Прозелень. Книга первая. Сумеречная зона. ч. I

ПРОЗЕЛЕНЬ

Книга первая. Сумеречная зона

часть первая

Облупленный жестяной щит, дребезжащий под собственной кособокостью, гласил:

 «Внимание! При переходе в сумеречную зону рекомендуется не облокачиваться на повседневное! Ваше дальнейшее продвижение есть функция отсутствия привязанностей».

Ниже и значительно более мелкими буквами стояло:

« из чего вовсе не следует, что вам рекомендуется опираться на неповседневное, неожиданное и/или странное. Помните: ваша единственная опора – ваша собственная фантазия».

И, уже совсем крохотными буквами:

«Дирекция, служба охраны, безопасности и таможенного надзора снимает с себя всю и всяческую ответственность за всё да или не-случившееся в Зоне, а так же, за нанесение телесного, умственного, духовного и прочих возможных ущербов».

- Да, - протянул я, - впечатляет.

Вокруг густели сумерки, особенно, где-то сбоку слева. Туда я и свернул. Вскоре дорогу мне перегородил полосатый шлагбаум, рядом с которым притулилась такая же полосатая

Будка таможенника

а около нее стоял и он сам – статный и усатый, вылитый прусский сержант начала века. Не успел я сообразить, какого же именно, как «сержант» стал во фрунт и рявкнул по-прусски:

- Стой! Граница! Куда прёшь?! Бумаги!

«Бумаги? – подумал я. – Какие бумаги?!». Я стоял перед ним босиком, в пижаме, закутанный по причине ночной прохлады в бумазейное одеяло. В общем, каким был в постели, таким и предстал. Или я всё еще в постели?

- Бумаги! Живо! – опять рявкнул таможенник. – Ходят тут всякие ночами, всё в Зону норовят,… а бумаг – шиш!

Бумаги… так-так… и тут меня осенило.

- Вот, - я слегка приоткрыл одеяло, демонстрируя и его и пижаму под ним, - бумаги. Всё одеяло - из бумазеи. И пижама тоже.

Жандарм-полицай-таможенник внимательно осмотрел моё одеяние, а одеяло даже пощупал пальцами-сосисками. Наконец изрёк:

- О! Бумажное озеро*! Изобретательно! Крайне экстраординарно! – тон его при этом в корне изменился: то была смесь почтения, даже, преклонения (если бы устав разрешил ему снять фуражку, он, несомненно, так бы и сделал) и, вместе с тем, задумчивой растерянности таможенника, поставленного в тупик более изворотливым, чем он сам, контрабандистом, мол: «Ишь, чего придумал, мерзавец! Такого ж и в артикуляре-то нет.. Это какой же пошлиной обложить прикажите?». 

- Так-так, бумазея, значит, - соображал он по-прусски: неспеша, но очень основательно. Наконец он, видимо, пришёл к решению и вполне, оказывается, для меня приемлемому. – Ладно, изобретатель (10% почтения, 90% - презрения), - топай в Зону, коли приспичило. Смотри, не утони в озере! – схохмил он, и очень обрадовался собственному юмору.

- Sehr witzig**, - ответил я в том же духе, чем почти испортил себе пропуск. – А там… что?

- В Зоне-то? А хто ж его знает… У каждого своё.

- У каждого – своё?

- Ага. И каждому – своё, – добавил он веско, посуровевшим тоном и неотрывно глядя на меня.

И тогда я понял, из какого же он века.

- Aufwidersehen im See***, - не удержался я от парфянской стрелы.

И, как можно более независимо, но без лишних проволочек, повернулся к Зоне передом, к нему задом и, следуя его совету, не роняя достоинства, прошмыгнул под шлагбаум и потопал в то, что называлось

Сумеречная Зона


На счет зоны – не скажу, не знаю, но сумерки здесь стояли вполне основательные. Такие долго копить надо, чтоб получить оттенок эдакой-то насыщенности. Ну а в сумерках что? Как бы это вам объяснить подоходчивее… в сумерках было брожение. Думаю, в основном, от бродящих бродяг, вроде меня. Но не только. Бродили - и при том, совершенно самостоятельно – и элементы пейзажа, а также, неодушевленные предметы искусственного происхождения, как то: комод, фонарь, теннисная ракетка или одинокая дамская туфля. Они проплывали, покачиваясь, в неопределимой близости от меня. Но, помимо них, сумрак бродил и сам по себе, или – сам собою. Впечатление было, словно объемистые мешки, набитые чем-то полужидким, тяжело перекатываются где-то на периферии зрения, выдавая свои передвижения еще более темными очертаниями. Всё это – при полном беззвучии. Ни холода, ни тернистости почвы я тоже не ощущал, несмотря на босые ноги.

Но вот прямо по курсу вырисовалось пятно, цвета лимонной пыли. Клочья тьмы редели по мере приближения, и вот уж моему взору открылся верстовой столб-указатель. Полосатый, как шлагбаум, он ощерился целым лесом стрелок, указующих во всех возможных (и менее возможных, например, вверх и вниз) направлениях. Столб венчала деревянная конструкция наподобие шляпки гриба, а на ней – надпись:

«Роза ассоциаций»


***********************************

 * See (нем) - озеро
** Sehr witzig - очень смешно (нем.)
        *** Aufwidersehen im See - до свидания в озере (нем)

********************************************


«Какая уж тут роза, - подумал я, - одни шипы». Я стал изучать надписи на стрелках. Все они, действительно, были «ассоциативными». «Ассоциация справочников и стрелочников» - гласила одна. «Ассоциация грузовиков и грузчиков", «Ассоциация сирен и русалок» (с эмблемой полицейской машины), стрелка, указующая вниз, под углом, эдак, градусов в 70, сообщала: «Ассоциация чертей и чертежников» (ассоциативно я всегда ненавидел черчение). В том направлении, из которого пришёл я, указывала стрелка, гласящая: «Ассоциация таможенного недосмотра, будочников и будущих булочек». Строго в зенит нацелилась стрелка с надписью «Ассоциация светильщиков, небесников и звездочей». Маленькая стрелка, повернутая под очень странным углом, приглашала в «Ассоциацию безвинно одурманенных, беспричинно следственных и безоговорочно охаянных».

Я шёл вокруг столба и читал надписи на стрелках. Ощущение было, точно радиус столба (который на вид был не толще телеграфного) равен бесконечности: частоколу стрелок не было конца. По всем меркам, я должен был обойти вокруг него уже не один раз, но стрелки не повторялись, сменяясь все новыми и новыми.

«Ассоциация носильщиков и недоносков», «Ассоциация цветочных работников» (с двумя эмблемами - пчелы и маляра), «Ассоциация гостей перелётных/диких» (с эмблемой гуся, летящего над сломанным столом), «Ассоциация очковтирателей и бумагомарателей» (сердце мое отозвалось на эту стрелку неприятным ёканьем), «Ассоциация мучников, ветрениц и мучеников» (эмблема человека, привязанного к крыльям мельницы), «Ассоциация….» - голова начала идти кругом...

…«Ассоциация под- над- и без- сознательного», - «Вот оно, - подумал я, - туда тебе и дорога. Стрелка указывала вроде бы в достаточно конвенциональное куда-то.

Не без колебаний, сверившись еще раз с указателем, я двинулся в соответствующем направлении в ничем не примечательный мрак.

Долго идти мне не пришлось. Совсем скромный деревянный столбик стоял на перекрестке несуществующих дорог, укрывшись под островерхим козырьком. На козырьке сидела ворона, в клюве она держала кисть, нет, не винограда, - рисовальную.

- Арррта! – сказала ворона!

«А, - подумал я, - рекламная ворона*». Ворона оказалась ученой (или наученной горьким опытом): свой рекламный клич она прокаркала не раскрывая клюв, а запрокинув голову, на манер глухаря.

- О, Вы учёная ворона! – почтительно сказал я.

Ворона вызверилась на меня хищным оком, всем своим видом выказывая поруганное достоинство. Она взлетела со своего насеста и написала кистью по воздуху:

«Дурак! Я – ворон!» - она сделала еще один гневный круг, демонстративно важно обосновавшись на козырьке.

- Простите, ради бога … э… (господин? товарищ? сэр? – промелькнуло в мозгу), - брат Ворон! Обознался! В потемках, знаете ли, не мудрено. Не извольте гневаться. Скажите пожалуйста, а какой краской Вы пишите по воздуху? У Вас такой красивый почерк!

Надпись к тому времени уже полностью исчезла.

Ворон взлетел вновь и написал:

- Дымной, конечно. Какой же еще краской сейчас писать по воздуху? Только такой и можно, дурень.

В рисунке движений, сопровождавших написание последнего слова, мне почувствовались снисходительно-дружеские интонации. Поэтому я осмелился спросить:

- А туманной? Или там, скажем, паровой? Не получиться?

- Ох, и дуралей же ты! Ладно, преподам тебе азы предмета. Туманной краской пишут по чистому сумраку, а не по такому мглистому, как этот. В зависимости от состояния атмосферной среды, как то: влажности воздуха, давления, силы и направления ветров, наличию, направлению и характеру осадков, степени облачности и/или интенсивности излучения небесных светил, а так же типу и насыщенности испарений, восходящих от преобладающего типа почв и растительного покрова, - выбирается соответствующий туман, или – как в нашем случае – дым. Одного голубовато-сизого существует 78 оттенков.

...что же касается пара, то он применяется по большей части в стенографии по причине быстрой испаряемости. Да и ошпариться не мудрено…

...кроме того, выбор средств письма диктуется еще и эстетико-смысловыми категориями, характером описываемого предмета, а так же целью и\или природой адресата. Бесцветным туманом пишут тайнопись. Любовные послания – лунным светом. Философские и научные трактаты – заточенным звездным. Ядовитые испарения применяются для заклинаний, целебные – для лечения стихами и песнями.

...немаловажное значение, - продолжал он, как заведенный, - имеет и визуальная сторона: совершенство каллиграфического исполнения, высота хореографического искусства, слаженность аэродинамической моторики с выдержанностью стиля письма,- всё это в конечном итоге создает то, что называется мастерством и школой!

Ворон скосил глаз на меня, ошарашено замершего под одеялом, и добавил:

- И для того, чтобы поступить хотя бы подмастерьем к великому Мастеру, нужно иметь, по меньшей мере… крылья! – закончил он победоносную тираду и водрузился на столбике.

***********************************

ARTA* - сеть магазинов пищебумажных и рисовальных принадлежностей.

***********************************

Я был искренне потрясён.

- Скажите, Вы профессор?

Ворон скромно потупил взор и написал:

- Нет, сударь, всего лишь магистр.

Ввиду того, что сидел он прямо напротив меня, буквы возникли в воздухе между нами в зеркальном отражении и написанными справа налево. Ворон тут же понял свою ошибку, стер крылом надпись и без труда повторил ее в обратном порядке.

- Но как же? Вы ведь такой… Мастер! - откровенно изумился я.

- «Как же», «как же»… - Ворон был явно раздражен, видно, задел я его за живое. – Зрение у меня хорошее, вот «как же». В профессуру без очков не пробиться. Даже доктора не дадут.

Невысказанный подтекст гласил: «А будь у меня со зрением похуже, не торчать бы мне сейчас в самом центре Неизвестно-чего перед неотесанным балдой, а вещать с кафедры благодарной аудитории…» - так, примерно.

- А почему бы Вам не…

Но нашей ученой беседе не суждено было продлиться. Впервые за все время моего пребывания в зоне, я услышал нечто, помимо своего собственного голоса (и крика «Аррта!»).

Я слушал, и постепенно до меня доходило, что действительность решила возместить с избытком затянувшуюся тишину, ибо то, что надвигалось на меня с какого-то бокового азимута, по частям проявляясь из сумрака, как негатив, - иначе, как буффонадой, назвать было нельзя. Звуки, разумеется, опередили появление своих хозяев. То было невообразимое скопище полностью не сочетавшихся друг с другом колебаний воздуха: дудение волынки, бряцание тарелок (или их эквивалентов), стук деревянных колотушек, губные гармошки, пиликанье на чем-то струнном, неподдающемся определению, и, конечно же, голосовое сопровождение. Нет, это не была песня, пусть и сколь угодно неслаженная, как «музыка» не являлась и самой жалкой попыткой исполнить нечто скоординированное и однозначное. Каждый играл, бил, дудел или скрежетал так, как будто он - один единственный исполнитель, к тому же еще и тугой на ухо, отдавленное слоном в раннем детстве. Таким же был и вокал: ор, улюлюканье, гики, свист, прихлопования и притопывания, приплясывания, прищелкивания да причмокивания, всё – со всеми возможными ужимками, извертами мимики и жестикуляции и, вообще, экзальтированного возбуждения крайней степени.

«Да, - подумал я – это ж как надо было натренироваться, чтоб достичь такого уровня разнообразия и виртуознейшего умения абстрагироваться от подобных себе окружающих!»

Клубы тьмы выпускали из своих объятий всё новых и новых участников фантастического действа, и всё больше становилось ясно: налицо безумное смешение всех рас и народов, а также эпох и времён: огромные суданские негры в бурнусах и цирковые карлики; китайцы и мулатки, влажно блестящие бедрами; вельможи в опочивальных одеяниях, пестрящих роскошными излишествами; моряки и арестанты; дети и старики; бездомные нищие в засаленных лохмотьях и заплывшие рутиной мещанки в чепцах и бигуди; банкиры и военные; охотники за головами с Соломоновых островов и гаремные невольницы в шелках и браслетах; милиционер в полном обмундировании (явно заснувший на смене) и восторженная школьница… аптекарь в ночном колпаке и самодовольный бюргер… поп и колхозница… палач и дровосек… - казалось, все многоликое и безбрежное человечество, калейдоскоп культур и цивилизаций, типов характера и общественного положения, вероисповеданий и страстей, - плещется океанским прибоем в единственном стремлении: БЫТЬ!

«Каждый видит свой сон, - вспомнилось мне индийское изречение, - каждый видит свой сон…»

Большинство из этой самозабвенно-разгульной братии проходило мимо, нисколько не обращая внимания ни на меня, ни на Ворона, застывшего на столбе. Но не все. Некоторые явно замечали и относились соответственно, т.е. я хочу сказать, соответственно своему пониманию. Один небритый детина, по виду – беглый каторжник или раб с галеры, игриво завертел бедрами в мою сторону, явно намекая на возможный альянс. Выглядело это вдвойне бредово, т.к. проделывалось под аккомпанемент русской народной песни, залихватски выводимой рослой казачкой, шедшей рядом с ним:

Свее-тит меся-яц, све-е-е-етит я-ясный,
Светит бела-а-а-я-я-я-а-а Лу-у-на...

Другие делали мне призывные знаки, махали руками в приглашении присоединиться, подмигивали, зубоскалили, слали воздушные поцелуи…

Постепенно я стал различать, что далеко не все, задействованные в этой безумной массовке, принимают действительное участие в происходящем. Многие просто шли - спокойно, без пения, плясок, музицирования на бог-весть-чём; не исходя слюной и не закатывая глаза в упоении. Просто шли. К одному из таких – среднего роста мужчине вполне стандартной наружности, в пижаме очень смахивающей на мою собственную, - и осмелился я обратиться.

- Скажите, уважаемый, не могли бы вы объяснить, что это за веселье у вас такое, и какова цель шествия?

- Цель шествия? Дык, приёмы сдавать, ясное дело! – ответствовал человек, искренне удивляясь моей непросветлённости, - что же еще!

- Простите, не понял. Приёмы сдавать? А это что? – теперь уже искренне удивился я.

- Ты что, совсем зеленый, а? Первый раз в Зоне, что ли?

- Ну, да, первый.

- Тогда понятно. Ты, это, присоединяйся. К тому же выбора у тебя все равно нет: без этого тут никак.

- Э-э… а… да?

- Ты уж поверь старому сумрачнику. Валяй с нами. А то еще заблудишься, забредешь невесть куда - долго ли в Сумраке....

 «Действительно», – подумал я: одинокое брожение в тумане мне не улыбалось.

Я взглянул на ворона. Ученая птица каменным изваянием застыла на столбе. Крылья благоверно закрыли предполагаемые уши, глаза закатились в немой муке, всем видом своим являя живую картину под надписью: «Глаза б мои не видели вас, нехристи!». Я крикнул ему:

- Господин магистр, до свидания, и спасибо за лекцию!

Но с тем же успехом я мог бы перекричать ураган.

Я влился в арьергард, где-то между индийским факиром, идущим с закрытыми глазами и, казалось, погруженным в глубокую медитацию, и конопатой школьницей лет одиннадцати, в коротенькой пижамке. Она прямо исходила восторгом от всего происходящего и время от времени притопывала ножкой.

Пристроившись к ним, я стал оглядывать своих соседей более внимательно.

...католическая монашка (насколько я мог судить – кармелитка) в холщевой ночной рубашке шла, машинально перебирая четки. По ее молодому лицу бродила лукавая усмешка…

...одетый в меховую парку и штаны из тюленьей кожи мужчина сурового вида, - очевидно, китобоец, - шел, мерно печатая шаг морской развалкой.

...дряхлая старушенция, хрупкая до прозрачности, заведено семенила птичьими ножками и мелко-мелко тряслась – повинуясь то ли вибрациям воздуха, то ли старческой немощи…

...лоснящийся жиром толстяк с серьгой в ухе, обнаженный по пояс, в коротких штанах…

И тут я увидел её. Точнее, ее ноги, босые ступни алебастровой белизны. Я все смотрел и смотрел на эти ступни, не в силах оторвать взор, боясь сморгнуть, смотрел, и сознавал, что никогда в своей жизни не видел ничего более прекрасного и совершенного. И не увижу. Наконец до меня дошло, что у этого шедевра должен быть обладатель, я заскользил взглядом вверх – вдоль безукоризненных щиколоток, по штанишкам алого атласа, юношеской и, одновременно, безукоризненно женской фигурке, всё выше и выше, пока не дошёл до столь же алебастровой шеи и венчающего ее лица. Я был достаточно подготовлен своим восхождением к этой «вершине», но всё равно застыл, обомлев.

«Такой красоты не бывает – сказал я себе, - не бывает, потому, что не может быть! Это против законов природы. Даже совершенство должно иметь свой предел!» Но его не было.

На меня в упор смотрели глаза глубокого сиреневого цвета. Время от времени в них пробегали светло-золотистые искорки. Их форма… «Такие глаза должны бы быть у бабочки, захотевшей стать скрипкой». Но скрипкой старинной, изысканной работы старого мастера. Это был шедевр. Лицо, воплотившее в себе все человеческие представления об эталоне женской красоты со щедрой добавкой неземного. Королева фей? Принцесса эльфов? Дриада? «Неужели и они вхожи, как и мы, смертные, в Сумеречную Зону? Или, быть может, раз собрались тут представители всех веков и народов, быть может, - говорил я себе, - она – отпрыск некой древней человеческой расы  (Минойский Крит? Атлантида?), или наоборот – пришелица из отдаленного будущего?»

Черные, как смоль, кудри прихотливо сбегали на лоб и плечи, обрамляли безукоризненный овал лица удлинённой формы, с чуть  заостренным подбородком и поднимающимися кверху скулами. Нос… Мне вспомнились строчки:

У глаз любимой – овал продольный
И ноздри движут тончайший храм
Звенящий ветер по колокольням
Призывный трепет по пропастям

Очевидно, вид у меня был не просто ошарашенный или обомлевший, а, по-настоящему, внушающий опасения за здоровье,  потому что она (фея? скрипка? бабочка?) чуть двинула крылатой бровью в знак участия-недоумения-лукавства. Тем же аккордом были чуть тронуты губы, самый уголок лепестка, и глаза – эти абсолютно невозможные, огромные глаза-крылья – залучились… звуко-светом. Да, то была тончайшая трель, вернее, одна нота, вибрирующая сама в себе, как если бы хрустальная капля росы сорвалась в столь же хрустальную чашечку лесной лилии и… нет, - я был бессилен подобрать метафоры.

Звук был на грани слуха. Требовалась вся мобилизация чувств, чтобы просто держать его в диапазоне досягаемости и бережно нести в ладошках. Он еле-еле был, и, тем не менее, оглушил меня полностью. Уши заложило. Весь наружный гам исчез, как провалился в вату. Горло и гортань спеклись в один неживой ком глины. Я понял, что значит быть превращенным в статую.

- Ты услышал?! – радостно вскрикнула она.  – Ведь правда, скажи, ты услышал?! О, наконец-то! Я знала, что ты есть, знала, знала…

Если раньше я был околдован, то что же теперь?! Впрочем, это не имело значения: я шевельнуться не мог, а говорить – тем более. А она всё не смолкала. Кистью руки (да! кистью!) она рисовала в воздухе чудесные пассы, точно дирижировала частицами светоносного эфира, и в такт движениям руки, двигались ее  губы, и лучились глаза, и неслась трель на языке… на языке, который я понимал без всякого руда, не зная на нем ни слова.

- Я уже много раз приходила сюда, чтобы… чтобы найти… и никогда ничего. Но я знала, что это будет! Ты ведь есть, правда? Ты не порождение мглы, тумана, сумеречного света, не иллюзия Зоны, не обман зрения… До тебя можно дотронуться, и моя рука не пройдет сквозь тело призрака? Так ведь, ну, скажи? Скажи же! Почему ты всё молчишь? О, я поняла, тебя заколдовала шантилья! Ну, конечно! Как же это я не догадалась… Сейчас, погоди… - Она прикрыла глаза и сделала два-три успокаивающих пасса.  Я почувствовал, как оцепенение, охватившее меня, спадает, теплота возвращается в руки, ноги, глаза. И, одновременно с теплотой, я наполнялся бесконечным спокойствием, уверенностью, больше – верой в возможность всего этого. Счастьем.

«Писать по мгле искристым солнечным светом, настоянном на медвяной росе горного озера – счастье немногих, и многое счастье», - появилась надпись, писаная рукой Ворона, но тут же исчезла, видно на сей раз он воспользовался особым видом тумана.

- Шантилья? – Это было первое произнесенное мною слово. – А что это? Это та трель, которую я услышал?

-Нет, трель – это порожденье шантильи, а сама шантилья,… ну… - она сделала некий невообразимый спирально-округлый жест, - это всё вместе.

