БРИТ МИЛА

БРИТ МИЛА

   Все в этом мире началось со слова, и слово было Бог.
 Вот и моя история началась с этого слова. Я услышал его по радио, в беседе журналиста и раввина из Цфата. Меня заинтересовала их беседа. Заинтересовала так, что я, вдруг, на склоне лет, подумал сделать обрезание. 
 Однако, прошло еще около года, прежде чем я решился позвонить по бесплатному телефону «Брит - для всех».
  На следующее утро к моему дому подкатило такси и помчало меня в «неизвестность». Этой «неизвестностью» оказалась старая больница в центре Иерусалима.
 Там меня уже ждал чрезвычайно подвижный молодой раввин.
  Мы подошли к барьеру, где сидала секретарша в строгих, черно-белых одеждах, раввин оставил меня перед барьером, а сам с моими документами в руках вошёл   внутрь. 
 Моё пожелтевшее от времени свидетельство о рождении, из которого явствовало, что мама моя – Рива Яковлевна – еврейка, не вызвало у них сомнений.
  Раввин протянул мне белый халат, накинул на себе такой же, и повёл меня в приемный покой.
  Он был очень молод этот раввин и мчался так, что полы его халата развивались по ветру, который он сам и поднимал, а я нёсся вслед за ним, безуспешно пытаясь застегнуть на бегу халат, который оказался без пуговиц.
 Пробежав, таким образом, около семидесяти метров мы попали в тупик у ряда кроватей, оборудованных скользящими по направляющим занавесками. Дальше бежать было некуда, надо было ждать.
 Раввин достал откуда–то тфилин и предложил мне помолиться.
 Я думаю, что именно благодаря слову «тфилин» произошло слово «телефон». У евреев считается, что по тфилину Бог лучше слышит молитвы евреев.
  Раввин набросил мне на плечи белое покрывало, укрепил на моей голове кипу, водрузил чуть повыше лба чёрную коробочку тфилина, завязал её тесёмки на затылке, обмотал мою руку длинными, тонкими ремнями, и велел зажать концы этих ремней в кулаке.
  Если Вы меня спросите: верю ли я, что Бог лучше слышит еврея через это устройство, то я Вам отвечу: - да, верю, если этот еврей не. Потому что, как только на мою голову надевают тфилин, я тут же представляю, как нелепо я выгляжу с этим квадратным рогом на лбу, и меня разбирает смех.
  Но я помолился вслед за раввином, и тот опять куда-то помчался, оставив меня одного на высокой, маленькой, очень неудобной, втиснутой между двумя кроватями, табуретке.
 Раввин отсутствовал довольно долго, и когда он снова появился, его сопровождали ещё два запыхавшихся «соискателя».
  Первым был, примерно моих лет, рыжеватый толстяк с недельной щетиной на округлом лице, за ним поспевал курносый подросток с широко поставленными, серыми, очень испуганными глазами.
  Через пару минут к мальчику присоединилась его мама - высокая, молодая и некрасивая женщина с длинными, почти мужскими руками.  Мы поздоровались, и эта пара отошла в дальний угол, где мальчик забрался с ногами   на кровать, подался вперёд и отрешенно уставился в стену, будто ещё надеялся, что сейчас «кто-то» выйдет из этой стены, скажет «кому-то» веское слово, и он сможет упорхнуть отсюда к своим беззаботным сверстникам. Мама присела рядом с сыном и сочувственно молчала. Было очевидно, что привела их сюда печальная необходимость.
  Очень скоро толстяк оказался с рогом на лбу и несуразно замычал вслед за раввином слова молитвы. Но толстяк меня не интересовал. Мне было очень жаль испуганного подростка, и я стал подыскивать для него ободряющие слова, но так и не успел их произнести. Подошла санитарка и принесла мне длинную, серую рубашку. Когда я, за задёрнутыми шторами, надел эту рубаху, то обнаружил, что она не такая уж и длинная. Вернее, рубашка была бы длинной, если бы мне разрешили оставить под ней трусы. Я с тоской глядел на мою, разложенную по кровати одежду и не представлял, как я найду в себе силы, чтобы раскрыть занавески, и остаться в этой, на считанные сантиметры прикрывающей меня спереди и сзади рубашке, посреди многолюдного зала.
 Но мне не понадобились мои силы. Между шторами просунулась черная голова санитарки и она, не говоря ни слова, резко их распахнула…. Мне захотелось упорхнуть отсюда вслед за несчастным мальчиком….
