Переводы с украинского. Композитор Морзе

Композитор Морзе (de EWVW).

© Антон Санченко.
© перевод Виктора Лукинова.

Ночь. Ночь. Ночь. И немного рассвета в конце.

Когда мы с Начальником окончательно поняли, что подмену нам уже не пришлют, и должны будем отдуваться за трёх радистов вдвоём, мы просто поделили сутки пополам. Ему достался день, а мне ночь.

- Ночью спокойнее, никто дёргать не будет, - подбодрил меня Начальник. В училище он был на два курса старше меня, и ещё тушевался, что ему приходится мною командовать.

Ночь падала на волны стремительно, почти без сумерек, Судно болталось в тропиках посреди Индийского океана. Весь рейс, все шесть месяцев ещё были впереди, наш траулер только что вышел из ремонта в Мапуту, куда нас доставили лайнером аэрофлота, и топал себе в Аденский залив через весь океан. Идти было 12 суток десятиузловым ходом или 10 суток двенадцатиузловым. Медленная океанская зыбь неспешно качала пароход посреди звёзд, верховодил которыми Южный Крест.

Итак, Начальнику досталась тропическая жара и убийственный блеск солнца, а мне влажная духота и приятная лунная дорожка на волнах. Мы поделили наличное время на шесть месяцев света и шесть месяцев тьмы, словно какие-то эскимосы. И вся насыщенная суетою дневная судовая жизнь досталась начальнику, а мне – покой и одиночество в течение всей вахты.

Мне достались три метеосводки на ближайшую радиостанцию мира, Могадишо, Джибути или Антананариву, или любой другой радиоцентр. Один ночной циркуляр из Киева. Двенадцать трафик листов. И навигационные предупреждения в три тридцать по Москве. Вот собственно и всё, если не считать приёма факсимильной газеты «Рыбак Юга», карт погоды в Индийском океане по заявке капитана, да некоторых мелочей. И двенадцати часов дежурства на вызывных каналах.

Ночной эфир не похож на дневной. Где-то в ионосфере перемещаются слои ионизированного воздуха D и E, что влияет на распространение радиоволны, которая несчётное количество раз отражается от океана и неба, прежде чем достигнет киевского радиоцентра на улице Героев Революции. И иногда, работая ключом, слышишь в приёмниках эхо своей же передачи: радиоволна оббегает вокруг Земли и с опозданием в доли секунды квакает в твоих же собственных приёмниках и наушниках, сбивая с толку. Будто кто-то передразнивает твою морзянку булькающим фальцетом.

На Киев-радио очередь. Он обслуживает сотни три пароходов в океане, приписанных к Керчи и Одессе, а также является резервным центром для севастопольцев. Начальник смены, лихой рубака по фамилии Кладенко, и по прозвищу Клад, ругается одними кодами и сокращениями, разгоняя всех по рабочим каналам, оглашая им номер их очереди. Коды эти международные, и их составитель вложил в них всю меру толерантности и джентльменства, присущую Международной комиссии радиосвязи. Но наши ассы типа Кладенко умудрились и их приспособить к ругани, иронии, сарказму, флирту и ещё много для чего.

Что там сейчас в Киеве, отцвели ли уже каштаны? Где ты теперь? Что смотришь по телевизору? И вообще, как там у тебя дела. Надо бы позвонить сегодня.

- QTC 1!- переспрашивает у меня Кладенко, ставя восклицательный знак, вместо знака вопроса. И значит это: «Ну, ты достал. Очередь километровая, а ты ради одной паршивой РДО радиоцентр беспокоишь. Да настраиваться дольше, чем принимать».

- WX, - не сдаюсь я. То есть, у меня как раз та сводка погоды, которая действительна только 15 минут от момента регистрации РДО.

Синоптики Земли договорились друг с другом раньше политиков, раньше военных, раньше бизнесменов, раньше религиозных лидеров – раньше всех. Договорились они и с моряками. Все суда в море каждые четыре часа кодируют состояние погоды в своём районе и передают в любой радиоцентр мира. А уже оттуда те сводки поступают в метеоцентры желающих стран и обрабатываются на ЭВМ.  «Любой радиоцентр Земного шара» –  это также и Киев. Разве не так? 

- Ну переходи на 8635 килогерц, жужжи там, - сменяет гнев на милость Кладенко, всё теми же кодами. И я понимаю, что он обработает эту несчастную погоду сам, не отдавая меня в нежные руки девушек на рабочих каналах, которые хотя бы не ругаются в эфире, как отставные кавалеристы.

Буква Ж в языке радистов занимает непропорционально важное место, ведь на этой букве подстраиваются радиоприёмники.

- Жжж, жжж, жжж де ЕВЖВ, - жужжу я.

Радисты даже кириллицей пишут эту букву иначе, чем все остальные. Как латинское V, для экономии.

- GA (Go Ahead). Поливай, - готов Кладенко.

И я «поливаю» абракадабру погодной сводки знаков 150 в минуту, больше я ещё не могу, ведь я радист молодой, а Кладенко, знай, подгоняет меня кодом QRQ (передавайте быстрее). Потом просит повторить третью группу после знака разделения и подтверждает приём кодом QSL и подписью РШРС Кладенко.

Но Кладенко был бы кладом, если бы не добавил ещё что-то от себя в завершение этого сеанса связи.

- У аппарата девушка? – переспрашивает он меня всё теми же трёхбуквенными кодами Q.

