Знаки солнца. Отр. 6

Пешка среди звезд

К весне на фабрике многое переменилось, но Брусницын почти не замечал этого, будучи целиком увлечен переустройством плотины и площади. Что с того, что Управляющий поменялся? Был Федотов, стал Осипов , ему-то, рудоищику, что с того? Неприятно, конечно, когда тебе твой бывший товарищ «тыкать» начинает, да рапорты каждую неделю требовать, да еще покрикивает при этом, тварь неблагодарная. Забыл, верно, что это похштейгер его всему обучил, да в свою новую методу посвятил. Но да то мелочи: главное, чтобы не мешал, а что Осипов и далее намерен ему помогать – несомненно: вон он как допытывается, сумеют ли они за лето двадцать пудов добыть, из кожи весь вон лезет, только вот эта затея с дисциплиной очень уж Брусницыну не по нутру.

И где ж это видано, чтобы рабочих за малую провинность нещадно пороть, да еще и зимой? Вестимо же дело, что мерзнут мужики, у костерка надо хоть изредка обогреться, так ведь нет: «коли хорошо бы работали, не замерзли бы». Вот и весь ответ на все просьбы штейгера смягчить наказания и увеличить продовольственный пай. А какой из мужика после порки работник?! У него спина – в лоскуты, жар, с нового года вон на днях уже шестого похоронили. И таких доходяг – десятки, каково им работать?!
………..
К ледоходу, которого, впрочем, на Березовке, в отличие от соседней Пышмы, отродясь не видали, -  мелковата речка, было все готово: две смены рабочих по двести рабочих мужиков в каждой, расширенные промывальни, обновленные гати, и двое начальствующих, - за успехи произведенный Шленевым в обер-берггешворены Осипов, и оставшийся за те же самые успехи с выговором обер-похштейгер Брусницын. Впрочем, общее у таких разных людей все же было: оба с нетерпением ждали, когда наконец можно будет приступить к настоящим работам. И вот оно, это время, пришло, капризная уральская погода наконец-то обернулась ясным солнышком, с пригорков вовсю потекло, но не в, и без того сыру, землю, как в прошлом году, а в водоотливные канавы, так что к земляным работам можно приступать без оглядки, и это радостно.

Также Брусницына порадовал и Мамышев: не обманул-таки, и прислал свой бур – заглядение! Картофель штейгер доверил жене, объяснив, что это такое, и как его надобно сажать, сам же прямо у себя на огороде принялся сверлить дырки долгожданным подарком. Однакож сверлить в земле одному было неудобно, и Лева, раскрутив бур, приторочил его к седлу, и поехал к Макаркинской бригаде, что била разведки неподалеку от Пышмы. И плевать, что уже совсем темнеет: как стемнеет, так и рассветет, пару часов подождать, и можно пробовать: похштейгеру-то ждать некогда.

Могутному Танкову помощь похштейгера не понадобилась, и он один всего за неполных три часа прошел буром все восемь аршин в глубину, и это при камнях-то, на которые то и дело натыкался бур! Да ежели шурф такой глубины бить – так на это четыре человека потребны, да два дня работы, а тут один – и за три часа! Право слово, небывалая эта придумка, - бур! Ежели бы не забивался глиной да камнями так часто – и вовсе мечта любого рудоищика. Зато кругляши-то рудные на траве как все ровно разложены, все видно, где и какие земли там, внизу, таятся! И штейгер, позабыв про чистоту мундира, принялся на корточках ползать с лупой вдоль этой невиданной рудной змеи, что привольно разлеглась неподалеку от берега. «Погреться, милая моя, выползла, - с нежностью в душе думал рудоищик, поглаживая влажные пески и глины пальцами, - Вот теперича и посмотрим, какова ты изнутри, зело интересно мне, как ты устроена. Ничего, змеюшка, ежели я тебя немного поковыряю? Но это только для начала, змеюшка, а дальше уж, не обессудь, мыть тебя стану, чтобы ты чистая у меня стала, да золотистая, вот так-то».
……
В июле, когда на Брусницынской площади было добыто уже больше десяти пудов золота, случилось неожиданное, хоть и долгожданное: к нему со шлюзов прибежал запыхавшийся мастеровой и, едва отдышавшись, указал штейгеру рукой вниз:
-Там, Лев Иваныч, это…, - и тот закашлялся, - Генерал! Кхе-кхе! Приехали!   
-Приехал? Николай Алексеевич здесь? – радостно отбросил Брусницын инструмент, и начал спешно оправлять амуницию. - Один? С Рыкуновым? Иван Федорович тоже с ним?
-Нет, - помотал мастеровой головой, - вдвоем они, верхами с еще одним генералом, не знаю, кто таков. Важный такой, из Петербурга, верно.