Этот всеобъемлющий жест включил, как бы, и меня, и всё вокруг, и тут я опомнился и впервые за  все это время взглянул на себя со стороны: босоногий, в пижамной бумазее и таком же жалком одеяльце поверх, со скомканной со сна рыжей бородёнкой, изборожденном морщинами лицом, явно намечающейся лысиной… Это меня она искала? Она – это неземное, феерическое существо, идеал красоты и женственности, воплощение грёз и мечтаний, символ всего заповедного и прекрасного, истинного и чудесного?! Она, - творящая «шантилью», - искала… меня?!

- Ты знаешь, - она смотрела чуть в бок, туманно-задумчиво, - можно я тебе что-то скажу? – Она старательно смотрела в сторону. -  Ты очень красивый. Нет-нет, постой. Я знаю, какой ты на самом деле. В отличие от тебя, у меня есть оба зрения. Я вижу тебя и таким, как ты сейчас – в легком одеяльце, спросонья, и таким, каким тебя не видит никто, даже ты сам. Только в грезах своих ты можешь вообразить себя таким, какой ты есть на самом деле, и каким вижу тебя я. Ты же – не видишь меня настоящей, а такой, как тебе хотелось бы, чтобы я была. Я и есть такая, ведь именно этого хочешь ты. Но и другая тоже… Понимаешь? Нет? Ну, это не важно, в Сумерках уж во всяком случае… Ты просто запомни это, хорошо? Запомни и не удивляйся, если… когда ты встретишь меня в… вне Зоны Сумерек, - я могу выглядеть не совсем так, как сейчас, ладно?

- Да-да, конечно, но скажи, ты… прости за глупый вопрос, ты – земная? Смертная девушка, человек? Не фея? Не принцесса эльфов? Не с Альфа Центавра? И еще: если – да, то из какого же времени, эпохи? Я не знаю твоего языка. Понимаю и отвечаю на нем, но – не знаю. Он мне что-то отдаленно напоминает, но никак не пойму - что? Ведь даже если мы оба – простые смертные, но разделены эпохами и веками, то вне Зоны нам, ведь, не встретиться никогда!

Наконец-то я высказал свои потаённые  страхи,  подспудно терзавшие меня всё это время. Выложил единым духом, и замер.

Она рассмеялась, звонко и весело, даже, всплеснула в веселье руками, совсем, как простая девушка.

- Ну, конечно же, я земная! Никакая я не фея, хотя… связь с эльфами все же есть, - в ее русалочьих глазах бродили веселые смешинки. – А на счет эпохи, думаю, мы из одного времени, даже почти уверена. Понимаешь, ты бы не смог услышать шантилью, если бы было иначе, т.е. услышать, может, и смог бы, но…

- Ты хочешь сказать, она бы на меня не подействовала? Или подействовала бы не так? Насколько я смог тебя понять, шантилья – это совокупность взаимодействий… эээ… полей, энергий пространства, лучей и вибраций…, - я с трудом подбирал слова, - и, если бы я относился к иной пространственно-временной матрице, то влияние их на меня было бы неадекватно… эээ… их влиянию на кого-то, находящегося в их собственном пространстве-времени?

Она с предельным вниманием смотрела на меня во все глаза.

- Откуда ты всё это знаешь? Ведь рассказать тебе об этом не мог никто, это ясно. Тогда что? Просто понял, почувствовал? Без всякой подготовки? Но тогда ведь, получается., что…- она замолкла на полуслове и опять уставилась на меня, явно ожидая объяснений.

Что мне было ей сказать? Что я всю жизнь искал фею? Что в детстве видел домового и искренне верил в эльфов и в гномов, вообще во все «маленькие  народцы»; что годами писал стихи и прозу – записи грёз, - почти никогда ничего не издавая, но под неизменным псевдонимом «Сюр Гном»; что с рожденья был пронизан метафизикой запредельного, что жил в непрестанном стремлении к чуду, к потустороннему и Беспредельности, к тем реликтовым заповедникам земного, которые хранят ещё в себе мудрость и чистоту древних рас; ко всему… настоящему?

Вместо всего этого я сказал:

- Просто, я всегда тебя ждал. И не уставал искать. Вот и всё. А теперь скажи мне, как тебя зовут?

- Грю, - ответила она, - меня зовут Грю.

Последнее «ю» она протянула долго и переливчато, я бы сказал, «трельно». Я уже ничему не удивлялся: Грю была молодой феей, - персонажем целого цикла моих стихов, одной из главных героинь задуманной  мною повести «Прозелень».

- Грю, - повторил я, - Грю, - разумеется, что может быть проще?  Конечно, есть Ани, и Маши, и Наташи… и есть Грю, - подумаешь, эка невидаль! Самая обыкновенная земная Грю!

- Я не сказала, что я самая обыкновенная, - она подняла руку в знак протеста и опять лукаво улыбнулась. – А на счет имени… там, откуда я родом, это имя встречается. Ну… скажем, не на каждом шагу, но встречается.

- Но откуда  же ты родом? И что это за язык, который я – занимавшийся языками, изучавший, по меньшей мере, дюжину из них – живых и мертвых, - не в силах опознать?

- Язык этот – один из местных диалектов… того района, откуда я родом, - она, явно, надо мной потешалась, нагнетая напряжение. – Но даже там он редкий. Еще реже, чем имя Грю.

- Но что это за язык? Баскский? Какой-то диалект Швейцарии? Гельский, наконец? – я выдал весь свой запас предположений.

- Отчасти ты прав. Но только отчасти. Ты лучше это поймешь, если я расскажу тебе о своей земле (не стране, - отметил я про себя, - не государстве – земле), - о том месте, откуда я родом, и откуда мой народ. Хотя это не так просто, как кажется, но, чисто теоретически, ты сможешь отыскать его на карте и, даже, взять билет на поезд в его… окрестности, - осторожно добавила она.

И с ее слов передо мною стали разворачиваться, картина за картиной,  пейзажи удивительной страны, озёрной и горной, с заповедными источниками и нетронутыми лесами, дикими перевалами и потаенными островами на глухих озерах; края непуганого зверья и изобильной рыбы, девственной природы и… людей, - людей, свято хранящих древние традиции своего народа, веры, культуры. И все это – в дне пути от цивилизации, со всеми «прелестями» ее прогресса. Неужели же это еще возможно? Даже мне трудно было в это поверить.

- Я понимаю, это кажется невероятным  - для такой земли уже просто не осталось места на карте… да и в жизни тоже, - грустно добавила она. – Но она существует. Люди нашей земли выжили и сохранили  свои традиции, язык и знания древних потому, что вовремя распознали опасность и сумели подготовиться к ней. Но даже и тогда нам бы ничто не помогло, если бы не содействие… тех, с кем находимся мы в далеком родстве, и которые всё еще пребывали с нами в нашей общей земле. И мы, и они о ней заботились, и мы, и они дали некогда клятву верности ей и друг другу, и оба ее сдержали. Так нам удалось ее отстоять и, тем самым, сохранить и самих себя.

- Но как? Ведь вы же не невидимки. Как может быть, чтобы при всем современном образе жизни, науке, транспорте, радио, спутниках, - вас не заметили и не «прибрали к рукам»? Или, всё же, ты из другого века, и слова типа «радио», «спутник», «самолеты», - тебе ни о чём не говорят?

- Не волнуйся, я из того же века, что и ты, и, очевидно, даже из того же года. Сейчас у нас 2004 год. 13 января. А у вас?

Как это ни было трудно, я попытался мысленно вернуться в реальность, из которой родом я сам: да, и год, и число были те же. Я облегченно кивнул.

- Ну, вот, видишь! Значит всё хорошо.

- Но как же вам, всё-таки удается…

- Не всё можно объяснить словами, да и не нужно. Со временем – так я хочу надеяться -  ты все увидишь сам. И поймешь, - она опять лукаво улыбнулась. – Единственное скажу тебе, мы не невидимки и не отшельники, - мы часть большого мира. Или, если угодно, какая-то  наша часть принадлежит ему.. Наша земля – номинально – числится в некоем департаменте совершенно определённого государства, мы платим налоги и имеем паспорта. Я получила вполне современное образование и, помимо своего собственного языка, владею еще пятью: французским, немецким, исландским, испанским, ну и, конечно,  английским.  Но ни одним из двух твоих родных, к сожалению, хотя… и знаю немного один из них, тот, что древнее...

- Откуда ты знаешь, что у меня их два, и какие они?

- То, что их два, слышится в твоей лексике и интонациях, даже во вплетении одного из них в другой, на одном из них – на  древнем, - она опять явно потешалась надо мной – такие штучки называются « языковыми монетками», не так ли? Я угадала?

- Разумеется, но…  как ты сумела? К тому же он не входит, насколько я понял, в число тех пяти, которыми ты владеешь?

- Я же сказала – по интонациям, выбору метафор, определений… Да, я не считаю, что владею им. Но он очень древний, почти такой же древний, как мой. А все древние языки находятся между собою в родстве, - если не в прямом, то косвенном, на структурно-ассоциативном уровне. Хотя, твой сейчас уже очень засорен, в отличие от моего.

- Да, всё это так, но скажи, - мне всё не давала покоя тайна ее происхождения, - ты говорила, что у тебя есть паспорт. Какой страны? Ты сказала, что получила современное образование – как? В обычной школе – я не могу в это поверить! Через интернет? – Но он слишком нов для этого. Или ты уехала учиться, - как ты выражаешься, - в Большой Мир?

- Да, в Большом Мире я училась тоже, но позже, уже после того, как была полностью к этому готова в нашем. И не через интернет, - у нас его нет. Мы вообще очень избирательно относимся к «дарам цивилизации». Даже электричество у нас существует больше для проформы, а не для естественных нужд – чтоб уж совсем дикарями не казаться и не напрашиваться, тем самым, на неприятные визиты комиссий, инспекторов и прочих доброхотов…А так, когда внешне всё в полном наличии, не придерешься, и визитов не требуется – им же легче… По той же причине школы наши – тоже не больше, чем номинальные: они существуют на бумаге, в них числятся ученики, сдаются экзамены, ставятся отметки в журналах, вовремя отсылаются рапорты об успеваемости в министерство… Но всё это – на бумаге. Все учителя – местные: кому улыбнется губить свою карьеру в этаком медвежьем углу, где даже электричество - по большим праздникам. Поэтому настоящее образование ведется теми же учителями, но по нашим методам, и начинается оно задолго до официального.

К тому времени, как ребенок достаточно подрастет для обучения по современной школьной программе, он уже успевает получить целый свод знаний: язык, культура, обычаи, верования, навыки жизни, познания окружающего мира, - да для этого никакой школы не нужно – само пребывание в нашей земле, воспитание в семье, общинная жизнь, наследственность, наконец, - учат и взращивают детей в духе традиций предков; сама природа – наши леса и горы, озёра и реки, - лучшие их учителя. Ну и, конечно,- побратимы наши меньшие …хозяева Земли.

- Я понимаю, кого ты имеешь в виду. Но скажи, всё-таки, как же вы живёте, чем занимаетесь так, чтобы и существовать, и налоги платить, и чтобы в покое вас оставили, хотя бы в относительном, ведь школы – это еще не всё. Есть, ведь тысячи тонких нитей, которыми государство связывает своего подданного: переписи населения, документы, социальные пособия, контроль за ними, да что угодно!

- Да, тут ты прав, проблемы, конечно, есть, мы зорко за всем этим следим. У нас, даже, есть особая служба… ну, конспирации, что ли. Видишь ли, главная проблема в том, что мы… ну, в общем, - она явно колебалась, сказать ли мне это, и если – да, то в какой форме, - мы редко умираем. Это достаточно тяжело скрывать.  Выручает то, что на самом деле нас в несколько раз больше, чем по официальным данным. Во время общих переписей населения, которые случаются, к счастью, не так уж  часто, - большинство уходят в горы и леса, в частности – все официально «умершие» - мы и могилки им сооружаем по всем требованиям, и молебны поминальные справляем, если совсем уж необходимо, но по большей части, священники у нас тоже свои, местные. Считается, что мы принадлежим к одному стародавнему ответвлению одной из церквей, так – официально. На самом же деле, наша настоящая религия, даже не религия – вера, с Христианством не имеет ничего общего, и существовала она за тысячи лет до него. Ее-то и стараемся мы хранить в чистоте и силе. К тому же, это не просто вера, а свод практических знаний, сил, умений, она – главная и первая основа нашего быта, общения, родовых связей, жизни  с природой…  Жизни вообще.

- В принципе, - продолжала она, - государство к нам не очень суется. Считается, что мы эдакий этническо-исторический заповедник, а большая часть нашей земли, действительно, считается заповедником – из-за реликтовых растений, животных, ландшафтов… причем таким, в котором массовые экскурсии и даже научные экспедиции, мягко говоря,  не особо поощряются, ведь разрешения на них должны выдавать, опять же, мы. Тут еще один момент есть. Нас, хоть и считают за чудаков и оригиналов, но за дикарей не держат: не выдерживаем мы такого сравнения, ну никак, - она весело рассмеялась, - Прежде всего, конечно, просто по тому, что ими не являемся и очень быстро это доказываем. Но есть еще один момент: в Средневековье, и даже раньше,  было у нас свое независимое правление, своя аристократия, дворянство. Мы никогда не теряли полностью свою независимость, и согласились влиться в состав государства только после того, что нам была гарантированна полная культурная, языковая и религиозная автономия, от воинской повинности мы освобождены так же, как «национальное меньшинство, стоящее под угрозой…». Если бы они знали, сколько нас на самом деле, сколько мы живём, практически никогда не болея, ... – вот смеху  бы было. А потом слёз – наших слёз.

- Потомки тех самых средневековых феодалов, а может , и кое-кто из них самих (она изобразила преувеличенную хитрость), - до сих пор владеют непреступными крепостями на перевалах, замками на горных отрогах, фамильными угодьями. Всё это – официально, с высочайшего разрешения… государства! (Она с притворно серьёзным видом пародировала некоего самодовольного чиновника высокого ранга), - они-то и управляют нами официально от имени того же государства. Разумеется, на сугубо демократической, выборной основе. Наши представители сидят в парламенте, очень от этого страдают, ведь они  долгое время вынуждены жить в отрыве от Земли, в злом и грязном мире. Мы видим в этом настоящую жертву с их стороны и стараемся, как можно чаще их сменять. Посмотрел бы ты, какими они к нам возвращаются из Большого Мира: усталыми, нервными, даже нередко, больными. И это несмотря на всю их подготовку – физическую, ментальную, духовную! Просто сердце разрывается! И за них, и за тех, кто в этом мире родились и выросли, и кто вынуждены проводить в нём всю свою короткую жизнь и умирать в неведении. Но, ведь, в конечном счете, это они сами сделали свой мир таким, как он сейчас – всё менее и менее пригодным для обитания души. Когда-то весь мир был таким, как наша Земля.

- Ты спросил, как же мы живём? Чем занимаемся? Мы обрабатываем землю в небольших горных долинах. Пасём скот. Сплавляем лес.  Продаём изделия наших ремёсел. Например, очень ценятся наши свитера из козьей шерсти, ковры и одеяла, поделки из дерева и камня. У нас до сих пор есть свои кузнецы, мы сами находим и обрабатываем металлы и драгоценные камни. Но это – только для себя. Этого мы не продаем, даже стараемся, чтоб ничего из этого не попалось на глаза посторонним. Кроме того, мы собираем и заготавливаем целебные растения, готовим препараты. И постоянно несем дозор: патрули охраняют границы Земли. Еще мы строим и укрепляем дома, ткем и вышиваем, сочиняем музыку и песни. Любим.

- А охота, рыбная ловля, пушной промысел? Или вы вегетарианцы, пацифисты и хранители всего живого?

- Мы не вегетарианцы, мясо мы едим, правда, в основном, рыбу и дичь. Держим овец и коз, да и коров тоже, но всё больше для получения молочных продуктов. На охоту, как таковую, полного запрета тоже нет, но она для нас не спорт, не развлечение и, конечно же, не жестокий убой забавы ради. Охотиться на дикого зверя может тот, кому это необходимо: если человек, по долгу службы, неделями оторван от любого жилья и вынужден сам заботиться о своем пропитании, особенно, зимой, тогда, да, он может охотиться. Но и тогда - только на дозволенного зверя, только холодным оружием, и … только с позволения… ну, в общем, с позволения самого зверя, - закончила она, смутившись.

- Это-то я как раз понимаю, но ты говорила о холодном оружии…

- О, мы замечательные стрелки из лука! – гордость была столь явной, что я не сомневался: это в полной мере относится и к ней самой.

- Послушай, Грю, - сказал я, - ты рисуешь идиллию. И не простую, а идиллию Аркадии, некую страну обетованную, где царит полная гармония человека с природой, обществом и самим собой. Идеальный мифический союз Веры и Силы, Мудрости и Красоты… Если бы ты была родом из какого-то затерянного княжества в Гималаях, типа Бутана, и то – лет сто назад… Но что бы такое было сейчас в самом    центре Европы…, прости, в это невозможно поверить! Даже мне, готовившему себя всю свою жизнь к чему-то подобному… Ради бога, Грю, не обижайся, больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы каждое твое слово  было правдой, но…

Я говорил всё это, смотря в упор в ее невозмутимые сиреневые глаза, и чувствовал, как мои собственные всё больше и больше наливаются слезами. Чего было в них больше? Стыда за собственное неверие? Мольбы вылечить меня от этой самой страшной болезни нашего века? Страха потерять Грю навсегда из-за своего малодушия? Или всё это вместе?

Она смотрела на меня спокойно, понимающе, чуть грустно. Но вот я смолк. И тогда она подошла ко мне вплотную и обхватила мое бородатое лицо двумя теплыми, до немыслимости нежными ладошками и заглянула в мои глаза так, как… ей не следовало этого делать: я оторвался от своего бренного, никчемного, лишнего тела и улетел… провалился в две глубокие сиреневые шахты-проруби, и всё летел и летел дальше, падал и падал, вечности сменяли друг друга, миры рождались и умирали, Вселенные вспыхивали, дряхлели и гасли, а я всё летел и падал и сливался, вбирал радость и свет, наполнялся счастьем. В это тихое сияние вплелся звук - столь мягко и ненавязчиво, что долгое время не ощущался как таковой вообще. Это были три переливистых ноты или тона, сменявших друг друга в такой гармоничной звуковой косичке, что составляли единое целое. Потаённые структуры сиреневых прорубей стали тихо искриться им в такт, и послышался голос. Её голос. Он звучал из далёкого далека и в самой глубине моего Я одновременно:

- Верь мне. Просто верь. Всё это правда. Такая же, как та, что я есть. И ты. Мы оба этому доказательство. Верь мне! И всё будет хорошо, вот увидишь! Я не могу сказать тебе всего, не сейчас. И не спрашивай, герб какого государства несет на себе мой паспорт. В свое время ты это узнаешь, так я надеюсь. Надеюсь всей душой!

Волшебная трель стихла. Сиреневые озера теряли свою безбрежность и вот уже вновь обратились в глаза-крылья.

- Послушай, Грю, милая, единственная моя Грю, ты же знаешь, что я люблю тебя, правда? Всегда любил только тебя. Потому и был один… Всё искал и искал… И вот нашёл. Но ты… У вас, ведь,  там  закрытое общество, полностью самодостаточное. Потому-то и выжили вы, и сохранили себя и свою Землю, что не смешивались, не растворялись во вне. Ведь вы же не принимаете чужаков, так ведь? И судя по тебе, я уверен, в вашем народе нашёлся бы не один сиреневоглазый красавец-горец, обладающий всеми присущими мужчинам твоего племени достоинствами, да и отменный стрелок из лука, к тому же… Так почему же ты… что привело тебя в Сумерки? Почему ты не нашла его раньше, там, где родилась и выросла? И неужели же я – я, плод той самой прогнившей, бездуховной, тех-цивилизации, столь ненавистной вашему народу, - пусть я даже и стараюсь всеми силами от нее отмежеваться, - неужели же я смогу стать для тебя тем, кто воплощает идеал мужчины и человека так, как то присуще пониманию вашего народа? Скажи мне, Грю, ответь!

И тогда она взяла мою ладонь, поднесла к своим губам и зашептала в нее:

- Какой же ты всё-таки глупышка… Ну, совсем несмышленыш! У нас таких при гусях держат, за пастушков… Ладно, дитя ты моё неразумное, так уж и быть, объясню тебе по порядку.

- Во-первых, мы всегда, во все времена принимали людей извне или, как ты говоришь, чужаков. У нас даже особое слово для них есть – в переводе – нечто вроде «дальний друг». Чаще всего они находили нас сами, потому, что в душе своей, по крайней мере, отчасти, всегда были ближе к нам, чем к своему природному окружению. И принимали мы их с радостью, на полных правах, и учили всему, что знали и умели сами. И вовсе не потому, что таким образом обогащали и обновляли свою кровь, вовсе нет, а потому, что тем самым мы спасали их. Мы – не самозамкнутая система в отрицательном смысле слова, не эгоцентричные эгоисты, не солипсисты. Заветы нашей веры обязывают не только хранить культуру народа и землю предков, но и  нести знания в мир, стараться спасти всё, что можно спасти, направить заблудшее человечество на путь к самому себе.  Очень многие из нас являются потомками таких смешанных связей. Это даже считается за достоинство и честь.

Мой семейный род тоже такой, быть может, даже в большей степени, чем  многие другие. И это – во-вторых. Я не совсем типичный представитель своего племени. И внешне тоже. Надеюсь, тебе представится возможность сравнить, - (игриво поднятая бровь). Кстати, - продолжала она в том же кокетливом тоне, - моя семья в родстве не только с дальними друзьями, но и кое с кем еще, отсюда и цвет глаз… Так или иначе, именно поэтому я могу с относительной легкостью проводить долгое время в Большом Мире без особо пагубных последствий для себя. – Она усмехнулась, - Я могла  бы быть идеальным депутатом Парламента от своего народа…

Ну, а в-третьих, в-третьих, дорогой ты мой глупышка-переросток, неужели же ты действительно считаешь себя типичным представителем своей хвалёной цивилизации? Неужели ты хочешь убедить меня, а заодно, и себя самого, что чувствуешь, и всегда чувствовал себя там, как дома? Не терзался по «нездешнему», по потустороннему, не видел именно в нем настоящий свой родной дом, не страдал от инаковости, от чуждости всему окружающему? Даже не пытайся, всё равно не поверю! Уверена, что с предками у тебя тоже «не всё в прядке», а? Иначе… иначе,  разве смог бы ты услышать трель шантильи? Да к тому же еще и объяснить тонкости ее механизма? Ну, что скажешь?