 Казалось, все люди оставили свои дела, чтобы посмотреть на мою нелепую фигуру. К счастью, это длилось недолго. Санитарка громко позвала какого-то Андрея, и тут же рослый парень ловко подкатил под меня кресло и, не останавливаясь, погнал его в операционный зал.
 В этом зале, насыщенном запахом лекарств, при виде операционного стола и яркой, огромной лампы над ним, я забыл, что приехал сюда делать обрезание, и почувствовал себя так, будто мне сейчас пересадят сердце, которое в этот момент ухнуло вниз и сладкой судорогой кольнуло меня в пах. 
  Человек, стоящий у стола, посмотрел на меня насмешливо и заговорил, к моему удивлению, на русском языке:
- Ну, что испугался-то? Ложись…  все будет хорошо - И он указал рукой на стол.
 Это было не дружеское «ты» рыжего толстяка. Это было «ты» устроенного репатрианта, преисполненного снисходительного превосходства перед репатриантом неустроенным. 
  Зоркий взгляд хирурга сразу признал во мне неудачника.
  Кому б ещё пришло в голову карабкаться в детской рубашонке на операционный стол, чтобы пройти операцию, которую нормальным людям делают в младенчестве. Доктор был устроен, и это стало смыслом его жизни, а я нет, и может быть, поэтому всё ещё что-то искал…
  И вот, нашел.… Лежа на операционном столе, я попытался поднять голову и разглядеть, что со мной происходит, но доктор меня осадил:
- Лежи спокойно! Я знаю, что делать! Разберусь и без тебя!
 Проглотив обиду, я начал искать другой путь. В детстве я перенёс операцию на грыжу, и вспомнил, как лицезрел всё, что со мной делали в зеркале операционной лампы. Я с любопытством уставился в её свет, но это была не простодушная – русская, а хитроумная - израильская лампа, она ярко освещала моё беспомощное тело, но ничего не отражала в своём равнодушном, рассеянном свете. Доктор взял в руки шприц, и предупредил:
- Потерпи, будет немного больно.
Он воткнул в меня шприц, и мне действительно стало больно. Я вздрогнул, но боль быстро утихла и больше, до конца операции, я почти ничего не чувствовал.
-И что это ты надумал, делать обрезание? –
спросил доктор с пренебрежительным любопытством.
 Меня начала раздражать его ирония. В тон ему, я ответил независимо и грубовато:
-А чем плохо? Получу ещё две оплачиваемые недели к отпуску.
 А про себя подумал:
-Подумаешь, Пирогов нашелся!
 Доктор меня, кажется, понял, и между нами пролегло отчуждение, но нас все еще продолжала объединять общая цель и ни он, ни я уже не могли отказаться от моей затеи. Доктор дорожил этой работой, а я не мог себе позволить очутиться в центре Иерусалима с замороженным членом, а, кроме того, я ж не видел, что происходило за моим животом, и не мог знать, что успел со мной сделать этот «членорез».
  Неожиданно хлопнула дверь, и в операционную уверенно вошёл высокий раввин.  Израиль содержит целую «духовную армию», которую возглавляют, разбросанные по всем городам страны, связанные с государственной властью «духовные штабы», имя которым – «раббанут». По своей сущности и по форме они во многом напоминают наши райкомы, горкомы и обкомы КПСС в бывшем Советском Союзе. У них принята своя форма одежды и есть своя жесткая иерархия, нет только знаков различия, но за годы пребывания в стране, я почти безошибочно научился угадывать ранги по лицам «духовных бойцов».
  Принявший меня в вестибюле раввин являл собой «младшего лейтенанта», а этот, вошедший в операционный зал, был, по крайней мере, «генерал – майор».
 Традиционная одежда раввина не могла скрыть под собой его атлетической фигуры. Серые глаза на твердом, с крупными чертами лице, смотрели спокойно и властно. Именно такие евреи окружали царя Давида во времена его военных походов, и я проникся к этому раввину неподдельным уважением.
 «Воин Давида» снял свою чёрную раввинскую шляпу, будто откинул забрало на шлеме, и остался в чёрной кипе, ладно сидящей на его крупной, красивой голове. Он приблизился к столу и с отвращением уставился на мой пятидесятилетний, необрезанный член.   
  Возмущение раввина было так велико, что на меня до конца операции он больше не взглянул.
