Магаданская область. Гл. 7

Магаданская область – это самый крайний север. До Центральной России – тысячи километров. Контроль из федерального центра над местной властью  ограничен, и жили здесь всегда по своим законам, без оглядки на Москву. Жаловаться на начальство и добиваться справедливости не имело смысла, ибо дальше области это не уходило, а на месте была круговая порука.

В июне 1978 года меня привезли в 6-ю колонию, которая находилась на окраине города Магадана. В момент приема этапа присутствовало все лагерное руководство во главе с начальником колонии. После ознакомления с моим личным делом мне заявили: «Чикаться здесь с тобой  никто не будет. Сюда привозили многим круче тебя, и все со временем становились шелковые». В общем, попугали немного, как они умеют это делать, и выпустили в зону.

После подобной встречи я был готов ко многому, но действительность превзошла все мои ожидания. В этой зоне заключенные не имели вообще никаких прав, и зачастую это доходило до цинизма. Система исправительно-трудовых учреждений давала государству немалую прибыль, и труд заключенных был выгоден. Работали многим больше, чем на свободе, а получали копейки. Нормы выработки постоянно увеличивались, а зарплата при этом уменьшалась.

К тем, кто не выполнял установленные нормы выработки, применялись обычно меры воздействия, предусмотренные законом, однако в этой колонии я столкнулся с такими новшествами, о которых ранее никогда не слышал. Заключенных подвергали наказаниям, которые не были предусмотрены законом, и переходили за черту дозволенного при этом далеко. 

В частности всех, не выполняющих месячную норму выработки, даже если не хватало одного процента, кормили в течение всего последующего месяца не сидя, как это положено в столовой, а стоя, как в забегаловке. С этой целью в столовой, на самом видном месте, поставили столы около полутора метров высотой, окрашенные в черный цвет. 

Обедали заключенные в порядке очереди, по отрядам. Списки не выполняющих нормы выработки висели возле входа внутри столовой. Дежурные офицеры и надзиратели следили внимательно за тем, чтобы все находящиеся в этом списке принимали пищу не сидя, как принято у людей, а стоя, как это делают животные. Заключенные привыкли к унижениям, и можно было бы к этой ситуации отнестись философски, если бы не одно «но»...

Как всем известно, в местах заключения находятся люди не только молодые и физически здоровые, но также больные и старые.  Их собирают в отдельные бригады и обеспечивают более легкой работой и более слабым режимом содержания. Как правило, нормы выработки с них не спрашивают, и работают они не по принуждению, а по желанию, чтобы заработать деньги на приобретение продуктов питания в местном ларьке.

В этой колонии инвалидов и престарелых тоже собрали в одну бригаду, они клеили картонные коробки для городской кондитерской фабрики. Однако отношение к ним было совершенно иное. В качестве примера расскажу  о конкретном случае и конкретном человеке по фамилии, если мне не изменяет память, Абдулов. Ему было более шестидесяти лет, он плохо видел, и на одной ноге не хватало половины ступни.

Из-за преклонного возраста, плохого здоровья и слабого зрения он, при всех своих стараниях, не мог выполнять сильно завышенную норму, и за это его  систематически наказывали. В частности, лишали возможности  отовариваться в местном ларьке на положенные пять рублей в месяц и  водворяли в штрафной изолятор до 15 суток. Помимо прочего  на протяжении всего времени, пока существовал «черный стол», его заставляли есть стоя.

По воле случая мне неоднократно приходилось наблюдать эту картину лично. Описать подобную нелепость и жестокость невозможно, это нужно видеть. Голодный, доведенный до отчаяния репрессиями и несправедливостью человек для того, чтобы выжить, пытался приспособиться к сложившимся обстоятельствам, но у него это плохо получалось.

Он был маленького роста, стол доходил ему до подбородка; больной, пожилой, полуслепой, без половины ступни. Руки у него тряслись, поэтому пока он, стоя рядом со столом, пытался донести ложку до рта, большая часть ее содержимого попадала на подбородок и одежду. Надзиратели, офицеры и некоторые заключенные  смеялись, а те, кому было не до смеха, помочь ему не могли, ибо тоже были бесправны.

В продолжение затронутой темы расскажу еще об одном случае. Как  уже    упоминал, в местах заключения требования к труду были многим выше, чем на свободе. К примеру, при таком же восьмичасовом рабочем дне заключенные имели не два выходных дня в неделю, а один. Более того, в связи с тем, что лагерное начальство в угоду вышестоящему руководству систематически поднимало план, заключенным зачастую приходилось работать без выходных.

