МОЯ АЛЯ

 
"Я не знаю, зачем  написала про Алю. Просто  не могла не сделать этого. Не могла, и все. Может быть, мне теперь станет немного легче. А возможно, кто-то прочтет  и узнает, какая она была – моя единственная родная и любимая АЛЯ"


***

       Лето. Жаркое утро. Город. Иду я. Иду, как положено – с четным числом черно-бордовых роз.  В черной одежде.  Иду к Але. А ноги  заплетаются. И совсем не стыдно реветь в голос. Захлебываться слезами и снова подвывать без слов. Где-то в глубине пробиваются обрывки  мыслей:
- Откуда так много слез? Разве у меня внутри столько воды?

Как в тумане – прохожие. Отходят в стороны. Угол улицы и переулка. Здесь много лет подряд мы расставались, провожая друг  друга.
Дом. Лестница. Серая. Люди. Пришла. Вот Аля. Лицо ее и как будто не ее. Макияж слишком яркий. Скрывает следы. Болезни и Смерти. Кругом цветы. Гроб массивный, блестит благородно. Дорогущий, конечно. Господи, о чем это я? Она здесь, а её – нет. Как это? Почему??????           Страшно!!!!!!

Она легла сама две недели назад на пустяшную операцию, по большому счету, и ненужную. Думала через неделю прийти домой. Никому, кроме семьи, ничего не сказала.
А дальше... Врачебная ошибка. Сепсис. Еще четыре операции. Кома. И всё. Не встала. Вернули  домой на день, чтобы унести навсегда.

Фотография. Цветная. Радостная. Тут она улыбается. Руки на первом плане рядом с лицом. Кисть узкая. Пальцы маленькие, нежные. Красивые. Дочь дала фотографию. Велела нести. Не хочу. Но несу по лестнице вниз  Боюсь споткнуться и упасть. Нельзя.  За мной несут цветы, венки...   И Алю.

Музыка. Плачет. Хоронят красиво. В церкви со свечек капает воск, обжигает пальцы. Горячо. Свечки в руках дрожат, огоньки колеблются. У кого-то свечки горят как-то рвано или гаснут. Одна из одноклассниц Алиных шепчет:
- Значит у человека  здоровье плохое. А у тебя – хорошее. Посмотри - пламя яркое, ровное.
      
Я слушаю с уважением: верующая, наверное, понимает.
Вместо платков и шарфов на женщинах черные головные повязки. Господи, о чем это я? 
 
Кладбище за городом. Могила среди березок. Солнышко сквозь зелень. Полутень. Ветерок легкий, тишина.  Ей здесь будет хорошо.
На кресте неправильно указали дату рождения, а смерти - правильно. Внучка – малышка  просит бабушку вставать.

Муж. Сын. Дочь. Рядом. Узлы распутываются...

      Гоню машину по трассе. Руки дрожат. Возвращаюсь. В свою  появившуюся личную жизнь. Поэтому в прошедшем году  меньше было времени на Алю. А теперь Али нет.  Господи!!!     Зачем???
Я ведь даже не чувствовала, что она так страдала. Только удивилась, что не поздравила с днем рождения, не позвонила даже. Подумала – может, со связью что: обе – за городом...

В день её смерти мы подали заявление на регистрацию брака. Кольца купили и перчатки мне белые кружевные. Субботний летний город опалял жаром и  удивлял пустотой и безмолвием. Я беспечно раздумывала о своем, казалось, теперь уже точно счастливом будущем, когда раздался звонок, сообщивший, что Али больше нет…

Как нет, если она -  почти  вся моя жизнь?

МИЛЛИОН ЛЕТ НАЗАД

Миллион лет назад. Первый курс. Ура! Поступили!

Конечно, пединститут и тогда не был престижным вузом, но на истфил конкурс был  больше десяти  человек.
Почему сюда, а не в университет  пошла горожанка Аля? Не знаю и не спрашивала её никогда. Я – из-за мамы-учителя да из-за того, что всего четыре года учиться, а не пять или шесть как везде – семья-то жила скромно.
Нас, окончивших сельские школы и иногородних, объединили в одну группу, и её почему-то к нам.
Все мы тогда как серые воробышки были: одеты плохонько, в больших аудиториях робели, жались к стеночкам, садились за столы в задних рядах.  Она, помню,   тоже почти всегда в блекло-бордовом свитерке, тускловато-русые  волосы собраны в какой-то нелепый хвостик, худющая.  Зато - глаза, точнее - глазищи... Огромные, глубокие, умнющие и почему-то печальные очень.

Сбилась наша компания – шесть девчонок из трех пар подружек. Аля, может, от  собственной неуверенности и робости,  сблизилась с громогласной, здоровой (кровь с молоком) деревенской девкой, неглупой, доброй, но грубоватой, а позднее зачастую  и откровенно бесстыжей. Её так и звали все четыре года просто по фамилии: Мухина. Смотрелись они рядом друг с другом совсем неподходяще.
Тогда мультфильм «Бременские музыканты» был невероятно популярен, его знали наизусть не то, что  дети –  взрослые.  Вот, глядя на эту пару, кому-то и пришли в голову строчки из мультфильмовской песни:
- Если близко воробей,
  Мы готовим пушку,
  Если муха, муху бей,
  Взять её на мушку!   
 
И, напевая, мы смеялись. По-доброму. Мы были добрыми студентами  и шутили безобидно.

Первый курс был не просто сложный - страшный какой-то. Все дикие, одинокие, нищие. Общага. Столовка с противной едой, от которой одна изжога. Денег нет почти никогда, только в день стипендии.       Ничего не знаем: помню – первый раз поехала в институт из общежития на троллейбусе – не знала, что он по кольцу идет - два раза выходила: не понимала, куда еду.

