Есенин о своей смерти

Иллюстрации автора.


«Очнулся от дремы. Холодно. На душе холодно. Не могу спать. Пальто не греет. Трещит голова, пляшут тени на стенах. Мне все это надоело…Я устал от своего одиночества. Выдохся, износился. Мне нужна встряска, грубая, неожиданная, на грани смерти  и жизни. Рифмы не клеятся, они становятся одинаковыми. Свет…ответ. Синева…Голова. Русь…жмусь. Поле…толе. Сегодня деньги отдавать за ужин, а Эрлих их не получил. Совестно - то как. Я устал, я ничего больше не могу сделать. Выдумать не могу ничего. Кому я нужен? Одиночество гложет меня, разъедает. Больница. Я же не псих!  В шизофреники записали. А для остальных? Вон как за столом все переглянулись после моего рассказа о "психушке". И все катится в одном направлении. Будут кричать – Есенин "придурошный". Еще год, и никто…все забудут враз и сразу. Навсегда. Я боялся этого всегда. Безызвестности. Царь меня поднял! Царица мне кудри ласкала. И его семья. Поднял! Потерянный золотой мальчик. Душевный я импотент, говорящий сказочными словами,…а дальше. Свет в комнате пугает меня, он мне не нужен. А если взять веревку, и…Страшно. На самом деле страшно.  А если просто попробовать? На тумбочку.  Высота нужна, высота. Веревку от чемодана на трубу, ведь она и так соскользнет. Ничего страшного не произойдет. Попробовать…Ощущение полета, как рассказывали мне. Шатко стоять. Новое в жизни. Канделябр упал…О боже! Падаю! Доигрался!»

Утро. Дворник метет двор, сметает мои листки со стихами в кучку. Кому они теперь нужны. Друзья в комнате, суматоха. Вот тебе и вся ситуация.


«Пустой коридор одной из «гостиниц для приезжих». Дверь настежь. За круглым столом посередине милиция составляет протокол, а тут же на полу, прямо против дверей, лежит, вытянув ноги и запрокинув лицо, Сережа Есенин. Уже тускнеющие, но все еще золотые волосы разметались по грязному полу среди сора и растоптанных окурков…» 

Как пишет «каналья», как пишет! Поэт Рождественский. Вот он русский стиль, вечный толстовский проникновенный стиль. Трагизм в каждом слове.  Четкость всех деталей.

И он же позже пишет.
 «Прямо против порога, несколько наискосок, лежало на ковре судорожно вытянутое тело. Правая рука была слегка поднята и окостенела в непривычном изгибе. Распухшее лицо было страшным - в нём ничто уже не напоминало прежнего Сергея. Только знакомая лёгкая желтизна волос по-прежнему косо закрывала лоб. Одет он был в модные, недавно разглаженные брюки. Щегольской пиджак висел тут же, на спинке стула. И… особенно бросились в глаза узкие, раздвинутые углом носки лакированных туфель».


 «На маленьком плюшевом диване, за круглым столиком с графином воды сидел милиционер в туго подпоясанной шинели, водя огрызком карандаша по бумаге, писал протокол.» 

Вот вам и свидетельства одного и того же очевидца. Так что непонятно, как я лежал, где я лежал, где сидел милиционер или это были милиционеры, где стоял круглый стол и софа. Очевидцы почти всегда столько ошибок в описании событий делают…не все же  они трупы видели.

Кто - то «сурьезно» пишет акт.

А я смотрю сверху и  мне уже все равно – акт или протокол. Это пусть умники развлекаются. Я просто понаблюдаю со стороны.

«АКТ»