- Что скажу? Скажу, что ты, учительница моя великодушная, – чертовски права. Вот послушай. Это один из ранних моих стихов.


 Какая-то часть моего существа
Никогда не была человеком.
Быть может, травинкой
Или звездой
Быть может,
Косматой кометой...
Быть может, дельфином
Или совой...
Или сосной?
Но НЕ человеком!
Иначе откуда же,
Чёрт побери,
Вся эта тоска и удушье?
Откуда видения чудной страны?
Нездешней...
Несущей...
И взгляд неземной
На всамделишный мир,
С подсветкой и в пол-оборота...
На странных людей
В мелочах суеты
И потусторонность...
Как что-то...
Совсем не моё,
Не земное,
Не божеское, наконец...
Как ель и сосна,
Как кошка и лев:
Похожи и всё же другие..
Совсем не такие...
Не внешне, о, нет...
Какие-то в корне иные..
Чужие?
               
           Это старый стих 1980 года. В стихотворном отношении он мало что из себя представляет, зато в точности отражает тогдашние мои ощущения. А вот еще один. Он, как-то, сам вспомнился сейчас, после стольких лет,  сам не пойму…

Ощущаю пальцами цвета,
Слышу  запахи и вижу крики,
Различаю птичьи голоса,
Понимая потаенный смысл,
Вместе с ласточками вью гнездо,
С леопардами ищу добычу,
И учу природы ремесло,
Принимая все ее обличья …

          Я мельком взглянул на Грю, - так, мимоходом, по мере чтения, и осёкся не полу-фразе. Я испугался. Она смотрела на меня во все глаза, которые заняли, казалось, уже пол-лица. И в лице этом, прекрасном, неземном  ее лице, не было ни кровинки. Я и не представлял себе, что живой человеческий лик может быть до такой степени обескровлен. Она превратилась в статую. Прекрасную статую благородного алебастра. Только глаза жили двумя бездонными озерами. Наконец она поборола оцепенение. Видно было, что далось ей это не легко.

- Что…что это такое? – выдавила она через силу.

- Это стихи. Мои стихи. 80-го года. Думаю, я написал это осенью, в сентябре или ноябре. Но что… что с тобой?

- Да понимаешь ли ты, что ты прочел сейчас? Не понимаешь, конечно… но тогда… нет, это невозможно. Такого просто не может быть. Послушай меня, только не перебивай, просто слушай.

- Я говорила тебе, что мы живём единой жизнью с природой. Мы не просто близки ей, а она нам; не просто оберегаем ее, почитаем и лелеем, мы – неотъемлемая её часть, она – это мы… Наши внутренние годовые циклы связаны с временами года, сменой сезонов, даже с погодой. Неурожаи, засухи, наводнения, землетрясения, оползни, эпидемии, нашествия вредителей, - всё это тут же отражается на настроении и здоровье людей и Земли в целом. И наоборот, – неусобицы и распри в нашем обществе тут же отражаются на природе Земли. Поэтому наши обряды и праздники, песни и молитвы, - это не просто традиция, - пусть и сколь угодно живая, - а практические методики воздействия на окружающее.

- Весной, сразу после того, как сойдут снега, мы выходим на луга и лесные поляны, в поля и к берегам озер. Мы проводим соответствующие обряды, поём, танцуем, водим хороводы. Призываем силы природы возродиться к жизни. Это не поэтические аллегории, не романтические нелепицы, но и не примитивная магия. Нет, таким образом мы присовокупляем силы свои и умения, часть самой жизни, - к естественному устремлению всего живого расти, развиваться, умножать и усложнять красоту гармоний. И это очень действенно, поверь мне, потому что силы у нас есть, реальные и мощные силы.

- Но, помимо общих церемоний, есть и личные. Дело в том, что у каждого из нас существует, как бы свой уголок… нет, не уголок, это не какое-то конкретное место,… свой… ну, не знаю, тотем, что ли. Но не один, много разных, в различных средах обитания. У каждого - свое дерево и кустарник, ягода и гриб, лишайник и мох; свой камень и травинка; бабочка и жук; большой и малый зверь; рыба и птица и т.д…, понимаешь? Более того, если твой побратим в царстве насекомых, к примеру, стрекоза, то у тебя их может быть несколько видов под тем предлогом, что один – озерный, другой – луговой,  третий – горный… И чем больше ты их имеешь, тем достойнее выглядишь в глазах других, ибо тем богаче ты связями с окружающим, тем больше причастен к миру, а мир  тебе, тем богаче твоя натура, внутренний простор души, а значит, и твои силы и способности, т.к. находясь в союзе, скажем, с той же стрекозой, ты не только даешь ей свою силу, защиту и ласку, но и получаешь от нее: её способность видения и восприятия мира - глазами, крыльями, всеми органами чувств.

Только представь себе, на сколько бы расширился твой космос, будь ты способен вмещать в себя всего лишь… ну, скажем: восприятие лося, сокола и озерной водоросли, представляешь?

- Но родство с побратимами налагает и серьёзные обязательства: ведь ты не просто старший брат своего меньшего друга, ты – человек, с разумом и способностями, ты много сильнее его. А потому долг твой -  следить за благополучием меньших братьев, помогать всем, чем можно и, если надо – спасать. Все мы лечим растения и животных, а они лечат нас. И вообще – помогают во всем.

А если твои связи с маленькими друзьями особенно сильны и необыкновенно точно соответствуют твоей внутренней природе, то они переходят и по наследству в семье, из поколения в поколенье твоего рода. Но и это - никогда не автоматически, только с согласия самого человека, желающего продолжать родовую традицию, и по взаимному решению: меньший брат должен дать и свое согласие на побратимство с тем или иным представителем рода, принять его, признать.

- Так вот, есть люди, - мы называем их  гвельды – которые создают гимны и песнопения, стихи и заговоры. Они творят их, учась у самой природы, слушая ее ритмы, гармонии, внимая ее языку. Они - наше общее достояние и гордость. Конечно, почти каждый из нас создает свои собственные песни. Иногда он или она придают их всеобщей огласке, но часто оставляют личными, интимными, сокровенными посланиями, диалогами с побратимами, с Космосом вообще. Теперь ты понимаешь, как тесно сплетены мы с миром Земли? И какая это мука для нас, быть в длительном от нее отрыве!

- Два раза в году – в День Берёзы и День Бука, - т.е. в дни летнего и зимнего солнцестояния, - празднуются фестивали гвельдов или, как мы их называем, День Песни Всего Живого. Помимо, собственно гвельдов, в них может принять участие любой желающий и посостязаться в искусстве игры, песнопения, сложения гимнов и баллад. Существует много категорий соревнований и столько же почетных призов. Много лет назад, – гораздо больше, чем тебе может показаться, -  я участвовала в одном из таких годичных фестивалей с несколькими песнями моего сочинения. Приз я тогда не получила: были другие, преуспевшие в этом умении больше, чем я. Но мое участие в состязании, все же имело свои последствия: на меня обратили внимание и направили на, ну… назовём это испытание, пройдя которое, я удостоилась чести обзавестись... нет, приобщиться, к еще одному побратиму. Очень особенному, не похожему на других, когда-нибудь я расскажу тебе об этом подробнее.

- Я подхожу к самому главному. В одной из моих песен были слова, являющиеся, практически, точным эквивалентом твоих стихов, некоторых их строчек. Лучше и перевести-то нельзя. А теперь скажи мне, что же это всё значит? Только не говори мне, что это совпадение, родство поэтических душ и тому подобный туман, - я в это не поверю, не до такой степени!

- Хорошо, я тебе скажу, точнее – попытаюсь, т.к. ответа нет и у меня. Я шокировал тебя своими стихами? Ну что ж, не более, чем ты меня раньше своим именем! Почему? Ответом будет еще один стих. Я не успел тебе рассказать почти ничего о себе… Я пишу стихи, чуть ли не с младенчества. Чем к более раннему периоду они относятся, тем мрачнее они и тоскливее: я очень мучительно переносил свою «инаковость» в детстве и юности, это потом уже научился жить в мире с самим собой, не уносясь при этом в небеса и не уединяясь в пещеры… Стихов, подобных тем, что я прочёл, у меня много, я их специально собирал в особый цикл, т.к. была у меня идея: написать роман-притчу, полу- в стихах, полу- в прозе. Предположительное название для него было – «Прозелень» - по одноименному циклу стихов. Герой романа, мой современник, в момент клинической смерти попадает в тонкие миры, духовные планы Бытия и, претерпевая множество приключений-испытаний,  постигает тайну своего происхождения, своё предназначение, и цель существования на земле. Так вот, главным персонажем в тех тонких мирах его странствий была молодая фея по имени… Грю. Да, представь себе, Грю! Наш герой в нее преспокойно влюбляется, что стоит ему много душевных терзаний, ну и радостей, конечно, тоже. Собственно говоря, только с ее помощью и побеждает он всяческие происки тёмных сил, стоявших на пути обретения им самого себя… Но образ Грю не родился по ходу придумывания фабулы романа.  Он был со мной раньше, много раньше. Как давно – сказать не могу, но точно знаю, что 22 января 1982 года я написал стих под этим названием. Не удивляйся, что я запомнил дату: Грю была для меня больше, чем стихом или литературным персонажем, - она была воплощеньем всех моих грёз, средоточием всего чудесного и волшебного, что есть в природе и в женщине, она была... земной феей, девушкой моей мечты. А теперь послушай.

В настороженных глазах  –
прозелень
Паутиной от зрачков  –
просеки…
Загляделся б на тебя  –
обмер бы,
Задохнулся б, да и пал
Оземь бы...
Ты пуглива, как зверёк
махонький
По углам всё чьи-то тени
мерещатся...
Дай, укрою кисеёй -
-ласкою,
Моя странница лесная,
Чудесница.
Доброту мою прими,
Дивница,
Запахнись в неё, как в шаль
от ненастия,
Силу-молодость возьми,
смилуйся!
А прошу одно лишь:
понять тебя.
Я "понять тебя" сказал? –
 глупости!
Легче рыбу на песок
выманить
Легче звёзды нанизать
бусами
Легче лешего в ночи
выследить!
Просто, быть с тобой позволь,
тихая..
Смех твой солнечным ловить
зайчиком,
Отражённую в пруду
впитывать,
Промелькнувшей помахать
ландышем.

Мне важно было дочитать до конца не сбиваясь, поэтому я не дерзнул взглянуть на Грю на всем протяжении чтения, а лишь закончив его и переведя дух. Нет, на этот раз она не превратилась в статую, не побледнела, как алебастр, напротив, - порозовела от румянца. Но общий ее вид был задумчив, даже как-то грустен. В общем, не такой я ждал реакции… Наконец, она заговорила.

- Скажи, - сказала  она тихим журчанием, глядя сквозь меня, куда-то гораздо дальше, - какие глаза были у твоей Грю? Зеленые, да? Оттуда и пошла «прозелень», так ведь? А волосы, не рыжие ли?

- Послушай, Грю, милая… но откуда? Как ты могла знать и это тоже? Ну хорошо, прозелень, да, глаза у нее были зеленые, точнее того оттенка зеленого, который встречается у молодого мха ранней весной, на валуне у болота. А волосы… да, волосы рыжие, или с рыженцой такой, красно-каштановой. Прости меня, я хотел немного схитрить. У этого стиха есть еще одна строфа, последняя.


Что там рыжее в кустах?
Может лис?
Может, белкин хвост важно пыжится?
Может, луч закатный колышется?
Или ты?!

- Ну, вот видишь, теперь ты услышала всё. Но я не понимаю, я просто поражён… объясни мне, что всё это значит?

- Я думаю, что постепенно начинаю понимать… Но всё равно - это слишком невероятно! Попытаюсь тебе объяснить, а заодно – и самой себе. Но сначала скажи, какой она тебе виделась? Я имею ввиду, помимо глаз и волос. Какой она была? Фигура, голос, язык, темперамент? Ты это видел?

- О да, конечно, видел. И, думаю, сумел познать достаточно хорошо, и внешность ее  и… проделки. Она, действительно, виделась мне зеленоглазой и рыжеволосой, цвета рыжего махагони, если угодно. Глаза у нее были удлиненные, но, все же, ни такие бабочкообразные, как у тебя. У нее была тоненькая стройная фигурка – вылитая ты, с острыми локтями и коленками, острым подбородком и скулами и носиком… и движения у нее тоже были угловатыми и быстрыми, - как у лучика света. А характер – не приведи господи! То есть, в душе она была, конечно, очень доброй и ласковой и нежной, но до чего же ершистой снаружи! Сплошные колкости и пакости, сумасбродства и насмешки. Очень она была трудной в… обращении. А если полюбит кого – никогда не признается, наоборот, всё на свете делать будет, чтоб ни единая душа не догадалась, на кого она глаз положила. А сама в себе - так и мается, и слезами от тревоги по нему исходит, ни ест, ни пьет, всё о милом печалится. И еще была она очень храбрая. Даже шальная какая-то, так и норовила в самое пекло голыми руками. Все на удачу свою надеялась, говорила: « Мне всё нипочём, ничто меня не возьмет, потому, как счастливая уродилась!»

И опять я взглянул на Грю, на мою сиреневоглазую  Грю, и опять не узнал ее. Грю плакала. Огромные сиренево-голубые слезы скатывались по ее щекам. Она машинально смахивала их кулачками, но не успевала, и они так и катились беззвучной капелью. Наконец, она шмыгнула носом и молвила:

- Нету больше твоей Грю. Умерла она. Вся как есть умерла. Совсем. – И тут же поправила себя тихим, грустным голосом. – Ну, не совсем, конечно, где-то она есть. Но для нас она умерла. И для тебя тоже. Не добраться тебе до твоей Грю. Да и не Грю ее звали вовсе, а Ульна, вот как ее звали. Ульна. И была она моей сестрой-двойняшкой. Слушай же.

- Ты уже знаешь, что родство наше с миром и природой основано на союзе с братьями меньшими, по отношению к которым мы, люди, - как бы, старшие и мудрые, помощники и защитники, а если получается, - то и учителя. Но живая эта нить, связующая всё сущее в единый поток и песню, нить эта идет не только вниз – от человека в животно-растительное царство, но и вверх. Или, если угодно, в стороны: от рода человеческого к другим, не похожим на нас расам. Некоторые из них издавна звались людьми «малыми народцами», или «людьми старшей крови»ну ты знаешь: эльфы, гномы, домовые… На самом деле их куда как больше. Очень уж разные они бывают и… сложные. И отношения у нас с ними (или у них с нами) тоже далеко не однозначные, знаешь ли… Некоторые из них нам покровительствуют, считая себя защитниками нашими и учителями, точь в точь, как мы считаем себя по отношению к собакам, скажем, или там, к белочкам. Другие - их большинство, - полностью равнодушны к плану нашего существованья, и согласны терпеть наше присутствие в Земле постольку, поскольку мы им не мешаем: чем меньше мешаем – тем спокойнее. Третьи же не терпят нас вовсе, так и норовя извести. В общем, не соскучишься…

Кроме всех этих есть еще и иные – духи природы:  сильфы, сирены, дриады, саламандры и, опять же, многие другие… С этими отношения еще менее однозначны. Промежуточное место занимают феи, с одной стороны являясь некоей разновидностью духов природы, а с другой – относясь к совсем уж неземным сущностям, назовем их различного вида духами или ангелами (хотя ангелы и духи - совсем не одно и тоже). Но, так иль иначе, речь тут не о них.

- В нашей семье из поколения в поколение ведется родство с одним семейством фей. Да, не поражайся, родство. Каким образом – точно не скажу, по крайней мере, пока, но оно больше, чем побратимство или даже духовная опека, потому как там и генная общность, и способностей кой-каких наличие…

Некоторое время назад (не такое уж и малое, как я говорила) моя мать забеременела… Очень скоро стало известно, что родить она должна близняшек, и что будут они совсем разные, хоть и обе – девочки. И тогда, фея – покровительница нашего рода… нет, как звать ее не скажу: во-первых, нельзя такое знать безнаказанно простым смертным, а во-вторых, всё равно, языки земные (даже такой, как мой!) не могут передать правильно всё звучание их имен, - так вот, наша фея-покровительница, в виде особой милости и расположения к матушке и вообще, к роду нашему, (уж и не знаю прямо, чем это мы заслужили честь такую великую!) решила одарить нас истинно по-фейски, а именно: двумя девочками-близняшками, наделёнными двойною чудесной природой. Ибо все феи, - да будет тебе известно, - обладают природой двойственной: утренней и вечерней,  лунной и солнечной, но и та и другая – сумрачная – предрассветная и предзакатная. Так вот и родились мы обе: Ульна и Грю. Я была старшей, т.е. ранней, а потому предутренней, лунной, то есть. Потому, как считается, что родилась я, как бы, ночью, к утру проявившись, потому и несу в себе Луну и туманы, да росы предсветные…, а Ульна  - младшенькая была, поздняя, предзакатная, значит: родилась днем, при солнышке, а к вечеру, к сумеркам спелым, свет свой первый увидела. Вот и несла она в себе дух полуденный, медвяный, на травах полевых настоянный, как свет закатный в темной листве затерявшийся.

- Так вот и жили мы – два лучика неразрывных, солнечный и подлунный, как день и ночка разные, и души друг в дружке не чаяли. Хоть и делали все по-своему и по разным уголкам бегать любили: я – так все больше по озерам да заводям, по лугам да полянам полночным, светляков хороводы водить, да стрекоз озерных на кувшинках и лотосах убаюкивать; а она – за жуками майскими гоняется, за пчелками-медовицами наблюдает… в поле пшеничное забредет – что твой колос зеленоглазый колышется, сама тонкая, стройная, а все равно округлая, как речной камушек… так и хочется в ладошки  взять, да согреться об золотко его обтекаемое…

Из нас двоих, я-то была угловатая да тихая, голос, - как струнка лиры серебряной, как лучик звезды далекой, очень уж я была нездешняя с сиреневыми своими глазищами. Вроде и дома я, рядом, а найти – попробуй! Куда уж там – ухватить! – дикая я была, в руки не дающаяся. Все больше по пещерам да гротам шастала, по обрывам да кручам ветреным, все в башни дозорные рвалась: караул нести, а сама – ростом с лютик, весом с одуванчик…

Ульна же - что мое отражение перевернутое:  где у меня смоль – у нее золото спелое, где у меня синь-сирень, там у нее – зелень медная самоцветная. И голос у нее, как колокольчик бронзовый, ветром душистым колышимый. Хоть и далеко сама быть может – на лугах, на пасеках, по болотцам лесным да по заводям, -  все голосок ее в доме слышится, будто здесь она сидит, рядышком. А как в дом придет, да свернется калачиком, как котенок месячный, в рыжину свою жаркую укутается, да глазами цвета меда попыхивает, - так всем враз светло и уютно становится, что ни печки не растапливай, ни свечи не запаливай…

И чем старше, тем краше обе становилися, а разница между нами все росла. У Ульны-то ухажеров - табун целый, один другого удальнее да залихвастее.   Поединки из-за нее устраивали, состязания, открытую вражду, да скрытую зависть вынашивали… чего только не было! Я же все одна, да одна, и чем красивше становилась – чего уж там, сама себе не совру, цену я себе знала, - тем пустыннее вкруг меня делалось. И только потому, что сама я людей сторонилась, - а они-то чувствовали: за гордячку считали, дикую, да еще и со странностями; и это у нас-то, где странности, можно сказать, за норму почитаются… В общем, все замкнутее и молчаливее становилась я, все искала да выискивала, а спроси: чего? -  и сама не знала. Чуяла только: все не то, не те, не так это быть должно. А как? – спросишь, - и опять не знаю. Ну да ладно, теперь-то поняла, кажется…

А Ульна-то наша взяла, да влюбилась. И вовсе не в одного из жеребчиков тех табунных. А в юношу странного, опять же из северных грундов - это клан у нас так называется. А северяне у нас – самые горцы из всех горцев. Слывут они за нелюдимов, отшельников, и вообще, крупных оригиналов – это по нашим-то меркам! А он так и вовсе – всем северянам нелюдим. Спустился к нам в долину ой, как неохотно, чуть ли не силком волокли, на праздник наш, на День Березы. Горцы вообще без надобности крайней в долины не спускаются: считают нас и природу нашу чреватой чуть ли не всеми пороками людскими: изобилие, мол, к лени располагает, теплынь – к праздношатанию да непотребствам всяческим, мораль разлагает, вольности, мол, у нас непозволительные… Хотя, поверь мне, с моралью у нас все в порядке, но у них свое заведено – строгость во всем, напряжение вечное, бдение. Где у нас - деревья да травы, ручьи мягкие, плескучие, луга шелковистые, дубравы зеленые, там у них – все камни да мох, кое-где дрок какой иль утесник… Но зато как люди они – кремень. Вот на кого положиться можно, и слово – слово, и дело – дело. Лучшая дозорная стража из них, из северян этих...

Вот и он такой был. Лир его звали. Как сейчас его вижу: стоит в стороне, что лук ясеневый, для стрельбы натянутый, аж звенит весь тетивою жилистой. И сам - словно из жил одних свит: кости да мускулы одни, нос орлиный, глаз соколиный, да грива непослушная кожаной тесемкой стреножена: и ее подчинил. Стоит, в круг не входит, веселья да гомона общего сторонится, - ну вылитый горец. Но как увидел ее – Ульну-то нашу – так глаза его соколиные и полыхнули сизым пламенем, по скулам желваки играть пошли: заместо него, значит, в танец лихой пустилися…

А уж она-то как его заприметила - среди всех-то ее обожателей… ума не приложу. Но высмотрели они друг дружку сразу, в миг единый все взглядом одним сказано меж ними было. Ну и началось… Он вдруг в долины наши зачастил, по поводу и без повода… Она – к дальним горным заставам в походы наладилась: то надо ей, видите ли, мох целебный насобирать, на отрогах горных растущий, то приспичило ей смолу ароматную  в верхних пещерах искать… По секрету скажу тебе – отродясь она смолой этой не интересовалась, да и принесет с собой всего-то щепоть – для виду одного. А как он к нам спускался, - так всегда  с подарком каким: то из перьев орлиных шапочку  затейливую сошьет, то поясок из горного бисера, то еще чего…

Так и шло оно все, лето и осень прошли, зима наступила. Стали поговаривать, мол, к весне и свадьбу справлять пора.