Литературоведение вел профессор  Фарбер.
- Сам Фарбер –вскоре говорили мы с придыханием. А вначале  он казался просто страшным лысым дядькой с горбатым носом, у которого было много «нельзя».  Первой попалась я - ездила домой, и с электрички к началу нулевой пары не поспевала минут на пять. Но все равно вошла в аудиторию, хоть и страшно, потому что пропустить - еще страшней.
Он меня, такую маленькую, неуклюжую увидел, глаза выкатил и грозно так :
- Опоздавшим нельзя.
А я, спрятав голову в плечи, сквозь слезы от  стыда:
- Простите, пожалуйста, простите…
И бочком, бочком на скамью. Он изумился, лекцию прервал, но меня почему-то не выгнал. А я просто  не знала еще, что к нему после начала лекции лучше совсем не входить, шептаться и шуршать чем-нибудь  тоже нельзя. Можно и нужно только слушать, затаив дыхание, потому что слушать его – наслаждение.

У нас было на факультете два великих еврея – Фарбер и Либинзон. Первый - специалист по литературоведению и  Максиму Горькому, второй - по зарубежной литературе. Вот сейчас только их лекции и семинары и помню.
Были и еще евреи  – целая группа городских, разряженных девиц и один неопрятный паренек. Шептались, что в университете квота на евреев, вот они и попали в пед.
Учились они великолепно, держались обособленно.  На последнем курсе девицы спешно повыскакивали замуж за своих соплеменников, спасаясь от распределения в глухие деревни. А парня сначала выгнали из комсомола, потом отчислили за антикоммунистические высказывания.
Но между нами и ими не было не только никакого противостояния – мы даже не представляли, что оно возможно. И когда мы с Алей курса с третьего стали учиться почти наравне с ними, они даже общаться с нами начали  иногда.
Просто существовали в разных мирах - мы – глупые советские идейно убежденные комсомолки, учившие наизусть отрывки из брежневской «Малой земли»,  не рассуждая и не сетуя на примитивность нашей жизни.
И они – все время сытые, пахнущие дорогими духами, ироничные и надменные отличницы, которые всегда стремились, получив четверку, пересдать на пятерку: нам нужна была только стипендия, а  им - обязательно красный диплом.

На первом собрании группы наша  кураторша протянула Але журнал посещаемости и сказала с улыбкой:
- Предлагаю выбрать тебя старостой группы.

Как она смогла разглядеть в этой девчушке не просто способность к лидерству, а еще и ответственность, добросовестность, а главное – стремление всех объединить? Может, раньше ее знала?
И Аля все четыре года с успехом и, кажется, с удовольствием  руководила нами, двадцатью пятью девчонками и одним парнем, которого только первые месяца три мы  воспринимали, как существо другого пола. Никто из нас в него даже и не влюбился, хотя был он парнем очень даже ничего. Потом женился и уехал на БАМ. Встретилась я с ним через двадцать лет, и опять, благодаря Але. Она всю жизнь умудрялась  приятельствовать с огромным числом людей. Да и дружить умела  навсегда.
      
Первую сессию прошли тяжело. Не было опыта сдачи семестровых зачетов и экзаменов. Многие преподаватели, не тем будь помянуты, пользуясь нашей беспомощностью, вдоволь над нами поиздевались. Тогда мы  еще не понимали, что власть над слабыми доставляет удовольствие  только слабым, и покорно терпели их самодурство. Мне не вспоминается что-то особенное про Алю в это время. Такая как все, только всегда с журналом посещаемости.

К лету попривыкли  к вузу, да и он к нам. Стало повеселее и потеплее. Учились почти все изо всех сил. И не только из-за стипендии, хотя прожить кое-как на нее было можно, - нет.  Просто  тогда плохо учиться было стыдно. Правда.
Со второго курса все пошло ладом. Становились друг другу  понятнее. Учились размышлять. Умнели потихоньку. Мы с Алей в  читальном зале часто засиживались допоздна.      Возвращаться нам было отчасти по пути. Я на втором и третьем курсе жила дома - в пригороде, и мы обе ездили на трамвае до вокзала: там она пересаживалась на следующий трамвай, а я - на электричку.
Вот в такие вечера много говорили о разном, даже спорили, например, о политических взглядах Ленина. Зачитывались им . Представляете? Две соплюхи. А тогда диким не казалось, интересно было. Может, поэтому нас с Алей потом взял в свой семинар доцент кафедры научного коммунизма.  Мне и сейчас кажется, что Ленин - не столько гениальный политик, сколько гениальный  политический писатель. И его время обязательно вернется.
А вот в личную жизнь Аля не пускала или я не помню чего-то. И  по ком она вздыхала в то время, не знаю. Только  однажды я принесла с собой записную книжку со стихами. И с великими чужими, и с неумелыми своими вперемешку. Тогда настоящие книжки почти не издавали, вот и вели мы свои тетрадочки.   
Пустив по рядам, предложила:
- Напишите: кто  что хочет.

Эти записи от руки   со стихами Блока, Цветаевой, Пастернака, Ахматовой, с красивыми и умными мыслями  сейчас передо мной. И среди них  - каллиграфическим почерком Али:
- Были августы, будут августы.
  Смотришь с завистью в полумрак.
  Чье-то счастье по небу катится.
  А твое затерялось никак?
      
  Но уйдет за кордоны лето,
  Осень вымоет листья в пруду.
  И в метельный февраль
  Забредет старый август
  И счастливую бросит звезду.