28 декабря 1925 года составлен настоящий акт мною уч(астковым). надзирателем 2-го от(деления). Л.Г.М. (Ленинградской  городской милиции) Н. Горбовым в присутствии управляющего гостиницей «Интернационал»  тов. (арища). Назаров (а) и понятых. Согласно телефонного сообщения управляющего гостиницей граж (данина). Назарова В. Мих (айловича), о повесившемся гражданине в номере гостиницы. Прибыв на место мною был обнаружен висевший на трубе центрального отопления мужчина в следующем виде, шея затянута была не мёртвой петлей, а только правой стороны шеи, лицо обращено к трубе, и кистью правой руки захватила за трубу, труп висел под самым потолком и ноги были около 1 1/2 метров, около места, где обнаружен повесившийся лежала опрокинутая тумба, и канделябр стоящий на ней лежал на полу. При снятии трупа
с веревки и при осмотре его было обнаружено на правой руке повыше локтя с ладонной стороны порез на левой руке на кисти царапины, под левым глазом синяк, одет в серые брюки, ночную рубашку, чёрные носки и чёрные лакированные туфли. По предъявленным документам, повесившимся оказался Есенин Сергей Александрович, писатель, приехавший из Москвы 24 декабря 1925 года. Приложено - Удост(оверение) (ТЦ) № 42-8516, и доверенность на получение 640 р(ублей) на имя Эрлиха. (Управляющий) В. Назаров (Понятые) В. Рождественский, П. Медведев, М. Фроман, В. Эрлих (Милиционер) (неразборчиво) .. (Лепу)шинский Уч(астоковый . надз(иратель) 2-го отд. ЛГМ  Н. Горбов«.
 Через многие годы следователь Хлысталов напишет - «Можно ли из указанного акта заключить о самоубийстве поэта? Категорически — нет. Документ составлен на крайне низком профессиональном уровне.» С низким профессионализмом согласен, но…значит, меня что… убили? С чем  связана такая версия? Заговор? Почему же такой ляп в оформлении акта? Я знаю правду, это связано с верой. Ведь нельзя самоубийц на общих кладбищах хоронить, а только за их пределами. И в черном гробу. Так дедка рассказывал. А меня на Ваганьковском «упокоили». Кощунство! Церковь меня «анафеме» предала или нет? Если собрались предовать – лучше  пусть  думают, что  меня точно убили.
Даже я, из моего загробного мира, могу сказать, что  заключения  Хлысталова как «следователя - профессионала» в 90-годах сродни осуждаемой им же неграмотности милиционера в 1925 году.  А подтасовкам «объективных доказательств» с его стороны  и вовсе не видно конца. Вот так они иногда и  работали в СССР - следователи такого ранга. Упаси бог с ними встречаться!  Где этот следователь нашел подтверждения  о наличии моей крови на стенах? В документах этого нет. Но он пишет - «…милиционер не зафиксировал наличие крови на полу, письменном столе и стенах.» Он, что стоял в комнате в 1925 году? Это как свинью резать.  И сколько крови я должен был бы потерять, бегая по комнате? А дальше – больше. «Мэтр» дает  советы юристам  – «… этот милиционер не выяснил, чем была у трупа правая рука разрезана… «, а была ли она разрезана, ведь данных о разрезах нет. По данным дела есть только небольшие поверхностные порезы! Царапины. И в комнате на туалетном столике находился мой станок для бритья! Этот следователь задает себе вопрос -  «откуда взята веревка для повешения?» Показания надо читать, свидетельства очевидцев.  Веревкой связывался мой чемодан, я его размотал и достал ночную рубашку! На моей посмертной фотографии, где я снят  почти в полный рост, совершенно отчетливо видна веревка, обвитая вокруг моего тела, уходящая наверх.  Кроме этого на профильной крупной фотографии лица отчетливо видна странгуляционная борозда, передающая форму материала, затянувшегося вокруг моей шеи. Однозначно – это веревка.  Но вполне возможно, что это реальная часть веревки, которую еще не сняли с шеи, так как одна часть веревки заходит под другую. Практика была такой, что труп привозили в морг с веревкой или удавкой. 

Это всё-таки немного странно.
Вот попробуй тут, не удивись:
На простом шнуре от чемодана
Кончилась твоя шальная жизнь...

Если вы снимаете висящего  дорогого вам человека с веревки, надеясь на его спасение, вы что, следите за состоянием его одежды или у вас ручки чистые?  Этот   юрист-исследователь  пишет – «одежда была в растрепанном виде, брюки расстегнуты и спущены, …что хорошо видно на рисунке художника В. Сварога.» Но ведь  на посмертных фотографиях все в пределах допустимого.  Хорошо, что он не выдумал, что меня и изнасиловали… И там же – «он не приобщил в качестве вещественных доказательств веревку, бритву, другие предметы.» Сначала говорил про ремень. Оказалось в действительности веревка. На фотографиях она видна отчетливо. Еще раз повторюсь -  на крупном профильном плане, именно на моей  шее. И обратите внимание – он вдруг и про бритву пишет! Ранее он писал, что ничего из вещей не было обозначено, что в комнате везде следы крови. А я обращаю ваше внимание на рисунок В.Сворога. Под моей поднятой рукой лежит листок бумаги! И вот о нем нигде не слова!  Сплошная путаница.  Но в своем материале этот же исследователь  снова пишет – «Некоторые современники, в том числе и те, что были в номере гостиницы, утверждали, что Есенин сначала разрезал вены, намереваясь покончить собой, но потом «у него не хватило характера» и он повесился. Эти сообщения доверия не вызывали. Ведь чтобы поступить так, он должен был искать веревку с разрезанными венами и залить кровью себя и всё вокруг. На фотографии крови не видно.» Зачем же было вообще самому писать об этом?  Ну и исследователь моей жизни! Чем дальше, тем страшнее.
У нас,  в том  1925 году все милиционеры составляли акты осмотра места происшествия. Протоколы составлялись на допросах. Кроме этого составлялись и объяснения. А Кузнецов и Хлысталов считают, что акт о моей смерти, должен был называться только протоколом и на этом строят версию моего убийства. Да был уголовно-процессуальный кодекс 1922 года, в 1925 году он изменялся. Но ведь после гражданской войны прошло всего несколько лет. Образования было никакое. Профессионализм действительно на очень низком уровне. Кроме этого в 1925 - 26 годах архивы переносились с места на место. Архивисты получили дополнительные здания. Перенесли и бывший архив МВД. Масса документов была утеряна или повреждена.