-От как! - удивился похштейгер, отряхивая влажными ладонями брюки. - Неужто ревизия? Давно приехали? Меня зовут, так?
-Никак нет, не звали…, - развел руками мужик, словно в чем провинился. – Я так, на всякий случай тебя позвать решил. Не надо было?
-Надо, надо, - успокоил его похштейгер, осмотрел себя, поморщился, накинул кафтан, застегнулся, и махнул. - Пойдем. Не звали покамест – значит, еще позовут. Молодец, что сказал.

Вопреки его ожиданиям, Шленев призывать рудоищика к себе не спешил, хоть и видел его преотлично, даже взглядом встретился. Генерал, не спешиваясь, о чем-то толковал своему спутнику, время от времени небрежно указуя стеком то на котлован, образованный от изъятых золотых руд, то переводил внимание собеседника на плотину с промывальнями, а то и попросту рисовал в воздухе окружности, показывая, видимо, как далеко могут распространяться золотоносные пески. По крайней мере, Брусницын полагал, что речь идет именно об этом.

Смущало одно: а отчего же его самого до сих пор не зовут? Уж похштейгер-то уж наверняка получше Шленева гостю бы все показал! Даже обидно от такого небрежения к собственной персоне Леве стало, и он сделал вид, что стоит здесь только затем, чтобы получше рассмотреть добываемые руды, даже для правдоподобия увеличительное стекло из своего портфеля достал, сам же тем временем все же косил глаз на начальство. Да уж, чужой генерал явно из столицы: на что Его превосходительство Горный Начальник ладно одевается, но этот заезжий точно его по чину да по должности выше будет, - и мундир ярче, и эполеты пышней, да и ордена всеми цветами радуги на солнце переливаются. Настоящий генерал, что ни говори: сильный, выдающийся подбородок, прямой, можно даже сказать – насмешливый взгляд, пышные бакенбарды, надменная посадка головы, - здесь и ордена не нужны, чтобы понять, кто перед тобой.
…….
 Наконец, отделившись от своего попутчика, который занялся рассматриванием усовершенствованного вашгерда, к обер-похштейгеру подъехал Шленев:
-Сколько намыто в этом году? – тихо спросил он, наклонясь с седла к рудоищику.
-Десять пудов девять фунтов на сегодняшнее утро, Ваше превосходительство, - вытянулся перед ним Брусницын. - Сколько точно золотников и долей, прошу прощения, не упомню.
-Хорошо, - слегка кивнул Николай Алексеевич. – Тогда, прошу Вас, хорошенько еще одно запомните: ни я, ни Вы, никто другой покуда этого не ведает. Станет Карнеев  о том спрашивать – говорите, что не посчитано пока, и все. Ясно? Надо так, Лев Иванович, не обессудь, - и генерал, как не в чем ни бывало, вновь присоединился к своему спутнику.

Вот и поговорили, что называется. И кто таков этот Корнеев? Что ему у Брусницына на фабрике надобно? И почему похштейгер вдруг должен молчать об очевидном? Да не просто молчать – напрямую обманывать! Нет, надо непременно съездить на днях к Шангину, разузнать у того, что да к чему, а то так немудрено с Левкиным-то длинным языком и впросак попасть, и слава Богу, коли себе только одному навредить, а ежели Его превосходительству? И отчего это Осипов так быстро от них уехал? Ведь ясно было уже, что сдержит Брусницын свое слово, добудет он обещанные двадцать пудов золота, так в чем же дело? Ведь только полоумный от почестей за такие заслуги, будучи Управляющим, откажется! Ан ведь нет – отбыл на далекий Алтай, и слова на прощание даже не сказал.
………
Секретаря похштейгер застал не дома, а возле самой калитки земельного удела Шангиных, с ведрами в руках, да не одного, а с двумя мальчишками, которые также несли воду. «Неужто это Грузи уже так выросли?! – присмотрелся к ним рудоищик, - Верно, они: и меж собою похожи, и на Семена также. Неужто время так быстро летит? Сколько же им лет? Да, и на самом деле, около десяти уже должно быть, вот незадача-то! А он им по прянику несет, словно бы маленьким. Но да ничего: сладкому люди в любом возрасте радуются».

-Бог в помощь! – распахнул перед троицей водоносов калитку похштейгер.
-Левка! – радостно воскликнул Шангин, и поставив ведра на землю, принялся горячо пожимать товарищу руку. - К нам?! В гости зайдешь? Григорий, Кузьма! – обернулся секретарь на сыновей. - Глядите, кто к нам пожаловал! Помните еще, ну?
-Здравия желаем, господин обер-похштейгер! – как положено перед начальством, ладно крикнули, выпятив грудь и выпучив глаза, мальчишки.

