Задушевные игры

Самая изюминка нашего Дела в том и заключалась, что желания должны быть внезапные. Истинно внезапные, а не как бы. Систему эту изобрёл Лёха (для вас, уважаемые читатели, – Алексей Леонтьевич, не иначе, а для меня – Лёха), что логично, ибо он психотерапевт, а значит сам Гиппократ, мёртвый и призрачный, велел ему играть в  з а д у ш е в н ы е  и г р ы (Лёхин, кстати, термин: задушевными называл он те игры, когда не за стол или доску какую усаживались игроки, а за самую душу человеческую). И окрестил он сперва это Игрой Внезапных Желаний, но я – филолог и поэт, хе-хе! – предложил переименовать в Русское Дело, по аналогии с русской рулеткой и с аллюзией на строку из Юрия Кузнецова: «Займёмся русским делом, Кожинов Вадим». Так и назвали – Русским Делом, или сокращённо – Делом.

Играли мы в домино до тех пор, пока один не выигрывал три раза подряд, а другой, соответственно, проигрывал те же три раза, и, как только завершалась третья партия, наступал момент: выигравший произносил внезапное желание, которое становилось для проигравшего законом. И не должен был выигравший до самого последнего мига знать, что потребует он от проигравшего. Таково железное правило Дела: произносить лишь то желание, которое приходит в самый миг, когда открываешь ты рот, чтобы объявить волю свою. Если взбредало на ум что-то чуть раньше, чем рот откроешь, то такое преднамеренное желание браковалось.

Конечно, проверить нельзя было: ни мне – Лёху, ни ему – меня: точно ли мы те желания высказываем, что в самый последний миг являются; но да ведь мы-то с ним доверяли друг другу. И в этом доверии, которое искрило между нами, как вольтова дуга, была своя особая сладость. Представьте: вот, проиграл ты и сидишь напротив друга, смотришь в лицо ему и ждёшь, какой же вынесет он приговор тебе, и он ждёт – какая ж дикая идея взойдёт внезапно ему на ум?

И, скажу вам, чего только мы с ним не натворили таковым образом! Но опустим подробности – не всё же следует оглашать, в самом деле. Об одном только случае расскажу, наименее диком и постыдном.

В прошлом году, в начале осени, возжелали мы с Лёхой заняться Русским Делом (а долго воздерживались, почти всё лето), сели за стол, и понеслось. Наконец, выиграл Лёха у меня три партии подряд, и замерли мы с ним, наслаждаясь моментом: что-то будет сейчас, ох, будет!..

– Хочу… – начал Лёха, и глаза его внезапно округлились, застыли, стеклянностью подёрнулись слегка и эдак мистически блеснули, – …чтобы ты моё место занял и поработал психотерапевтом.

– М-м-м-м! – только и сказал я на этот заманчивый приказ.

Вот так и оказался я, скромный филологический волк, в шкуре психотерапевтической овечки.
 

Женщина, пришедшая на приём, принадлежала к типу благородных, романтических, возвышенных существ. Даже смятение, лежащее пеленою на лице, не могло скрыть воздушность, присущую этим чертам, словно сотканным в стране птиц, облаков и радуг. Длинные волосы, обрамлявшие лицо в своём ниспадении, придавали ему сходство с древним медальоном, покрытым утончённой вязью лёгких узоров. (Это ничего, что я так пафосно излагаю? Ну, да мне простительно.)

Я приветствовал её первым:

– Здравствуйте. Проходите, присаживайтесь, пожалуйста.

– Здравствуйте, доктор.

Женщина села в глубокое кресло, стоящее перед моим, точнее сказать, лёхиным столом.

– Я вижу, – начал я тыкать пальцем в небо, – вы перенесли глубокое потрясение, так?

И, похоже, попал в точку. Женщина обратила ко мне долгий, тяжелеющий от нарождающихся слёзных потоков взгляд и с трудом проглотила комок.