Хлысталов пишет – «Есенин пил пиво, ел хлеб, фисташковые орехи и другие быстроперевариваемые продукты. Водки или вина не было.» Но это противоречит показаниям и воспоминаниям очевидцев.

 Гости разошлись. Жрали утку, пили вино. На мои - же  деньги! Я не мог им сказать,; что денег у меня  нет. Язык окостенел. Завтра чем платить? Чернил нет. Ухо отрезать, что ли? Одиноко ведь, полнолуние! Надрезал кожу, а крови нет. То есть  она есть, но ее мало, так разбавлю вином. В рюмках осталась. Пошли все на …не пишется мне, нет рифмы, чувств нет. Еще надрез - больно. Кровь есть, а что писать?  Развязал чемодан. Покрутил веревку в руках. Помылся, надел ночную рубашку, заправил в брюки, благо на мне были американские широкие подтяжки. Пуговицу не застегнул. А перед кем «кракелюр ломать»?  Не спится. Угол освещен. Саван из света! А если там очутиться и укутаться? Без боли! Уснуть. Я просто хочу  попробовать, как это умереть…или уйти из жизни добровольно? А то сам пишу, пишу… людей стращаю. 

«И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зелёный вечер под окном
На рукаве своём повешусь».


Я поэт, я должен правду доказать! Я и петлю никогда не делал! Как мы в камерах играли – мокрый шарф вокруг шеи обернули и затягивали.  Посинеет лицо и отпускали.  Новый вздох. И так жить после этого снова хотелось! Силы новые появлялись. Разве я знал, что  канделябр, падая, грохнет так, что меня  испугает! Темнота обступила – черный человек за мной пришел. Разве я знал, что тумбочка упадет? Ножка подломилась. Схватился за трубу. Сил оттолкнуться нет. Горячо! Откуда я должен был знать, что  веревка - сука,  так затянется?

«Щегольской пиджак висел тут же, на спинке стула. И мне особенно бросились в глаза узкие, раздвинутые углом носки лакированных ботинок»

Вот это и «сволочизм» нашей страны – крысы вокруг, крысы! У меня эти штиблеты в морге и украли! Как это так, с покойника ботинки снимать! На Западе бы не сняли! А мы…вот это нет так, вот и это неправда. А, правда, она вот ведь где есть.  На поверхности! Украли штиблеты!
Но хочу добавить, что в номере было прохладно, поэтому я и укрывался, сидя за столом, своим пальто.  Шапку я положил на стол. Так и все осталось.

«Судя по акту, мёртвый Есенин схватился за трубу. Живой человек, естественно, может держать руку поднятой, но когда наступает смерть, она непременно под собственной тяжестью опускается вдоль туловища. Логично предположить, что смерть застала поэта в другом, не вертикальном положении и трупное окоченение произошло именно тогда, а уж потом тело подвесили.»
Вот тебе и «опытный» юрист, сделавший такое заключение. В следственной практике нередки случаи, когда самоубийцы были обнаружены с руками, поднятыми к голове и державшимися за веревку, а утопленники или пострадавшие от пожаров  вдруг оказывались в позе «боксера» с согнутыми в локте руками. Или вешались с завязанными за спиной руками! А вынуть пистолет из руки убитого человека иногда довольно сложно. Весь вопрос во времени.
Немного о себе – я Сергей Александрович Есенин, гениальный  поэт России, а что стесняться-то? Народ у нас все равно «быдло», перед кем на колени падать, если мне царь батюшка руку целовал? Царевны стишки писали.   А родился я в селе Константинове, Рязанской губернии, в семье бедного крестьянина, но с двухлетнего возраста был взят на воспитание зажиточным дедом, с сыновьями которого, «ребятами озорными и отчаянными», провёл детство. Среди мальчишек, всегда был заводилой и большим драчуном. Ходил всегда в синяках и царапинах. Мой  дед - старообрядец научил терпеть, но и не прощать врагов.  Я в  себе не находил этой ровности, не мог оставаться на одном горизонте. То ересь, то антихрист попутал, то девки мозг запылили, то боженька явился. Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня были очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульствовать.