-Да бросьте это вы, - застеснялся Брусницын, махнув рукой. - Для вас, ребятки, я завсегда просто дядя Лева, зачем уж так-то? Не в конторе, чай. Но молодцы, хвалю. Славную смену ростишь, друг мой, - и рудоищик подхватил одно из ведер, - давай помогу. Нести-то куда?
-В баню, Лев Иванович, в баню, - потопал впереди хозяин, то и дело оборачиваясь, - и как же ты вовремя-то! Вот и попаримся, и посидим опосля, и как же я рад-то! Славно, славно. Ты же останешься? Вот и славно, славно, - повторился он. - А ну, огольцы, - скомандовал секретарь  сыновьям возле баньки, - живо бегите к мамке, скажите, чтобы на стол накрывала, у нас гость!
……..
Друзьям было хорошо и в баньке, и после нее: пользуясь тем, что погода славная, дочка спит, а ребята парятся сами по себе, они выбрали себе местечко на скамейке возле яблоньки, Семен даже не поленился, и малый треногий столик из дома приволок. Надюша же этот столик по своему обыкновению накрыла так, что мужчинам и с сыновьями столько не было съесть, как ни старайся. А когда насытились и они сами, а сыновья, откушав, отправились на боковую, Шангин, достав из ведра с колодезной водой косушку, спросил утвердительно:

-Что, друг, пора нам всерьез и поговорить, так? Вижу, вопросы тебя мучают, так ты спрашивай, а я пока чарочки нам наполню Тебе ведь как всегда, половинку?
-Половинку, - поглаживая себя по в кои-то веки округлившемуся животу, ответил Брусницын, борясь со сном. - Ну ты, братику, накормил… Даже и мыслей-то никаких в голове не осталось, как у борова. Потому стану спрашивать напрямик, ты не супротив? Ответь мне, коли дозволено то тебе: что ты об этом всем думаешь?

-Напрямик спросил! – рассмеялся секретарь, - прямее некуда! Хорошо здесь, тепло и тихо, вот что я обо всем этом думаю! Ладно, скажу, только вот трубку раскурю, а то комарье уже это одолело совсем. - и хозяин принялся колдовать со своей трубкой. - Что думаю…, - выпустил он первый клуб дыма, - думаю…. Политесы наши тебе интересны, верно? Ты ведь и Шленеве хочешь спросить, и об Осипове, так? О твоем бывшем управляющем, да о Фелькнере с Рыкуновым, прав я? – Брусницын лишь молча кивнул. - Большая политика тут, Лева, нам, может, и не понять, но да я все же попробую сказать, что сам знаю, а вывод, как поступать, друг мой, уж делай сам. Тебе обновить? – и, не дожидаясь ответа, Шангин наполнил стопки. - Давай, за детей, чтоб им, как нам, из грязи в князи пробираться не пришлось, пущай сразу офицерами станут, как ты полагаешь: стерпим мы в своих семьях офицеров? Давай, за них, за сыновей! – друзья, чокнувшись, выпили, и захрустели свежим лучком. - С чего бы начать? – задумался Шангин. - С головы, коль следовать канонам, следует, так, Лев Иванович? Тогда слушай, начинать будем со столицы: Мечников, Евграф Ильич, Директор Горного департамента, небось, слышал про такого? Это первая у нас сторона будет. Вторая сторона – его начальник, Гурьев  Дмитрий Александрович, Министр финансов. Так вот: наш Николай Алексеевич, Шленев то есть, между ними, как промеж молотом и наковальней, понимаешь? Да я тебе о том, по-моему, уже говорил, но все равно повторю: Шленева поддерживает Министр, но терпеть не может Директор, а как генералу через голову собственного начальника к покровителю обращаться? То-то и оно, что невместно. Вот Корнеев, по-твоему, чего это неделю назад приезжал? Кстати, ты хоть говорил с ним? – рудоищик отрицательно помотал головой. - Это и к лучшему. А со Шленевым?

Лева пожал плечами, не зная как сказать. Говорить вроде говорил, да вот только не понял ничего, оттого и приехал.
-Парой слов перебросились, и все, - задумался он, говорить ли другу все до конца. - Велено мне было, Семка, ничего не знать до поры до времени, да молчать, - и, зло схватив со стола пучок зеленого лука, рудоищик принялся в сердцах его терзать зубами.

-Ты чего это ж лук-то без водки зря потребляешь? – сызнова плеснул ему Шангин, не забывая и про себя. - Негоже так. Выпей, а я тебе дальше скажу, отчего тебе так велено. Ух, хорошо! – вслед за штейгером захрустел хозяин лучком. - Слухай, двуухий! Этот Корнеев не зря сюда прибыл, а по указанию Его превосходительства Мечникова, это точно. А еще знаешь, по чью это душу? – цыкнув зубом, пристально взглянул хозяин на друга. - По твою, вот так-то! Знаешь, как там, - ткнул он пальцем в небо, - всполошились, когда пронюхали, что простой похштейгер золото рассыпное нашел? Нет, никто ничего не знает, конечно, бумаг нет никаких, но улей-то гудит! На кой ляд ты в прошлом годе аж пять пудов намыл? Зачем?! Добыл бы один, может, и не заметили бы, а теперь… Кстати, а в этом году у тебя сколько?

