Круиз 21. По Дуге Большого Круга

                21.
      По Дуге Большого Круга.

Идем по ДБК . Проложили дорогу домой штурманцы вместе с Сусаниным. Так, говорят, экономичнее всего. И погода будет способствовать. Ай, молодца. Люблю, когда умно. Интересно, погоду об этом предупредили?
На последнем переходе домой сгорают последние предохранители.
Буртон день и ночь вяжет сети. Распускает капроновый фал, наматывает в клубки и вяжет. В каюте висит недовязанная, в лаборатории. Сусанин зацепился, упал, разбил лоб, возненавидел Буртона. Я его отчасти понимаю. Уже походил в учениках, сеть не связал, но понял, как это успокаивает. Возникает в процессе желание всех поубивать.
Прокоп, гидромагнитолог, весьма спокойный индивид. И сдвиги умственные тоже спокойные. Безболезненные. Без устали делает из пенопласта поплавки. Красиво их раскрашивает и запаивает в полиэтилен. Утверждает, что заядлый рыбак. А зачем тогда в полиэтилен? Рыба так просила, что ли?
Чацкий написал на трех листах новую развернутую жалобу на Троцкого. Убористым почерком. Принес мне. В ней требует его «оградить от посягательств на свои честь и достоинство» со стороны Льва Давидовича. Я попросил в двух экземплярах. Написал, принес. (До сих пор хранится у меня, можно излагать отдельной главой).
В прошлом рейсе у нас была сотрудница. Маришка Катушкина. Мари усиливала магнитный отряд. В рейс ее рекомендовал Лещ. Чтоб девушка деньжат подзаработала, мир поглядела. Мари  любила мило баловаться. Когда мы с Мишаней «трусили» по палубе, она, если погода тогда была ничего, пристраивалась тоже, обгоняла кокетливо, что-то напевала. Мишаня первым, сжав зубы, шепча стихотворения, уходил. Я за ним. Благо погоды хорошей, как обычно, было мало. Большей частью. Мари «укачивалась» Под конец рейса получил от нее тайное письмо. На четырех листах. Тоже храню. В нем почти по Булгакову: «Признание в тайной беременности». (Опять я, как-то неловко). После рейса – рассосалось.
Лично я знаю, что «трогаюсь» однозначно. Все мы «одного поля ягоды» (Михина притча непогрешима). На последнем заходе на камбуз взяли йогурта. В маленьких стаканчиках. Это сейчас его, чем хошь ешь. Тогда и для нас, видавших загранку, это была диковинка. Всем раздали штук по двадцать. Кто хотел сохранить до дома, принес мне в холодильник. Норма – десять штук. Забили все пространство. Я начал клеить коробку, чтоб этот дурацкий йогурт переть. Зачем? Объяснить не мог. Из толстого картона. С ручками, на застежках. Покрасил. Со стрелкой: «вверх, не кантовать». Миха приходил и наслаждался вволю. Глаза светились неподдельным истинным наслаждением. Как же? Ближний «тронулся». Я клеил, красил, а он давал советы. Стрелка – это его. Рюмка, чтоб не переворачивать – его. Последнее: ФИО и надпись. Скромная. «Крупный Советский Ученый».
Коробочка до сих пор хранится на чердаке. Дачи. Супружниной. Между прочим – огромное ей спасибо. Коробочке. Она спасла все мои календари и дневники от семейной разборки при последнем по счету разводе.
Помнишь коробочку, Мишаня? А дачу?
Да, настал момент и ее осветить. Как завершали на ней процесс сдачи-приемки полевых материалов. После очередного похода. На «Башмаке», кажется.