Алин след-следочек. Сама она это написала или чье-то чужое ей в то время было созвучно. Не знаю. Не спросила, а теперь уж и не спросить. Сколько их, таких следочков она оставила навечно в моей жизни...

Жизнь наша студенческая – причудливое соединение старательной учебы с весельем, иногда и с безобидным озорством. Но все равно, мы в основной массе были примерными студентками. Вот  на переборке овощей вижу Алю в беленьком платочке, веселую. Вот на физкультуре бежим по осеннему парку.  Красота! И смеемся чему-то вместе. 
Вот по дороге в Болдино  автобус изломался, и приехали мы к Пушкину глубокой темной ночью. Гостиницы не нашли. Заехал автобус в поле. Попили  водички  и улеглись  в стог соломы. Звезды огромные. Тишина. До утра глаз не сомкнули.  Аля негромко Цветаеву читала. Я – Есенина и Блока. Ну и Пушкина, конечно, - до рассвета. А утром помятые, все в соломе – к нему в гости.
Летом на практику в пионерлагерь поехали всей компанией. У Али с ребятишками получилось сразу. И на практике в школе она была одна из лучших. Всё мы как-то от души делали и ответственно очень. Институт подготовил нас к будущей работе отлично.
К третьему курсу уже  стало понятно, кто на что способен.  Аля, конечно, в лидеры вышла. Я от нее недалеко была, но столько усилий, думаю, к учебе  не прикладывала. Разбрасывалась как-то.
Кураторша, интеллигентная горожанка, мучилась поначалу от нашей провинциальной дикости, но виду не показывала. Потихоньку  нас очеловечивала. Спасибо ей. Повела  на Махмуда Эсэмбаева. Ничего, более впечатляющего, кажется, я не видела ни до, ни после.  Может, потому что впервые перед нами предстало  высшее мастерство в соединении с прекрасной музыкой и великолепием костюмов.
Помню распахнутые Алины глаза, а в них разноцветно-переливающееся отражение бешено крутящейся, словно выточенной искусным мастером  фигурки танцора.

Несколько раз в институте устраивали  вечера знакомств с курсантами военного училища: танцы, чаепития. Аля – среди основных организаторов. Только, по-моему, ни у кого не вышло из этого ничего серьезного. К одной из нас приклеился курсантик, в кафе приглашал, в кино, а она мне:
- Слушай, ну, что делать? Совсем не нравится. Как ему сказать, чтобы больше не приходил, неудобно обижать.
Представляете? Скромняги какие были высоконравственные. Ну, я подумала и говорю:
- А ты не ходи на следующую встречу. Сам все поймет, если не дурак. Чего тут объяснять?
Вот она обрадовалась. И их «роман» закончился без объяснений. А вместо свидания поехали мы в гости к Але.

      Дребезжащий трамвайчик подкатил к серому многоэтажному микрорайону. Квартирка показалось очень маленькой. Чистота кругом – почти стерильная. Аля понимает, что мы голодные, стала кормить нас куриным супом. Вкуснота. Запомнилось, что мясо, нарезанное кусочками, лежало в отдельной мисочке, и она нам в тарелки по кусочку подкладывала.
Пообщался с нами только ее отец. Аля очень любила отца и сильно переживала потом его смерть.  Мама показалась неулыбчивой и строгой. Она сразу ушла в другую комнату, а  брат в силу своего младшего возраста у нас интереса не вызвал, как и мы у него. 
Семья была простая, рабочая. Как там такая Аля выросла? Хотя мы все себя сами делали. Да и сейчас так же, наверное.
    
     Мы стали сами открывать  нужные книжки.  Как-то в садике перед институтом моя подружка Наташка  часа два пересказывала содержание «Мастера и Маргариты», и, о, чудо, в институтской библиотеке эта книжка была, мы ее запоем, в очередь читали. А на курсе советской литературы наш профессор о ней и не заикнулся.
В  театры стали вместе ходить.    И ведь брало нас за живое то, что большинству современной молодежи, наверное, малоинтересно. Вот спектакль в ТЮЗе по Борису Васильеву «В списках не значился», фильмы - «А зори здесь тихие», »Калина красная» - мы за билетами  часами стояли, ревели, глядя на героев.

И внешне менялись. Я летом после третьего курса Алю в городе встретила и обалдела: навстречу шла стройная гибкая блондинка с огромными глазами, с  нежной, розовато-светящейся кожей в пестрой штапельной (самосшитой) юбке до полу и прозрачной светлой блузочке.
Мы тогда в приемной комиссии работали, помогали горемычным абитуриентам правильно оформить заявления и не заблудиться в обшарпанных институтских коридорах. Они еще были серенькими воробышками, а мы – уже птицы стреляные, на выпускной курс перешли, да еще почти отличницы. Фу-ты, ну-ты.
На четвертом курсе  пошли в разнос, хотя по теперешним временам «разнос» был смешной.
Самое страшное событие произошло на лекции, какой - не помню. Ирка, жена офицера, уже пожившая в ГДР, недавно появившаяся в нашей группе, принесла состоявшую из отдельных перефотографированных листов брошюру о половой жизни. Там пояснялось, что значит слово «оргазм», над смыслом которого мы не задумывались, потому что слова этого никогда не слышали. Были  и фотографии разнообразных поз соития, тоже для нас доселе невиданных.
Мы, вообще, ничего более неприличного, чем игральные карты с бесстыдно голыми тетками в руках  у дворовых мальчишек, себе не представляли. А тут пособие по сексу. Ну и пустились эти листочки по рядам. Какая уж там лекция...
Короче, замели нас. Пришла мудрая старуха – деканша. Сначала велела сдать весь компромат. Сдали. Потом – зачинщиков. Молчим. Пригрозила отчислением и прощанием с комсомолом.
Понятно – развратные девицы не могут быть ни комсомолками, ни тем более, советскими учителями. Мы ревем, каемся, но Ирку не сдаем. Говорим – листки эти в аудитории нашли. Хватило у наших педагогинь ума и доброты не испортить нам жизнь. А лет через семь я читала своему первенцу популярную переводную детскую книжку «Откуда берутся дети» и узнавала некоторые "откровенные" иллюстрации.