-Десять, - коротко ответил рудоищик.
-Уже?! – выпучил глаза секретарь. – Ёооо, - и что есть силы хлопнул себя ладонью по голове. -  Так сколько ж ты до зимы-то намоешь? Двадцать?! Ты соображаешь, что делаешь?!
-Соображаю! – обиделся на друга Брусницын. - Обещал генералу вчетверо супротив прошлого года добыть, и добуду! Больше добуду!

-Тихо-тихо! – положил ему руку на плечо Шангин. - Не кипятись ты так: быстро выкипеть можно. Теперь понятно, отчего Шленев тебе молчать приказал. Это ведь наш общий знакомец Осипов в Петербург отписал Директору про твои успехи, да этак… переврал слегка: каждому себе то открытие методы присвоить желательно. А ты ему – мешаешь! Шленев – мешает! Думаешь, отчего Осипов, чтоб он осип, охрип и обезножил, на Алтай Мечниковым обер-бергпробирером послан? Да оттого, что в Барнауле этом Управляющий заводами давно о пенсии мечтает! А что это означает? Вот-вот, - удовлетворенно кивнул секретарь сам себе. - Станет вскоре наш Осип Самойлович на Алтае гиттенфервальтером, а то и бергмейстером его назначат, и такое может статься, отчего ж нет? Здесь-то Николай Алексеевич ему бы такое не позволил, а там – легко! Чего загрустил? А нечего было в прошлом годе Осиповым пренебрегать, а то он, ишь, даже и командовал им! Ты зачем, дурила, старшего по должности унижал? Думаешь, он то забудет?

-Да не унижал я его нисколько! – возмутился Брусницын, - хорошо работали, дружно…
-Пустое, - перебил его Шангин, даже рукой махнул. - Уж я-то знаю, слышал, что он в конторе о тебе говорил. И за инструментом-то пустяшным ты его на завод посылал, и за железным припасом день да через день гонял, бумаги свои личные также через него переправлял – я сам слышал! Наравне с мужиками шурфы принуждал бить, да песок золотой лотком мыть, скажи, не так?
Брусницын аж задохнулся от возмущения: а как прикажете учить, ежели ученик через свои руки не пропустил учение с самого основания и до конца?! Ежели он собственными глазами не узрел, как и что делать надобно? На бумажке рисовать Осипову всю методу штейгер должен был, что ли? Да еще после этого за науку - и обиду затаить?! Воистину, не делай добра.

-Я…, - прокашлялся похштейгер, - я ежели чем и обидел его, так это строгостию, но никак не личным небрежением. Мамышеву, вон, куда как сильнее доставалось, что ж теперь говорить об Комарове с Чернобородовым, тем я и вовсе дневные уроки, как для простых мужиков, ставил. Что касается инструментов да прочего, на фабрике необходимого – так он сам первый завсегда вызывался, не надобно ли мне чего, вот я и говорил. Но это же и вправду для дела было потребно! – воскликнул отчаянно рудоищик. - А письмо я всего одно через Осипа Самойловича передавал, да и то с оказией: увидел, что тот конверты к себе в портфель убирает, вот я и спросил, может, отправит он и мое послание заодним: что мне за грех? Право слово, не возьму в толк, в чем это я перед ним провинился.

-Да тем, что методу свою открыл ты сам, да без чьей-либо подсказки, вот и вся недолга, - вздохнул секретарь, лениво, словно бы с укоризной, отмахиваясь от комарья. - Была бы у тебя санкция, а лучше – приказ откуда повыше – и разговора нашего не было бы, может, даже и в цельные шихтмейстеры тебя бы перевели через годик – другой под шумок, когда прочие начальники себе звезды хватают, да что теперь об этом. Каюсь, и я перед тобой виноват, что присоветовал тебе в одиночку песочное золота разведывать, но ведь я даже и подумать не мог, что ты золото пудами добывать начнешь! Думал, что так, чуть лучше, чем у остальных, а здесь вон оно что…

Да и ты тоже хорош! Учился бы вон у того же Зотова ! Что он удумал, слыхал, поди? Вот как надо благодетелей-то благодарить, а ты чего? Неужто нельзя было подобные презенты кому надо сделать? Чего морщишься? Зотов-то вон, в фаворе, а ты где? Потакать надобно уметь людям, а не токмо, как ты, напролом идти. А от конвертов осиповских отчего себе выводов не сделал? Он же каждую неделю в Департамент свои рапорты отсылал, оттого и ездил, наверное, в контору так часто, а вовсе не для того, чтобы железяки всякие на вашу фабрику покупать, верно думаю? Плевать ему на твой железный провиант было, хоть бы и голыми руками работали, уж я-то такую породу человеческую знаю, повидал. - здесь Лева поежился, припоминая новые зимние порядки, - Для таких вот Осиповых главное, чтобы начальство их любило, да щедротами одаряло, а как такое возможно? Да на таких вот, как ты, выехать! Попользоваться, потом грязью полить, а там, глядишь, они и самыми хорошими и предстанут.

