раимов

РАИМОВ
Майор Раимов не любил праздники. Каждый раз при их приближении им овладевало тревожное чувство ожидания каких-нибудь неприятностей. Как правило, вышестоящее начальство начинало создавать нервозную обстановку, засыпая указаниями, инструкциями и требуя отчеты по каждой спущенной вниз бумаге, что для начальника районного отделения НКВД Раимова было сущим мучением.
Хотя, какие уж сейчас праздники: четвертый год идёт война, и пусть наметился в ней перелом, но жизнь попрежнему несладкая, как и в первые военные годы, и "красные дни календаря" немногим отличаются от серых тяжелых будней.
Началась война, кстати, тоже в праздничный день, в сабантуй, когда всё население районного центра и окрестных деревень пёстрой толпой высыпало на заливные луга у Белой. Еще только начали тут и там растапливать принесенные с собой самовары, да расстилать скатерти на свежескошенной траве, как примчался верховой и шёпотом доложил Раимову, что киномеханик Федя по радиоприёмнику услышал страшную весть: война!
Раимов строго наказал верховому держать язык за зубами (вдруг провокация!) и, вскочив на коня, помчался в райцентр на почту. Районное начальство, кучковавшееся отдельно, проводило его тревожными взглядами.
Телеграмма из области подтвердила—фашисты вероломно вторглись в нашу страну, несмотря на недавно заключенный пакт. То, о чём задорно распевали в песнях ("Если завтра война, если завтра в поход..."), началось неожиданно и страшно в этот солнечный летний день.
И хотя до фронта было далеко, война сразу изменила жизнь маленького районного центра, затерянного в предгорьях Уральских гор, куда и автомашины заезжали случайно, раз или два в году, а радиоприёмников было всего два: у начальника НКВД и клубного киномеханика Феди. Да и те-то были детекторными и ловили лишь одну станцию.
Тяжело стало жить и без того небогатому населению района,большая часть мужчин ушла на фронт в первый же год, не хватало всего, и если бы не огороды да леса с ягодами и зверьем—совсем бы не житьё.
И все же понимали, что "там" несравненно труднее, слышали, что в больших городах совсем нечего есть,—и не дай бог докатится война до Урала!
Жадно ловили любые весточки с фронта, и любое письмо становилось событием для всей деревни. Носили из дома в дом зачитанные до дыр газеты, приходившие раз в неделю с большим опозданием, отмечали флажками линию фронта на карте в клубе. Но это уже в сорок третьем, когда эта линия неохотно изгибаясь, медленно поползла на запад.
Раимов вышел из деревянного одноэтажного здания НКВД в два часа ночи, как обычно. От полной, ярко сияющей луны было светло, несмотря на отсутствие снега, уже шестое (да нет, уже седьмое) ноября, а земля голая и мороз, градусов десять, даёт о себе знать. Раимов вздохнул полной грудью и нарочно, медленно направился домой— ему хотелось побыть в одиночестве.
Вид полной луны в чистом морозном небе вызывал в нём чувство необъяснимой тоски и волнения. В последнее время всё—и дела, и состояние здоровья—угнетало его. Едва Раимов оставался один, как тоска наваливалась так, что он ощущал её физически, и гнетущее беспокойство овладевало им.
Конечно, здоровье ни к черту. И днём и ночью сильные боли в желудке не покидали его, временами они становились просто нестерпимыми, и ядовитые желто-зеленые круги проплывали в глазах, боль иногда накатывала такая, что Раимов сидел в своем кабинете скрючившись и тихонько постанывая.
Безусловно, нужен был отдых, лечение— но когда? Раимов как-то намекнул в областном управлении НКВД кадровику о лечении, но тот, глядя в сторону и непрерывно перебирая бумаги на столе, ответил:
—Вижу, вижу, видок у тебя неважнецкий, но что делать, что делать... всем тяжело. Ты думаешь, нам здесь легче? Вот кончится война, рванем по санаториям! А руководство, дорогой, знает все, всех видит, всем воздаст за труды. Терпи, голубчик, некому ведь нас сейчас заменить...
Раимов смотрел на лоснящееся круглое лицо кадровика, на его бегающие глазки и с трудом сдерживался. "Знаю, как тебе здесь "тяжело",—думал он,—слышал, как начальники НКВД возят продукты тебе на квартиру. Но от меня не дождешься, пусть сдохну на этой проклятой работе".
