Мой сборник Икс и Игрек электронный вариант

ИКС И ИГРЕК


Стихи и проза





I. Листья пахнут небом

*         *        *

На Юрьев день
сугробы с крышей вровень…
Мой день рожденья
сорок лет назад…
И мой отец
был так обеспокоен,
как маму отвезти
в роддом сквозь снегопад.
На Юрьев день
меня снега встречали,
и землю завернули в пелену.
И ветры
нас с землей слегка качали,
как будто мы попали
в колыбель одну…
В день снегопада
я на свет явился –
чтоб чистым быть,
как первозданный снег.
С самим собой
Все эти годы бился,
то путь к себе начав,
то от себя же бег.
На Юрьев день
снег чист и многоцветен –
он краски жизни
смог в себя впитать.
Я быть хочу,
как самый белый снег на свете.
Не дай мне, Боже,
грязно-серым стать.













*   *    *


Родина моя, Родина,
черная от бед,
как смородина,
и, как рябина,
горькая.
Ты, в связи с поговоркою,
ждешь холодов,
чтоб сладкою 
стать?
Для меня загадкою
ты остаёшься, Родина,
черная от бед,
как смородина.
Но –
после дней затмения –
белая от цветения.
Ты, как шиповник,
колкая
для врагов своих —
сколько их!
Ты в саду мироздания –
подснежник,
пролеска ранняя.












       






                *     *      *
Неси, народ, чернобыльский свой крест,
        Под ношей спину, всю в рубцах, сутуля,
Изгнанник из своих родимых мест,
Сраженный радиацией как пулей.

Чернобыль горькой пылью окропил
Твой дом и душу. Черный стал чернее.
Звезда-полынь упала в реку. Пил
Ты воду черную– и боль земли всей с нею.

Неси, народ, свой крест и не стони,
Хоть кажется, что непосильна ноша.
По-зимнему студёны стали дни
И черным снегом сад твой припорошен.

Ты выдюжи и к Небу воззови,
Покайся и придет конец утратам.
Ведь ты рожден для жизни, для любви,
А с ними совладать не в силах атом.               
    

























           *  *   *

Звезда над домом одинока.
И я в том доме одинок.
Мы оба ожидаем срока,
И он наступит — этот срок.

Когда два мрачных одиночки –
Мой дом и небо – оживут,
Заговорят, нашепчут строчки
Стихов в теченье доль минут;

Когда и мой уставший голос
Вольется в их ночной дуэт,
И душою успокоюсь,
Упав, как в ложе, в лунный свет.





























*      *     *

Бывает редко это —
А может, сотни раз  —               
Ты долго ждёшь рассвета
И не отводишь глаз:

Снег сыплет непрестанно
В декабрьской тишине.
На снежном белотканном
Бескрайнем полотне

Узор бы ночи вышить —
Созвездья, Млечный Путь:
Чтоб небо стало ближе
К земле хоть на чуть-чуть…

Пронзила тьму комета —
Хоть лунный снег колюч,
Уж нить луча продета
В ушко разрыва туч.















          














              *   *    *
Мерцает март. Апрель свечой горит.
Весна освящена огнём пасхальным.
И всё преображается внутри,
Стремясь быть чистым, светлым –
Изначальным.


































        *        *        *

Цветёт созвездие жасмина.
Все звёзды в нём – белым-белы.
Всё это так необъяснимо –
Схожденье звёзд в ладонь земли.


Цветёт созвездие жасмина —
Благоуханьем залит мир.
И радость в сердце объяснима —
Ведь нет комет и чёрных дыр,


Да, лишь созвездие жасмина,
Собою осеня июнь,
Плывёт под небом этим синим
Здесь, на земле, - без солнц и лун.



























        *             *            *


В пригоршни прохладу зачерпни-ка
И омой лик жаркий от песка.
Темный глаз прищурила черника,
Глядя на закат из туеска.

У реки, из леса выйдя, бродим…
Хвойный запах в волосах увяз…
Мы в гостях у матушки-природы,
Как детей  она встречает нас.

Дома чай мы будем пить на травах,
Вспоминая этот день не раз…
Где-то в глубине густой дубравы
Голоса остались вместо нас.
































              *   *   *

Встаёт рассвет, над липами алея.
И бессловесен парк у сонных берегов…


И бесконечно-длинная аллея
Уводит в глубь души, во глубь стихов…































   *       *       *


Руки и лица…
Крылья и сети…
Сердце, как птица,
Плачет. О лете.

Пальцы в сплетеньи
С сетью так схожи.
Страхи и  тени…
Время не может

Лето в подарок
Дать нам бессрочно.
Письма без марок –
Листья у почты.

Птицы – далече.
Дождь. Непогода…
Осень как вечер
Каждого года.

Вечер желанен –
Осень желанна.
В сердце я ранен
Далью туманной.

Осень кострами
Листьев согреет…
Осенью станет
Сердце мудрее.










*       *       *

  Листья небом пахнут…
И бездонны лужи.
Я без неба чахну,
Хоть дышу им глубже.

Провожаю взглядом
Птиц последних стаю.
Нет душе отрады —
Реже я летаю…

Реже вдохновенье
Мне в окно стучится.
Но порой осенней
Я душою-птицей

Воспаряю. Мне бы
Душу вылить в строки.
Устремляюсь в небо —
Там стихов истоки.
























             *       *        *

Сады  окраин городских,
сады окраин,
я как-то жил…не по-людски.
Я неприкаян:

Как будто в зарослях мечусь,
хоть город рядом.
Жить будто заново учусь,
И в кронах сада

Срываю звёзды – яблок нет,
да и не надо.
И манит неизвестный свет
В глубинах сада.

Сады окраин городских,
приют мой давний,
Вы не гнездилище тоски,
Вы – лоно тайны.














       

   


               



             *       *       *
Кто я в диковинном саду?
Гранат? Сирень? Пырей иль мята я —
Та, что в тени, не  на виду,
Ни ветром, ни людьми несмятая?

А может, сорная трава —
И мое место  подзаборное?
И мне судьбой дано сперва
Побыть травою этой сорною,

Чтобы затем сиренью стать
Или гранатом закудрявиться?
Под солнцем всем равны места,
Но каждый ближе к небу тянется.

Но глушит тех, кто послабей,
пырей,
И к солнцу тянется быстрей
пырей,
И слабых ставит на колени…
Но у меня –
душа сирени…
или цветущего граната —
в глубинах сада.

В безбрежье сада…

      





















   *     *       *

Обними меня, дерево,
чтобы стал я высоким
и душою коснулся
небесных огней.
Напои меня, дерево,
ты живительным соком,
чтоб окрепли душа,
корни веры моей.
Обними меня, дерево,
и в пору грозовую
   отведи от меня
   стрелы меткие гроз.
Обними меня, дерево.
Силы все приложу я,
Чтоб никто над тобой
Свой топор не занёс.

























               *   *   *

Душа моя, уставшая, омойся
В купели слёз в священный час молебна.
Признаться в грешных помыслах не бойся –
Молитва покаянная целебна.

Душа моя, сойди с пути гордыни.
Смиренна будь в земной лихой юдоли.
Омытая, прозревшая, отныне
Одной подчинена ты – Божьей  воле.

Уставшая душа, скажи на милость,
От Неба стала дальше или ближе?
В купели покаяния омылась?
Теперь же сквозь огонь молитв пройди же!

















               
               



               



          *         *         *

Жёлтым мёдом солнечного света
С ног до головы иду облит.
Пролилась на землю сладость эта
Щедро – небо нам благоволит.

Сладостно из суеты – из тины
Вынырнуть и мёд янтарный пить.
И брести аллеями пустыми
Парка, что у Сожа, и… грустить.

Понимая, но не принимая,
Что погаснет этот небосвод…
Поспешу глотнуть земного рая:
Листья дарят свой небесный мёд.

Хрустнет позабытая газета,
Свёрнутая трубочкой в руке…
Жёлтым мёдом солнечного света
День запечатлён в моей строке!

    










   











        *       *       *
Голуби и воробьи
Солнце пьют из неба проруби.

Чувства чуткие мои –
Словно воробьи и голуби:

Улетают, коль спугнут
Птицы ночи, птицы-вороны.

В сердце принести весну
Вновь мешают птицы черные.

Грусть свою прогнать спешу:
Страхи за спиной оставлены.

Крошек щедро накрошу
Птицам, пьющим из проталины.



























*     *     *

Слова – как нити. Я канат сплету,
Подняться над собой рискну, попробую,
Чтоб покорить крутую высоту
Воскресшим в сад войти, что весь в цвету,
К стихам с серебряной иль золотою пробою.

И захлебнуться нежным молоком
Цветущих яблонь, говорящих шёпотом
О том, что связаны мы крепким узелком
И что восхищены моим рывком
К высоким небесам, зависшим лоскутом.

Ах, яблони, мне ль вам стихи шептать!
Тревожит вас пора осенняя.
Пришло уж время цвету облетать…
Но отцветание – стихам не враг, не тать —
А нужные душе мгновения…

Наступит скоро вновь пора цветения…
























        *    *   *
Мир снова в тишину одет.
Беззвучно льётся лунный свет
На плотный полог темноты –
Тот, под которым я и ты.
И бездыханна ночь моя.
И будто бездыханен я.
И я в безмолвие одет
И в этот
             тоньше шёлка
                свет.



















      











    

   *       *       *


Белый ветер тучи ночи
С твоей помощью разгонит
И посеет в небе звёзды,
И взрастит их дивный свет.
Если ты, как белый ветер,
Тьму навек прогнать захочешь
Из души; в душе посеять
Злаки первых счастья дней,
Отделив от плевел злаки,
Отделив рассвет от ночи,
Ты захочешь, чтобы белой
Ночь в году была –
Одна.





























     *       *       *
                О.А.
       
После купанья – легкость в теле,
И мы летим, траву не смяв…
А дали вновь позолотели
В вечерний час, у неба взяв
Одну лишь каплю акварели,
Одну лишь пригоршню воды.
А купола церквей горели
И птичий хор на все лады
Пел о закате очень скором,
О том заветном часе тьмы,
Когда – на смену птицам – хором
Цикады будут из травы
Петь, шепот волн перебивая,
О том, что легкость бытия
Мы завтра вновь с тобой познаем
У озера иль у ручья.


























   





                *              *                *
Я, Небо, без Тебя – осиротелое
Дитя. Мне нужен твой подол,
Чтоб скрыл от всех нагое тело я,
А пред Тобою я навеки гол.

Навеки наг душою грешною.
Ты, как младенца, вспеленай меня.
К Тебе влеком не силой центробежною,
А верой в то, что Ты – моя родня.

Я – облако твое, я – птица певчая,
Присевшая на землю отдохнуть.
О Небо, без Тебя мне делать нечего
Здесь, на земле. К Тебе мой путь.

Среди пустыни этой каменной
Устал Твой сын от суеты, возни.
О Небо, на руки на мамины
Мой дух мятущийся возьми.




















 

*     *      *

                Белорусскому акварелисту
                Фёдору Киселёву

Молилось долго
                дерево нагое
Перед иконой
                мартовских небес.
И от молитв
                во мне поэт воскрес.
И по земле
                я вновь побрёл изгоем,

Чтобы под древом
                слушать звёзд псалмы,
Чтобы рыдать
                над их извечным смыслом.
И Млечный путь,
                зависший коромыслом
Над головой моей,
                позвал меня из тьмы.








      













               *       *      *



                Гомельской художнице
                Светлане Курашовой

Небесные качели
Светланы Курашовой,
Скажите, неужели
Под небом хорошо вам?
               
Земля, где ветер ночью
И пироги с калиной,
Невидимой цепочкой,
Невыразимо длинной

Не связана ль с рассветом,
Где ваше место взлета?
Присуще лишь поэтам
Стремление к высотам.

Кто воплотит мечты их,
Чтоб небо сделать близким?
Рванулись вы! Но вывих
Полет ваш сделал низким.

Сустав – изгиб каната –
Поправив, воспарите!
Моя душа крылата —
Меня с собой берите.











 

          *    *      *


О. А.

Нет, костры не умирают.
Зарастают только тропы
К тому месту, где на углях
Пепел коркою лежит.
Но однажды свежий ветер
Эту корку сломит, сбросит,
И костёр оближет пальцы
Путнику, как нежный пёс.
И тепло обнимет плечи —
В глубь души оно проникнет.
Лишь бы только путник этот
Сердцем разглядеть сумел
В самом центре пепелища
Под остывшею золою
Негасимый, животворный,
Огнь творящий
Уголёк.













      








 




*     *      *

                Народной артистке Беларуси
                Н.А.Корнеевой

 
Театральные подмостки –
Жизни, смерти перекрестки.
Сердце слышит отголоски
Душ, родившихся на них.

Жизнь в лохмотьях, а не в лоске
Видят, чувствуют подмостки.
Черно-белые полоски…
Целым веком  — каждый миг.

























            
   *       *       *
Художнику из     Новозыбкова
                К.Ф.Попову, автору цикла
 “Зона отселения”

Надежда наша – феникс-птица –
Воскреснет, смерть преодолев.
Надеюсь я, что возвратится
Жизнь в те места, где дом и хлев
Дышали утренним туманом
И небосвод был свеж и ал.
Все стало прошлым, стало странным,
Но – нет! – не менее желанным
С тех пор, как черный стронций пал.
Пусты дома. Как пчелы соты,
Покинул люд свои места.
О вы, небесные высоты,
Смирите гнев. Зачем вы так?
Такому лучше бы случиться
Лишь в страшном сне, забытом сне…
Жизнь, в эти села аист-птицей
Вернись, как прежде, по весне.
Прозрели мы, в грехах раскаясь…
Но сердце глохнет от тревог.
Пусть в души, словно белый аист,
Вернется Бог, вернется Бог!









   









*   *    *

Посвящение Игорю Журбину


Есть высота
                и глубина
В стихах-прозреньях
                Журбина.


Кричит душа –
                немы уста.
Небес
         бездонна высота.
И глубина
             прозревших глаз
Пьянит.
            И возвышает нас
Полёт души
            над бездной дней,
Где мир
            становится бедней
Без слов прозрения;
             Где свет
Несёт
         в своей душе Поэт.
Несёт –
         и мир идёт за ним.
И свет Поэта
                негасим.
И век Поэта
                не сочтён.
Он, вне веков
                и вне времён,
Идёт над бездной
                к Небесам.
И сам он бездна,
                Небо сам!




