Гл. 10. Мисюсь, где ты?

Очередная почти полностью обновленная глава для 2 издания книги "Весна души".

+++…Если любить ближнего для себя, надо желать исполнения своих хотений, своей плотской воли. Если любить его ради самого, надо исполнять его волю, его желание. А если любить ближнего ради Господа, то надо стремиться и в отношении его исполнять волю Божию и ходить непорочно во оправданиях Его. Будем любить ближнего ради Господа. Отречение нужно, необходимо нужно, но не от человека, не от вещи, а от своего пристрастия к тому или другому. Будем же отрекаться от себя, чтоб дать славу Господу, спасающему нас. +++(Игумения Арсения (Себрякова).

========================================

+«Как жизнь, брат?»
+Финал истории с побитием четками.
+Закон и Благодать
+«Ну, что ты варишь на обед?»
+Суровая методика старца Нектария
+«Я – фарисей!»

Чудесное причащение Анны в дни ее сугубых скорбей, когда она, насилуя свое сердце, все-таки сумела явить смирение перед волей Божией, хотя дело шло о жизни дочери-подростка, и другие поистине загадочные случавшиеся с Анной события, как, к примеру, потеря слуха после соборования или невозможность назвать свое имя перед чашей после сна о постриге, заставляли Анну всё более внимательно и пристально вглядываться в жизнь, в ход обстоятельств, сопутствующих ее бытию. Она понимала, что всё не случайно, всё не «просто так», что вся жизнь человеческая – и в микро-, и в макроизмерении – есть только отражение на зыбких водах той, другой, истинной жизни, подлинной реальности, где неизменно пребывает вечный Божий духовный мир, откуда приходят к нам сигналы Божиего водительства как проявления отеческой заботы и любви. Чудесные откровения, само это «благодатное возбуждение», которое всякий раз постигало в начале пути Анну, было, по слову святителя Феофана Затворника, не чем иным, как живой помощью Божией, посланной в укрепление просыпающейся, горящей о Боге душе…

Анна училась читать эти знаки из того мира; хотя многое и оставалось непо;нятым на долгие годы, но со временем внезапно открывалось, проливая свет на многолетние вопрошания. Помогали книги святых отцов. Афонский старец Иосиф Исихаст, с поучениями которого Анна никогда не расставалась, предупреждал, что Бог не утешает душу и не дает ей чудесных явлений, созерцаний и неотмирных откровений, если душа вне опасности и страшных искушений, а только когда это необходимо.
Анна трепетно собирала жемчужины святоотеческого опыта, подолгу обживая и осмысливая каждое понятие, притчу и наставление как откровения иного мира, как живые его иконы. Здесь был сосредоточен центр ее жизни, здесь пребывало ее сердце и мысль, ее любовь и надежды. И только благодаря этой неотмирной пище она могла дышать широко и глубоко в те годы, когда ей было благословлено совершать подвиг (это было не ее слово, но Духовника: сама бы о своей жизни она бы так не только никогда бы не сказала, но и даже мельком бы не помыслила), суть которого заключалась во всестороннем сжатии Анниного существования – снаружи, обстоятельствами и жесткими благословениями ее послушания, и изнутри, поскольку сжатию подвергалось все ее существо – весь внутренний человек. Но кроме нее, да разве владыки, внутренняя жизнь Анны вряд ли была открыта кому-то.
 
Однажды, спустя много лет, когда монастырский период жизни для Анны закончился, так как Духовника переведи в другую епархию  (в этом «порту приписки» Анна была связана только со своим духовным отцом, а с его отъездом у нее не осталось причин пребывать именно там; она выбрала другой храм, поближе к дому, где ее никто не знал и никто ею не интересовался), Анна вдруг решила перебрать свои дневники, и натолкнулась на запись пятнадцатилетней давности. Это и был период самых острых переживаний, когда ей было дано благословение отречься от своих хотений и не в бытовой сфере жизни, не в отношениях между людьми даже (это она давно исполняла худо-бедно), но от заветных устремлений и хотений своего сердца – от монашества.
Перечитала, и все пережила сызнова, словно и не прошло стольких лет. Все так же жестко и неумолимо строго звучал голос Духовника, все так же странно, противоречиво, взаимоисключающе звучали некоторые его высказывания, которые невозможно было просто принять здравым смыслом: нужно было отказаться от всяких собственных смыслов…И разве не старалась идти духовному отцу навстречу Анна? Старалась. Еще как… Только и это ее старание не помогало ослабить мучительность происходящего. Не тот был случай… Не тот… Духовнику не нужно было ее скорая готовность на послушание, ему нужна была… ее боль.

Неожиданно на Сретение после службы он забрал их с дочкой к себе в «покои». Анна бодрилась. Она несла ему, казалось бы, убийственную встречную «заготовку», которая должна была бы обезоружить Духовника: Анна решила просить его обвенчать ее с мужем, с которым более десяти лет назад, по кончине сына, они вместе приняли решение иметь только дружески-братские отношения, живя в некотором отдалении, по мере сил помогая друг другу.  Некоторые монастырские знакомые Анны (та же Лида, к примеру) о том знали, и, когда почему-либо отношения портились, могли в отместку Анне прямо на Соборной площади, на глазах у выходящего из храма народа, обличить ее в блудном сожительстве и в том, что дети у нее не благословенные. Попытки Анны спокойно возразить, что она очень давно не живет с мужем, что это и его решение, что жизнь ее вся – уже многие годы (тогда заканчивалось первое десятилетие) в руках Духовника, который и ведет ее по ему известной стезе, – не спасали дела. Попытки Анны спокойно возразить, что она очень давно не живет с мужем, что это и его решение, что жизнь ее вся уже многие годы (тогда заканчивалось первое десятилетие) в руках Духовника, который и ведет ее по ему известной стезе, – не спасали дела.
Анна, разумеется, знала слова прп. Марка Подвижника о том, что «поношение человеческое причиняет скорбь сердцу, но бывает причиною чистоты для того, кто его переносит», но сейчас она готова была подобные поношения представить пред очи своего старца, как аргумент, способный подвигнуть его на то или иное определенное решение своей судьбы.
И наконец, посоветовавшись с братом Сергеем, она решила просить владыку об их венчании.

Сергею было все равно. Но сам факт венчания мог вывести Анну из мучительной борьбы со снедавшим ее желанием монашества и обещанном духовному отцу отказом от этого желания. Ей много легче было вот так – самой – взять да и порешить свою судьбу, чем жить непонятно как, терпеть, непонятно что, быть непонятно кем… «Ни Богу свечка, ни лохматому кочерга…» – бурчала себе под нос Анна, и даже в фразеологические словари заглядывала, чтобы еще и соли себе насыпать на раны и клином вышибить клин. «Ни на что не пригодный, бесполезный человек, личность, совершенно лишённая индивидуальности…» – читала он там. Она и сама так о себе помышляла. И было ей это больно. Даже инстинктивно она искала для себя хоть какой-то статус, а Духовник то и дело опоры эти из-под ее ног вышибал.
Итак, на Сретение состоялась встреча и разговор с владыкой, который Анна очень близко к слышанному записала. Странный это был разговор: весь сотканный из противоречий… Аннину «заготовку» владыка быстро и с веселой легкостью отбрил: мол, до Поста и повенчаю. Дескать, за отказ от своей воли, что есть подвиг (в том числе и венчание), – Господь исцелит.