Чую радуницу божью
Не напрасно я живу,
Поклоняюсь придорожью,
Припадаю на траву.
Голубиный дух от бога,
Словно огненный язык,
Завладел моей дорогой,
Заглушил мой слабый крик.

Писать  стал, как приспичило. Голова болела сильно, словом излечивался.  Все было. Пристроил свои стихи. Царь батюшка их слышал. Часами золотыми наградил. Не убили на войне – значит живота не пожалел бы за царя - батюшку. Но Россия вдруг  прозрела. Войну вспять повернули. Меня в отходное место. Кому я нужен был бы.  Ушел я с фронта. Жрать всем хочется. И я пошел за революцией.  Враки все, что у меня были алкоголики в семье. Староверы не пьют! Но я не старовер. Да, я пил. Вы можете понять поэта, который изжил  при жизни самого себя? Вы знаете, как  это страшно? 

Шум и гам
в этом логове жутком,
но всю ночь напролёт до зари
я читаю стихи проституткам
и с бандитами жарю спирт.

Наша жизнь — простыня да кровать,
наша жизнь — поцелуй да в омут.

Куда мне было деваться? Меня сделали заложником картофельного рая - пастбищ, скота, навоза и берез! Заложником Руси…в самом примитивном ее осязании. Куда бежать? За кем? Отсюда у меня порой такой сюжет. Не радостный ритм.

Я знаю — грусть не утопить в вине,
Не вылечить души
Пустыней и отколом.
Знать оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом.

О, электрический восход,
Ремней и труб глухая хватка,
Сёл изб бревенчатый живот
Трясёт стальная лихорадка.


Надо ли за меня  дописывать мою жизнь?  Вы, что у  моей постели с Дункан свечу держали? Или как меня Райх ласкала, и мне потом изменяла знаете? Бабы меня убивали… Что, Толстая мне новую жизнь подарила? Я ее терпел, спокойствия искал, истоков…не нашел. «Бородатый» замучил! Вы, что, находились непосредственно в моем  номере гостиницы «Англетер», когда в ночь на 28 декабря 1925 года меня не стало.
Надо бы совесть иметь  господа Кузнецовы и Хлысталовы.  Кузнецов вообще дописался до того, что заявил -  «Есенин  не жил в гостинице «Англетер»,  где было найдено его тело. По моему мнению, поэт, скрывшийся из Москвы в Ленинград из-за опасений быть осуждённым, не должен был поселиться в отеле, когда была возможность пожить у друзей.»
Вообще как же он исследовал рассказы и показания моих друзей? С кем же я чаи гонял в номере №5? Дух святой, там, что ли был? Кто квартиру искал в Ленинграде?  Вы как читаете документы о моей смерти? Утверждаете, что в акте от 29 ноября 1929 года нет прямого сообщения о моем самоубийстве. Вы даже извращаете сам текст известного акта. А там говорится – «…о повесившемся гражданине в номере гостиницы», «…был повесившийся.» Истолкуйте господа  эту фразу по иному! Это не немецкий язык. Ясно четко и понятно  – повесившийся! Не повешенный, не подвешенный, не убитый…Эх, исследователи - профессионалы. Бездари.

Горло закрылось, хочу дышать, не могу, пытаюсь оттолкнуться от трубы, выскочить из путаницы веревок. Не получается. Тумбочка падает. Выскальзывает из - под моих ног. С грохотом падает на бок.  Со всего размаха бьюсь о трубу лицом. Хватаюсь за  трубу. Боже, как горячо! Судороги. Сил отпустить трубу,  уже нет. Помогите…Помогите! Где вы мои вечерние друзья!? Помогите! Я хочу жить…Темнота.

