Парашютный шелк

Парашютный шелк

Казалось бы, простой вопрос: «кем ты хочешь стать, когда вырастешь?», особенно, если тебе всего десять лет, предполагает столь же простой и однозначный ответ. Какие здесь могут быть сомнения? «Конечно, космонавтом!».  К чему мне эти морские просторы и таёжные речки, ежели есть космос?!  И пусть туда, в бескрайние просторы вселенной, уже не только наши, но даже и американцы слетали, однако космонавты – они же герои, а какой мальчишка не мечтает стать героем? Причем – чем скорее, тем лучше, и чтобы непременно золотую звезду тебе в Кремле сам Брежнев вручал, а потом по телевизору только тебя и показывали. Ох, и будет же Светка тогда локти кусать, злюка! Не желает она со мной дружить, видите ли. Мало того – вслед за остальными меня рыжим дразнит, да рожи препротивные корчит! Эх…

Но да я отвлекся (а настоящий мужчина на всяких там девчонок отвлекаться не должен): попросту торчать в космосе мне казалось скучно, и оттого я мечтал стать летчиком. А кем же еще? Кусто до меня все морское дно излазил, на Джомолунгму, почитай, тысяча альпинистов забрались, а в Антарктиде жутко холодно. Нет, и вправду: что такое Джомолунгма?! Ну, гора такая высокая. Ну, очень высокая, там дышать еще почти нечем, и все это на своих двоих. Вот и все! Нет-нет, я отнюдь не был хлыздой, напротив: обожал ходить в дальние походы по нашим горам, а уж по грибы… наверное, помирать буду – позови, и встану. Фу ты, опять отвлекся!

Итак, я же про горы хотел рассказать, а именно они и заронили первое зерно сомнения в возможности воплощения моей мечты в жизнь. Объясняю: на уральских горах, которые и без того иногда высоковаты,  есть еще и скалы. Они же – останцы, они же – камни. Семь братьев, Старики, Лебяжий камень, Чертово городище – несть им числа на наших древних горах, которые старше самих Гималаев. Степаныч, наш бородатый инструктор и самый лучший из воспитателей отроков (второй отец для меня, а кому – даже первый, все его за глаза «батей» звали) детского клуба «Заря – 5» (отчего-то на Эльмаше все клубы, как и главный кинотеатр, назывались «Зорями»), еще затемно повез нас на «батоне» по тагильскому тракту к «Семи братьям и одной сестре». 

Легенду, которая положена всякой более-менее старой достопримечательности, пересказывать здесь не буду: мало того, что ее и все так знают, так она еще и грустная, не в ней суть. Итак, скалы эти отлично видно прямо с шоссе, а ведь до них километра три! А они – с палец толщиной! А уж высотой, наверное, как Эйфелева башня, а может, даже выше. И мы сегодня поднимемся на самый верх! Такие вот мысли обуревали меня, когда мы, оставив машину на своротке, навьючивали на себя рюкзаки.

К моему разочарованию, Степаныч (он до последнего почему-то держал все в тайне) на мое замечание, что наши скалы выше знаменитой  парижской башни, лишь усмехнулся, отметив, что ежели одну на другую поставить – то конечно, выше, даже останкинская снизу останется, а вот каждая скала сама по себе – так, ерунда, но разминка хорошая. Это вам, де, не Чертово городище, здесь с камушка на камушек не больно-то и попрыгаешь, поработать придется.

И через час пути сквозь дебри я убедился в правдивости его слов воотчию: эти гиганты поднимались вверх практически отвесно, и в душу даже закралось подленькое сомнение – быть может, мы зря сюда шли? Но – Степаныч не был бы Степанычем: приказав нам, изумленным величием скал, бездельникам, разбить лагерь, он, захватив с собою лишь малое снаряжение, бойко покарабкался вверх. А мы, ротозеи, даже и не приступили к его наказу, покуда он через пятнадцать минут не вскарабкался на вершину, зачарованно следя за его подъемом. Что он там кричал – слышно не было, но, наверное, либо что-то задорное, или же – матерное (на то он и учитель, чтобы всему учить).