Тогда Анна не удержалась и напомнила ему о первых его высказываниях про ее монашество, мол, «будет, все будет: и монашество, и схима… только потерпеть немного надо»; повторила его рассказ о том, как одна монахиня, приняв схиму, все-таки вымолила душу своего погибшего родственника, на что он как-то многозначительно ответил: «А я монашества три года ждал…»

Анна, привыкшая ловить каждое слово из его уст, оторопела – «Так венчание или ожидание?!», но все это только про себя. А вслух начала жаловаться, что вот и у нее бывают искушения – настигают ее какие-то картины из прошлого. Мол, коли мне нельзя желать монашества, так хоть иной раз белый воротничок-то можно (напомним, что Духовник Анне благословил хождение в черной послушнической одежде).  И на это владыка мгновенно отпарировал: «А не много ли в тебе еще женского осталось, раба Божия?!»

После этого стремительно-напряженного, и противоречивого диалога, который был понятен только двоим – Духовнику и Анне, она совсем растерялась. Во-первых, ее задело тогда его слово «исцелит»: выходит, в глубинах-то сердца она считала себя уже исцеленной, и если и готова была бы принять такой диагноз (исцеление), то с точным указанием: от чего еще, что она не обнаружила в себе, исцелит?! От какой-то страсти, привычки, навыка? Тогда у нее ответ – сам собой разумеющийся – не обретался с молниеносной скоростью. Не видела, не понимала… А ведь узнала-таки, хотя и скоро, насколько это был простой ответ: от самолюбия, которое и задето было этим словом с неоспоримой очевидностью.

Тогда же две мысли в ней только и остались. Первая – как бы вообще совсем лишиться своих мыслей, потому что охватить и объединить все это… немыслимо.  А вторая – нет, владыка меня все-таки к монашеству готовит – сама эта шокотерапия только для того и нужна… И действительно: миновали четыре предпостовых недели, затем – Великий Пост, а за постом пошли отсчитывать время на пути к Пятидесятнице новые недели, месяцы, а потом и годы, а разговоров о венчании Духовник больше никогда не затевал…

После Сретения – дней через десять – Анна звонила Духовнику с каким-то не своим вопросом (ее просили узнать), и он тут же затеял разговор на главную тему: «Как прекрасно послушание… А вы все обижаетесь…  – Почему, владыка, обижаемся? – Потому что тебе не дают монашества. – Но ведь я верю и надеюсь, что это когда-нибудь будет?  Вы же сами так говорили… – Может, и будет, только мечтать об этом не надо. Запомни, – и тут Духовник произнес свою знаменитую фразу, которая стала для Анны путеводной звездой всей дальнейшей жизни и делания:  «Любовь к Богу исключает любовь к себе и любовь ближним так же исключает любовь к себе».

Прошли еще дни. Анна благодарила Господа за целительное врачество. Все случившееся тем февралем, в очередной раз, на новом витке жизни вновь сорвало флер с «цветов гордости»: ее самости, самоценна – ложного самомнения, и самого страшного – одновременно все эти само- в себя вбирающего и самостоятельно существующего, где-то в самых глубоких основаниях души – самолюбия. Было страшно, и в то же время Анне казалось, что она, благодаря болезненной хирургии владыки и послушно претерпленной боли, уже освободилась, что теперь она осталась ничем и никем, – нищая, бесстатусная, никто и ничто, но зато – свободная. После чего она даже оставила на вахте для владыки записочку – такую «верноподданническую»: мол, обид никаких нет, все принято, и даже с радостью освобождения. Но немного времени прошло, и за эту записочку она уже испытывала мучительный стыд: «какая гадость!» – ведь и это верноподданничество имело все ту же подоплеку – жалкое желание избежать новых ударов по уязвленному самолюбию за счет упреждающих самопризнаний-ретировок. Мол, может, хватит касторки, ведь я уже выздоравливаю…

На Сорок мучеников(1)  народу в храме собралось неописуемое множество, дышать было нечем, владыка служил сам и видно было, как ему трудно и жарко под тяжестью облачений. Когда Анна, боясь поднять глаза на Духовника, подходила ко кресту, она все-таки мельком успела увидеть огромные капли пота на его разгоряченном лице: «Как жизнь?» – вдруг спросил он ее совсем иным, особенным, давно не слышанным голосом. И прозвучал вопрос так, словно он спросил: «Как жизнь, брат?» – и такая была простота и теплота в его голосе, такое дружеское и располагающее, Анну принимающее – без всяких касторок, что она затрепетала, как всегда теряясь в догадках: откуда? Почему? Что изменилось? И где Духовник был «настоящий» – тогда или сейчас?

А еще через два дня  отец Дмитрий – молодой, «белый» батюшка(2) , так же, как и Анна, духовный сын владыки, на исповеди на ее сокрушенные на самое себя жалобы неожиданно отрезал: «Я монахов не исповедую».
«Господи, что же будет? – поздним вечером взмолилась Анна. – Устала я!..»

***
Повседневная жизнь, в которой крутилась Анна, внешне выглядела серо и обыденно. Однообразно, томительно вяло тянулась череда дней и мелких событий, в которой человеки толклись и терлись друг о друга, переживали и разбирали какие-то ничтожные душевные тяжбы, обиды, стычки, изнывали от взаимных умолчаний, не произнесенных, но, тем не менее, отчетливо слышимых, в сердцах высказанных взаимных уязвлений, – от собственного и чужого удушающего лицемерия, от нелюбви, нелюбви, нелюбви… Но внутри, под глубинами сердечных покровов все-таки происходило нечто совсем иное, совсем не серое и обыденное: медленное умирание ветхого и долгое, протяжно-мучительное рождение нового человека…

Два эти мира, как полюса жизни, друг с другом были тесно сопряжены, пребывали во взаимодействии и борении: кто возьмет верх? То прекрасное, внутреннее, та, излучаемая Небом и запечатленная отцами истинная красота бытия, отблески Рая на земле, которая звучала в строках Писания, в проповедях Духовника, за богослужениями, та великая брань с самими собой, которой жили некоторые души – брань за возможность быть со Христом, приблизиться к Нему, – или вот это обыденное, мелкотравчатое, нагоняющее неизбывную тоску, отвращение, пригибающее душу к земле…
 
И не случайно Анна постепенно приходила к выводу, что все эти хаотические соединения-разъединения между людьми тоже происходят не просто так, что и здесь действуют силовые поля Благодати, что искушения попускаются Владычественной Рукой ради подлинного исцеления и спасения душ, и что долготерпению Божию в отношении греховности и немощей человека должно отвечать и человеческое долготерпение врачества. Такие исцеления не происходили в единое мгновения, разве что с самыми великими, избранными святыми. Даже святые апостолы после призвания их Господом и пребывания рядом с Ним, страдали непониманием, совершали ошибки, не будучи застрахованными даже и от падений, доколе Дух Святый не вселится в них. Время требовалось, – и немалое – чтобы каждая ветхая клетка в человеке умерла и заместилась новорожденной:

И где распадается клетка простая,
Там более сложная сущность растет(3)

Анна интуитивно понимала, что каждый, тянущийся к ней человек, – это не только тайна, как говорил Достоевский, но еще и совершенно определенная нравственная задача – задание от Бога, обстоятельство, которое ты должен прожить нравственно – по заповедям, по нравственному преданию святых отцов, врачество, которое ты должна претерпеть. Не потому, что врачи были здоровы – нет! А потому, что они становились орудиями исполнения воли Божией. Насколько собственное состояние и исцеление врачей зависело от долготерпения и правильных реакций обижаемого ими, Анна затруднялась ответить, но понимала, что о каждом человеке есть свой замысел у Бога. Правда у святых отцов имелись ответы и на такие, казалось бы, неохватные вопрошания. Они всегда изображали восхождение к благочестию в виде шкалы добродетели: это – образ поведения самых немощных, это – средних, а это – совершенных, и всегда четко обозначали ступени… «Начально-немощные» на обиды и бесчестия, хотя и возмущались, но старались терпеть молча и не воздавать злом за зло. Средние – молчали и внутренне, не возмущались, переносили тихо и спокойно, словно не их унизили или оклеветали, а совершенные – плакали и молились от всего сердца, искренне страдая о том, что несправедливо обесчестивший его человек тем самым причинил вред самому себе.