             


***
Одетый в камень Гомель мой,
Ночной окутан тишиной.
Одетый в сны, в ночной туман,
Ты спишь, мой добрый талисман.

Ты дремлешь, словно древний бог.
От холодов ночных продрог.
Встречай скорей рассвета синь,
На плечи солнца свет накинь!

И нас храни от многих бед,
Мой город. Ты в любовь одет!

 





























***



Для Гомеля ноктюрн Шопена
Исполнит осень, а зима
Накроет город белой пеной
И выйдет из неё сама.

И будет городу симфоний
Играть ночами только джаз.
И лучше всяких благовоний —
Морозный воздух в поздний час.































           *    *     *

Cтучит в окно каштана ветка
И серебрится тихо Сож…
И город, вросший в сердце крепко,
На город снов моих похож.

Я там, где города истоки,
Где память, как река, чиста;
Где сердце изливает строки
На поле белое листа.

Я там, где будят вдохновенье
Все улицы и все мосты.
Прекрасно каждое мгновенье,
Мой Гомель, если рядом ты..

О город мой, в купели Сожа
Ты освящён. Ты чист и свят.
И я, сумняшеся ничтоже,
Отдать всё сердце тебе рад.
























      *      *      *

Небо Гомель снегом не жалует.
Небо дождь ему шлёт в декабре,
Оставляя надежду лишь малую,
Что снег; ниспошлёт в январе.

Гомель зябнет, от ветра чуть ёжится.
И дыханье своё затаил.
Дремлет Сож
                подо льда тонкой кожицей,
Набираясь к весне новых сил.

О зима, почему ты бесснежная?
Прогони беспричинную грусть.
Я на небо взираю с надеждою.
Снега жду. И, надеюсь, дождусь.







   





















СНОтворения


Приснилось мне…
               
               
… вливалось небо в четырёхгранный сосуд городского дворика и чахлая сирень пила стекавшую на землю синеву большими, жадными глотками…

               

… март густо мазал землю снегом и предлагал всем этот “бутерброд”. Один лишь я не отказался утолить свой вечный голод…

 
               

…я, как булавка, скрепить пытаюсь разные  материи – землю и небо, свечу и пламя, реальность и грёзы…               
               

…ты сидела на облаке и обрывала лепестки белых хризантем. В городе, где я живу, идет снег…


…вслед тебе, уходящей, я крикнул: “Не разлюбил!…” Тебе послышалось:  “Не раз  любил…”.  Ты не вернулась…
 
…за тем, другим, ты будто бы за каменной стеной… И у тебя окаменело сердце…
               

… земля уходила из-под ног. Но чей-то голос возвестил: “Воспрянь-ка духом. Ты – взлетаешь!…”

 
…после аварии на ЧАЭС мою душу выселили. Она вернулась. Теперь я – самосёл. И живу там, где боль…

…нам выдавали водку – выводить радиацию. С водкой ушло ощущение боли. Водка вывела из нас все, а сама осталась…

… предстояло пережить сложнейшую операцию, а я просил не делать общую анестезию. Только боль позволяет понять, жив ли я – живо ли тело, жива ли душа…


… я прикоснулся к отраженью солнца в луже и отраженье руку обожгло…
                …Так обжигают нас воспоминанья о том, чего, увы, нам не вернуть.



…стояли рядом двое в белом. Врач недостаточность сердечную признал, и Ангел вторил, что сердечность я утратил.


…по клавишам рояля, как по ступенькам, к музыке я шёл. И ближе, ближе становилось Небо.



























II. Живая вода

Живая вода

(Впечатление от картины И. Левитана "Весна. Большая вода", 1897г.)

       Счастлив тот, кто соединил в себе Небо и Землю… Счастлив тот, кто соединил собой Небо и Землю… Счастлив тот, в ком плещется живая вода души и весенними бурными паводками поит и омывает тех, кто иссохся, исстрадался, изнемог. Счастлив тот, кто растекается душою по той земле, которая дала приют, выпестовала, которая в материнское молоко добавила смесь любви и тоски.
    …Изнемогая и тоскуя, он бродил с собакой по лесам, будто прятал от людей свою изъязвленную реалиями жизни душу и искал бальзам для нее. Мартовская теплынь занесла его вдаль от Москвы.
     Прошелся по берегу, увязая в раздобревшей от стаявшего снега земле. Искал челнок. Бросил беглый взгляд на крестьянские избушки, “поплывшие” по сменившим гнев на милость мартовским водам. Нашел челнок. Стряхнул с сапог рыжую жирную землю. Оттолкнулся суковатой длинной палкой от берега. И отдал себя воле волн.
Что там, за поворотом? Надежда? Безнадега? Вера? Безверье? Успокоенность? Лихорадка жизни?..
       От воды тянет холодом… Теплый ветер перебирает непослушные пряди волос. Пригревшись не солнцепеке, узкая тонкая рука дремлет на крышке мольберта. Тихо и отрадно. Наконец лодка упирается в берег. Художник вздрагивает и вздыхает, будто кто-то грубым толчком дал знать: пора спуститься с небес. А ему не хочется…
      Взгляд растерянно ищет спасительную соломинку и натыкается на искривленную березу, приникшую к ветвям черного, почти идеально прямого дерева. “Я помогу тебе добраться до неба”, - тихий шепот растворен в воздухе. “Кому ты шепчешь, дерево? – мысленно спрашивает художник. – Мне ли? Или вот этой скорчившейся под грузом испытаний белой березе?” Художник закрывает глаза. “Мы поможем тебе… Мы поможем тебе добраться до неба. Мы такие высокие”, - вторит черному великану хор деревьев. Глаза художника невольно открываются. И что он видит? Налетевший ветер терзает голые ветки.
             Художник теребит бороду и переводит взгляд с деревьев на почти безоблачное небо. Мелькает мысль: “Они могут…” Улыбка озаряет его лицо. Открывается мольберт. Краски густыми каплями увлажняют  палитру…
       …Он пишет землю… Он пишет воду… Он пишет небо, отражающееся в этой воде… Он пишет то, что их соединяет… Он счастлив. Он улыбается!






Улица SOS - новая



Наш городок настолько мал, что получил в народе название Мал-город. Несколько его улиц  паучьей сеткой сходятся к единственной площади с кинотеатром и винно-водочным магазином, из-за него-то с чьей-то легкой руки и окрестили площадь пьяной.
Мой адрес – улица Новая. Когда-то она, сплошь застроенная частными пестрыми  одноэтажными домиками и тонувшая в зелени сосен, точно сошедших с шишкинских полотен, носила название Сосновая.
 Ныне сосен нет в помине. Вместо них подпирают электропровода торчащими ветвями-крыльями тополя, ежегодно беспощадно обрезаемые "парикмахерами” из зеленхоза.
Вместо уютных домишек выросли безликие серые пятиэтажки-“хрущобы”, взирающие на окольную жизнь сонно и равнодушно. Обитающие в них  люди так же  полусонно посматривают вокруг. Оживают они только в праздники, всякий раз совпадающие с днями зарплаты.
 Стайка студентов-одногодков из окрестных домов, получив стипендию, отмечала “День студента” прямо у дома, в беседке. И активные возлияния всегда имели один и тот же финал: половина из них уходила на поиски приключений, вторая — встречала рассвет на неудобных скамейках беседки, борясь с холодом и похмельным синдромом.
Мой сосед, парнишка из квартиры этажом выше, был явным исключением… Я говорю “был” с трещиной в сердце – вместо того жизнерадостного “с царем в голове” парня ныне передо мной иное существо: сгорбленное, с посеревшей кожей лица. А глаза? Куда девались прежние глаза – сияющие, полные жизненной энергии! Их будто подменили, оставив вместо живых —  безжизненные стекляшки.
…Впервые я увидел его год назад. Он с матерью переехал по обмену в наш дом. Знал бы он тогда, как круто переменится его жизнь…
Он приходил ко мне по вечерам, на минутку, а оставался допоздна. Он удивлял умением слушать и рассказывать: открывал сокровенное и вызывал на откровенность. Но больше мы говорили о звездах  - все небо было нашим.
Однажды  не дождался его. Встретил днем, случайно, в подъезде. Я заметил синяк под глазом, спросил: “Ты из-за него не приходишь?” Он молча кивнул. “Кто тебя так отметил? Местная шпана?”— “Они называют меня лохом, маменькиным сынком… А что плохого в том, что я люблю маму? Она у меня одна… и я у нее один”. “Не обращай внимания”. “Я бы и не обращал, да не хочу носить это клеймо – “лох”.
И возникшая пауза в наших беседах затянулась надолго. Всё чаще мы просто виделись где-нибудь на улице. Мой сосед второпях бросал несколько дежурных фраз, уверяя, что вот-вот зайдет и мы обязательно поговорим. Но удобный случай ему всё не выпадал. И однажды сгоряча я сказал, что если ему не нужны эти встречи, то я не настаиваю. ”Жалко только видеть, как ты, стараясь не быть лохом, теряешь себя. Ты, может, колешься?” – спросил я. И услышал: “Было дело… Но с этим я справлюсь…”
Шло время, а он так и не появился в моем жилище на улице, когда-то называвшейся Сосновой.
Как-то я встретил его маму заплаканной. От нее и узнал, что сын пропадает по подвалам и по-прежнему делит иглу с другими “детьми подземелья”. “Клеймо снято, - с горечью подумал я. – Но какой ценой?”
Я собирался что-либо сделать для его спасения, но тут вдруг появилась возможность поездки в Армению, в тамошнюю обсерваторию, о которой давно мечталось. И я уехал с мыслью, что уезжаю на неделю-другую, а вернулся… через несколько месяцев…
…Дрожащей рукой нажал на кнопку звонка. Дверь отворили не сразу. Старушка (мать?) выглянула, утомленно произнесла: “А-а, это вы? Где же вы так долго были? Славик вас ждал, дежурил у вашей квартиры”.
– Где он?
- Ему уже лучше, - словно не слыша ответила мать.
- Где он?!
    -   Лечится он. Говорит, что сумеет совладать с собой, что борется с собой и      с наркотиками этими проклятыми. Ой, не знаю…
- Где он? – в третий раз спросил я.
- А вы не кричите. Что теперь кричать? Спит он. Не будите. 
Я рванулся в комнату…Он лишь отдалённо напоминал моего доброго знакомого … Я заспешил, выскочил из квартиры. Слезы жгли глаза.
Бесцельно побрел по улице – мимо деревьев с ветками-обрубками. “Сколько же нужно времени, чтобы они отросли заново, - подумалось вдруг. – Сколько же нужно времени, чтобы парню снова обрести себя! И снова жить… здесь, среди серых домов улицы Новой – бывшей Сосновой…»
Сосновая… SOS-новая… SOS… SOS!.. SOS!..         










Чернобыльские яблоки


Белорусским живописцу
Гавриилу Ващенко и писательнице Светлане Алексиевич
посвящается