Еще стали мы похаживать в рестораны. Правда, только после стипендии и только девчачьими стайками. Но манило. Любови завелись. Некоторые во все тяжкие ударились. Общежитие свободу дает. Внешне, правда, все пристойно выглядело. А вот пришла я однажды рано утром к бывшей однокласснице в комнату университетского общежития, а там... На каждой из четырех кроватей -  пары.
У нас все-таки подобное происходило без свидетелей и при запертых дверях.

Аля дома жила, и о таких вещах только по рассказам знала. Паренек у нее в то время был, правда, помнится, что-то там не срасталось, и она страдала. Грустно и молча.
Период у нас в это время был такой: если нет объекта для страдания, то надо его немедленно придумать. Мы все через это прошли, получив разные степени закомплексованности, неуверенности в себе и самоедства. Причем в эту ловушку придуманной любви попадали умные и порядочные девчонки. И потом долгие годы не могли в себе комплексы эти излечить. А которые попроще и без принципов, спокойно повыходили замуж и жили, и до сих пор живут, не заморачиваясь.
    
  Перед выпускным и несколько дней после мы  прощались с институтом. И печально было, и весело. Выпускной у нас проходил в одном из центральных ресторанов, которых тогда в городе было мало. Сняли большой банкетный зал.     И сидели  мы за столами – одни девчонки. Все в кримплене и трикотине (это ткани были такие синтетические - сверхпрочные, на века), в идиотских бабских прическах, сделанных по такому случаю в парикмахерских, и притворялись очень взрослыми.
 
Мы с Алей по результатам учебы  распределялись одними из первых : меня вернули в родную школу, а она поехала в городскую железнодорожную - на большой узловой станции. И это было, конечно, счастье.


ОТМЕНА РАСПРЕДЕЛЕНИЯ-ВЕЛИКОЕ ЗАВОЕВАНИЕ РОССИЙСКОЙ ДЕМОКРАТИИ

Отмена распределения- великое завоевание российской демократии. Это я серьезно, без иронии. И вот почему.
В  первый год работы, в зимние каникулы, собралась я  к подружке, на три года, как и все,  распределенно-сосланной в большое село, где была средняя школа. Когда  после трехчасовой тряски в   ледяном пазике, пройдя еще шесть километров пешком по пустой снежной дороге,  вошла « в ее квартиру», я потеряла дар речи: она жила в избе у одинокой старухи в углу, отгороженном занавеской.
В туалет нужно было ходить на задворки в сугроб, а мылись мы в бане по-черному со свечкой,  и обе перепачкались жирной сажей.
И я, выросшая тоже в своем доме, хоть в простом, но в ухоженном и уютном, ревела от жалости к ней, когда старуха подала нам недоваренный на плитке суп из ливера.
А за морозным окошком орали пьяные местные женихи, и один из них - здоровый детина по прозвищу Гусь вошел в избу с презентом к нам - бутылкой мутно-белого самогона. От такой компании мы испуганно-вежливо отказались, и хозяйка незваного гостя  проводила.
Пили мы с подружкой чай с привезенными мной эклерами, и слушала я  грустную историю о жизни сельской учительницы.…

Сразу после окончания учебного года молодая специалистка сбежала в уже добровольную ссылку к родственникам в  Сибирь, бросив трудовую книжку. А инспекторша РОНО года три ходила к ее родителям и их соседям  выпытывать адрес беглянки.
 
Как-то странно, но мы никогда больше не встречались группой -  не спаяло нас студенчество.  Жизнь  развела меня со всеми институтскими подругами, со всеми, кроме Али. Почему? Но значит так должно было случиться, и я благодарна за это своей судьбе.

Мы начали учительствовать обе с некоторым успехом, хотя и переменным. Об этом и о многом другом  писали друг другу, правда, нечасто, зато обстоятельно.
Сегодня  полузабыта прелесть письменного общения, а в нашей молодости можно было писать, читать и перечитывать письма близких людей. Алины были всегда с ощущением ее присутствия рядом. Переписка, пожалуй, нас сблизила сильнее, чем живое общение в институте.
Мы встречались, когда она приезжала домой на каникулы. А весной я поехала к ней. Жила она вместе с двумя молодыми учительницами в служебной квартире. Все у них было общее: и работа, и отдых. В гости к ним тогда пришли парни - тоже молодые специалисты. Один из них был врач,по-моему, он на гитаре играл. Пели Визбора, Окуджаву, пили чай. Было негромко и уютно.
Они все  дружили с Алей до  конца ее жизни, и на похоронах были, так же, как и остальные, придавленные дикой нелепостью ее смерти.
 
Может, и осталась бы она в школе навсегда - была талантливым педагогом. И любимый человек там же в школе появился. Но  как-то сурово обошлась с ней жизнь: не на Але, а на другой девушке он женился. Я его не видела никогда, но как будто знала, так много она о нем рассказывала: пришло время, когда мы стали всем сокровенным делиться. Но у нее и без меня было много общения. Ее эрудиция,  острый язычок, и  тонкий юмор (всегда к месту) притягивали к ней и объединяли любую компанию.
    