Я ругаюсь неслышно, то есть вслух, а не морзянкой. Сказал бы тебе открытым текстом, если б не твоя же вахта через три дня. И я, стиснув зубы, желаю ему всего наилучшего кодом 73, сообщаю, что на передачу у меня NIL (ничего нет), и закрываю сеанс.

Кладенко способен довести до нервного срыва любого молодого радиста, но он же может и просто так, за здорово живёшь, прикрыть будь кого, когда нарушены все сроки прохождения срочных радиограмм, списав их на плохие погодные условия связи, и тому подобное.

Вот и сейчас он внезапно отодвигает всю очередь ради какого-то UKWB и начинает работать с ним. Очередь возмущается, совсем как в гастрономе на Крещатике в водочном отделе. Так как тот УКВБ ещё и умудрился накопить целых 80 радиограмм.

Тихо всем, я сказал! АЧИО работает, - ругается Кладенко. И очереди приходится смириться, ведь с Антарктической частью Индийского океана и вообще с Антарктидой, связь можно установить только каких-то четыре часа в сутки, да и то не каждый день.

- Гудбай май лав, гудбай, - со словами Демиса Русоса выключаю я Киев.

Тот УКВБ из Антарктики, наверное, съездил перед рейсом на улицу Героев Революции (напротив планетария) лично, и проставился перед Кладом и прочими начальниками смен, чтоб способствовали. Тому из радистов, кто отработал из Антарктики, посреди сплошных полярных сияний и магнитных бурь, уже ничего в этом эфире не страшно. Однако расположение РШРСа ему не помешает.

Я заполняю вахтенный журнал, опуская все подробности своего личного общения с Кладом. Важен результат: я QSP, он QSL и в 15 минут мы уложились. Родная планета может спать спокойно, разве что почешет в затылке, с чего бы это наш Третий помощник передал из тропиков, что наблюдает метель зарядами и вьюгу, спутав цифры, однако откроется это только утром, когда выйдет на вахту старпом.

На капитанском мостике после ярко освещённой радиорубки темно, хоть глаз выколи. Лишь мигают и мерцают фосфорическим светом циферблаты каких-то приборов и созвездия южного неба в лобовых иллюминаторах. На ощупь нахожу металлическую пепельницу между Персеем и Андромедой и усаживаюсь на сидение рядом с иллюминатором. Штурманы на вахте не сидят. И это откидное сидение, похожее на седло у стойки в каком-нибудь ковбойским баре, – максимальный компромисс между сидя и стоя, пользуются им только во время сильной качки. Но я радист, мне можно и при хорошей погоде.   

Сейчас вахта Третьего. Глаза привыкают к темноте, и я уже различаю подсвеченные приборами лица Трояка и его рулевого матроса. Я припёрся прямо посредине какой-то новеллы, которую рулевой начал ещё до моего грубого вторжения в Млечный путь и созвездие Треугольника.

-  Ну, Нельсоном его уже позже назвали. Он рубил зубилом какой-то болт на «Звезде Азова», и приличный кусок того болта отскочил ему прямо в глаз, а он ещё без защитных очков был. Сдали его в госпиталь в Порт-Элизабете. Тамошние доктора обещали сохранить ему 80% зрения. Но наша жлобская управа пожалела валюты на его лечение. Вон в Одессе клиника Филатова, говорят, есть. Врач апартеидовский, когда узнал, очень жалел, предлагал как-то всё в кредит уладить, сам до аэропорта подвозил, белые же люди, очень ему глаз Нельсоновский жаль было. А наши ещё и билет ему через Монреаль взяли, чтобы подольше, но подешевле. В Москве, в Шереметьево, ни одна сволочь из министерства его не встретила, билетов не заказала, кое-как домой долетел, часы сингапурские с семью мелодиями загнал. Туда-сюда, пока из Керчи до Одессы его снарядили, глаз уже загноился, одесские коновалы только руками развели, мы таких операций не делаем. И удалили глаз. Вставили вместо него стеклянный. Потому и – Нельсон…

Моряки, наверное, последние люди на Земле, которые умеют общаться и жить без телевизора. Они никуда не спешат, они не требуют от собеседников исповедей и хмельной открытости, и чтобы  всё произошло именно в этой серии. Так или иначе, за этот шестимесячный рейс даже молчун успеет рассказать о себе всё. Как-то незаметно, посреди всей этой травли и баек, которые обычно начинаются словом «кстати».

- Кстати, - говорит Трояк. – Когда английский флот бомбардировал Копенгаген, непосредственный начальник Нельсона, адмирал Паркер, неожиданно поднял сигнал к отходу в самый разгар боя. Тогда Нельсон приставил подзорную трубу к своему стеклянному глазу и сказал: «Видит Бог, я не различаю сигнал с флагманского корабля…»

Но мне некогда окончательно разбираться, рубил ли Горацио Нельсон зубилом болты на «Звезде Азова» до бомбардировки Копенгагена, или уже после, и где была в это время его леди Гамильтон, так как сигарета докурена. Меня ждёт циркуляр в 0010 мск.

- Кстати, адмирал Нельсон всю жизнь укачивался, за ним по кораблю всегда ходил специально приставленный матрос с ведром, - говорю я, только чтобы вставить и свои пять копеек в эту историю про Нельсонов, и возвращаюсь в ярко освещённую, до боли в глазах, радиорубку.