У Раимова была репутация исключительно честного служаки, порядочного до щепетильности, и довольно жесткого руководителя. Но отношение начальства к нему было скорее прохладным, и хотя его почти через каждые два-три года перебрасывали для расчистки очередного "завала" на новое место работы, но, как правило, в самые захудалые и дальние районы республики. Многие из тех, с кем начинал свою карьеру Раимов, уже сидели на тёпленьких местах в "области" или даже в "республике", да и звания имели повыше.
Раимов перешел бревенчатый мост через узкую, быструю, еще не замёрзшую речку, в чёрной воде которой мельчайшими блёстка¬ми дробилось отражение луны, и повернул на свою улицу. Тяжелые мысли не покидали его.
Да, болезненное состояние сказывалось, но... все же что-то большее не давало ему покоя, и если попытаться сформулировать его смутные разбросанные мысли воедино, то, пожалуй, это было чувство напрасно прожитой жизни.
Что видел он в ней хорошего? Он постоянно соприкасался с изнанкой жизни, копался в чужих взаимоотношениях, в "чужом белье". Диверсанты, враги народа, растратчики и спекулянты, особо опасные уголовники—вот с кем приходилось иметь дело. Допросы и обыски, отчёты и сводки, политучёба и лекции о бдительности, вызовы "на ковёр" и почти круглосуточная работа без выходных и отпусков. И так много лет подряд.
И что же он заслужил? Может, любовь и уважение окружающих? Раимов внутренне усмехнулся: как бы не так, страх, прикрываемый подобострастием, да тщательно скрываемая неприязнь— вот что окружает его.
Да и сам он никого не любил. Женился он поздно и случайно, "между делом", скорей из соображений иметь свой угол, и никогда не чувствовал особой привязанности к семье. Трое детей, редко видящие отца, побаивались его и чувствовали себя гораздо легче в его отсутствие.
С тех пор как в четырнадцать лет Раимов стал возчиком в ГПУ, его судьба была предрешена.
Голодные двадцатые годы, затем коллективизация, "война вил"—так прозвали в народе вспыхнувшие в деревнях восстания против колхозов, бои с бандами, скрывавшимися в горах,—всё это было замешано на ненависти и злобе.
И сколько раз стреляли в него из-за плетней или на извилистых лесных тропках, сколько сослуживцев он похоронил... Не только от вражеских пуль погибали. В тридцать седьмом такое творилось, что некоторые коллеги не выдерживали—стрелялись, и не один исчез бесследно после вызова "в центр". Тошно вспоминать...
И только далекие картины деревенского детства, хоть и полуголодного, хранились в памяти яркими эпизодами какой-то иной, совсем чужой жизни.
Коллеги говорили о нем с усмешкой, что с его, Раимовым, образованием (четыре класса начальной школы) вряд ли быть бы ему начальником и получить майора, если бы не служебное рвение. Да и война "помогает": давно бы заменил его какой-нибудь образованный.
Сослуживцы за глаза называли Раимова "сухарём" за его необщительный характер, неулыбчивость да и внешность. Был он болезненно худ, но всегда подтянут и аккуратно одет. Пуговицы его ките¬ля и хромовые сапоги были начищены до блеска, небрежности в одежде он не допускал никогда. Голову ему начисто брил парикмахер, приходящий на дом или в кабинет раз в неделю. Прозрачные голубые глаза за толстыми стеклами очков казались большими и пронзительными, и редко кто выдерживал его прямой и пристальный взгляд.
Подчиненные его побаивались, а районное руководство держа¬лось с ним с некоторым подобострастием: НКВД! Слабостей у Раимова не было, во всяком случае о таковых никто не знал. Спиртное для него не существовало, женщинами он не интересовался, а шумных застолий майор умело избегал.
Зато все знали, что Раимов неравнодушен к лошадям и прекрасно в них разбирается, что только он может укротить разбушевавшегося черного жеребца по кличке "Мальчик", своего любимца. Ещё было всем известно, что майор отлично стреляет, попадая в пятак с двадцати пяти метров из своего нагана. Редко кто слышал его смех, но он запоминался— скрипучий и отрывистый, зато вспышки его гнева, иногда неожиданного и необъяснимого, были знакомы многим.
Друзей у Раимова давно не было, и никто не подозревал, что за суровым и сухим внешним обликом его скрывалась душа настоящего крестьянина, тоскующего по простому деревенскому труду. Из него мог бы получиться хороший плотник, столяр, кузнец или коневод—природа одарила его сметкой и мастеровыми руками, но жизнь сурово и беспощадно заставила его заниматься не своим и,- как оказалось, нелюбимым делом, затолкала его в какую-то глубокую колею, с которой невозможно было уже свернуть.