Да только не суждено им было до весны-то до той дожить.

- Надобно знать тебе, - продолжала Грю после долгого молчания, - зимы у нас суровые. В долинах-то ничего еще, - снежно, да тихо, как под периной пуховой. Но в горах – страх, что творится! Перевалы все снегом на десятки метров засыпаются, морозы лютые, бураны да вьюги чередой идут, бывает неделями не прояснится… Но и это ничего – народ там привыкший, бывалый. Хуже всего, что горы наши древние, да и строения сложного. Обвалы, оползни, да камнепады там - дело обычное. А зимою еще и лавины снежные. И не только под конец ее, к таянью снегов ближе, а и в самый разгар случаются. Страшная это вещь – лавина. Ни стены, ни крепости против них не устоят, бывает, целый горный склон вслед за нею двинется, и как застанет кого врасплох – поминай, как звали…

Говорю тебе, в долинах зимы мягкие, а только в ту ночь окаянную такой буран налетел – прямо тебе пляска адова – свищет, воет, крыши с домов срывает, окна слепит, загоны для скота рушит… и это у нас, в долине-то! Вокруг крики, суета, животные в панику ударились, люди от усталости с ног валятся… К утру, вроде как, поутихло малость. Вернулись мы в дом, мёрзлые, голодные, еле ноги волочим. Отец очаг затопил, мать похлебку согрела, сидим, оттаиваем, в огонь глядим, плач ветра слушаем.

Ульна, кажись, боле всех умаялась, в уголке прикорнула, к очагу-то поближе, в клубок свернулась, как у нее это водится, - ни дать ни взять лисенок зеленоглазый на камелек завернул… И вдруг вскакивает вся, как безумная, взглядом невидящим дом обвела, под стропила его вперила, да как закричит:

- Ах, - кричит,- Лир в беде! Плохо Лиру, спасать его надо, спасать! Лир! Лир! – кричит и, как есть, в двери - и вон, в пургу.

Мы за ней. Поймали, и в дом, - успокаивать, уговаривать, расскажи, мол, что да как, что видела, что знаешь? А она все безумнее становится, лицо белое, кости все враз  наружу вылезли, глазищи, что омуты болотные, взгляд сиротой ходит, язык заплетается, и только и знай, что лопочет:

- Ничего я не вижу, ничего, Лир! Лир! Ох, ветер-то какой! Ветер…

Только мы чуть хватку ослабили – вырвалась, и опять за дверь. Насилу нагнали. Поняли мы – не сладить с ней. Делать что-то надо.

- Беги, Грю, к Урии, - отец мне говорит, - скажи – срочно!

Урия – Отец-во-Знаке Ульны, т.е. как бы, крестный отец ее, получается. Ближайший друг отца, неразлучные они с самого детства еще. Я мигом сбегала, Урию привела. Вошел – всю горницу собой заполонил – огромный, как медведь, настоящий великан, голову пригибает: стропила задеть боится. Бородища – что чаща буреломная, глаза из-под бровей, что огнища полыхают. Несмотря на лета свои силищей своей на весь род славился, ни один молодец в круге с ним сойтись не решался. Но главное - был он великий знаток гор, даром, что сам  - наш, долинный. Все пути-тропинки там исходил, каждый перевал да расщелину знает, любую кручу иль пещеру по имени назовет: годами на дальних заставах служил с горцами, многое от них перенял, да и сам – горец горцем: суровый, молчаливый, слова из него лишнего не вытянешь, но в нужде какой – первый помощник.

- Ну что с тобой, дочка, рассказывай. Что там с твоим Лиром ненаглядным приключилось-то?

Мать, пока что, настой ей успокоительный да укрепляющий приготовила. Попила-попила Ульна, глядишь – отошла слегка. Связно говорить начала.

- Что точно – не знаю, отец. Но беда с ним страшная. Вот. Знаю я, он мне Зов послал, понимаешь?!

- Зов, говоришь? Так-так, - сгреб Урия кулачищем бороду свою, в огонь смотрит, молчит. А потом опять: Зов, говоришь, а?

- Вот, что, - говорит, - Фрэм, - (отцу моему, значит), - в горы идти надо. Кажись, и вправду в беде Лир-то наш. А кому ж идти, как не мне? Я и пойду. Только вот что попрошу тебя, дай мне Ульну с собой взять в провожатые: по Зову меня вести будет. Без этого – не найти нам его никак. Я за нее головой отвечаю, как за свою дочь.

- Да понимаешь ли ты, что говоришь, дурень ты эдакий? Чем старше, тем беспутевее, ей богу! Да это ж  безумие чистое – в такую ночь - и в горы! Это ж на верную смерть идти! И других за собой тащить! Не пущу! Убей, не дам! Пока я еще Мать Очага в этом доме – не дам! – всё это говорила моя мать, и румянец пунцом обжигал ей щеки.

- Слушай меня, Грея, - сказал отец. – Ульна слышала Зов. Ясно тебе? Зов! Неужто хочешь ты взять на душу грех Отказа?  Да еще кому?! – Лиру – твоему будущему зятю?! Побойся Обета, женщина! Готовь припасы на трех человек, на три дня, нет, - на пять. Да по-быстрому. А я остальным займусь.

- Э, нет, Фрэм, не на трех, - на двух. Ты остаешься. И не спорь! С твоей-то ногой да в горы? Нет! Я же сказал – как за дочь свою отвечаю!

А потом тоном пониже, да так ласково: - Ты бы, Грея, мяса шматок покрупней не пожалела бы: Верта с собой возьмем.

Верт был ручным волком Урии, ростом – под стать своему хозяину: не волк – теленок-переросток. Как нашел его Урия щенком малым и вырастил, - так с тех пор и были они парой неразлучной. Остряки называли их Урт и Верия…

Сник отец наш, Фрэм, словно воздух из него выпустили: задел его Урия за живое. Не лады у отца с ногой были – это еще мягко сказано. Нога его левая еле слушалась. С тех самых пор, как ствол кедрача жилы ему разорвал. Но и с порванными жилами сумел тогда отец  доползти и спасти Урию из завала… давно это было, да все никак успокоиться не может. Больно уж знатным следопытом был отец наш, Фрэм…

И повисла тишина в доме. И в тишине этой мало-помалу стал каждый делом своим заниматься: еду выносить, мешки ладить, сбрую всякую.

А как сготовили все по-скорому, да обнялись накрепко, да вгляделись друг в друга по-доброму: чтобы в сердце держать, да в пути беречь, - так и вышли они в пургу коловоротную. Ушли, как сгинули. Только мать моя застыла безутешная, в руках полено баюкает, точно дочь свою в детстве, во младенчестве… Да отец мой у огня, будто каменный, на поленья в очаге зачарованный…

- А теперь расскажу тебе, что же с Лиром-то приключилось. Это уже потом, со слов старшины заставы ихней, выяснилось.

Говорила я тебе, что в горах зимы – лютые, но горы горам рознь. Лир - из северных грундов был. Это - самые горные горцы, "соль камня", как их называют. Наделы их – на самом северном пограничье нашем. Там-то, по заставам их, да по крепостицам, и справлял он службу дозорную. Места те - дикие донельзя. Кручи отвесные пропастями бездонными падают, будто спиленные – "орел гнезда не совьет" – такие гладкие. Тропы турьи – в ладошку шириной, самки брюхатые – и те сторонятся: не пройти по ним с брюхом-то, сорвутся. И ни травинки там, ни кустика.

А чтоб не просто пройти, но жить там, и выживать, и дом строить, и службу при нем нести – не достаточно знать горы и даже любить их беспамятно, надобно еще и смельчаком быть отчаянным, себя не щадить и другим поблажек не позволять… в общем, быть "солью камня".

Ну, а зимами – просто жуть. Снега на склонах не держатся: ветер сдувает. Там, все больше, лед. В словаре их, местном, десятки слов для него есть: и вековой нетающий, и ледниковый текучий, и тот, что расщелины собой заполняет; тот, что сверху крепок, а внутри полостный да хрупкий и, наоборот, который; тот, что с вкраплениями щебня, и тот, что прозрачен, будто из стекла дутый; голубой и розовый, зеленый и сиреневый – всего и не перечесть…

Но и это не самое страшное. Хуже всего там - ветер. Ветра северного пограничья - лютыми исполинами в наших сказках живут. Чудовищной они силы, а свирепость и коварство - что у зверя бешеного. Ничто им не удержь: страховочные тросы рвут, будто бумажные, клинья да крючья вырывают, человека, как пушинку уносят, да что человека – глыбы многотонные выворачивают и как гальку речную в себе вертят: потешаются, значит… Налетают вдруг неизвестно откуда, вроде бы и небо ясное и погода тихая, а тут, откуда ни возьмись, порыв один, словно кто невидимый да великий полотнище льняное на просушку вывесил, а оно и захлопало… и пошло-поехало: бьется, ухает, эхо многоголосое само себе вторит, и не поймешь откуда каверзы ждать… Так-то...

Заставы наши северные имена несут птах небесных, горных. Застава Кречета, Беркута, Сокола, Ястреба… А главную крепость в тех местах Орлиным Оплотом зовут. Меж заставами дозоры ходят и все связь с Оплотом держат.

Лир на заставе Ястреба служил, что на восточных отрогах. Места там, вроде как, помягче чуток: скалы не такие отвесные, уступы громоздятся, пещеры частые, гроты да убежища. Оттого и живности там поболе, да и растительность кой-какая выжить умудряется. Но и опасности больше: камнепады там частые, лавины да оползни, расщелины да трещины – дело обычное. А зимой – вдвойне: снега и льды меняют землю до неузнаваемости, где летом трещины глубокие залегли, там теперь торосы топорщатся, где грот пристанище сулил, - там лишь стена ледяная, гладкая… К тому же, год на год не приходится: вроде усвоил, что де, на участке том в прошлую зиму твердая ледяная корка держалась, понадеялся, а там – сплошь крупа ледяная, щебенчатая погибелью грозит…

Ладно… Вот, что старшина заставы Ястреба рассказал. Ураган, что в долине в ту ночь бедствие сотворил, прошел на заставе Ястреба днем ранее. Свирепостью своей превзошел он все виденное. Старожилы спорили: было ли что подобное  тридцатью зимами тому, либо все семьдесят миновало. Насилу отсиделись в каменья цельные замурованные, думали – сметет их ураган, как камушек. Как стихло слегка, так снег повалил. Густой и влажный, он падал огромными хлопьями вот уже сутки кряду.

Застава Ястреба расположена на узком, как клин, каменном персте, выдающемся с северного кряжа к востоку. В основании – сторожевая башня, главный корпус, склады, гарнизонные жилища, в общем – форт. Большинству строений многие сотни лет, сложены они из каменных монолитов особой кладки – время лишь спаивает камни их воедино до слитности нераздельной. От форта же тянется к востоку на добрых полторы мили "перст": узкая каменная гряда с обеих сторон пропастями бездонными щерится. По ней тропинка проложена на самую оконечность, где притулился к скальному уступу опорный пункт первого дозора - "Дальнее Гнездо", зовется. Связь между ним и большой заставой, как и по прочим заставам заведено, да и вообще, у нас, - поддерживается с помощью системы зеркал и огня факелов: зеркала ловят пламя, преломляют свет его, усиляют, и шлют направленный луч по назначению. Используя заслонки и комбинацию факельных огней, пост с постом переговариваются при помощи сигнальной азбуки. Такой способ связи доказал себя, как наиболее надежный в условиях постоянных бурь, ураганных ветров и прочих атмосферных помех.

Так вот, был в тот вечер Лир в дозоре на крайней оконечности заставы, что в дали восточные всматривается, - в Дальнем Гнезде, то бишь. Заступил на стражу в шесть вечера, стало быть, до полуночи ему стоять, а там и смена. Но не прошло и двух часов, как ловит дозорный сигнал из Гнезда: "Прошу смену. Срочно." Что такое! Это Лир-то, и досрочно смениться требует? Знать не без причины. Тут же шлем замену, Лир – бегом в заставу и ко мне.

- Старшина, - говорит, - прошу отпустить до утра, Фекса в беде. Я Зов получил. Видно засыпало ее обвалом, или еще что ураган сотворил. Она в Верхнем гроте зимует. Туда часа три-четыре ходу. К утру обернусь.

"Куда, - думаю, - идти ему, на ночь глядя, в снегопад, да еще и после урагана, что все переиначил… Тут и днем не всякий пройдет…" Стою, молчу.

- Старшина, у нее трое котят полугодок. Коли б не приспичило, не стала б мне Фекса Зов слать, знаю я ее.

А сам – со слезами на глазах, аж застыл весь от страха, что откажу. Надо сказать вам, что Фекса – побратим Лира, снежный барс. Двое их у Лира, побратимов-то: Фекса и Рей – орел-ягнятник. Вот уж который год неразлучны. Во все рейды да патрули дальние втроем ходят: Лир по тропкам, все больше, Фекса побоку крадется, страхует, а Рей – поверху, значит: парит в поднебесье, общую картину обзора дает. И все трое – в Кольце Жизни. Неизвестно еще, кто из них большее удовольствие получает. Не было еще случая, когда б не явились они по кличу Лирову в путь-дозор. Не раз и не два спасали они побратима своего от верной погибели: трещины предательской, змеи гремучей или зверя бешеного… О лучших побратимах горцу и не мечтать.

Понял я: не могу Лиру запретить на Зов откликнуться.

- Иди, - говорю, - сам знаешь, что делать – не маленький. Снегоступы и кошки не забудь. Да Рея вызови, хоть и толку от него ночью – чуть. – Это я ему уже в спину прокричал, - как ветром сдуло.

Позже заметили мы: ничего он не взял: ни снегоступов своих, ни кошек, ни снаряжения особого, обременяющего, только и сделал, что медикаменты (бинты и мази всякие) в мешок побросал, кой-какие съестные припасы – и всё. Нож к поясу, лук через плечо, да еще лопатку складную прихватил. И Рея не кликнул он. Это потом уже Рей на его собственный Зов откликнулся – да поздно было, видать.

До Фексы он добрался благополучно, это точно: сама она к нам в Заставу пришла, котят своих в гроте оставила (смышленые они у нее, куда не надо – без спросу не сунутся), и пришла: дорогу показывать. Да только пользы от этого мало было: снегопад уже вторые сутки валом валил. Грот ее камнепадом в буран накрыло, а потом еще и снегом со льдом запечатало – гроб, да и только. Нашел ее Лир, однако, по Зову шел, откапал Фексу, и нет, чтоб заночевать там же, с побратимом своим в обнимку, в тепле да сухости, - понесла его нелегкая назад: к утру на Заставе быть обязался, мол. Уж как она его увещевала да улещивала, ласкалась да облизывала: нет и нет: слово дал вожаку своему.


Все это Фекса старику Нарбуту поведала. Нарбут-то наш, сторожил Ястреба, всему кошачьему царству побратим…

Короче, отправился Лир обратно. И было то в начале четвертого утра: самая темная темень, да стужа в горах наших зимой. Да и ветра шквальные, внезапные, тоже час этот предрассветный любят. Что там было, - не знаем, и не узнаем, видать, никогда. Камнепад, трещина, обвал какой, порыв шквальный, нога ли ему изменила, рука ли, зрение, - всего достаточно, чтоб на волос ошибиться, да  и сорваться в бездну, словно мха комок…

Но то, что не погиб он сразу – это точно: Зов Лир послать успел и поддерживал около трех часов, не менее. А кто Зов тот получил-то? Отец его да матушка, что в Большом Оплоте, Орлином, то бишь, находятся. Это поболе, нежели в двух сутках пути от Ястреба, почитай… Теперь вот, знаю, что и Ульна, невеста его ненаглядная  - да хранят ее дух травы медовые! – Зов его приняла, это ж за сколько дней пути-то будет! Ну и, понятное дело, Рекса и Рей, сей же час откликнулись. Рекса сперва по следу пошла, да оборвался тот вскорости: снегом засыпало. Тогда на живую нить Зова… Пока не дошла милях в трех от грота своего до обрыва скального, отвесного, что во тьму бездонную обрывается. Место то Долгим Эхом зовется: как забросишь в него камешек, да пока долетит да аукнется – трубку выкурить успеешь, а коли табачку с собой не прихватил, - так домой сходить и назад вернуться – гиблое место, одним словом. Легла тогда Рекса на край пропасти, и знай завыла-зарыдала по-своему, на забаву ветрам-пересмешникам…

Воет бездна, свистит-насмехается, эхом вторит рыданиям барсовым. И сложил тогда Рей-орёл крылья соколом, камнем в пропасть кромешную ринулся. Круговерть вокруг, смерч крупы ледяной, свистопляска ветров обезумевших… Завертело его, запрокинуло, аки перышко, аки пуховинку, И могучий орел, властелин небес, потерял свою гордую головушку, и крыла свои сложил премогучие во спасение славного отрока, побратима своего нареченного.

Когда Рекса без сил, еле волоча ноги, пришла на Заставу, мы уже знали о несчастье и Зове Лирином  по сигнальной связи из Орлиного и по-быстрому снаряжали спасателей: две связки людей, собаки, снаряжение разное… Я во главе пошел. Зов тогда еще звучал: Рекса потом поведала, что по Зову нас вела, хоть и слабел он от минуты к минуте. Часа через полтора подошли мы, наконец, к Долгому Эху. Зов там уже еле слышался,  а вскоре и вовсе смолк.

Ушел наш Лир. За отроги туманные, за кручи высокие, туда, где Вечный Дозор несет Стража Незримая. Ушел с побратимом своим, неразлучником, дабы было с кем Кольцо держать, дабы было с кем дружбу водить. И невесту свою-раскрасавицу, Ульну-солнышко, Ульну-травушку уманил его Зов в дали дальние, дабы было с кем счастье делить, дабы было за кого душу отдать.

Снегопад к тому времени вновь перешел в буран. Порывы ветра достигли чудовищной силы. И, так как Зов Лира смолк, я отказался рисковать жизнями своих людей, пытаясь спуститься в Долгое Эхо на верную погибель. Существует небольшой шанс, что по весне, когда сойдут снега, мы найдем тело Лира. Но сам я в это не верю: талые потоки в тех местах таковы, что скорее всего унесет его по ущельям да водопадам в реки горные и дальше – в озера да омуты… Ничего не найдем.

Так оно и случилось. Тело Лира не было обнаружено никогда.



***


А теперь вернемся в долину, к истории Ульны.

Зимой светает поздно. Урия с Ульной ушли с подворья к шести часам утра, растворившись в полном мраке. Прошло еще не менее пяти часов, пока весть о Зове Лира и его смерти достигла долины. Был серый ветреный полдень. Снег валил не переставая.

Стало ясно, что поход Урии и Ульны бессмыслен, что их надо вернуть, и вернуть быстро, до того, как успеют они углубиться в горы.

Зная темпы продвижения Урии и Верта, на это было мало шансов. Вся надежда была на то, что Ульна не сможет долго выдержать убийственный темп Урии и снизит скорость продвижения обоих.

Спешно снарядили отряд из шести самых крепких и выносливых мужчин, привычных к горам и зимним походам. Во главе поставили Гора – кряжистого и сурового Мастера Голоса и Наставника в Духе, пользовавшегося непререкаемым авторитетом у всего рода. К тому же, он слыл прекрасным знатоком гор, месяцами пропадая по тайным урочищам и пещерам заповедным. Таким образом, вся экспедиция враз преобретала возвышенную и подвижническую окраску. Я настояла на том, что бы мне было разрешено присоединиться к ним седьмой, под тем предлогом, что только  у меня есть сильная и стойкая связь с Ульной.

После того, что произошло между Урией и моими родителями, - они все еще не пришли в себя, и ни во что не вмешивались. С целью, как можно больше сократить разрыв во времени, мы решили взять коней, зная, что если и это не поможет нам догнать спасателей до первых взгорий, - нам придется их бросить и двигаться пешим ходом - сначала на лыжах, а потом на снегоступах.

Мы выехали из поселка около трех часов пополудни, когда стали вновь собираться сумерки, лишь на короткое время разогнанные блеклым светом. Снег стал мокрым и липким. Ветер усилился.

Неудачи преследовали нас с самого начала. Не отъехали мы и двух миль от селения, как одна из лошадей, несущих поклажу, провалилась по грудь в замерзший ручей и стала захлебываться. Когда, после общих усилий, нам удалось вызволить ее на обледеневший берег, люди и поклажа вымокли, а сама лошадь, как выяснилось, безнадежно хромает и не сможет продолжить путь. Стало ясно, что необходимо отправить ее назад медленным шагом, без поклажи и с провожатым. Так нас осталось шестеро, мокрых и продрогших, без большей части нашего снаряжения, испорченного или отправленного назад. Еще несколько часов пути по глубоким, рыхлым снегам – и нам  пришлось сделать длительный привал, так как дальнейшее продвижение ставило под сомнение успех всей операции: людей и лошадей следовало согреть, высушить и накормить.

Мы разбили бивуак под гигантской елью. Развели большой костер, стали сушиться и разогревать еду. Не прошло и шести часов с начала нашей экспедиции, а мы были уже вымотанные и злые, как после суток беспрестанного хода. Следов Урии и Ульны не было видно и в помине: всё замел снег. Нам оставалось лишь гадать, каким именно путем решили они подниматься в горы. Начались споры, как двигаться дальше: один путь был более пологим, безопасным и длинным, другой – сразу и круто брал вверх, зигзагами взбираясь по узким каменистым тропам на первые отроги предгорий. Тропы, разумеется, были заснежены и неразличимы. Споры тут же приняли резкий тон, личный характер, начались взаимные обвинения, не далеко было и до рукоприкладства.

И тогда встал Гор.