За неподчинение карали жестоко, вплоть до водворения в ШИЗО. За  сверхурочные платили не вдвойне, как положено по закону, а как за простые рабочие дни. Прокуратура, областные  управления внутренних дел и мест заключения делали вид, что ничего противозаконного не происходит, ибо питались от этой колонии. Бывали случаи, когда осужденных заставляли работать в выходные дни вообще бесплатно. Случай, о котором сейчас расскажу, относится к этой категории.

Однажды руководство колонии решило приобрести духовой оркестр. Для этой цели ближайшее воскресенье было объявлено безвозмездным рабочим днем. В результате вся зона (около тысячи человек) отработала три смены бесплатно. Часть вырученных средств пошла, как и было запланировано, на приобретение музыкальных инструментов, другую часть, многим большую, лагерное начальство использовало в личных целях.

После этого, казалось бы, сам Бог велел в следующий выходной день, предусмотренный законом, отдыхать. Но не тут-то было. Довольное приобретением оркестра руководство колонии решило испытать музыкальные инструменты на практике и объявило следующее воскресенье днем проведения строевых занятий, чего раньше никогда не делалось.

На строгом режиме находятся люди многократно судимые, как правило, с большими сроками. После того, что им пришлось увидеть и узнать, дорога в армию для них была закрыта. Но лагерное начальство думало иначе. В назначенный день всю зону выстроили на плацу и после проверки личного состава заставили ходить строевым шагом под музыку духового оркестра.

Отряд, прошедший плохо, возвращался на исходную позицию и маршировал до тех пор, пока это не удовлетворяло руководство колонии, наблюдавшее за  экзекуцией. А ближе к вечеру, уже под конец мероприятия, под музыку духового оркестра заставили ходить строевым шагом бригаду инвалидов и престарелых, которых было несколько десятков человек.

То, что мне пришлось тогда увидеть, передать словами невозможно, настолько это выглядело нелепо, дико и жестоко. У одного не было руки, у другого ноги,  третий плохо видел, четвертый из-за плохого состояния здоровья и преклонного возраста вообще еле двигался, и такие там были почти все.

Перед тем как прогнать больных и старых людей по плацу, их хорошо напугали, сказав, что будут гонять до тех пор, пока они не пройдут как положено. И они старались. В первых рядах шли те, кто еще мог как-то идти в ногу, замыкали колонну хромые, безногие на костылях и те, которые еле двигались. Пытался маршировать «как положено» и упомянутый ранее Абдулов, у которого помимо прочих физических недостатков не хватало полступни на ноге.

Со стороны все это выглядело настолько по-идиотски смешно, что все офицеры, надзиратели и многие заключенные буквально захлебывались от смеха, а некоторые от избытка чувств даже повизгивали. Однако не все заключенные смеялись, те, кто не потерял еще человеческое достоинство, возмущались, но ничего изменить не могли.

О цинизме и  беззаконии со стороны лагерного начальства можно говорить много, но это лишь видимая часть айсберга. Есть и невидимая, но еще более страшная, выражавшаяся в том, что заключенных, которых не удавалось загнать в нужные рамки методами официальными, пытались сломать руками самих же заключенных. Как правило, для этого использовались местные авторитеты, находившиеся под контролем администрации.

В магаданской колонии, занимавшей тогда на Дальнем Востоке одно из первых мест по режиму содержания, подобная практика в силу бесправного положения осужденных была отработана хорошо. И посылая меня туда, Хабаровское управление мест заключения рассчитывало на то, что уж там-то меня обломают точно.

Обо мне в этой магаданской колонии слышали многие задолго до того, как я сюда попал, а некоторые, из тех, кто сидел в зонах Хабаровского края, знали  лично. Местные авторитеты неоднократно пытались загнать меня в нужные для начальства рамки, но вскоре поняли, что я им не по зубам. Постепенно ко мне стали подтягиваться заключенные, искавшие справедливости.

Осмотревшись и вникнув в сложившуюся обстановку, я стал пресекать беспредел и одергивать тех «блатных», которые считали, что им все дозволено. В результате террор, интриги, провокации и водворения в ШИЗО посыпались на меня, как из рога изобилия. В ответ я стал собирать компромат на местную администрацию, и результат превзошел все мои ожидания, улов оказался приличный.   

Разоблачительные материалы, затрагивающие почти все руководство колонии, я переправил на свободу своей матери. Письмо получилось большое, но конкретное. Когда убедился, что оно попало по назначению, то предоставил его копию лагерному начальству, после чего в стане врага началась паника. Факты, изложенные мной, были серьезные. Бил я наверняка.

В конце разоблачительного письма (с копией которого ознакомил начальство) я матери написал, что если террор и беззакония не прекратятся,  то она должна будет вылететь в Москву и, передав эти материалы в Госпартконтроль при ЦК КПСС, добиться приезда компетентной комиссии. А я предоставлю на месте еще ряд серьезных фактов, не указанных в письме.