Все сразу, опомнившись, спешно закопошились – кто палатку ставить, кто по дрова, но взгляда от скалы старались не отрывать: как оно там? Не упал? Не разбился? Верно: не дождетесь! Спустился себе спокохонько, и тут же принялся рассказывать нам на великом и могучем, невзирая на присутствие двух «поварёшек» (так мы промеж себя девчонок звали), какие мы недисциплинированные. Разумеется, в двадцать первом веке такое поведение старших среди тинейджеров карается по всей строгости, да и сама идея отвезти малолеток на такой экстремальный объект выглядит чистым безумием, но тогда… Тогда совсем другие времена были. Добрые, что ли?

После перекуса, пройдя еще раз («повторение, мать его, – чего?») инструктаж,  Степаныч кликнул добровольцев. Я, разумеется, хотел быть первым, но рыжим, видать, по жизни не везет: я стал лишь вторым после Сереги, моего заклятого друга, зато «батиного» любимчика, и это, полагаю, было справедливо – если Серый в чем и проигрывал мне – так это в подтягивании, а так – и выше, и сильнее...

Что-то я опять не про то… Степаныч страховал нас сверху: «Вниз не смотреть! Не хватало мне еще, чтобы вы всю веревку от страха обос..ли! Вылизывать заставлю!». Я по-честному за все время подъема не взглянул вниз, а когда посмотрел с макушки… нет, ничего такого не было, но на задницу я немедленно сел, в панике ища глазами, за что такое здесь можно зацепиться. Да я здесь, да чтобы вниз?! К этим, к муравьям?! Я здесь на всю жизнь останусь!!! Лучше здесь с голодухи подохнуть, чем обратно в этакую бездну лезть! Видимо, моя паника была настолько очевидна, что батя лишь, вздохнув, спросил: «Сейчас тебя спустить? Я вниз, за следующим, так как?».  Я помотал головой: остаюсь. И на самом деле: какой из меня летчик, если я боюсь высоты?

Не помню, как мы фотографировались на вершине, как спускались (стену смотри, стену, ногу куда поставить, руку… левую руку, мать, как держишь?!), и очухался уже на полянке, а трясло-то меня как… крупорушку, наверное. Я не знаю, как она там трясется, но, видимо, тоже неслабо. Что было дальше? Эх… а дальше Степанович поставил передо мной выбор: или же быть, или же нет, прямо как по Шекспиру (впрочем, его тогда я еще не читал). Добавил, что боязнь высоты – это плохо, но излечимо. Слегка обнадеженный, я под насмешки ребят выбрал первое, и поплатился за это бассейном. Вернее, не им самим, как таковым, а ВЫШКОЙ.

Вы знаете, что такое вышка, а ты боишься высоты?! Поначалу даже на трехметровой мой проклятый организм самопроизвольно перед приводнением растопыривался во все стороны, пытаясь приземлиться на ноги, и не только я, ни и тренер (уже не Степаныч, даже и не припомню теперь, как его там звали), до самой очередной профилактики бассейна отчаялись  создать из меня прыгающее и ныряющее, но помог случай. Дело в том, что у нас недалеко за городом, в Арамиле, был учебный аэродром, а жил я тогда у бабушки.

Причем здесь бабушка? Да очень просто: родители мои покупали шторы фабричные, дорогие, а бабушка родилась еще до революции, и оттого предпочитала петь грустные песни (голос у нее был замечательный, светлый, я даже подпевал ей, когда мы напару перебирали… или же… много чем можно позаниматься с любимой бабушкой), бабушка же экономила. Быть может, она даже и слова такого не знала, но все равно экономила.

Так вот: я пришел из школы – бабушки нет. Запах бабушкиных щей – есть (каюсь, считаю себя неплохим поваром, но Такого – не получается!), а бабушки – нет. Эх, до сих пор от этого волшебного аромата слюнки текут! Но да ладно: подогрел – смел подчистую, помыл посуду, сел за уроки. Ага, вот и ключи забренчали, дверь отворилась, что-то подозрительно зашуршало. Оставив в покое учебники (куда они от меня денутся!) я поспешил в коридор. Два тюка, вернее – тючка, а между них – совершенно счастливая бабушка:

 -Мотри, чего с еродрому привезла!
-И что здесь? – недоуменно трогаю я один баульчик. – Мягкое что-то. А что это?
-Три рубля двадцать копеек! – гордо отвечает она, разуваясь. – Ох, притомилася… Чайник поставь, милой – чаю хочу. Ох… если б не Машка, ни в жисть бы не доехала…

Машка – это баба Маня из третьего подъезда, они с бабушкой дружат, хотя я и не всегда понимаю, отчего: одна (которая моя) – худенькая, с тихим, но звонким голоском и виноватым, немного грустным взглядом, и другая – грузная, дородная, крикливая, и в очках впридачу. Впрочем, знает всегда все и про всех, даже удивительно, как они с моей бабушкой до сих пор не поссорились: сам слышал, как та (змея!) про дедушку всякие гадости говорила, а моя… моя лишь жалобно улыбалась, вот так вот… Но я все равно этой клятой Маньке отомстил, но это – совсем другая история.