Меня опять потревожил  какой - то Эдуард Хлысталов, который уже давно работал большим человеком - старшим следователем. Какой значительный по величине человек!  Нет  - человечище! Он пишет - «Однажды секретарь управления положила на мой стол конверт. Письмо было адресовано мне, но в конверте самого письма не было. В нём лежали две фотографии, на которых был изображён мёртвый человек. На одной карточке человек лежал на богатой кушетке, на второй - в гробу.» Ну и не понял он сразу,  что фортуна и справедливость выбрали именно его! Он же решал задачи мирового  масштаба.  «В это время я расследовал три дела по обвинению нескольких групп расхитителей государственного имущества в особо крупных размерах, но никакого убийства мои обвиняемые не совершали.» Откуда он взял, разглядывая две фотографии, что имеет дело с моим убийством? И откуда он, старший следователь, честный коммунист,  мог знать в лицо мою жену Зинаиду Райх, её мужа Мейерхольда, мою мать  и  моих сестёр? Ведь за это время я был изгнан из официальной литературы СССР, и эти снимки никогда не печатались! Ну и врун, этот ваш старший следователь! Далее, «… присмотревшись, я узнал возле гроба первую жену Сергея Есенина - Это были неизвестные мне посмертные фотографии Есенина.» И все с его легкой руки обросло тайной убийства и заговора! Вернее он и создал этот заговор.  «Кто и для чего прислал мне эти снимки, осталось тайной.» Очень занятный старший следователь - « занятый текущими делами, я бросил фотографии в ящик служебного стола и забыл о них.» Во-первых, он явно плохой сотрудник – поскольку инвентаризация служебных столов на Петровке проводилась раз в полгода!  А он снова обнаружил эти фотографии спустя два-три года! И далее – «Когда через два-три года я вновь наткнулся на эти снимки, то вдруг обратил внимание, что правая рука мёртвого Есенина не вытянута вдоль туловища, как должно быть у висельника, а поднята вверх. На лбу трупа, между бровями, виднелась широкая и глубокая вмятина. Взяв увеличительное стекло (какого же размера было фото), я обнаружил под правой бровью тёмное круглое пятно, очень похожее на проникающее ранение. В то же время не видно было признаков, которые почти всегда бывают у трупов при повешении.»  Во как, в меня еще и стреляли. Во-вторых, фотографий, как пишет он, было всего две. Одна - мои похороны. Вторая, где я в полный рост лежу мертвый на кушетке. Ясно видна веревка, как на шее, так и идущая от брюк вверх. Так вот на этой фотографии нет возможности рассмотреть пулевое отверстие и тем более обнаружить следы повешивания на моем лице. Зачем передергивает факты  этот следователь?  На моем имени решил себе карьеру сделать? Позже в откровениях и заявил, что значимость своим опусам придавал. А ведь и, правда, карьеру сделал – статьи, книги. Рецензии, консультации. Выступления.  Фильм сняли! Сам «великий» артист Безруков уверовал в его «догму». Ему - то простительно – впечатлительный и исполнительный артист, богемный. Ему что бандитов играть, что Есенина. Лишь бы он в депутаты не лез. А этот следователь Хлысталов «страдалец по жизни».
«С большим опозданием, но за дело Есенина я всё-таки взялся. Расследование проводил как частное лицо, преодолевая неизбежные бюрократические барьеры и баррикады. Если бы не моё служебное положение, удостоверение полковника милиции, вряд ли удалось бы что-то установить, кроме того, что знали все.»  Дело завел. Страдалец! С корочкой полковника. Так вот, не пускали и не пускают в спецархивы людей, которые в то время не прошли необходимой процедуры получения разрешений. Хоть у  тебя «корочки»  самого министра!
«29 декабря 1925 года вечерние ленинградские газеты, а на следующий день газеты всей страны сообщили, что в гостинице «Интернационал» (бывший «Англетер») покончил жизнь самоубийством поэт Сергей Есенин. Из Москвы в Ленинград выехали жена поэта Софья Толстая и муж сестры Екатерины Василий Наседкин.» 
Капли с потолка. Приоткрытая форточка, дует. Я лежу в полутемном морге, на холодном столе, разнуздано раздетый, разрезанный вдоль и поперек. Под башкой березовая чурка. Где - то лилась вода. Так свою смерть я себе не представлял. Но видимо такая участь всех поэтов. Цветешь,…а умер, и лежишь беззащитный перед всеми. Хорошо, что рубашку  вновь напялили. А то светил бы всеми своими «причиндалами».

В маленькой мертвецкой у окна
Золотая голова на плахе:
Полоса на шее не видна -
Только кровь чернеет на рубахе...