Вот и сегодня день прошел тяжело и почти безрезультатно.
Из областного управления НКВД пришла "секретка" с сообщением, что арестованный перед самым началом войны и осужденный враг народа, командир дивизии Листовский бежал из лагеря. Необходимо путем допроса его жены, высланной в одну из деревень района, установить все возможные связи его самого, его жены, места проживания их родственников и друзей.
После ареста мужа Листовскую ожидала та же участь, но до неё не успели добраться: помешала война, и она осталась с десятилетним сыном в блокадном Ленинграде. И только в конце сорок третьего их вывезли на "большую землю" и отправили на поселение в этот глухой уральский район. Жила она на квартире в пяти километрах от райцентра в чувашской деревеньке, убогой до невероятности даже для этих мест, в которой все строения были крыты соло¬мой, а возле покосившихся изб почему-то не росло ни кустика.
Листовская была красива той тонкой и изящной красотой, что не встречается среди огрубелых и изможденных физическим трудом сельских женщин.
На фотографии в деле, вероятно сделанной в последний предвоенный год, она выглядела совсем как девочка—пышные распущенные волосы, кокетливый счастливый взгляд...
Профессия—музыкант, место работы—консерватория. Для Раимова и она сама, и дело, которым она занималась, были чужими, непонятными, как бы из другого мира, и вызывали в нем глухое недоброжелательство.
Последние годы наложили на её внешность заметный отпечаток: коротко стриженые волосы и усталое выражение лица—в ней мало осталось от той беззаботной и веселой женщины, что глядела с довоенной фотографий.
К допросам она, видимо, привыкла и отвечала тихо и односложно, глядя в сторону,—чаще всего "не знаю", "не помню уже".
Получалось так, что о местонахождении своих родственников и друзей она давно не имеет сведений, ни с кем переписку не ведет, о муже ничего не знает со дня ареста.
В Раимове нарастало раздражение от безрезультатности допроса: как же она ничего не знает, не помнит? Ну и что ж что война? Довоенные-то адреса она должна помнить? Пять адресов за целый день допроса, да и те, которые НКВД известны. Листовская назвала их, конечно, зная, что её переписка контролируется,—сообразила.
Но выдержка всё же ей изменила. Это случилось, когда Раимов назвал её мужа врагом народа. Листовская встрепенулась и, глядя Раимову в глаза, возмущенно заговорила громким дрожащим голосом:
—Вы думаете, я поверю в это? Я... которая знает его лучше всех? Это он враг? Он, который отдал всего себя армии? Мой муж воевал в Испании, замерзал на финской, не жалел себя, и после всего... вот это! И если бы...—она запнулась, подбирая подходящее слово,—если бы не арест, он был бы на фронте, а не...—Она замолчала.
—Та-а-к...—протянул Раимов угрожающе,—это намёк на то, что мы отсиживаемся, когда другие воюют? И мы бы были на фронте, если бы не такие, как твой муж. По-твоему, НКВД арестовывает невиновных? Дай вам развернуться—вы бы давно уничтожили нашу страну. Смотри, не пожалеешь ли о своих словах?..
—О чем мне еще можно жалеть,—Листовская опустила голову, голос её дрогнул,—вы отняли у меня всё. Отняли мужа, работу, дом, отца отняли у сына, осталось отнять мою жизнь—но зачем мне теперь она... я не боюсь ничего.
В перерыве между допросами Раимов сходил домой поужинать и, возвращаясь на работу, заметил мальчика, сидевшего на завалинке на углу конюшни НКВД. Он бы не привлёк внимания майора, если бы не его явно не деревенский вид. Был он одет в легкую шубу, из которой уже вырос, на ногах были не традиционные для деревни валенки, а легкие ботинки. Проходя мимо мальчика, Раимов остановился и окликнул: "Ты чей, малай?" Мальчик поднял голову, и Раимов сразу же понял, чей он. Такое же смуглое лицо, большие черные глаза... это был буквально слепок с материнского лица... "
"Иди домой,—строго сказал Раимов,—она придет позже— марш отсюда!" Мальчик не двинулся с места, и в глазах его Раимов увидел недетскую ненависть и злобу. "Вот волчонок,—подумал майор,— готовый враг, дай только подрасти".