Зарево упало на дерево и застряло в его кроне, почти лишенной листьев, но густо усеянной плодами. Яблоня была стара и держала на себе весь “приплод” как немощная старуха, вынужденная до глубокой дряхлости нести на себе  груз забот о своих детях.
Зарево упало на крону яблони и так слилось с нею, что не было понятно, держат многочисленные подпорки под ветвями приплод или сгибаются под тяжестью зарева, вспыхнувшего ещё в пору цветения сада, похожего теперь на большое призрачное ярко- красное яблоко – в величину всей кроны.
Такой увиделась картина моего земляка художника Гавриила Ващенко  “Чернобыльские яблоки”… Поздние яблоки — сказ о людях, оставшихся наедине с бедою, о их неутолимой горечи о потерянном саде…
 …Погруженная в свои воспоминания, Тарасиха очнулась и подняла голову, оторвалась от грядки и вслух произнесла: ”Зовет что ли кто-то или померещилось?” Прислушалась… Тихо. Решила, что померещилось, с опаской оглянулась по сторонам, перекрестилась и снова припала к грядкам. Набожной Тарасиха не была с юных лет, да и на старости не часто поднимала свои очи к Небу, не искала Там ответов на свои полынь-вопросы. Крестным знамением осеняла себя скорее из суеверного страха, да еще потому, что помнила святые обычаи своей бабки.
Снова послышался стук и более громкий – молодой женский – голос: “Есть здесь кто-нибудь?” Тарасиха быстро распрямилась и засеменила к калитке, напрочь забыв о постоянной боли в спине. Незнакомый голос сослужил добрую службу. Действие этого “эликсира” недолговечно: уйдет гостья — и уйдут нечаянно нахлынувшие бодрость тела и духа, вернется прежняя ломота во всех суставах. И горькое осознание оставленности.
 И вот теперь нежданный голос с вопросом “есть здесь кто-нибудь?” вдруг показался “голосом с небес”, потому Тарасиха покинула землю, от которой почти никогда не отрывалась, и поспешила навстречу неведомому голосу. Он предвещал доброе, как подумалось Тарасихе, а иначе – “зачем кому-то вспоминать обо мне?”
У калитки стояла женщина средних лет, по всему виду – городская. Странная. Тарасиху поразило, что лицо и глаза незваной гостьи лучились – такими бывают глаза у древних старух-праведниц. Ни загорелая кожа, ни темный цвет очей не могли скрыть этот животворный свет.               
 - Добрый день, бабушка, - произнесла гостья. – Еле достучалась  до вас. Одна живете? Как звать-величать Вас?
 Тарасиха, с младых ногтей отличавшаяся крутым нравом, ответила вдруг кротко и приветливо:               
- Да с кем мне жить-то? Дети покинули, как на ноги встали, а муж – еще раньше. Умер он совсем молодым… А теперь  вот и я умираю – одна во всей деревне.
 Жила Тарасиха одна – на все полторы сотни брошенных дворов. И для нее было чудом, как безошибочно гостья нашла живую душу в брошенном поселении.
 - Вот чудо-то, - вслух повторила  мысль Тарасиха.
         - Да какое же чудо, бабушка?
 - Чудо, что вы сыскали меня. Кругом-то – заросли.
 - А я нашла вас только потому, что увидела ухоженные        сад и огород. Но вы мне так и не назвали своего имени.
 -  Татьяна я… Тарасовна. А вас как величать?
 -  Светлана.
Тарасиха улыбнулась и прищурилась, словно смотрела на солнце.
 -  Имя у вас совсем светлое, как вы сами. Подходящее имя.
Гостья смутилась.
 -  Да вы меня совсем не знаете.
 - Старому человеку бывает одной минутки, одного взгляда достаточно… - Гостья согласилась, кивнула головой. Волосы открыли лоб, покрытый сетью морщинок. – Да ты и сама все знаешь, - заключила Тарасиха.
Гостья хлопнула по какому-то квадратному предмету в кожаном чехле, висящем на плече.
-  Я вас записывать хочу, Татьяна Тарасовна. Можно?
Тарасиха ойкнула. В глазах возник испуг.
-  Куда записывать? Зачем? За что?
-  Да не бойтесь, бабушка. Воспоминания старожилов записываю я.
Тарасиха махнула рукой в сторону леса, которым заканчивался ее огород.
- Туда, детка, тебе идти надо, в Большие Иваны. Там этих…старожилов найдёшь. Там старики за сто лет живут, а мне в нынешнем году всего восьмой десяток пошёл. Какой я старожил. Да и вспоминать мне нечего.
-  А Чернобыль, бабушка?
Тарасиха удивилась: ее спрашивали о привычном.
-  Чернобыль? А что его вспоминать? Да и далеко он от нас. Вот из Больших Иванов, говорят в ясную погоду труба его видна. Будь она неладна.
  Гостья вздохнула.
- Не проводите ли в дом, Татьяна Тарасовна?
Так они попали в дом Тарасихи, в котором она вырастила четверых детей. Большой крюк, вбитый в балку под потолком, говорил о том, что именно здесь находилась общая колыбель большого тарасихиного семейства. В углу, занавешенные огромными вышитыми рушниками, выглядывали чьи-то глаза с иконы.
-  Молитесь? – спросила гостья.
-  Икона – бабкина. По наследству перешла…
-  А вера?..
Тарасиха внутренне вздрогнула: “Да откуда ты знаешь?” И решила, что гостья – не случайный человек в ее доме.
-  Не умею я молиться. Мать с отцом боялись иконы в доме держать. Сами знаете, какие были времена. Потом отец решил вступить в партию. Вот и выросла я такой… А ты о вере, молитве спрашиваешь. Не молюсь я. Не верю, что услышат молитву мою. Если бы слышали, то и Чернобыля этого проклятого не было бы.
Гостья отреагировала неожиданным для Тарасихи откровением:
- Если бы все молились, верили — и жили по-другому, многих бед не было бы.
Тарасиха пристально взглянула на гостью.
- Да откуда же ты такая? – вырвалось у нее. – Будто не на одном свете мы с тобой горюем, коль такое говоришь.
- Эх, бабушка, - вздохнула гостья. – Яблоня-то одна, да яблоки на ней вырастают разные. Одно не прячет свой бок в листве, а тянется к солнцу, потому и румянее и вкуснее остальных, а другое – кислое или червяками изъеденное.
За чаем разговор их длился, кажется, дольше века. Гостья собралась уходить.
- Ладно, мне пора… Извините, не обижу ли вас, если попрошу выпустить иконку из рушников вышитых на белый свет, чтоб почаще смотреть на нее, да о Боге вспоминать, да молиться. А слова сами придут – душа подскажет, что нужно говорить, чего и как просить, в чем каяться.
Гостья попросила колодезной воды на дорогу.
- А может яблочек? – предложила Тарасиха. – Яблоки мои по всей округе славились. Большие, сочные. В былые времена ночами не спала, сад сторожила. А сейчас… Деревня, видите, вымерла, а чужие, захожие не берут. Говорят: “Яблоки – чернобыльские”. И бегут, как черт от ладана.
  Гостья взяла  несколько яблок, положила в сумку.
- Спасибо, бабушка.
- Это я тебе спасибо говорить должна. Дал тебе Господь душу и сердце чистые… и глаза такие дивные. У бабки моей глаза похожие были. Она говорила, что Бога видела. Кто знает: может, и правда видела…
Гостья попрощалась  и тихо поплыла между огородными грядками, да и исчезла в леске за поворотом.
Тарасиха снова сгорбилась и пошла в дом. Там она стала на скамейку, распеленала икону Богородицы, бережно стерла с нее пыль, перекрестилась, присмотрелась к неземному лику.
- Батюшки, а глаза-то…
Долго стояла и беззвучно шевелила губами – разговаривала. Сходила в сад, собрала яблоки и несколько штук положила на божницу…      

            


Подсолнухи

                Лине посвящается

В этот день он пришёл на урок каким-то взъерошенным и  дал нам очень необычное задание… Он – это наш учитель рисования Олег Валентинович.
- Сегодня мы будем рисовать… любовь, - сказал учитель так просто,будто мы должны рисовать яблоко. Мы переглянулись в недоумении.
А Олег Валентинович опередил наши вопросы:
- Вы спросите: можно ли изобразить любовь?… Уверен, можно. Выражением этого для итальянца Леонардо – загадочная улыбка Джоконды, для француза гогена – чистый мир Таити, для российского художника Левитана – мартовское половодье… А что такое любовь для вас? Подумайте и беритесь за карандаши.
Учитель умолк — и тут же неугомонные близнецы Зайцевы, блеснув стеклами очков,  с хитринкой спросили:
- А мороженое можно рисовать?
- В вафельном стаканчике?..
Дружный хохот класса учитель поддержал улыбкой:
- …Рисуйте и в вафельных, если вам так хочется,— Смех стих, в наступившей тишине прозвучало: — Главное, чтобы в ваших рисунках можно было увидеть любовь.
Меня дернул за рукав сидевший сзади Тарас Петриненко, полгода назад приехавший в наш город из Украины.
- Ты что будешь рисовать? – спросил мой новый друг.
Я пожал плечами:
- Пока не знаю.
- Может, Журавлеву? – кивнул головой в ее сторону.
- Да ну ее, - махнул я рукой. – Она хоть и красивая, но такая зануда.   
- А я нарисую подсолнухи, - сказал Тарас.
- Подсолнухи? – удивился я. – При чем же здесь любовь?
- А при чем здесь мороженое? – вопросом на вопрос ответил мой друг. И я задумался.
…У каждого своя любовь. Для Зайцевых она – мороженое в стаканчиках (если они только не разыгрывают), для Тараса – подсолнухи … А для меня? Может мотоцикл “Харлей Дэвидсон”, о котором я мечтаю? Может,  поездка с родителями в вечный город Рим? Может, герои моей любимой книги Марка Твена?.. Все это нарисовать можно, но... Любовь – это что-то другое…
Прозвенел звонок, а я так и сидел у чистого листа бумаги.
- Творите, это же задание вам на дом, - сказал Олег Валентинович. – Встретимся через неделю.
 По дороге домой Тарас дёргал меня:
- Ты решил, что будешь рисовать?
- Бассейн в саду на даче, - ляпнул я первое пришедшее на ум.
- Шутишь? – не поверил Тарас. Он мог угадывать, когда я говорю серьезно, а когда шучу.
- А почему подсолнухи? – допытывался я.
И Тарас рассказал… Он стал чем-то похож на учителя рисования, хотя Тарас был круглолиц и рыжеволос, а учитель смугл и с азиатскими чертами лица, за что его тайно прозвали “экзотик”. Но сейчас в них, таких разных, я почувствовал что-то общее, которое словами не объяснимо.
- У меня есть бабушка на Украине, - тихо произнес Тарас. – Она умерла два года назад…
Меня будто щипнули два несовместимых слова – “есть” и “умерла”. Подумалось: “Если “есть”, значит – “не умерла”. Но я промолчал.
— Последние дни бабушка доживала дома. Говорила: “А кто же за подсолнухами присмотрит? Им же воробьи и вороны глаза повыклюют…”. А сама в сумерках почти ничего не видела – дорогу из огорода во двор нащупывала палочкой.
- Ты отдыхал у нее летом?
            - Я отдыхал у нее круглый год, -  вздохнув, ответил     Тарас. - Мама однажды решила, что мне лучше жить с бабушкой, а не ездить с ней и отцом по всей стране. Мой отец – военный.
- Бабушка очень любила подсолнухи, - продолжал Тарас. – Бывало, чуть ли не целый огород засадит ими и любуется, как они цветут. Подсолнухами разрисовала крыльцо… Я помогал ей давить подсолнечное масло, делать казинаки из семечек. Но на базаре мы никогда не бывали – не умели торговать, да и стеснялись. Бабушка просила соседку и той “за услуги” мы отдавали половину “товара”…
- Впервые от тебя слышу, что у подсолнухов глаза.
- Бабушка заботилась о них. Каждого подвязывала хусточкой: чтоб не клевали вороны. И говорила, что у меня такая же ”рудая голова”, как у них.
Тарас замолчал. А я в этот миг понял, что никто в нашем классе не догадывается,  что вместе с нами учится взрослый человек по имени Тарас Петриненко.
…Через неделю Олег Валентинович рядом с ярко лучистыми Тарасовыми подсолнухами поставил круглую пятёрку и, показав всему классу, сказал: «Вот как можно убедительно изобразить любовь». Наверно мы все, а не только учитель почувствовали, что значат для Тараса эти подсолнухи.



НЕБО НАД «КОЛИЗЕЕМ»
               
                О.А.

Убегая от себя, ты зовёшь меня на озеро. Там, на пологом его берегу, мы лежим в колкой молодой траве и, глядя на противоположный берег, спускающийся к воде амфитеатром, придумываем озеру название. «Колизей», - произносит кто-то из нас. Ты думаешь о гладиаторской схватке тревожных чувств в своей душе. Ты смотришь на полуовальную поверхность озера, и отражающиеся в воде облака кажутся лужами обильно пролитой крови. Я пытаюсь прогнать твоё дурное настроение и произношу первое пришедшее мне в голову:
— Что означают эти облака?
Ни на мгновение не задумавшись, ты вдруг продолжаешь:
— Что жизнь под ними, как они, легка.
Удивлённый, я шепчу:
— Но мысли, словно тучи, тяжелы, свинцовы.
Ты подхватываешь:
— Душа охвачена огнём пунцовым.
И в настроении закатном виноват
Сгорающий вдали от нас закат.
Я поддерживаю рождение экспромта:
Но если песню я в тебя вдохну?
Печаль забыв, душою отдохну, — заканчиваешь ты.
А я, в порыве азарта, произношу, как заклинание, восторженно:
— Сгори, печаль, дотла сгори.
Ты удивляешь новой строфой:
— Пусть эхо трижды повторит,
Оповестит, что облака
Недосягаемы пока.
Но лишь – пока…
Мы молчим и смотрим в небо. Наверно, никто в мире, кроме нас, даже не подозревает, что далёкая чистая его синева особенно отчётливо видна только из травы, в которой густо разбросанные одуванчики направлены в синеву, как маленькие жёлтые настороженные радары: они делают небо близким – благодаря им мы можем, кажется, до малейших подробностей рассмотреть неведомое и тайное, скрываемое синевой…
— Кто бы мог подумать, — говоришь ты. — Мы могли каждый день приходить сюда, лежать в траве и не замечать, что это всё будто создано только для нас. Голубое, зелёное, жёлтое…Как напоминание о том, к чему надо стремиться. Зелёное – гармония в жизни, голубое – гармония в душе, жёлтое – гармония солнечной энергии в сердце. Мы могли бы не заметить…Но сегодня — особенный день. Мы лежим у Колизея, как два гладиатора, но ранены не холодным металлом, а всем, мимо чего проходили раньше. Больно…Вот сейчас мы молчим. Но когда даже молчим — всё равно разговариваем, потому что вокруг нас и внутри нас — голубое, зелёное, жёлтое…



…ТАМ, ГДЕ НАС НЕТ

…Скорей из ненавистного дома, в котором не видел и не знал ничего, кроме родительского каждодневного морального садизма и молчаливой безропотности жены. Он спешил в осень. Чтобы стряхнуть с себя стрессы, как стряхивают листья деревья.
Он хотел, чтоб в его пессимизме задохнулись люди, делившие с ним долгие годы кров. Он ненавидел их, но эта ненависть рождалась не злостью, а беспомощностью. Что он требовал от них? Быть другими? Какими? Под силу ли им такое?
Почувствовал себя человеком, лежащим на рельсах, к которому неумолимо приближается поезд.. Поезд ещё далеко, но холод колёс уже ощущается под лопатками.
Он упал в кучу листьев, желая согреть душу беззлобным осенним пожаром… Тихое пламя обволокло, успокоило. И стало легче…Встал, отряхнулся и побрёл, не замечая холодных, безучастных взглядов прохожих.
Вдруг внимание привлекла пожилая пара, гуляющая по скверу. В старческих пальцах он увидел кисть рябины, всю  в каплях дождя.
— Брось рябину в рот, раскуси её, — сказал пожилой мужчина своей  спутнице.  — Что ты почувствовала?
— Горечь.
— Горько… Но с первыми заморозками приходит сладость…И в этом – непреложный закон жизни. На смену отчаянию должна прийти тихая умиротворённость души… Главное – не бояться раскусить горькую ягоду…
Пожилая пара удалилась, оставив его наедине с самим собой и своими мыслями.
Ему вспомнились строки, написанные в далёкие студенческие годы:
А может правильно,
                что существует боль, —
Иначе люди
                стали бы бездушными.
Не разлучит
                земная нас юдоль,
Пока друг другу
                будем нужными.
Вспомнилась хрупкая девушка-студентка из  недосягаемых 80-х, не ставшая его женой. Вспомнился друг, которому он перестал доверять и навсегда, как тогда казалось, вычеркнул из своей жизни. Вспомнилось время, когда он был счастлив. Потому что у него были любимая девушка, друг и любимое дело. Вспомнилось, как жестоко и безоглядно, стараясь избавиться от боли, он сжигал за собой мосты, не понимая, что вернуться на тот далёкий берег уже не сможет, а брода в реке времени нет.
 К горлу подкатился горький ком. Мосты сожжены, а боль осталась. Появилась горечь – как от раскушенной ягоды рябины. Стало тяжело дышать. Пронзила мысль: «Если не можешь вернуть прошлое, примирись со своим настоящим и сбереги его». И холодные колючие льдинки боли в сердце стали таять, уступая место теплу.
— Горечь должна сменится сладостью… Должна… — шептал он.
Он вернулся домой спокойный и с румянцем во всю щеку. Удивительно, но не было упрёков. Заплаканная жена бросилась на грудь, прижалась. Родители вышли в коридор молчаливыми тенями. Они то опускали, то поднимали глаза, полные слёз, но так и не нарушили молчания.
Назавтра он жёг листья во дворе, вороша их суковатой палкой. Ворошил память, а с ней — просыпающуюся надежду, что бежать больше никуда не придётся. Даже в осень. Или туда, где нас нет…


