Потей -2

Потей 2

После смерти жизнь Виктора Ивановича резко изменилась. Отсутствие тела, от которого отделилось его Я, именуемое душой, почему-то нисколько не смущало нашего героя. Теперь оно было ему ни к чему, так как ни есть, ни пить, ни совершать что-либо другое, не только не полагалось, но и не требовалось.
Странное чувство поселилось в нём: он ощущал себя всем и никем одновременно. Точка в пространстве, едва ли видимая со стороны, и бесконечность нежно-голубого пространства, в котором она пребывала, сначала несколько смущали, можно даже сказать пугали новопреставленного. И только потом, когда раздались рядом с ним нежные, одобряющие звуки, похожие на голос артистки Бабановой, которые когда-то давно, в каком-то далёком дошкольном детстве, доносились до него из репродуктора, он понял, что точка опоры теперь не нужна , потому что нет тяжёлого тела, которое эту точку всегда искало.
 Невидимые существа были добры к нему и помогли не только преодолеть страх, но и научиться парить в небесах, вслушиваясь в неясные мелодии, различать интонации, голоса людей, которые хотели сказать ему что-то очень важное или просто звали с собой в какие-то новые, незнакомые пока ещё Виктору Ивановичу слои неземной жизни. Но он не был готов к этим перемещениям и больше тяготел к Земле, нежели другим мирам.
Однажды, после встреч и разговоров со своим бывшим соседом дядей Саней, он услышал незнакомый женский голос, странный какой-то, будто из старого фильма о той жизни, в котором ни его, ни его матери и в помине не было.
- Витенька, - сказала она, - вспомни о луковке. Скоро с тебя спросится.
- А что о ней вспоминать? Лук он и есть лук. Сажали. Убирали. Ели. Помню мать с ним тюрю стряпала, тёща салат, а когда по Парижу с женой прогуливались, ели этот самый их луковый суп. Ну, и что?
- Читал ты мало, вот и не знаешь моей истории. Луковка – то, что от души делал, но не близким своим, а так, прохожим. Вспомни. Спросится. И обиды все прости и забудь, если на кого зуб точил.
- Чувствую ты, бабка, больно умна. Вот и поучаешь.
- Нет, предостеречь хочу. Это твой Ангел меня из ада выпросил, на минутку, чтоб я тебе посоветовала. Очень он о тебе хлопочет.

Часто, сквозь безграничность пространства, он слышал мужской голос похожий на его собственный.
- Виктор, сынок, Витя…
- Отец что ли? – думал тогда Виктор Иванович, - наверно, уж тоже в покойниках…
И вот как-то тоской полоснуло:
- И никуда я не уезжал, убили меня. Нет, конечно, сначала уехал, а уж потом…
Ты послушай, а то ведь, наверно, не раз из-за меня зубами скрежетал. А туда так идти не надо! Туда только с любовью! Ты прости. Я ведь хотел, чтоб всем вместе. И жениться хотел, и тебя. Я уж и пелёнки, распашонки раздобыл и женщины, которые с чулочной фабрики (мы им корпуса строили) дефициту мне всякого напихали, колготок детских, правда, больше розовых, почему-то вообразили, что девка у меня будет.
 Только я всегда парня хотел. Ну, подумай сам, что я, со своими ручищами с девчонкой бы делать стал. Эх, жаль, не видел ты моих рук. У меня ведь ладони как каменные были. Сунет кто поздоровкаться, потом так и норовит на руку взглянуть. Думает, небось, чего это я вместо руки подсунул. А я смеюсь да говорю: “Рука это, рука. А ты что думал – деревяшку я тебе, что ли подсунул. Не, у меня не протез”.
 Мы, когда стройку то закончили, конечно, попраздновали немного, только ты плохого не думай, я никогда не напивался, но под этим делом мог либо язык развязать, либо песни погорланить, а ещё любил по-птичьи, всякие там тюрли, вью, вью или помечтать… Вот и говорю: “Родится у меня сынок мы с ним матери такой дом отгрохаем, вся деревня в завидках ходить будет.” Бабы засмеялись и говорят:
- Дурак ты, Иван, это когда же он у тебя строить-то будет. Он же ещё не народился.
Они в смех и я.
А квартира моя была в конце переулка, названия – то у него не было, но промеж людей ходило такое, будто прозвище – Голый конец. И то, правда – место пустое, скучное, ещё говорили, что люди там раньше жили какие-то неудачливые, голь-моль. Хозяйка моя была женщина вроде бы и ничего, но какая-то замотанная, платок у неё почти пол лица закрывал, это она так свои изъяны закрывала, потому что правая щека, нос и губы все у неё были какие-то с синими наростами. Я сначала боялся, потом привык. Неплохая была, услужливая и кормила хорошо, у неё ложка в супе торчком стояла, я любил, когда густо.  А сын у неё весельчак был. Чернявый такой, улыбчивый.
Пришёл я на квартиру, стал собираться. Чемоданы достал, деньги разделил, часть на дно бросил, часть по карманам, мало ли что… Только вот мало ли что и получилось. Хозява как увидели деньжата-то, так что-то и сообразили.
- Иди, - говорят, - к столу, у нас сегодня щи наваристые.
К щам у них самогон полагался, это обязательно.  То ли от самогона их, то ли ещё почему, но как-то я ослаб,  а может сзади кто стукнул, как тебя, не знаю. Но только живым уж я от них не вышел. Тебе хорошо, тебе жена памятник поставит, на могилку приходить будет, детки, может, когда вспомнят. А меня сначала в подполье сволокли, а потом под оврагом закопали. Будто и не было никогда. Хорошо, хоть мать тебе моё отчество дала.
Ну, а после хозяйка моя несколько месяцев всё ходила по вагонам да детское продавала, и колготочки, и чепчики… Знаешь такое время тогда было, в магазинах шаром покати, а закрома забиты.
А Райка так никогда и не узнала, как к ней да плоду её я тогда рвался. Снился я ей, да и днём нет-нет да явлюсь. Только она не верила. Знай, твердит: “Уехал, уехал!”
… А жили мы хорошо, работали, кто, где хотел, я вот, шабашил, ну, ты этого слова, небось, и не знаешь. Да, тебе теперь и не за чем. Строили по всей стране. До сих пор наши постройки памятниками по земле раскиданы.
Однако, прости, пора мне. Может, ещё дозволят встретиться. Матери, если встретишь, привет передай, да расскажи ей мою историю, пусть обиду на меня не держит.
Голос Ивана становился всё тише, тише, будто шорохом прошелестел ветер, будто задел ветки деревьев, скинул кусок старого шифера на сырую землю.
И опять всё стало тихо, безмолвно и только высоко-высоко в тридесятом небе кто-то распевал : “Фить - пилю, фить-пилю”.