Как-то прошлой осенью один из сотрудников подобрал в лесу волчонка, и Раимов забрал его домой, уж больно он был забавный своей щенячьей непосредственностью. Прожил он в доме месяца два, быстро окреп и вскоре начал показывать свой волчий нрав. Когда ему что-то не нравилось или дети начинали особенно докучать, волчонок не по-собачьи оскаливал зубы, а в глазах было столько злобы, что они начинали светиться желтым мерцающим светом. Кончилось тем, что волчонок искусал одного из детей, и Раимов, с трудом затолкав его в мешок, вынес на огород и застрелил волчонка прямо в мешке.
Семья Раимова жила на втором этаже деревянного дома, редкого для райцентра своей двухэтажностью.
Раимов медленно поднялся по деревянной лестнице, вошел в незапертую дверь. Притушенная керосиновая лампа скудно освещала прихожую. Раздеваясь, Раимов мельком взглянул в зеркало трюмо и вздрогнул оттого, что кто-то будто незнакомый отразился в стекле. Он внимательнее вгляделся в свое отражение, отчего настроение его еще более ухудшилось: провалившиеся щеки подчеркивали остроту скул, и серый землистый цвет лица не внушал оптимизма.
Вышедшая в прихожую жена молча прошла на кухню, звякнула заслонкой печи.
Когда Раимов съел тарелку тёплой лапши, жена, подавая стакан с чаем, заранее предчувствуя неприятный разговор и напрягаясь от этого, заговорила:
—Раимов, сена нет, корову чем кормить будем?—И, не дождавшись ответа, продолжила с начинающимся надрывом:—Ты меня слышишь?
У неё была странная привычка называть мужа по фамилии.
—Я тебе уже говорил,—ответил Раимов, не глядя на жену,—купи на базаре.
—А ты там был? Думаешь, тебе его приготовили? Зима только началась, а у нас нет ни клочка сена.
Раимов молчал.
—Мне молока не надо,—губы жены задрожали и на глазах по¬явились слезы,—- чем детей кормить будем? От тебя не дождёшься... дай лошадь, я сама съезжу в деревню.
"Не надо было приходить домой,—тоскливо думал Раимов,— поспал бы на диване в кабинете, всё равно утром на митинг".
Раздеваясь и вешая китель на спинку стула, он сказал жене коротко: "Возьмешь лошадь послезавтра на полдня",
Жена ничего не ответила.
Несмотря на смертельную усталость, Раимов никак не мог заснуть по-настоящему. Сильные боли в желудке не проходили, отдавались в спину, внутри тела как будто находилось раскалённое железо, перед закрытыми глазами вновь змеились желто-зеленые разводы. Он, наверное, забылся в коротком зыбком сне, картины давно   прошедшего всплыли в усталом сознании...
Отец в бешмете, улыбаясь и притоптывая, запрягает извозчичий тарантас, поглядывая на Раимова, затем они едут с постоялого двора по улицам города, и отец, похлопывая по крупу старенькой кобылы, толкает локтем сына и пристает к нему с обычной своей шуткой:
—Эй, малай, скажи-ка, лошадь пукнет—кто нюхает, а? Ну да, кучер... А кучер пукнет, кто нюхает, а?
Отец заливается долгим смехом... На улицах много пьяных солдат: в городе в очередной раз сменилась власть, и победители в первую очередь прочесывают спиртзавод. Цокает копытами лошадь по мостовой, где-то слышны выстрелы...
О, чёрт! Какая сильная боль! Раимов просыпается со стоном и вновь проваливается в полудрёму. Уснуть бы хоть на два часа!
...Мрачные своды подвала, гулкие шаги в тишине, приглушенный голос: "Приготовить оружие..."
Вот ярко освещенное помещение с полукруглым потолком, и нет ничего, кроме трех фигур, застывших у стены. Резкая команда и выстрелы, запах пороха, кислый, душный запах пороха!
Потное жирное лицо кадровика, свистящий шепот: "А ты как думал? Кто будет делать это? Мы? А ты хочешь проходить в чистеньком мундире? Не выйдет—не уйдёшь... из органов не уходят! Ты будешь с нами до звонка../'
Звонок... звонок... это звонит телефон! Раимов без ошибки схватил в темноте трубку и то, что он услышал, не сразу дошло до его сознания. Женский голос кричал почти истерично:
—Пожар, пожар! НКВД горит!
Яркий, неестественно высокий столб был виден издалека. Он поднимался, разрываясь клочьями, освещая кроваво-красными сполохами окружающие дома.
Раимов, еще не добежав до пожара, определил—горит конюшня, углом замыкающая двор НКВД. "Лошади!7'—мелькнуло в голове, но на бегу он заметил, что они беспокойно топчутся, привязанные невдалеке у забора.