Лагерное начальство запаниковало. Жалоб они не боялись, ибо дальше области они не уходили, а здесь у них все было под контролем. Но данная ситуация оказалось иной. Указанные мной  разоблачительные факты моя мать, проживающая «на материке», могла передать в любые инстанции, включая самые высокие в Москве.

К тому времени я научился излагать свои мысли в письменной форме очень доходчиво, и проигнорировать их было тяжело. А целенаправленные действия моей матери, которую так же, как и меня, остановить нелегко, вселяли в тех, у кого рыльце в пуху, животный страх. Ибо негодяи  чувствуют себя героями лишь до тех пор, пока не получат серьезный отпор.

В результате у меня состоялись разговоры и с начальником колонии, и со всеми его заместителями. Зам по режимно-оперативной части мне сказал: «Мы тебя не видим и не слышим, живи как хочешь, но не лезь в наши дела. То, что происходит с другими заключенными, тебя не касается». Но при этом все же  «черный стол» убрали и стали в зоне меньше наглеть.   

Получив статус неприкосновенности, я первым делом уделил внимание своему финансовому положению и стал активно играть в лагерные игры под интерес. Выиграв хорошие деньги, приступил к объединению заключенных. До этого разные группировки между собой враждовали, и это отражалось на ШИЗО и ПКТ, так как собирались зеки в камерах исходя из отношений в зоне. Случалось зачастую такое, что в одной камере имелись и сигареты, и продукты питания, и чай, а в другой сидели даже без махорки.

Общаясь с лидерами разных группировок, я выяснял причину неприязни между ними, и начинал мирить. Одновременно с этим наладил, опираясь на свои личные средства, регулярные поставки в ШИЗО и ПКТ  продуктов питания, чая и сигарет, хотя из моих близких друзей там никто не сидел. В сопроводительных письмах писал, что поступающие от меня «гревы» должны делиться между всеми порядочными камерами в зависимости от количества находящихся там людей.

В результате предпринятых мной действий отношения между камерами потеплели, и они стали делиться между собой не только тем, что приходило от меня, но и своим собственным. В зоне тоже обстановка изменилась в лучшую сторону. Интриг стало меньше, грызня и разборки прекратились. Ко мне стали многие обращаться за советом и помощью. 

Заключенные, узнав, что я, опираясь на компромат, поставил на место лагерное начальство,  почувствовали себя более защищенными. Пособники администрации, как тайные, так и явные, допускавшие до этого беспредел в отношении других осужденных, в связи с изменившимся положением затаились.

Лагерному начальству все это не нравилось. Меня неоднократно вызывали на беседы и говорили: «Зачем ты это делаешь? Ведь мы тебя не трогаем. Не мути воду и не мешай нам работать». Я обещал попытаться жить для себя лично, но у меня это плохо получалось, так как не мог пройти мимо  несправедливости. Меня снова вызывали на беседы и просили остановиться, пугали, угрожали, но тронуть боялись, опасаясь нежелательных последствий.

Более всех бесился оперативник, курировавший отряд, в котором я жил. Он зачастую вызывал меня на беседы и, показывая свою осведомленность, говорил: «Ты обыграл ползоны, тебе многие должны, мы тебя за это можем упрятать в ПКТ». Я отвечал ему, что никого играть не заставляю, хотели обыграть меня, но им не повезло. Затем рассказывал этому оперу о его темных делах. В частности, называл фамилию водителя и номер машины, на которой он вывозил на свободу из промышленной зоны ворованную мебель, а также перечислял фамилии заключенных, которые на него работали.

Это были мастера высокого класса, собранные им в отдельную бригаду. Он снабжал их чаем, сигаретами, продуктами питания и т. д., а они ему за это делали мебель, причем не простую, а произведения искусства. Среди них имелись художники, которые из цветного шпона и блестящей проволоки инкрустировали красивые картины на столиках, трельяжах и шкафах. Этому оперу все доставалось почти даром: материалы списывались, станки использовались бесплатно, зависимые от него рабочие довольствовались тем, что он им давал.

Я рассказывал все это (и многое другое) оперу в деталях и  предупреждал, что если он не оставит меня в покое, то перекрою ему все его источники доходов. После подобного обмена информацией у этого офицера ухудшалось настроение. Он люто ненавидел меня и хотел свести счеты, но его удерживало от резких движений вышестоящее начальство, не желавшее огласки.

Подобное противостояние продолжалось долго, но однажды ситуация все же вышла из-под моего контроля. По роковому стечению обстоятельств несколько заключенных, работавших на этого офицера, попали за короткое время в разные неприятные истории. В частности, был избит за долги заведующий мебельным складом (тоже зек), через которого этот оперативник вывозил на свободу из промышленной зоны ворованную мебель.