-Да ну тебя, - буркнул Брусницын, - наговоришь тут тоже: попользоваться, полить. Не все люди таковы. Да и вообще: не судите, да несудимы будете. Плесни-ка лучше, а то у меня от твоих рассказов голова уже кругом идет.

-Думаешь, от этого она поправится? – охотно выполнил его просьбу Шангин. - Кругом у него. Так я тебе еще не все, что хотел, сказал.  За твое здоровье, обер-похштейгер! Чтобы голова не болела, да не кружилась! - выпив, он продолжил, предварительно раскурив трубку. -  Что Осипов на Алтае надолго не задержится – то несомненно, нечего ему там долго делать. Мечникову, я думаю, он там также не нужен: здесь, на Урале, центр всего горного дела российского. Ежели же ты еще несколько таких площадей найдешь, как Первопавловская, то, считай, Березовские заводы и вовсе станут большим горнозаводским оплотом. А как думаешь, есть еще такие полосы поблизости?

-Есть, - твердо ответил рудоищик, и, убрав пустые тарелки на траву, на свободном месте из двух ножей сделал букву «Т». - Вот это – Березовка, понял? – секретарь кивнул. - Это – Пышма. Мы – здесь. Моя плотина аккурат вот здесь, видишь? – раскладывал Лев Иванович кусочки хлеба, затем сорвал несколько травинок. - А теперь смотри: полоса, что разрабатывается, она идет вот так, - расположил он травинку, оборвав ее пополам. - Я смотрел здесь, здесь, здесь, и вот здесь, на склонах да по притокам Пышмы. И, что примечательно, золото есть не везде, оно вот так лежит, - разложил он еще несколько травинок, даже полюбовался наконец сделанным. - И тут – богато, а между полосами – ничего! Каково тебе? Словно бы эти полосы  вот отсюда, как ветки, как пальцы, тянутся вверх к юго-западу, прямо на Екатеринбург, примечаешь? Мало, конечно, покуда разведал, но конца и краю этим пальцам я покамест не нашел: порой одна обрывается, тотчас же рядом, пускай на другой глубине, сыскивается другая. Здесь бы мне еще водоотливную штольню проложить среди болот, да где столько рабочих взять? – положил он длинную соломинку по краю последней травинки. - Здесь вот, Семка, лопатой копать вовсе невозможно: все тонет, так я буром пробовал, золота – полнехонько! Полоса ровно и прямо идет, от самой Пышмы и аж версты с три, дальше я просто не успел. Вот по ней бы как раз водоотлив и делать бы: и штольня строится, и песок зараз моешь, как тебе моя задумка?
……..
Похштейгер задумчиво пожевал травинку,  взглянул на товарища, и настолько решительно смахнул планы своих золотоносных полос на землю, что даже один из ножей ладонью зацепил, отчего тот отлетел в щель между скамьей и домом. Лева, поругиваясь себе под нос, отодвинул скамейку со своего края, и принялся искать впотьмах в густой траве потерю. Найдя, вытер нож о рубаху, поясняя со смехом:
-Это чтоб нежданных гостей не было. Обещаю: напишу. Чего еще такого тебе пообещать, покуда я пьяный, да добрый?
-Что молиться будешь, обещай, - задумчиво взглянул на него секретарь.
-Чего?! – опешил похштейгер. - А я что, по-твоему, нехристь? Ты это зачем, не понимаю я.

-Оттого я и говорю: молись, -  вновь принялся за свое дымное зелье хозяин. - Хорошо молись, чтобы Осипов к нам начальником не пришел: худо тебе тогда будет, волком взвоешь. Пущай тот к Мечникову в Петербург едет, да хоть к черту на рога, - штейгер непроизвольно перекрестился, услышав про нечистого, - да лишь бы не сюда. Не понял? Поясняю: Иван Федорович в последнее время совсем худ стал, почечуй у него. И это в пятьдесят-то один год! На курорты он желает уехать, лечиться, бумагу с соизволением из Департамента только ждет. Рыкунов у нас также надолго не задержится, в столицу его тянет, да то ты и сам видишь, - не нашенского он полета птица, тесно ему у нас. Как только повышение получит, и, я думаю, только и поминай его, как звали. А больше-то у нас и нету никого на замену! Так что, Левка, молись и помни: срока у тебя года два, от силы – три, а что дальше – Бог весть. Давай-ка еще по одной, и на боковую, а то завтра опять работать спозаранку. Знаешь, за что мы выпьем? – повертел Шангин в руке нож. - Это ты правильно сделал, что о штаны вытер. За то, чтобы незваных гостей у нас не было!
……..
Аккурат к началу ноября основные работы на площади пришлось окончательно свернуть, и Брусницын решился: он станет писать Николаю Алексеевичу правду. Пускай даже не всю, только лишь бесспорную, что и доселе отмечал в своих ежемесячных рапортах в заводскую контору, но ведь и ее можно дополнить припиской  в конце нижайшей просьбой об личной аудиенции, отчего нет? Вот там-то, ежели соблаговолит снизойти Его превосходительство до мнений скромного обер-похштейгера, Брусницын и выскажет все, что он думает, чего так бояться-то? Ниже мастеровых уже явно не разжалуют, семья с голоду не помрет, а значит, - ни к чему они, эти сомнения, подписывай, Левка, свои рапорты, отсылай их в Екатеринбург, и молись, чтобы миновала тебя чаша сия, не святой он, и в праведники да мученики отнюдь не стремится. 