Хозяева всей музыки на пароходе – радисты – сами музыку не слушают, только по принуждению, чтобы приятный джаз по судовой трансляции не оказался «45-тью минутами джаза» на волнах «Радио Свобода». Потому как тогда амба. Вылезет из своей каюты Первый помощник – Помпа-помполит, и станет шить несчастному радисту идеологическую диверсию. Ну да это пусть у начальника голова болит. Судовую трансляцию крутят в его части света. Мне же хватает музыки композитора Морзе.

Вот послушайте и  вы немного:

Та-ти-та-ти, та-та-ти-та.
Та-ти-та-ти, та-та-ти-та.
Та-ти-ти, ти.
Ти-ти-та, ти-та-та-та, та-та-ти-та, та-та-ти-ти-ти.

Перевожу для тех, кто забыл морзянку или потерял книгу кодов Q.

«Всем, Всем. Я Киев-радио»

Та-та-ти-та.
Та.
Та-ти-та-ти.

«Имею для передачи радиограммы для…»

Ти-ти-ти-ти-та, ти-та-ти-ти, ти-та, ти-ти-та-та-та

Итак, не обошлось. Групповой позывной моей управы. Срочная радиограмма всем судам в море, сто тридцать слов. Опять что-то про план и про премии, про травматизм и охрану труда, про тралмейстера Иванова потравившего копчёной рыбой собственного приготовления всю керченскую таможню, пограничников и портнадзор, в связи с чем ЗАПРЕТИТЬ самодельные коптильни на всех пароходах управления, принять меры, провести инструктаж, ясность подтвердить. И так далее и тому подобное. И всегда на сотни слов.

А слову цена – пять копеек. Нет, честно. Бесплатное слово, стоит простучать его кодом Морзе, сразу становится ценным. Слово выскочило: ай, ой, типа, эх, ну, вот, однако, итак, тьфу, то-то, конечно, как-то – пять копеек в кассу радиоцентра упало.

Ай! – Дзинь!
Эх! – Дзинь!
Тьфу! – Дзинь!

И так далее. Дзинь-дзинь-дзинь.

А если радио передаёшь через иностранную станцию, то дзинькают уже не копейки, а швейцарские сантимы. Тут почешешь затылок и станешь лапидарным, лаконичным и даже афористичным.

- Йося всё.
- Ой. 

Но Киев – наш ведомственный радиоцентр, и наши руководящие графоманы спускают на радиоволны целые романы, забыв о деньгах. Интересно, написал бы Лев Толстой свою «Войну и мир», именно такою, если б за каждое слово ему приходилось бы платить 5 копеек?

Кстати, был когда-то у меня довольно смешной случай с романами. Ещё когда был стажёром. Стажёры же начинают передавать буквально всякий печатный текст, который попадает им на глаза, ведь нужна практика. Не в эфир, конечно, передают. Они предусмотрительно выключают высокое напряжение на усилителе передатчика и пиликают себе электронным ключом сколько влезет, превращая любой текст в симфонии, фуги и сонаты Морзе, пока подойдёт их очередь на радиоцентре. Вот и я схватил первую попавшуюся на глаза книжку и принялся набивать руку:

«Мы должны были сниматься с якоря завтра в полдень. Но раньше чем это произошло, «Артемизию» ожидала небольшая сенсация: на судно явился Мак-Интайр…

Нам кровь из носа нужен был ещё один кочегар. Место у котла левого борта было вакантным. Парень, шуровавший до этого топки, не вернулся в Дурбане с берега. Остальные вынуждены были разделить его обязанности между собою, и эта дополнительная каторжная работа в адской жаре кочегарки была для ребят прямо как кость в горле.

Я только что сменился с вахты и стоял рядом с Жоржем у релингов, когда новый кочегар прибыл на судно.

- Эй ты, пся крев! – прозвучал на пирсе громкий голос. – Дорогу королю ирландскому.  Или ты не рад его прибытию?

Это был Мак-Интайр. Рикша остановился в нескольких шагах от трапа. Подъехать ближе ему мешали  тюки с товаром. Портовый инспектор, португалец, приказал рикше, мускулистому негру-банту, высадить своего пассажира …» И так далее, я успел передать страницы две.

Я сделал перерыв, чтобы, как пианист, потрясти пальцами над инструментом, когда из приёмника, настроенного на средние волны, кто-то вежливо кашлянул:

- OM (Old Man), прожурчал приёмник кодом Морзе. Так обращаются радисты друг к другу.
- Давай дальше про Мак-Интайра. Интересно.

Неужели я забыл выключить высокое напряжение, и передавал всю эту абракадабру про ирландского короля в эфир? Да ещё на вызывной частоте! А севастопольский радио-контроль и его добровольные помощники? Готовь штрафной талон, одним словом. Вам не жмёт ваш диплом, сэр? Вот блин, и доплачивали тем павликам морозовым всего рублей тридцать в месяц, а сколько энтузиазма.

- Наводки, - подсказал мне неизвестный коллега из средневолнового приёмника.
- Я слышу тебя без усилителя. Наши пароходы где-то рядом. Ну, давай дальше про кочегаров.

У меня отлегло от сердца, но передавать дольше о приключениях ирландского кочегара на юге Африки, я отказался наотрез.