Народа, несмотря на необычное время, набежало уже достаточно много. Треск огня, стук падающих брёвен, глухие удары об рельс, людские крики—все сливалось в один, присущий только деревенским пожарам, фон. Уже работал один ручной насос-качалка, цепочка людей передавала из рук в руки ведра с водой из речки, а вездесущие мальчишки растаскивали стянутые со стен горящие бревна.
Главную опасность представляло сено, которым было туго на¬бито все пространство между крышей и потолком. Оно горело с су¬хим треском и, поднимаемое горячим воздухом, пылающими ошметками разлеталось вокруг.
Тушением руководил заместитель Раимова, ладный, крепко сколоченный капитан Каримов. Он появлялся на горящей крыше, орудуя багром, криками направлял поливальщиков, командовал растаскиванием стен конюшни, Каримов давно потерял фуражку и, скинув телогрейку, носился в белой нательной рубашке, покрытой пятнами сажи.
Когда под тяжестью залитого водой сена рухнули жерди потолка, огонь начал затихать. У Раимова отлегло от сердца. Огонь не перекинулся на основное здание, но половина конюшни была практически уничтожена, две лошади погибли.
Последствия могли бы быть гораздо страшнее-— спасло то, что ночь была абсолютно безветренная, что протекающая рядом речка еще не замерзла, да и все прибежавшие на пожар действовали самоотверженно, изо всех сил.
В девять часов весь состав НКВД собрался в кабинете начальника.
—Ну,—медленно протянул Раимов, оглядывая рассевшихся вдоль стен сотрудников. Он остановил свой взгляд на дежурившем в эту ночь рябом круглолицем Шакирове:—Ты что скажешь?
—В половине пятого я сидел в дежурке...
—Спал,—резко вставил Раимов.—Ну!
—Позвонила телефонистка с почты, они ж напротив, кричит "горите!", ну и выскочил... Смотрю—горит с угла, и вход перекрыт огнем. Ну я кинулся к другому концу, начал вышибать дверь, пока вышиб, тут как раз Яхин, конюх, прибежал. Он же рядом живет, как раз, говорит, встал и в окно увидел. Вот мы с ним и вывели лошадей, сколько смогли. Больно сильно горело.
Шакиров замолчал, виновато уставившись в пол.
—Ладно,—жестко сказал Раимов,—с тобой все ясно. За то, что ты спал на дежурстве— ответишь. Две лошади на твоей совести, раззява. Кто что может сказать по пожару? Есть соображения?
—Может, печи топили в конторе и искра попала?—нерешительно сказал кто-то, —Нет,—ответил Шакиров,— заслонки я закрывал еще в десять часов. Все замолчали.
—Ладно, все,—подытожил Раимов.—Каримов, организуй народ, возьми милиционеров, рабочих в леспромхозе, трактор, чтоб в два дня конюшню отремонтировать! Остальным—обойти все близлежащие улицы, всех опросить— кто что видел. Телефонистку подробно расспросить, округу всю внимательно прошарить. У кого возникнут версии—тут же докладывать. Всё, разойдись!
Раимов закрыл кабинет на ключ и, с трудом перенося разливавшуюся по всему телу боль, прилег на кожаный диван. Надо было докладывать о ЧП в область, и он все оттягивал этот момент.
Докладывать пришлось дважды: сначала—дежурному-оперативнику, потом—ответственному, самому заместителю начальника. Было, как всегда, плохо слышно, но Раимов почувствовал, как тот тяжело задышал в трубку.
—Так... так... всё? Ну вот что... ты понимаешь, что это неспроста? Горит НКВД и как раз накануне праздника Октября, а? Ты понимаешь, что это не случайно? У тебя есть какие-нибудь подозрения? Говоришь, разобраться надо? Так вот, майор, я приказываю тебе разобраться в двадцать четыре часа и доложить! Погонами отвечаешь, ясно?
Раимов положил трубку, крутанул ручку телефона, давая отбой, и, закурив очередную папиросу "Норд", глубоко задумался.
То, что придется отвечать, можно было и не говорить, это понятно. Если бы еще и здание НКВД пострадало, а это могло вполне быть, то выход был бы один...
Раимов вспомнил предшественника Каримова, бывшего своего заместителя: толстого и безалаберного Валиханова. Работал тот когда-то "в области", но за пристрастие к выпивке и постоянные скандалы, связанные с женщинами, был "сослан" в этот глухой район.
Единственным, но существенным для Раимова достоинством Валиханова было умение зама лихо составлять любые отчеты.