Но были отцы, которые, идя дальше, присовокупляли и советы для научающихся, чтобы те не просто формально исполняли поступенное восхождение от добродетели терпения – к великой добродетели любви к врагам и молитвы за них, но делали это с рассуждением, понимая суть – некое главное условие, без которого не обретается в сердце ни истинная мирная тишина при сильных внешних ветрах, ни тем более – любовь к обидчикам. Только в результате исполнения этого условия – а этим условием было действие истинного, а не внешнего, ложного смирения, – подобные конфликты и стычки обретали силу не только изводить душу обиженного из эгоистического самоощущения (мол, вот во мне происходят великие события духовного преображения, а внешние – они только орудия моего спасения), но и обретали силу дарить пользу для обеих сторон конфликта: спасали обижаемого от ложного незлобия (4)и смиренничания, а обидчику даровалась молитва любви, привлекающая к нему помощь и вразумление Божие и урок православного смирения и любви – в надежде на  то, что он хотя бы в будущем к этому человеку  вернется и поможет ему шествовать по пути спасения.

Таким уроком, и не в будущем, а сразу – по милости Божией – стала для Анны история с побитием четками, когда пожилая монахиня не выдержала и отхлестала Анну четками по рукам за то, что та посмела обратиться к наместнику за разрешением причаститься в первую постовую среду, в то время как всем в монастыре было это заранее запрещено. Анна тогда сразу – и не без легкости – бросилась на землю и, испрашивая у монахини прощения, положила ей поклон, которым та матушка не удовлетворилась и продолжала кипеть, что и смутило Анну. Она была уверенна, что ее смиренное поведение не может не возыметь положительного результата. Когда же все вышло не так, Анна задумалась – отчего? Почему смиренный ее поклон (и прочее) – не «сработало»?

…На другой после этого происшествия день, как раз в среду, всё та же тесная группка знакомых прихожанок и монахинь, которая была свидетелем этой размолвки, поймав с утра машину, отправилась к Литургии в храм Христа Спасителя, так как там служил их отец и Духовник. Анна на службе вновь оказалась рядом со строгой матушкой, которая несмотря ни на что продолжала на нее дуться, хотя и по дороге Анна не оставила попыток себя еще и еще посмирять, а матушкину несгибаемую сердитость… поиспытывать.
«Прости меня за вчерашнее», – еще раз обратилась к ней Анна. И вновь получила в ответ бурную реакцию монахини, только теперь еще и с возмущением Анниными приставаниями с «прости». И тогда Анне ничего не осталось делать, как отвернуться к окну машины и покрепче задуматься…

«Что же получается? – вопрошала она себя. – Я ведь смирилась перед ней? Просила при всех прощения. Не оправдывалась. Почему же матушкин гнев-то не остыл? Она ведь нехорошо поступила со мной – не зная моих скорбных обстоятельств, а одним махом осудила и наказала меня, хотя не имела на то, между прочим, никакого права: она еще не игуменья, а я еще не ее послушница. Не по отцам она поступила с четками, не по отцам… А я вот по заповеди перед ней смирилась, всё сделала, как учат отцы, но всё равно ничего не достигла: матушку всё еще колотит и колотит злоба».

Так размышляла Анна, и за службой вспоминая искушение, так мудровала она, приехав домой, так и дочери пожаловалась в расчете на ее сочувствие. Однако Маша, почти всегда принимавшая в подобных искушениях сторону матери, на сей раз Анну не поддержала. И вот тут Анна расстроилась по-настоящему: что-то подсказало ее сердцу, что не без Господней воли  события эти развивались… А ведь Анна совсем не переживала оттого, что была отхлестана четками, даже напротив: она была уверена в неправоте матушки и даже – в ее некотором скором на расправу духовном невежестве, но вот от дочери, которая ее так любила и всегда очень тонко понимала (она ведь тоже была духовным чадом владыки), – от Маши не получить поддержки для Анны было много болезненнее.

И ничего не оставалось Анне тут делать, как начать искать причины не сработавшего смирения в самой себе. Бросилась к книгам – к вечно выручавшему ее авве Дорофею:
«Если брат оскорбляет меня, и я, испытав себя, найду, что я не подал ему никакого повода к сему, то как я могу укорить себя? – Поистине, если кто испытает себя со страхом Божиим, то найдет, что он всячески сам подал повод, или делом, или словом. Или видимо, или же когда-нибудь в другое время оскорбил его, или, вероятно, опечалил другого брата и должен был пострадать за сие, или часто за иной какой-либо грех».

Но ведь я смирилась… Разве этого мало? Попросила не раз простить меня… Нет, не то, не то… Вот! Это ближе:
«Один не считает себя лучше других и думает, что он смиряется, но он ничего не имеет, потому что неразумно действует; а кто разумно не считает себя лучше других, тот думает, что он ничто и что он недостоин быть в числе людей…»
Прошло немного времени, и вот уже рука ее выводила покаянные строки для предстоящей исповеди: «Смирение-то мое было дутым, ложным, поверхностным. Я ведь и сердца в него ни грамма не вложила; еще и осудила матушкины действия и не возмутилась на эту порку четками только потому, что была уверена в своей правоте и даже – прости меня Господи! – в своем некоем духовном превосходстве над нередко вовсе не по отцам ведущей себя монахиней».

Спасительный авва Дорофей открыл Анне горькую, но поистине спасительную, целительную истину: нет смирения без настоящего, подлинного самоукорения. А войти в самоукорение нам мешают «человеческие правды», наши земные, плотские представления о справедливости – те самые необновленные и неустраненные пережитки мирского плотского мудрования. У Бога иные Правды и нужно человеческие правды отринуть как греховные, эгоистичные, противящиеся всем заповедям Божиим, потому что они основаны на любви к себе, но не к Богу, не к ближнему, любовь к которому требует, чтобы мы свои правды уступали ему.

В этих размышлениях вдруг по-новому высветились и открылись Анне и те наставления Христа Своим ученикам из Евангелия от Луки, которые по-новому услышались Анной перед ее декабрьскими «монашескими» искушениями…
Иисус, предупреждая учеников о том, что необходимо возненавидеть собственную душу и, взяв свой крест, шествовать за Ним, сказал им две притчи: о строительстве башни, перед началом которого следует вычислить издержки, чтобы потом, когда строящий не сможет свое дело довершить, не смеялись бы все над ним; и о царе, идущем на войну, который должен прежде сесть да расчесть, сможет ли он с десятью тысячами противостать идущему на него противнику с двадцатью тысячами?  Анна поняла: это ей, устремившейся к монашеству, тогда, перед началом всех тех таинственных событий, был задан строжайший вопрос и поставлен жесткий, но неоспоримый диагноз ее духовному состоянию. Она теперь поняла и про «десять тысяч» – ее собственное ветхое устроение, которое не раз являла она своими поисками человеческих правд и справедливостей; и про достижение подлинного самоотречения от любви к себе, от всех своих эгоизмов и корыстей, которое она чаяла исполнять своими жалкими попытками ложного смиренномудрия…
Хочешь быть монахом? Так рассуди сначала: сможешь ли отказаться от своих пожеланий, хотений, своих «правд» и амбиций, стать бесправным во Христе и жить одной верой в Него и одним полным и безоговорочным подклонением Его святой воле? Готов ли принять Слово Христа: «Всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником»(5).

