ОКНО

ОКНО

Этот квадрат росистой зелени казался необъяснимым чудом, каким-то окном в совсем другой мир, упавшим с неба у стен «гнилого» дома. «Гнилой» девятиэтажку называли потому, что несколько лет простояла она без крыши и окон, пропиталась сыростью, а затем скоренько, на тяп-ляп достроив ее, вселили в нее работяг, которые, казалось, навечно захотели закрепить это наименование. Нигде в городе с такой отвратной убедительностью не было видно нутро жильцов, как под окнами гнилого дома на окраине: розовый с парадного входа – помойка под окнами, выходящими к лесу.
Даже когда весь город по приказу нового мэра наводил порядок, у стен «гнилого» ничего не изменилось.
БИМ, Беляков Иван Максимович, как за глаза звали его ученики, бывший вечный завуч, а теперь пенсионер, хмурился, курил и вздыхал, глядя на помойку из окна, недовольно буркнув «безобразие», отходил от него. И все же решился. Сгреб весь мусор под окнами. Привез машину  песка, потому что почва была глинистой, начал понемногу насыпать грядки под окнами. С деньгами было не очень: он учил сына в институте. И он носил землю ведрами из ближайшего леска.
Деятельность его не осталась незамеченной. Черный квадрат земли притягивал взгляды жильцов сильнее квадрата Малевича. Теперь Бим, как рассекреченный агент «наружки», сам представлял живейший объект интереса внутренней агентуры дома. Несмотря на подобный провал, он знал все о себе от жителей, знал все о них, даже ненавидя это знание и не желая его.
-Наш ученый идиот всю землю из леса перенес. Ишь старается. Да это же незаконный захват земли,- гудел басом подвыпивший милиционер с пятого этажа.- Да  я его за такое…
-Брось, Петрович, -урезонивали собеседники поумнее. – Чем эта гнилая интеллигенция по митингам таскаться будет, пусть в земле ковыряется. Дать каждому по три-пять соток – и все лето кверху задом простоит, в сорняках колупаться будет, тут же не до жиру, быть бы живу. Гениальное просто…
-А что, идея,- вроде соглашался Петрович.
-Видел, козел, как работать надо,- наливалась яростью бабища с восьмого.
-Только лапать, а две дачи необработанные стоят.
-Ты бы еще всю Вселенную захватила,- отругивался «козел».- Все мало с вас, баб.
-Ну-ка, сынок, кинь-ка дяденьке бутылочку на головку, не, не попадешь, промахнешься. Учись, пока я жив.
И бутылка свистела мимо уха Бима.
-Разучили вас за семьдесят лет работать и добро понимать. Это ж надо землю и людей  так ненавидеть, что пакостить беспрестанно, чему ж ты, сосед, дитенка своего учишь?!
-Да заткнись ты. Еще один праведник нашелся.
-Точно, точно, куркуль, для себя старается,- подзуживали любители позлословить.
-А много ли ты для всех настарался?- парировали с другого балкона.
-Люди со скуки бесятся, не знаешь что ли.
И гнев, и досада омрачали лицо Максимыча, и урезонивал он себя: да что он мешок картошки не купит, что ли. Дались ему эти две с половиной сотки, не нищий вроде. Но было что-то в его характере, что не давало ему отступить. И с каким-то неистовством вампиловской героини, приучающей людей к добру и гармонии, таскал и таскал он с огорода сброшенные бутылки, вдребезги расколотые, чтобы больше было, оконные стекла, никогда не пытаясь усовестить соседей и читать им нравоучительные нотации.
А благодарная, вся по горстке перебранная земля, с зажившими от стеклянных осколков ранами, освобожденная от сорняков, она изумляла весь день жильцов своим прибранным, ухоженным видом, словно защищенная своей чистотой. А утром снова валялся крикливый назойливый мусор.
Однажды хорошая,  глубоко верующая женщина дала Максимычу отменный ядреный чеснок. И с тех пор с ее легкой руки он не переводился на ее огороде. Правда, объяснила это странно: «Пусть растет, злоба людская на вас с окон падает, крест носите и оберег».
А добрый старик подарил ему две сливы, и Максимыч посадил их под окном. И как же рад был, когда принялись тонюсенькие деревца, чуть не дышал на них.
Проснулся однажды осенью утром, отдернул занавеску и привычным любовным взглядом окинул свой огородишко. Одной сливы не было! Так стало тяжело на сердце, как никогда и за тридцать лет работы в школе.
Схватил очки, побежал. Под дубовой, тяжеленной, подернутой изморозью доской, согнутая, но, чудо, несломанная лежала слива.
Стащил Максимыч доску, снял почему-то мокрые очки, и показалось ему вся его учительская жизнь и жизнь вообще – этой согнутой сливой. Поднял он глаза к балкону, с которого месяц  пристрельно бросали под сливу бутылки, и не увидел в двух здоровенных ухмыляющихся рылах мужских лиц.
Веками наши предки никогда и ничего не смели выбрасывать из окна. «В ангела попадешь, - учили несмышленышей старухи, -в ангела, охраняющего дом». Плюнуть из окна, бросить окурок считалось непростительным варначеством.
Окна-глаза дома. Мусор под окнами- гной глаз ваших.  И не могут нечистые глаза радоваться жизни, ребенку, свету, добру. Смотрят они вокруг с ненавистью и презрением.
И все же, все же что-то стронулось. Слева и справа от огородика Бима появились аккуратные грядки соседей. Зазеленела смородинка, зацвела сиренька, засверкал солнечный дождик летнего полива.
Как своеобразную, добровольно взятую на себя епитимью понимал Максимыч свой тягостный  и счастливый труд на клочке земли, а свое окно зелени – как последний рубеж, отдав который, уже не будешь иметь ничего.