Он не закричал, не запел, вообще рта не раскрыл. Поднял правую руку и сделал некое движение, будто пробует на ощупь падающие снежинки. Но во внезапно установившейся  тишине воздух стал наливаться низкой, все растущей вибрацией, ее мощь крепла и ширилась, она проникала все глубже, под меховые куртки и одежду, кожу и внутренности, наполняла кости и мозг, сердце и душу. Это не был звук, воспринимаемый ухом, да и ушей уже не было, как не было ни пульса, ни дыхания. Могучая, всеохватная волна Сущего накрыла нас с головой и вобрала в себя, как бы говоря: "Вы, крохотные крупицы органики, что возомнили себя исключительными и неповторимыми, вы – лишь ничтожные частные проявления Живого, искры великого Пламени, миг – и нет вас. Но пока вы живы, пока тешитесь иллюзией самости, знайте и помните, вы – часть ВСЕГО-ЧТО-ЕСТЬ. Оно вас породило, в него вы и уйдете… вот сейчас, в следующий же миг".

Огромная шапка снега сорвалась с ели-великана, под которой мы нашли убежище и рухнула многопудовым грузом прямо в полыхающий костер. Но вместо того, чтобы тут же погаснуть под этой тяжестью, тот, напротив, возгорелся ярчайшим пламенем золотого и зеленого, будто подбросили в него охапку пахучих трав. Лепестком гаснущего сознания я успела подумать: "Зеленое золото… это цвета Ульны".

А затем враз все исчезло. Вибрация ушла, словно не было, пробудился слух и наполнился низким удаляющимся гулом, будто гигантская раковина из океана Космоса, поднесенная на миг к нашему уху, уносилась теперь в даль, в родные глубины. Мало-помалу  к телам стала возвращаться жизнь и сознание.

И тогда Гор заговорил, медленно, напевно и столь тихо, что голос его стал каждой клеточкой тела и сознания.

Слогом песни заговорил Гор:

Колос к колосу полем стелется, волос к волосу мехом славится
Разобщение сулит поражение. Пря огнем горит на позорище
Не страшитесь вы зверя дикого, не боитесь бурана лютого,
А страшитесь вражды погибельной, а бегите гнева постыдного,
Что друзей обращает в недругов, черной завистью отороченных.
Не порочьте наказов дедовых, не порушьте зароков даденных,
Не бывать того в роде Доловом, славном предками да потомками.
Все мы нитью одной скорочены: зверь и птаха, зерно и камушек.
Нить живая, в Кольцо завитая, окоемною чашей полнится.
Берегите красу вселенскую. Лад и мир умножайте истово,
Пуще ока храните преданность побратимам, меньшим сородичам,
Что как дети отцам доверились, одаряя богатством радости.
А заветы блюдите в строгости, в чистоте, да в великом трепете,
И не знать вам тогда ни тягости, ни напасти, ни злого помыслу.
Колос к колосу! Волос к волосу! Нить живая, Кольцо Великое!

Замолчал он на миг и добавил, просто и ласково так:

- Хлеб согласия преломите солью дружбы. И идите в духе, ибо чует сердце мое: не легким поход наш будет, ох, не легким. Пусть же каждый теперь бросит клич побратимам своим. Любая помощь сгодится. Особенно же разузнайте, каким путем двинулись в горы Урия с Ульной, может, видел кто.

И разошлись мы кто куда: таинство Клича в тишине да в уединении творить.

Время спустя сходиться стали. Один за другим подсаживались мы к костру, у которого неподвижно сидел Гор, вперив темный взгляд во пламя, и молча качали головами: отклика на клич не было. Да и откуда ему взяться? Был самый разгар зимы, природа лежала под толстым снежным покровом, в глубоком сне. Шансы на то, что кто-то из побратимов откликнется на Клич, были ничтожны, разве что речь шла о каком-нибудь животном, ведущем деятельный образ жизни в зимнюю пору, к тому же еще и ночами. Но среди наших побратимов таких, вроде, не числилось.

Сам Гор был побратимом всех дубов и падубков, а так же всей малой живности, которой дерева сии кров да пищу  дают. Все они сейчас крепко спали. К тому же, в этих краях дубов не было вовсе, все больше ели да кедры… Да и войти в Кольцо с лесным царством не так-то просто, даже для побратима: растения не обладают индивидуальным сознанием, а потому включаются в кольцо целокупно, все разом, и ширина Кольца того зависит от силы и умения пославшего Клич. Великое искусство для сего надобно!

С тварями живыми входить в Кольцо легче, и чем смышленее они - тем сподручнее. Такие и сами, частенько, связи ищут, знай отзывайся…

Дар-пасечник был побратимом пчелиного царства. Весь усыпанный, как цветочной пыльцой, веснушками, он, казалось, и зимой источал пряный медвяной аромат спелого лета. Но пчелы его спали личинками до первых цветов. Дар часто уходил в горы в поисках диких ульев, которые использовал для обогащения видов долинных пчел. Он хорошо знал ближние предгорья. Но, как побратим, был бесполезен. Более любого из нас чувствительный к холоду, он кутался в шерстяной плащ и словно притягивал к себе смолянистые искра потрескивающих в пламени еловых веток.

Снур был рыболов. Худой и долговязый, он слыл лучшим в долине знатоком жизни и повадок всей твари речной. Водовороты и омуты, стремнины и броды, хитрости угря и убежища сомов и щук, тайная жизнь раков и места нереста лососей – все было ему ведомо. Потому и ходил он в горы: изведывать истоки рек и ручьев, ключей и подземных потоков – дабы проследить до зачатия все жизненные артерии  царства, коему был побратимом. Всё это сейчас затаилось под толстым слоем льда.

Ор был плотником. Да не простым, а настоящим умельцем. Он не только мог смастерить стол или комод, забор или бадью, - все из лучших, наиболее подходящих пород  дерева, - но и вырезал по ним затейливую резьбу, покрывал тончайшей филигранью, инкрустировал дерево деревом, сочетая благоприятные друг другу породы и цвета. Изделия его искусства необычайно ценились, были на редкость долговечны и несли удивительное ощущение радости прикосновения. За редкими породами дерева и кустарников Ор частенько уходил в горы,  в только ему одному ведомые ущелья и труднодоступные склоны, и всегда возвращался с новой диковинкой. Но Ор был еще и большим любителем птиц. Особенно – как это ни странно – самых простых и неказистых: соек, ворон, дроздов. Все свободное время Ор посвящал наблюдениям за их жизнью и, главное – полету. Казалось, именно в нем, в птичьем полете, черпает он прообразы своих прихотливых орнаментов. Мастерил он, также, скворечники. И, как и всю другую свою утварь, украшал их любовно резьбой, для каждой породы птиц – другой, по тайно ведомым ему знакам. Мы же могли лишь гадать, чем он при этом руководствуется: Ор был настоящим молчальником. Говорили: легче ворона научить азбуке, нежели Ора заставить сказать два предложения кряду.

Ор был побратимом воронам, сорокам, дроздам, скворцам и сойкам (а может и еще кому-то из птичьей братии), и на него мы возлагали особые надежды по части выхода в Кольцо. Но Ор молчал.

Лиль… Лиль был… Лиллем. Стройный и нежный, как девушка, с огромными туманными глазами, - он был великим мечтателем. Лиль писал стихи и песни, но прежде всего был Сочинителем. Неразлучный со свирелью, выточенной им собственноручно из озерной ивы, бродил он лугами и затоками, озерами и глубокими оврагами, ничего не замечающий вокруг, со взором, устремленным за горизонт или в самого себя, он, в то же время, казалось, ловил руками и слухом любой проносящийся мимо звук, - ловил, внимал, узревал гармонию и переводил на язык свирели. Помимо этого Лиль не делал, казалось бы, ничего. Он был единственный из всех, кто часто ходил в горы просто из любви к самим горам, ну и, конечно же, к уединению в них, к вниманию песням ветров на кручах и в диких ущельях, к целому царству звуков, которых никогда не встретишь в Долине.

А еще он любил меня. Он никогда не заявлял об этом в открытую, но, как говорят у нас: в любви слова излишни. Думаю, основное, непроходящее состояние его души была влюбленность, влюбленность, как таковая: в звук, цвет, мир, в жизнь. Но когда влюбленность эта облачалась в женственные формы, то была это я. Лиль робко просил меня разрешить ему присоединяться ко мне в мои походы на озера и болота, особенно, если было то в мой час: в предрассветные сумерки, когда в ночной мгле твориться чудо рассвета: первые проблески света, пробные трели птах, пробуждение ветра, таянье туманов… Он ходил за мной, как невесомая тень, не решаясь ни заговорить, ни даже спугнуть утреннюю прозрачность такой же, как она, свирельной нотой. А еще он делал мне подношения: иногда протягивал молча мшистый камушек, иногда тихо говорил: "Смотри!" – указывая тонкой рукой на кружево паутины, подсвеченной лучом гаснущей луны, или на очертания лишайника на валуне, в которых виделась битва чудовищ-исполинов… Если я находила на крыльце горсть спелой малины,  старательно выложенную в спираль на куске бересты, или венок из болотных лилий в форме… лилии – я знала, от кого этот подарок. Мне было с ним спокойно и тихо, но я не любила его. Он пробуждал во мне глубокую нежность и материнскую заботу (черту, вообще-то, мне не особенно свойственную), но влюбиться в него я не могла, хоть и пыталась. С тем же успехом можно было влюбиться в эльфа, до того он был бестелесным, потусторонним.

Уверена, что причина, по которой Лиль вызвался присоединиться к нашему походу – была мое в нем участие, или, точнее, причастность: сама цель экспедиции – спасение Ульны, моей сестры, - была достаточным тому поводом. Трудно сказать, почему Гор согласился на присутствие Лиля. Горы он действительно знал, но знание Лиля – это "вещь в себе", передать его невозможно.

Никто не знал, какие у Лиля побратимы. Непостижимым образом он умудрился даже это  держать в… нет, не в секрете, секретов, как таковых у него не было, - в небытии, вот точное слово. Никто бы не удивился, окажись побратимы его – свет, звук, ветер… Бедный Лиль безропотно сносил тяготы пути. Он лишь еще более истончился и, казалось, просвечивал насквозь парящими снежинками…

Ну, и еще оставалась я. Знаток гор из меня никудышный. Те несколько раз, когда я в них, все-таки, попадала, были всегда в сопровождении группы бывалых ходоков, да и особенно высоко мы не забирались. Странное дело, я, которая умела прекрасно ориентироваться в озерных распадках и камышовых зарослях, в лабиринте болотных кочек и поймах рек, - становилась полностью беспомощной в горах или в лесах предгорий. Казалось бы, чем четче и выразительнее ориентиры, - тем легче находить по ним дорогу… - ан нет: горные кряжи, зигзаги троп или угол уклона холма для меня не являлись знаками вовсе, а вот мельчайшие подробности болотных или озерных пейзажей читались, как открытая книга. Вот ведь, насколько сильна природа моя долинная, предрассветная.

Я не сказала, может: на тот момент шел нам с Ульной девятнадцатый год и побратимами моими были тогда лишь трое: разношерстное семейство озерных стрекоз, глазастых и ажурнокрылых, прозрачных над зеркалом вод; болотные кувшинки, нежно-пахучие, уходящие корнями в насыщенную зелень проток и заводей; да дикие лебеди-перелетные: у нас они летовали, а с первыми признаками наступающей осени снимались с  лесных озер и двигались узкими клиньями к югу, через горные перевалы, все дальше и дальше, за границы земли, в Большой Мир. Не раз и не два летала я вместе с ними и видела их глазами земли и страны, природу и людей.  Не от того ли стремилась я туда же, в Большой Мир? Ведь какая-то часть меня всегда пребывала в нем с побратимами перелетными, гордыми и нежными, верными вечной верностью, роняющими кристальный крик-прощание  в стылую синеву осени…

Все они сейчас были далеки или спали: кто личинками, кто клубнями…

Так сидели мы молча, глядя, как еловые ветки рассыпаются искрами, как огонь лижет самое себя. Навалилась усталость, клонило в сон.

Как вдруг Ор выпрямился лозой, склонил набок голову по-птичьи, прищурил глаз, замер на короткий миг и сказал тихо, но четко:

- Кольцо. Рон откликнулся на Клич. – Он замолк, несколько долгих минут молчал, вслушивался в беззвучный внутренний диалог. Наконец связь завершилась. Ор сел по-обычному, взглянул на Гора и сказал:

- Рон-ворон. Видел Верта и двух людей. Шли в горы. Строго на восток. Около 10 часов назад.

- Строго на восток, говоришь? – переспросил Гор. – Это может значить только одно: они избрали короткий и крутой путь: стремятся как можно скорее взойти на первое плато и тут же повернуть на север. Что ж, логично. Так сделаем и мы. Только вот десять часов разницы… остается только надеяться, что Ульна вынудит Урию снизить темп…

"Ты не знаешь Ульны", - мысленно сказала я Гору.

- Грю, - Гор обращался ко мне, - попытайся выйти на связь с Ульной, это очень важно.

- Хорошо, Гор, попытаюсь. Я отошла в сторонку, обогнула костер, выбрала старую раскидистую пихту и обхватила руками ее пушистый ствол. Пихта была родственным деревом побратимам Ульны – кипарисам и каменным соснам, впрочем, многого это не меняло. С самого начала пути я пыталась – часто и безрезультатно - звать Ульну. Я приписывала это концентрации ее на Зове Лира, нервному напряжению, физическому истощению, - чему угодно… Только о самой главной причине я не подумала: Ульна не хотела связи, более того - боялась ее пуще всего на свете, ведь Зов Лира стих, постепенно слабея, около трех часов, после своего появления. Если бы причиной того было избавление Лира от смертельной опасности, он бы непременно бросил Клич, вошел бы в Кольцо и известил бы о том всех, и в первую очередь тех, кто принял его Зов. Но ничего не было. Существовал малый шанс за то, что Лир потерял сознание, или оно одурманено так, что не в силах бросить Клич или войти в Кольцо на Клич другого. Очень редко, но случаи такие, все же, бывали. На то и была надежда Ульны, и она всеми силами сосредоточилась на давно замолкших позывных Лира, отгородясь от всего остального.

Существует понятие "техники возведения Щита" – мощного непроницаемого энерго-мыслительного барьера, препятствующего всякой возможности пробиться сквозь него Кличу, Зову, просто любой телепатеме. Техника эта не проста, требует навыков, тренировок и мощного энергетического потенциала. "Чтобы Ульна владела техникой Щита? Быть того не может! – ответила я самой себе. - Тогда что же?" – я не знала и терялась в догадках.

Как оказалось в последствии, я во многом недооценивала Ульну, и способности её, и силу убеждения, и меру самопожертвования.

Теперь, когда об Ульне и Лире слагают легенды и баллады, сила ее любви стала эталоном самоотверженности, вошла в пословицы: "Любить, как Ульна Лира" – значит любить до конца и, не взирая на все.
Но тогда, студеной зимней ночью, после нескольких часов похода, ничего этого мы не знали. Мы стремились догнать Урию и Ульну, предотвратить надвигающуюся трагедию, дух которой витал в воздухе, как зола пожарища… и не знали: как?

Я вернулась к костру и коротко сказала: "Ничего".

- Седлайте лошадей, - сказал Гор спокойно. – Время близится к полуночи. У них больше десяти часов фор. Наш единственный шанс в том, что они встали на ночлег, после того, как поднялись на первый уступ плато. Если же нет – нам их не догнать, по крайней мере, в ближайшие сутки, а дальше – начнутся настоящие горы, там скорость равняется умению. На что способен Урия знают все, кроме того, их двое, нас – шестеро. Это  снижает наши шансы еще, как минимум, вдвое. Поэтому надо приложить все усилия, чтобы догнать их к утру. Поднимаемся верхней дорогой. Как только достигнем подножий, лошадей придется бросить. Было б то летом, да по пологому подъему - смогли бы взобраться на них на плато. Но не сейчас. Я знаю, все вы дорожите своими лошадьми, и правильно делаете. Грех бросать их зимней ночью, в глубоких снегах, одних, в нескольких десятках миль от Долины , быть может на поживу волкам… Знаю. Решайте сами. Коли кто вызовется остаться с лошадьми – добро. Там решим, а пока – вперед.

Мы затушили костер, седлали лошадей и пустились легкой рысью к востоку, туда, где невидимой громадой вставал главный хребет, уступами нависая над предгорьями. До него было около пятнадцати миль, по заснеженному бездорожью – не менее двух часов непрерывной езды.

Лес редел, местность полого поднималась вверх. Ветер кружил поземку, крепчал мороз. Мало-помалу мы приближались к предгорьям.

Летом эта местность изобиловала валунами и выходом на поверхность скальных пород, порою принимавших самые причудливые формы. Густой колючий кустарник, камнеломка и терновник, вереск и боярышник, да кое-где одинокие кипарисы. Глубокие ложбины и укаты, при общем неуклонном подъеме, нередко разрезали каменную твердь.

Сейчас все это почти не просматривалось под покровом снега,  и мы могли лишь гадать, насколько покров этот глубок и плотен.

Долго гадать не пришлось. Лошадь Лиля споткнулась обо что-то невидимое, обе ее передние ноги подкосились, и она, не замедляя шага, зарылась с головой в глубокий овраг. Верховая езда не была сильным местом Лиля, на самом деле, ездок он был никудышный, а если прибавить к тому окоченение и природную рассеянность, - можно только дивиться, как нечто подобное не случилось раньше. Вместо того чтобы вовремя освободиться из стремени и постараться спрыгнуть вбок или, хотя бы, элегантно перелететь через голову лошади, Лиль вцепился ей в гриву, стиснув ногами бока. Это привело к тому, что бедное животное инстинктивно оттолкнулось в сильном рывке задними ногами и на  скаку взвилось вверх, а затем тяжело повалилось набок, задрав заднюю ногу кверху. Лиль оказался под ней, придавленный тяжестью крупа и поклажи.

Лошадь дернулась пару раз, по телу ее прошла дрожь и она затихла: она сломала хребет о скрытые скалы.

Мы стали осторожно разгребать снег вокруг, пока не выкопали Лиля и не освободили его из-под лошади. Он походил на охапку меха, не подающую признаков жизни. Обследование было неутешительным: он жив, но налицо был перелом правого запястья, вывих плеча и, главное, опасный открытый перелом бедра. Я стала тихонько растирать ему лицо снегом, а потом смочила губы крепким бальзамом. Он закашлялся, застонал, но тут же, казалось, вновь впал в шоковую кому.

- Снур, Ор, - приказал Гор, - разъезжайтесь по сторонам, попытайтесь отыскать брусья для носилок. Вскоре они отыскались на склоне обрыва, куда весенними паводками сносились чахлые кипарисы, вывороченные бурями. Соорудили носилки из меховых плащей и попон, установили их накрепко между двумя лошадьми – Снура и Дара. Всех остальных лошадей мы связали в цепочку за ними: коль скоро трое из них выбыли из строя, отправляясь назад, - имело смысл отправить с ними и всех прочих: несколько остававшихся нам миль до крутого подъема уже не имели принципиального значения. Расставались молча. Носилки с Лилем, натянутые меж двумя лошадьми,  тихим осторожным ходом двинулись назад, в Долину.

Мы же – Гор, Ор и я – надели лыжи, взвалили на себя самое необходимое снаряжение и продовольствие и, молча, ускоренным темпом продолжили путь на восток. Очень скоро лыжи стали обузой, мы сменили их на снегоступы.

Время от времени я пыталась вызвать Ульну – впустую.

Ор безошибочно указал место полностью неразличимой тропы, и мы стали взбираться вверх: первым – Ор, затем – я и Гор – замыкающим. Ор двигался размеренным крупным шагом опытного альпиниста: вроде бы не быстро, но так, что сохранялись и темп и дыхание.

Для бодрости и сил каждый из нас применял свои средства: Гор постоянно держал за щекой корень многоцвета, славящегося своими чудодейственными свойствами. По запаху он напоминал пряный имбирь. Ор жевал на ходу вяленую лососину и катыши рыбьего жира с толчеными орехами, я же время от времени заглатывала шарики, содержащие смесь прополиса, пчелиного молока, смолы кипариса и сбора из семи трав, - специальный рецепт, приготовляемый в нашей семье из поколения в поколение как раз для таких случаев, когда от человека требуется крайнее и длительное напряжение всех сил. Я знала, что Урия и Ульна подкрепляются такими же. Усталости я не чувствовала, точнее, ее не чувствовала моя душа, да и мышцы тоже. Но какая-то общая отрешенность от всего делала тело невесомым, движения – автоматическими и заторможенными, реакции – вялыми. И вот наступил момент, когда я, не чувствуя  ни слабости, ни боли, как шла, так и упала в мягкий, тёплый снег. Это было приятно. Снег сулил покой и уют, но Гор поднял меня за пояс, поставил на ноги, велел опереться об него и идти, идти. Дальше пошел туман. Думаю, до того как, спустя около четырех часов мы, все-таки, поднялись на первый уступ плато, падала я, как минимум, дважды.

Мы взошли на уступ и осмотрелись. Было темно, ветрено и очень пусто: никого. Ор присмотрелся и отыскал место под маленьким скальным козырьком – не пещера и даже не грот, но достаточно, чтобы повалиться навзничь в относительном безветрии и провалиться в сон… для того лишь, чтобы в следующую секунду быть грубо вырванной из него рукой. Рука держала кружку с горячим пряным напитком – настоем из горных трав – и принадлежала Гору.

- Ты проспала четыре часа. Больше ждать нельзя. Позавтракаем - и в путь. Ор обследовал местность и нашел тропу дальше вверх. Они не ночевали на этом уступе. Может – на следующем. Этот отрезок пути – короче, часа за два пройдем. Да ты пей, пей. И поешь, вот, - он протянул мне меховый сверток. – Шарики твои – это хорошо, конечно, пришлось мне их отведать как-то, матушка твоя снарядила меня в поход… давно это было… Да только настоящей еды они не заменяют.

Я развязала сверток: хлеб, сыр, орехи, сухофрукты и солидный шмат вяленого мяса, по виду – козлятина. Поколебавшись, я принялась за еду, прихлёбывая ароматную смесь.

- Матушка твоя говорила: Ульна, та мяса в рот не возьмет и под страхом смерти. А Грю – та может при крайней необходимости. Вот я и подумал, дай, думаю, попрошу Грею – пускай подкинет чего.

Я слушала Гора, жевала еду, и силы постепенно возвращались.

- А Ор где? – спросила я.