  Меня это, конечно, задело за живое, но вокруг раввина распространялось такое мощное поле мудрого душевного покоя, что оно изгнало из зала и мои обиды, и нашу молчаливую размолвку с «членорезом».
  С появлением этого гиганта доктор из хозяина операционной превратился в его услужливого ассистента, и я, с затухающим злорадством, успел-таки подумать:
 Так - то, халдей! Поучись у настоящего специалиста!
 А затем растворился в море покоя, который принёс с собой этот иудей. Закипела настоящая работа, и минут через двадцать проворный Андрей уже выкатывал меня в зал. Там с напряжённым вниманием нас ждали серые глаза мальчугана. Вот когда пригодились мои ободряющие слова. Я ответил на этот испуганный взгляд радостной улыбкой и громко сказал:
 Не бойся, мальчик, это совсем не больно …!
Я постарался вложить в эти слова столько убеждающей силы, что подросток поверил и без колебаний занял моё место в Андреевой каталке, а по тому, как разгладились морщины на лбу толстяка, я понял, что мое сообщение ему тоже далеко не безразлично.
 Вот оно! – подумалось мне  – Начало действовать обрезание, и  я научился творить добрые дела.
 Через пару часов «воин Давида», доктор, «младший лейтенант» и Андрей завершили свои труды, и вся наша «обрезанная компания» вместилась в салоне маленького «рено-тендер» катившего нас в сторону Тель-Авива. Наступил вечер. Слабая лампа едва освещала тусклым светом тесный салон с двумя откидными сидениями по бокам. Мать и сын уселись, обнявшись, в глубине салона, я пристроился у выхода, а толстяк развалился на полу, разложив слегка согнутую в локте правую руки почти на всю длину левого сидения. Все устало молчали. Операция уже отдавалась во мне лёгкой болью, но я был удовлетворён. Эта маленькая физическая реконструкция моего тела давала мне смутную надежду изменить что-то в монотонной обыденности вялотекущих, но слишком быстро уходящих в прошлое дней моей жизни.
 -А вы наверно здесь по религиозным соображениям? – прервал тишину неугомонный толстяк. Это неожиданное «вы» выдало, что он уже давно за мной наблюдал.
-В общем-то, да. А ты?
Я намеренно остался с ним на «ты», предлагая сохранять прежние отношения. Толстяк меня понял и согласился.
-Нет. Я человек простой. Захотелось отдохнуть пару недель….   Ну, может быть ещё…. Да нет, это так, … ерунда!
-А вы? – повернулся он к матери.   
 Женщина немного помолчала:
-Люди говорят, что в армии над ним будут смеяться, если не сделать, ну, мы и сделали, а заодно уж и фамилию поменяли, и имя. Теперь он у нас Алон. Ты не забыл, Женечка?
 И слегка тряхнула мальчика за плечи.
-Алон. – не задумываясь, согласился бывший Женя.
-И какая ж у тебя была фамилия? – не унимался толстяк.
-Иванов – признался Алон.
- Евгений Иванов - добавила мать, потом немного подумала и сказала:
  Вы же знаете, на иврите буквы "Б" и "В" пишутся одинаково, а они, учителя эти, они почему-то вместо «В» всегда говорят «Б».
-Ну и что? – не понял толстяк.
-Как что?!  - воскликнула женщина - Ну, вы сами посудите! Заходит учительница в класс, берёт журнал, и читает… –
 Тут она смутилась и на секунду замолчала…
-Что? – зажегся толстяк…
-Что…что…- передразнила его женщина, и сердито закончила –
– ЕБгений ИБанов – вот что!
 Мне сделалось невероятно смешно, но я б сдержался, если бы не этот толстяк…. Он подавился первым «хохом», соскользнул правой рукой на пол откинулся к стенке кабины и глухо заухал, разбивая вдребезги остатки тишины в маленьком салоне «рено». Я, быстро набирая обороты, составил ему полноценную компанию вместе со звонким Алоном, бывшим Ебгением Ибановым, и его раскудахтавшейся мамашей. Скоро нас уже ничто не могло остановить, мы забыли над чем смеёмся и смеялись ради самого смеха, освобождавшего нас от забот и тревог. И я забыл о надоевшей ссуде, о безработице, о террористах и о всех людях, наполнивших весь этот мир суетой, враждой, ложью, жестокостью и равнодушием…
  Наш смех заполнил весь салон и вырвался наружу, в тёплую тишину израильского неба, где беззвучно смеялся вместе с нами, тремя новыми иудеями, наш единый еврейский Бог…