Год назад Валиханова неожиданно вызвали в управление, откуда он вернулся в страшно подавленном состоянии. В конце дня он зашел к Раимову; было заметно, что он порядочно выпил, но, вопреки обыкновению при этом, был мрачен. Как стало ясно из его рассказа, в управление попало письмо, адресованное жене Валиханова, от её сестры. Сестра жила в их семье, в сорок первом ушла добровольцем на фронт и в первый же месяц пропала без вести. И вот письмо из Германии, невесть как добравшееся до уральской глубинки (а может, и специально подброшенное за линию фронта!). Только оно оказалось в НКВД, да и как могло быть иначе. Самым же страшным было то, что сестра жены написала чёрт знает что!
 О первых месяцах войны, о командирах, сдающих в плен своих солдат, о голоде в Красной Армии и тому подобное.
А еще расхваливала свою жизнь в Германии, где была домработницей у какой-то фрау... "Сволочь, дура,—подытожил Валиханов.—Мстит мне, сука! Раимов, что делать? Я вообще удивляюсь, как меня отпустили... Сказали—будет расследование..."
Уже ближе к полуночи в кабинете Валиханова раздался выстрел и, пока Раимов с дежурным выбивали дверь,—еще один. Как выяснилось, первый выстрел в сердце был неудачным, второй был в голову...
К вечеру с помощью привлечённой милиции опросили всех, кто мог что-то сообщить о происшествии, но ни жители близлежащих домов, ни дежурившая в ту ночь телефонистка на почте, ни дежурный НКВД и конюх ничего нового добавить не смогли.
В семь вечера Каримов зашел в кабинет майора, усталый и грязный. Раимов кратко информировал его об утреннем докладе в "область", и они некоторое время провели в молчании.
—Ну, капитан,—медленно заговорил Раимов,—влипли мы в историю, кто это мог устроить такое?
—Просто не знаю, что думать, но уж больно похоже на поджог. Да ведь в аккурат перед праздником. Неспроста как будто...
—В общем так, Каримов, версий у тебя нет. Но делать что-то надо, ждать мы не можем. У меня вот есть кой-какие соображения. Вчера мы допрашивали Листовскую, так? Пацан её вертелся тут же... ну!
Раимов увидел удивлённый взгляд капитана и, упреждая его возражения, продолжил тоном, не допускающим возражений:
—Я так думаю, если у них есть алиби—проверим и отпустим. Но если мы эту версию не проверим—нам никто не простит, понятно? Ты же знаешь, желающие настучать найдутся... Езжай сейчас же, привези обоих. Осмотри дом, обрати внимание, есть ли керосин, забери письма, если есть. Да опроси хозяйку и соседей: во сколько пришли Листовские, где были ночью—ну, в общем, знаешь сам...давай!
Раимов направился в "дежурку" за чаем и в "предбаннике1' натолкнулся на конюха, тщедушного и молчаливого старичка Яхина, который, испуганно взглянув на начальника, тут же отвел взгляд.
—Ну, что ты здесь болтаешься,—со злостью выкрикнул Раимов,—тебе здесь место? Конюха как ветром сдуло.
Мальчик стоял перед Раимовым, низко опустив голову, отвечая невнятно и тихо. Майор раздражался все больше от его упрямства, молчания и односложных ответов. Ему, Раимову, было бы привычнее, если бы этот мальчишка, сопляк, был напуган, плакал или оправдывался, но тот стоял напряженный и ощетинившийся и вновь напоминал волчонка.
—Здесь принято отвечать как положено,—резко выговаривал Раимов.—Ты понимаешь, где находишься? Отвечай, знаешь? Ещё раз спрашиваю, где ты был ночью? Во сколько пришел домой, ну?
—Я спал,—тихо, но упрямо повторил в который раз мальчик.
—Если ты не хочешь сознаться, я сам расскажу, как это было,— Раимов встал из-за стола и вплотную подошел к мальчику.— Вы пришли домой, ты приготовил керосин, зажигалку, так? В три часа ночи ты пришёл сюда... один или с матерью?—неожиданно быстро спросил Раимов, но мальчик молчал.
—Так было, да?
—Мы никуда не ходили, я спал,—вновь тихо сказал мальчик.
—Скажи-ка, Юра,—впервые Раимов назвал мальчика по имени,—зачем ты в кармане носишь эту штуку, ведь ты не куришь?
