Голодовка. Гл. 12

За восемнадцать лет, проведенных в заключении, мне неоднократно приходилось в знак протеста объявлять голодовки, но случай, о котором  хочу рассказать, стоит того, чтобы остановиться на нем подробней. 39 суток чистой голодовки – событие редкое  даже для советских лагерей, где, казалось бы, удивить уже никого ничем невозможно. 

В феврале 1983 года меня привезли в 1-ю колонию, находившуюся в городе Тюмени, где было восемнадцать отрядов, человек по сто в каждом. Вначале у меня возникли проблемы (об этом я рассказывал в предыдущей главе), затем все встало на свои места. После этого я во всех отрядах поставил ответственных и обязал их следить за порядком, а также организовал зоновский общак, основу которого вначале, как всегда, составили мои личные сбережения.

Общаковые продукты, курево, чай и т. д. посылались в ШИЗО и ПКТ, а деньги отправлялись этапами в тобольскую спецтюрьму и областной сангородок. Весть о том, что в 1-й колонии после того, как я туда попал, возникла общаковая постановка, быстро разнеслась по всем зонам и тюрьмам Тюменской области. Ничего подобного в этой области раньше не было, и уж тем более никто не ожидал, что такое возможно в образцово-показательной колонии, которая находится рядом с областным управлением.   

Когда начальству стало известно, что я хочу организовать общаковую постановку в зоне, где им подконтрольны почти все авторитеты, не говоря уже об остальной массе заключенных, то им стало смешно. Но вскоре стало не до смеха. Начал я с того, что  нашел в зоне людей, которые не имели ранее большого веса, но грехов по арестантской жизни не имели, и поставил их ответственными за те отряды, в которых они жили.

До этого каждый в отдельности они на обстановку в зоне не влияли, но объединенные общей идеей арестантской справедливости под моим началом стали представлять реальную силу, с которой вынуждены были теперь считаться даже самые крутые авторитеты. Ибо противодействие общаку в преступном мире считается тяжким грехом, за который рано или поздно придется отвечать. Местное начальство и подконтрольные им авторитеты втайне надеялись, что основная масса заключенных меня не поддержит, и делали для этого все возможное, но их надежды не оправдались.

Чтобы расставить все окончательно по своим местам, я написал общаковую ксиву, в которой заявил, что с этого момента беспредел в зоне запрещен. За несправедливые действия спрос будет со всех, невзирая на личности. В отношении общака пояснил, что дело это добровольное и собирается для помощи тем, кто находится в более трудных условиях (то есть в ШИЗО, ПКТ, сангородке, спецтюрьме).

Затем уточнил. Играющие, придерживающиеся общаковой постановки, должны выделять с выигранных денег десять процентов. Остальных поставил перед выбором:  Кто считает себя по арестантской жизни мужиком, тот должен выделять  ежемесячно на общак одну пачку махорки (папирос или сигарет).  Кто считает себя хорошим пацаном – две пачки, бродягой – три. Желающим дать больше – Бог навстречу. А в конце общаковой ксивы написал: «Жизнь по принципу: я и мой желудок – это психология удавов. Пусть каждый сам о себе скажет, кем он себя считает».

Мою общаковую ксиву размножили, и в течение первых же суток с ее содержанием, через ответственных за отряды, ознакомились почти все заключенные в зоне. После этого каждый должен был дать ответ, кем он себя считает, и в соответствии с этим попадал в тот или иной список. Удавами многим не хотелось быть, поэтому общаковую постановку поддержало большинство заключенных, и даже некоторые  члены СВП.

Хамства и хулиганства в зоне стало меньше, многие почувствовали себя более защищенными и стали более терпимо относиться друг к другу. В ШИЗО и ПКТ, где зачастую раньше сидели без курева, не говоря уже о чем-то большем, после создания общаковой постановки появилось всего вдоволь.

Большинству заключенных эти изменения понравились. Недовольны были только  те, кто привык решать свои вопросы с позиции силы и хамства. Не понравились мои новшества и лагерному начальству, ведь чем больше в зоне вражды и несправедливости, тем чаще бегут к ним за помощью и  через это сильней попадают в зависимость.

Кончилось тем, что меня закрыли на полгода в ПКТ (к тому моменту я пробыл в зоне несколько месяцев). В постановлении написали: «Создал группу отрицательного поведения, занимался дезорганизацией работы учреждения, терроризировал осужденных, вставших на путь исправления, и вышибал картежные долги». На самом деле все было наоборот: я боролся с несправедливостью, беспределом и беззаконием.

1-я колония, считавшаяся образцово-показательной, находилась рядом с областным управлением мест заключения, поэтому все происходившее там находилось под их контролем, включая и мое водворение в ПКТ. В знак протеста я объявил голодовку и написал на имя областного прокурора заявление, в котором указал факты беззакония со стороны начальства по отношению к заключенным. 