Отцовский ремень


Светлой памяти моего деда,
 не вернувшегося с войны, посвящается


- Папа, мы поедем в Шепетовку?
Иван  Иванович, сглотнув горькую слюну, ответил: - Не поеду я, сын…

***

- Вань, айда на речку!
- Нельзя мне: я мамке обещал за Женькой приглядывать.
- А мы мигом туда и обратно. Да и не увидит она тебя из поля, - уговаривал друг Ванятку. И уговорил. К речке бежали – самих не было видать из-за поднятой пыли.
- А если мамку твою встретим, скажем: встречать идём, - поучал Вася.
Стояло жаркое военное лето. Все женщины ушли в поле. Из мужской половины населения Больших Иванов остались лишь полицаи, старики да мальчишки, не достигшие призывного возраста. Ваньке шёл девятый год.
Отца его призвали в первые дни войны. Прошло два года… Писем от отца мать с Ванькой и не чаяли получить, а только жили надеждой на его возвращение да получали отцовы поклоны через письма воевавших с ним односельчан.
Отец Ваньки писать не умел и всякий раз густо краснел, когда надо было расписаться в колхозной ведомости или у почтальона за письмо или повестку. Напротив своей фамилии, указанной почтальоном, он ставил аккуратный крестик, а Ваньке говорил: «Учись, брат, грамоте. Мне-то не довелось».
… На исходе второго года войны отец вернулся домой. Сколько радости было в доме! Оказалось: вернулся он лишь на побывку после тяжёлого ранения и госпиталя.
Ваньку он сажал на колено, насыпал щей в солдатский котелок и кормил сына, приговаривая:
- Попробуй, брат, щей да каши из котелка. Из солдатского котелка они ой какие вкусные! – и действительно, Ванька не мог оторваться от кислых щавлевых щей, которые в отсутствие отца никогда не ел, так как с мальства не взлюбил их всеми фибрами души.
- Пап, а ты Гитлера видел?
- Живьём не довелось… А вот на фотокарточке его видел – в листовках, которые фрицы к нам в окопы с самолёта скидывали.
- И какой он?
- Маленький, хлипкий и с усами…
- Как таракан?
- Как таракан, - согласился отец.
- Попадись он мне, я бы его одной левой раздавил – и не было бы никакой войны.
Отец рассмеялся:
- Ты лучше ешь, Аника-воин. – И надолго о чём-то задумался, а потом достал из вещмешка старый солдатский ремень и подарил сыну. – Мне завтра на фронт надо возвращаться. Ремешок мой старый носи да не теряй: будешь надевать или снимать – вспомнишь обо мне.
- Пап, а когда ты вернёшься?
Отец отвернулся к окну и Ванька почувствовал, как дрожит всё его израненное тело.
- Да кто ж это знает, брат? Даст Бог – вернусь.
Больше Ванька отца не видел. Вскоре пришла похоронка, которая казённым сухим бездушным языком сообщала, что рядовой Такой-то героически погиб и похоронен у станции Шепетовка.
И остался у Ваньки от отца только ремешок, на пряжке которого рядом со звёздочкой  мальчишка гвоздём выцарапал буквы "И.И.».
… На полпути к речке их встретил пьяный полицай Крученых – высокий, плотный, с вечно красной рожей при рыжих, как у Гитлера, бровях, ресницах и жидких усиках.
- Стой, мальцы. Куда направились? К партизанам? Я вас, сучат, передушу голыми руками.
- Дяденька, пропусти, - взмолился Васька. – Мы купаться идём.
- И он тоже? – Крученых указал на Ваньку. – Отца его я хорошо знал. И он такой же, сучье отродье! – Крученых схватил Ваньку, но мальчишка вырвался, укусив полицая за руку, и пулей полетел в заросли лозняка, сопровождаемый полубабьим визгом Крученых и «трёхэтажными» фразами, среди которых приличной была лишь одна: - Поймаю, сучонок, - убью.
Купался Ванька до самого вечера: домой не возвращался, боясь встретить осатаневшего полицая. А когда они с Васькой стали одеваться, обнаружил, что отцовский ремешок пропал. Искали его в траве и по лозняку до захода солнца, да напрасно.
Ванька сглатывал подкатывающие слёзы всю дорогу. Односельчане притихли, когда встречавшая мальца разгневанная мать вдруг смягчилась, прижала Ваньку к себе и заплакала так, будто это она потеряла ремешок.
… Среди ночи их разбудил грозный стук в окно.
- Открывайте, суки! – кричал Крученых. – Вешать гадов будем.
- За что? – запричитала мать.- За что?
- Узнаешь, за что…
Их повели на колхозный ток, где у амбара голосили согнанные немцами и полицаями женщины и дети.
- Сегодня ночью был убит немецкий офицер, - речь коменданта переводил живший в деревне с незапамятных времён обрусевший немец Якоб Гензельман. - Задушен вот этим ремнём, - комендант достал из-за спины…Ванькин ремешок. – Кто это сделал? Пусть виновный признается и все будут отпущены. В противном случае вас запрут в том сарае и сожгут как пособников партизан.
Жещины заголосили. Заплакали грудные дети.
К коменданту подбежал Крученых, прошептал что-то на ухо, указывая на стоящего в первом ряду Ваньку. По приказу немецкого офицера мальчишку подвели к коменданту.
- Ты это сделал, kleine partisanen? – спросил комендант.
- Не я.
- Да не мог мальчонка справиться с мужиком, - крикнул кто-то из толпы.
- Мог, - сказал Крученых. – Потому, что герр официр спал выпивши, а со спящим человеком совладает кто  угодно, даже такой сучонок, как он.
- Гад! – крикнул Ванька. – Не душил я никого. А если бы и задушил кого-нибудь, так тебя первого!
Солдаты еле сдержали рвущихся друг к другу Ваньку и полицая.
- Хорошо, - сказал комендант. – если ты не убивал, то может знаешь, кто мог это сделать?
- Он! – Ванька указал на Крученых. – Он украл мой ремень и задушил им…Мстит мне!
Крученых схватил автомат, и очередь прошла у самых ванькиных ног.
- Советский мальчик – плохой мальчик, - сказал комендант. – Он злой и лживый… - потом обратился к сельчанам: - Кто скажет, кто убил нашего офицера? – Все молчали. – Значит, умрут все!
И солдаты стали загонять ревущую женско-детско-старческую массу в чёрный зев сарая.
- Стойте! Стойте! Что вы делаете? – услышал Ванька, уже запертый со всеми в сарае, знакомый голос Якоба Гензельмана, перешедшего на немецкий язык.
Затаив дыхание собранные в сарае и собравшиеся вкруг него слушали страстную словесную перепалку старого Якоба и коменданта. О чём они говорили на повышенных тонах, ни Ванька, ни никто другой не поняли, но вскоре всех освободили из сарая и распустили по домам. Старый Якоб погладил мальчишку по вихрастой голове:
- Иди домой спокойно. Теперь тебя никто не тронет, - и отдал Ваньке подобранный ремешок.
… Через несколько дней советские части выбили немцев из Больших и Малых Иванов. Мать плакала:
- Наши пришли!
На ночлег к Ванькиной матери «приквартировали» высокого рыжего сержанта, чем-то напоминающего Крученых. Ванька сразу невзлюбил его за сальные шутки, от которых краснела и бледнела мать, да за бесцеремонные попытки сержанта ухаживать за матерью. Однажды, когда захмелевший от изрядной порции самогона сержант полез к матери, Ванька огрел его по голове подвернувшимся под руку толкачом. Пришедший в себя рассвирипел, снял с мальца отцовский ремень и жестоко выпорол, не взирая на мольбы матери. А ремешок так и не вернул – даже когда с частью уходил вслед за стремительно двигающейся линией фронта.
Всегда сдержанный Ванька, прозванный сверстниками железным, плакал по ночам. Подаренный отчимом ремешок повесил в кладовке и ни разу не притронулся к нему. А мать, сдерживая слёзы, спрашивал:
- Когда мы поедем в Шепетовку?

***
Когда взрослый сын просил Ивана Ивановича поехать вместе с ним на могилу деда, то всякий раз удивлялся отказу отца. Подходивший к горлу комок мешал Ивану Ивановичу объяснить, почему он не хочет ехать в Шепетовку…
               


Возвращение
(Аж Два О)

Памяти моей матери посвящаю



Дома умирают как люди… Оставленные и забытые, они хиреют, чахнут и свет жизни гаснет в их глазницах.
Что мы знаем о своих домах? Ровным счётом ничего! Крыша прохудилась? Обветшало крылечко? Скособочились ставни?.. Нам даётся шанс познать душу, а мы не  видим её за внешним, сиюминутным.
Что знал о своём доме он, человек, носящий имя Аж-Два-О? Знал мало… Последние несколько своих одиноких лет в нём прожила мать, теша себя надеждой увидеть блудного сына. Жила мечтой обнять внуков, подарить им дом, в котором родилась сама. С ними и отошла тихо в мир иной, оставив после себя дом-домовину.
Нельзя в себе хоронить мечты и надежды – иначе мы превращаемся в ходячие кладбища.  Аж-Два-О понял это давно. Ведомый надеждой, что возвращение в родительский дом вдохнёт в него новую жизнь, он вернулся в свою деревушку лишь через несколько лет после смерти матери.
И когда дом предстал пред ним согбенным стариком, в одиночестве доживающем последние дни, сердце полоснула острая боль.
Зачем же мы неблагодарные
Своих бросаем стариков?
Зачем впадаем в сны кошмарные,
Забыв о рае детских снов?

Зачем, пленённые заботами
Пустыми, забываем их?
И под небес глубоких сводами
Не вспоминаем о святых

Простых, родных, но слабых, немощных, -
Кто душу отдал нам свою.
Да, было время… Стало времечком
В навек потерянном раю.

Он трогал сруб, шершавый, как материнская натруженная ладонь; открывал ставни, за которыми давно прижились тишина и сумрак. Солнечный свет, проникающий в дом, дробился на сотни искр, отражаясь в посуде, оставленной с поминок.
Он опустился на скрипучий табурет, заглянул в стоящее рядом пустое ведро и  вдруг нахлынули воспоминания…
…Возбуждённый мальчишка бежал домой из школы… Друзья остались далеко позади, на их зов он не откликался. Когда влетел в дом, едва не сбил с ног мать, идущую за водой.
- Мама, ты знаешь, как называется вода?
- Как не знать: вода она и есть вода, - ответила мать.
- А вот и нет! А вот и нет! – ликовал он. – Вода значит аж-два-о!
Мать, улыбнувшись, протянула ведро:
- Сходи к колодцу, принеси свои аж два о.
С тех пор за ним стойко закрепилось прозвище Аж Два О.
Статью своей он пошёл в отца, а живостью характера, необыкновенной работоспособностью – в мать, которая слыла во всей округе «Марьей-стахановкой», а ещё – женщиной, острой на словцо, известной певуньей-частушечницей и любительницей потанцевать.
С материнским молоком он впитал неуёмную жажду жизни, которая помогала в трудные минуты не только ему самому, но и товарищам-студентам, коллегам по работе. Он заряжал всех своим оптимизмом, щедро раздаривал себя. Подолгу жили у него друзья-приятели, переживающие семейные неурядицы, и односельчане, приезжавшие в столицу; находили временный приют влюблённые парочки. Сам же он жил бобылём. По иронии судьбы, не ладилась его личная жизнь: те, кто нравились ему, не отвечали взаимностью. И наоборот – он не подпускал близко к своему сердцу тех, кто симпатизировали ему. К сорока годам он оставался одиноким, неустроенным. И вот плюнул на всё и поехал в деревню. 
…Он взял ведро и вышел во двор. Колодезный журавль, давно никем не тревоженный, со скрипом послал звенящий жестяной сосуд за мерцающей в глубоком сумраке водой. Берёза посылала вслед ведру редкие листочки – мелкие, как капли… Что это? Слёзы? Он потёр мокрую щеку и стал вытаскивать из колодезных глубин переполненное ведро, от которого долго не мог оторваться, наслаждаясь давно забытым вкусом. 
Живая водица, водица живая,
Верни мне частицу, хоть малую, рая.
Верни мне живое и чистое сердце,
Частицу далёкого светлого детства.
И дай снова счастьем забытым напиться,
Водица живая, живая водица.
Он опустил руку в ведро. Когда рябь улеглась, в зеркальной глади увидел светящееся счастьем мальчишеское лицо. Ему захотелось слиться со своим счастливым прошлым и он опустил лицо в воду.
Через несколько минут он, переполненный радостью, обошёл весь дом и открыл все ставни – чтоб снова разбудить в нём жизнь.
 
               



Мой полесский рай
(из цикла «Моя география»)

                Годовщине аварии на Чернобыльской АЭС

Исколесило сердце тысячи дорог… Ирония – о, где я только не был: ни в Риме, ни в Венеции, ни в Иерусалиме. Не окунался в Иордан и в Гималаях не был. Бывал на Волге, Киев полюбил, учился в Минске, в Гомеле остался. Но где бы ни был, вспоминаю Гдень, полесскую родную деревеньку, накрытую чернобыльским крылом.
Мой Гдень, к тебе мы, жители твои, всегда обращались как к существу мужского рода. Ты, как мужчина, как воин, стойко пережил все испытанья, тем паче – испытанием Чернобылем. Ты продолжаешь жить. Ты сам есть жизнь, хоть на твоём погосте я предал Богу и земле всё, что от мамы от моей осталось, сгоревшей с домом в две  тысячи шестом. Я вижу сны, в которых ты, не тронутый бедою, - убежище моё,  мой полесский рай.
Люблю тебя и брежу о тебе стихами:
Где мой Гдень?
                В дочернобыльском прошлом,
В светлом том,
                где полынь не горчит,
Где во ржи василёк мой, волошка
                на меня по-ребячьи глядит.


Где мой Гдень?
                Разрывается сердце
Оттого, что потеряно всё.
                И от боли не скрыться, не деться –
Прокатился Чернобыль своим колесом.
 

Где мой Гдень?
                На родном пепелище
Плачу горько,
                слезой моя твердь, –
Оттого, что, увы, духом все мы не нищи
                и не можем, увы, Лик Господень узреть.

Где мой Гдень?
                Там, где даже Чернобыль
Не убьёт всё, о чём я грустил.
Возвращаюсь в свой Гдень,
                В свой потерянный, чтобы
Обрести вновь его
                и чтоб душу спасти.