– Давайте поговорим, – произнёс я. – Вы можете рассказать мне всё, что вас тяготит, тревожит, мучает. Я – врач, а, значит, в некотором роде, не совсем человек, но некое существо, данное в помощь и опору человеку. (Эк я загнул, а!) Представьте себе, что вы сидите на берегу озера или моря и мысленно беседуете с ним, с этим озером или морем, делясь своей ношей, своими заботами и печалями. А, если хотите, это может быть не озеро и не море, а закатное небо, отпускающее за горизонт утомлённое солнце, которое, на самом деле, не утомилось, но просто сочувствует нам, уставшим от груза, возложенного жизнью на плечи наши. (Ох, и понесло меня! Ну, да что вы хотите от поэта?) Позвольте милосердной природе облегчить вашу ношу, поведайте всё, что лежит на вашем сердце; поведайте мне, как частице природы, мироздания, и я сделаю для вас больше, чем может сделать и небо, и солнце, и море, и пение птиц, и аромат цветов. Откройте мне ваше имя. Как вас зовут?

– Надежда, – ответила женщина. – Знаете, доктор, я… у меня нет проблемы… нет психиатрической… то есть психотерапевтической проблемы. У меня есть вопрос, который мучает меня. Да, потеря, вы правы… Я потеряла одного человека. Но это, знаете, произошло так, что я просто запуталась в себе и в жизни. Раньше всё было яснее и проще. Теперь… Всё повернулось ко мне какой-то другой стороной.

– Надежда… Хм. Ваше имя подходит вам. Не важно, есть у вас проблема или только вопрос; ведь всякая проблема – это вопрос, а вопрос – проблема. Откройте мне обстоятельства, и я отвечу вам настолько точно, насколько это возможно.

