Остаться человеком. Гл. 3

Когда меня арестовали за изнасилование, то я хотел повеситься, но, столкнувшись в тюрьме с горем других людей, понял, что нужно жить, пока есть возможность, а если придется уйти из этого несправедливого мира, то жалеть будет не о чем. Мысли о свободе я из головы выбросил, на личной жизни поставил крест. Единственным желанием было остаться человеком и не потерять своих лучших, данных мне когда-то Богом, качеств, это стало главной целью моей жизни.

Перед «исправительно-трудовой» системой никогда не ставили задач исправлять оступившихся людей в моральном, духовном и нравственном планах. Эта система была построена на силе, страхе, подлости, обмане и прививании рабской психологии. Человека старались сломать и раздавить морально, а если потребуется, то и физически.

Из-за моего ярко выраженного стремления к справедливости и нежелания мириться с подлостью, унижениями, оскорблениями и беззакониями я зачастую наживал себе врагов не только со стороны начальников, переходивших за черту дозволенного, но и со стороны заключенных, привыкших решать свои вопросы с позиции силы. Это укрепляло во мне уверенность, что никогда не освобожусь, но переделать себя не мог.

Статья за изнасилование считалась в местах заключения позорной. Как правило,   осужденные по этой статье не имели права голоса и уж тем более не могли стать авторитетами. Вначале у меня возникало  на этой почве много конфликтов, в которых я никому не уступал. Затем многие поняли, что со мной лучше не связываться, а еще через какое-то время я поставил себя так, что со мной стали считаться все без исключения.

После того, как мне удалось свой авторитет закрепить, я стал оказывать заметное влияние не только на отдельных заключенных, но и в целом на тюрьмы и зоны, где мне приходилось бывать. Я создавал общаковые постановки, пресекал беспредел со стороны заключенных, привыкших решать вопросы с позиции силы, и противостоял произволу лагерного начальства.

Добиться справедливости с позиции закона в местах заключения было невозможно, так как колонии приносили государству большую прибыль. Система исправительно-трудовых учреждений занимала тогда в стране одно из первых мест по валовому доходу. Фактически это было узаконенное рабство, ибо заключенные почти не имели прав. Труд был тяжелее, чем на воле, а работали многим больше и почти даром.

Руководители прокуратур и управлений внутренних дел питались от местных колоний, и жалобы писать туда на лагерную администрацию не имело смысла, ибо их не пропускали. А жалобы, попадавшие в вышестоящие инстанции по неофициальным каналам, пересылались обратно тем же, на кого жаловались, после чего жалобщиков жестоко карали. Я знал обо всем этом, поэтому использовал в борьбе с начальством иные методы.

Так как я пользовался в местах заключения авторитетом, то мне не составляло большого труда собирать компромат на начальство. Облегчало задачу то, что заключенных, находившихся под их полным контролем, начальники не опасались и зачастую творили беззакония, злоупотребления и хищения открыто, не опасаясь наказания.

Собранную информацию я переносил на бумагу и переправлял нелегально своей  матери, а в сопроводительном письме пояснял, как и куда нужно отправлять копии моих писем в том случае, если у меня  возникнут проблемы. Согласно моим установкам  мать, опираясь на изложенные мной факты, поднимала шум в высоких инстанциях и требовала разбирательства, а я обосновывал все мной написанное на месте.

Характеры у нас с матерью схожие: если она за что-то берется, то все   доводит до конца. В этом отношении мы хорошо дополняли друг друга. Если я поднимал шум изнутри, то она поддерживала меня снаружи. Действовали по отработанной схеме. Мать отправляла копии моих писем в обком партии, прокуратуру и управление мест заключения той области, где я находился, и в сопроводительных письмах  предупреждала, что если не будут приняты меры, она обратится с этим вопросом в Москву.

Угрозы ее не были пустыми. Когда нас осудили за «изнасилование», она, делегируемая матерями моих подельников, неоднократно бывала в Москве в разных высоких инстанциях, включая Верховный суд и Генеральную прокуратуру, с требованием пересмотреть наше уголовное дело. Естественно, ворон ворону глаз не выклюет, и приговор осудившего нас краевого суда оставляли без изменения, но шуму получалось много.