Мой горький, мой сладкий Чернобыль

(из цикла «Моя география»)



Мой Чернобыль – не полынная горечь, а сладость воспоминаний о безгранично счастливом детстве.
Горечь появляется, когда он приходит в мои сны и зовёт к себе. Но там, в моих снах, я мечусь по берегу Припяти, полными слёз глазами смотрю на сгорающий город моего детства. И парома нет. И брода нет.
Но память всегда найдёт брод – через самую полноводную и широкую реку, Реку Времени.
…Наверное, это можно назвать инфантильностью, но до 1986 года я никогда не связывал мой Чернобыль с АЭС. Потом станция казалась чем-то инородным, принесённым с чужой планеты. Не прижилась – рванула!.. Оставила после себя оплавленные реактор, город, души людей.
Мой Чернобыль – город, где продавалось самые вкусные в мире мороженое и казинаки.
Мой Чернобыль – широко разливающаяся по весне Припять, пересечь которую можно было только на пароме.
Мой Чернобыль – крутая, ведущая от пристани в гору улица, которая одолевалась со сладкой усталостью в ногах.
Мой Чернобыль – дом тёти на набережной Юрыдыка, у самого подножья горы.
Мой Чернобыль – «свиной» базар, на который, разбудив чуть свет, нас привозил отец, шофёр с большим стажем.
Мой Чернобыль – городская столовая называющаяся украинским аппетитным словом ;дальня. В ней кормили вкусными борщом и котлетами по-киевски.
Мой Чернобыль – православный храм на самой кромке припятской кручи, где меня крестили младенцем.
Мой Чернобыль – город, описанный Константином Паустовским в обожаемой «Золотой розе».
…В середине 90-х мой младший брат, работавший в Чернобыле на «обслуге» АЭС, отправляясь на вахту, пригласил побывать с ним в городе детства. Сначала я обрадовался: наконец-то увижу город, по которому соскучился до сердечных колик, наконец пройдусь по знакомым местам. И не поехал – испугался: вдруг увижу тот самый сгоревший Чернобыль из моих снов.
Моя деревня Гдень расположена на трассе Чернигов – Чернобыль, пересекающей самый южный уголок белорусского Полесья, брагинского Полесья. В ней до сир пор живут самосёлы, в том числе мой отец, тётя Мария, младший брат с семьёй, односельчане.
Для них и для меня Чернобыль 1986 года – трасса, пересекающая и разделяющая время «до» и «после».
Кто изведал вкус потери, тот никогда не избавится от неистребимого привкуса полыни.
Но в моей памяти навсегда остаётся светлым город моего детства  - сладкий мой Чернобыль!




Икс и Игрек


Памяти Игоря Журбина


Каждая их встреча начинается одинаково: пацанёнок выскакивает в прихожую и орёт благим матом:
- Игрек пришёл! Игрек пришёл!
Прозвище Игрек к нему пристало неожиданно. Игорь пришёл к учительнице домой сам. Чтоб объясниться по поводу сочинения. По «Мёртвым душам». Елена Германовна слушала его с рассеянным вниманием. Когда же он закончил «оправдательную речь», будто очнулась и, вместо привычного монолога, начинающегося словами «Стыдно, Журавлёв…», спросила:
-Хочешь чаю, Игорёк?
Игорь опешил. Долго молчал, соображая, шутит его учительница или здесь, дома, она совершенно другая.
- Конечно, хочу.
На маленькой кухоньке, выходящей окном на шумный проспект, они пили ненавистный ему полезный зелёный чай с сушками и Елена Германовна, забыв о литературе, рассказывала о своём сыне.
- Когда мамы не стало, он маленький был. Всех приходящих к нам встречал восторженным радостным криком: «А у нас бабушка умерла!». Я не ругала. Неужели ему, только родившемуся, о смерти рассказывать? Как? Зачем? А вот другие не церемонились. Мальчика отругали и объяснили, что, когда человек умирает, его закапывают в землю. «Глубоко?» - спросил Павлик. «Глубоко!» - ответили ему. «И мою бабушку тоже закопают?» - спросил и, не дождавшись ответа, убежал в комнату весь зарёванный. С тех пор Павлика словно подменили. Все для него перестали существовать – лишь книги, да рисунки заменили ему людей. Только когда ты приходишь, он становится таким же живым, каким был до смерти мамы. И за это я тебе благодарна, Игорёк.
Подливая кипятка в чашку, поинтересовалась:
- Стихи писать не бросил?
- Пробовал… Не получается…Они словно сами меня находят. Застигают в тот самый миг, когда меньше всего готов ко встрече с ними. А в классе надо мной смеются, сами знаете, пренебрежительно называют Лермонтовичем или Пушкинидзе…
- Не трать на них душевные силы, Игорёк. Пиши. Сами, говоришь, находят тебя? Да, это великое таинство… - После долгой паузы: - Я сама могла стать поэтом, Маршаку свои переводы сонетов Шекспира посылала…Он одобрил, советовал не бросать… А я стала учительницей литературы…
- Но ведь это тоже кому-то нужно!
- Кому?
- Нам! – потом поправил сам себя:- Мне…
- Почему же соврал, что читал «Мёртвые души»?
- Не хотел огорчать Вас. Всю ночь писал… Вот возьмите, - и протянул Елене Германовне тоненькую ученическую тетрадку. – Прочитайте и скажите, стоит ли мне писать.
Ушёл, оставив чай практически нетронутым. Елена Германовна открыла тетрадку. Первая страница полоснула неожиданной строкой:
Стихи – это письма себе, оставшиеся без ответа…

- Игрек пришёл! Игрек пришёл!
Елена Германовна вздрогнула. Звонка она не слышала. Как выбежал сын в коридор и впустил гостя – тоже. Сидела над тетрадками – вычитывала сочинения. Открыла сочинение Игоря Журавлёва, пробежала взглядом по первым строчкам и почувствовала, как сжалось сердце и трудно стало дышать. Вместо сочинения на заданную тему в тетрадке нашла  стихи…
Жду снега…Скажете: «Не рано ли?
Ноябрьский снег, он зыбок, как фантом…».
Но я хочу, чтоб над моими ранами
Ноябрьский снег белейшим лёг бинтом.

«Откуда раны? – вы вопрос мне бросите. –
Ты молод. Осень жизни – впереди».
Я летом так
                соскучился по осени.
Её мне снились листопады и дожди…

Её мне снились сн;ги первые…
Я осенью от болей излечусь!
По тем местам, где водит memory,
О болях позабыв,
                легко пройдусь…

Елена Германовна отложила тетрадку,  вышла в гостиную, где её сын показывал Игорю свои рисунки.
- Это кто с лицом, поднятым к небу?
-Ты, - ответил сын.
- Я?  Вполне возможно… - Игорь улыбнулся. – А это что, похожее на сотни иксов?
- Снег!
- Снег? – то ли удивился, то ли переспросил Игорь. И тут же, сходу, выдал экспромт:
Снег как тысячи иксов…
Икс и игрек. Уравненье…
Чаши дрогнули весов –
Их качнули икс-сомненья…
- Неплохо, Игорь, неплохо!
- Здравствуйте, Елена Германовна! А мы рисунки смотрели и не заметили, как вы вошли…
- Подкралась, - уточнила Елена Германовна. – Хотелось застать вас врасплох. Мне сын свои рисунки не показывает – не доверяет.
- Может вы в этом виноваты?
Учительница опешила.
- Да? А кто виноват в том, что ты вместо сочинений на заданную тему пишешь совершенно посторонние вещи?
- Они – не посторонние! Потому что обо мне.
- Я не могу тебе ставить оценку за сокровенное.
- Оно уже не сокровенное, если я поделился с вами. И Денис поделится… Правда, Денис?
Мальчик кивнул головой и протянул Елене Германовне альбом с рисунками. Женщина села на диван между ними и открыла альбом. Там была она. И Игорь. Они смотрели туда, откуда падали тысячами маленьких иксов снежинки. В небо. А рядом мальчишка держал на раскрытых ладонях несколько иксов и рассматривал их, будто пытался разгадать тайну их появления в своей жизни.

Мальчишка позвонил Игорю сам.
- Почему ты так давно не приходишь к нам?
- Я был у вас неделю назад…кажется…
- Семь  седьмин, - сказал мальчик. – Ты не был у нас семь седьмин. Я соскучился. И хочу кое-что  показать.
- Новые рисунки?
- Нет. Историю.
- Ты стал писать?
- Я всегда писал, - возмутился мальчишка. – Рисунки – это тоже письмо. Не буквами, а знаками. Буквами могут писать все…
- Твоя новая история написана знаками или буквами?
- Увидишь…
- Хорошо, я зайду в ближайшее время, если не буду занят.
- Мама сказала, что люди всегда могут найти время, а при нежелании что-то делать говорят, что у них нет времени.
- А ты как считаешь?
- Я думаю, что у людей нет времени потому, что они тратят его на пустые бесполезные дела, которые считают важными.
В воскресенье, когда он пришёл к Денису, Елена Германовна предупредила:
- Закрылся у себя в комнате и что-то пишет.
Игрек вошёл в комнату и Денис захлопнул тетрадку, на которой было нарисовано крестообразное окно, сквозь которое льется свет, очертаньями напоминающий  человека, выбирающего из темницы.
- Покажи, что ты написал, - попросил Игорь и открыл тетрадь. Надпись гласила: «Сказка о закованном свете».
- А кто этот человек, вылезающий сквозь решётку? Ты?
- Ты ничего не понял, - Денис закрыл тетрадку и спрятал за спину. Игорю еле удалось убедить  мальчишку, что он не хотел его обидеть. Только минут через пятнадцать он смог получить заветную тетрадку и прочитать «Сказку о закованном свете».
- Свет нельзя заковать, - сказал Денис, когда Игорь закончил чтение. – Он преодолеет всё. Если он настоящий свет.
- А бывает ненастоящий? – спросил Игорь. И был ошеломлён услышав то, чем бредила его душа несколько лет. То, что стихи не даются само собой, что за них нужно платить собой; то, что лучшие застревают в горле комом; что потом и слезами мы очищаем организм для новых страданий; что душа светоносна, а мы погребаем себя и свет в себе под слоем пепла.
Придя домой, он будет много писать, чёркать, выбрасывать скомканную бумагу, на которой останутся пару строк, не предназначенных для мусорной корзины:
Но останется вечный
Незакованный свет…










III. Неизвестное об известных
(ироническая проза в стиле Даниила Хармса)

ОБЛАКО В ШТАНАХ


ПРО ТО И ПРО ЭТО


Однажды Володенька Маяковский, сын лесничего, загрустил по своей грузинской родине, где папаша его нёс нелёгкую службу лесничего.
Вспомнилось ему лесное детство. И Володенька стал стишки сочинять:
"Однажды в студёную зимнюю пору
Я из лесу вышел. Был сильный мороз..."
Не видел он, что сзади идёт Николай Алексеич Некрасов и, пока Маяковский сопли подбирает, стихи за ним записывает...
Володенька уже и книгу готовил "Коммуна Руси. Жить хорошо!", как вдруг ему сообщили, что Некрасов накануне издал "Кому на Руси жить хорошо".
Разозлился Маяковский и написал на Некрасова сатирическую поэму "Про это".

***
Я САМ!

Однажды в 5-й московской гимназии, где учился Володя Маяковский, учитель решил учеников своих научить приёмам классического стихосложения. А Маяковский в тетради рожи рисовал.
-Ну-ка, молодой человек, покажите, что у вас получается...
А у Маяковского одни рожи да пару подписей:
"Квадратно рожий мой наставник
Пыхтит над нами, словно чайник..."
- Кто ж так сочиняет! - возмутился учитель. - Тут и ритм рваный и стиля нет...Ну-ка давай я чуток подправлю.
- Ага, фигушки, - сказал Володенька. - Сначала поправите, а потом издадите под своим именем. Я сам!
И все свои четыре пародии издал под названием "Я сам".

***

РОЖА КАК ПРЕДЧУВСТВИЕ КУБОФУТУРИЗМА

Рисовал Маяковский свои рожи, рисовал, я приятели его по гимназии ржали до колик над рожами родимых преподов: "Ну, Вован,ты просто художник!"
И Вовка решил поступить в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Ваять пробовал - ничего не сваял. Дом спроектировал - он тут же развалился от лёгкого дуновения ветерка. Портрет своего друга Бурлюка нарисовал, а на холсте кто-то квадратнорожий.
-А это что за образина? - спросил Бурлюк.
-Это не образина, а твой портрет!
- А почему я на куб похож на портрете?
-Так я стиль новый открыл - кубофутуризм.
Бурлюк жутко обиделся на этот пасквиль на себя. Но к течению кубофутуризма примкнул. На всякий случай...

*  *   *

МЛАДОЙ ПОЭТ И 33 КОРОВЫ

Лежал однажды Маяковский в стогу сена и вирши сочинял про неразделённую любовь. Рифма не шла. И вдруг он услышал коровье мычание.
- Вот оно! - воскликнул поэт и за карандаш схватился. Две тетрадки исписал, а когда в город вернулся, издал цельный сборник своей любовной ерунды под названием "Простое как мычание".

*   *    *
ЗАКРОМА ВОЛОДИНЫХ ШТАНИН

Служил Володя в "Окнах РОСТА" -
Витрины Вова оформлял...
И выдали ему спецуху добрую -
рубаху-косоворотку да штаны необъятной ширины.
Любил Володя в них прятать свой серпастый-молоткастый, рабочий инструмент да харч нехитрый.
Бывало спросят у него пачпорт - Володя засияет ярче солнца и полезет в карман с декламацией:
- Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза...
Цап! - а в кармане только сухарик завалявшийся.
Смеются все над Маяковским, а он уже поэму пишет - "Хорошо".

КРЫЛОВ: НЕ ТОЛЬКО БАСНОПИСЕЦ


КРЫЛОВ-ИЗДАТЕЛЬ

Крылов очень любил журналы выпускать. Бывало, сидит на хлебе с водой, а у Ивана Рахманинова просит денег на журнал. Выпустит журнал, а там: на первой странице – Крылов, на второй странице – Крылов, на остальных тоже. Обиделся Рахманинов и больше денег не дал.
- Сочиняй, - говорит, - оперы. Это более прибыльное дело, чем издевательство журналов.