– Ну, вот… Я расскажу всё с начала. Пусть это не покажется вам нескромным, но я и мой муж, Андрей, мы – люди очень светлые, чистые. Андрей, тот вообще – почти небожитель, сочиняет стихи. (Вот как! – подумал я. – Не многовато ли поэтов для одного человеческого перекрёстка?) Мы – люди высокой, утончённой культуры, и сердца наши полны отзывчивости. Я не хочу хвалиться, но так оно и есть, это правда. Мы с мужем всегда готовы помочь всякому нуждающемуся в нашей помощи. Идеалом для нас является любовь, любовь друг к другу, которая так сильна, что в избытке переливается через край и изливается на окружающих. Как у Андрея Платонова. Вы читали его рассказ «Фро»? (Я кивнул. Ещё бы я не читал Платонова!) Помните, как они, держа друг друга в объятиях, думали, что нельзя замыкать любовь только между собой двумя, но надо помнить ещё и о том мальчике, который… в общем, надо не забывать тех слабых, кто нуждается в любви. Да это и ещё кто-то говорит: любовь между только двумя содержит в себе что-то эгоистичное; двое, любящие друг друга, должны совместно любить ещё кого-то, прежде всего, детей, родственников, потом – вообще людей, мир… Я человек очень обеспеченный, могла бы не работать, но не хочу жить так. Я специально пошла на низкооплачиваемую тяжёлую работу – в медсёстры, – лишь бы оказаться там, где в твоей помощи нуждаются, там, где работа становится непрестанным актом милосердия и самопожертвования. В принципе, я могла бы работать вообще бесплатно – зачем мне деньги? – но не брать этих жалких грошей, мне кажется, было бы как-то гордо. И никто из коллег моих не знает, что я имею столько, сколько им и не снилось. Ведь мои родители – колоссально богатые люди, и мне принадлежат акции в папином холдинге. Но папа с детства учил нас, что деньги не должны нас надмевать, понимаете? Мы с сестрой воспитывались в скромности, в обстановке почти бедной, чтобы, как говорил папа, богатство знало своё место, а мы знали своё, чтобы оно следовало за нами, а не мы – за ним, чтобы оно жило рядом с нами, а не внутри нас. Папа с мамой учили нас благотворительности, милосердию, состраданию. И я просто никогда не понимала и не представляла, как можно жить иначе. И замуж я вышла за человека подобных моим взглядов, правда, не богатого, но зато богатого душой. И вот, произошло… вот… я работала в больнице, а был у нас один пациент, звали его Александром, молодой человек. И он влюбился в меня, воспылал страстью, и перед выпиской признался мне в своих чувствах. Ну, что – я, конечно, ответила, что я замужем, что это невозможно, ведь я люблю мужа, он для меня как свет, как воздух, как Бог. Александр выписался, но вскоре пришёл, нашёл меня и сказал, что любит и ничего не может с собой поделать. Я ему сказала: Саша, невозможно, совершенно невозможно, не будьте таким мальчишкой. Он ушёл, но потом пришёл опять и заявил, что он готов покончить с собой, если его любовь останется в пустоте. Нет, – ответила я, – не надо этих суицидных мелодрам, это пошлое позёрство, вам это не идёт, вы же не персонаж телефильма, вы живой человек. И тогда он сказал: хорошо, я принесу вам доказательство. Какое доказательство? – спросила я. Он улыбнулся – болезненно, как-то воспалённо – и ушёл. На следующий день он поступил в нашу больницу, только в другое отделение – с отрезанным пальцем на левой руке, с большой потерей крови. Я не знала, но он спустился к нам на этаж, показал мне свою руку – это было ужасно, а ещё ужаснее – он показал мне баночку с пальцем, там была водка, и в ней лежал этот отрезанный палец, левый мизинец. Вот доказательство, – сказал он, – вы видите, я готов разрезать себя на куски; я буду отрезать себе пальцы, если вы уничижите мою любовь, я постепенно отрежу себе всё, я выколю себе глаза, вырежу язык, перережу горло, я люблю вас. Он был одержим любовью, его невозможно было переубедить или отговорить. Я рассказала об этом мужу. Мы задумались: что делать? Изменить Андрею я не могла, это было немыслимо, это было бы так же чудовищно, как, ну, например, взять и перестать дышать. Но Александр… И мы рассудили так: наша любовь священна, узы нашего брака священны, но может погибнуть человек. Пусть он неразумен, пусть он одержим, но ведь он же человек! Да, мы сохраним нашу любовь в непорочности, но опираться эта непорочность будет на чью-то смерть. И пусть не мы этому виной, пусть он сам, но ведь мы ничего не сделали, чтобы его удержать, остановить. Как же мы потом будем жить и любить друг друга, помня об этом, зная, какой страшный камень лежит под нами? Это была мучительная, умопомрачающая дилемма. И мы решили спасти Александра. Андрей сказал мне: я не могу просить тебя об этом, но если бы ты ответила ему, поддержала его своей любовью, то это было бы правильно, в глубоком смысле правильно, это было бы твоим самопожертвованием. И я тоже так считала. Я сказала: если ты мне позволишь, я отвечу этому несчастному взаимностью, хоть и тяжело делать этот выбор, но человек, его жизнь – это величайшая ценность, и надо спасать его от собственного его безумия, от смерти. Я читала, что у буддистов эти… боди… бодисатвы, кажется, отстраняют нирвану, чтобы обратиться к человечеству и вести его к спасению; вот и я отстранилась от своего мужа. Я отправилась к Александру, как на костёр, как Сонечка у Достоевского шла продавать себя. И ведь она – вы помните, что говорит Фёдор Михайлович? – оставалась чистой в душе, разврат не коснулся её глубин, её духа. Так я стала жить с Александром. И он прямо-таки пил меня, жадно, как в пустыне пьют воду, он не мог насытиться мною. Меня это даже пугало. Но в то же время я была рада, что моя жертва спасает его от чёрных мыслей. Иногда он заражал меня своим исступлением, и я тоже становилась неистовой, какой не бывала с мужем. Странно, да? Хотя… что странного, – это же… ну, не важно. Так мы прожили почти четыре месяца, а потом… потом он – это было так дико, так нелепо – покончил с собой. Мы занимались любовью почти сутки, с небольшими перерывами, он был особенно нежен и страстен, и я… А когда я уснула и проснулась – он лежал в ванной с перерезанными венами. Прямо в сухой ванне, без воды...