Строки из 14-й главы Евангелия от Луки, возвещенные Анне как из уст Самого Господа, слова Духовника о необходимости отречения от своих «имений» (что и есть, на самом деле, не только наши мирские достоинства и приобретения, но и наши хотения, рожденные нашей испорченной волей), услышанные Анной в ответ на прошение о постриге, она приняла в себя как самое главное руководство, цель и главный критерий христианской жизни на все оставшиеся ей годы. Но одно дело – принять Слово и даже сложить его в сердце свое, а другое дело – исполнить. Тем паче, что исполнение, как и все плоды добродетели – не от человека, а от Господа. А от человека – понимание, произволение, жажда исполнения и всеусильный труд…

***
Товарки Анны – причем из опытных, – часто раздраженно фыркали, глядя на то, какие книги читает Анна, осуждали ее, обвиняя в высокоумии и гордыне. Действительно: наша неприукаженная послушница в то время занималась делом несколько необычным для своего крохотного статуса: изучала древние монашеские и монастырские уставы. Она искала там духовные витамины, которые укрепили бы ее в сложных обстояниях с людьми, дали бы надежную подсказку, как поступать в том или ином случае.
Много позже (какие годы пролетели!) Анна усмотрела в этих своих исканиях рецептов на все случаи жизни не только прямое действие наивного формализма, очень далеко отстоящего от сознания христианского, но даже и фарисейства, и явного ветхозаветничества.

Отчего же все-таки тянет человека к этому фарисейскому законничеству, к потребности завладеть рецептами поведения на все случаи жизни? Неужто законничество и есть духовная прародина человека, как то пытаются ныне утверждать обновленческие богословы?  Нет, конечно, не прародина, а горькое наследие Адамова грехопадения, проявление предельной немощи человека – неспособности его ума вне Духа Святого принимать правильные решения, жить, дышать и поступать по Благодати: в любви,  милости, искренности, без примесей лжи и фальши, без тщеславия, самодовольства и лицемерия – иными словами истинно воспринимать и чисто исполнять Христовы заповеди, а когда не получается, так же искренно самоукоряться и смиряться до зела, обретая в этом – главном! – делании настоящую помощь Святого Духа. Потому-то и называются заповеди Христовы вышеестественными, что без болезни, без самонасилия – до смерти – не может их исполнять поврежденное естество человека, но только благодаря крестораспятию: великому понуждению самого себя, по слову пророка Давида: «сие труд есть предо мною, дондеже вниду во святило Божие»(6) , и главное, приходящему на помощь таковому насилующему и не жалеющему себя подвижнику Духу Святому.

Анна находила нужные и полезные ответы на вопросы в книгах, жадно впитывала их и всеусильно пыталась применять, но чаще все это на деле выходило ужасно: уродливо и нелепо, приводило к новым затруднениям в отношениях с людьми. Кроме того, все чаще она сталкивалась, с казалось бы, взаимоисключающими ответами у отцов на один и тот же вопрос и это ее озадачивало.
С одной стороны, святитель Игнатий (Брянчанинов) превозносил непостижимое духовное единство, тот самый принцип сonsensus patrum, сформулированный в V в. святым Викентием Лиринским, –  дивное «согласие отцов», которое и привело самого святителя Игнатия к вратам монастыря. С другой стороны, отцы ведь, бывало, об одном и том же, учили по-разному… Как тут было не растеряться неопытной душе, ищущей эффективных и простых снадобий, «пилюль» для ума и прямых инструкций для выходов из затруднительных положений. И все же, кто ищет, тот всегда найдет, а лучше сказать, «стучащему отворят»(7) . Так и Анне вскоре в ответ на ее настойчивые поиски начала подходить подмога –  суждения святых отцов, напрямую отвечающие на ее недоумения и свидетельствующие о том, что разномыслие отцов – лишь кажущееся, оно не есть разногласие, «если только слушатель имеет ведение или опытность», что и пояснял сщмч. Петр Дамаскин (8).

Оказывается, дело-то было не в отцах – не в «говорящих» и учащих, а в неопытности слушающих, в недостаточности их внутренней меры, в неспособности постигнуть саму природу этого феномена, в котором, можно сказать, сокрыта была самая суть жизни христианской и даже более того – таинство христианской любви. Для того должен был уготавливаться ум (ведение), долгими опытами воспитанный, и преображенный. «И опять, – продолжал Петр Дамаскин, – один (отец) говорит одно, а другой о том же самом изречении Божественного Писания – другое, ибо часто и то и другое внушила Божественная благодать сообразно с временем и состоянием людей».

Анна вспомнила тут известное всем слово Духовника о том, что «благословение дается индивидуально»: одному, к примеру, запрещено открыто носить четки, а другому позволено, и т.п. И, в конце концов, Анна все-таки научилась эти мнимые расхождения и согласовывать, и понимать в их духовном единстве. Перед ее мысленным взором вырисовывалась некая вертикаль, обозначавшая восхождение к высотам понимания все более тонких и изящных (в старинном употреблении этого слова) смыслов. А проще – подтверждалось давно слышанное и сердцем принятое, да только еще в исполнении недостижимое: «По любви скажи, по любви и промолчи…». А пока любовь христианскую, уж и не говоря о мудрости и великой добродетели рассуждения (без которых и любовь – не любовь) приходилось собирать в себе каплями, терпеть с отвращением себя и свое неподдающееся самолюбие, снося удары совне и, собирая, кажется, самые последние силенки, неуклонно идти по открывающемуся пути: спотыкаясь, падая, потирая ушибы, оплакивая потери и невольно – по неведению – нанесенные тобой раны встреченным на пути таким же  нищим странникам Христовым, как и ты.

…Долго, не один год продолжалась история непростых отношений Анны и Лиды, –  той самой, что карточки не хотела переписывать. Несмотря явную неприязнь, а то и пренебрежение к Анне, Лида непрестанно ей звонила, причем большей частью без поводов, а так, к примеру: «Ну, что ты варишь сегодня на обед?» Правда, бывали у Лиды и вспышки, казалось бы, искренних порывов любви: Лида приезжала к Анне в гости, пылко благодарила, утверждала, что Анна ее в «буквально спасла», что она ее обожает, и вслед за тем, совершенно неожиданно, чуть ли не на другой день, она вдруг переставала здороваться без объяснения причин и даже демонстративно, завидев Анну,  переходила в другой придел храма, чтобы не стоять, как обычно, вблизи друг друга. Никогда нельзя было предугадать, как поведет себя Лида завтра и что ей примерещится.

Анна изо всех сил старалась не подавать вида, что все эти резкие перемены климата для нее тягостны, но положить конец этим странным отношениям никак не решалась: она боялась извержений Лидиной гневливости (Лиде, как в той истории с карточками, даже тихо перечить было нельзя), – очередного немирствия, которое Анна не понесет, и первая же побежит просить прощения…
Оставалось только терпеть, помятуя наставления, что от терпения до смирения – огромное расстояние, и что терпение без смирения – катастрофа. Терпение имелось, а вот со смирением – настоящим, сопряженным с полным устранением из себя самолюбия, – дело обстояло много хуже. И Анна просто не понимала, как должна – по Богу – вести себя с Лидой, как все вычитанное у отцов надо применять в их с Лидой отношениях. 