Однако прошел месяц, прошел второй, наступили Святки, а ответа из Екатеринбурга так и не было. По итогам года в главной конторе Березовских заводов поговорили, похвалили на словах – и все. Разве что обязали добычу опять удвоить, но да разве то ново? Сколько начальству не давай – все ему мало, такова уж его начальственная натура. Потому на столе у Рыкунова после такого требования тут же появилась заранее заготовленная Брусницыным записка с просьбой об увеличении денежного и пищевого довольствия еще на двести рабочих людей, заявка на оных, начиная с марта-месяца, а также ходатайство о дополнительном финансировании, потребном для сооружения новой промывальни и дальнейшей разведки. Обер-гиттенверфер бегло прочитал написанное, и, даже не спрашивая, что и зачем, подписал распоряжение о выделении требуемого, на том разговор почти и закончился. Разве что Рыкунов отчего-то на прощание посоветовал про Мельковку забыть , туда более не соваться, - да то его барское дело, рудоищику и без того на близких землях работы хватит: вон, Калиновка ждет – не дождется, можно и по болотам полазить.
…..
Вволю откушав с утра блинков, похштейгер на прощание расцеловал своих близких, и отправился в путь, ни словом не обмолвившись жене об истинной цели своего путешествия, сказал лишь, что по делам он едет, и более ничего. И пусть это неправильно, совестно, но к чему Катерину неведомыми последствиями пугать? То-то и оно, что ни к чему, а на душе все одно муторно. Погода между тем была чудо как хороша, и настроение рудоищика уже после первого десятка верст прояснилось, развеялось  навроде небесной синевы, с которой словно бы сдернули серый полог туч, и лесные птахи вовсю разделяли весенний восторг просыпающейся природы, оглашая все окрест радостными щебетаниями и переливами. О чем они там, простодушные Божьи твари, разговаривают себе в кустах да на ветках? О скором лете, о бескрайности воздушных просторов, о вкусных жучках, коих скоро станет в изобилии? Или же они уже, не дожидаясь настоящего тепла, поют свою песнь любви к своим прекрасным крылатым избранницам, как знать?

И Брусницын, не шибко-то и задумываясь над сутью птичьего гомона, просто ехал, опустив поводья, да любовался всем, на что только падал его взгляд: на запорошенные свежевыпавшим снегом ели, на фиолетовые тени на сугробах, и вдыхал полной грудью ту свободу, которая бывает только в лесах, - безоглядная и даже отчего-то нежная, словно бы виноватая. Вон заячьи следы дорогу пересекли, здесь лиса-краса прошла, своим длинным и пушистым хвостом след заметая, после мышкования добычу, видать, в нору лисятам своим тащила, капли крови возле куста оставила. Углядев свежие следы косули неподалеку, штейгер подумал было о своем ружье, да остановился: к чему стрелять вольную животинку, когда ему мяса совсем не надобно, да и Великий пост уже на носу? Нехай себе бегает, да жизни радуется, авось, кому еще и пригодится. Вот лису подстрелить – это было бы дело, женушке бы подарок привез, да что-то больше не видать ни в зарослях, ни возле дороги следов рыжей проныры. Рудоищик настолько увлекся разглядыванием местности, что даже не сразу приметил неожиданное препятствие на пути, будучи совершенно очарованным красотами леса.

-Слезай, православный, кончилася твоя дорога, - посмотрело Брусницыну в глаза дуло ружья.
-Совсем? – только и придумал с неожиданности похштейгер, что сказать, оглядываясь.

