Решётка на странице и одинокий электрон

Нагромождения фрагментов, рассыпанные осколки, бессвязные образы, чередой проходящие снова и снова, несколько сюжетов, изменяющихся так медленно, что кажется, они были всегда, и всегда были такими, какими сейчас всплывают в памяти – вот мир человека. В этом мире древность соответствует молодости, ведь молодость была так давно! Археология частной жизни располагает обрывками разговоров, лицами, каких уже нет, воспоминаниями, приходящими самовольно. Вот трофеи одной из экспедиций.

Институт, то ли второй, то ли третий курс. Один семинар кончился, другой ещё не начался, а может быть, перерыв на обед, только я никуда не спешил. На лестничной площадке в одном из институтских корпусов остановился перед стенной газетой. Там, среди прочего, задача.

На листе бумаги, разлинованном в клеточку, разлиты чернила. Кляксы. Клеточка разлиновки имеет сторону в один сантиметр. Совокупная площадь, покрытая кляксами, менее одного квадратного сантиметра. Пусть разлиновка будет решёткой, которую можно сдвигать как угодно. Так вот, надо доказать, что всегда можно так сдвинуть решётку, что ни один узел не попадёт на поверхность залитую чернилами.

Кажется, я сразу прочёл ответ. Или сначала подумал? Не помню. Решение простое. Разрежем лист по линиям решётки. Получившиеся квадратики соберём столбиком сохраняя ориентацию сторон. Посмотрим на них сверху. Ничто не мешает считать, что мы работаем не с бумагой, а с прозрачным материалом, с целлулоидом, например.

Поскольку столбик занимает площадь в один квадратный сантиметр, а суммарная площадь, залитая чернилами, менее квадратного сантиметра, обязательно найдётся точка, в которой луч света пройдёт насквозь. Проколем столбик иглой именно в такой прозрачной точке. Потом вернём квадратики на место. Прокол будет в каждом квадратике, именно там, где нет чернил. Остаётся сдвинуть решётку так, чтобы её узлы попали на эти проколы.

Не знаю, хватило ли у вас терпения дочитать до этого места, но я восхитился, когда понял доказательство.

Так просто кроить и перекраивать, перемещать, прокалывать, превращать плотное в прозрачное, тёмное в понятное. По правде говоря, я думаю, что и вся математика устроена таким образом. Кто видит то, что нам безразлично, тот легко всё перекладывает, переставляет, пока не получит нечто, в чём и мы уже можем принять участие.

Тогда же, в институтскую пору, за бутылкой пива, а может быть, и чего-нибудь покрепче, я познакомился с гипотезой Ричарда Фейнмана о природе электрона. Наверное, это хохма. Он вообще был большой шутник, этот Ричард из Калифорнии. Играл на барабанах, писал несерьёзные книги, сделал массу открытий и получил огромное количество всяческих премий. Толковый и весёлый человек. Таких мало.

Так вот. Все электроны имеют абсолютно равные характеристики. Никакой разницы между ними нет. Их невозможно различить. Потому, что это один электрон. Единственный. Наше пространство страшно скомкано. Электрон пронизывает его как игла, по всем складкам. Он словно бы везде, но на самом деле, это только один электрон. Наш пострел везде поспел. Тогда, конечно, никак не различишь.

Пространство разрезали на крошечные квадратики и сложили в стопку.

Это напомнило о душе. Говорят, что в каждом есть искра Божья – прокол,  попадающий на светлую часть.

Все люди – один человек. Бугристые культуристы, чахлые старушки, солидные чиновники, неприметные отцы семейств, девушки с чудными чёлками и раскосыми глазами – все мы один и тот же человек, рассыпанный по миру.

Ближние люди тревожат и притягивают меня. Присматриваюсь, пытаюсь понять – что это такое: быть женщиной, пьяницей, верным мужем, мальчишкой, бредущим в школу. Это я наполняю метро и концертные залы, лежу в больнице, лечу в самолёте.

Сентиментальный человек, я жалею себя. А иногда мне всё равно – будь, что будет.

Что до электронов, тут ещё много чего намешано. Старение как-то связано со свободными электронами. А как – не помню. Помню только строгое слово «антиоксидант».

Я пью пиво, потом пью антиоксиданты, не пропадать же добру. Потом жду любимую женщину. Она откроет дверь, войдёт, и улыбка её согреет меня.

Хорошее дело – двойные рамы, прозрачные, словно пустые. Город за окном притих, темнота его испещрена крохотными светящимися квадратами, за которыми такие же комнаты, столы, люди. У кого-то из них тоже жар, они больны, чувствительны, замерли на пороге полуночи, пока телевизор пеленает их глаза.

Я болен и здоров, я умираю и рождаюсь, а электрон пронизывает скомканный в комок мир, везде поспевая и всегда один.