Иудейка и президент

                Дипломатия

"Растение в горшке, у него нет корней... Его можно перенести с места на место, ничто не дрогнет в листах. Оно привычно к этому, вероятно. Заранее привычно к любой политике. Людям такое не дано".
- "Ципи, почему? Просто скажи, почему, и нам станет легче", - Ципора Моисеевна ( мать ) имела в виду всю семью.
Два брата, Аркадий и Соломон, дорогие дядечки, Даниил Александрович и Яков Борисович, тётя Мирра, тётя Лема, тётя Соня, дети их - считается, что приблизительно ровесники Ципи, сверстники во всяком случае - возьмём более широкое значение, дедушки, Сима и Иосиф, бабушка, оставшаяся у них, как она сама говорит, единственная старшая женщина, естественно, отец: Ципи казалось, что вместе с матерью они все стоят в комнате. И в маленькой комнате тесно, хотя в несколько раз теплее, чем было до этого.
      Девочка двеннадцати лет отвела глаза от подоконника, немного погодя посмотрела на мать.
- "Вы окончательно уже стали предпочитать растения в горшках, это на многое влияет, да?"
- "Нам по-прежнему кажется, что для нас это не имеет того значения, которое научилась вкладывать ты".
Маленький еврейский ребёнок в ещё более маленьком еврейском мире - это целый бунт, если он вдруг сдёргивает с себя уздечку абсолютного послушания. Но бунт, который видят родители, это бунт в пределах условного, домашнего гетто, бунт, который видят знакомые родителей, это бунт на один город, бунт, у которого зрителем народ из общины - это бунт на страну, а вот бунт, который показан гостям, то уже бунт в рамках данного им человеческого мира, одного на всех. И евреи в нём живут, и все другие.   
- "Сейчас ты спросишь, кому нам?"
Самый мудрый в мире ребёнок - это еврейский ребёнок. Он изначально мудрее мира, в котором рождается.
- "Нет, не спрошу".
Спокойствие и уверенность, которые особенно проступили в девочке после её бат-мицвы, значительно превосходили те ощущения, что после того же испытывала её мать. Совершеннолетие - капризный подарок... раз девочка совершеннолетняя, то можно говорить даже так, совершеннолетие как капризный мужчина: с разными женщинами он ведёт себя по-разному.
- "С тобой становится тяжело, Ципи..."
- "Мне тоже тяжело, мама, может быть, тяжелее, чем вам со мной".
Прозрачность детской комнаты, безусловно, должна символизировать прозрачность мира. А что символизирует ушедшая прозрачность детских глаз? Плохо, если глаза дочери в этом возрасте уже похожи на глаза матери. Но ещё больше еврейскую мать интересовали те немногие отличия, что, видимо, время и век подарили дочери. Как Ципора Моисеевна не досмотрела, что дочь уже принимает подарки, этого ей себе уже не объяснить. А вот то, что две женщины, две Ципоры, при одном веке разные талмуды читают, вот над этим хорошо бы ей как матери подумать. Ципора Моисеевна огляделась в комнатке Ципи, нет, это ещё большая, не маленькая во всяком случае, комната - главное что? для её девочки это ещё не маленькая комнатка. Вот этого вывода инстинктивно искала не еврейская, нет, человеческая мама. Ребёнку тут привольно. В это ещё нужно какое-то время верить, чтобы оставаться той мамой, которой хочется быть. Материнский век первыми сбивает малахольных, выкраивает из них остаточные платья, которыми детей уж больше никогда не прикрыть. А мать, в конце концов, важнее даже дома. Как понять, чувствует уже это ребёнок или ещё пока нет? Женщина понимала, что в этой комнате-комнатке она теперь только гостит. Тут не срастаются больше чувства. Нет ни недостатка, ни пресыщенности.