- Ну хоть название книжки скажи, попросил неизвестный Омик.
- Курт Кламан «В диком рейсе».
- Жалко, думаю, что интересно там дальше. А ты откуда?
- Из Керчи.
- А я из Мурманска.
- А учился где?
_ В Херсоне.
- А какой год выпуска?
- 86
- 11 рота?
- Удав, ты?- неизвестный Омик угадал мою училищную кличку.
- Швед, ты? – обрадовался я, припоминая, кто там из наших попал в Мурманск.
- Вот так встреча посреди глобуса, земляк! Ты на чём сидишь?
- На «Кара-Даге», - ответил я. И вот это уже было совсем лишнее.

Мне потом рассказывали, что когда распечатку этого разговора в эфире положили на стол перед моим руководителем отдела связи в Керчи, весь отдел охватил истерический хохот. Ведь радио-контроль только помяни и не сплюнь трижды через левое плечо, он тут как тут появится в эфире, подкравшись незаметным, запишет всё на магнитофон для доказательств, а распечатку отошлёт в управу.

Хорошо, что диплома и контрольного талона к нему у стажёров ещё просто нет, потому и нечего пробивать. А добытый кем-то том Курта Кламана стал бестселлером отдела и хранился на полке с закладкой из той распечатки, рядом с томами изданий Адмиралтейского Перечня Радиосигналов, хоть и писал Кламан не о радистах, а про кочегаров, триммеров и донкиманов, даже названия этих специальностей уже никому ничего не говорят. Они – жертвы прогресса.

Кочегары знали всё про жар и пламя. Им не нужны были записи «аллегро с огнём» на полях. Радистам же не нужен нотный ряд, чтобы положить слова на музыку. Достаточно одних только текстов.

Но сейчас не моё соло. Зловредный Кладенко уже схватил свою то ли дудку, то ли флейту, и принялся как по писаному, пищать циркулярную радиограмму на сто тридцать слов со скоростью 300 знаков в минуту. У меня ещё хватает времени одним оборотом ручки на приёмнике превратить его дудку в альт-саксофон. Так лучше.

СРОЧНАЯ 24 ПУНКТА =

Пункты  те – то корабли в море. Ещё двадцать три моих бессонных коллеги сейчас синхронно отодвинули вахтенные журналы и шариковые ручки, и движением пианистов, поднимающих крышки роялей, открывают крышки своих столов, из-под которых на кронштейнах выезжают верные печатные машинки. У меня – изысканная «Эрика» с удобными серыми клавишами, ведь судно построено в немецком Штральзунде. Это как белый рояль «Стенвей» в кустах для пианиста. Однако на этом аналогии с фортепиано закончены: печатная машинка – это ударный инструмент.

Ти-ти-ти, ти-та-ти, та, та-та.
Ти-та-та, та-та-та, ти-та-ти-ти, та-ти-та, та-та-та, ти-та-та…

- выдувает на саксе Кладенко, а мы все двадцать четыре, начинаем синхронно выстукивать партию ударных.

Один из нас барабанит под Исландией. Ловит селёдку.
Пятеро из нас на Востоке Центральной Атлантики, под Западной Сахарой. Ловят сардину.
Ещё двое – под Намибией. Ловят тунца.
Один забрался под Фолкленды. Ловит ледяшку.
Другой под Кергелен. Ловит клыкача.

Ещё несколько в Юго-Восточной части Тихого океана, за тысячи миль от каких либо берегов. Ловят скумбрию, истекающую нагулянным жиром.

Кто-то только идёт на промысел, как и мы, свежевыкрашенный в Мапуту, Луанде, Лас-Пальмасе, Кальяо или Буэнос-Айресе, потому что гонять пароходы домой на ремонт – дорогое удовольствие. Дешевле перегнать морем к нужному континенту плавучий док и ремонтировать пароходы по очереди, сменяя экипажи самолётами. Кто-то уже устало топает из океана в порт, весь ржавый после шести месяцев посреди волн.

У кого-то из нас за бортом – мёртвый штиль, у кого-то – жестокий шторм, кто-то жарится в тропиках, а кто-то обмерзает льдом. Мы так разбросаны по поверхности Земного шара, однако мы, безусловно, из одного бэнда, и синхронно, вслед за Кладенко, в 48 рук, выстукиваем по клавишам:

A quick brown fox jumps over the lazy dog,
- Динь,- в один голос говорят наши машинки, и мы в тот же миг переводим каретки. – Вжик!

A quick brown fox jumps over the lazy dog,
Динь – вжик.
A quick brown fox… – выстукиваем мы марш печатных машинок на клавишах.

По-русски эта фраза переводится так:

В чаще Юга жил-был цитрус. Да, но фальшивый экземпляръ!

А адекватного украинского перевода я не знаю.

Кладенко сначала делает перекличку нам всем поимённо, как в Гомеровском «Списке кораблей», от супер-траулера «Звезда Азова» до СРТМа «Семён Волков», и только после разделительного знака переходит к тому срочному и неотложному, что за целый день надумали  наши береговые руководители передать нашим капитанам и капитанам-директорам, несмотря на ночь и радиопомехи ночного эфира. 

Х-р-р, - хрипят динамики, когда где-то на пути радиоволн случаются грозы.

- О-фое-фое-фое, - заходится Кладенко, как Козёл на саксе.
В смысле продолжение следует.

И, разогретый, следом передаёт нам ещё радиограмму на 240 слов, которая много в чём противоречит той радиограмме, которую мы только что приняли, так как писал её уже другой начальник. Но это не наше дело, пусть утром чешут затылки капитаны, мы можем лишь поржать и попускать шпильки по адресу Берега, который никак между собой не разберётся, каким курсом следует плыть всему тому гомеровскому флоту, отправленному из Керчи во все океаны. Вот из-за таких мудрил, как они, Одиссей и не мог попасть на Итаку больше десяти лет. Посейдон говорит одно, Афина другое, Зевс третье.