Отошли в прошлое те времена, когда Лиде позарез нужна была помощь Анны, – теперь Лида, как ей казалось, сама ориентировалась в церковной жизни даже лучше Анны, а потому уже взяла в общении с ней поучающий тон. Этот высокомерный тон Лиды не трудно было спокойно претерпевать (ведь глупость же!), но когда та излагала что-то явно нелепое и вопреки той духовной науке, которой учил Духовник, тут Анна уже не могла сдерживаться: начинала возражать, поправлять, перечить… Старалась, конечно, чтобы речи ее были погружены в елей и в «вату», но никакой «ватой» Лиду было не умилостивить.
 Между тем Лида встала на опасный путь… Она чуть ли не назло Анне, стала бегать за монахами и монахинями, в особенностями схимонахинями, спешить знакомиться с духовными лицами в высоких санах, посещать заметные общественно-церковные мероприятия, думая, что всё это ей прибавит опытности, веса, знаний и силы.
Анна уговаривала Лиду спросить совета у отца наместника по поводу тесного общения со схимонахинями (много в то время по квартирам подвизалось монашествующих вне монастырей, причем с сомнительной духовной биографией, – лжестарцев и лжестариц). И Лида, как не странно, и вправду обратилась к владыке за ответом. Он же  сразу и категорически запретил ей продолжать подобные знакомства: и потому что Лиде это «рано и неполезно», и потому, что у подобных схимниц «другое послушание», –  так уклончиво выразился тогда отец наместник.  Но на сей раз Лида слушаться не стала, видно, своя воля оказалась намного сильнее.

…Духовник знал, что говорил. Это было искусительное время в церковной жизни, когда на глазах стало расцветать младостарчество, а то и духовное кликушество в монашеской – и не только – среде, когда младенчествующие и совершенно не исправленные миряне духовно начинали святошествовать, когда монахи, чуть что не по нраву, бросали свои монастыри (большей частью по причине нежелания нести кресты послушания) с последующим вальяжным обитанием в «жирнопитательной» мирской среде, где они безнаказанно блажили, никого не слушались, соблазняли и сбивали с толку доверчивых мирян, умножая число своих поклонников и благотворителей.
В этой среде царило своеволие: читались самодельные акафисты непрославленным подвижникам, среди которых были и весьма сомнительные фигуры, совершались самочинные постриги, и часто, увы, за вознаграждение. Так в крупных городах стали появляться некие «схимонахини»: никому не подчиненные и не послушные, сразу после полученного за плату пострига бравшиеся за наставления мирянам, взимание лепт, которые шли неизвестно на что. Миряне, разумеется, понять, что перед ними – шарлатаны, не умели.

Лида, к великому изумлению Анны, вопреки запрету отца наместника продолжала поддерживать свои знакомства и мотаться по бесконечным паломническим поездкам в надежде встретить где-то «святого старца», который скажет ей… всё. А что «всё» – она бы объяснить не сумела бы.
Не ей одной – многим мирянам в то время казалось, что если ты обрастаешь личными знакомствами со священством, монашествующими, а то и архиереями, то и сам начинаешь духовно возрастать, греясь, так сказать, в их лучах и без жестоких искушений и в приятности обретая в ауре этого общения умножение и собственного духовного веса. Много душ покалечилось таким образом. Вот и Лида вступила на эту дорожку, тем паче, что она принесла в монастырь из мира неуемную энергию и незаурядные организаторские способности, а потому быстро поднабралась в этих кругах поводов для собственного самоутверждения.

…Лида звонила Анне, порой и не раз в день, для того только, чтобы рассказать, как она долго и замечательно теперь молится, как она хорошо стоит в храме в первых рядах и как ей не кто иной, а Сам Господь, всегда «приберегает в храме удобное место»; как ее любят, знают и уважают известные батюшки и как некий замечательный митрополит теперь вошел в число ее близких знакомых. Остановить Лиду было невозможно. Она никого не слушала. Меняла друзей-священников, которых поначалу возносила до небес, но как только они, узрев особенности ее поведения, начинали ее поправлять, она тут же их покидала, чуть ли не с проклятиями.
И всё же за Лиду бы Анна на Страшном суде не ответила, а вот за себя – за нерассудительное поведение, за свою беспомощность и бесплодность духовную – всенепременно. И, конечно, за неспособность исполнять заповедь о любви к ближнему. Так она сама себя приговаривала. Хотя напрягала все свои силы, чтобы наполнить смыслом отношения с Лидой, найти решение той пока нерешаемой духовной задачки, что задал ей Господь через этого человека. Она думала о Лиде день и ночь, плакала, молилась о ней, читала, искала подсказок, сравнивала, но решение задачи было сокрыто только в глубинах собственного сердца, куда человеку, оказывается, проникнуть в этом мире труднее всего.

И странно, что слова Духовника, о том, что «Любовь к Богу исключает любовь к себе и любовь ближним так же исключает любовь к себе», которые Анна всегда носила в себе, не забывая о них ни на день, как-то не срабатывали в ее сознании в отношениях с Лидой. Разве я к Лиде эгоистично отношусь? Разве я уже жалею для нее сил и времени? Разве не перетерпливала я от Лиды годами в безмолвии множества оплеух и неприятностей? Разве не жертвовала многим своим, не смирялась, отправляясь чуть ли не каждый раз первая приносить извинения в том, в чем не согрешала, не делилась с ней всем, что только не знала? Все это было правдой, но формула владыки все равно оставалась бездейственной.

Выходит и от любви к себе – невидимой, неосязаемой, таинственно живущей в нас в каких-то прабытийных пластах нашего существа мы сами тоже освободиться не можем, сколько ни старайся, не рвись и усиливайся, как ты не гори-не полыхай этим желанием. Только Бог, рано или поздно, призревший на смирение наше, «изведет нас на широту», «избавит нас», и «воздаст нам Господь по правде нашей, и по чистоте руку наших воздаст»(9).
По чести сказать, подобные записи начали появляться в дневниках Анны лишь в самые последние монастырские годы. В них уже были видны подступы к правильным ответам. А пока в разгар дружбы-вражды с Лидой она все еще металась в поисках подсказкок: книги, молитвы, книги…

***
Хорошо, если найдет человек себе ровню по духовным предпочтениям, темпераменту и воспитанию – на фоне таких условий шероховатости общения скоро обобьются, и приладятся двое дружить, терпеть и носить немощи друг друга, как то заповедал апостол. Обычно разумные люди быстро познают, какие каждый не должен переступать границы, где «горячо» и больно, а где они вместе и заодно…
Для мирской жизни такая дружба – великое подспорье и утешение. Но для души – всегда ли во благо? И если Бог сведет наши пути с не-ровней? Да и так ли назидал христиан апостол Павел в своем Послании к Галатам: «Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов»(10)?

Когда-то в Оптиной пу;стыни появился чудный послушник Коля Беляев… Господь сразу управил юношу в отеческие руки скитоначальника преподобного старца Варсонофия (Плиханкова). Николай, а потом в монашестве Никон, избранный последним оптинским духовником, оставил замечательные дневники, в которых день за днем описывал свое общение со старцем и всю ту великую науку, которую жадно и благоговейно вкушало «при ногу» старца его чистейшее сердце.