Майор взял со стола блестящую зажигалку, повертел её в руках и, не услышав ответа, продолжил:
—Ясно с тобой. Начитался про партизан, про Зою Космодемьянскую, решил отомстить за отца... но ты перепутал, здесь тебе не фронт, и мы не фашисты. Ты думаешь, я тебя пытать буду? Ты и так расскажешь в другом месте. Все с тобой.—Раимов стукнул ладонью по зеленому сукну стола так, что пламя в керосиновой лампе вздрогнуло, выпустив тонкую струю копоти.

Листовская была напугана и страшно волновалась. Это было заметно по её дрожащему голосу и непрерывно движущимся рукам, которые, казалось, она не знает куда девать.
От её вчерашнего спокойного поведения не осталось и следа. Это была совершенно другая женщина, почувствовавшая возможные последствия неожиданного вызова в зловещее учреждение. Его овладевало отчаяние в предчувствии надвигающейся беды, которую она не может предотвратить и от которой не сможет уберечь сына.
—Странная ситуация, гражданка Листовская, получается... Как вы вернулись—никто не видел, хозяйка ваша, как нарочно, ушла ночевать в другую деревню, никто к вам не заходил... интересно, а? Выходит, никто не может подтвердить, где вы были вечером и но¬чью. А потом, эта зажигалка...
— Товарищ майор, я же говорила, это память об отце, он с ней не расстается. Да она не заряжена, бензина ведь не найти во всем районе. Я вас умоляю—не совершите ошибку... А то, что нас никто не видел, так ведь в деревне в шесть вечера уже все спят. Вы сами подумайте, какой нам смысл поджигать НКВД?
—Смысл?—медленно спросил Раимов, постукивая по столу зажигалкой,—смысл... Может быть, и нет никакого. Но ты ненавидишь нас, ты жена врага народа и шпиона, с сыном ты ведешь антисоветские разговоры, и вот он, дурачок, наслушался их и решил отомстить за отца. Вот как получается.
На глазах Листовской были слезы отчаяния.
—Я не знаю, как вам доказать, что мы не имеем никакого отношения к пожару...
—Вот что, Листовская, я отправлю вас завтра в город, пусть там разбираются.
Женщина испуганно вскинула голову:
—Нет, я вас прошу, там не будут разбираться, вы же знаете... Я вас умоляю, не делайте этого, ради сына... у вас же тоже есть дети... Вот, возьмите это,—и в следующий момент она сделала то, о чем потом жалела всю жизнь.
Раимов несколько секунд непонимающе глядел на ее протянутую руку, где на узкой ладони сверкнули золотые женские часики с изящным браслетом. Лицо Листовской" было жалобно-просяще, по нему текли слезы.
Раимов резко встал из-за стола, и неожиданно хлёсткий удар боли прошёлся по всему телу, в глазах потемнело.
—Дежурный!—крикнул Раимов надсадно.—Отведи в КПЗ обоих! Подготовь к утру документы на отправку!
Майор тяжело опустился на стул и, как сквозь туман, слышал захлёбывающийся голос Листовской, уводимой дежурным:
—Я ненавижу всех вас! Вы не люди, слышите? Не трогайте только сына! Я подожгла, я, пишите! Ни при чём сын, отпустите его!
У Раимова не было желания да и сил возвращаться домой, и он, притушив лампу, лёг на, диван, покрывшись шинелью.
Боль не отпускала, и мысли в усталом мозгу путались: сказывалось напряжение последних дней и недосыпание.
Был ли он уверен в виновности Листовских? Нет, но то, что они могли это сделать,—да, это он допускал.
Отпустил он Листовскую в тот вечер в восемь часов... в девять или половина десятого они были уже дома, времени на подготовку у них было вполне достаточно. Если в три часа ночи они вышли из своей деревни, конечно, их никто не мог видеть... Здание НКВД стоит на окраине, и если подойти вдоль речки по оврагу, то выходишь точно к тому углу, откуда начался пожар... И если уйти тем же путем, да сократить путь по лесной тропинке, да... всё, возможно, так и было.
Но как уличить их? Если в протоколе осмотра написать, что зажигалка найдена на месте пожара... тогда это конец для Листовской и её сына. Сколько ему лет? По законам военного времени могут и расстрелять. Раимов снова вспомнил этого упрямого мальчика, его ненавидящий взгляд—да, такой может не только поджечь, но и убить при случае.
Но нет, Раимов не пойдет на такую подлость с зажигалкой. Пусть будет как есть. Он, Раимов, провел расследование по горячим следам, дело вышестоящего начальства принять или отвергнуть его версию. Если Листовская невиновна— её отпустят, а Раимов получит время для дальнейшего расследования.