Материалы сдаются по целому океану. Есть, где разгуляться комиссии. Бывало, члены съезжались со всего Союза: «Южморгео», «Дальморгео»!… Повод себя показать, обозначиться. Заодно в Ленинграде или Мурманске погулять. После первого показательного рейса в Баринцевом море спецов одного «Моргео» на второй день приемки полевых материалов из гостиницы «69 параллель» выгнали. Это в Мурманске! Надо умудриться. Знай наших. Геологи в море пришли. Всерьез и надолго. Как повторял Череменский-младший: «Мы не будем ждать милостей от природы, но и она их от нас не дождется».
Сдающим надо держаться. Крутиться, вертеться, с умным видом объяснять необъяснимое. Один подсмотренный прием спас меня при защите диссертации. Через полтора десятка лет.
Развешивал плакаты. Уйма. Графики по Атлантике. От Канарских островов до Кюрасао. В центре самый длинный. Я его очень любил. Он потом долго висел на даче. На веранде. В середине глубинный Атлантический хребет. По бокам – впадины. Над впадинами поле тяжести низкое, ровное. А в одном месте – «всплеск». Это гравиметры «почуяли» рядом сбоку подводную гору. Не место, блин, а конфетка. Камень - спец по таким примочкам. Хвалил, облизывался.
Присутствующие на защите рассматривают рекламу.
Кто-то прикидывает: выступать лень, но надо что-нибудь сказать о сляпанном «кирпиче» и как-то о себе, любимом, ввернуть необходимо. Кому-то совершенно наплевать, томиться приходится в ожидании обязательной «обмывки».
Я знал, кто и за что мне будет трепать нервы. Выдающаяся в нашей сфере, член-корреспондент Будницкая «зацепилась» за неоправданный «всплеск»:
-Рельеф ровный, а у вас такая аномалия. Ну, я вам отмечу это художество, первоклассник.
Молодой был, здоровый. Перед этим с Погребом пол-литра «съели», хоть бы что. Это и спасло. И опыт сдач-приемок. И Мишаня рядом прошел, буркнул, ладонью прикрываясь:
-Убирай на хрен, быстро.
Полетел искать клей и бумажку. Взмок. Галстук содрал. Где-то посеял. Заклеил аномалию к чертям собачьим.
Пора выходить на трибуну. Камень сказал, без галстука нельзя. Академик дал свой. Огорчился сам и ушел. Так и защищался в академическом галстуке. Символично.
В прениях, предвкушая, вышла Будницкая. Сначала отмечала хорошее. Затем решила начать «разгром» с незаконнорожденной аномалии:
-А вот тут у диссертанта с удивлением можно … Где ж это было?...
Разнос был скомкан. В зале ничего не поняли. Даже Камень. Я б захохотал, если бы был трезвым. Извините меня, уважаемая Алиса Михайловна. Такой уж я уродился.
Мишаня сидел с каменной мордой. Черные шары были. Два или три. «Скажи, кто твой враг». В душе я гордился. Дурак.
Вернемся к полевым материалам. Далеким. Полученным в Атлантике. Мы на «Башмакове». А Камень на «Смирницком». Одинаковые суда, одинаковая работа. Даже заход в Роттердам совпал на одни сутки.
На второй день утром уходим в увольнение. Рядом швартуется «Смирницкий». Камень на баке – гордый и серьезный. Крикнул ему, что вечером зайдем. Кивнул величаво. Согласие дал, значит. Всем своим видом Лериан обозначал, что мы в Роттердам пришли раньше только потому, что он так хотел.
Вечером заруливаем к нему. С Мишаней и Юркой Гладышем. Юрка – ветеран Полярки. Вот уж кто знал всю подноготную морской геофизики. И военной гидрографии. В Рейкявике был у губернатора на приеме вместе с адмиралом нашей эскадры. Ответный тост. Наш адмирал произносит его на чистейшем русском. И выпивает залпом бокал со светлым соусом. К рыбе. Этому же адмиралу помогал в Гибралтаре. Нес в сумке его шинель. На базар. А жара – дикая. Адмирал на шинель мерил шубу. Жене. Юрка смотрел, как сидит.
