Жизнь первая. Великое искусство

А вот у нас в МАДИ, где я учился на инженера-механика, был майор Ложкин с кувшинным рылом. Коренастенький, подтянутый, в галифэ и сапогах гармошкой. Серьезный. В 1958-м Ложкин муштровал стройподготовку. Надо сказать прямо, он предпочитал шагистику всем другим военным искусствам. Любил маршировать, как любят все армии мира.

Я ему даже завидовал, такое удовольствие он получал от отдавания команд нам, двадцатилетним четверокурсникам, изможденным сопроматом и ленинскими теориями. Во дворе института, где мы вышагивали с фальшивыми ружьями, майор Ложкин буквально расцветал. Становился выше ростом и как-то выпуклее. Его кувшинное рыло с голубыми глазами навыкате светилось. Он отдавал команды негромко, но четко. Невозможно ослышаться. Его кривые ноги в сапогах гормошкой пружинили, он почти подпрыгивал и помогал себе ручкой, сжатой в кулак.
************
А я, не имея ничего против соблазна маршировки, страдал из-за недостатка таланта в этом искусстве и последствия многих лет увлечения вольной борьбой. Спросите любого «вольника», как должен выглядеть настоящий борец: расслабленный, чуть ссутуленный, при ходьбе ноги от земли не отрываются. Носки ног обращены внутрь. Сильно внутрь. Эта мужественная косолапость выдает брата «вольника» за пятьдесят метров. И руки тоже должны быть расслаблены, мускулисты и болтаться. Борца никак не спутаешь с дерганым боксером или тощим волейболистом.

И наверное поэтому девушки обожают борцов-вольников. Особенно кавказцев.
************
Выстроив нас в линейку по стойке «смирно», майор Ложкин медленно обходил строй, пытливо осматривая каждого будущего защитника родины. С ног до головы. Одновременно кулаком в живот он выправлял прямоту линии: «Ты, студент а не ж...а, должен видеть четвертую грудь справа и слева. Втяни пузо, не на кухне!»

Дойдя до меня, Ложкин замирал. Глядя мне в лицо, он командовал «смирно!». Но я и так стоял «смирно», куда смирнее?! «Ты что, прямо стоять не можешь? Геморрой, что ли? Плечи назад! Грудь вперед! Как фамилий?». Стоя в приказанной позе, я едва мог ответить. Я начинал понимать моего папу, называвшего меня «Лапшон».

Майор опускал глаза и видел сначала мои тошнотворные трикотажные штаны производства Трехгорной мануфактуры. Они очень легко вытягивались, особенно на коленях. Глаза майора Ложкина опускались еще ниже и достигали мои драные полботинки отечественного производства. Я стоял как обычно - носками внутрь. «Носки в стороны!» с отвращением шипел мне в лицо майор, глотая недосказанное, и поспешал далее, чтобы не обострять конфликт.
************
Склонность к творчеству - другое наказание: мы, творцы, плохо воспринимаем команды, и только с сильным запозданием. Когда Ложкин четко приказывал «Стой!», я продолжал инерционное движение еще секунд пять, пока внутри окончательно не прояснялось, чего он от меня хочет. Но, уж когда доходило! – я останавливался, как вкопаный, слегка раскачиваясь.

Эта черта моего характера вызывала у публики оживление, особенно, когда надо было поворачивать всем взводом, то-есть, строем по четыре вряд. По росту я шел в первом ряду. Майор Ложкин четко произносил «Нале - во!». И я слышал команду и пытался сообразить быстро, как можно быстрее, где это самое «ле - во». И уходил вперед на три шага, в то время, как следовавшие за мной поворачивали. Ужасно неудобно. И еще при повороте на ле - во у меня носок правой ноги цеплялся за пятку левой и я часто ронял фальшивое ружье. Но, поскольку я шел расслабленно, то не падал. Никогда.
************
Со временем слух о моей маршировке распространился по институту. Ищущие легких забав бездельники-студенты, свободные от занятий, собирались во дворе во время моих представлений.

Майор Ложкин не сразу понял в чем дело – он принял внимание публики на свой счет. И бодрился еще больше. Порозовел и сверкал пуговицами на вспученной груди. Пока до него не дошла суровая правда:  в центре внимания был не он. А я! Хотя это внимание меня отнюдь не радовало.

Майор Ложкин страдал не меньше меня, видя мои потуги. Иногда он приходил в отчаяние, боясь, что я заражу остальную группу. Он выдирал меня из строя и отставлял в сторону. Но, будучи опытным офицером, понимал, что «без труда» с моей стороны мне не видать заветного звания. Он вставлял меня в колонну сзади, за Либерманом – рост собаки сидя, но я то отставал, то наступал на Либермана. При этом периодически ронял фальшивое ружье, что являлось вопиющим нарушением устава.