Слёзы текли по её лицу, она замолчала, не в силах пробиться словами сквозь сгустившийся вокруг неё туман трагедии.

Я предложил ей стакан воды, она выпила так, словно то не вода была, а какие-то твёрдые предметы с заострёнными углами. Успокоившись, вытерши платочком слёзы, Надежда продолжила:

– Мы с мужем были подавлены, словно небо упало на нас. Человечность, милосердие, самопожертвование – всё это рассыпалось без пользы, всё сокрушилось, всё бесследно… Зачем? Почему он это сделал? Ведь он же получил то, о чём мечтал, ведь он… Не знаю. Это было такое потрясение, такой переворот! Словно какая-то чудовищная злая насмешка, издевательство, словно кто-то подстерегал нас и ждал момента, чтобы втоптать, вдавить в землю. И вот теперь… меня мучает этот вопрос, я не нахожу покоя. Почему он это сделал? Поэтому я и пришла к вам. Простите, что отнимаю ваше время, что я… я не пациент, я не о себе… Я не знаю, кто может ответить, кто распутает? Я просто не знаю, к кому пойти за ответом. Доктор, вы можете? Можете?..

– Да, я могу, и я скажу вам, – я встал из-за стола, подошёл к окну и, стоя к нему спиной, лицом к Надежде, начал говорить: – У меня есть две версии, объясняющие суть дела. Вы, я вижу, человек начитанный; так вот, помните ли, у Борхеса было три версии предательства Иуды – в противовес канонической? Я, конечно, не Борхес, но две версии, объясняющие произошедшее, я вам выскажу. А вы уж потом сами выбирайте ту, которая вам больше по душе, либо совмещайте их обе, если угодно. Итак, первая версия. Александр почувствовал, что вы не всецело принадлежите ему. Отдав своё тело, вы вместе с тем не отдали ему и душу. Или даже, может быть, отдали, особенно в порывах легко было её отдать, но что-то ещё более глубокое, чем душевное расположение, принадлежало в вас вашему мужу, и это чувствовалось. Отсюда у Александра та ненасытная жажда: он пытался выпить вас до дна, но никак не мог до него добраться, самое дно оказалось для него недосягаемым. При этом он ведь понимал и чувствовал, что вы оказываете ему снисхождение, что вы из милосердия отдаётесь ему, а не в порыве бескорыстного стремления. Ведь самоотверженность ради чистого идеального милосердия – это, надо признать, тоже своего рода корысть, состоящая в том, что самоотверженностью покупается сознание своей нравственной высоты, своей сострадательности, своей гуманности. А ведь приятно сознавать себя нравственно светлым и гуманным, согласитесь, не так ли? В этой приятности и состоит корысть, что прячется за спиной у добродетели. Вы нравственно возвышались над бедным Александром, и он не мог не чувствовать этого или, по крайней мере, он улавливал в вас такое подспудное сознание. А если чувствовал, если улавливал, то не мог не быть глубоко уязвлён этим. Вы не принадлежали ему со всей полнотой и искренностью, и вы склонились к нему из мира более высокой морали, вы были для него рукой, протянутой с неба, и чувство небесной высоты, нависшей над ним, преследовало его. А это всё отравляло, вливало в него яд. Спасая Александра, вы вместе с тем неосознанно подталкивали его к пропасти. Может быть, если бы вы расстались с ним, он остался бы жить. Если в начале он хотел покончить с собой из-за невозможности обладать вами, то потом, в итоге, он покончил именно из-за того, что обладал. Обладание стало для него мукой, сладостной, но убийственной. Он выпросил вас, как милостыню, и милостыня эта оказалась для него непосильна, она жгла ему руки, согревала, да, но и сжигала. У него не было сил оказаться от вас, оттолкнуть вас и этим спасти себя. Он, может быть, ждал втайне, что вы, наконец, сделаете это сами, и уповал на это, но