Вот издевательства судьбы – березовый рай и золотые космы. Забирали меня друзья из морга, ругались с истопниками, требуя отдать мои туфли. Не отдали…туфли не отдали.  Вот сволочи! Привезли меня  в Москву в багажном вагоне. Гроб сколотили. Батюшка суетился, все оправдывался. Поплакали, оплакивали. Не скрою, до слез тронуло. Сам чуть не расплакался. Вреда я им наделал не мерянного. Софья эта…ведь знала, что не люблю ее. А забирать  лишь она  и приехала. Вот где женское счастье кроится. Или кроится?  Написали – «Поэт предчувствовал смерть и просил похоронить его на Ваганьковском кладбище». Боже, да я так всегда «шутил». Покажите мне поэта, чтобы не мистиком был. 31 декабря меня в последний путь проводили тысячи людей. Великий российский,…а в Сибири и не знали обо мне. А если бы я не упал с тумбочки? Сколько бы было почитателей, сострадальцев? Сколько бы только  и говорили - надо же поэт не выдержал постоянных политических гонений, и пытался себя убить…руки  себе резал. Вешался… Но, увы, балаган  не удался.  И кровь не помогла.  Пишут вроде бы, что я  Эрлиху вечером стихи в карман засунул. Что я мужиков уже любить стал? Ну, ночевал он у меня несколько ночей. У меня, что  голову затуманило?

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки и слова.
Не грусти и не печаль бровей, -
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

А  других стихов в номере не было. Часть я их точно из окна выбрасывал. Странно, но пару листков кто-то точно  «слямзил»!  Ведь кожу я себе все же поцарапал? Поцарапал бритвой! Для чего? И где результат? Я  скажу откровенно, пафосную предсмертную записку я тоже написал. Кровью. Чернила, было, лень ночью искать. И из фрамуги их на улицу вроде бы выбросил.  Вон Володька Маяковский мне шуточный стих посвятил - «Ну, а класс, он жажду запивает квасом? Класс, он тоже выпить не дурак... окажись чернила в «Англетере», вены резать не было б причины...» Издевается. Он меня всегда не любил. Ничего, я его с собой заберу!  А эти «старшие следователи» сделали вывод, что  «Есенин разрезал вены, чтобы написать предсмертное письмо». Ребята,  где капилляры, и где вены? Вы хотя бы учебники по анатомии просмотрели.  А то пишут абракадабру – «Ведь кровь в сосудах находится под давлением, и разрезанную вену нужно другой рукой зажимать. А как же макать перо? Пока строчку напишешь, кровью изойдёшь...» Вы, что больные? У нас было так принято, повелось с Франции, там кровь из пальца выдавливали в стаканчик и разбавляли красным вином. Был такой шик – писать кровью любовные послания.
Откуда взяли, что у меня вдруг лицо … «было изуродовано, обожжено, под левым глазом имелся синяк». Вы побейтесь о трубу головой и сравните! И повесите на ней пару часов. Она же железная и горячая. И все равно лицо не будет изуродовано!
Как мне было тоскливо в этот вечер, один остался, друзья разошлись, сумрак бродит по углам, задевая шторы. Даже квартиру не могли мне найти. Из одной больничной палаты в другую. Диванчик, шкаф, кровать, круглый столик, графин с водой, тумбочка, канделябр…и все. Как в "психушке".
Еще этот исследователь Хлысталов привязался … «участковый надзиратель Н. Горбов на месте происшествия даже не снял шинели. У криминалистов есть понятие «профессиональная деформация». У Горбова налицо и социальная деформация. Ему всё равно, чьё тело лежит у его ног: Преступника или великого русского поэта.»
Он что, этот милиционер,  еще и тапочки должен был одеть? Или он должен был меня знать как великого русского поэта?  Я только что приехал в этот город и пьяные дебоши еще не устраивал. Написал о профессиональной деформации милиционера, а сам  и при этом демонстрирует в оценках и выводах непрофессионализм и невежество.
«Для читателей, малоинформированных о тонкостях уголовно-процессуального судопроизводства, поясню: только работник милиции, следователь, прокурор или суд вправе сделать вывод, что случилось в гостинице «Англетер», - самоубийство или убийство Есенина. Какие бы выводы ни сделали судмедэксперты, последнее слово остаётся за правоохранительными органами. Кстати, судмедэксперт Гиляревский не указал, что Есенин покончил жизнь самоубийством.»
Одно противоречит другому. Ведь Гиляревский не указал ни того, ни другого. Он устанавливал причину смерти, не более того. Вот так - то   старший следователь! Кроме этого вы сами сделали заключение, что меня убили!