Одновременно с этим отправил письмо своей матери, в котором рассказал о том, что произошло. В письме затронул не только лагерное начальство, но и управление мест заключения области. Начальники всех уровней уже не рады были, что со мной связались, но после того как получился большой шум, им отступать уже было нельзя. Мне тоже нельзя было отступать, да и не привык я отступать в тех случаях, когда считал себя правым. В результате пошел принцип на принцип, и дело зашло далеко.

За то время, пока я держал голодовку, ко мне на беседы неоднократно приезжали разного рода начальники, вплоть до областного прокурора. Меня просили снять голодовку и остановить мать, которая закидала областные инстанции своими жалобами и копиями моих писем, где перечислялись факты беззакония со стороны лагерного начальства и управления мест заключения области. 

Многое из того, что было вытащено мной на поверхность в отношении лагерной администрации, подтвердилось. Опасаясь, что эта информация выйдет через мою мать на уровень Москвы, областное начальство заменило в зоне всех особо засветившихся, и в частности весь режимно-оперативный состав во главе с начальником.

Новый начальник режимно-оперативной части, ветеран афганской войны, оказался в целом мужиком неплохим, он часто заходил ко мне в камеру, и мы с ним беседовали о жизни. Он постоянно уговаривал меня снять голодовку, говоря: «Из-за тебя убрали многих старых работников. Что тебе еще нужно?» Кстати, ему и самому это было выгодно. С новыми кадрами  легче работать, чем с теми, которые уже зажрались.

Я настаивал на том, чтобы мне отменили ПКТ и отправили в другую область. Но начальство категорически в этом отказывало, так как это подорвало бы авторитет не только руководства колонии и областного управления мест заключения, по указанию которого меня в ПКТ посадили, но и  суда, принявшего это решение.

На период голодовки меня перевели из ПКТ в штрафной изолятор и отобрали матрац, а также держали в камере с теми, кто принимает пищу, чтобы подвергнуть дополнительным искушениям. Пайку и баланду мне выдавали каждый день, но я к ним не прикасался, и их периодически меняли на более свежие.

Меня ежедневно осматривал врач, который постоянно при этом твердил, что есть указание сверху сломать меня однозначно, так как дело коснулось принципа. Чтобы ни у кого из заключенных не появилось даже мысли  о том, что можно чего-либо добиться при помощи голодовки, ибо дурной пример – заразительный.   

Дело принимало серьезный оборот. Мне открыто говорили и медработники, и надзиратели, и начальство, что я скорее сдохну, чем мне в чем-то уступят. Мол, ситуация находится под контролем областного начальства, и если приедут с проверкой из Москвы, то им легко докажут, что посадили меня в ПКТ законно, и свидетелей нужных найдут. И если выяснится, что для голодовки у меня не было оснований, то и в смерти моей винить будет некого.   

В общем, с какой стороны ни смотри, везде плохо, а так как я отступать не привык,  то стал готовиться к худшему. Кроме кипяченой воды ничего не употреблял. В течение первых двух недель активно двигался, ходил, разговаривал, через три недели уже не ходил, через четыре – не двигался, а потом и говорить перестал. От меня остался скелет, обтянутый кожей, и я периодически стал терять сознание.

Все это время вместе со мной в камере находились другие заключенные. И когда всем стало ясно, что я дошел до крайней точки и в штрафном изоляторе скоро появится покойник, тогда поднялись все сидевшие в ШИЗО и ПКТ и начали вышибать двери. Шум получился большой. Лагерное начальство, испугавшись, что моя смерть послужит поводом для беспорядков в зоне, за что придется отвечать перед Москвой (тем более что моя мать их все это время теребила), срочно предприняло меры.

Тут же появился врач, который вынес заключение, что жить мне осталось недолго. После этого меня унесли на носилках в лазарет и влили в рот через шланг  принудительно жидкую молочную пищу. На этом моя голодовка закончилась. Такой исход меня устраивал, по сути, это была победа.

Я понимал, что исходя из моей характеристики и сложившихся обстоятельств, никто мне ПКТ не отменит, но сам отказаться от голодовки не мог, так как за моей борьбой с обнаглевшим начальством наблюдали тогда многие. И если бы меня не накормили принудительно, то я предпочел бы лучше смерть, чем позорную капитуляцию.

Сейчас, вспоминая события минувших дней, я благодарен Силам Провидения за то, что не давали мне поблажек и подвергали всевозможным испытаниям. Это помогло мне поверить в свои силы, а также закалиться в духовном плане и подготовиться к новым, еще более серьезным испытаниям, которые ожидали меня в дальнейшем.

А что касается голодовки, очевидцами которой тогда стали многие, то я рад тому, что мне представилась возможность доказать, что стремление к истине и справедливости сильнее страха перед физической смертью. Можно, опираясь на земную власть и обстоятельства, сломать человека физически, и даже его убить, но одержать верх над духом того, кто ставит общие интересы выше личных, невозможно.