Но в глубине души он не верил в такой исход, слишком хорошо Раимов знал механизм работы НКВД. Стоило один раз попасть в поле зрения "органов", как выпутаться из этой цепкой сети было уже невозможно.
А Каримов не верит в то, что поджог—дело рук Листовских. Хоть и не говорит он об этом прямо—Раимов видит это по его глазам. Неплохой мужик Каримов, но держится на дистанции от майора, не хочет сближаться. Фронтовик, вернулся после тяжелого ранения, может, презирает его, Раимова... И все же трудно поверить в то, что устроить поджог могли эти двое: слабая женщина и пацан, скорее такое дело мог сделать мужик решительный и озлобленный. Мужик!—мысль появилась настолько внезапно, что Раимов быстро сел, отбросив шинель. А вдруг?
Он схватил со стола папку с делом Листовской, пролистав страницы, нашел семейную фотографию и стал внимательно всматриваться, как будто пытался найти ответ на свою догадку. Вот он, Листовский,—уверенный в себе, широкоплечий, насмешливый взгляд, волевой, чуть раздвоенный подбородок...
А вдруг он здесь? Если так, то всё становится понятным. Если он скрывается где-то здесь, то вызов жены мог послужить ему сигналом, что его ищут, что надо уходить. А чтоб отвлечь внимание НКВД, парализовать его на время, лишить подвижности, надо... что? Ясно—поджечь НКВД, хотя бы конюшню! Да, вот теперь все "вяжется"! Как он не додумался до этого?
Итак, сегодня же он снова допросит её, пошлет людей обыскать окрестности деревни, все охотничьи избушки в ближайших лесах. А Листовских пока не выпускать...
Утром, когда с серым, измученным от бессонницы лицом майор вышел в приемную, он неожиданно увидел почти всех сотрудников НКВД, замолчавших при его появлении. Раимов почувствовал— что-то случилось.
—Товарищ майор,—сказал Каримов,—вот...—И он кивнул на конюха, стоявшего здесь же с опущенной головой.
—Что такое?—Раимов внутренне напрягся.
—Ага,—хрипло проговорил конюх,—это я виноват...—Он теребил в руках шапку, не решаясь взглянуть на майора.
Раимов перевел вопросительный взгляд на капитана:—Ну!
—В общем, Яхин вечером отметил праздник, да, видно, крепко... Ну, поругался с женой и ушел в конюшню. Ночью проснулся, зачем-то, дурак, зажёг фонарь. Ну потом опять заснул. А фонарь висел в стойле... видно, жеребец-то и сбил, а там солома сухая. Яхин с испугу-то убежал сначала, но потом, когда народ начал набегать, тоже прибежал... Вот, нашли...-— Каримов держал в руках обгоревшую "летучую мышь" с остатками разбитого стекла.
И в этот момент всё напряжение и муки последних дней выплеснулись в Раимове приступом бешеной злобы. Что-то заклокотало в его горле, он шагнул к конюху и без размаха сильно ударил его в лицо.
—Сволочь!— неестественно высоким голосом крикнул он.— Арестовать!
Он уже не видел упавшего конюха и кровь, залившую его лицо. Раимов резко повернулся, шагнул в свой кабинет.
Всё вдруг поплыло в его глазах, он взмахнул рукой, пытаясь ухватиться за косяк, промахнулся и тяжело рухнул на пол.
Раимов не знал, что всю ночь шел снег и покрыл измёрзшую землю белым пушистым ковром. Не видел он и того, как утром от здания НКВД ушли двое, мать и сын. Они шли, держась за руки, оставляя на нетронутом снегу одинаково маленькие следы.
Но всего этого Раимов уже не видел.
ДОКЛАДНАЯ
начальнику областного управления НКВД
секретно с нарочным
8-го ноября с. г. начальник районного отделения НКВД Раимов, находясь на работе, почувствовал себя плохо, потерял сознание. Он был доставлен нами в больницу, где, не приходя в сознание, скончался в 11 часов. Причиной смерти явилась запущенная прободная язва желудка и сердечная недостаточность. Справку район-ной больницы- прилагаю.
Исполнение обязанностей начальника районного отделения НКВД принял на себя согласно положения. Жду ваших указаний.
Капитан Каримов
ДОКЛАДНАЯ
начальнику областного управления НКВД
секретно с нарочным
Причиной пожара конюшни НКВД явилась преступная халатность сотрудника, конюха Яхина. В результате районному отделению нанесен материальный и политический ущерб. В настоящее время проводится расследование, материалы будут направлены по окончании.
Капитан Каримов