***
КРЫЛОВ-БИБЛИОТЕКАРЬ

Иван Андреевич Крылов не только басни с операми сочинял, но и в библиотеке работал. Придёт на работу, не выспавшись, сядет в уголке и спит, пока забрёвший читатель не растолкает.
Спросят Крылова: а есть ли книга такая-то автора такого-то? Если не его книгу просят, Крылов посылает читателя то на одну полку, то на другую. И так куражится до тех, пока его книгу не спросят. «Хорошую литературу нужно читать» - говорит и спать укладывается до следующего читателя.

***

КРЫЛОВ- “ОРНИТОЛОГ»

Однажды Крылов вышел на прогулку. Прохожие идут, раскланиваются:
-Когда, Иван Андреич, мы Ваши новые басни увидим.
- Вы и старые невнимательно читали, - буркнул Крылов.
- Это почему ж невнимательно? - обиделись прохожие.
А Крылов им и говорит:
- А если бы внимательно читали, то прочитали бы:
"Орлам приходится и ниже кур спускаться,
Но курам никогда до облак не подняться", - и дальше пошёл.

***
КРЫЛОВ-ДРАМАТУРГ


Пришёл однажды Крылов к Александру Николаичу Оленину в театр и предложил свою пьесу поставить на тему современности. Замахал Оленин руками:
- Нет-нет-нет, с меня и Фонвизина достаточно. Он в своём "Недоросле" такого обо мне написал, что стыдно в приличном обществе на глаза показаться - тут же все пальцами тычут и спрашивают: "А дверь в чулане это существительна или прилагательна, Александр Николаич?"
- А я про них напишу, - сказал Крылов.
- Ну тогда другое дело, - обрадовался Оленин. - Уж теперь я надо всеми ими посмеюсь и пальчиком потычу. Все эти толстые дуры, похожие на бочки, у меня ещё не раз слезами обольются!
Пришлось Крылову пьеску по заказу Оленина писать. И назвал он её "Урок бочкам". Но художник - то ли сослепу, то ли что-то перепутал - на афише написал "Урок дочкам". Пришлось Крылову бочек на дочек переделывать.

***

КРЫЛОВ-ЧЛЕН ОБЩЕСТВА

Однажды Крылов вышел на прогулку. Прохожие идут, раскланиваются:
-Когда, Иван Андреич, мы Ваши новые басни увидим?
- Шли бы вы в... - сказал Иван Андреич.
В том же году он был принят члены Санкт-Петербурского общества любителей словесности, наук и художеств. Вот что значит художественным образом указать путь!

***
КРЫЛОВ-ОСТРОСЛОВ


Однажды Крылов гулял по городу. Все встречные идут ему навстречу, плюют в его сторону и говорят:
-Знаем, знаем, Иван Андреич, как вы фрацузика обокрали. Лафонтена!
Обернулся Крылов и говорит:
"Завистники на что ни взглянут,
Поднимут вечно лай;
А ты себе своей дорогою ступай:
Полают да отстанут".
И все отстали...

***

КРЫЛОВ-НАСЛЕДНИК

Умирая, Андрей Прохорович Крылов, подозвал к себе Иванушку, сынка своего:
- Послушай, Ванечка. Скоро меня не станет. Вот там в углу стоит сундук. Это наследство твоё. Там всё, что ты так любишь!- сказал и отошёл в мир иной.
- Еда! Много еды - сундук-то большой! - обрадовался Ванечка и бросился сундук открывать. А там - полно книжечек.
Огорчился младой Крылов:
-Лучше бы еды оставил, а книжек я сам напишу.
И написал...Про Демьянову уху да про виноград, который лисица у них на огороде съела.

*  *   *

КРЫЛОВ-ГУРМАН

Однажды князь Голицын, у которого Крылов два года служил секретарем, был назначен рижским генерал-губернатором. Радовался Голицын, но Крылов рад был пуще хозяина: мог он теперь от пуза поесть прибалтийских шпрот да бальзама рижского испить.
Пил и ел и в ус не дул Иван Андреич два года. А потом опротивели ему харчи чужестранные, вышел он в отставку и провёл годы в беспрерывных путешествиях по России и карточной игре. Пока его не угораздило басни Лафонтена прочитать.
"Вот моё призвание!"- решил Крылов и в Москву вернулся. А там его уже дожидалась слава баснописца.


КЛИНИКА профессора ПРЕОБРАЖЕНСКОГО


ЭКСПЕРИМЕНТ НЕ СОСТОЯЛСЯ

Профессор Филипп Филиппович Преображенский, выдающийся хирург, задумал небывалый эксперимент по пересадке cобачьих органов. Нашёл у какого-то трактира бездомного пса Шарика, привёл  в свою квартиру, накормил от пуза и говорит:
- Ну, Шарик, завтра ты станешь человеком – пересадим тебе мозг и яйца человека. Забудешь о своей собачьей жизни, будешь в тёплой постели спать, вкусно и досыта есть, с доктором Борменталем театр и кинематограф посещать…
Тут и Борменталь явился.
- Профессор, нашли! – кричит. – Донора нашли!
- И кто он?
- Погибший в драке Клим Чугункин — вор, алкоголик и дебошир.
Тут Шарик дар речи обрёл:
- Не хочу, - говорит, - органы вора и алкоголика!  Не о такой жизни я мечтал! Не такую жизнь нам обещал Владимир Ильич! – В прихожую кинулся, Зину с ног едва сбил и на улицу сиганул – подальше от профессора Преображенского.

*   *   *
ШАРИК И ЛЕНИН

Однажды Ленин шёл по городу, напевая:
- Я – московский озорной гуляка.
  По всему тверскому околотку.
  В переулке каждая собака
  Знает мою лёгкую походку…
Вдруг видит – собака лежит под забором. Пнул её:
- Эй, псина, ты почему лежишь у меня на дороге?
- А это разве только ваша дорога? – удивился Шарик.
- Я сказал когда-то: мы пойдём другим путём. Вот и иду. А тут ты лежишь.
Ты кто?
- Шарик.
- Ты чей?
- Ничей. Меня хотел профессор Преображенский для опытов использовать, но я не дался.
- Правильно, батенька, - прокартавил неизвестный собаке лысый мужичонка. – Так им, импералистам проклятым, и надо. Хватит нашу кровь пить.
- А они кровь пьют? – испугался Шарик.
- Конечно. А зачем они, по-вашему, собак режут? Но мы им этого не позволим. Мы поднимем волну народного возмущения! – кричал картавый мужичонка.
- А вы кто? – спросил Шарик.
- Меня тут каждая собака знает…
- Ой, простите, я, хотя и собака, но не знаю…
- Ленин я. Вождь пролетариата. А какое главное оружие пролетариата?
- Какое?
- Булыжник!
Испугался Шарик и убежал от вождя подальше. На всякий случай.
 
*   *   *

ПОПЫТКА – НЕ ПЫТКА?

Однажды доктор Борменталь  поймал Шарика на живца – вышел на ночь глядя погулять со своей болонкой Фроськой, а Шарик, акромя еды, был очень падок на женский пол. Пока дворняга заводил шуры-муры, не заметил, как оказался на поводке.
- Ой, как рад будет профессор Преображенский! – ликовал Борменталь. И поволок Шарика в счастливую новую жизнь насильственным образом.
Идут, а навстречу ему – товарищ Швондер, председатель домкома.
- Почто, - говорит, - животинку, доктор, мучаешь?
Борменталь рассердился:
- Мы с вами брудершафты не пили!  Не смейте мне  тыкать!
Швондер быстро исправил оплошность:
- Доктор Борменталь, извольте ответить, куда собаку  тащите? Небось, этому извергу в белом халате на опыты? Я, как представитель домкома, требую освободить животное.
- На каком основании? – спрашивает Борменталь.
- На том основании, что я представитель той власти, которая заботиться о равных правах и одной счастливой судьбе всех в этом мире…
- Я всегда  подозревал, - отвечает Борменталь, - что советская власть печётся о собачьей жизни…Но вам, Швондер, не удастся получить для ваших коммунистических опытов это бедное животное!
Тут Шарик снова обрёл дар речи:
- А чем ваши опыты, доктор Борменталь, гуманнее, чем опыты Швондера? – цапнул Доктора за руку и был таков.

*   *    *

ШАРИК И «ГУМАНОИДЫ»

Однажды, когда Шарик лежал возле какой-то столовки, ошпаренный кипятком «сердобольным» поваром, и уже прощался с жизнью, как вдруг послышались какие-то отдалённые звуки. Отворив очи, пёс увидел какой-то странный светящийся объект, тихо приближающийся к нему. Из неопознанного объекта вышли двое с мешками и направились к Шарику.
Шарик снова обрёл дар человеческой речи.
- Кто вы, люди добрые? – спросил он.
- Мы не люди. Мы – гуманоиды, - отвечали приближающиеся. От них почему-то пахло, как от дворников, табаком и самогоном. – Видим, как ты мучишься на этом свете, поэтому хотим забрать тебя с собой…
- На небо? – спросил Шарик.
- На небо, - сказал один из «гуманоидов»  и набросил на пса мешок. Завизжал Шарик:
- Зачем вы это делаете? Что вы хотите?
- Хотим тебя, сердечного, в живодёрку отвезти, - ответили «гуманоиды». – Там твои мучения и закончатся… Потерпи маненько, псинка.
Но Шарик терпеть не стал, вырвался из мешка и прыгнул на ходу из неопознанного объекта в темноту зимнего вечера. С тех пор он остерегается контактов с «гуманоидами».


*    *     *
ПОТОМОК СОБАЧЬИХ АРИСТОКРАТОВ

Однажды Швондер встретил Шарика в городе и очень обрадовался.
- Пойдём, - говорит, - в домком – нам очень нужны представители угнетённого класса не только среди рабочего люда, но и среди животного мира.
Тут у Шарика снова прорезался человеческий голос.
- Какой я тебе угнетённый класс? – говорит. – Я – потомок собачьих аристократов, правда, незаконнорожденный: бабушка моя, наверняка, согрешила с водолазом. Так что гусь свинье не товарищ.
- Если ты из собачьих аристократов, то почему от Преображенского сбежал?
- А я о  него не сбежал,  - ответил Шарик. – Я погулять вышел.
И отправился пёс к Филиппу Филипповичу, чем несказанно обрадовал профессора. В тот же вечер пёс был выкупан, накормлен и имел честь присутствовать при беседе Преображенского с Борменталем за ужином.



*   *   *

МНИМОЕ ПИЩЕВАРЕНИЕ

Однажды к профессору Преображенскому пришёл академик Павлов.
- А хороша у вас собачка, Филипп Филлипыч! – сказал Павлов. – Небось, заботитесь о нём, как о дидяти родном, – холите, лелеете, корма не жалеете…
- Да уж, - кратко отвечал Преображенский.
- А потом на стол да препарировать... – продолжал академик. – Только зря вы на него еду изводите. Я вот своим собачкам корм только через стекло показываю – чтоб слюна выделялась… Опыты провожу с мнимым кормлением и мнимой (пардон!) дефекацией…
- А зачем вам слюна их, Иван Петрович?
- Самому товарищу Сталину сдаю. По три рубля за литр. Говорят, у него проблемы со слюновыделением.
Не смог Шарик терпеть такое, залаял.
- Ишь, как брешет! Ишь, как брешет! – восхищался академик Павлов.
- Сам ты брешешь! – произнёс Шарик человеческим голосом. – А я правду говорю: изверг ты плюгавый! И за что тебе Нобелевскую премию дали? За то, что нашего брата голодом моришь, а потом режешь?
Академик Павлов обрадовался пуще прежнего.
- Ах, спасибо, Филипп Филиппыч, ваша собачка меня на новую идейку натолкнула. Попробую покормить своих собачек. Как на убой! – и хохочет, и хохочет. Шарик его едва не покусал. Пришлось доктору Борменталю запереть пса в чулан.


*   *   *
УПЫРИ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ

Однажды доктор Борменталь пришёл домой радостный и оживлённый.
- Филипп Филиппыч, радуйтесь: в последнем номере «Медицинского вестника» напечатали нашу с вами статью об опытах по омоложению!
- Это надо отметить! Нужно попросить Дарью Петровну приготовить что-нибудь изысканное…
- Филипп Филипыч, поздно уже Дарью Петровну озадачивать. Предлагаю пойти в ближайший китайский ресторанчик!
- К знакомому китайчонку Ли? – глаза профессора радостно блеснули в предвкушении ужина.
- А как вы относитесь к корейской кухне?
- Собачатину я как-то не привык поглощать. Я её только препарирую.
- А я бы рискнул попробовать! – хлопнул в ладоши Борменталь.
Они не заметили, как в комнату вошёл Шарик.
- Так вот для чего вы меня здесь держите? – кричал, обрёвший дар речи, пёс. – Собачатинки захотелось? Упыри в белых халатах! – и выбежал на улицу.
- Иван Арнольдович, будьте добры: догоните Шарика. И впредь будьте осмотрительны и осторожны в речах при собаке.

*   *   *


СЕМНАДЦАТЬ МГНОВЕНИЙ ШАРИКА

Берлин. Тёмным осенним вечером за окнами шёл дождь и рота солдат. А Штирлиц диктовал шифровку радистке Кет:
«Юстас – Алексу.
Из достоверных источников известно, что профессор Преображенский ФФ готовит операцию по перенесению органов Чугункина в другое место обитания.
Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост. Беспартийный, сочувствующий, не истинный ариец. Немного красный, немного бе(г)лый. Судился 3 раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз происхождение спасло, в третий раз — условно каторга на 15 лет. Кражи. Профессия — игра на балалайке по трактирам. Маленького роста, плохо сложен. Печень расширена  вследствие чрезмерного употребления алкоголя. Причина смерти — удар ножом в сердце в пивной. Есть опасность, что через некоторое время пёс превратился в человека, переняв отрицательные черты своего донора, Клима, такие как алкоголизм, наглость, сквернословие; попадёт под влияние некоего  Швондера, который стал использовать его в своих целях».
Ставка, прочитав сообщение Юстаса, пришла к решению спасти пса, спрятав на конспиративной квартире, а затем отправить в космос под партийной кличкой Стрелка. До полёта оставалось 16 лет!
…А Штирлиц спал в эту ночь в своей берлинской квартире сном младенца: он спас ещё одну собаку от застенков профессора Преображенского, проводившего свои опыты на собаках... 