Я неоднократно писал матери, чтобы она поберегла нервы и деньги и не ездила в Москву из-за сфабрикованного против нас дела, так как доказать нашу невиновность при сложившихся обстоятельствах нельзя. Но она упорно на протяжении первых семи лет ездила  с этой целью в столицу, неизвестно на что надеясь.

Единственным положительным моментом в этих поездках было то, что мать изучила в Москве все ходы и знала, где, на кого и как нужно в случае необходимости давить. И если какой-то чиновник пытался ее  игнорировать, то очень долго потом о своей оплошности жалел и проклинал тот день и час, когда впервые увидел ее у себя в кабинете.

Обладая врожденным упорством и способностью убедительно говорить, она никогда не останавливалась на полпути и брала чиновников штурмом, а если не получалось, то – на измор. Если ей отказывали в одной инстанции, она тут же шла в другую, более высокую, с жалобами на тех, кто ее игнорировал. При этом делала упор на то, что муж ее проливал кровь на фронте, она приближала день победы самоотверженным трудом в тылу,  власть у нас народная, а она и есть тот самый народ, которому так называемые «слуги народа» обязаны служить.

Чиновники, соприкасавшиеся с моей матерью лично, старались с ней не спорить. Проблемы простого народа их не интересовали, но в их кругах имели место интриги и подсиживания, и это заставляло их быть более осмотрительными в некоторых случаях.

Информацию я передавал своей матери всегда серьезную и доказуемую. Бил наверняка. После того, как факты, компрометирующие начальство, вытаскивались наружу, делать вид, что ничего не происходит, уже было нельзя. Все, кого это касалось, понимали, что если информация, изложенная в моих письмах, попадет в высокие московские инстанции, то ситуация может выйти из-под их контроля. В результате со мной встречались руководящие работники колоний и просили остановиться.

Мне говорили: «Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя. Живи как хочешь, мы тебя не видим и не слышим. Только не вмешивайся во внутренние дела колонии, не затрагивай администрацию и не защищай заключенных». Таким образом, я добивался для себя больших привилегий и имел многое из того, что нужно было в тех условиях.

Когда меня осудили на большой срок, я поставил перед собой задачу   научиться играть под интерес во все лагерные игры (карты, нарды, зари,  домино), чтобы стать материально независимым. До начала семидесятых годов в российских зонах строгого режима воров в законе почти не было (за исключением тюремного режима), и элитной прослойкой, обладавшей влиянием в местах заключения, являлись «играющие».

Я стал профессионалом в этом отношении и выигрывал в зонах и тюрьмах, где мне приходилось бывать, немалые по тем меркам деньги. В связи с этим у меня появились достаточно серьезная финансовая база, благодаря чему я мог решать многие вопросы, а  также подтягивать к себе нужных людей.

За игру под интерес, если ловили с поличным, наказывали строго.  В частности, могли закрыть на пятнадцать суток в штрафной изолятор (ШИЗО), а если это происходило неоднократно, то на шесть месяцев в помещение камерного типа (ПКТ). Однако мне (после моих изобличительных писем и вмешательства матери) зачастую  делали поблажки в обмен на то, что не буду затрагивать администрацию и защищать заключенных.

Меня это, безусловно, устраивало. Какое-то время все было хорошо, но потом как-то само собой получалось, что я замечал какую-то несправедливость со стороны начальства в отношении заключенных и незаметно для себя втягивался в ту или иную историю.  Это приводило к конфликтам, и у меня возникали проблемы.

Неоднократно пытался убедить себя в том, что не должен лезть туда, где меня не касаются лично, но получалось обратное. Представители администрации мне говорили: «Зачем тебе это нужно, ведь мы тебя не трогаем?!» Но какая-то невидимая, но ощутимая сила толкала меня на борьбу с несправедливостью, и я наживал себе серьезных врагов, наделенных большой властью.

В результате меня подвергали репрессиям, сажали в штрафные изоляторы, закрывали в помещения камерного типа и отправляли на тюремный режим. Нередко возникали конфликты и с заключенными, которые допускали беспредел в отношении других осужденных. В связи с этим, из восемнадцати лет, проведенных в неволе, я около десяти провел в камерах (карцерах, штрафных изоляторах, тюрьмах, спецтюрьмах и т. д.) на фоне непрекращающихся репрессий, конфликтов, провокаций и войн.