Где ты моя Пенелопа? Спишь ли уже? Или всё ещё никак не привыкнешь к шуму полуночных авто на моём бульваре, ещё старом, мощённом брусчаткой, а не асфальтированном. (В каком же это году  поверх брусчатки положили асфальт? А, напрасно. Это уже не тот безусый радист, а бородатый автор рассказов желает вставить свои 5 копеек. Пусть сам и вспоминает).

Да, Кладенко, я твой земляк и ценитель, так как на всякий случай записываю все твои соло на студийный четырёхскоростной магнитофон, ещё и по нескольку раз прослушиваю самые любимые места, перематывая плёнку на уменьшенной скорости.

- Девушка, вы можете печатать триста знаков в минуту?
- Могу, однако такая юриндина получаецца.

Но вот наконец все тёмные места этого апокрифа ночного эфира преодолены, я разобрался, что там за «дебрь по болони». Могу с чистой совестью заносить обе РДО в журнал входных радиограмм, включать автоматический приёмник сигналов тревоги на 500Кгц, и закурить вторую сигарету.

На мостике уже вахта Второго. Луна за тучей, и я вынужден искать пепельницу снова на ощупь, ориентируясь на Персей. Но Персей уже переместился левее, пепельница вошла в созвездие Возничего.

- Как оно, Маркони? – спрашивает Второй.

Мы на пароходе уже неделю, но я ещё ни разу не видел Второго, я сплю, когда он стоит вахту днём. Он спит, когда я завтракаю утром. А ночью мы общаемся, так и не увидев друг друга.

- Закажешь мне разговор с Керчью на двадцать шестое? – спрашивает Второй. – Часов на десять вечера.
- Без проблем, - отвечаю я. Надо бы и себе домой позвонить, а то, как сапожник без сапог.
- Выдашь мне блок сигарет из лавочки? Только не «Ватру», она у тебя шашелем побита. Не куришь, а на дудке играешь.
- Без проблем, - отвечает Второй.

Судно наше не было дома уже четыре года. Сигареты на него завозили севастопольским транспортом ещё перед ремонтом в Мапутовке, с полгода назад. И в «Ватре» завёлся какой-то тропический жучок.

- Кстати, - говорит рулевой матрос.
- В прошлом рейсе привёз из Мапуту домой африканскую маску из сандалового дерева. Повесил на стену. А в ней какие-то личинки были. Термиты или ещё что-то. Одним словом, это что-то сожрало в квартире всю мебель за неделю.
- Маски надо в магазинах покупать, а не на базаре. На настоящей маске есть печать мозамбикского министерства, отвечающего за экспорт жучков, -  смеётся Второй.
- И что, личинок в тех масках нет?
- Может и есть, но написано, каких именно букашек ты приобрёл. В сандаловом дереве жучки не заводятся, то подделка была.

Корабли издавна – как Ноевы ковчеги, и перевозят между континентами не только добропорядочных пассажиров, а и всяких колорадских жуков, долгоносиков и тараканов. Корабли европейцев когда-то сделали почти невозможной жизнь на тихоокеанских атоллах, завезя в этот рай земной комаров.

Своих тараканов, рыжих прусаков, мы приняли на борт ещё в Калининграде, где судно было на капитальном ремонте. И теперь наблюдаем за жизнью уже неизвестно какого поколения, как какие-то энтомологи, кузены Бенедиктусы.

Рулевой матрос из вахты Второго по совместительству – артельщик. То есть заведует провизионкой. Артельщиком всегда ставят рулевого из вахты Второго, что бы им было когда поговорить про тараканов и способы борьбы с ними. Однако у наших уже выработался иммунитет на дуст, они им закусывают, наверное. И шутники из экипажа принялись изучать пути миграции и выгула тараканов, покрасив их в три цвета по количеству судовых служб. Механическая служба красит своих тараканов в жёлтый цвет, судоводительская – в красный, а радиотехническая – в белый.
И когда на обеде какой-нибудь нахальный таракан прыгает прямо с подволока в миску с борщом, механики и судоводители прежде всего смотрят на их цвет.

- Наш, - с любовью говорит Третий механик, вылавливая неудачника-парашютиста ложкой, и отпускает его на волю. А вчера он принёс мне белого таракана и возмущённо заявил:
- Совсем твои распустились! Что им нужно в машине?

Механика вспомни, он и появится на мостике.

- Доброй ночи, - говорит он, протопав по трапу.
- Маркони, ты идёшь? Народ  для разврата собрался и просят. Мы тебе оставили пайку с ужина.

Наверное, так приглашали странствующего киномеханика в город Томи в «Последнем мире» Кристофера Рансмайера. Все радисты на пароходе – по совместительству киномеханики. А о том, что из всех видов искусств наиважнейшим и вправду есть кино, на судне не стоит и сомневаться. Достаточно только послушать, о чём в первую очередь договариваются суда, когда должны встретиться в море.

Прежде всего, радисты обмениваются списками фильмов, и пока капитаны разговаривают о своём  производственном, оживлённо составляют планы обмена. Настоящую меру популярности фильмов и киноактёров можно определить лишь по этим курсам обмена фильмов при встречах судов.