Вернувшись домой, она стала работать в заводской многотиражке. Я к тому времени перешла в милицию, чтобы получить юридическое образование. Тогда второе высшее можно было получить, только если работаешь в этой области.
Поступила я на юрфак и встретила там своего будущего мужа. Перед Новым годом поехали мы с ним к Але в гости.
Я часто вспоминаю этот воскресный день, как один из самых счастливых в моей небогатой на личное счастье жизни...
Мягкий морозец. Крупные и чистые узорные снежинки на моей шубке и шапке, долго не тающие. Ощущение радости, молодости и надежды на сказочное исполнение самых заветных желаний.       У меня хранится наша с Алей фотография, сделанная в этот день в  фотостудии. Что такое мыльницы, мы тогда  не представляли, а профессиональных фотографов, снимающих, проявляющих и печатающих снимки,  было очень мало.

Смотрю на нас, каких-то задумчиво спокойных, еще не знающих ничего о своем будущем. Но навсегда рядом, как на снимке, мы так и остались. До тех пор, пока Али не стало. Кстати, ее муж занимался фотографией, и у меня осталось очень много кусочков нашей общей жизни. Только последних лет там нет: все стали снимать на телефон, и Аля мне показывала с него свои поездки, семью и себя.
 
  На встречу Нового года  я позвала ее, а мой жених – своего друга. Там они познакомились и раньше нас поженились.
Я, конечно,  понимаю, что все это не совсем случайно произошло.  У нас с Алей была  уже потребность  в браке, мы осознанно хотели семью, детей, свое гнездо, ведь нам было уже по двадцать пять – по тем временам возраст для замужества близкий к  критическому.
 
И ЭТА ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА, ВЕСЕЛАЯ И ПЬЯНЕНЬКАЯ, ЕЩЕ КРЕПЧЕ НАС СОЕДИНИЛА

И эта  встреча Нового года,  веселая и пьяненькая, еще крепче нас   соединила. Вот так распорядилась волшебница – жизнь.
Он влюбился в Алю сразу,  ухаживал за ней с цветами, с красивыми словами и всякой другой романтикой, и она расцвела прямо на глазах.
Их свадьба была ярким летним праздником. На них было так радостно смотреть. Там я впервые увидела Алину  подружку – одноклассницу - свою тезку, милую миниатюрную брюнетку, с которой, как оказалось потом, мы в Алиной жизни составляли две половинки.
Наши свадьбы, пожалуй, были похожи  на последние студенческие веселые посиделки: еще много школьных и институтских друзей и подруг было рядом.
 
Моя личная жизнь тяжело склеивалась. Теперь я думаю, что  и не было у меня  любви. Пожалуй, удовлетворение самолюбия. Об этом впервые сказала мне    Аля, да я и сама  это понимала, только отступить не смогла  и не захотела.
Помню, сидим мы с ней в день моей свадьбы, ждем жениха, а я и говорю:
- Лучше бы уж он не приехал.
 
Но все сложилось, как сложилось. Зашумела, загуляла свадьба на сто двадцать  гостей. Длинная, утомительная – тогда так было принято. Но запомнившаяся на всю жизнь. А через тринадцать лет наш брак распался.

Мы обе начали семейную  жизнь с родителями мужей. У Али с мужем  в городской квартире была отдельная комната. Навела она там порядок, я часто к ней заезжала тогда: доучивалась в городе на юрфаке, а потом через город ездила от своих родителей на новые места жительства.
Сыновей мы родили в один год. Вообще, жили похоже. Мы мыкались по общежитиям и сельским районам – муж служил в прокуратуре, Аля -  по квартирам, сначала съемным, потом мужу-милиционеру дали двушечку на окраине города.

Она  и  после первых, и после вторых родов долго не работала, тогда это редкость была. Очень много себя своим детям  отдавала. Наверное, поэтому они выросли у нее такими талантливыми. А я вот, дура, бегом трудиться побежала, жалею теперь – не научил никто, а своего ума не хватило. Выросли мои любимые сыны в яслях с восьми месяцев, с продленками и ключами от квартиры на шее.
Дружили мы в те годы крепко, встречались часто. Наверное, от взросления, стали потрезвее друг друга оценивать. 

     Ее семейная жизнь с самого начала сложилась удачнее, чем моя.    Вот только бедность душила обеих одинаково, хотя ее муж старался очень, по командировкам ездил, подрабатывал. Но она относилась к нужде  нетерпимее, чем я. Помню ее истерики в нашем присутствии по поводу переживших все сроки носки туфель: неудобно за нее как-то было. А он терпел – любил, наверное, да и ответственность мужскую понимал.
Когда моему мужу дали в пригороде первую в нашей жизни очень хорошую, по тем временам, большую квартиру, наша радость была неописуема. Позвали мы в гости и Алю с мужем, и еще одну семейную пару.      И вдруг, в разгар веселья Але сделалось плохо, у нее началась страшная истерика, и я не могла понять причину, думала, может, поссорились с мужем.
А другая моя подруга говорит:
- Глупая ты. Не видишь, что ли? Ведь она тебе завидует.
Я с ней согласилась, но сделала вид, что поверила во внезапно возникшую Алину головную боль. Она, бедняжка, не могла с собой справиться, а признаться было стыдно.

Я ведь тоже хороша была. Аля, наверное, так и не узнала, что я еще в наш добрачный период, пытаясь вызвать ревность своего жениха, начала  флиртовать с ее ухажером. Но он умница оказался, через несколько дней приехал вместе с ней ко мне в гости. И мы никогда с ним об этом не вспоминали. А мне и до сих пор неловко.