не смог дождаться. Бедный Саша! Он полагал было, что он – паук, поймавший муху в свою паутину, вас; но, оказалось, муха – это он, он… Впрочем, я допускаю, что Александр всё-таки был настоящим пауком, и об этом – моя вторая версия. Возможно, что он и не был в вас влюблён, точнее, не настолько влюблён, чтобы кончать из-за вас с жизнью. Несомненно, вы ему нравились, вы его возбуждали, но – не более чем любая другая привлекательная женщина. Он собирался покончить с собой независимо от какой бы то ни было любви. Для самоубийства у него были свои внутренние причины. Он – вот что я хочу предположить – был знакомым вашего мужа, который решил с помощью своего приятеля, собиравшегося уйти из жизни, провести над вами небольшой эксперимент. Ваш муж попросил Александра сделать отсрочку и разыграть перед своей неизбежной смертью этот спектакль, который разыгрывать было несложно, так как, во-первых, стремлением к самоубийству он обладал в действительности, а во-вторых, имитируя влюблённость в вас, не надо было слишком стараться, ведь вы вполне способны возбудить чувства у многих мужчин. Поэтому спектакль протекал с большой долей естественности. Да к тому же, Александр мог и действительно увлечься вами в процессе, так что, исполняя роль, он постепенно пустил в неё корни, вжился в неё и обжился в ней. А то, что он отрезал себе палец, пошёл на жертву, которую актёр принести не способен, – это может быть объяснено складом его психики и особенностью той жизнеотрицающей депрессии, что сопутствовала его суицидальным наклонностям. Ну почему бы будущему самоубийце не отрезать себе палец? Можно и отрезать. И отнюдь не из любви к вам, нет! Он делал таким образом первый шаг к небытию, маленький опыт смерти – смерти не всего своего тела, а только одной его части. Возможно, он хотел уйти в смерть по частям, растягивая удовольствие. Ведь известны такие случаи, когда самоубийцы платили деньги за то, чтобы их постепенно съедали, чтобы медленно умирать – процент за процентом, килограмм за килограммом. Так что нет ничего странного, если Александр попросил… ну, хотя бы и вашего мужа – попросил Андрея отрезать ему палец. А, может быть, отрезал его сам. И вот, поиграв с вами достаточно, насытившись перед смертью и втайне насмеявшись над вами и над жизнью вообще, Александр, наконец, сделал то, что задумал с самого начала, – убил себя. Обладать вами перед смертью – значит, сделать акт самоубийства более сладостным. Не так сладко расстаться с беспросветной или просто обычной жизнью, как с жизнью, полной любовных утех и властью над женщиной, особенно, столь привлекательной. Вы думали, что с помощью своего тела поднимите Александра на такую высоту жизни, где он будет уже недосягаем для отчаяния и гибели, и он усердно взбирался на эту высоту, взбирался, но не для того, чтобы избегнуть, вовсе нет, а для того, чтобы иметь удовольствие прыгнуть в бездну с этого пика. И – прыгнул. Вот две мои версии. Решать вам. Выбирайте из них ту, какая вам более приглянулась, какая удобнее прилегает к вашему сердцу.

Потом, когда Лёха прослушал на записи, какую вдохновенную чушь гнал я перед несчастной женщиной, он схватился руками за голову и, раскачивая ею, как маятником, застонал так, словно в черепе у него была нора, и какой-то ёж шевелился в ней. Я уж хотел было полезть в портмоне за кеторолом, который всюду таскаю с собой после раз пережитого ужаса почечных колик (и, хотя мне удалили камень, и опасность, казалось, миновала, я всёж-таки суеверно не расстаюсь с таблетками), но тут Лёха умолк, замер, глянул на меня меж пальцев руки, прижатой к голове, и весело подмигнул. А затем вновь продолжил стонать.