Кроме того, у каждого судна есть свой любимый актёр, и оно коллекционирует коробки с любимцем, согласно отдать за него любую цену. У нас это Бронислав Брондуков. Есть у нас  даже болгарская картина «Пътят към София» с его участием, которую когда-то выменяли на болгарском траулере под Заиром.

Вся команда смотрит кино в двадцать тридцать. Тогда фильмы им крутит начальник радиостанции. Второй сеанс не предусмотрен, и вахта Третьего традиционно пролетает мимо единственного культурного развлечения на борту. Однако есть ещё и андерграундный кинематограф. И они приглашают крутить кино на фестивале подпольных фильмов именно меня.

Колышется в такт качке простыня экрана. Стрекот киноаппарата «Украина» накладывается на гудение главных двигателей в утробе машинного отделения, а запах нагретой киноплёнки смешивается с ароматами колбасного фарша, которым угощает меня вахта Третьего.

Фильмы бывают хорошие, плохие, и киностудии Довженко. Однако же наш любимый Брондуков снимается именно на Довженко, и мы готовы смотреть любую муть, лишь бы он был в титрах. Третий помощник и Третий механик живо комментируют события на экране, прихлёбывая чай из эмалированных кружек, и некому шикать на них, мы никому не мешаем, нас только трое на этом сеансе в почти безграничной столовой команды, переборки которой исчезают во тьме. Темень в углах качается, колышется и немного поскрипывает в такт качке. Тараканы обнаглев, гоняют между чайником с крепким чаем и печеньем, отбрасывая на переборку громадные тени, размерами с оленя или с троллейбус.

И вот, будто в сказке, я вижу посреди того довженковского фильма с вымученными коллизиями, слабеньким сценарием и невыразительной игрой актёров что-то настолько реальное, что хочется остановить кадр и прокрутить его снова и снова. Я вижу как главный герой (не Брундуков) проходит зелёным двором с берёзами, вымахавшими до девятого этажа, с каштанами, двумя развесистыми тополями и плакучими ивами, превратившими детскую площадку в рощицу, и узнаю свой киевский двор, в котором прошло всё детство. Беззаботный герой прошел мимо этой невероятной красоты, не обращая никакого внимания, да ещё и зашел именно в мой подъезд, словно был там прописан. В кино каштаны ещё не отцвели.

В три тридцать я уже снова в радиорубке. И снова клацаю по клавишам, выстукивая марш печатных машинок, но значительно медленнее, почти засыпая. Это уже не живой и нетерпеливый Кладенко, это пародия на него, римейк – беспристрастный автомат методично выдаёт в эфир набитые на перфорированные ленты навигационные предупреждения по всему Мировому океану.

Человечество потратило не одно столетие на то, чтобы нанести на карты всю планету, и сейчас уже лишь отслеживает изменения. Британское Адмиралтейство собирает со всего света доклады капитанов и гидрографических служб, чтобы ежедневно свести  это в целую простыню предупреждений и запустить в эфир.

В Гибралтарском проливе работает кабелеукладчик, наводя связи между Европой и Африкой. Дрейф материков будет остановлен, беглянку-Европу таки привяжут к Африке телефонным проводом.

В Английском канале временно не действует маяк поблизости французского Кале. Это самое аварийное место на свете. Наверное, половина всего мирового тоннажа утонула после столкновений в Ла-Манше. Маяки там горят ещё со Средних веков.

Военные ученья подводных лодок на Юге Италии, в заливе Таранто. Привет от лучших боевых пловцов мира, настоящих людей-амфибий.

В Суэцком заливе опять установлены новые буровые платформы. Какой-то нефтяной шейх станет богаче на несколько тысяч баррелей.

В Персидском заливе дрейфует притопленный корпус танкера, что представляет опасность для навигации. Кто-то так и не дошел до той жизненно необходимой нефти, движущей мировую экономику. В Заливе уже восьмой год продолжается танкерная война между Ираном и Ираком.

В заливе Кач под Пакистаном объявлены стрельбы кораблей и авиации в районе ограниченном координатами …. Отменяется этот номер тридцатого июня в 16.00 по Гринвичу.

Под Бомбеем объявлены запуски ракет в районе радиусом 20 морских миль от точки с координатами …. Отменяется этот номер 1 июля. Разве могут индийские милитаристы не ответить пакистанским коллегам надлежащим образом?

Не работает световой буй на подходах к порту Вишакхапатнам. Когда уже тот буй отремонтируют? Я пишу о нём уже в третьем рассказе, а воз и ныне там. Зато какое же аппетитное название порта.

Рулон бумаги на моей «Эрике» разматывается, простыня навигационных предупреждений уже извивается по палубе вокруг стула, а до конца ещё далеко. Радисты – единственные последователи древних времён, и печатают творения  Британского Адмиралтейства на свитках, а не на страницах и в тетрадях.

Если бы царь Египта Птолемей не был жлобом, и поставлял папирус пергамскому диадоху в достаточном количестве, пергамент никогда бы не изобрели, и у нас не было б современных книг разделённых на страницы  и тетрадей (от тетра, сложенные вчетверо). Книжки до сих пор были бы в свитках, как в Александрийской библиотеке. И мы читали бы газеты сразу с рулона туалетной бумаги, как в произведениях Войновича про Москву 2042 года.

А так последователями Александрийских библиотекарей остаются только радисты и Третьи штурманы. Представляю физиономию Третьего, когда он завтра увидит эту портянку на штурманском столе. Это ж ему, а не мне вносить корректуры во все те карты, номера которых указаны в предупреждениях. Кто на что учился, Трояк, без обид. Но этого я не увижу. Я, наконец, буду спать. Неужели я буду спать?