Так что не были мы идеальными  и зачастую совершали далеко не украшающие нас поступки.
 
ПЕРВЫЕ ЛИЧНЫЕ ПРОБЛЕМЫ

  Первые личные проблемы в их семье, о которых я знаю, начались в одно время с моими, только у меня это было – пьянство мужа, а  у нее - внезапно открывшаяся длительная связь мужа с другой женщиной. Мне было проще и понятнее: дошло до точки, надо разводиться ради спокойной жизни детей. У нее же все было очень сложно, ведь ее муж был неплохим мужем и отцом. Правда, было заметно, что от Алиной раздражительности и излишней требовательности  он подустал, вот, наверное,  и грелся тайком возле  женщины, мягкой и пушистой, все понимающей, да еще одинокой и несчастной.
Але было очень плохо. Она его одновременно и ненавидела и ,наверное, любила, но уже как свою собственность. Через много лет  рассказала, как часами тогда бродила одна по городу в каком-то полубреду, какой нетерпимой была боль от ощущения его лжи,  подлости,  от собственной  беспомощности, как приходили мысли о  суициде.
Она тогда даже к психотерапевту ходила, что было еще очень необычно.Наверное, помогло, и их семья  не распалась. Но трещину, конечно, дала. Как же иначе?

Мы  с Алей похожи   и тем, что не были близки со своими мамами. Нам тяжело было с ними, хотя все, что положено примерным дочерям, мы, конечно, делали. Но почему-то   обе не просто осуждали,  судили своих матерей. Наверное, в чем-то  и были правы. Но сейчас понимаю – судить матерей никогда нельзя. Просто нельзя, и все.
Может быть, недолюбленные матерями, мы  так старались изо всех сил любить своих детей и все, что возможно, для них сделать?
Тогда уже они трехкомнатную квартиру получили,   Муж ее неожиданно, во всяком случае, для меня,   стал заниматься бизнесом. Машину они купили, «Ладу» цвета мокрого асфальта – последний писк в то время. Сын в университет поступил, на дневное, дочка в гимназии училась и в музыкальной школе. Короче, живи и радуйся. Но Але стало скучно.
Я очень хорошо помню, как мы шли с ней по летнему жаркому городу, и она сетовала на серость своего существования. А я, разведенная, надеющаяся только на себя, в то время работающая день и ночь, чтобы поднять на ноги двух сыновей, разозлилась:
- Ну что ты ноешь? Здоровая умная баба! Займись, чем тебе хочется, выучись, если надо. Что ты себя хоронишь?
 
Вскоре она вышла на работу туроператором, муж пристроил по своим связям -  тогда с приличной работой было очень сложно. Только какой она туроператор? Смешно. И вскоре она стала получать второе высшее – психологическое образование.

Эти год – два мы почти не виделись: у них появился новый круг знакомств, и она меня в него не приглашала, точнее, перестала приглашать. А виновата в этом я сама, потому что меня ее новая, богатая жизнь раздражала, и при встречах я иронизировала над ее мужем, ранее бывшим убежденным  борцом с  «новыми русскими» и даже, зная некоторые детали его бизнеса, смело его обличала. Ну, не дура ли? Конечно, это была банальная зависть, но не только. Главное, что у меня внутри, как стержень железный, всю жизнь стойкое неприятие и недоверие ко всем олигархам. Наверное, неистребимые последствия партийно – коммунистического прошлого, да и Ленина, пожалуй, излишне перечитала в молодости вместе с Алей.
Но все-таки  моя тупость нашу дружбу, слава богу, не убила. Мы снова стали встречаться. Правда, теперь уже всегда только вдвоем. Побывала я у них в новом доме. Чувствовала  себя там примерно как  Гулливер в стране великанов. Всего было как-то очень много: комнат, окон, земли.
На их огромном участке был  ручей, больше похожий на речку, и кусочек настоящего леса.   Размах содеянного  и великолепная природа    впечатляли. Аля с этим хозяйством как-то справлялась, я бы, наверное, не смогла.
Она в это время уже успешно работала, много бывала за границей, начала преподавать.  И жизнью, кажется, была исключительно довольна.
Стала следить за собой: всегда с прической, со свежим маникюром, одета хорошо. Хотя, конечно, возраст наш было не спрятать, и выглядели мы с ней все равно на свои «за сорок».
Мы  частенько обедали вместе, ходили в театры, в кино, в наш любимый книжный магазин »Дирижабль». Как же созвучны были наши мысли, интересы и желания! Как мы понимали друг друга!
 
И КАК ПРЕСТУПНО НЕБЕРЕЖНО, КАК К ЧЕМУ-ТО ПРИВЫЧНО ЕСТЕСТВЕННОМУ Я К НАШЕЙ ДРУЖБЕ ОТНОСИЛАСЬ

И как преступно небережно, как к чему-то привычно-естественному,  я к нашей дружбе  относилась... А теперь мысли и чувства замерзают внутри , потому что о них никому не хочется  говорить.
У меня не было никогда много друзей, да   и не было  это нужно. А сейчас нет  почти никого. Я все больше соглашаюсь с изречением какого-то великого, что с возрастом друзья уходят.       А вот у Али все было по-другому: те, кто был близок ей когда-нибудь, почти всегда оставался рядом.      Я изредка встречалась с ними на ее днях рождениях. Люди все были интересные и зачем-то все ей нужные.
Еще она очень любила собак и кошек, но собак все-таки больше. Относилась к ним, пожалуй, как к детям. Ну, уж точно, как к разумным членам своей семьи. Смерти ее питомцев мы обычно оплакивали вместе.  У нее за жизнь было несколько собак и долгожительница-кошка. Но я больше всех обожала ее девочку-шарпея.