Так, спереди двое: один – с ружьем, другой – с деревянными, явно краденными у крестьян, вилами: можно и попробовать напрямки прорваться, коли конем рискнуть. Сзади – еще один, тоже с оружьем, но уж вовсе древним, верно, еще с пугачевских времен оставшимся. Ежели не постарше бунта его железяка будет, да то путника мало утешает, - что с ружья свинец в спину получить, что с пищали этой громоздкой – разницы нет, такую дырку не зашьешь, да мхом не заткнешь, «Отче наш» прочитать не успеешь, как отлетит двоя душенька туда, откуда ни возврата, ни привета. Стоят, тати бородатые, нагло лыбятся, знают, что не уйти никуда рудоищику: по дороге – завалят вилами Штревеля, а потом и самого добьют, назад – тоже не выход, успеют, как глухаря на току, покуда разворачиваешься, с седла снять. Скрозь сугробы пробиваться также не получится, больно уж много снега в этом году выпало, по брюхо конь увязнет – смех один, а не бегство выйдет. И чего он, когда следы косули увидал, так разжалобился, да ружье из сумы не достал? И пистоля-то, как назло, дома осталась! И где же твои мозги, Брусницын, раньше-то были?! Всегда же при полном оружии ездил, а сейчас что – уже рай на земле наступил, что с голыми руками по лесам ходить можно стало?!

-Коли добром коня, да прочее отдашь – так отчего ж совсем? – увидев нерешительность штейгера, приблизился тот, что с ружьем. - Мы же не смертоубивцы какие напрасные, Бога боимся. Разве что одежкой с тобой поменяемся, больно уж у тебя полушубок хорош, теплый, небось? А мой вон армячишко совсем прохудился, так я тебе его и подарю, не жадный, - и варнак, оскалившись, рассмеялся во всю глотку, протягивая руку к поводьям. - Дотопашь поди до Раскуихи , не зазябнешь. Да и шапка у тебя чудо как хороша. Слезай, человече!

Быть может, и пришлось бы похштейгеру дальше на своих двоих плестись, кляня себя за легкомыслие, до жилья, да произошло неожиданное: Штревель, обозлясь на волосатую лапу мужика, что баз спросу протянулась к его морде, наподобие собаки укусил того за руку, вскинулся, чуть не выкинув своего седока, на дыбы, добавил татю передними копытами, и полетел вскачь, только ветер в ушах засвистел. Рудоищик, вцепившись рукой в седло, оглянулся, попутно доставая ружье: двое, - тот, что с вилами, и задний, с пищалью, стоят, как столбы, разинув рот, самый же главный катается в сугробе, блажа почем зря на весь белый свет. И то благо: никто даже и стрелять Брусницыну в спину не собирается, опешили мужики. За поворотом рудоищик осадил своего избавителя, проверил оружие, и задумался: возвратиться, наказать как следует варнаков, или же просто солдатам в Раскуихе про такую напасть сказать?
…………
Через вовсю гуляющий Полевской рудоищик проехал, не останавливаясь, даже вовсе не оглядываясь, и сразу поспешил к Уфалею, где, как он надеялся, с дисциплиной дела обстоят все же получше, - на казенных заводах не шибко-то и разгуляешься, даже ежели очень хочется: живо под штраф попадешь, ежели не еще чего похуже. И Уфалей не обманул, и дело не только в позднем времени – ночь на дворе, как-никак, и лишь возле кабака кто-то радостно и пьяно галдел, но то пропитанщина , верно, гуляет, но никак не рабочие, - тем некогда, тем завтра спозаранок на работы. В рабочей казарме всю ночь кормить клопов Брусницыну не хотелось, к отцу Михаилу на дом ехать было уже заведомо поздно, и потому рудоищик, скрепя сердце, повернул Штревеля к кабаку в расчете, что у целовальника найдется уголок и для него самого - благо, Петр Андреевич сделал к своему питейному дому пристрой для постоялого двора.
………..
Товарищи, неспешно ковыряя ворсмовскими вилками костлявое тело рыбы, столь же неторопливо рассказывали друг другу о своих семьях (Брусницын даже удивился: оказалось, что у целовальника шестеро детей, и все до единого – сыновья), да потягивали пиво. Затем разговор незаметно перешел на учеников Брусницына, как желанных, так и неприятных, сложных, потом товарищи и вовсе переключились на начальство вкупе с заводскими и конторскими политесами: похоже, Губин знал ежели и не все, что творится у них в Березовске, то явно не хуже, нежели чем секретарь Шангин вкупе со своими братьями.
-Кстати, извините за любопытство, - немного вскользь спросил хозяин, - а вот та инициатива с Мельковкой, она от кого исходила: от Агте или же Мундта? Или это Фелькнер так расстарался, да через своих земляков эту аферу провернул?

