Жили-были...

                Жили-были

Жили-были старик со старухой. Не за морем-окияном, не у самого синего моря, не во стольном во Киеве-граде и не в столице нашей Родины - Москве, а так - на отшибе. Не далеко, не близко. Там, где кончаются леса, от которых ныне пеньков больше, чем чащи, и где начинаются  луга, степи,овраги. Там, где раньше поля с пшеничкой золотели, а теперь выросли берёзоньки тоненькие, сосёнки курчавые, но больше ковыль да татарник. Дед не ловил рыбу, бабка не плела сети, потому как ни озерца, ни речушки приличной во всей их округе ни днём с огнём, ни ночью с фонарём, не отыщешь.
Старик хоть и был уже на изломе, но ещё мог снабжать хозяйство водой студёной, дровами берёзовыми. Окашивал травы буйные, стожки метал вокруг дома, привечал своих и чужих, не дурак был выпить, не дурак и курнуть.
В трудах  и заботах проходили дни, месяцы, годы.
Казалось, совсем недавно дедова полянка веселилась голосами детей, внуков, а теперь повисла на ней тишина, и только ленивая перебранка стариков нет-нет раздувалась воздухом, заканчиваясь звонким голосом, задребезжавшего в испуге ведра, сброшенного с крыльца во двор, в знак окончательной немилости хозяйки и её последнего довода. Тогда дед приговаривал, когда тихо, себе под нос, иногда погромче:
- Совсем моя старуха ума лишилась. Вот ведь какая.
Поднимал ведро, ставил его на место и отправлялся по воду или,  махнув рукой, шёл через овраги, деревню, железную дорогу, туда, где можно было купить бутылку и тут же, глядя на блеск отполированных рельсов, распить её.
Но то было летом, когда светило солнце и размеренная годами жизнь диктовала каждой минуте своё дело и предназначение.
С наступлением же осенних дней, когда и полянка, и земля у дома, и тропинки, и опавшие листья в саду - всё набухало влагой, которую старуха именовала росами, время растягивалось бесконечной тоской и болью. У неё она мучила – голову, желудок, ноги.
У него же страдало тело. Долгие шахтёрские смены в забое скручивали его теперь нещадным спрутом, сдавливали грудь, сердце. С тех мест, откуда он был родом, его вывезли почти ребёнком, и долгие годы подневольный труд в подземелье, был для него привычным, и только, приехав на родину жены, он вернулся к тому, что любил в детстве – траве, скотине, сельской жизни. Нет, конечно, он мог бы жить и в своих краях, но жена, побывав там однажды, наотрез отказалась менять свои рязанские просторы  на их литовские леса и озёра. И не просто отказалась, а, улучив время, когда его не было на хуторе, отправилась в город, чтобы оттуда уехать одной.
- Я её уж на станции догнал, - рассказывал старик, - видишь, не захотела она среди моей родни жить.
- И не надо было меня возвращать. Жил бы со своими, теперь бы не страдал.
- А как же любовь, наши дети?
- А раз так решил, теперь мне душу не рви.
-Так ведь я же не жалуюсь.
- Да на тебя смотреть – тоска, за водой, что ли сходи…
И начинала метать на стол всю свою знатную стряпню: цепелины, борщок с ушками, жемайчю блинай, знала, любит старик эти блюда. Вот и бутылочку припасла. Знала - сейчас поест, выпьет, душа и оттает.
Но и это их короткое тепло кончалось либо приступом у бабки, разрывавшем её мягкое тело, либо стонами старика в его конуре за печкой.
- Стар я стал. Слаб. Натри-ка мне, Аннушка, спину.
- Сейчас, Лёнь. Только вот встану. Подожди.
Но ноги почему-то с каждым днём становились всё  слабее, вот уж и по избе старуха стала передвигаться, не сама по себе, а согнувшись, двигая перед собой табуретку.
Среди её обычных обязанностей была и одна, которую навязал ей дед, отказавшись от покупных сигарет, которые одно время продавались по каким-то талонам, потом вовсе исчезли, а когда появились вновь, оказались такими дорогущими, что легче было вырастить свой табачок и, разрезав газеты и скрутив из них гильзы, набить размятые высушенные листья в тонкие отверстия узких бумажных цилиндриков. Теперь бабка подолгу, отрепетированными движениями пальцев отгоняла от себя скуку и тоску длинных часов. А он стоял, привалившись к дверному косяку и удивлялся :
- Как же, Аннушка, у тебя так получается славно, ровно?
- Да если б у тебя рука была здоровая, и ты так же мог.
- Это  так, наверное, - отвечал старик, глядя на свою култышку с разрезом вместо большого пальца. Я теперь и нитку в иголку не вдену. Хорошо, хоть косить могу.
- Да, это ты доктора нашего благодари, Владимира Ивановича, ишь, что придумал. А то бы с одной рукой совсем негодный был, а так и ведро подцепить можешь и другое что.
- И как меня тогда угораздило, сам не знаю. Всё через эту “Дружбу”.
- Да, Лёнька, вспомнить страшно. Кровь-то как хлестала. Хорошо дачники рядом крутились, а то бы я одна ума лишилась, так бы кровью и истёк.
Не ноет?
- Сегодня вроде ничего, омертвелая только будто.
- Ну, это у тебя так всегда.
- Раньше вроде лучше было.
- Так то раньше, раньше и мы с тобой лучше были.
Так и жили старик со старухой, не спеша подбираясь к тому, что маячит у каждого какой-то далёкой точкой, приближающейся как глаз далёкого электровоза, выползающего из темноты ночи..
Старуха спала в горнице сначала на кровати за голубым ситцевым пологом, а когда ослабла ногами, пересела на диван, с которого легче было дотянуться до табуретки с лекарствами и стаканом воды.
- Знаешь, Лёнь, сегодня вроде бы ничего, - говорила старуха, подбрасывая в печь дрова, - а вчера почему-то ноги совсем как чужие были.  Дай-ка мне веничек, подмести надо. Вот было бы сейчас лето или весна, вышла бы я на солнышко, стало бы совсем хорошо. А теперь что, смотри-ка тьма какая на улице. Ты курей-то кормил? Хорошо, Лёнь, что скотину больше не держим. Трудно бы нам было.
- Трудно-то, конечно, да без скотины скучно. У тебя вон кошка.
- А у тебя Мухтар во дворе.
Так и шли дни, под стук маятника, перекличку телевизионных каналов и привычный голос рязанского радио.
Иногда дед садился за круглый стол напротив телевизора и, глядя куда-то мимо, бурчал:
- Ослаб, остарел…
Но то днём, а ночью, которая была бесконечной в своей тоскливой и мучительной тягучести, становилось невыносимо. Тёмный воздух обступал избу, замыкал окна. Тишина вздрагивала упавшей из рукомойника каплей, пугалась скрипу пружин старого бабкиного дивана или неожиданному стону из дедова катуха.