Появились и какие-то новые, не очень приятные  черточки в ее характере. Что поделаешь, жизнь в довольстве меняет человека, и не всегда в лучшую сторону.
Несколько раз при мне во время обеда в кафе или ресторанчике Аля отчитывала официантов за плохое обслуживание, отказывалась от заказанных блюд, приготовленных, по ее словам, невкусно, козыряла именами знакомых ей хозяев этих заведений. Может, она была права, хотя  выглядело это некрасиво, и мне было немного стыдно. Но я почему-то ни разу не сделала ей замечания.

Примерно в это же время  я стала все чаще понимать, что Аля со мной не совсем искренна. Иногда слишком старательными были ее попытки казаться успешной, немного богемной женой богатого человека. А еще она стала многое недоговаривать о себе, о муже, о детях. Но у нас, кроме этого было столько общих тем для разговоров, столько всего хотелось вместе передумать и понять, что я как-то спокойно воспринимала некоторую ее закрытость и некоторое очевидное притворство.

А вскоре у ее мужа начались неприятности, и богатая жизнь сменилась борьбой за сохранение материальных ценностей. Аля держалась молодцом. По-прежнему открывала для меня новые книжки, спектакли, по-прежнему интересно и с юмором рассказывала о работе, о детях. Только юмор теперь все чаще  переходил в сарказм, и хорошее настроение могло внезапно испортиться. А еще ей стало часто  сложновато за что-то заплатить, куда-то пойти или поехать. Аля стала экономной и расчетливой. Она изо всех сил старалась сохранить прежний образ жизни. Я только потом узнала, каких усилий это ей стоило.
А признаваться мне в своих бедах она теперь не хотела и не сделала этого до самой смерти. Вот со своей другой подружкой – бывшей одноклассницей - она  была откровенна и естественна.
 
Ну, а я вдруг встретила достойного мужчину, и  теперь уже мое положение, в том числе и материальное, резко улучшилось. Аля старалась воспринимать эти зигзаги нашей жизни  спокойно, только еще реже говорила о своих неурядицах.

     Однажды мы с мужем после встречи Нового года возвращались из ресторана  как раз  мимо Алиного дома. Вдруг она звонит, поздравляет. Я немного удивилась, что в три утра, но говорю:
- Мы у твоего дома, выходите, погуляем. 
А сама думаю: может, на чай пригласит. Но она и гулять не пошла и к себе не позвала, сослалась на то, что собрались всей  семьей, с детьми.
Но даже по тону ее голоса я не поняла, что дети после поздравлений ушли на свою молодежную тусовку, а  она встречает праздник одна в пустой квартире, что ей очень одиноко и плохо.
Я бывала в таких ситуациях и не стыдилась их. Почему же она ничего мне не сказала? Может, потому, что сама меня, много лет одинокую, в свои компании так редко звала?  Или не хотела, чтобы я ее жалела?     Но ее выдержке и скрытности по отношению ко мне  удивляюсь до сих пор.

Может, правда, как мне потом сказали,  она со мной всю жизнь соперничала и не могла признаться, что оказалась слабее и неудачливее: самолюбие и амбиции не позволяли. 
Но чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется , что это все-таки не так.

Просто Аля всегда  испытывала потребность в некотором актерстве. Она могла что угодно сочинить, придумать и представить в лицах любую историю.  Она лицедействовала виртуозно, и ей всегда нравилось немного недоговаривать о чем-то или, наоборот, договаривать не о том.
Мне кажется, ей хотелось  со своими друзьями и приятельницами быть разной, поворачиваясь к каждому какой-то одной  стороной души и жизни, оставляя  остальное –  секретом. Может, потому так широк был круг ее общения, что ей было нужно, чтобы одни ее любили, другие уважали, третьи жалели, а с четвертыми можно было просто поболтать ни о чем?
А может, я придумала все это из-за  обиды, что Аля  перестала быть со мной  откровенной? И мне так жаль, что она не доверилась мне. Пережив сама боль одиночества и никому ненужности, я согрела бы ее теплом и участием и  не корила бы себя теперь, что ничего не сумела понять вовремя.
Как сложен человек... Вот съели мы с Алей вместе  уж точно несколько пудов соли, а она  так и осталась для меня неразгаданной.

Когда я с конфликтами и нервотрепкой досиживала на своей работе последние два месяца, она   приходила ко мне почти каждый день, приносила что-нибудь вкусненькое, и мы подолгу гоняли чаи в моем кабинете, внезапно опустевшем, потому что почти все мои сослуживцы и подчиненные, кто боязливо, а кто с удовольствием, теперь обходили его стороной.       Без Али мне было бы очень трудно пройти через это.

Машина появилась сначала у нее, и она с гордостью впервые повезла меня   домой. Водила она с удовольствием. Ну, конечно, теперь  я была в курсе всех прелестей езды в пробках, парковок задним ходом, бешеных мужиков, нагло подрезающих и сигналящих в самый неподходящий момент. Но о своем настоящем страхе за рулем Аля поведала мне  лишь однажды. 
Дрожащим голосом она рассказала, как везла малышку-внучку по мосту через Волгу  и вдруг слышит:
- Бабуля, посмотри какая красивая водичка близко!
И оглянувшись, бабушка увидела, что на полном ходу  трехлетнее маленькое чудовище открыла дверь и, высовываясь наружу, смотрит на «водичку».
У бабули волосы поднялись дыбом. Она не помнила, как остановилась и схватила ребенка на руки…
Вскоре и я стала водителем, и автомобильная тема в нашем общении заняла достойное место.