-А чего это здесь у нас три рубли стоит? – вернувшись с кухни, поинтересовался я у бабушки, пытаясь разглядеть что-то белое, завернутое во что-то белое, тщательно спрятанное в глубине чего-то армейского.
-Парашюты это, внучек, - вся довольная собой, погладила ладонью она что-то армейское, - шторы с тобой шить из них станем. Шелк! Чистай! Китайскай! Почитай, задаром досталися! Ой ты, господи, - поднялась она наконец со скамеечки, что стояла у нас в прихожке. – Чай ужо закипел, поди… Пойдем, почаевничаем, кровинушка.

Чай меня совершенно не занимал, я уже и так ядреного кваску домашнего аж две кружки успел оприходовать, покуда с географией разбирался, больше меня интересовало другое: отчего это вдруг военное имущество на шторы пускают? А вдруг завтра война? Как мы без парашютов будем американским империалистам в тыл десантироваться? Эта мысль настолько захватила, вбросила меня в, возможно, ближайшее будущее, что я чаем аж язык обжег, забыв подуть на кружку (подарок деда из Кисловодска, он там сердце лечил). Зашипев и втягивая сквозь стиснутые зубы воздух, я зажмурился, и, похоже, наконец оказался способен сформулировать мучающий меня вопрос:

-Баб, а как же… как парашютисты? Вдруг всем не хватит? Как они?
-Так списанное же, - ласково погладила она меня по голове (лучше нее этого никто не делал), - там ужо замену нашили, всем хватит, солнышко. Ты чай-то пей: простынет, так скусу никакого не останется. А опосля ужо и шить пойдем, вот так.

Швейная машинка у нас в доме была почти новая, я ее уже несколько раз тишком разбирал и собирал вновь, а уж сколько раз смазывал – и вовсе не счесть. Не меньше пятидесяти – это точно. А может, и ста. Жалко, что с самого начала не считал. Масленка была железная, блестящая, и была похожа на маленькую фляжку, к которой невесть зачем прикрутили «гусака» из ванной, но мне ужасно нравилось смазывать машинку, и она отвечала мне полной взаимностью: и работала она тише, да и шов ложился уверенней. Да, еще скажу: нутро сего механизма меня попросту завораживало, околдовывая своей пугающей доступностью. Все было можно потрогать, а выглядело оно, как распредвал! Причем – не из простой машины, что на шинах, а на – корабельный! От такого корабля, чтобы метров сто длиной! Крейсер! А я – капитан!

Но я гнал от себя эти дикие мысли, потому что хотел стать летчиком. Летчиком-истребителем, и никак иначе. Жирная точка. Тем паче, что у меня в руках теперь – часть настоящего самолета. Белоснежная, мягкая, но безумно прочная часть. Ее можно положить на диван, прильнуть к ней спиной, и – почувствовать себя настоящим летчиком, у которого парашют за спиной (тогда я еще не знал, что его подкладывают совсем под другое место). Что может быть слаще? А Светка – а, туда ей и дорога! Плевать на нее!

Хоть бабушка и просила, однако при раскрое парашютов я присутствовать наотрез отказался: попросту не смог, - кощунством мне это показалось, уж больно волшебно пах это парашютный шелк. Чем? Свободой. Преодолением себя, своих страхов, всего того, что я мнил себе преградой, и – радостью стремительного, стремительней, чем у стрижей – полета! Бабушка обиделась, а я… а куда мне было деваться? Бассейн на летний сезон закрыт, с вышки не попрыгаешь, потому остается один путь – к Степанычу. Или – на стадион, тупо там километров пять отбегать, но на такой жаре что-то не тянет.