*   *   *



ДОКТОР БОР и МЕНТ ТАЛЬ

Однажды, когда Преображенский публично пообещал, что не будет пересаживать Шарику органы маргинала Клима Чугункина, и пёс был торжественно возвращён в родные пенаты, на пороге квартиры профессора появился товарищ Швондер.
- Профессор дома? – спросил он Шарика.
- Они ушли в кинематограф, - сказал пёс.
- Они – это кто? Преображенский и Зиночка?
- Нееет. Профессор Преображенский  и доктор Бор-мен-таль!
- Кто такие доктор Бор и мент Таль?  И с каких пор Преображенский с ментами в кино ходит?  Он такая важная птица, что ему охрану предоставили? – возмутился Швондер.
– Всё-то вы перепутали, - говорит Шарик. – Преображенский не птица, а врач. И никто его не охраняет, кроме Борменталя. Ивана Арнольдовича.
Швондер как-то поник сразу.
- Я беседу хотел провести…Раз никого нет дома, оставлю кое-какие листовки…
- Почему никого нет? Зина есть, Дарья Петровна есть!
- А они читать умеют? – загоготал Швондер.
- Умеют! Каждое утро слушаю их громкие чтения на кухне.  Отрывной календарь читают…
- А «Правду»?
- А что её читать? – спросил наивный Шарик. – Один раз прочитал: прав-да. И всё!
- Дурень, «Правда» - газета такая.
- Неее, газет я не читаю…Не умею. А профессор и вовсе не советует советских обед читать. Особенно перед обедом.
- Темнота дремучая твой Преображенский, хотя и профессор, - сказал Швондер и ушёл, оставив в прихожей пачку листовок. Дарья Петровна обрадовалась:
- Будет чем плиту растапливать!


*    *    *

Элементарно, миссис Хадсон!!!

«Отбросьте все невозможное, то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался» (Конан Дойл)




ЗАКАДЫЧНЫЙ ВРАГ

Однажды Шерлок Холмс и доктор Ватсон решили разыграть миссис Хадсон и сказали, что пригласили к ужину доктора Мориарти.
Что тут началось! Скромная тихая старушка превратилась в фурию - по квартире мечется, в Холмса и Ватсона тарелками швыряет:
- Да чем же их макароны хуже моей овсянки?! Злодей этот ваш Мориарти! У них там, на Сицилии, все - сплошные мафиози.
Пришлось Шерлоку с Ватсоном идти на ппоклон к Конан Дойлу, чтоб он из душки Мориарти сделал закадычного врага.
С тех пор Мориарти как переменили...

*   *    *
ЭТОТ ВОЙ У НАС ПЕСНЕЙ ЗОВЁТСЯ

Шерлок Холмс и доктор Ватсон пригласили на ужин Конан Дойла.
Сидят спаржу кушают, виски пьют, последние криминальные новости обсуждают. И вдруг сэр Артур сказал:
- Вечер перестаёт быть томным... А вы ведь, Шерлок, кажется на гитаре поигрываете... Сбацайте нам что-нибудь!
- На скрипице я поигрываю, сэр Артур... Это раз. Играю я в редких случаях, когда дело заковыристое распутаю...Это два. А в-третьих поздно уже - соседи будут жаловаться...
Но Конан Дойл настаивал. Пришлось автору-творцу подчиниться. И только Холмс тронул струны - за стеной раздался вой.
-Что это? Кто это? - поинтересовался сэр Артур. - Соседская собака?
- Нет-с, - отвечает Ватсон. - Это миссис Хадсон на кухне воет.

Так к Конан Дойлу нежданно-негаданно пришла задумка повести о собаке Баскервиллей. А миссис Хадсон никто даже спасибо не сказал. Обидно за старушку!

*   *    *
СУЩИЙ ПУСТЯЧОК И ПРОБЕЛЫ В МУЗЫКАЛЬНОМ ОБРАЗОВАНИИ

Однажды сидя у камина, доктор Ватсон и миссис Хадсон слушали музыку.
Вернулся уставший Холмс.
- Забавная вещица, - сказал он о музыке. - Что это?
- "Шутка". Моя любимая, - сказала миссис Хадсон.
- Мне смеяться? - не понял Шерлок и обратился к Ватсону: - Джон, что здесь происходит?
Чем вы так увлечены?
- "Шуткой", - невозмутимо ответил Ватсон.
Уходя Холмс недоумевал: "Никогда не подозревал, что миссис Хадсон ценит тонкий английский юмор. Но почему Ватсон не смеётся, а как-то загадочно улыбается?". Когда он вышел к ужину, звучала другая музыка, в такт которой миссис Хадсон пыталась качать ножкой. Шерлок едва не свалился с лестницы
- А что теперь?.. - спросил он.
- "Пустячок", - ответила миссис Хадсон.
- Я чуть себе шею не свернул, а вам - то шутка, то пустячок! - возмутился Холмс.
- Как всё запущено, Холмс, - сказала миссис Хадсон. - Придётся мне заняться вашим музыкальным просвещением. Начнём с Баха. Итак, автор прозвучавшей "Шутки" Иоганн Себастьян Бах родился в 1685 году в небольшом немецком городке Эйзенахе и первые навыки игры на скрипке он получил от отца, скрипача и городского музыканта...

У Шерлока всё поплыло перед глазами - то ли от миссис Хадсон и её Баха, то ли голода.
То ли от того и другого...Пришлось приводить его в чувство и возвращать к жизни превосходными ростбифом и кексом, которые замечательно готовила миссис Хадсон.

*  *   *
НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ШАРЛОТКА

Однажды сэр Артур Конан Дойл пригласил в гости сэра Исаака Ньютона. Сидят, ведут споры о том, о сём - коротают длиннющий зимний вечер. И вот с мороза входит миссис Хадсон с корзинкой - злющая-презлющая.
- Подлецы, - говорит, - все подлецы...
- Это кого же вы так обзываете "ласковым" словом? Кто такие подлецы? - поинтересовался Конан Дойл.
- Продавцы подлецы, потому что цены на яблоки взвинтили. А вы подлец, сэр Артур, потому что отправили за эти проклятущими яблоками старушку да в такой мороз. Шарлотки, видите ли, захотелось. А шарлотка, к вашему сведению, французская стряпня. Не красит это вас, сэр Артур! - высказавшись, миссис Хадсон двинулась на кухню.
- Не угостите ли яблочком, милая старушка? - сказал сэр Ньютон.
Миссис Хадсон оглянулась, полоснула учёного взглядом, да как швырнёт яблоком - аккрат в макушку попала!
-Эврика! - закричал Ньютон и осенённый домой побежал - закон записывать.
А сэр Конан Дойл в этот вечер остался без шарлотки, без приятного собеседника, да и муза его не посетила, сколько перьев не ломал.

 

МЕТОД ДЕДУКЦИИ

Однажды миссис Хадсон потчевала доктора Ватсона новым своим кулинарным изыском. Чай стыл, а Холмса всё не было. Когда часы в прихожей пробили половину десятого, в комнату, где полыхал камин, ввалился Шерлок с Лейстредом из Скотланд-Ярда.
- О Холмс, мы вас так давно ждём, - обрадовался Ватсон. - Миссис Хадсон испекла замечательный бисквит.
- Дорогой друг, мы были в Скотланд-Ярде, - ответил Холмс.
- Может, и в Скотланде, да не в Ярде... - пробурчала старушка. Великий сыщик в который раз игнорировал её стряпню.
- Где же мы были в таком случае? - спросил, смеясь, Холмс.
- По бабам ходили! - выпалила старушка.
- Это почему вы так решили?
- Во-первых, у вас странно блестят глаза...
- Мы вышли на след убийцы!
-Во-вторых, у вас помада на шее...
- При задержании преступница хотела укусить меня, но Лейстред...
- Принял укус на себя... - закончила старушка. - У него помада не только на шее, но и на щеке.
- А в третьих?- спросил Холмс.
- А в третьих, у вас из кармана точит некая часть, простите, женского нижнего белья. И не пытайтесь меня убедить, что вы взяли часть женского гардероба, чтоб снять отпечатки пальцев...
- Именно, так всё и было! - воскликнул Холмс.
- А в четвёртых, у вас что-то не застёгнуто! - сказала миссис Хадсон и, пока Холмс застёгивал это что-то, ушла с гордо поднятой головой: - Метод дедукции, Холмс! Учитесь, пока я жива!

*   *    *

ВНАЧАЛЕ БЫЛА МИССИС ХАДСОН!

Однажды Артур Конан Дойл и Эдгар По заспорили, что было первым – курица или яйцо.
Спорили до хрипоты…
- Можете Вы скажете, что Ваша курица былой первой! – кричал вышедший из себя сэр Артур.
- А откуда, по-вашему, яйцо появилось? Из правого рукава фокусника? – не уступал Эдгар По.
- Совершенно верно, - отвечал Конан Дойл. – И имя этого фокусника вселенная. Сначала она сжималась. И сжалась до размера яйца. Произошёл большой космический взрыв  и яйцо…
- Разбилось! – подхватил По. – Все эти теории – враки. Может Вы скажете, что и метод дедукции придумали Вы или ваша вселенная?
- Метод придумал я, - сказал Конан Дойл.
Но тут стоявшая за спиной миссис Хадсон заговорила:
- Слушать вас противно – ругаетесь как мальчишки. А между тем, метод дедукции придумала я! Вспомните, как я раскусила Холмса, когда он утверждал, что был с Лейстредом в Скотланд-Ярде.
Джентльмены замолчали. Потому что поняли: вначале была миссис Хадсон!

*    *   *

ФРАНКЕНШТЕЙН ЖИВЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ!

Когда сэр Конан Дойл утопил Холмса в  пучинах Рейхенбахского водопада, миссис Хадсон была рада-радёшенька: наконец-то в её доме воцарятся прежние покой и порядок, не будет этих ужасных химических опытов и смрада от курительной трубки, не будет действовать на нервы пиликанье скрипки, а главное – она сможет, как заведено, по утрам варить овсяную кашу и подавать доктору Ватсону свежезаваренный чай вместо новомодного кофия, столь ненавистного миссис Хадсон, но обожаемого Шерлоком.
Однако поток писем возмущённых читателей, среди которых были  и члены королевской семьи, заставили писателя «оживить» знаменитого сыщика. Узнав об этом, старушка- божий одуванчик превратилась в фурию. Она ворвалась в кабинет Конан Дойла, беседующего с мистером Эдгаром По, и потребовала:
- Немедленно утопите его!
- Да в чём я виноват перед вами, милая старушка? – не на шутку испугался основатель детективного жанра.
- Успокойтесь, - сказала миссис Хадсон, - вы меня совершенно не волнуете. Я требую утопить Холмса.
Впервые Эдгар По обрадовался, что он не Холмс. А ведь раньше он так завидовал его славе…


*  *   *

КОЕ-ЧТО О ВКУСАХ

Однажды Холмс купил себе картину одного французского художника, повесил в гостиной возле камина и пригласил Ватсона – «обмыть покупку». А миссис Хадсон не стал звать, зная, что она сама приползёт. Так оно и вышло.
- Видите мужчину с трубкой или кальяном?.. Неправда ли, очень похож на меня? – спросил Холмс.- Автор картины - Эмиль Жан Орас Верне
- Видимо, этот француз с вас писал портрет. Очень реалистично, - пробурчала миссис Хадсон. Потом добавила: - До безобразия реалистично! И дымит табачищем, как паровоз.
- Это, между прочим, автопортрет художника, - пояснил Шерлок.
- Какое сходство! – воскликнул Ватсон.
- Еще бы! – обрадовался Холмс. – Между прочим, моя бабушка была сестрой Ораса Верне, автора батальных полотен, таких как «Взятие Малахова кургана»…
Но миссис Хадсона пояснения о батальном жанре пропустила мимо ушей. И сделала свои умозаключения:
- Так вот откуда у вас, Холмс, склонность к кухне этих лягушатников!  Сэр Роберт Кэмпбелл заметил: «Рыба, побывавшая в руках французского повара, это уже не рыба: у неё нет ни вкуса, ни запаха, ни вида рыбы». А  Джонатан Свифт, в книге «Наставления слугам» посоветовал повару, уронившему лампу с сажей в суп, оставить её там: «Это придаст супу настоящий французский вкус». Так что будьте так любезны, Холмс, - потрудитесь  эту безвкусицу  убрать с глаз, дабы она не оскверняла мой высокий эстетический вкус! Повесьте её в своей комнате… - и ушла, не прощаясь.

*   *   *

СПИСОК ГРЕХОВ

Когда Ватсон женился и решил съехать с квартиры на Бейкер-стрит, миссис Хадсон сначала упала в обморок, а потом упала на колени… перед Ватсоном:
- Не покидайте меня, Джон! Не оставляйте меня одну с этим…
- Но, миссис Хадсон, я люблю другую женщину и не собираюсь мельтешить у вас перед глазами всю жизнь.
- Мельтешите! Сколько хотите мельтешите, только не оставляйте меня с этим несносным Холмсом!
- Ах вот оно что! А я уж грешным делом подумал, что вас обуяла страсть на старости лет…
- Живите у меня. Я уступлю вам с женой лучшую комнату – свою.
- Вы не поняли, миссис Хадсон: мы решили купить дом и жить отдельно. Не драматизируйте ситуацию: Холмс – человек со странностями, но не более того…
- Да, но этих странностей – воз и маленькая тележка! Я ненавижу, когда он: курит, играет на скрипке, проводит свои химические опыты, в его комнате постоянный беспорядок, а ещё…
Чтобы прервать длиннющий список грехов и пороков Холмса, Ватсон посоветовал:
- А вы обратитесь к мистеру Конан Дойлу. Только он вам поможет.
Миссис Хадсон  пожала в знак благодарности руку Ватсону и побежала к сэру Артуру. Тот, выслушав старушку, отправил Холмса на два года  в Тибет, где он провел несколько дней у далай-ламы, а потом опубликовал свои записки об этом путешествии под именем норвежца Сигерсона. Затем  Холмс был услан в Азию, по милости Конан Дойла объехал всю Персию, заглянул в Мекку и побывал с визитом у калифа в Хартуме. Как была рада миссис Хадсон! 


*   *   *

ХОЛМС В КВАДРАТЕ

Однажды к Холмсу и Ватсону на Бейкер-стрит приехали исполнители их ролей Василий Ливанов и Виталий Соломин. Открыла дверь миссис Хадсон, видит – стоят Холмс и Ватсон. Смотрит в прихожую – сидят Холмс и Ватсон.
- Неужели я сошла с ума? – прошептала старушка, а знаменитому сыщику сказала: - Холмс, к вам пришли…вы сами.
- А у старушки нашей – того: дежа вю! – сказал Холмс Ватсону. Они уложили миссис Хадсон в постель, вызвали скорую медицинскую помощь. А Ливанов и Соломин постояли у дверей, да и ушли – у них на этот день было запланировано посещение других достопримечательностей Лондона.