И  зачем вам  необходимо было выхватывать из текстов стихов те фрагменты, которые якобы подтверждали « мое повышенное чувство справедливости»? Вчитайтесь! Это ведь только моя трагедия, это я одинок. И народу ведь я такой не нужен. Кто меня любил из народа? Ну, выхватили и приляпали ко мне переживания всего народа.

Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах,
что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я
тоже здесь не нужен.

В одном соглашусь с «исследователем» Хлысталовым -  «Не сделав карьеру в партии, армии или ГПУ ( а также и в следственных органах …), не сумев организовать собственное прибыльное дело, множество проходимцев и рвачей кинулось искать удачу в литературе и искусстве.» Все остальное – дань времени и коммунистическим идеалам.  «Не имея элементарного таланта, плохо владея русским языком, они свою творческую беспомощность в искусстве прикрывали новыми авангардистскими формами. Их стихи с одинаковым успехом можно было читать с конца, а живописные картины смотреть перевернутыми. (Прямо Н.С. Хрущева процитировал.)  Именно эти люди, прикатившие после Февральской революции из-за границы, захватили все творческие союзы, редакции газет и журналов, издательства.»
Где мне было утолить жажду по общению, по славе, по известности? Найдите поэта, не желающего славы? Или художника? Это довлеет над тобой как топор с небес, ты стремишься быть известным. Ан нет, иногда не получается. Стихи не пишутся, они с годами становятся маловыразительными, плоскими, однобокими. Не печатаются стихи – и нет денег, нищета и материальная и духовная. Я ведь и делать то ничего не умею. Какой из меня крестьянин? Друзья не должны об этом знать! Близкие не должны знать. Не допускаю до своих переживаний никого. Я великий поэт своей страны, вернее крестьянства. Вообще кто я и от кого? Выпить вина, забыться. Хороша полынная настойка. Отшибает прочь все слабости. Ты силен и полон сил. Пишется легко. Мысли - свисли, порог - замок, синева – колокола. Я боюсь. Это уже не поэзия. Я живу за счет уже сделанного в юности. Я срываюсь, я ненавижу эти рожи, которым легче чем мне. Я взошел на свою Голгофу, а они еще пытаются взойти, но я понимаю, что им легче. Они просто идут по моему пути. Я готов бить им морды! И буду это делать. По крайней мере, пытаться. Но словами я их всех достану! Они травят меня. Да, я пьяница! Горький пьяница. Но я еще работаю, зачем меня таскать по судам. Бежать! Бежать из этого ада, из этого города. Я боюсь уже всего, всех. Мой друг говорит, что у меня развивается паранойя. Я купил себе пистолет. Холодная сталь дает мне ощущение защищенности. Врач говорит, что я защищаюсь от самого себя. Надо бросать пить. Мне уже хватает нескольких капель. Теряется рассудок. Я не знаю, где лежат мои вещи. Иногда не знаю, где я живу. Я устал от женщин, потому что не могу дать им более физически  того, что имею сейчас. Спасение в одном, надо лечиться, срочно… И работать.

 «Есенин запил. По рекомендации близких согласился 26 ноября лечь в психиатрическую клинику («психов не судят»). По условию поэт должен был лечиться два месяца. Однако вскоре он почувствовал опасность для своей жизни и принял решение при удобном случае уйти из больницы. Спустя 60 лет я разыскал архивные документы этой клиники. Побывал в палате, где когда-то томился униженный и оскорблённый национальный поэт России.»