- Пошел тропу протаптывать, проверять: нет ли где наледей. Завтра отоспимся уж… Как прояснится чуток, он попробует вызвать Рона:  облететь местность, дать вид сверху: беглецов наших отыскать, а заодно и путь разведать, может где обвалы или оползни были… Что с Ульной-то, связи нет?

Я направила взгляд в сторону, сконцентрировалась на самой глубине пустоты и послала Клич – полное безмолвие. По моему виду Гор все понял.

- Да, - прокряхтел он, похлопал себя по коленям и встал. – Я тут пройдусь слегка. А ты ешь, давай, не спеши. Каждый дополнительный кусок – еще одна миля пути, почитай.

Я смотрела в белизну и думала. Что-то было не так. С первых минут большого бурана в долине, еще до того, как Ульна услышала Зов Лира, меня не покидало ощущение, что что-то коренным образом сдвинулось, даже не просто изменилось – распалось, словно нарушилась гармония всеобщей мозаики, где каждый камушек был на своем месте – единственно возможном и правильном месте. Умопомрачение Ульны, внезапный уход их с Урией в горы, весть о смерти Лира – все это следовало одно за другим в столь быстром темпе, что поразмыслить над всем этим просто не было времени. Потом – наш спешный поход вдогонку, свара у костра, когда Гору потребовалось все его умение, вплоть до применения Голоса, потом – случай с Лиллем… Нет, - все это не могло быть случайным.

Я чувствовала, что причина всему этому есть, и что она лишь частично коренится в нас самих. Я выискивала поводы для возможного нарушения гармонии в мире и не находила их. Внезапное падение морали? Социальный распад? Расшатывание нравственных устоев? Нет, всего этого не было. Наше общество продолжало стойко противостоять пагубным влияниям извне. При самом придирчивом анализе я не могла усмотреть в нем опасных трещин. Мы воспитывали достойную и преданную заветам предков молодежь. Многие старики открыто гордились ею, сравнивая с поколениями своих дедов и прадедов…

Причина была не в этом. Я чувствовала, что мысль моя кружит вокруг истины, не в силах ухватить суть. Что же тут такое, - не переставала спрашивать я себя, методически прожевывая жесткую козлятину. Буран… почему я все время возвращаюсь к бурану? Какое отношение… и тут я ее ухватила: вот какая мысль не давала мне покоя: катаклизмы в окружающей нас природе тесно связаны с нашим к ней отношением и нашим поведением вообще. Природа – сообщество наших побратимов, все мы – часть узора единого живого ковра необычайной сложности. Нарушение в биении пульса, в дыхании, в органах чувств – и нить рвется, путается узлами, узор распадается, болезненная рябь пробегает по чутким волокнам… Результат – стихийные бедствия, ураганы, мор, болезни, массовое помешательство, кровавые раздоры… Все это уже случалось в прошлом… Всему тогда были причины в нашем собственном обществе и от него следствия обращались к нашим побратимам... Стоп! Вот оно! Точно так же, как мы видим в своих побратимах из животно-растительного царства братьев наших меньших, так же точно видят в нас меньших братьев "малые народцы", люди «старой крови» и другие расы существ, с поправкой, разумеется, на интеллект, наличие души и духовности, всего комплекса человеческих знаний и умений, отсутствующих, порою, и в них самих. Но в целом соотношение сохраняется: они – старшие и мудрые, мы – малые и несмышленые.

Я поняла, наконец, что бередило мне душу, что было "не так": Я не слышала никаких вестей от моей крестной феи. От феи, наделившей нас с Ульной  своей двойной природой, от моей Матери-во-Знаке. А ведь она поколениями поддерживала связь с моей семьей и всегда приходила на помощь в трудные минуты, даже без всякой на то нашей просьбы – сама обо всём наперёд знала… А тут… вот. Что-то было не так…

"Все наши беды – сказала я себе – оттого, что настоящая беда - у них, там, в запредельном мире. И один Дух ведает: какая". Но то, что это настоящая, большая Беда, я была уверена.

Я вскочила, - остатки еды полетели в снег – и закричала что есть мочи:

- Гор, Гор! Скорее!

Гор появился тут же, откуда-то сбоку и подскочил ко мне.

- Что с тобой, Грю?! Разве ты не знаешь, что в горах нельзя кричать? Особенно так, как ты – громко и внезапно… это ведь может…

- Гор, послушай меня! Я поняла, от чего все наши беды: буран и Лир и Ульна и Лиль и вообще. Понимаешь, Гор, пришла беда к малым народцам, в мир духов и я не знаю, куда еще, но это настоящая Большая Беда! Я уверена! Моя фея, то есть наша общая с Ульной, фея, крестная, ну, ты знаешь, так вот, она до сих пор не дала о себе никаких вестей, никому, понимаешь, ни мне, ни матери, ни Ульне… А такого просто не может быть! Не бывало такого никогда, вот уж сколько поколений подряд, понимаешь? а тут…

Гор подошел ко мне, обнял и прижал к себе крепко-крепко. Потом заглянул мне в глаза и говорит:

- Я знаю, дочка. С самого начала знал. Еще до начала бурана. У меня свои пути к знанию. Но ты права, всё так и есть. И судя по всему – будет еще хуже, так что – знать, и впрямь беда ихняя велика. И еще одно – и это самое главное – не только они на нас влиять  могут -  мы  на них тоже. Пусть не так явно и сильно, но можем, да еще как! И если здесь, в нашем мире мы останемся стойкими и чистыми, верными себе и им, то связь между нами наладится, гармония восстановится, и вместе мы выстоим. Я верю в это!

Гор говорил со мной ласково, просто, без всякого применения Голоса, но я поверила ему тут же и полностью. Стало мне вдруг  спокойно и тихо: хоть и знаю, что тяжко мне будет, но и без помощи, да опоры не останусь… Так, видать, и Ульна себя чувствовала – с Урией…

- Пойдем, - говорит Гор – собирайся. Ор там, небось, не знает, что и думать.


                ***



Наскоро собрались и тронулись в путь по стезе, протоптанной снегоступами Ора. Мы споро продвигались все выше и выше по зигзагообразно виляющей тропе. Идти было легко. Не прошло и двух часов, как мы взобрались на второй уступ плато. Всего их было четыре. И два верхних, наиболее крутых, нам еще  предстояло одолеть, причем, как можно скорее, желательно – одним махом.

Занимался серый рассвет – мой час. В это время суток я всегда испытывала странное ощущение, схожее с чувством человека, возвращающегося в родные места: что-то неуловимо-спокойное присутствовало в самом воздухе, где бы я не находилась. Вот и сейчас, высоко в горах, так далеко от привычных для меня мест обитания, я засмотрелась в белесое марево, из которого нарождалось утро, и замерла, пронзенная насквозь, завороженная родственными мне вибрациями эфира.

Но долго стоять было нельзя. Я стряхнула с себя наваждение, и мы двинулись дальше, по третьему отрезку пути, заранее проторенному Ором. Это был самый длинный участок восхождения. На одном из поворотов мы заметили на склоне выше нас темную точку – то был Ор, на несколько витков опередивший нас. Он тоже нас заметил, мы помахали друг другу руками  и продолжили путь. У нас с Гором заняло добрых пять часов одолеть этот отрезок и взобраться на третий уступ. Ор поджидал нас там.

- Ор – сказал Гор, отдышавшись, - попытайся  вызвать Рона. Если он с самого начала не ошибся, и они, действительно, взошли на плато этим путем, то странно даже не то, что мы их не догнали - в это я , как раз, могу легко поверить, зная способности Урии, - а то, что на всем протяжении пути не обнаружили никаких, оставленных ими, следов. Разве такое может быть, а? Что ты думаешь, Ор?

- Шел снег, - ответил Ор коротко. – Почти все время.

- Нет, Ор, этого недостаточно. Снег не мог бы скрыть всего. Где-нибудь остались бы следы остановки, ночлега, просто короткой передышки. Что-то они могли обронить в пути, что-то бросить, как лишнюю обузу, тут – опереться о скалу, там – случайно сойти с пути… Нет, что-то тут не так…

Ор думал с минуту. Потом сказал:

- Урия сам по себе способен не оставить ни единого знака. В это ты веришь, Гор?

- Да, в это я верю.

-Остается Верт и Ульна. Верт тоже способен идти след в след с Урией. Или наоборот. Правильно?

- Правильно, - Гор с интересом посмотрел на Ора.

- Значит, остается предположить одно: Верт везет Ульну на себе. И они не делали остановки на ночлег. Ни одной. По крайней мере, пока не взобрались на плато.

Гор помолчал и сказал, задумчиво глядя в даль:

- Ты прав, Ор. Так оно и есть. Но это значит, что нам их не догнать. Вообще не догнать. Или, если очень повезет, где-нибудь в сердце гор. Тогда уже легче связаться с постами ближайших застав: те перехватят их раньше нас… В любом случае – вызывай Рона.

Ор отошел в сторонку, затем вернулся и сказал:

- Есть связь. Рон вылетает. Скоро будет.

И мы начали последний отрезок восхождения. Перед нами был четвертый – самый короткий и самый крутой – участок подъема: около четырехсот футов склона, ощерившегося обледенелыми скалами, внезапными резкими выступами, отрицательными углами и поворотами, покрытой снегом и облаками крутизны. Тропы, как таковой, уже не было, мы просто очень осторожно карабкались по склону, предположительно по пути ее пролегания.

Гор настоял, чтобы впервые с начала пути мы связались в связку: Ор – впереди, затем я и Гор – замыкающим.

По мере восхождения, ветер крепчал, становясь все студенее и пронзительнее. С момента нашего выхода из долины восемнадцать часов назад, мы покрыли около пяти тысяч футов высоты Значит мы находились на высоте в девять с половиной тысяч футов над уровнем моря. "Точнее, - будем на ней находиться, когда взберемся на плато", - поправила я себя.

Мы как раз стояли, прижавшись к стене в минутной передышке после особенно крутого участка склона, когда вдруг услышали звук: он начался на низкой тягучей ноте, перешел в ровный, вибрирующий собою гул, затем зашелся чередой перекатов, словно непомерные ледяные глыбы скатывались в столь же необъятный ледяной колодец, и,  наконец, стал медленно затихать, все еще перемежаясь запоздалым эхом. Я выпрямилась, стараясь точнее уловить направление: строго на север, со стороны главного хребта, куда лежал наш путь.

Последнее, что я помню затем, это резкая всепроникающая боль, словно раскаленный прут вонзился в каждую клеточку моего тела и сознание мое померкло.

Что было потом, я узнала от Гора. По его словам, я вдруг всплеснула руками, дико крикнула: "Зов", - и кулем повалилась в пропасть, на краю которой все мы стояли. Ор, не готовый к этому, то ли оступился, то ли просто не успел зацепиться вовремя за выступ скалы и кубарем полетел за мной, потянутый общей веревкой.

Гор спас нас обоих, а заодно и себя самого. В считанные доли секунды он успел обмотать трос вокруг острого камня, упереться ногами в скалу, руками – за ледяную спайку, и на короткие критические секунды создать противовес нам обоим. Оказывается, Ор при падении ударился головой о каменный выступ и повис, вращаясь, как тюк провианта (необычайно тяжелый тюк!); я же была без сознания уже в момент падения…

Гор собственными руками, дюйм за дюймом, вытащил нас обоих, сам стоя при этом на карнизе, шириной дюймов десять, опираясь в угловатый обледенелый склон, под ревущим, обжигающим стужей ветром!

Очевидно, только Гор и мог вынести такое.

Он никогда не рассказывал нам, как ему это удалось, каких усилий стоило. Но с этого момента Гор изменился до почти полной неузнаваемости: не то, что он перестал улыбаться – улыбался он и до этого нечасто, - но, во-первых, он стал белый, как лунь, как лед, ни один каштановый волос не омрачал более белоснежную чистоту его головы и бороды, во-вторых, все морщинки на его немолодом лице, робко бороздившие лоб, щеки и лучиками расходившиеся от глаз, - враз превратились в глубокие трещины, пропасти, провалы, казалось, лицо его стало являть наглядное пособие по ландшафту  самих наших гор – старых, ветхих, грозящих обвалами и лавинами, гор, принесших всем нам столько горя; и, в-третьих, Гор никогда больше не использовал Голос и Силу вообще, казалось, он в одночасье растратил весь духовный и физический потенциал, сконцентрировав его в одном нечеловеческом усилии. Никогда более не убеждал он горячо и красноречиво своих учеников, никогда уже не светился он ореолом могущества и уверенности… Гор стал глубоким, ветхим старцем, смотрящим на мир усталыми, робкими глазами, всякое доброе слово принимая, как милостыню, а недоброе – с пониманием и смирением.

Спасенные Гором, мы – я и Ор -  лежали на карнизе двумя кучками мехового тряпья, и Ор очнулся первым. Именно он взял на себя с этого момента руководство экспедицией или тем, что от нее осталось. Общими усилиями им удалось кое-как привести меня в чувства,  а потом проволочить в полубессознательном состоянии те несколько десятков футов, которые отделяли нас от плато, вскарабкаться на него и без сил повалиться на упругий наст снега, выдубленного ревущими ветрами.

Первое, что я увидела, когда окончательно пришла в себя, был какой-то незнакомый старик, осторожно смачивающий мне губы чем-то пряно-горячим. Я лежала в некоем подобии шалаша, сложенном из наших  меховых накидок, натянутых на лыжи. Снаружи ревел ветер.

- С тобой всё в порядке, - ласково сказал старик, - постарайся попить, это бальзам.  Ты слышала Зов, верно? Это была Ульна?

Вмиг я вспомнила всё, приготовилась даже к еще одной пытке раскаленным жгутом, но разве мертвые могут что-либо чувствовать? Я не ощущала ничего. Только бесконечная невесомая белизна и я – парящая в ней пушинка.

Наверное, самый необъяснимый феномен человеческого естества,  - это способность наша продолжить жить несмотря на… всё то, что нам в этой жизни выпадает.

Я выпила бальзам, потерла снегом лицо и выползла наружу. Там стоял Ор, вперив взгляд в небо. В небе парил Рон. Я видела, как он сделал над нами широкий круг и круто взял на север, вдоль плато, прямо на Нижний перевал Большого Хребта, туда, откуда пришел гул лавины, туда, куда вел наш путь – сорок семь миль заснеженного плато, продуваемого всеми ветрами.

Мы знали, что Ульна мертва. Но не знали ничего об Урии и Верте. Если всех их снесла с собой лавина – продолжение нашего пути не имело смысла. Мы ждали известий от Рона. Пока же, мы варили суп с вяленым мясом, пили настой из трав и пытались забыться обрывочным сном. Пошло около двух часов.

Но вот Ор выпрямился, застыл и… заговорил голосом Ора, смотрящего на мир глазами Рона-ворона:

- Вижу. Приближаюсь к Нижнему перевалу. Метель. Сильный восточный ветер. Стелюсь над самой землей, в узком ущелье. Прошел перевал. Лечу над Срединным проходом к сердцу Большого хребта. Справа – скальная стена, слева пропасть. Вижу. Следы недавней лавины: широкая оголенная от снега и льда полоса – шрам на склоне. Пересекает тропу и обрывается в пропасть. Вижу: темное пятно на тропе по ту сторону прошедшей лавины. Снижаюсь. Вижу. Человек лежит на спине. На грудь ему положил лапы и морду огромный волк. Снижаюсь. Это Урия и Верт. Верт двинул головой и лизнул лицо Урии. Урия смотрит на Верта и видит его. Слабо пошевелил рукой. Оба живы. Конец связи.

Ор еще несколько секунд смотрел в никуда, потом вышел из фокуса, оглядел нас и сказал:

- Вы слышали: оба живы. Вам решать теперь, идти ли дальше. Сами знаете: плато – это 47 миль. Не считая объездов торосов, трещин и прочего. Не считая Нижнего перевала и отрезка пути за ним по Среднему Проходу. На это уйдет - самое меньшее – десять-двенадцать часов чистого хода. – Он помолчал (это была самая длинная речь в его жизни), а затем прибавил:

- Быстрого чистого  хода. Решайте.

Вместо ответа я встала и принялась за свертывание нашего шалаша и укладывание пожитков.

- Гор, - я повернулась к нему, - на Нижнем перевале должна быть застава, верно?

- Не застава, - сказал Гор надтреснутым голосом -,  скорее, просто гнездо. Сычевым гнездом зовется. Застава – она на Верхнем перевале.  Между нею и гнездом – дозоры ходят, патрули. 

- Как же могло быть, чтобы Ульна с Урией проскочили мимо гнезда незамеченными? Ведь только этим можно объяснить, что их не остановили и не сообщили о смерти Лира.  Или в Гнезде могли о ней не знать? Скажи, Гор.

- Думаю, гнездо они прошли ночью, под рассвет, в самый тёмный и ветреный час, да еще и в пургу. По времени лавины как раз подходит. Лавину, безусловно, услышали в гнезде, а может, и в самой заставе. В таких случаях всегда при первом удобном случае высылается патруль: осмотреть повреждения и степень проходимости пути, а если надо, то и расчистить чего… Место это ближе к гнезду, чем к заставе, но если по какой-то причине гнездо не в силах выслать своих людей (такое часто бывает в разгар зим), то патруль вышлет сама застава – Снежная Сова, зовется, - но, скорее всего, уже после того, как пурга поутихнет: им же невдомек,  что кто-то был в это самое время на Срединном проходе. В такое даже поверить трудно… В общем, не скоро они сподобятся…

Он помолчал и добавил, тихо так, почти про себя:

- Зова-то Ульны там никто не принял. А Урия – тот умрет, а Зова не пошлет: чтоб не быть обузой  даже побратимам своим… уж Урию-то я знаю…
 
Было около четырех пополудни. Прошло более суток с тех пор, как мы вышли в наш гибельный поход.

Мы осмотрели свои лыжи: те чудом не пострадали при нашем с Ором падении.

После того, как Гор стал другим, совсем другим и очень старым Гором, соотношение сил в нашем маленьком отряде изменилось. Ор, который и раньше шел впереди, прокладывая путь, взял на себя роль полноправного вожака, и даже я, которая до сих пор исполняла лишь пассивные функции (да и взяли-то меня лишь из-за моей сомнительной способности держать связь с Ульной) – я осознала теперь мои новые обязанности: подбадривать Гора, поддерживать его, как дочь – престарелого отца. Я даже сочла возможным пособлять советами Ору.

- Ор, - сказала я – вызови Рона: пусть летит домой, в долину, поднимет кого сможет через Большое Кольцо: надо ведь об обратном пути подумать: снести Урию в долину, да самим спустится…- все мы прекрасно понимаем, что собственными силами нам не проделать всю дорогу назад, да еще и с раненым Урией в придачу.

Тогда мы еще не знали всего.

- Может на Снежную Сову его послать, а? – спросил Ор. – Чтоб скорую помощь к лавине вызвать?

- Он не сможет войти в контакт ни с кем из них, - резонно возразила я. – Вряд ли  на заставе есть кто-то, у кого вороны в побратимах, или даже их сородичи: совы да сычи не особенно-то их жалуют… Нет уж, пусть летит прямо в Долину, входит в кольцо с сороками, сойками, дроздами, те – с другими своими ближайшими родичами, - пока не достучатся до какого-нибудь человека. Так будет верней всего.

Будущее показало, что я была права лишь отчасти.


                ***

Никто не знает, откуда родом Верт. Урия принес его в долину полуторамесячным щенком, лишь недавно открывшим бусые глаза, из одного из своих бесчисленных походов по горам.

Сам  Верт тоже ничего не помнил. В наиболее ранних своих воспоминаниях он видел себя сидящем на руках своего отца – огромного двуного волка – у пылающего очага и посасывающего у него из рук мозговую кость. Только значительно позже Верт осознал, что "отец" его на самом деле – человек, что он – его побратим Урия, и что живет он с подобными себе людьми, в большом долинном поселении. Жили там и собаки. Верт никогда не якшался с ними: разница была слишком велика, он даже не понимал их языка, не считая самых основных слов и выражений. Их самки, истекающие вожделением, не привлекали его, как не привлекает кошка льва. В своих совместных с Урией походах в горы, Верт быстро познакомился с долинными и лесными волками – своими ближайшими сородичами. Язык этих был ему более не менее  понятен, хоть и он не являлся его собственным. Но и с ними отношения его были натянуты и скупы: так встречаются на дороге рысь и снежный барс – вроде бы и родственники, да пути-то у них разные. Никогда еще за всю свою долгую жизнь не встретил Верт себе подобного.

И дело тут было не только в росте, бывают же в конце концов причуды природы: кошка в два раза крупнее обычной, бабочка-исполин, гигантская тыква…

Нет, Верт был не просто огромных размеров волком, он принадлежал к особому виду. Необычно широкий в кости, с мощной грудью и чудовищной челюстью, менее вытянутой, чем это обычно бывает у волков, он обладал гигантской силой. Одним ударом лапы он мог сбить с ног теленка,  его способность прыгать в длину и вверх, тянуть сани или груз в зубах и на спине - вызывали у видевших это благоговейный трепет. Окрасом он так же отличался от обычных волков: при удивительно  густой шерсти и подшерстке, он был палево-серой масти, с более темной полосой по хребту, а к зиме светлел и становился светло-серым, с белыми подпалинами на морде, хвосте и лапах. Глаза его так и не сменили свой цвет с возрастом на обычный для волков желто-рыжий, а остались бусыми и больше тяготели к голубому, как воды реки под кромкой прозрачного льда.

Нрава он был, в общем-то, спокойного, что не принимало, впрочем, форму панибратства ни с животными, ни с людьми: ни те, ни другие не могли полностью подавить в себе страха перед существом столь огромным и мощным, а водить дружбу, основанную на страхе, Верт не умел.

Так и жил он в гордом величии великана. Где-то, глубоко внутри, особенно по весне, он томился иногда неясным томленьем по далекой родной крови, но его всегда сменяла волна любви и преданности к "настоящему отцу" его – Урии: полу-отшельнический образ его жизни, дальние походы, разведки, дозоры, патрули, - всё это, как ничто другое подходило и самому Верту.