Не знаю, отчего я рассказал в тот день Бате историю… нет, вернее, поделился с ним моей болью о загубленных на шторы парашютах, но закончилось это плачевно. Только предствьте себе: пятиэтажка, на тебе страховочный пояс, ты стоишь на самом козырьке, но ты этого почти (да что там «почти» - вообще не чувствуешь!), а за шкварник тебя держит рука, наклоняя вперед, туда, за грань:

-Смотри! Смори. Страшно – сблюй, но все равно смотри. Хочешь летчиком стать? Не боись, я крепко держу, - отрывает он мою руку от своей, - не с..ы, кому сказал!  Смотри! Я держу, сынок, я держу… Смотри. Смотри или сдавайся.
«Смотрю» - вроде бы так, сквозь мучительные спазмы, хрипло ответил я.

Да… было дело, было… Через пару лет, когда мне исполнилось четырнадцать, наконец-то мне разрешили прыгнуть с десятки. Каюсь, я это уже и так делал, покуда никто не видит (какой идиот станет пялиться на другого идиота, что на вышке?), и… Нет, никогда не прыгайте без подготовки! Пару раз, нет – особенно один, так расшибся, что, не помня себя, вынырнул, опять ничего не понял, и едва вскарабкался на бортик. А сам весь такой из себя красный, как рак! И – болит всё! Правда, настоящая боль пришла только в душе, но «там» болело до такой степени, что глаза на лоб повылезали.   Правду говорят: дуракам закон не писан. И это каждого из нас касается.

Через месяц, что я при тренере (уже третьем по счету), попрыгал с Десятки, мне это занятие показалось занудным, и я пошел в ДОСААФ, членом которого, как и всякий советский школьник, состоял.  Хочу, дескать, прыгать с парашютом, и летать на самолетах, и никак иначе. Поняли. Приняли. Опять пара лет, бабушка уже умерла, но зато я парашют сворачиваю с закрытыми глазами, а Калаш и вовсе для меня вроде зубочистки, которую среди спичек отыскать надо.  Впрочем, до совершеннолетия за штурвал нас так и не допустили.

И вот настало время определяться младому поколению: куда? Мы с Серегой, не задумываясь – в Краснодарское летное. А чего? У меня уже девять прыжков, у него слегка поменьше (поздно я его заманил), курсы подготовительные (бесплатными они тогда были)  мы прошли, что же нам мешает? Эх, и повеселимся же, полетаем!

Но: помешало. Врачи на комиссии. Нет, у Сереги-то все в порядке, а у меня, оказывается, такое с глазами, что я не то, что в офицеры будущие – в солдаты не годен. «Редкая болезнь, сама во второй лишь раз в жизни вижу».
Больно? Пусто? Зло? Нет, зла не было – это точно. Пустота – была, а злости – нет. «Белый билет» - и я урод. И с этим уродством надо что-то делать дальше. Быть может, учиться? Где? Само собой, поближе к небу! Надо лишь институт выбрать.

Я поступил, а Серьга отчего-то предпочел армию в сапогах.  Быть может, он и не хотел быть летчиком вовсе, как вы думаете? До сих пор не признается…
А парашютный шелк и поныне мне верой и правдой служит: он у меня теперь на даче висит. Естественно, в виде занавесок. Впрочем, это лишь для тех, кто не вдыхал безумный, безудержный запах неба, кто не ощущал на своих ладонях упругость ветра, кто не разу не складывал парашют.

И что может быть прекрасней, нежели чем, сидя на веранде, вдыхать ароматы буйного, пьянящего жасмина, различать одновременно и перезвоны колодезной цепи; ага – это Сашка опять своим колуном орудует (накупил целый КАМАЗ неколотых, дурачина, теперь боится, что отсыреют и грибом покроются), а вон и мои птиииисы… отодвину чуток шелк, вон, скворечник-то мой. Вернее, их. Но чтобы я еще раз по деревьям лазил, да с молотком и скворечником – нет уж! И так, сволочи, уже всю клубнику склевали. Но поют они хорошо. Придется, видимо, еще один скворечник мастерить.

Шибко уж красиво поют они по вечерам.  А утро я им прощаю: они же от избытка чувств? И вот еще что: нет, я не завидую им, крылатым – у меня есть мой парашютный шелк, и из него никогда не исчезнет, не выветрится тот запах свободы, - это ощущение полета попросту вечно, как и вечен я сам. Я, который летал.