Вот какой пафос!
Да мне был поставлен диагноз, который мог закрыть для меня всю нормальную жизнь. И я пошел на это диагноз сам! Ни ГПУ, ни милиция меня не заставляла. Но никто и никогда  не снимал с меня этот диагноз, даже и не думали. Для всех я шизофреник! Но и лечение для меня было хуже тюрьмы. Я сбежал. Из этого города, из этой жизни. У меня было масса планов. Главное - квартира в другом городе. В Москве меня многие уже знали. Деньги на это были. Я их должен был получить в Питере. Не получил…. Мне  должны за собрание стихотворений платить  в Госиздате по 1000 рублей ежемесячно. И еще гонорары…Не получил. И всего одна доверенность на получение 600 рублей.
А кормить их всех надо было! Я же великий,…а носки не на что было купить. Деньги не пришли. Один чемодан. А Рождество надо отметить! Но деньги не пришли! В обед организую праздничный стол. Будь что будет, утро вечера мудренее. Из кухарной притащили приготовленного гуся. Пообещал заплатить завтра. Заправили самовар, и  пили чай. На шампанское  средств моих не было. Потому что в кредит ничего не давали. Сослался на трезвость. Но кто-то принес вино и пиво. Последний гость ушел в девять часов вечера. Выключил общий свет и включил канделябр. Голова раскалывается, хочется встряхнуться. К кому идти, перед кем на колени становиться? Кудрями золотыми перед кем трясти? Снял пиджак, повесил его на стул, туда же галстук. Снял сорочку, чтобы не потела  и надел ночную рубашку. Заправил в брюки. Закрыл дверь на ключ. Сел к тумбочке. Свет пляшет. Тени, страшные тени на шторах. Луна. Спать не могу. Хотя бы пива, стаканчик вина. Хоть на паперть иди. Сяду за столик. .. Напишу великое.

«Утром 28 декабря Е. Устинова пришла к номеру Есенина и постучала в дверь. Ответа не было. Она стала настойчиво стучать, никто не отзывался. Через какое-то время подошёл В. Эрлих. Стали стучать вдвоём. Почувствовав недоброе, Елизавета обратилась к управляющему гостиницей В. М. Назарову. Тот, изрядно повозившись, открыл замок и, не заглядывая в номер, ушёл. Устинова и Эрлих вошли, ничего подозрительного не заметив. Устинова прошла по комнате. Вольф положил пальто на кушетку. Устинова подняла голову вверх и увидела подвешенный труп поэта...»

Сторонник версии об убийстве Есенина настаивают на том, что ключ невозможно было провернуть в двери. Ключ был провернут так, что стоило его вытолкнуть из замкового канала, можно было бы спокойно отмычкой открыть дверь. Замки были слабым препятствием для входа в любой номер. Так и поступил управляющий гостиницей, несомненно, уже имеющий подобный опыт.
«В полнейшей темноте Есенин вряд ли смог бы повеситься. Стало быть, свет выключил кто-то другой.»

Во как! Вот как пишутся выдумки. Кота за хвост притягивают.

Меня никому и не было видно в углу около окна, так как общий свет был мною выключен, а канделябр упал, и комната оказалась в темноте.

В заключении о причинах моей смерти эксперт Гиляревский написал: «На основании данных вскрытия следует заключить, что смерть Есенина последовала от асфиксии, произведённой сдавливанием дыхательных путей через повешение. Вдавливание на лбу могло произойти от давления при повешении. Тёмно-фиолетовый цвет нижних конечностей, точечные на них кровоподтёки указывают на то, что покойный в повещенном состоянии находился продолжительное время.
Раны на верхних конечностях могли быть нанесены самим покойным и, как поверхностные, влияния на смерть не имели».
Кроме этого никаких повреждений головного мозга и черепа не было обнаружено. Так что никто меня наганом не бил и в лицо мне не стрелял. Вот так-то.
Помните поучительный тон «исследователя» Хлысталова -  «Для читателей, малоинформированных о тонкостях уголовно-процессуального судопроизводства, поясню: только работник милиции, следователь, прокурор или суд вправе сделать вывод, что случилось в гостинице «Англетер», - самоубийство или убийство Есенина. Какие бы выводы ни сделали судмедэксперты, последнее слово остаётся за правоохранительными органами.»
Да, такому следователю надо было бы почитать процессуальный кодекс 1925 года   и процессуальную практику того времени, а не передергивать логику и искажать сами трагические события. Убийство, самоубийство или несчастный случай — устанавливает следствие, а не судебно-медицинский эксперт. Так что действия эксперта Гиляревского совершенно корректны. И, кроме того, он четко пишет об «асфиксии в результате повешения».

И первого
Меня повесить нужно,
Скрестив мне руки за спиной:
За то, что песней
Хриплой и недужной
Мешал я спать
Стране родной.

Но вновь передергиваются и подтасовываются данные – «… бывшему руководству Ленинграда пришла в голову сумасбродная (или вполне осознанная?) мысль снести здание бывшей гостиницы «Англетер».
Для чего? По логике сторонников заговора - естественно, чтобы окончательно уничтожить следы заговора и убийства Есенина.
Знаете анекдот о «неуловимом Джоне»? Он неуловимый, потому что он «на фиг»,  кому нужен!» Для расправы уже давно были изобретены другие методы. Например яды.

Трагизм всего, что произошло, в нелепости бытия!