Но сейчас его брат-отец Урия – его всемогущий бог-побратим, вот уж который час беспомощно лежал плашмя на обледенелой тропе Срединного прохода и все попытки Верта вывести его из этого состояния, пробудить к активной, деятельной жизни ни к чему не приводили. Всё, что мог делать Верт, это вновь и вновь облизывать ему лицо и руки, сметая с них нескончаемую снежную крупу, не давая им замерзнуть окончательно. Урия то приходил в сознание, то опять терял его, - Верт впервые столкнулся с такого рода не-сном-не-бодрствованием и, скорее всего, не понял бы ничего, не иди речь о его побратиме: Урия и Верт были одно целое. Верт не только знал, что Урии плохо и больно, - он чувствовал каждой косточкой своего тела эту невыносимую, бездонную боль раздробленных костей и поврежденных органов; ощущал и отзывался на нее тихим жалобным поскуливанием.

В те короткие минуты, когда Урия приходил в себя, Верт старался успеть напоить его. Он поил его собственной кровью. Ибо у Верта были перебиты обе передние лапы. Он положил их на грудь своего брата так, чтобы еле слышное дыхание Урии, вылетающее изо рта чуть заметным паром, согревало рваные раны на лапах, не давая крови запечься, и та каплями стекала на бороду и усы Урии. Приходя в сознание, тот автоматически облизывал теплые от крови губы, сглатывал живительную влагу, открывал глаза в узнавании, и… тут же вновь проваливался в беспамятство от нестерпимой боли.

Время шло и с ним росло отчаянье Верта. Он терял кровь, слабел, холод все больше проникал под дотоль недоступный ему мех.  А помощь всё не приходила.

И тогда Верт завыл. Это был первый настоящий вой в его жизни, он поверг его в изумление, но Верт ничего не мог с собой поделать: какая-то первобытная, неведомая часть его самого взяла над ним верх. Невероятный, неслыханный дотоле вой разнесся по ущельям и кручам Срединного прохода, он дробился эхом, метался от кряжа к кряжу, пробивался сквозь свист ветра и пурги, летел ввысь и вдаль, он стал самой вьюгой, самой стужей, воплощением боли и отчаянья и призыва.

Дозорный в Сычовом гнезде, услышав этот звук, замер и суеверно скрестил пальцы; сторожевые заставы Белой Совы перебросились ошеломленными огненными сигналами и послали срочный запрос гнезду… всё живое, что ютилось по пещерам и берлогам нижней части Большого Хребта, застыло, парализованное звериным ужасом.

А Верт всё выл, выл нескончаемым плачем, мольбой о помощи в великой Беде.

И вот где-то, далеко-далеко на северо-востоке, ему, наконец, ответил такой же вой.


                ***

Рон-ворон летел в долину, крепко помня  наказ: оповестить всех, кого только можно о беде в горах, постараться создать Большое Кольцо, звать помощь.

Но, подлетая к селению, он понял, что опоздал: люди уже знали о беде и спешно готовили большую спасательную экспедицию: шесть тяжело груженых саней в собачьих упряжках ждали сигнала к выходу. В них было упаковано все лучшее и необходимое, чем располагала Долина: зимние палатки и складные нарты, медикаменты, лебедки, редко используемое снаряжение Большого мира: термосы, электрические фонари, альпинистское снаряжение. Встал вопрос, не взять ли с собой и рацию, но идею отклонили: люди в Долине даже в экстренных ситуациях старались не оповещать о себе  и происходящем на их земле Большой Мир.

Зато в числе участников значились не только самые крепкие и сноровистые парни селения, но и знатоки своего дела: знахари, костоправы, мастеровые и даже гвельд Улад – поддерживать дух и мораль спасателей и спасенных. Но главное – в путь отправлялась Вея – хранительница Знания и Силы, глава жриц Рода. Её авторитет в народе был непререкаем, способности – огромны и никому не ведомы до конца, как и ее возраст. Она стояла поодаль от колонны – высокая сухая фигура, одетая во все синее, опираясь на высокий, почти с нее ростом, жезл. Узкие глаза, обтянутые пергаментной кожей скулы, безгубый рот, вся – воплощение воли и власти.

Сам факт ее присутствия говорил о многом: то не была еще одна экспедиция по спасению спасателей, нет, - речь шла о борьбе за выживание самого Рода, всей Долины, всего мира земли людей и их побратимов.

Ни один Гор понял, что происходящее - не просто случайная цепь несчастных совпадений, что "неладное" затронуло глубочайшие пласты Бытия, что само существование Срединного мира стоит под угрозой, и потребуются все скоординированные усилия его обитателей, дабы угроза эта не претворилась в реальность.

Выходу в поход предшествовало спешное собрание Большого Совета: старейшины, жрецы, главы родов. На нем-то и порешили выступить походом против сил неведомых, но грозных, спасать землю и Род.

Но еще задолго до этого Вея, тайно ото всех, созвала Сестер Силы – обсудить положение, попытаться найти ответ. Было то сразу после неслыханного бурана,  разорившего селение, известии о смерти Лира и выхода в поход партии Гора.

Все попытки жриц – порознь или сообща – вступить в контакт с тонкими мирами или с малыми народцами наталкивались на стену, - иногда глухую и непробиваемую, как бетон Большого Мира, иногда – туманную и мглистую, гасящую всякую попытку прорыва, но результат неизменно был тем же: молчание. Ситуация была беспрецедентной: такого не только никто не помнил, - подобное не упоминалось даже в самых древних рукописях и преданиях.  Если уж на то пошло, то испокон веков, если и были какие проблемы с тонкими мирами и  инородцами, - то прямо противоположного свойства: как избежать излишнего их внимания к себе и снизить до позволительного минимума каждодневное их вмешательство в жизнь человеческую.

Ту же всё было наоборот. Стали вспоминать, когда же в последнее время замечалось воздействие или простое присутствие тонких существ в селении? Оказалось: по меньшей мере, долгие недели, а то и месяцы! И никто не заметил, никто не обеспокоился!

Сёстры Силы сидели Малым Советом глубокой ночью и гадали о возможных причинах "неладного", когда никем не замеченные, тихим ходом вошли в селение Дар и Снур с покалеченным Лиллем промеж них, тяжело бредившим в беспамятстве. Лиля тут же отправили к лекарям и травникам, а Вея приказала созвать Большой Совет.

Когда все были в сборе, она взяла слово:

- Прежде, чем я сообщу вам о причине Совета, хочу задать вам вопрос: кто из вас в последние недели был свидетелем проявления потусторонних сил – любых и в любом виде: явное присутствие, невидимое воздействие, помощь в просьбе или просто мимолётное проявление?

Ответом было удивленное молчание.

- Люди Рода, - сказала тогда Вея, – в тонких мирах происходит что-то неладное. Никто из нас не знает, что именно. Ясно одно: тонкие сущности, малые народцы, даже духи природы – все нас покинули. Произошло это уже достаточно давно, просто никто из нас не удосужился обратить на это внимание. Это непростительно и постыдно, прежде всего, для нас – Хранительниц Веры и Силы, уж больно мы, видать, попривыкли к заведенному порядку, воспринимали его как должное. Я напомню вам старую истину: мы есть те, кто мы есть лишь благодаря нашему союзу с тонкими мирами. И именно эта животворящая связь позволяет нам владеть Силой и Знанием, только благодаря ей живем мы в Великом Живом Кольце со всем сущим, только через нее растим и крепим связь с побратимами нашими меньшими. Распад связи означает гибель нашего мира. Без союза с тонкими сущностями и малыми народцами мы скоро забудем Заветы, позабудем языки побратимов, лишимся Знания и Силы, и очень скоро станем похожи на все прочие племена Большого Мира, а что они собой представляют, думаю, знают все.

- Под угрозой стоит наша Вера, все устои и быт, сама жизнь. Повторяю, мы не знаем, что там у них творится, но то, что речь идет о настоящей Большой Беде – это точно. Мы – Сёстры Силы – продолжим делать всё возможное, дабы восстановить связь. Но время Тонких Миров – не наше время. Быть может на это уйдут считанные дни, быть может – долгие годы, и не одно поколение людей Долины сменит друг друга, прежде, чем Гармония Сфер будет восстановлена.

- Пока же принуждены мы жить сиротами в собственном доме, в мире который с каждым днем будет становиться все чуждее и враждебнее нам – его же хранителям. Для того, чтобы как можно более замедлить процесс распада, а если возможно, то и повернуть его вспять, нам потребуется всё напряжение сил, неукоснительное следование Заветам Веры и указам наставников. Каждый из нас призывается отныне стать светочем братства, с удесятеренной силой нести в мир Красоту и Гармонию, Любовь и Сострадание. Я знаю, все вы и так стремитесь к этому в вашей жизни, на основах этих и молодежь воспитываете, но… час нынче особый.

- Вот, какова причина, по которой я вас созвала. Как видите, буран, смерть Лира, несчастье с Лиллем – всё выстраивается в одну неслучайную цепочку. Мы должны выработать план действий. Я жду ваших мнений и советов.

Давно уж наступило хмурое утро, а в Доме Собраний этого не замечали. При свете факелов и громадных восковых свечей на высоких подставках велись беседы и мало-помалу составлялся план Большой Борьбы. Быть может, это длилось бы до тех пор, пока участникам Совета хватило бы сил, но около девяти утра дикий, нечеловеческий крик разорвал стылую мглу утра: кричала Грея, моя мать, принявшая Зов Ульны. Как безумная, бежала она по посёлку, слепо, в метельную круговерть.

- Доченька моя, Ульна! Зорька моя вечерняя! Солнышко моё предзакатное! Иду я к тебе, иду, со всех ног к тебе, со всех сторон бегу я к тебе, радость моя! Ты только постой, не уходи, я уже рядом, я бегу, светик мой, вот, сейчас... уже… - и она рухнула в глубокий сугроб, как подкошенная, да так и осталась недвижима, распростав руки, словно и впрямь достигла она зорьку свою зеленоглазую, достигла, да и обняла ее крепко-накрепко, навеки.

Мать моя, Грея, была мертва. Я не услышала ее Зова, сама вися в это время в беспамятстве над пропастью. Весть эта потрясла народ. Будто последняя капля, переполнила она чашу тягот, подспудных тревог и неясных томлений. Всё население Долинного, от мала до велика,  высыпало на двор и молчаливым кольцом обступило Дом Собраний. Люди ждали Слова.

На крыльце стояла Вея. Она обвела всех молчаливым взглядом и сказала:

- Люди, настал час Большой Беды. Крепитесь в Вере. Мужайтесь в Силе. Добро на бой идет! За Красоту и Свет мира. За великое Кольцо Всего Живого! Нелегкой и нескорой будет борьба наша. Но мы победим! Пока веруем мы в Красоту и Чудо, пока несем в мир Любовь и Верность, пока други мы побратимам нашим, а Заветы предков – светоч пред нами, - нет и не будет на нас погибели! Вот вам моё Слово!

И люди рода преклонили колена в знак принятия на себя Обета.


***

Составлялись списки участников похода, придирчиво отбиралось снаряжение, кони, собаки.

Спешные гонцы отправились во все другие долинные поселения: Луговое, Озерное, Южное, Лесное, Верхнее, в Речную Пойму и в Три Водопада. И дальше – к крепостям и замкам князей. С Сигнальной башни нескончаемой чередой огненных вспышек несся к горным постам и заставам Клич.
На звоннице забили набат.
 ***


Было около трех пополудни, сборы близились к концу, когда вдруг со стороны гор, с Верхней Пустоши, послышался вой волков. Это не был обычный тоскливый волчий вой, который можно нередко услышать долгими зимними ночами. Он был стройным и переливчатым, со сложными, слаженными подвываниями и короткими паузами, взлетами и падениями тембра, где всё в целом напоминало длинное, хорошо разученное послание. Были в нем и тоска, и жалоба, но главной темой звучал настойчивый призыв.

Запряженные в сани собаки, как и все прочие в селении, тут же отозвались на него на все голоса. Но, - странное дело, - в них  не было обычного для собак страха перед волками, - скорее, был то ответ на послание диких сородичей, подхват налету и несение дальше.

Главный собачник селения – Клем – друг и побратим всего собачьего племени, а ездовых и сторожевых собак в особенности, - стоя у саней с поклажей, склонил голову, вгляделся в пустоту перед собой и застыл на долгий миг.

Волки повторили свой трельный вой трижды и растворились в белесой мгле.

Так селение узнало о судьбе Урии и Верта. Само это знание никак не могло повлиять на ход приготовлений: люди и так готовили себя к спасению попавших в Беду. Но добавочные подробности, точное указание места и времени трагедии, беспомощность положения Урии, – богатыря и великана Урии и его неразлучного друга Верта, - наложили особую, зловещую тень на все происходящее. Люди вновь и вновь слушали пересказы волчьего послания. Слушали, и крепче сжимали губы в непримиримости.

А Фрем – отец мой Фрем – всё то время, что прошло с момента Зова Ульны, сидел у давно погасшего очага, где хрупкими скелетиками застыли обугленные, прогоревшие поленья, сидел и смотрел в ничто. Да и может ли смотреть куда-то еще человек, сам превратившийся в прогоревшее полено? Тронь его - и рассыплется пеплом.


***

Наконец, около пяти пополудни, в самый час сгущения ранних сумерек, отряд тронулся в поход, навстречу вновь начинающейся поземке и студенеющему ветру, навстречу горам, навстречу Борьбе.

По решению совета было введено древнее деление на подотряды: две семерки, две тройки: первая тройка – разведочная – выехала верхом еще три часа назад. В ее задачу входило проверять надежность и проходимость пути (пологого и более длинного восхождения на плато, единственного подходящего для саней и упряжек), а где надо – торить путь и устранять преграды.

Вторая тройка – страховочная – обязывалась строго следить за безопасностью передвижения колонны в пути, а на особо тяжелых  участках – крепить канаты и крючья,  скобы и закрепы.

Первая, головная семерка, была составлена из, собственно, спасателей. Их снабдили всем возможно-лучшим: собаками, провизией, лекарствами и особо тёплой одеждой…

Вторая, замыкающая семерка, была вспомогательной или обозной. Трое тяжелогруженых саней утюжили снег под гнётом палаток и мешков сменной одежды и запасов продовольствия, кухонной утвари и корма для собак.

Всего их было двадцать. Двадцать мужчин и женщин, отправляющихся в путь, на бой с неведомым.

Было их двадцать и еще одна – Вея. Она ехала верхом на неказистом на вид гривастом жеребце чалой масти, бодро идущем рысцой перед первыми санями головной семерки.

На каждых из шести саней пылал, шипя на ветру, смоляной факел. Поблескивала сбруя конных, играли бликами арбалеты и колчаны стрел на заплечных перевязях.

Люди рода встали в два ряда вдоль санного пути и кропили уходящих оленьим молоком – на счастье.


***

Всего этого мы не знали. Почти в одно и то же время,  Ор, Гор и я – вышли в путь по плато, надеясь застать рассвет на перевале или, хотя бы, в видимости Сычового гнезда, засевшего на высоком утесе над нами: у нас кончалась провизия. Мы бежали на лыжах, насколько то позволяла снежная равнина, дыбящаяся торосами,  угловатыми каменными грядами, подозрительными провалами. Ор бежал чуть впереди, я же старалась держаться поближе к Гору, готовая в любую минуту прийти на помощь. Теперь я оберегала его, как когда-то он меня. С первого взгляда было видно, каких физических усилий стоило Гору просто стоять  на лыжах, идти, не падая под порывами ветра, отталкиваться палками от мокрого слепящего снега. А ветер всё крепчал.

Наконец, на небольшом подъёме, Гор неловко взмахнул палкой и тяжело повалился в снег. Я окликнула Ора. Вдвоём нам удалось поднять его на ноги и поставить на лыжи, оказалось - одна из них безнадежно сломана. Ор снял свои, отдал их Гору, а сам встал на одну оставшуюся. Гор стоял, тяжело дыша, и робко смотрел на нас виноватыми глазами. Мне было стыдно и больно. Еще через минут сорок Гор упал опять, на сей раз, подвернув руку. Было ясно: продолжать путь он не сможет, весь его вид являл собой крайнюю степень истощения.

Мы решили сделать короткий привал, вновь собрали шалаш из лыж и плащей и заварили настой.

- Что будем делать, Грю? – спросил Ор. – Что делать?

Я  думала. Оставить здесь Гора одного – беспомощного, обессилевшего, в сердце снежной равнины, продуваемой насквозь всеми ветрами, неизвестно на сколько времени? Гора, - отдавшего за спасение нас с Ором свою силу, веру и дух жизни?! С тем же успехом меня могли бы попросить стрелять в моих диких лебедей…

Остаться с Гором и ждать… чего? Сколько времени? Когда там, за перевалом умирает Урия? Исключено! Что же делать?

- Вот что, Ор, - сказала я, наконец, твердым голосом, - ты остаешься с Гором и ждешь помощи – либо из Долины, либо из Сычового гнезда, после того, как я туда доберусь. Я побегу налегке – никаких накидок, минимум провианта, самое большее, часов через восемь буду на перевале. Вы продержитесь.

- Что? Чтобы я отпустил тебя одну? В ночь, в метель, по незнакомой дороге? Мало нам Ульны? Ну, уж нет!

- Слушай меня, Ор! Слушай меня весь! Слушай и повинуйся! – я слышала голос, исходящий из моих уст, и не отождествляла его с собой. Ибо это был Голос. Когда и как я успела овладеть его искусством - то было мне неведомо. Лишь много, много позже я поняла: Гор не только спас наши жизни. Во всеобъемлющем стремлении излить из себя всю свою энергию и волю, он, сам того не зная, передал нам и свои дары. Мне – дар Слова и Голоса. И кое-что еще. Что получил от него Ор, я не знаю,  но то, что что-то он получил – это точно. Ибо и Ор изменился с того похода: стал он каким-то… внутрь-себя-смотрящим, вот каким. И очень спокойным, словно там, внутри у него, ровным синим пламенем горит лампада: и греет, и светит, и радость дает, и верой полнит. Вот каким стал Ор.

А я обрела Голос.

- Ты, Ор, остаешься с Гором и бережешь его, как собственную душу. К вам скоро придет помощь. Я знаю. А я иду к Урии. И дойду до него. Это я знаю тоже.

- Да, Грю. – ответил Ор голосом воина, получившего приказ. – Я тебя слышал.

Я быстро отобрала для себя самое необходимое, выпила чашку настоя, наспех проглотила двойную порцию своих пилюль, встала на лыжи и пустилась строго на север.


***


Позже все утверждали, что такого просто не могло быть. Они  еще и еще раз мерили расстояние по карте, вычисляли силу и направление ветра, приблизительную и максимально возможную скорость лыжника, применительно к условиям местности, границы человеческой выносливости, пытались вычислить даже коэффициент силы воли…, - все равно ничего у них не получалось.

Первые робкие проблески мутного рассвета застали меня не у Нижнего перевала – я даже его не заметила, как не заметила и Сычового гнезда, как не заметили с него и меня саму, - и не на каком-либо промежуточном отрезке Срединного прохода.

Рассвет догнал меня в каких-нибудь тридцати ярдах от Урии, и то – потому что я,  наконец,  остановилась.

А остановилась я потому, что дошла, добежала, долетела до Урии и, во-вторых, потому, что никак не могла понять: что же все таки видят мои глаза.

А видели они, очевидно, того же Урию, недвижно лежавшего на снегу, а по обе стороны от него, тесно к нему прижавшись, так, что укутали его всего густым теплым мехом, лежали… два Верта!

"Да, - подумала я, сдали мои глаза… не мудрено! Хорошо, что хоть раньше не подвели!" Я смахнул иней с ресниц, и сделала еще несколько шагов: Вертов было два! Приглядевшись получше, я все же разглядела кое-какую разницу: второй «Верт» был чуть светлее первого, желтовато-белый, с более пышной шерстью и может быть, самую малость, покороче. Тот, что побольше и потемнее, положил лапы на грудь Урии, уткнувшись мордой ему в шею. Все трое, казалось, мирно спали.

Но вот, тот, что посветлее, учуял меня, поднял морду и, не двигаясь с места, предупреждающе зарычал. Это не было агрессивное рычание, предваряющее лай или прыжок, но от долгого низкого рокота этого кровь стыла в жилах. Именно такого рыка и опасались люди Долины, завидя Верта. Но сам Верт никогда не рычал так.  Тот, что потемнее, -  теперь я признала в нем настоящего Верта, - очнулся, поднял голову, с видимым усилием сфокусировал взгляд на мне, признал, очевидно, тихонько тявкнул и попробовал вильнуть хвостом. Я осмелела, подошла к ним вплотную и склонилась над Урией.

- Урия, - позвала я тихонько, - Урия, очнись. – Его буйная шевелюра и борода были в инее, закрытые глаза глубоко запали в провалы глазниц, черты лица его заострились донельзя, приобретя темно-синий отлив. Но он был жив. Глазные яблоки ходили из стороны в сторону под почерневшими веками, из губ изредка вырывался еле заметный пар дыхания.

Я достала фляжку с бальзамом, попутно поразившись, найдя ее нетронутой: за всю дорогу от Ора к Урии, я к ней, оказывается, и не притронулась, - и стала осторожно смачивать губы и виски Урии. Я не спешила и работала крайне осторожно.

Тут я вспомнила о Верте. Он не сдвинулся ни на йоту, все также положив лапы на грудь Урии. Я посмотрела на них: обе были перебиты – одна в верхнем, другая в нижнем суставах. Один из переломов был открытым, и острый край могучей кости пробил шерсть и торчал наружу, как наконечник копья. Кровь уже давно не шла, лапы и морда Верта, меховая куртка Урии, грудь, борода, лицо – все было в ее черной запекшейся корке. Многим помочь Верту я не могла – просто не знала, как это делается, да и опасно это было. Мяса у меня не было тоже. Тогда я достала из мешка кусок бересты, в которую были упакованы кой-какие мои пожитки, налила в нее немного бальзама и подставила под морду Верта. Верт слишком долго жил с людьми, чтобы усомниться в моих намерениях, к тому же, мы были старые друзья. Он понюхал бересту и послушно вылакал спиртное. Я налила еще, и опять он вылакал бальзам. Потом тяжело вздохнул, благодарно посмотрел на меня и заснул, не двинувшись: он был необычайно слаб. Я налила немного бальзама в бересту  и подала ее другому волку, тот все это время неотрывно следил за моими действиями. Волк понюхал бальзам, лизнул разок, громко чихнул и отвернулся: столь низко он еще не пал, говорил весь его вид.