Однажды он пришел к старцу и спросил: «Благословите мне, батюшка, иметь друга». – «Благословляю, – ответил отец Варсонофий. – Иметь одного друга – Христа».
В монастыре – в настоящем монастыре – всё не по-людски, всё не как в миру, а часто – и совсем наоборот. Вот и дружба, связи людские… Какой здесь критерий выдвигается на первое место? Чтобы нам хорошо и приятно было друг с другом или польза духовная, а она, как известно, с приятностью под ручку не ходит, а всегда, как и абсолютно все заповеди Евангелия, требует преодоления человеком своего естественного состояния, призывает его на подвиг и риск, «забывая заднее... стремиться к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе»(11) , чтобы в конечном счете освободиться от самого большого человеческого горя – от гордости и любви к себе.

Увы: почти все благие наши старания о любви к ближним заканчиваются в тот момент, когда наше пристрастие к самому себе кем-то болезненно и хотя бы отчасти утесняется. Мы вовсе не всегда бросаемся на задевшего наше «святое» с дубиной гнева, но сердце наше – корень жизни человеческой (12)  – бунтует почти всегда.
Во времена послушничества Коли Беляева (потом иеромонаха Никона) после кончины преподобного старца Варсонофия скитским старцем стал преподобный Нектарий. Совершенно загадочный, неземной, утонченный, он, пожалуй, много строже и даже жестче других оптинских старцев вел своих чад. Сохранились воспоминания об истории вражды-дружбы двух его духовных дочерей – Анны (матери художника Льва Бруни), урожденной Соколовой (из рода замечательного русского акварелиста Соколова и внучатой племянницы Брюллова), человека талантливого, элитарно образованного, воспитанного в цветнике русской культуры конца XIX и начала XX веков, однако достаточно упрямого, своевольного и вполне уверенного в себе, в общем, с духовной точки зрения – гордого, и инокини Татьяны Полоцкой – из простонародья – малограмотной, прямолинейной и отменно грубой по характеру женщины.

Анна поселилась в Оптиной уже в 1917 году в деревне Стенино. Устроилась просто и уютно: выскобленный дощатый пол, чистота, полевые цветочки в горшке, хождение к истовым службам в монастырь, творческая и молитвенная тишина и дивная природа вокруг – рай, а не жизнь для глубокой души. Однако когда семья Льва Бруни, сына Анны, почти вся осела в Оптиной, старец Нектарий благословил подселить к Анне Татьяну Полоцкую, чтобы они жили теперь вместе, хотя вполне можно было бы разместить ее и по-другому. Но у старца были свои виды…

Эта совместная жизнь двух духовных дочерей одного старца превратилась в кромешный ад. Тут же без церемоний разрыв все вещи Анны Александровны, Татьяна засела за «зингер» и перешила на себя чуть ли не весь Аннин гардероб. Бранилась она с утра до вечера и поносила на чём свет стоит Соколову, которая, понятно, не очень-то сильна была хозяйничать по-деревенски. Анна в то время еще имела послушание ходить по деревням учить желающих грамоте, вела просветительские кружки, а Татьяна – бегала за ней по пятам и принародно «полоскала» всю Аннину прошлую петербургскую жизнь, «открывая людям глаза» на «развратную особу», которая, возможно, по доброй привычке доверять порядочным людям, сама рассказала Татьяне о самой себе, не предполагая даже, во что это может вылиться.
Что чувствовала Татьяна – понятно: это была обычная, рядовая, фарисейская (она-то мол, инокиня, а у этой два мужа было…) ненависть, и даже, очень возможно, и классовая, замешанная на зависти. Впрочем, у ненависти всегда один только родитель – Люцифер. От него же и все человеческие фарисейства – детки гордости сатанинской.

Анна чувствовала себя заложницей некоей безумной темной силы. Татьяна для нее была воплощением всего социального ужаса переживаемого тогда момента русской истории, а также, весьма вероятно, и тяжелым искусом в отношении Анны Бруни к старцу Нектарию, повинному в ее нынешних муках. Между тем, и та, и другая по очереди прибегали к нему жаловаться и просить, чтобы он разрешил им поскорее разбежаться в разные стороны, но старец их просто не принимал. И лишь изредка тихо просил… потерпеть.

И – о чудо! – не скоро, но после долгих и великих страданий, эти две души все-таки притерпелись друг к другу, и даже более того: старец соединил их на все оставшиеся годы – до конца жизни. Татьяна жила в семье Бруни, когда уже совсем не стало Оптиной, – растила в городе их детей, вела хозяйство и была любимейшим, родным членом семьи, другом и надежной опорой. На месте жестокой розни двух страшно далеких друг от друга людей при таинственной помощи смирения и терпения и действия по молитвам старца Божественной благодати родилась святая Христова – уже неразрывная, чистая и совершенно не ведающая корысти и зла дружба-любовь. Родилась, когда в горниле взаимного страдания очистились две души от коросты гордости, которая их уродовала, когда ушли эгоизм и самость. В конце концов Анна Александровна Соколова (в замужестве Бруни) тоже приняла монашество с именем Анна.

Не о том ли пекся и старец нашей Анны, когда и к нему прибегали подобные парочки жаловаться друг на друга или на взаимную ненависть между родственниками в семье: «А вы потерпите, – говорил он, – проявите смирение и любовь, и поглядите, какая между вами еще впоследствии вырастет любовь – какой в миру не сыскать и не разлить водой». Мол, на почве подобной вражды, когда люди преодолевают что-то в себе Бога ради, непременно потом вырастает что-то очень доброе, глубокое и уже неразменное, потому что куплено за великую цену – подвигом самоотвержения. Это отцы и называли «приобрести человека»…

Когда-то в первые монастырские годы Анна сказала Духовнику, что ее одолевают звонки знакомых с вопросами, касающимися духовной жизни, и она не знает, что делать… Он ответил: «Если ты нужна людям, говори». Много позже Духовник на сей счет уже высказывался по-разному: «Ты скажешь, но они тебя слушать не станут» (мол, потому что ты для них никто). Или: «Придут с жалобами на жизнь или на монастырские порядки, так ты им прямо говори: а зачем ты пришла в Церковь, в монастырь? Здесь врачебница, здесь спасаются, а не прохлаждаются в доме отдыха». Однако и предупреждал, что вот, мол, один подвижник все хотел льва научить молиться, а тот его в один прекрасный момент взял, да и съел. 

В то время, когда отношения с Лидой дошли до пика противостояния, владыка сменил великодушный подход к исправлению других и в жестком, чуть ли не в убийственном тоне на вопрошания Анны о том, что ей делать в столь затруднительных ситуациях, смирял ее так: «Ты что – прозорливица? Ты – старица? Ты что – делательница непрестанной молитвы?» Анна сдувалась, сжималась до микронного размера, до почти полного исчезновения с этой планеты под суровым и страшным взглядом его серых глаз, под ударами его голоса, который для нее был голосом Страшного Суда. Даже самые ужасные преступники в судах мирских в прокурорских обличениях никогда не услышат такого голоса – безмилостивого приговора и исполнения его разом. Такое никогда не забывается, не исчезает из человека, всегда в нем живет, годами совершая неотвратимые изменения в сердце. И, вероятно, без таких судов прежде окончательного Суда Божия не вытравить из человека прелесть его лжи и зла.