     Девочка на мать больше не смотрела. Она знала, что не переглядит своё начало. Это грозит всем детям - начаться в ком-то другом, и это случается со всеми. Все это воспринимают, как неизбежность кирпичной стены. О которую можно очень легко удариться, без удержу взрослея. Когда свои мысли подстёгивают, мать огибают и отца, даже отца... девочка вдруг вздрогнула. Не рано ли? Стоит ли заранее получать удар - надо дождаться, когда взрослые назовут это социальными катаклизмами. А ребёнок, еврейский ребёнок, что-то где-то услышавший прежде из неосторожный рассказов старших, ныне уже вздрагивает... дробный стук сапог по мостовой... нет, это только капли дождя. Ещё никто не марширует строем - никто не  марширует строем до их двери. Она стоит закрытой, надёжно закрытой... как глаза соседей, когда они решают для себя, что им не надо на что-то смотреть. А на что им смотреть, на еврейский неосторожный расцвет под их собственным бочком? Это зрелище не выживет на этой сцене и само знает об этом. Но дверь.. дверь, её ничто с петель не сдёрнет. Так и живут, косясь на дверь. Что же радует? Возможность сказать о себе тому, кто Главный - любимая служба в синигоге, амида, стояние, выстаивание перед богом и миром своих прав, а это будто два разных дела. Выстоять, отстоять право, чтобы ещё раз прийти в синигогу для того же. Просто жить или просто молиться - мало, каждый раз право на первое и второе надо подтверждать. Всем, и взрослым, и детям. Амида - запрос в службу бога о праве еврейских людей... о каком-нибудь их праве, которое им особенно мило. До отчаяния мило, до их отчаяния и до отчаяния их детей. да и они милы Богу, пока стоят послушными детьми, пережившими муку, как взрослые. Но есть ли взрослые под богом, вот что интересует еврейский народ. Об этом размышляют вместе с раввинами поколения за поколениями. Об этом могла бы размышлять девочка вместе с матерью, если бы у них не было иного сейчас дела. Мать... даже если она не очень умный человек, она всегда умная мать. У умной матери умная дочь. Она больше не даёт повода к разговору.
- "У тебя в комнате очень чисто. Ты хорошо стала убираться, ты всегда хорошо это делала... Кровать так застелена, как тётя Сара никогда не делала. Полочки, книги... Мирно так... шоб у нас в жИзни так было", - вдруг всхлипнула Ципора-старшая.
Дитё еврейского народа молчало. Думая о чём-то очень своём, таком взрослом, чем со взрослыми и нельзя поделиться.
     Мать тяжко дышала.
- "Мама, не плачь, наш народ уже достаточно плакал, ведь не об этом ли каждый день в синагоге мы узнаём?"
Ципора Моисеевна поняла, что провалила роль дипломата.
- "Тебе точно двеннадцать, Ципи?"
Что ответит ей ребёнок, которого рожала она сама? Что стройность еврейская ответит, и жизненная, и мысленная? песней в ответ прозвучит, а куплетов не расскажет.

                Вывод

      - "Она не пойдёт".
Дождь усиливался. Почти рушил мостовые. Они, конечно, дряблые... Но... без такого дождя они ещё постояли бы. Как сам мир был бы непоколебимее без таких детей. А в их присутствии слабеют железные кости старика... 
- "Ципочка, оставь это. Девочка сама решает, это не замечательно разве?"
- "Самуил", - сколько ударения Ципора Моисеевна вложила в это слово, знала только она одна. - "Девочка привлекает к нашей семье такое внимание, которое не нужно нам и другим нашим детям. Им ещё жить в этом мире, да и мы таки пока не мёртвые... Ты-то хоть чувствуешь это?"
- "Что не мёртвый? Чувствую, Ципочка, чувствую... Каждый раз, когда говорю с тобой".
Надо ли доказывать? Самуил любил жену. Любил мудро.
- "Поговори лучше с собой, как ты воспитываешь дочь..."
А как можно воспитывать дочь? Её воспитывает её национальность. И их национальность, кстати, тоже. Вот тут еврей задумался перед еврейкой.