Тогда я вновь обратилась к Урии и увидела, что он очнулся: глаза были открыты, мутный взгляд устремлен в низкие тучи, сеющие редкие снежинки. Он заметил меня, но потребовалось ещё несколько долгих мгновений, пока он меня узнал. Каждая мысль, мучительно прокручивавшаяся у него в голове, явственно отражалась в глазах: Урия пытался вспомнить ход событий.

Наконец, картинки, проплывающие пред его мысленным взором, достигли логического завершения, он облизнул губы и, глядя на меня в упор, тихо проговорил:

- Грю, это ты, верно? Ты приняла зов Ульны и пришла. Одна? Нет, не может быть. Где же другие? Не важно, послушай, не уберег я Ульны, девочки моей, понимаешь? Как ни старался, не сумел…

- Погоди, Урия, помолчи. Вот, выпей бальзам, это наш особый, он тебя враз на ноги поставит.

- На ноги меня  не поставит уже ничто, дочка. Я сломал хребет, да вообще, по-моему, все, что может человек сломать и расплющить в собственном теле. Сколько у меня времени в запасе – не знаю, но не много. Поэтому ты послушай меня, Грю, не перебивай. Тут, ведь, вот в чем дело: я-то Ульну зачем с собой в горы взял? Чтоб она по Зову Лириному вела меня, так? Вот она и вела – больше суток вела, не переставая, и всё – в самое сердце гор… к дальним заставам, говорит, к Долгому Эху – есть там, у них, пропастища такая, Долгим Эхом зовется…

- Но, послушай, Урия, такого же не может быть: вскоре после вашего выхода, мы получили сигнальное сообщение с гор: Зов Лира прекратился через три часа после послания, они там тут же спасателей выслали, с заставы Ястреба. Погиб Лир. И, действительно, в Долгом Эхе то было. Но уже через три часа Зов прекратился,  а ты говоришь – больше суток… Как же это м…

- Вот, ведь, шельмовка, оказывается, Ульна-то: обвела, меня, старика, как малого дитятю. "Зов и Зов, - мол, - идем, бежим, летим, почему ты такой медленный?!", - все не унималась… Доверился я ей, старый дурак… доверился, да и погубил, а заодно и брата моего Верта покалечил… кабы не он… - он, ведь, всю дорогу Ульну на себе вез… да что там вез – летел он с ней, мчался…

- Ох… - простонал Урия в и изнеможении закрыл глаза, - больно мне, Грю, до чего же больно… от  всего…

Он полежал чуток молча, собрался с силами и заговорил вновь:

- Мы, как шум лавины заслышали, аккурат под ней были. "Бежим назад, - кричу, - назад!" – а она мне: "Вперёд, Урия, вперед, мы ее проскочим, чтоб завал нам путь не загородил…"- Проскочили мы ее, как же… Верт сказал, глыба в нее большая попала, прямо в голову ей угодила, смела ее с Верта и – вниз, и секунды не прошло… Да и что тут оставалось делать: лавина – это же… это же… жуть, вот что… облако пыли ледяной, гул такой, что и не слыхать его вовсе… Конец света – вот это что… "Проскочили"… почти мы ее проскочили, почти…

Он опять обессилил. Я смочила ему губы бальзамом.

- Брат-Верт-то, наш, спас он меня… кровью своей поил из лап перебитых, мехом своим согревал, вылизывал… от снега меня вылизывал… замерзнуть не давал… Чуть видит... я в беспамятство соскальзываю, связь меж нами меркнет… так он хвать меня зубами  за ухо… или за нос, - вот боль меня и возвращала… в боль…

- Урия, скажи, что за еще один волк тут, а? Их тут двое, ты знаешь? Я сначала…

- Не волк это – волчица. Раньей звать. Новая подруга Верта, вот. Это он до нее дозвался воем своим… чуть ли не с другого конца Хребта к нему пришла… господи, что это был за вой…

- Да, вот еще, чтоб не забыть, - Урия спешил, чувствуя, что надолго его не хватит, - ты, вот что, дочка… Как в Долину вернешься, две вещи сделай, только обязательно, слышишь? Ты отцу и матери своим – Фрему и Грее – от меня поклонись… скажи: Урия простить его просил – что  Ульну не уберег, золотце мое… обещаешь?

- Обещаю, обещаю, Урия, я же знаю, что все, что мог, ты сделал, и больше того – тоже… Да ты и сам-то им все объяснишь, вот подойдет помощь, подштопаем мы тебя малость, так ты и…

- И еще одно. Ты к Вее иди, скажи: Урия сказал: что-то неладное происходит. С миром, понимаешь? Со всем миром вообще. Я тут все думал, пока лежал… разлад получается… распад какой-то… я духов гор звал и еще, других… кого и как – тебе знать ненадобно. Одно скажу: не было еще при жизни моей случая, когда б не отозвались они, я с ними… ну, в общем…  особые у нас отношения…  а тут – ничего, ни звука, ни промелька… и еще приметы разные, мелкие… их-то и объяснить – не объяснишь, а всё один к одному: рушится Большое Кольцо, понимаешь? Гибнет оно… и мы - с ним…

- Я знаю, Урия. Я и сама то же заметила. Да и другие…

Но Урия меня уже не слышал. Горячечный румянец покрыл его щеки, голова заметалась из стороны в сторону… Урия  впал в лихорадочный бред. Время от времени с губ его срывались слова:

- …стой… куда… назад… Ульна, девочка… ох… Верт, Верт,  бедняга…

Вдруг он встрепенулся, открыл глаза и совершенно чистым голосом проговорил:

- А Верт, оказывается-то, к племени Пещерных Волков принадлежит. Это ему Ранья поведала. Мало их осталось на свете, совсем мало. Так мало, что даже мы понятия о них не имели… думали: горы наши, как  свою ладонь, знаем… ан нет, выходит, не знаем… Они… в общем, таких, как они реликтовыми зовут, вот... я в книжке прочитал… - и он опять провалился в беспамятство.

Я подложила ему под голову свой мешок, укрыла меховым капюшоном… Больше делать было нечего – только ждать. Я огляделась вокруг и приметила у скалы темное пятно. Это оказался припорошенный снегом заплечный мешок Урии. Развязав его я обнаружила много чего полезного, прежде всего – большой кусок вяленного мяса. Я отрезала от него солидный шмат и бросила Ранье. Она обнюхала его, поглядела на спящего Верта, и уплела в один присест. Верта я будить не стала, пускай поспит, сон для него сейчас дороже…

Там же я обнаружила горсть сухофруктов и ломоть копченой лососины, и принялась за еду – мою первую настоящую еду за последние сутки…


                ***


Часа через полтора я различила слабые звуки, они приближались с севера. Вскоре из снежной взвеси вырисовались такие же белые фигуры, эфемерные и бесшумные, как горные призраки, они размеренно двигались в слаженном ритме. То был усиленный патруль из шести дозорных, высланный наконец-то с заставы Белой Совы. Все с ног до головы в маскировочных халатах, даже лыжи и палки от них - белые. Их выдавало лишь оперение стрел, покачивающихся в кожаных колчанах за спиной, да поскрипывание лыж.

Я загодя поднялась им навстречу.


                ***


Оказалось - патруль знал об Урии и Верте и шел именно к ним. Один из лыжников тянул за собой сани, груженные всем необходимым для раненых. "Молодчина, Рон, - подумала я – всё сообщил в Долину"…

Завидев людей, Ранья вскочила, отбежала на почтительное расстояние и оттуда наблюдала за происходящим.

Люди с заставы Белой Совы не очень удивились, увидев меня: они знали о нашей спасательной экспедиции; не удивились, пока не поняли, что я одна…

- Где же остальные, - спросил командир патруля, назвавшись Джедом, - вас, вроде бы, должно быть, по меньшей мере, трое…

- Гор заболел, Ор остался с ним на плато в южной части. Им нужна помощь.

- Не волнуйся, из Долины вышла большая спасательная партия, еще вчера под-вечер. Скорее всего, они уже их нашли. Что с Урией? Верт тоже ранен? Серьёзно?

- У Верта перебиты две передние лапы. И он очень ослабел от потери крови. Но, в общем он в порядке. Вот с Урией – хуже, гораздо хуже. Он ненадолго приходил в себя, - я поила его бальзамом, -  сказал, что "сломал хребет и, вообще, всё, что может сломать человек", думаю, внутренние органы у него повреждены тоже. Кроме того, он уже больше суток лежит на снегу, в метель, под таким-то ветром… Верт поил его своей кровью и согревал. Иначе… И еще одно, видите там еще одного волка? Это Ранья – подруга Верта, она из диких волков его племени, пришла на Клич, вы с ней по осторожней…

- Так тот дикий вой вчера был кличем Верта?! Ну и ну, не приведи меня духи попасть такому под настроение… Вот что, Роб, - Джед обратился к одному из патрульных, - осмотри Урию. Только, предельно  осторожно! Да, что я тебя учу, сам знаешь. А мы пока подготовим носилки.

- Роб – лекарь наш заставный, - пояснил мне Джед, - он с какими только травмами не сталкивался… Не волнуйся – сделаем все возможное. Я знаю Урию, встречались, - богатырь, а не человек, выдюжит.

Люди Джеда раскладывали носилки и медикаменты.  Роб осмотрел Верта и Урию, который все так же пребывал в беспамятстве. Вид у него был обеспокоенный.

- Вот что, ребята, очень осторожно, чтоб ни на дюйм не задеть, подсуньте под Урию доску.. Потом – на сани. Верта – как есть – на носилки. Четверо будут нести их. Пятый будет тянуть сани с Урией. Один – впереди. Правильно, Джед?

- Правильно, Роб, так и сделаем. Если можешь, обратился Джед ко мне, - ты бы тоже приглядывала за Урией: чтоб не качнуло, так вернее.

Урию погрузили на носилки, туго, но осторожно, перетянули ремнями и мы тронулись тихим ходом к Сычовому Гнезду.

Оглянувшись, я заметила Ранью, неотступно крадущуюся за нами, на расстоянии полета стрелы.


                ***


К полудню мы добрались до гнезда. Там было уже все готово к нашему приходу: жарко натопленные комнаты, горячая еда и питье, уют и забота. А забота, как оказалось, требовалась не только Урии и Верту.

Как только мы, обчистившись и стряхнув с себя снег,  вошли в главный зал, расселись перед огромным пылающим очагом и выпили по кружке пряного хвойного настоя – традиционного приветственного угощения  на всех горных заставах, - Джед положил мне руку на плечо и отвел в сторону. Видно было, что он смущен и не знает с чего начать. Наконец он собрался с духом и сказал, глядя на меня, и одновременно, как бы в сторону:

- Не хотел я тебе говорить в пути, Грю, всё оттягивал…, думал: вот долинные твои сородичи подойдут, сами и поведают… - от своих оно, как-то, теплее, вроде. Да видно, такова уж доля моя… Тут такое горе, понимаешь… В общем, не только сестру свою, Ульну, потеряла ты вчера, а стала ты круглой сиротой. Мать твоя, Грея, и отец твой, Фрэм, - оба вернулись к себе. Вот. В час Зова Ульны было то, или сразу за ним. Нам из долины сообщили – тебе передать. Подробностей не знаю, но, видать, это Зов Ульнин и позвал их за собой… не смогли они без нее… друг за дружкой потянулись…

- Быть того не может! – оторопело прошептала я, а сама – что  лист в ненастье на древе голом: и рвет его ветер, и треплет, грозит в коловерть унести…, а он – ни весу в нём, ни цвета, ни дыхания жизни, а все-то цепляется черенком сухим за ветку хрупкую – в надежде на… на что? – и сам не знает…

- Быть того не может, чушь это всё, перепутали вы! Ведь Зова-то не было! Ни отцова, ни материного, уж я бы да не услышала!?

- Нету ошибки тут, Грю, всё как есть. Ты ведь и Ульниного-то Зова не слыхала: сама в то время в беспамятстве над бездной висела – так ты сама мне сказывала, верно? А потом еще неизвестно сколько времени прошло, пока очнулась. Вот в эти-то долгие минуты все и случилось. Ты уж, поверь мне, Грю, так оно всё…

И оторвался лист от ветки-надежды своей, и понесло его и завертело вихрем нежити, в бездны глубокие, в омуты черные, в ничто…

Первое, что я помню потом: как лежу я на ложе мягком, вся мехами обложенная, и рука мужская, неумелая,  подносит к губам моим деревянную резную ложку, а ручка у ней – в форме сыча выделана, да так искусно! Глядит на меня сыч и кивает, кивает, приветливо так. И говорит по-сычьему глухо, как из дупла:

- Попей, - говорит, - Грю, попей. Специально для тебя старались: это особое, целебное – бульон из черепашьих яиц, большая редкость… А вкусно-то как!

Я была маленькая ничья девочка, ни кто я, ни что – ничего не знаю… ни зачем, ни где… Сыч был добрый, ласковый – я и послушалась…


***


Поздним вечером того же дня в Сычовое Гнездо вошла колонна саней и всадников: после тридцати часов пути партия долинных спасателей достигла Нижнего перевала. Люди и животные были измотаны донельзя. Потерь не было. Двенадцатью часами ранее они подобрали Ора и Гора. Те тихо спали в своем самодельном шалаше, прижавшись друг к другу. Люди рассказывали, что еще издалека виден был шалаш ихний – весь в ореоле сияния синего, будто маяк горел…

К тому времени Роб прооперировал Верта, скрепил кости, наложил гипс… Он еще раз тщательно обследовал Урию, но не решился заняться им сам: ждал прибытия долинных знахарей. Как приехали – опять обследование, опять совет. Урия же,  всё в беспамятстве, ни бреда уже, ничего. Лучшие врачеватели долины только качали головами: делать было почти нечего: коли сам себя не спасет – никто другой и подавно…

Глубокой ночью меня разбудило прикосновение прохладной руки к моему лбу. Я открыла глаза и увидела склонившуюся надо мной Вею. Она внимательно вглядывалась в меня, казалось: не только я позабыла самое себя – и она, знавшая меня с младенчества, тоже не была вполне уверена, кто же оно, то новое существо, что лежала пред нею – ворох прозрачных крылышек, да и только.

- Здравствуй, девочка, - промолвила Вея голосом тихим и странным на слух: так, должно быть, перешептываются между собою стебли сухого тростника в озерных заводях, колышимые лунным светом… - Не мало же тебе перепало за последнее время… Крепись, ты нам нужна, Грю. Для всех нас наступают тяжкие времена. В тебе есть Сила, понятно? Ты должна быстро встать на ноги. Я позабочусь об этом. Ты меня слышишь, Грю?

- Я слышу тебя, Вея, - ответила я.

Она еще раз окинула меня долгим изучающим взглядом и вышла.


***


Под утро скончался Урия. Он так и не пришел в себя, и Зова не было. Но я, забывшаяся каким-то прозрачным не-сном-не-бодрствованием, поняла это сразу. Словно, был во мне кулачек такой, маленький, горячий, птичьих перьев полный, а я вкруг него свернулась клубочком, и вот, раскрылся кулачек тот, точно дунуло в него что-то, а перышки все – ффырх – и разлетелись в белесое безнебесье, и нет кулачка больше, потому, что держать ему нечего, а вместо него – пустота такая, внятная, по форме его, и я вкруг пустоты той всё пытаюсь свернуться, да только - пустота – она, ведь, и есть пустота… как вкруг нее свернешься-то?..

То, что не бдела я тогда, это я уж после поняла, когда рассказали мне, что и Верт завыл, да не завыл даже, а заскулил жалобно, тоже в бреду наркозном находясь… а и не слышала его…


***

Около полудня решено было трогаться в обратный путь. Невеселое и тихое было то шествие. На одних нартах покоилось тело Урии, на других лежал Гор, всё еще не способный ходить на лыжах, на третьих разместились я с Вертом. Наркоз его отпустил, он испытывал сильные боли в добавок к шоку от смерти отца-побратима… Надо было постоянно за ним следить, чтоб не причинил себе какого вреда, да и бодрить его словом ласковым, да взглядом, да обнимом… Так и лежали мы - глаза в глаза, и плакали оба безслезно и… светло, как-то.

Но, в отличие от меня, Верт был не совсем один. Ранья бежала ярдах в сорока от наших нарт, не отставая ни на шаг. Наши собаки, по началу, очень нервничали, но видно Верт им что-то объяснил по-своему и они это уяснили. На привалах Ранья получала от Клема-собачника свой шмат мяса.

Мы без особых происшествий пересекли большую часть плато и стали на ночевку: спешить было, особенно, некуда, а хороший отдых всем нам не помешал бы. Обозные воздвигли большие зимние палатки, развели костры, подвесили над ними котлы с варевом…

Мы поели горячего, но никто не спешил расходиться по палаткам – ночь, впервые за долгое время, выдалась ясная, в бархатном  небе искрились мириады созвездий, Лебединая дорога (Млечный путь – по-вашему) так и стелилась по небу: то ли пухом лебединым, то ли инеем небесным подернутая…

И тогда гвельд Улад достал свою альну (нечто среднее между арфой и лирой) и стал тихо и задумчиво перебирать струны, словно пробуя на слух звучание ночи и томление людей.

И вот он запел. То была старинная песня-признание, исповедь  в любви ко всему, что нам дорого и свято.

                Чудо не заметил,
                Диво проморгал:
                Самую на свете
                Тихую печаль
                Зимнего рассвета,
                Проявленья света,
                Зарожденья ветра,
                Пробужденья стай,
                Да еще хранимый
                Памятью елей:
                Миг неуловимый
                Таяния фей…

Мелодия неслась в морозном воздухе, грустная и чистая, как свет, неслась и… таяла, словно сама превратилась в фею, в бесплотную ласку, в тоску по всему утерянному…

Одинокая струна всё звенела, затихая, но вот и она смолкла. Улад рассеяно потрогал струны, потом посмотрел на своего ученика. Тот понятливо кивнул и достал свирель. И тогда Улад взял первые аккорды другой старинной и любимой песни, песни-молитвы, мольбы гвельда перед Создателем:

                Творец! Не арфу и не лиру,
                Одно молю: оставь свирель!
                Чтоб песнь гор и ветра трель,
                Чтоб гимн высокому порыву
                И колдовскую речь зверей               
                Я спеть бы смог.
                Что б чудо-диво,
                Узрев однажды, не спугнуть,
                А перенять таинства суть,
                Затем, что б никакая сила:
                Ни всемогущего светила,
                Ни мора в тысячи смертей,
                В своих тисках не заглушила
                Прозрачный звон
                Летящих фей!

Последняя трель еще трепетала в эфире, когда встала Вея. Она обвела всех торжественным жестом и воздела руки в условном жесте. Люди преклонили колени в сухой снег, багряный от бликов костров, и сосредоточились в "Молитве Высшей Ступени" – едином призыве, творимом в полном молчании. Эта, редко применяемая молитва обладает огромной мощью, особенно, когда руководит ею человек, обладающий Силой.

Не требовалось наставлять людей в направлении призыва: все и так, не сговариваясь, молились о том же: Мир, помоги нам обрести тебя вновь, верни потерянную гармонию, восстанови Великое Кольцо!

Ответа не было.


                ***

С рассветом мы снялись и тронулись в путь. Погода испортилась: плотно затянутые тучами небеса сеяли снег, жесткий, как щебень, а крепчающий ветер свивал его в маленькие лютые смерчи.

Мы без особых происшествий прошли южную часть плато и достигли пологого спуска в Долину. Дважды в течение пути слышался далекий гул: где-то в горах шли лавины…

Длинная череда собачьих упряжек и нарт в обрамлении конников стала неспешно съезжать по пологому спуску в Долину. По сравнению с тем, которым поднялись на плато я с Гором и Ором, - этот был намного шире и глаже, но до по-настоящему безопасного ему было далеко. Дорога вилась прихотливым серпантином, часто заставая врасплох резкими поворотами и совершенно не просматриваемыми участками. Дул резкий боковой ветер с метелью. Справа тянулся крутой склон, слева – обрыв.

Нарты с больными и раненными – Гором, Вертом и мною – ехали предпоследними в колонне, за нами были лишь замыкающие обозные. Две другие пары тяжело груженых обозных нарт ехали перед нами, поэтому я всё видела своими глазами.

Колонна двигалась вниз по изгибам серпантина. Пешие лыжники сдерживали тяжелые нарты, грозившие обогнать тянувших их собак. Меж нартами двигались всадники. И вот одни из обозных нарт, ехавших перед нами, развили скорость, чуть больше допустимой. На крутом повороте одно из полозьев зависло в воздухе, долгий миг нарты качались, словно раздумывая, а затем бездна перетянула, и они медленно перевалились, охнув всей тяжестью груза, и покатились по склону, потянув за собой шестерку ездовых собак. Как раз в это время на витке под нами шли первые пары нарт спасателей. Свободные от тяжелого багажа, они обладали большей маневренностью, поэтому на них сидело по одному погонщику, другие члены экспедиции двигались по бокам. Обозные нарты, катясь по склону и образовав мини-лавину из тюков, глыб льда и камней, в считанные секунды пронеслись до следующего витка дороги, врезались в одну пару нарт, рикошетом задели другую и, потянув за собой нарты с собаками, пеших и конных меж ними, продолжили свой путь вниз… в Долину… всё потонуло в облаке снежной пыли, визге собак, ржании коней, криках…

Я смотрела на всё, лежа на нартах и обнимая Верта. Он дрожал крупной дрожью, глаза его полнились мольбой и немым вопросом: Верт не понимал ничего. Как и я.

Каждое из постигших нас несчастий по отдельности имело вполне естественные причины, не выходящие из разряда прискорбных случайностей. Но всё вместе взятое представляло собой немыслимое: потерю связи с природой, гармонии со средой, потерю счастья…

Итоги трагедии: двое убитых, трое тяжело раненых, двое – легко, три погибшие лошади, одиннадцать собак.

Клем-погонщик впал в шок от многочисленных Зовов своих побратимов, долгие недели потребовались для его лечения.


***

Ровно через двое суток после своего отбытия, в вечерних сумерках, вьющих черные снежинки в пустых ветвях, наша печальная колонна вошла в селение.

Семь Зовов прозвучало у нас за последние пять дней. Как показало будущее – то было только начало.


***

конец первой части