Наконец. Конец предупреждениям. Я отрываю ленту от рулона, расписываюсь на ней и сворачиваю в свиток. Сколько же это я принимал её? Больше часа. Уже вахта старпома, или «собачья вахта» с четырёх до восьми. Пепельница теперь возле Близнецов и уже с горой полна окурками.

- Вытряхни её Федя, - бурчит старпом своему матросу. Он в очередной раз бросает курить, и ни на нюх не выносит курцов. Федя дисциплинированно вытряхивает пепельницу в мусорное ведро, а я удираю на крыло мостика.

Океан перед рассветом ещё темнее, чем ночью. Проносятся под самым бортом таинственные фосфорические светлячки. Луна уже зашла, и самая яркая планета теперь Венера. Она в этих широтах величиной с горошину и почему-то голубая. Звёзды, как тысячи маятников, носятся над водой. Слева направо. Справа налево. И лишь топовые огни в зените собственного судна – неподвижны. Всё просто, я уже перестал ощущать размах океанской качки, но она никуда не исчезла. И созвездия Малого Пса и Единорога проносятся чётким строем над волнами, будто эскадрилья бомбовозов и истребителей сопровождения.

Вся палуба покрыта густой росою, недолго и поскользнуться. И я перехожу на шлюпочную палубу с оранжевыми спасательными шлюпками на шлюпбалках, освещёнными светильниками, которые подсвечивают и наши фальштрубы – чёрные, с красной полосой в желтом канте, что свидетельствует о нашей принадлежности к МРХ СССР.

Возле фальштруб все звуки тонут в рокоте наших дизелей, которые слышны по всему судну, от которых вибрирует весь корпус, но если они сейчас заглохнут, вся неполная сотня моряков на судне подсознательно проснётся посреди сладчайших снов. Ведь в ближайшие полгода эти дизели не должны останавливаться ни на минуту, это залог безопасности посреди необозримой водной пустыни и приятная колыбельная мелодия под которую каждый вечер засыпают моряки. Но тут она слишком громкая, не для радистских ушей. Я спускаюсь ещё палубой ниже – на промысловую палубу, устланную просмоленными в пазах досками и освещённую яркими лучами промысловых люстр, словно сцена странствующих музыкантов. Продолжаю свой ночной моцион.

Я здороваюсь с рефмехаником, который тоже вылез подышать свежим утренним воздухом из своей рефмашины, не всё ж одним аммиаком дышать, и далее мы прогуливаемся вдоль палубы и назад уже вдвоём, как два Амосовых в парке Шевченко.

- Слышишь сверчков?- спрашивает рефик. – Или у меня галлюцинации?

Действительно, размеренный рокот машины ближе к корме перекрывается руладами цикад, значит, мы везём из Мапуту не только калининградских тараканов. И мы стоим на самой корме судна над наклонным слипом, спускающимся прямо в Индийский океан, смотрим на фосфорическую кильватерную струю, взбитую нашим винтом, и слушаем сверчков, словно на каком-нибудь хуторе в степи.

- Что там, в мире творится? – спрашивает рефик.
- «Динамо» проиграло «Стяуа» Суперкубок.
- Вот гады. Я так и знал.

Я какое-то время пересказываю то, что вычитал, из только что принятой факсимильной газеты «Рыбак Юга».

Аппарат для приёма факсимильных газет заслуживает отдельного описания, ведь это единственный струнный инструмент в нашем диксиленде. Правда снаружи он похож на шарманку и струна в нём лишь одна, как у Паганини. Она, как молекула ДНК, свивается вокруг барабана, и в том месте, где она касается влажной бумаги, проскакивает искра и оставляет на бумаге чёрный след. Звук газеты в эфире напоминает кваканье целого пруда жаб. Поэтому последние сплетни с Берега  нам приносят не сороки на хвосте, а жабы.

Факсимильная газета ползёт из приемного устройства строка за строкой,  и пока примешь её, обычно уже успеваешь всю прочитать буква за буквой. Я не думаю, что у других киевских газет есть такая благодарная  аудитория, прочитывающая их ещё до того как они напечатаны. Газета эта – одна на всех, и кроссвордов в ней нет. Когда она подсохнет, я вывешу её на доске объявлений у столовой команды. А рефик выслушивает от меня ещё влажные новости и сплетни суши, ведь в рефрижераторном отделении, в котором он проводит большую половину жизни, никаких новостей нет. Одни компрессоры и аммиак.

Другие газеты нам будут привозить транспортными рефрижераторами где-то раз в месяц, целыми пачками, и мы станем их читать со значительным опозданием, но строго по числам, не забегая вперёд ни на день, как ни будет хотеться узнать, что ж там из всего этого вышло, и заглянуть в «завтрашнюю» газету. А кроссворды будем разгадывать карандашом, чтобы можно было стереть резинкой и разгадать ещё раз.

Ещё с этими транспортами станут приходить письма. Обыкновенные письма, в которых не нужно считать слова. Пишешь ли ты их уже сейчас, солнце моё, чтобы первый же транспорт не был для меня пустым. Я написал уже три.

- Что-то я забыл, - говорю я рефику.
- Нет, не из новостей. Что-то в радиорубке.