- "Ципора, девочка, послушай меня, твоего мужа, моя дочь рождена еврейкой, а значит у неё своя особая мудрость, превосходящая порой мелочи жизни".
- "Настолько особая, что у рэбэ другая мудрость", - Ципора Моисеевна против воли в такую грустную минуту была довольна своим аргументом.
- "А от раввина надо отвыкать, Ципора Моисеевна", - Самуил Вениаминович далеко ходил со своим мнением порою. Особой еврейской порою.
Так случается в условный день и час, что относит сильного душой еврея от общего стада, и вот он у других, у новых горизонтов... а потом мы спрашиваем дружно, отчего от него рождаются такие дети. жена встала посреди комнаты и не садилась в кресла. "Кресла" - так звались их добрыми еврейскими языками три стула на которых они умудрялись, бывало, сидеть всей семьёй.
- "Комплиментами подкупить не пробовала?"
Ципора Моисеевна посмотрела на мужа, как на филантропа.
- "Наших детей комплиментами не подкупить. Им, видимо, всем нужны яркие события в их, а потому и в нашей, жизни".
- "В нашей с тобой, ты имеешь в виду? Возможно, Ципора, возможно... Ну, положим, не всем, Аркаша и Соломон нас с тобой не протрясают. Очень спокойные, хотя и не глупые мальчики."            
- "Это мальчики, которые благополучно вырастут, а нам дадут состариться... благополучно".
Самуил посмотрел мудрой, но весёлой совой на глупую и серьёзную синичку.
- "Ты не рано собралась стариться, Ципора? - печально и вместе с тем как-то весело улыбнулся Самуил Вениаминович.
Печально и весело вместе? Бог сказал бы, что это невозможно... а для еврея всё возможно. А потому и для его жены. Вместе с ним... уже не вырваться - сладкое причитание, но всё-таки правдивое. - "Ты уже стареешь?" - вдруг озабоченно спросил Самуил Вениаминович, и Ципоре Моисеевне показалось, что он единственный, кому есть до этого дело.
- "Нет, Вениамин, но нам придётся. Разве не для этого мы стали мужем и женой? А вообще, мы начали стареть сразу, как родились наши дети. Теперь Ципи добавит нам лет".
- "Просто девочка немножко индивидуалистка".
- "Мы с тобой и наши дети с нами до сих пор в России, чтобы "девочка немножко была индивидуалисткой". Ты не учишь детей волноваться о себе. Как они будут жить?" - как всегда, от волнения Ципора Моисеевна перестала выговаривать букву "р", такую важную для ассимилированного еврея букву.
- "Они будут жить лучше нас с тобой. Этого я желаю им".
Самуил Вениаминович смотрел на жену как на сообщницу в этом желании.
- "Ты думаешь, твоего желания достаточно?" - искренне удивилась Ципора Моисеевна. Такой искренней она не была даже под хупой. - "Его даже в нормальном государстве было бы недостаточно, так здесь тем более. Здесь вообще можно вынести свои желания на помойку, которую до сих пор не вывезли из-под нашего торца". Она отвернулась от собственной усталости, которую вдруг испытала от общения с прогрессивным мужем. "Либерал" - наверное, этим словом можно ругаться.
- "Ты хочешь, чтобы она делала "карьеру еврейки"?" - вдруг другим голосом спросил Самуил Вениаминович.
Еврейская тишина в ответ.
- "Зачем вы, дети, слушаете это?" - Самуил Вениаминович обратился к Аркадию и Соломону. Те спокойно смотрели на родителей, не по-детски, но уже по-взрослому не веря, что волнение тех относится к ним.
Еврейская тишина разбилась, когда Ципора Моисеевна взялась отвечать.
- "Затем они дети слушают нас, зачем ты слушал меня, когда хотел жениться на мне - им некуда деться. Они члены этой самой несчастной семьи".
- "Дети уже граждане своей маленькой страны... где ты президент".   
                Продолжение следует...