Тем временем, Анна жила продолжала жить так же, как и раньше: исписывала свои тетрадки «назначениями» себе чтений и молитв на каждый день, против которых ставила плюсы или минусы, вычитывала в Псалтири огромный помянник – это было ее самым любимым и заветным деланием. Но то и дело разрывался телефон, и всё рушилось: правило сокращалось, плюсы превращались в минусы. Ее товарки требовали общения. И Лида в то время была рядом: в очередной раз она вновь не могла жить без Анны. Ее интересовало всё: что Анна варит на плите, где она вчера пропадала, что она думает о том и об этом, где и какой платочек она себе купила, как надо понять то или иное место, прочитанное в Священном Писании, и каков таинственный смысл богослужения в той или иной части. Анна бежала к книжной полке, доставала нужные тома, рыскала по своим записным книжкам, чтобы найти в проповеди Духовника.
Не хотелось тратить время на разговоры о щах, но и обидеть Лиду она боялась, чувствуя, что та не понесет даже и такой малости. Шли благословенные дни их «мира», которые могли бы стать вечными, если бы не очередной и неожиданный виток событий…

Ежедневно и не по разу в течение уже не одного года выслушивала Анна об искушениях Лиды – главным образом семейных, но и не только. Анна уже наизусть всё выучила, она по многочисленным рассказам Лиды видела ее жизнь в нескольких планах сразу, и уже довольно ясно понимала, что происходит с той и почему. Иногда она пыталась сказать о том, что видела, что знала и на собственном опыте, причем сказать максимально мягко, осторожно, в чине учащегося, как учили святые отцы, – смиряя сам себя. Разговоры текли дружеские, сладкие, Лида умиленно кивала, со всем, казалось бы, соглашалась, потом звонила и пылко утверждала, что Анна открыла ей глаза и что теперь всё будет у нее по-другому… Вновь в дело шли карточки с выписками из святых отцов, книгообмен, откровенные рассказы…
Однажды Анна поехала к Лиде, чтобы отвезти очередные выписки, предвкушая их взаимное наслаждение гениальными сотницами Никиты Стифата. Анна была уверена, что ей почти говорить не придется – святой сам обо всем скажет, и будет это неотразимо.
Однако Лида встретила ее какой-то странной, опасной ухмылкой. Посадила за стол и накормила супом из осьминога – день-то был постный. Суп оказался очень вкусным, и Анна была преисполнена благодушия и уже говорила про себя, что вот после таких трудов и страданий (а уже года 3–4 насчитывала история этих драматических взаимоотношений), ей, Анне все-таки удалось «приобрести человека». Но Лида неожиданно проявила глубокое равнодушие к привезенным книгам, насмешливая улыбка кривила ее рот, и наконец она сказала Анне со свойственными ей барским высокомерием: «Знаешь, деточка, ты лучше выбрось меня из своей головы. Это у тебя всё от врага…»

Анна была убита. Что случилось? Лида на что-то обиделась? Анна потом позвонила и спросила, не обидела ли она ее чем-то невзначай? «Нет, не обидела, – сказала Лида. – Лучше нам с тобой сохранять дружбу, при том условии, что мы будем… молчать. Не говори мне вообще ничего».
Только несколько лет спустя Анна узнала, что же тогда так взбесило Лиду. Оказывается погруженные «в вату» и елеем сдобренные Аннины речи о том, что пока Лида во вне дома будет жить все той же неукротимо «пробивной» жизнью, пребывать в этой неудержимой активности «гешефтмахерства» на любых поприщах, лезть в нескончаемые знакомства с митрополитами и прочими выдающимися людьми, снося при это попадающиеся на пути препятствия (в том числе и людей), ругаясь чуть ли с рукоприкладством с продавщицами в ларьках, семейный «молот» будет продолжать опускаться на ее голову (Лиду очень обижал и мучил пьющий муж). Вот этого «гешефтмахерства» она Анне и не простила, а на указанную закономерность жизни внимания не обратила вообще. Сбывались слова владыки: и том, что слушать не станут – Лида ни за что бы не признала авторитет Анны, и что лев бывает кровожаден, и что даром такие попытки помочь и исправить такого человека как Лида, Анне не пройдут…

Тем временем сокращались дни, оставшиеся до Великого поста, в который всегда с монастырским народцем происходили всевозможные и даже тяжкие и фантастические искушения, восполняя многим их слабое духовное делание и воздержание (пищу-то прихожане вкушали, разумеется, постную).
Вот уж и Неделя о мытаре и фарисее подошла… Все в храме ждали проповеди наместника. Он тогда много, замечательно сильно и глубоко говорил. Только через несколько лет он умолк, сказав страшные слова – их кто-то передал Анне: «Не для кого говорить». Число не просто слушателей, но делателей слова крестного среди прихожан становилось всё меньше, почва сердец – всё тверже и каменистее, а суета мирская – всё ожесточеннее.

***
Итак в тот день на литургии читалось Евангелие о фарисее и мытаре. Перед отпустом владыка вышел с крестом и начал свою проповедь… Вид его был грозен. И Анна сразу поняла, что настроен он крайне сурово. Но ко всему она, кажется, уже была готова, ко всему привычна, но только не к тому, что произошло – к тому, что этой проповедью своего духовного отца она будет тут прилюдно духовно «казнена».
«Он же отвещав рече: всяк сад, егоже не насади Отец мой небесный, искоренится: оставите их: вожди суть слепи слепцем: слепец же слепце аще водит, оба в яму впадетася»(13) .

Духовник говорил проповедь на эту евангельскую притчу, и каждое его слово, как стрела, поражало сердце Анны…
«…Вот два человека входят в храм. С каким настроением они входят в храм? Господь показывает настроение мытаря. Редко бывают люди с настроением мытаря. И как часто люди, входя в храм, бывают фарисеями. Люди, которые не осознают главного: что необходимо человеку, который входит в храм. Это прежде всего осознание собственного недостоинства…»

Он говорил о том, что фарисей всегда оправдывает себя, что плод всякого настоящего подвига – смирение. Что только истинное смирение Бог награждает благодатью. А благодать действует в человеческом сердце как любовь. Забыл, забыл фарисей, что Бог есть Любовь! Прикоснувшийся к Богу не может не любить!
Он говорил о необходимости жертвовать своей земной человеческой правдой, о необходимости преодоления себя по любви к другому человеку. «Обратите внимание: нет любви, нет благодати – и вот фарисей уже кичится всем тем, что делает. Но разве может человек быть довольным собой? Неужели пост, молитва и другая добродетель могут нас приблизить ко Христу? Преподобный Серафим Саровский сказал: “Пост, молитва и всякая добродетель всего лишь средство, но отнюдь не цель”. Если я кого-то не люблю, виновен не тот, кого я не люблю, а виновен я, потому что во мне нет любви. А я должен иметь такую любовь, чтобы полюбить даже врага… любить с Креста… заставлять себя оправдать другого человека… Мы никогда не любим так, как Христос, – вопреки человеческой логике. Мы всегда ищем справедливости. А где на земле справедливость? Она распята на Кресте. Где правда? И она – на Кресте… Каждый – выше нас, лучше нас. Его Бог любит больше, чем нас. И Он его спасает и спасет, так же, как и меня… Боже, милостив буди мне, грешному!»