-Какую аферу? – навострил уши Брусницын, услышав про родную Мельковку.
-Да с прииском же, - добродушно улыбнулся Петр Андреевич, освежая кружки, - золото на Мельковке – это же Ваших рук дело, так? – рудоищик кивком подтвердил верность слов. - Да, что ни говори, а у Вас талант: отыскал жилу на пограничных землях, вовремя отписал кому следует, и уже, можно сказать, в концессии. Жаль, что я это ваше песочное золото вовсе искать не умею, - деланно вздохнул он. - То-то обогатился бы зараз, и никаких тебе хлопот с питейными откупами , да с прикормом этих дармоедов в мундирах. Извините, Лев Иванович, это не про Вас: у Вас кафтан синий, да с черной оторочкой, а эти – все сплошь зеленые, как жабы болотные, вечно голодные, ха-ха. И чего это у вас постоянно мундиры меняют? То красные, то зеленые они, то сызнова красные, а теперь вон – до синих дошли. Впрочем, я все не о том: я также не прочь в это дело вложиться, деньги найдутся. За Вашу долю я готов отдать пятьсот рублей серебром, как Вам мое предложение? Цена, я полагаю, честная, больше Вам вряд ли кто предложит, да и риски с Главной конторой я все также беру на себя. Это, разумеется, ежели у Вас четверть, и Вы еще свою долю не продали. Четверть же, я правильно считаю? Или Вас обошли, и всего десятую дали?

Брусницын смотрел в глаза целовальника и потихоньку закипал: мало того, что он ничего не понимает, так тут, похоже, и каким-то нечистым делом, чуть ли не обманом и воровством, попахивает. Пятьсот рублей – это ему за что?! Причем - серебром! Да похштейгер столько деньжищ отродясь не видал, даже любопытно, сколько же это весит. Нет, серебром, это наверное, слишком сложно, легче пересчитать на золотые полуимпериалы , видел тут как-то один, даже вес запомнил: один золотник тридцать девять долей, - с золотом-то все же считать попривычнее будет. Итак, сто золотников – это раз, и помножить еще тридцать девять на сто – это получится три тысячи девятьсот. Делим на девяносто шесть – выходит около сорока. Чего, всего сто сорок золотников?! Чуть больше фунта?! Да Брусницын один, без помощников, за неделю из своих богатых песков столько намоет! И похштейгер, перестав сердиться после нетрудных арифметических расчетов, рассмеялся:

-Петр Андреевич, Вы знаете, сколько у меня за прошлогодний сезон намыто? Двадцать пять полновесных пудов, причем с хвостиком, а Вы мне говорите – фунт! – и, мотнув головой, посерьезнел с набежавшей тучей в душе. - Нет у меня никакой доли, и быть не может, да только вот в толк никак не возьму, при чем здесь Мельковка, и пятьсот рублей? Уж разъясните мне, рудоищику темному, в чем там дело-то?

Хозяин оторопело посмотрел на гостя, пожевал губами, затем задумчиво поскреб узловатыми пальцами лоб и, качнув головой, вздохнул, отвешивая слово за словом, словно бы пудами кидал:
-Я Вас про плотину спрашиваю, Лев Иванович, Вы что, не слыхали про такое дело?
-На Мельковке?! -  изумился рудоищик. - Да я там в июне был, откуда там плотина?

-Вот и я о том же…, - огорченно крякнул целовальник. - Откуда. Откуда-то, оно ведомо, за Агте да за Мундтом она числится, а Вы, следовает, ни сном, ни духом, так? Странно: вроде всего верст пятнадцать от Вашей фабрики… Неужели так ничего и не заплатили? – и тут он смутился. - Простите великодушно, Лев Иванович, не мое это дело, не хотел я Вас обидеть. Вот ведь все-таки каковы мерзавцы, и тут на кривой объехали! Объясняю, как могу и знаю, - заметил он, увидев, что гость по-прежнему в умственном замешательстве, - на этой Вашей Мельковке уже с осени стоит плотина, сейчас строится промывальня, летом должна заработать фабрика. А что Вы хотите: горная свобода! У Яковлева вон собственные прииски есть, почему бы и у Агте их не быть? Прознал про то, что Вы там золота порядком сыскали, вот и поспешил, покуда ничье, сладкий кусок под свою руку забрать. Казенного козла, сами знаете, хоть за хвост подержать – можно шубу сыскать. Вы, Лев Иванович, а сколь часто начальству рапорты пишете?

-Ежемесячно, - кусая от злости губы, ответил рудоищик, - а также итоговый в конце сезона. Так вот, значит… Так я же для казны, для завода, те места открывал! Да и земли там тоже фабричные, мне ли границы дач не знать! Да прав они таких не имеют – там фабрику строить!
-Рука руку моет, Лев Иванович, - сочувственно развел ладони целовальник, причмокнув. - Так-то оно так, земелька казенная, да плотина-то со всеми постройками уже частная, поди - отбери. Да и у кого отбирать? У своих же! У собственного начальства. Кто на такое пойдет? Вы? Бросьте, и даже не помышляйте бумаги писать по этому поводу, не советую. Намекнуть, что попудные  не уплачены – можно, да и то с осторожностью, а так, в лоб – Боже упаси, съедят.
………..