Я забыл заказать переговоры с Керчью для Второго и позвонить тебе, моё солнышко. А уже скоро рассветёт, снова переместятся те пакостные слои D и E, и устойчивой связи придётся ожидать часов только в десять, уже в световом полушарии начальника.

- Киев, Киев – «Кара-Дагу», - взываю я в трубку.
- «Кара-Даг», слышу вас на троечку, что у вас? – отзывается Киев несравненным женским контральто, и я сразу узнаю этот бархатный голос. Это Неонила, живая легенда Одессы, Керчи и Севастополя. Голос, который отождествляет для моряков Сушу.

Забытые запахи зелени.
Шелест ветерка в листве деревьев и женской юбке.
Умытый поливалками пустынный ночной Крещатик, в который, как в зеркало смотрятся самовлюблённые фонари.
Прохладную темень Владимирской горки под цветущими каштанами.
Беседку над кручей.
Светлый крест Владимира.
Тёмный, но незримо присутствующий, могучий Днепр под его монументом.
И одиночные светлячки бессонных окон в муравейнике Троещины далеко на том берегу, где уже скоро взойдёт солнце.

Всё это и ещё что-то неуловимое, чего не выскажешь никакими словами, вмещает в себя низкий грудной тембр голоса Неонилы, ведь что может быть прекрасней красивого женского голоса в сплошь мужском море.

- «Кара-Даг», где вы находитесь? – выпевает Неонила. – Индийский океан? Посчитайте «Кара-Даг». Приём.

И я нетерпеливо считаю до десяти и в обратном направлении, пока она переключит антенны с Атлантического на Индийский океан и подстроит приёмник.

- … три, два, один. Киев, как слышите меня, приём.
- Слышу вас на четвёрку. Что у вас? Приём.
- Заказ на 26-е, на двадцать два ноль ноль. Номер в Керчи…
- На двадцать два всё занято «Советской Украиной», 21 или 24? Приём.

«Советская Украина», это плавбаза. На ней экипаж под 600 человек, 80 процентов из которых – женщины.  Эти быстро не наговорятся. Не переслушаешь, сидя в  очереди. Господи, сколько чужих тайн, комедий и трагедий я выслушал, сидя в этих очередях на телефонном канале.

- Лучше 21. Приём.
- «Кара-Даг»! Заказ на Керчь, 26-е, 21-15, номер 4-75-82, принято! Есть ещё что-нибудь? Приём.
- Есть. Один звоночек по Киеву, сейчас. Номер…

И я называю наш номер профессиональным тоном телефониста, для которого болтовня в эфире – это работа. И слышу длинные гудки, и ты почему-то не берёшь трубку.

- Запасной номер… - говорю я. Может ты у матери?

И снова слышу длинные гудки.

- Снимайте заказ, - всё тем же беспристрастным телефонным голосом говорю Неониле. Её слышно всё хуже и хуже с каждой минутой, солнце на подходе, и ей тоже уже меня плохо слышно.
- «Кара-Даг», пропадаете, - предупреждает Неонила.
- «Кара-Даг», начальник смены просит выйти в телеграфном режиме на 8635. Для вас есть срочная. Счастья вам! – доносится её бархатный голос уже из такой дали, что не докричаться. Я пропадаю.

На такой голос можно молиться. Под такой голос не стыдно плакать. Наши ребята специально ездили в Киев из Керчи, только чтобы на неё посмотреть. А я живу в Киеве, и ни разу не видел. И не хочу, чтоб не портить впечатления от её бархата, как сотворил я когда-то с Эллой Фитцжеральд , увидав её на плакате.

- Ну что там для меня у Клада? Такого срочного, что не подождало бы до следующего трафик листа, который будет принимать уже начальник?- раздумываю я, переключаясь в телеграфный режим.

- QTC 1 PP (имею для передачи одну приватную радиограмму) – «радует» меня Кладенко.

-QTC 1! PP!!!- наконец нахожу я повод отблагодарить Кладенко его же монетой, щедро раздавая знаки восклицания в эфире.

- Оп? – тут же переспрашивает Кладенко, желает знать фамилию оператора.

Сейчас будет просить  вызвать начальника радиостанции и начнёт полоскать мозги ещё и ему. У меня на этот случай уже давно приготовлен ответ «ШРМ болен», давай-давай, рубака. И я передаю в эфир свою фамилию.

- Ну, поздравляю, - неожиданно меняет гнев на милость зловредный Клад. – GA?

И вот я уже стою на правом крыле мостика, смотрю, как появляется над чётким горизонтом оранжевый серпик солнца. Солнце вынырнуло из Океана немного неудачно, под тёмной и извивистой, как змея, тучей, над которой ещё тёмное звёздное небо,  и дотлевают самые отчаянные звёзды. Звёзды гаснут одна за другой, не выдерживая соревнования с лучами пронизывающими  змею насквозь. Вот уже видно половину того солнечного апельсина. Вот он уже вынырнул из воды полностью и оторвался от горизонта, ещё влажный после ночного купания. Новый день родился, и роды прошли успешно.

А я всё стою, курю уже третью сигарету, и держу в руке только что собственноручно принятую радиограмму.

ПОЗДРАВЛЯЕМ РОЖДЕНИЕМ ДОЧЕРИ ТЧК РОСТ 58 ВЕС 3500 РЕБЁНОК И МАМА ЗДОРОВЫ =

Оказывается, в эту душную тропическую ночь я стал чьим-то папой.

До дома осталось ещё 173 таких ночи.
Нет, уже 172.



На фото из инета РТМ типа "Атлантик"