СТЫД

               

Война  с «фрицами», как обзывали немецких фашистов все мальчишки и не только они, а и фронтовики и тыловики-взрослые, застала меня в возрасте 6—10 лет в моем родном Приморском крае, во Владивостоке.
О войне, шедшей на далёком Западе, я  знал не только из сводок Совинформбюро, звучащих из черных тарелок  примитивных репродукторов тревожным в начале войны и радостно-торжественным  в её окончании голосом Левитана, не только из кинофильмов про войну и из песен про Катюшу, землянку, тёмную ночь, но особенно пронзительно горе и зло войны западало в меня при виде опустошенных слезами глаз мальчишек и девчонок, в семьи которых приходили с фронта похоронки, или при виде радостно-печальных слёз у тех, кто дождался возвращения деда, отца, брата, искалеченного, но живого…
Мы, мальчишки, тоже «воевали», сражались двор на двор, вооружившись самодельными деревянными пистолетами, гранатами и автоматами ППШ, а главным «всамоделошным» оружием были у нас рогатки. Велосипедов, мотоциклов, автомобилей в то время было мало, а, значит, материал-резина для рогаток был в крайнем дефиците.
                « Огольцы» -- беспризорники, заходившие в наш двор и считавшие наши «войны» забавой  маменьких сынков, всё же ухитрялись где-то воровать или выпрашивать  камеры из колес старых транспортных средств и выменивали у дворовой ребятни на резиновые тесёмки, вырезанные из камер, что-нибудь съедобное и чаще всего – плавленый сыр, доминушки сахара и печенье в коробочках, тушенку, жевательную резинку и фрукты, привозимые из Америки отцами «мамсиков»  -- моряками. Не отказывались они и от кусочка чёрного хлеба, выдаваемого  по карточкам, которых у них не было.
Мама моя, будучи артисткой в составе небольшой бригады, иногда брала меня на шефские концерты в порту и на кораблях, ходивших в Америку за союзнической помощью. Там мне удавалось получать от моряков и утаивать для «дела» заграничные гостинцы. Мама же свои подарки обменивала на базаре на более необходимые продукты: картошку, манку,  зелень.
Подружился я с беспризорниками, убежавшими из своих неблагополучных, осиротевших от мужиков домов, благодаря своему другу по двору Тирьюме – Кольке Лаптеву. Он был заводилой в нашей дворовой команде пацанов. Мать его работала проводницей в поезде «Владивосток – Москва», отец погиб на фронте. По полмесяца и более он вёл самостоятельную жизнь, почти такую же, какую вели беспризорники, с которыми он сошёлся, слоняясь зачем-то по порту, вокзалу, базару. В людных местах он точно угадывал и указывал своим друзьям, какой мужик даст охнарик или целую папиросу, а какой на просьбу  ответит подзатыльником, какая торговка разжалобится от сказки про чахоточную сестренку – певунью и даст  для неё витаминчик – морковку, а какая накроет, как квочка, обширной грудью обрезанный стакан с жаренными соевыми бобами при виде ястребиных глаз мальчишки, или у какого туза можно и нужно стащить кошелек и тот не обеднеет, поскольку  он спекулянт и сквалыга. Где бы Колька ни был, за брючным ремнём у него дежурила библиотечная книжка, и хоть часто  пропускал уроки в школе, учился он лучше многих мамсиков. А выдумщик и рассказчик Колька был превеликий.
                Мы -- мамсики, и огольцы -- беспризорники благодаря Кольке объединились в ватагу и заслушивались его многосерийным  устным повествованием о Тирьюме – мальчишке-партизане, ловко громящем фрицев и  напевающем при этом песенку: «Тирьюма, тирьюма, тирьюма гоп ца-ца». Мы полюбили его героя и самого Кольку  стали звать Тирьюмой, а  проделки нашей ватаги – тирьюмками.
                Тирьюмки бывали разными, в зависимости от поставленной цели:
раздобыть еду или заработать на неё, или развлечься, пошкодить.
                Одной из провиантных тирьюмок была добыча крабов.
                Почти все мальчишки и девчонки города и многие женщины приходили в рыбный порт в  дни, когда возвращались рыболовецкие шхуны, и сплошной толпой заполняли все причалы и прилегающий берег. Надо было занять удобное место, чтобы тебе не попало по голове огромными крабами, которых матросы, как сор, попавший в их тралы, выкидывали через борта. Нужно было поймать краба в воздухе или бегущего по земле схватить  и одним махом швырнуть  в большущую корзину и закрыть её крышкой, чтобы краб не убежал и не схватил тебя огромной клешней.  Если удавалось унести двух крабов, то тебе повезло.  Почти половине нашей ватаги это удавалось, так как огольцы дежурили с ночи на удобных местах и частично не уносили на базар, а отдавали свою добычу мамсикам. За это мы  приносили нашим бездомным товарищам не хилые сегодняшние суррогатные крабные палочки, а толстенные, с наши руки, вареные  фаланги крабовых ног в красных панцирях и американские гостинцы.
                Одной из развлекательных тирьюмок была стрельба из рогаток и именно с ней связано моё самое острое ощущение собственного стыда, преследующее меня до сих пор.
                Тощий, маленький и писклявый, как котенок, вечно сопливый оголец кореец Энька променял мне за небольшую баночку  ананасного компота две желто-белые каучуковые трубочки от «врачёной слухалки» и у меня получилась самая мощная рогатка. Обычная «чугунка» -- осколок чугунного печного горшка (их тоже где-то добывали огольцы и меняли у мамсиков на «жратуху»), выстрелянный из моей рогатки, выбивал стекло из окна на любом этаже. По подсказке Тирьюмы мы били стекла в окнах квартир, где жили спекулянты, скандалистки, дезертиры, жадюги и фраера: уж больно чистенькие, подстриженные, ухоженные и разодетые в заграничные шмотки дети загадочных особ, приезжавших и уезжавших в  черных «эмках». Каким образом Тирьюма узнавал, кто за какими окнами живет, осталось вечной тайной, но по тому, как нам драли уши, как плакали наши матери и лупили нас в наказание наши деды, мы точно знали, что  попадаем в того, в кого надо!
                Всё было бы ничего, если бы, если бы … не глаза Эньки и других огольцов! Всякий раз, когда в моих руках появлялась американская жевательная резинка, апельсин или банан, конфета или даже кусочек  хлеба с редкими звёздочками сахарного песка на его чёрном небе, я видел эти завороженные  глаза, предвкушавшие мгновение счастья,  именно счастья здесь и сейчас и которого больше не надо ждать нигде и никогда. Почему – то у не менее голодных собак и  кошек глаза совсем не такие. И я понял тогда: вкус еды будит в этих забытых всеми  ребятах ощущение уюта родного дома, воспоминания о родных. Осознание этого сдавливало мне сердце и голову, лицо полыхало и я опускал глаза. Я чувствовал себя виноватым за то, что у меня это, такое простое, счастье всегда за спиной, рядом, а у них -- только  мгновенья. И ощущение этой вины было гораздо сильней, пронзительней, чем ощущение вины перед мамой, когда я соврал, что не курил с беспризорниками. Та вина покинула  меня со слезами от маминого наказания, а эта застряла во мне и до сих пор все ждет и ждет наказания. Вот тогда то и  познал я в первый раз, что такое стыд.
                ***