Заходим в каюту к Камню. За столом много знакомых, мягко выражаясь, лиц. Академик, куда ж от него денешься. Витька Осипов. По ФИО не скажешь, а по этому вот – мягкому выражению лица – осетин ленинградского розлива. Это не я так его. Нэ рэскнул бы. Бить бы нэ стал может, а кэнжалом легко. Его так и мама называла. В честь папы. А ведь тоже как-то в морскую геофизику залетел, как горный орел. Даже с кавказскими абреками такое случается. Тот же Юрок рассказывал. Божился, что правда. На военном гидрографе, на «эльтоне» что ли, был второй штурманец. Из глухого осетинского аула. (Или кишлака, путаюсь я, простите, джигиты).
Ему школу кончать, а учителя иностранного нет. За год до окончания учитель пришел. Английскому учил. Сын гор поехал поступать в Ленинград. В военно-морское. Экзамен по инглишу. Спрашивают – молчит. По-русски отвечает. Попросили написать – пишет непонятную ахинею. С трудом выяснили. В комиссии один понял. Грузин. Училище хохотало не один день. А ведь парня взяли. Он в математике был вундеркинд. Юрок впервые видел живьем человека, чтоб шестизначные множил.
Эх. Вот была дружная семья народов. Зачем сломали? Сами россияне. С малороссами на пару. Не спроста.  Ой, не спроста. Дети наши поймут. Уверен.
Значит, застали коллектив за столом. Производственное совещание. Лериан во главе. В любимой позе. Все сидят, он стоит. Со стаканом. В отличие от утренней недоступности, заорал мне будто и не было пяти месяцев рейса:
-Привет, старик! А ты знаешь, что наших с тобой тело-то там…! А?
Это мы еще сесть не успели. А за столом даже паузы не возникло. Знать соратникам Лериан все давно разобъяснил.
-Вот можно позавидовать, - мудро заметил Юрок.
-Логично, - не отстал от него Мишаня. – Как успокаивало в таких случаях армянское радио: «Лучше торт хором, чем дерьмо в одиночку».
Камень не слышал никого. В такие моменты он целиком самодостаточен. Полностью слушает одного себя. И не перечит.
Шлепнули за встречу.
-Чего так? – поинтересовался я, зная наперед, что если и получу ответ, он может оказаться подходящим совершенно к другому вопросу.
Однако я переоценил, похоже, ситуацию.
-Да не переживай, старик. Теперь уж точно будешь меньше «сухого» глушить. На тачку накопишь. Я уже Матвееву звонил. Он свою сдавать собирался. Я – забил.
«Кто рехнулся? Я или он?» За столом почти никто не обращал на командующего рейсом внимания. Беззвучно трясся в смехе один Академик:
-Не обращай внимания. Лерик нас уже два дня этой новостью долбит. Как радист его с домом соединил. С Анастаськой.
Я почему-то удивился, услышав про беседу по рации. Бывало. Но с огромным трудом. Нужно было соединить два несовпадимых состояния любого судового Маркони. Сильное желание выпить, и способность на работу в эфире.
-Как ему Маркони удалось уломать? – спросил я Вовчика.
Тот опять зашелся в радостном смехе:
-Именно уломать? Радист теперь хромает.
На руках-то пальцы им ломать нельзя. Не дай Бог, чем SOS-то подавать?
Наконец-то подключился сам Камень.
-Академик прав. Совершенно прав. Анастасия мне сказала, что они вдвоем с твоей пошли на курсы вождения. Через неделю – экзамен. Придешь, а твоя – с правами.
-А! Ну, теперь все ясно. А-то ты все намеками, да намеками, Василий Иваныч, - просветлело у меня.
-Давайте-ка за возвращение, коллеги, - подняло стаканчик Мишаня. – Вы раньше нас будете в Ленинграде. Кланяйтесь там.
Мы уходили завтра в Архангельск.