Последние два года Вале часто не везло со здоровьем. Пошаливало сердечко, и пришлось лежать в больнице. А потом два нелепых перелома.
Перелом руки был последней зимой. Аля позвонила. Не просила приехать, просто сказала, что в больнице.
 
Я УВИДЕЛА ЕЕ, И В ПЕРВЫЙ РАЗ ЗА МНОГО ЛЕТ СЖАЛОСЬ СЕРДЦЕ

Я увидела ее, и в первый раз за много лет сжалось сердце.
В какой-то убогой трикотажной блузе, с комом загипсованной руки, висевшей на перевязи, она смотрела на меня с улыбкой, а в глазах - боль. Боли было столько, что она выливалась из глаз молчаливым криком.
Но внешне все было как всегда нормально. Доктор-лапочка и умница, соседки – интересные, и вообще, завтра выписывают.
А завтра у меня оказался лишний билет на Орбакайте. И сразу после выписки я  повезла Алю на концерт.

Она бесцеремонно разругала в пух и прах мешающую мне припарковаться не по правилам даму - водителя крутой иномарки. Потом мы попили чайку в буфете. И я по пути на наши места все время закрывала Алю собой, чтобы никто не задел ее руку.

Весна у нее была занята заселением в отремонтированную квартиру. Она радовалась новым шторам и люстрам и обещала вскоре все мне показать. Не вышло...

В последний раз она зашла за мной летним вечером, и мы пошли погулять в парке перед спектаклем. Вахтанговцы привезли «Пиковую даму» с великой Максаковой и стильной «тайной недоброжелательностью» - Рутберг.

Аля была не очень спокойной, говорила, что устала, что ждет отпуска, пообещала приехать к нам за город.
Я была в театре с сыновьями и снохами, и сидели мы с ней далеко друг от друга. А потом я ее проводила по нашей дороге, по темной улице и  высоким ступенькам до переулка к ее дому.       Мы какое-то время постояли, поболтали, а потом замерзли и отправились по домам.   Как всегда.
 А это было в последний раз.

Дальше были только звонки с ужасной связью между двумя деревнями.

И Али нет...
Но почему-то она есть. Каждый день  я вижу ее на  наших с ней улицах и везде, где мы с ней бывали.
Я смотрю на наши с ней книги, а когда бываю на ее могиле, все время вглядываюсь в ее фотографию, словно хочу что-то понять в ее взгляде.
И, наверное, из-за ее говорящих глаз я так полюбила это стихотворение Тосса, книжку которого  давала почитать Але:
    - А что слова? Они всего слова
Трухлявы и пустынны, и безлики.
И даже  самые пронзительные крики
Не выразят так много никогда,
Как тихое движенье рук, молчанье губ.
Но главное – глаза. Твои глаза.

Я понял с высоты ушедших дней,
Бессонных и бессмысленных ночей,
Ненужных пробуждений, вялых снов,
Кому-то сказанных зачем-то слов,
Знакомств, рукопожатий и речей,
Я понял с высоты земли ничьей,
Что если что и было у меня,
Так это тихое движенье рук,
Молчанье губ.
Но главное, глаза. Твои глаза.

Когда вдали внизу блеснет река
И солнце растворяется в деревьях,
И в три-четыре домика деревня,
Да не деревня даже, ерунда…
И взгляд теряет полотно дороги.
И к тормозу вдруг тянется нога…
И не поймешь, зачем спешишь, куда?
И раствориться хочется в природе
Иль всю ее сполна вобрать в себя.
Так погрузиться хочется в твой взгляд,
Войти в него и стать его частицей.
И если что-нибудь когда-нибудь случится,
Понять, что только сам во всем был виноват,
Что уберечь не смог, не удержал тогда
Я тихое движенье рук, безмолвье губ.
Но, главное, глаза.
Твои глаза.

Говорят, что надо помнить умершего, чтобы его душа не мучилась.

Пока я жива, Алина душа, наверное, мучиться не должна.

Мне так плохо без нее, так пусто и бесприютно . И никто никогда ее не заменит.
      Она ушла, как ушли детство, юность, первая любовь. Только их я вспоминаю с тихой радостью. А по Але я тоскую. Мне не хочется мириться с этим страшным «Никогда». Но я ничего не могу изменить.

И, ни во что не верящая, я стала задумываться:
- А может правда, мы с ней еще встретимся в той, другой жизни и снова поговорим, поспорим, немножко поехидничаем и посмеемся, попьем чайку и порадуемся тому, что мы снова вместе ?

Я не знаю, зачем я написала про Алю. Просто я не могла не сделать этого. Не могла, и все. Может быть, мне теперь станет немного легче. А возможно, кто-то прочтет  и узнает, какая она была – моя единственная родная и любимая АЛЯ .

P.S:

Жизнь - все-таки совершенно точно добрая волшебница.
 
Вчера, еще не остывшая от последних строчек о моей Але, я впервые после сорокового дня, то есть впервые за много месяцев, случайно встретила ее дочку.

Она смотрела на меня печально: я, конечно, напоминаю ей Алю. Но ее тоже большущие, только темные глаза одновременно искрились радостью.
Она погладила свой тугой арбузик - животик и  с гордостью сказала, что там сидит Антон Павлович, как Чехов.
Я погладила ее по плечу, попросила, чтобы она берегла себя, и долго смотрела, как быстро  и  вместе с тем осторожно, она шагает по скользкому плиточному полу торгового центра. 
Смотрела и думала:
- А ведь там  Алино семечко растет. И она в нем тоже есть. И будет...
И мне стало не так горько.