*   *    *

ГИМН АНГЛИЙСКОЙ КУХНЕ

Однажды Холмс зашёл на кухню к миссис Хадсон и поинтересовался:
- Какими яствами вы порадуете нас сегодня?
Обрадовалась миссис Хадсон, защебетала, аки райская птичка:
- К завтраку подам поридж из овсяных хлопьев со сливками и молоком. Или  вы хотите кукурузные хлопья корнфлекс с фруктовым соком? – Холмс не успел рот открыть, а миссис Хадсон продолжала скороговоркой, будто боялась, что её песнь классической английской кухне грубо прервут. -  Затем будет белый хлеб с вареньем и  яичница с беконом. Но могу предложить на завтрак и горячую копченую рыбу или сосиски. 
К обеду я приготовлю что-нибудь из говядины и молодой баранины. Например, нежный ростбиф. Могу порадовать вас с Ватсоном, приготовив  кушанья из вареного мяса с овощами – капустой с луком-пореем, сваренной в подсоленной воде. 
- А..? – хотел спросить Холмс. Но миссис Хадсон не дала ему никакого шанса. Она тараторила своё:
- На десерт могу предложить карамельный пудинг и сыр.
- А из шотландских или ирландских блюд? – наконец вклинил свой вопрос в монолог старушки.
- Сколько угодно! Предлагаю овсяный пирог или фаршированный бараний рубец хэгис. Если и этого недостаточно, состряпаю картофельные оладьи боксти и кушанье из савойской капусты колкенон.
      - Это вкусно?
Миссис Хадсон помрачнела:
- Вы хотели спросить, съедобно ли это? Или начнёте хвалить другую кухню? Сэр Джордж Оруэлл, между прочим,  написал таким, как вы вот что: «Как знает каждый, поживший за границей, существует множество деликатесов, которых невозможно отведать за пределами англоговорящих стран.
Прежде всего, это копченая рыба, девонширский сливочный варенец, горячие оладьи с маслом и сдобные лепешки. Затем список пудингов, который можно было бы продолжать до бесконечности, пожелай я перечислить их все, но я особо выделю рождественский пудинг, пирог с патокой и яблоки, запеченные в тесте. Затем не менее длинный список кексов - например, темный сливовый кекс (что вы покупали до войны у Баззарда), песочные коржи и шафранные булочки. И бесчисленные сорта печенья. Печенье, разумеется, пекут во всех странах, но общепризнанно, что нигде оно не выходит лучше и рассыпчатей, чем в Англии. Затем существуют различные рецепты приготовления картофеля, присущие только нашей стране. Где еще обжаривают картофель, положив его под лопаточную часть или кусок ноги, - а ведь лучше его и не сготовишь. А вкуснейшие картофельные пироги, что стряпают на севере Англии? Молодая же картошка заведомо выходит вкуснее всего, если готовить ее по-английски - то есть отварить с мятой, а затем подать на стол с растопленным маслом или маргарином, нежели жарить, как во многих других странах.
Затем английские сыры. Пусть их немного, но, на мой взгляд, "стилтон" - лучший в своем роде сыр в мире, а "уэнслидейл" не многим уступает "стилтону". Отменно хороши также английские яблоки, особенно "оранжевый пепин Кокса". И наконец, хотелось бы замолвить словечко за английский хлеб. Все сорта хлеба хороши, от огромных еврейских хлебов, сдобренных тмином, до русского ржаного цвета черной патоки. И все же что может быть лучше, чем мякиш английского деревенского хлеба (когда мы теперь увидим его снова?). Я ничего подобного не знаю», - закончив огромную цитату, миссис Хадсон бросила победоносный взгляд на Холмса. – Ну и к чему вы склоняетесь, Холмс?
- Пожалуй, сегодня мой желудок порадует что-нибудь из китайской или корейской кухни.
- Собак резанных захотели? – едва ли не завизжала Хадсон. Дальнейшую её тираду Холмс уже не слышал, покидая владения вредной старухи.

*   *   *
ПРИТЧА ВО ЯЗЫЦЕХ

Однажды миссис Хадсон получила телеграмму:
«Дорогая Марта, приезжаю сегодня дневным поездом. Встречать не надо. Твоя Джейн».
Проходя мимо Холмса, она сверкнула глазами, торжественно произнесла «наконец-то ваше мужскому засилью приходит конец!», помахала телеграммой перед глазами («вот!») и гордо удалилась на кухню, где сразу что-то зашумело, зашипело и начали источаться немыслимые ароматы.
- Кто так вдохновил нашу фурию? – спросил Холмс Ватсона.
- Возможно, приезжает кто-то их её родственников…
- Или родственниц… - поправил Холмс. - Но у неё, насколько я знаю, никаких родственников нет.
Ватсон развёл руками.
В полдень раздался звон дверного колокольчика и миссис Хадсон, приодетая и напомаженная, пошла открывать дверь. На пороге стояла – ба! – её старинная подруга мисс Марпл.
- Дорогая Джейн!
- Дорогая Марта!
Старушки обнялись и прошли в комнату  Хадсон.
- Мне очень стыдно, Ватсон, но я пойду и подслушаю, о ком судачат наши кумушки, - сообщил Холмс.
Подкравшись к спальне миссис Хадсон, он услышал, как старушка всхлипывает, а мисс Марпл её успокаивает.
- Дорогая Джейн, я уже не чувствую себя здесь хозяйкой дома. Я – настоящая  мученица! Мало того, что второй этаж моего дома в любое время подвергается нашествию каких-то странных и зачастую малоприятных личностей, но и сам Холмс своей – мягко говоря –  эксцентричностью и безалаберностью постоянно испытывает моё терпение, которое небезгранично. Его чрезвычайная неаккуратность, привычка музицировать в самые неподходящие часы суток, иногда стрельба из револьвера в комнате, загадочные и весьма неароматичные химические опыты, которые он часто ставит, сделали Холмса самым неудобным квартирантом во всём  Лондоне.  Перед ним закрыты все двери. И только с моим ангельским нравом и терпением ещё не указала ему на дверь. – Тут миссис Хадсон прервала длиннющую тираду и шёпотом добавила: - Но, с другой стороны, платит он по-царски. Только поэтому я и терплю…Ну что я всё о себе да о себе?! Как жизнь в Сэнт-Мэри-Миде? Как твой дорогой племянник Раймонд? Не забывает тебя? Что он пишет? Сколько книг издал в США?..
Дальше Холмс слушать не стал. Он вернулся в свою комнату и сказал Ватсону:
- Ваш покорный слуга – притча во языцех!

*   *    *
МИСС МАРПЛ СПЕШИТ НА ПОМОЩЬ

В небольшой английской деревне Сэнт-Мэри-Мид, где жила мисс Марпл, каждый день происходили убийства. Однажды, когда все жители деревушки были убиты и «юному следопыту» Марпл нечем было заниматься, она вспомнила о своей школьной подруге Марте Хадсон, коротающей, как и она, свой век старой девой. Она тут же дала телеграмму и, не дожидаясь ответа, в тот же день выехала в Лондон.
Мисс Джейн могла бы, конечно, посвятить себя  уходу за цветами в небольшим садике или собирать пожертвования на разные нужды; посетить знакомых, родственников или просто отдохнуть; могла бы заняться спицетерапией. Но всё это её не прельщало.
- В Лондон! Только в Лондон! – решила Марпл и в тот же день купила билет.
Услышав печальную историю миссис Хадсон, он с нескрываемым цинизмом сказала:
- Мужчинами движут только животные инстинкты. Удивительно, милочка, что ты прожила с ними столько лет. Кстати, сколько?
- С 1881 по 1891-й и с 1894 по 1904-й…Двадцать лет!
- И все эти годы ты их кормила, убирала за ними, приносила им газеты… И где благодарность?
Нужно сказать, что  мисс Марпл всегда был присущ некий цинизм — она подозревала всех, независимо от репутации, общественного положения и личных симпатий. Она была непоколебима в своей уверенности, что любой человек может совершить преступление — дело лишь за обстоятельствами:
- От любого человека можно ожидать чего угодно — таково свойство человеческой натуры!
 Её внешность и манеры поведения приятной в общении старушки-сплетницы помогали ей, не вызывая подозрений, разговаривать с людьми на самые разные темы, спрашивать об их личной и семейной жизни, родственниках, денежных делах, просить показать семейный альбом, задавать множество нескромных вопросов и получать на них ответы. И мало кто подозревал, что милой старушкой движет вовсе не сентиментальность и уважение к собеседнику и его роду, а простое желание найти убийцу, показать своё превосходство над полицией и утереть носы высокомерным полисменам.
…Она слышала, кроме всхлипов подруги, её рассказа и бесконечных сморканий в платок, еле уловимый шум стоящего за дверью и поняла, что их подслушивают. Когда Хадсон в очередной раз стала громко сморкаться, мисс Джейн осторожно выглянула в коридор  и увидела спину уходящего Холмса.
«Ага! – сказала себе Марпл. – Они просто изводят бедную старую женщину».
- Я не удивлюсь, если завтра в вашем доме, Марта, появится какое-нибудь привидение. Ваша беспокойные постояльцы способны на всё!
- Даже на убийство?
- Даже на его, - сказала Марпл и её подругой овладела некая окаменелость всех членов и суставов. Язык её словно одеревенел, а полные ужаса глаза смотрели на полыхающее в камине пламя.
Доктор Ватсон, сменивший Холмса у двери в комнату миссис Хадсон, вернулся к другу в мрачном настроении:
- Поздравляю, Холмс, мы только что превратились в чудовищ!
- Я так подозреваю, что имя очаровательной феи, совершившей колдовство, - мисс Марпл, - сказал Холмс, раскуривая трубку.
Ватсон только кивнул головой.
- Ну что ж, нам остаётся только одно…
- Что? – не понял Ватсон.
- Оправдать их ожидания!
Стоявшая за дверью Марпл побледнела, а миссис Хадсон упала в обморок.



НОС В КОМАНДИРОВКЕ

НОС ТАМ, НОС СЯМ

Однажды Нос, сбежавший от коллежского асессора Ковалёва, явился к графу Алексею Толстому, и стал жаловаться на Гоголя: мол, и общество у него дурное, и достаток низкий, и пишет он всякие несуразности…И  предложил свои услуги автору «Гиперболоида» и будущего «Золотого ключика».
- Возьмите меня, светлейший граф, не пожалеете.
- Зачем вы мне нужны? – недоумевал писатель. – У меня и собственный нос имеется. Он-то чует за версту, что с вами, уважаемый,  связываться не стоит: если вы бросили Ковалёва с Гоголем, то где гарантия, что вы меня не кинете?
Нос заглянул в рукопись «Золотого ключика»:
- Вашему БуратинО я был бы незаменим…
- Не суйтесь, куда вас не просят, - сказал Толстой и выставил Носа за дверь. С тех пор его видят в Петербурге то там, то сям. Говорят он работает «литературным негром» у разных писателей. А когда наваял Брежневу «Малую землю» и «Целину», Николай Васильевич восстал из мёртвых, схватил Носа в передней у очередного работодателя да и поволок за собой…Но время от времени призрак Носа видят то там, то сям…И не только в Питере…



НОС У ЗАЙЦА

Однажды Церетели в страшном сне привиделся гоголевский Нос, скачущий верхом на будущем известном скульпторе. Проснулся он в холодном поту и…побежал в мастерскую. Неделю не выходил из неё – сваял  3-метровую копию серебряного зайца Фаберже. Путину дарил, Лужкову дарил, мэру Нью-Йорка дарил – все вежливо отказались. И только мэр Баден-Бадена не смог выдержать напора Церетели. С тех пор исполинский заяц стоит там. Говорят, в ненастную погоду  у зайца появляется статский советник Нос и криво ухмыляется, глядя на церетелиевскую громадину.


НОС В КОМАНДИРОВКЕ
Майора Ковалёва однажды спросили:
- А где же ваш Нос, милостивейший сударь?
- В командировке, - не задумываясь ответил Ковалёв.


НОС В ОТСУТСТВИИ ХЛЕСТАКОВА

Однажды Нос поехал по России-матушке – в командировку. Остановился в одном заштатном городишке, вышел в ресторацию и нос к носу столкнулся с Бобчинским и Добчинским. «А что, братцы, - спрашивает, - есть у вас приличные места, где можно отобедать?». А Бобчинский возьми и ляпни: «Конечно! Например, у городничего нашего Антона Антоныча». «Надо бы к нему визит нанести намедни», - сказал Нос. А Бобчинский с Добчинским помчались к городничему быстрее ветра: «К нам едет ревизор! К нам едет ревизор!». Незамеченный никем Хлестаков в этот день отобедал в нумерах тремя корочками хлеба…





НОС ВО ВСЕРОССИЙСКОМ РОЗЫСКЕ

Однажды коллежский асессор Ковалёв пришёл в гости к Гоголю и пожаловался, что у него нос пропал. Рассмеялся Николай Васильевич: «Может ему у вас между глаз скучно стало и он по Питеру решил прокатиться…Ну пропал нос…Эко горе, эко невидаль… Вот если бы от вас голова ушла… А нос не такая уж важная птица!»
Возмутился Ковалёв: «Как же не важная? Вон народ сколько пословиц и поговорок сочинил о нём. Не стал бы он о пустом месте так много говорить…».
- Неужели много? – не поверил Николай Васильевич.
А Ковалёв считает да пальцы на руках загибает:
- Всякая птица своим носом сыта. Это раз…   Этот нос для двоих рос, а одному достался.
Это два…  Куда шестом не достанешь, туда носом не тянись. Это три…   Не тычь носа в чужое просо. Это четыре…. Кабы у дятла не свой нос, никто бы его в лесу не нашел. Это пять…   Береги нос в большой мороз. Это шесть… Сметлив и хитёр  — пятерым нос утёр. Это семь… За спрос не бьют в нос. Нос не дорос, руки коротки… Нос с локоть, а ума с ноготь… Ну и так далее…
Рассмеялся Гоголь и говорит:
- Ладно, объявлю я ваш нос во всероссийский розыск…Нет, лучше в мировой.
И сдержал слово – написал повесть «Нос», которая прославила не только Ковалёва с его частью лица, но и самого Николая Васильевича.