 В последнее время в эти привычные звуки стал врываться вой соседской собаки, брошенной хозяевами в старой покосившейся бане, и уехавшими в неизвестные дали после того, как сгорел их дом. Собака, старая неказистая сука, в стати которой угадывалось былое благородство охотничьих генов,
привыкла к своему одиночеству. Она умела отыскивать норки полевых мышей и кротов, раскапывать их и, лихо ухватив жертву за хвост, умело отправлять в пасть. Любила обгладывать обгоревшие кости коз, особенно череп, зажав его между лапами и, уткнув, в него свои пожелтевшие зубы.
Однажды, растревоженная каким-то нахлынувшим на неё сном из прошлого, она почувствовала такую глубокую, ни с чем не сравнимую смурь,
что начала выть. Она выливала свою немую тоску в безмолвие чёрной осенней ночи с таким отчаянием, что ни старик, ни старуха не могли не только спать, но их уныние, которое и само по себе было тяжёлым, нарастало под эти однообразные, душераздирающие звуки.
- Ой, тошно мне, Лёнька. Не могу я этот вой переносить. Невмоготу!
Прибей собаку, ну что тебе. Мужик ты или кто?
- Или кто. Отстань и спи. Голову под подушку, как я, и спи.
Но сам от ночи отходил с трудом, мочил голову под умывальником, долго плескал себе в лицо студёной водой, подмёрзшей в сенях.
И наступило утро, когда устав от бабкиной ругани, мольбы и стонов, дед взял верёвку, толстую, похожую на канат, у него всё было добротное, крепкое, другого не держал и не заводил, положил в карман кусок копчёного сала, и пошёл по узкой тропинке к соседней усадьбе.
Найда спала в бане, вытянув морду по направлению к двери. Приход деда не удивил её, он иногда заходил и бросал ей куриные кости или завёрнутые в газету, остатки со стола, которые бабка иногда как гостинец посылала ей:
- Поди, отнеси Найде, - и совала ему в руки кулёк.
Вот и сейчас, приоткрыв глаза и лениво постучав хвостом о земляной пол, собака как будто приветствовала соседа, бормоча через сон:
- Ну, и что там у тебя?
А тот возьми да и кинь ей под нос сало. Неспешно понюхала, лизнула. Дед стоял, смотрел, потом накинул на шею верёвку и потащил в заросли, через дорогу. Там и повесил…
Растянувшееся тело болталось, как будто никогда не было живым, а так, плюшевой игрушкой, набитой соломой.
Дед шёл по своему двору, когда до него донёсся вой. Его спина вздрогнула, он закрыл лицо руками и побежал обратно, в те кусты, где болталось на суку собачье тело.
Развязав узел, он снял собаку и положил её на землю. Нашёл кусок чего-то тупого и ржавого и принялся скрести холодную, подмороженную землю.
Туман, который молоком висел с утра в воздухе, сменился мелким моросящим дождём. Жирная земля расползалась, прилипала. Не поддавалась.
Пришлось идти в сарай за лопатой.
Закопав собаку, старик лёг на небольшой холмик, получившийся ровной могилкой, и заплакал.
- Зачем, зачем? – повторял он, - живая же душа была.
И собственная душа разрывалась на части, плакала, стонала.
А по небу неслись холодные, предзимние тучи и уже не дождь, а первый рыхлый снег стал опускаться вниз. Он падал на землю, одинокий дом, затерявшийся в степи, старика, лежавшего на собачьей могиле, тело которого стыло, немело, плакало. Ему казалось, что он оплакивает не только свою жизнь, но и всех тех, кого любил, прощал. Здоровая рука собирала в горстку свежий снег, и он подносил его ко рту, и вспоминал вкус разжёванных зёрен пшеницы, которые перед жатвой дед всегда давал попробовать детям.
Встав с земли, он пошёл в дом. 
Старуха, распахнув руки,  обняла его, прижала к себе и они слились в единое облако, которое  сильный порыв ветра унёс за поле, за дальний овраг, за безбрежное  море прожитой жизни.