Он говорил, и Анна понимала, что всё это говорится непосредственно ей. Он и взгляды метал на нее огненные. Слишком тесно она была связана со своим духовным отцом. Слишком преданным была учеником и слишком верила ему, чтобы не всем своим существом этого не ощутить.
«Боже, – между тем думала Анна. – Она все-таки нажаловалась на меня… За что? Что я такое сделала?! Невиноватая я! Вон и батюшка на исповеди сказал, что я с Лидой рассуждала совершенно правильно. А он ей поверил! Неужели я не любила? Не носилась с ней, как драгоценным дитем, сдувая пылинки, в то время как она, как неразумное дитя, кусалась, плевалась и била меня ногами…»

Разумеется, как святую неоспоримую истину Анна принимала каждое слово Духовника в его проповеди. Но почему именно она стала объектом обличения? Разве он не знает характера Лидии? Почему же всегда он всё вешает на Анну? Какое-то предательство получается…

Через несколько дней после той проповеди была служба в Богоявленском соборе, где несчастной и совершенно убитой Анне (она не могла оправиться от удара), которая подошла приложиться к любимой иконе «Взыскание погибших», внезапно была явлена живая теплая ножка Спасителя на иконе, к которой она припала совершенно обмершим сердцем.
А вернувшись домой, Анна слегла. Болезнь протекала очень тяжело и долго – весь Великий пост, и физически – чрезвычайно мучительно, почти неподъемно. Обличение отца, его вопиющая несправедливость по отношению к Анне, его непомерность требований к ней, эта весьма вероятная подлость ябедничества и теперь вот болезнь, которая не давала ей ни одной ночи сна, и Анне – у нее была астма на фоне крупозного воспаления легких – приходилось сидеть все ночи напролет, прислонившись спиной к стене и раскинув руки, как на кресте, – так ей хоть как-то можно было дышать, а спать она могла краткими урывками очень мало и только днем. Так шел Великий пост… А состояние Анны всё ухудшалось.
 
В канун Страстной седмицы в ночь на Великий понедельник Анне было особенно трудно. Наверное, наступал кризис… От бесконечных бессонных ночей уже мутился ум. В один момент полузабытья-полуобморока она вдруг увидела себя распятой на кресте, причем на подлинном, на огромной высоте от земли. И что-то начало давить ей на сердце: «Скажи, покайся в том, что ты – фарисей». – «Нет! – кричало ее сердце. – Это неправда! Ни за что! Это все была клевета» – «Скажи, покайся и признайся, что ты – фарисей». Сколько длилась эта страшная борьба – час или два? – трудно сказать, но, собрав последние силы, Анна, сама не понимая, почему и как, сдалась, и все-таки вдруг прокричала эти страшные для нее слова в самом последнем своем отчаянии: «Ну и пускай: я – фарисей! я – фарисей! я – фарисей…»
И в тот же миг она увидела духовным зрением своего Духовника в полном архиерейском облачении, который медленно приближался к ее кресту и, приблизившись, с великой любовью и светлейшей радостью медленно благословил ее двойным широким архиерейским благословением…

Через несколько дней, в Великий четверг, дочка привезла Анну в храм, подвела к исповеди и святой Чаше. Анна причастилась из рук отца. Она была очень слаба, но выздоровление уже началось. Конечно, Анна не в силах была еще присутствовать на всех службах Страстной седмицы в храме. Она лежала дома, понемногу приходила в себя, отсыпалась, ее посещали странные видения, странные чувства, странные мысли…
Во-первых, она как никогда ясно, до духовного осязания почувствовала свою собственную гордость: не превозношение, не мирское хвастовство, даже не внутреннее кичение и надутость от неизвестно чего, а гордость как свое человеческое естество, как свое изуродованное «я», которое не в состоянии было любить другого человека, если тот наносил раны и стужал душу этому «я». Не могла жить любовь на камне гордости. Она там задыхалась. Тогда-то и зародилась у Анны одна спасительная мысль о том, что, когда она выздоровеет и вернется в монастырь, она вменит себе одно делание, которое вот в эти дни ей и открылось и которое ее несомненно спасет.

Теперь Анна совсем иначе вспоминала и Лиду. Та однажды рассказывала ей, что кричала дома во время молитвы, словно хананеянка, которая бежала вслед за Христом: «Помилуй меня, Господи, сын Давидов, дочь моя жестоко беснуется»(14). Пусть Лида была трудная, не отесанная, не воспитанная, пусть даже она и завидовала Анне, но было ведь в ней и другое, что так мощно и так мучительно влекло ее к Богу, к Церкви, к Красоте и Правде. Но ей всегда было безумно трудно, труднее, чем многим другим, нести самоё себя, и потому она, молясь дома, когда никого не было, кричала в голос: «Помоги! Помоги мне, Господи! Душа моя жестоко беснуется!..»

Анна вспоминала Лидины рассказы о детстве, что ее не любила мать, и как однажды она, некрещеная и очень некрасивая девочка, которую все нехорошо дразнили в школе, зашла днем в храм и обомлела от того, что почувствовала там Безграничную Любовь и тепло, которое согрело ее сердце и спустя много лет привело в Церковь.
Анна вспоминала и сама теперь навзрыд плакала – уже не о себе, а о Лиде.
Лида, где ты?!

Но связь с Лидой вскоре была потеряна. На каком-то очередном витке непониманий (уже после тех событий) Лида перестала узнавать Анну, и Анна поняла, что не стоит вновь добиваться общения. Но теперь у нее в сердце Лида жила совсем иначе, и ничто не мешало Анне молиться о ней с материнской нежностью. Она вспоминала Лиду, спрашивала о ней у общих знакомых, но никто ничего не знал: Лида теперь ходила в какой-то другой храм. И вообще прежние связи после отъезда Духовника в другой город стали обрываться. Пошла какая-то другая жизнь. Но Анна помнила Лиду, и сердце ее о ней скорбело и иногда в пустоту, в воздух вопрошало: «Где ты, Лида?»
И это вопрошание звучало как у Чехова: «Мисюсь, где ты?»
Лида, где ты?! Отзовись!..

Сноски:
1.День Сорока мучеников Севастийских, 22 марта по новому стилю, – один из самых любимых в народе церковных праздников.
2.Женатый священник
3.Александр Солодовников – (1893†1974) русский православный поэт XX века. В публикациях его именуют одним из лучших духовных поэтов России. А. Солодовников провёл в тюрьмах, лагерях и ссылках в общей сложности 19 лет. Стихи при жизни не публиковались, распространялись через самиздат и были мало кому известны. Только через 15 лет после кончины, некоторые из стихов и произведений в прозе А. Солодовникова начали публиковаться, а в 2006 году увидела свет книга избранного «Я не устану славить Бога». 
4.Не случайно у аввы Дорофея, в его седьмом Слове рассказывается о юноше, который тихо-мирно переносил оскорбления от других, как будто никто вовсе не смущал его. «Я же всегда удивлялся чрезвычайному незлобию его, – признавался авва Дорофей, –  и желал узнать, как он приобрёл сию добродетель. Однажды отвёл я его в сторону и, поклонившись ему, просил его сказать мне, какой помысл он всегда имеет в сердце своём, что, подвергаясь оскорблениям или перенося от кого-либо обиду, он показывает такое долготерпение. Он отвечал мне презрительно без всякого смущения: «Мне ли обращать внимание на их недостатки, или принимать от них обиды как от людей? Это – лающие псы». Прп. Авва Дорофей. Душеполезные поучения и послания. Поучение седьмое. О том, чтобы укорять себя, а не ближнего.
5.Лк.14:33
6.Пс.72:16 -17
7.«Сказал Господь Своим ученикам: просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Лк.11:9 -13).
8.Прп. Петр Дамаскин – православный святой, учёный инок, живший во второй половине XII в. в Дамаске. Канонизирован Православной церковью в лике священномученика; Память совершается (9) 22 февраля.
9.Перифраз псалма 17 (стихи 20-22)
10.Гал. 6:1–5.
11.Фил. 3:13
12.«Если корень свят, то и ветви святы» (Рим. 11:16).
13.Мф. 15:14.
14.Мф. 15:22.

Продолжение следует…
Фото Екатерины Кожуховой