Ни к одному из этих случаев я не имел отношения. Более того, если бы этот опер мне все вовремя рассказал, то я бы смог оградить его людей от неприятностей. Единственным совпадением в этой истории было то, что те, кто требовал долги с этого заведующего складом, общались близко со мной. Если бы я узнал об этом раньше, то не дал бы его трогать, ибо  не являлся сторонником  силовых методов воздействия.

Выше упомянутый оперативник, не разобравшись в сложившейся ситуации, побежал к начальнику режимно-оперативной части, который в тот момент замещал заболевшего начальника колонии, и наговорил ему обо мне много лишнего, и в частности то, что по моему указанию избивают людей, и вообще я обнаглел сверх всякой меры.

В силу сложившихся обстоятельств этот начальник режимно-оперативной части должен был через несколько недель уехать из Магаданской области. Главной причиной его перехода на другую работу были несложившиеся отношения с начальником колонии. Исходя из этого, он был не прочь ему отомстить. Поэтому, когда выше упомянутый опер изложил в письменной форме  свои обвинения против меня, он тут же выписал мне  постановление на шесть месяцев ПКТ, прекрасно зная, что за этим последует.

В постановлении со слов опера было указано, что я создал группу отрицательного поведения, занимался дезорганизацией работы учреждения, терроризировал заключенных, вставших на путь исправления, вышибал картежные долги и многое другое, чего на самом деле не было.

Водворение в ПКТ стало для меня неожиданностью. Грехов, кроме игры под интерес, я за собой не чувствовал, в штрафной изолятор не попадал около года. Вызвав оперативника на беседу, спросил у него, какая муха его укусила, и думает ли он о последствиях? Он мне сказал, что я обнаглел сверх всякой меры и перешел за все допустимые рамки.

Я объяснил ему, что никакого отношения к тем событиям, которые вывели его из равновесия, не имел, и наоборот, мог его людям помочь, если бы он предупредил меня вовремя. Объяснил также и то, что сейчас всю лагерную администрацию, включая и его самого, ждут неприятности после того, как моей матери станет известно о произошедшем.    

Опер понял, что совершил глупость, но изменить ничего не мог, ибо отменить ПКТ уже было нельзя. Моя мать, узнав о случившемся, запустила копии моих писем с компроматом в обком партии и областную прокуратуру, а также в управление внутренних дел и мест заключения Магаданской области. В своих письмах она метала громы и молнии и обещала вылететь в Москву. В результате поднялся большой шум, и возникла в руководстве  колонии паника.

Управление мест заключения тоже питалось от этой колонии, и разоблачения им были ни к чему. Чтобы не подставляться самим, они заменили всех особо засветившихся в этом учреждении офицеров, а меня  решили из области убрать на случай приезда московской комиссии. Вследствие этого меня   через несколько недель после водворения в ПКТ осудили на три года тюремного режима и спрятали  до этапа в магаданскую тюрьму. 

С матерью, которая ожидала от меня условного сигнала для вылета в Москву, мне перекрыли связь полностью. А когда я оказался за пределами Магаданской области, то смысла поднимать шум в Москве уже не было, ибо на тюремный режим меня осудило не руководство колонии, а магаданский так называемый народный суд, вынесший приговор по указанию сверху. Судиться же с судом, при моем положении, было бессмысленно.

Поводом для моего осуждения на тюремный режим послужила провокация. Однажды, когда я находился в штрафном изоляторе (куда попал из ПКТ) и  уже досиживал 15 суток, несколько камер ПКТ объявили голодовку по незначительному  поводу, с подачи тайного пособника начальства. 

До этого без согласования со мной в ПКТ ничего не делали, но эту голодовку объявили без меня. Одиночная камера ШИЗО, где я находился в тот момент, располагалась в отдельном крыле корпуса. Докричаться до меня при желании было можно, но надзиратели получили установку пресекать все попытки общения со мной, вплоть до водворения в ШИЗО. В результате я так и не смог узнать истинной причины объявления голодовки.

В тот момент голодовка в мои планы не входила, ибо я надеялся на помощь матери, которая торпедировала областное начальство и собиралась лететь в Москву. Но когда узнал, что все камеры в ПКТ поддержали голодовку, то в порядке солидарности отказался от приема пищи тоже.

На следующий день приехала комиссия из управления мест заключения. С теми, кто сидел в ПКТ, поговорили, и они голодовку сняли, а меня никто об этом не предупредил. В результате я от пищи отказался в тот момент, когда в камерах ПКТ ее уже принимали. Это дало повод администрации колонии и управлению мест заключения обвинить меня в дезорганизации работы учреждения и осудить уже через несколько дней на три года тюремного режима. Произошло это в ноябре 1979 года.