Не выдерживая, майор Ложкин непедагогично грубо кричал, добавляя сильные выражения: «Чего ты держишь ружье как лошадь!?» Это меня добивало. Я не мог понять, то ли я держу ружье как держут лошади это самое ружье. Или я держу ружье, как держат лошадь? Мне хотелось это знать! Беспокойная творческая душа не допускала темных пятен в познании.
************
Мне грозило изгнание из МАДИ за неспособность тянуть носок. Выпускник МАДИ сначала должен стать лейтенантом, а уж потом ... Без этого не допускали к защите инженерного диплома.

Зловещий ложкинский шепот мне в лицо «Какой ты на х... инженер – в строю ходить не можешь!» кошмарил мою забитую формулами пустоголовку.

Моё будущее снилось мне в мрачных тонах майорской угрозы: «В солдаты сдам в п...у – там тебя заставят тянуть носок!»
************
Не так быстро уважаемый майор Ложкин!

Великое искусство спасло меня. Генерал Коровякин – зав. кафедрой Военной подготовки, читал курс «Строительства временных аэродромов в зоне ядерного взрыва». Меня этот предмет увлек. Молодое любопытство требовало информации об аэродромах в зоне ядерного взрыва! Мне представлялась эта загадочная зона, где я, молодой лейтенант инженерно-технической службы, совершаю подвиги строительства временных аэродромов. Пустые мечты молодости!

На мое счастье генерал не умел рисовать, а надо было иллюстрировать на доске взрыв тактического ядерного заряда, укрытия и блиндажи, раскатку металлической сетки, продвижение взвода связи к контрольному пункту, разворачивание пункта принятия пищи, возможные пути отступления и укрытия в случае использования противником повторного тактического атомного взрыва, отхожие места для рядового состава в близлежащих кустах, места захоронения, .... очень много всего захватывающе интересного.

Красная Армия и Политбюро собирались решительно выиграть атомную Третью Мировую и  окончательно сделать козью морду мировому империализму.
************
В начале каждой лекции генерал Коровякин обращался к нашему взводу с вопросом, кто может рисовать правильно. Мелом. Уже тогда всем было ясно, кому суждено великое будущее художника-карикатуриста, и класс громко в разнобой кричал: «Телок, Телок!»

На первых занятиях генерал Коровякин настораживался не намек ли это на его фамилию. Но потом попривык.

Скромно потупившись, чеканя шаг рваными полботинками, я выходил к доске и по выданному мне генеральскому эскизу со штампом «Для учебных целей. Хранить в деле 16975Щ» быстро рисовал обсуждаемую батальную сцену. Раз плюнуть.

Не будь я карикатуристом, я бы стал успешным батальным художником, в то время специальность весьма требуемая. Я бы писал маслом сцены закрытия грудью ядерных взрывов героями-гвардейцами. Из минометов моей руки вырывались бы оглушительные потоки пламени, не менее громкие, чем крики «Ура!!!» наступающих морских пехотинцев, рвущих на груди тельняшки из любви к отечеству и очередному вождю. Я бы...
 ************
Генерала Коровякина моё искусство подкосило. Ему в голову не приходило, что охламон-студент из бестолковых может так! Наблюдая меня, генерал изумленно скрипел сапогами-бутылками из генеральского хрома. Его кавалерийские галифэ с широкими красными лампасами восторженно шевелились, поднимая маленькие меловые вихри.
************
Уже на третьей лекции генерал запомнил меня в прыщавое лицо, но фамилию путал, называя меня то Козленком, то Барашком. Я не обижался – я прощал генералу плохую память на фамилии за право изображать на доске ядерные взрывы и траншеи доставки горячей пищи.
 ************
После шестой лекции мой патрон совсем сдался великому искусству и, подняв взвод по стойке смирно, объявил мне благодарность с занесением в личное дело. Не растерявшись ни на секунду, я хрипло вскричал, вспучив грудь по образу майора Ложкина: «Служу Советскому Союзу!». Высшая оценка тут же была внесена в Военный Журнал №2992-58.
 ************
А через пару дней Костя Белоконь, студент нашей группы, был вызван на Военную Кафедру на предмет клизмы. Он, видите ли, задал подполковнику Грохольскому провокационный вопрос во время лекции по средствам массового уничтожения. Будущий актер Мосфильма и похититель сердец девушек на спор встал и спросил доблестного подполковника: «Товарищ полковник, будут ли в следующей войне применяться такие химреагенты, как ацидофелин, лексикон и генфан?» (зловещий профессор Генфан заведовал кафедрой сопромата). На что усталый подполковник тут же заверил, что мировая общественность и руководство КПСС во главе с товарищем Хрущевым этого никогда не допустят.

Этот коротенький диалог оживил и отвлек нас от скучной науки взаимоуничтожения. Мы развеселились. Мы хохотали в полный голос. Мы ржали. Мы хлопали друг друга по спинам. Грохольский мутным взором недоуменно озирал катавасию. Костя, не моргнув глазом, сидел прямо, как положено будущему лейтенанту.

В перерыве мы поддержали Костю добрым словом, когда лейтенант Шпынько вызвал его на Кафедру для расправы. Костя вздохнул и, прекрасно сыграв полное отчаяние, зашаркал за Шпынько.

Нас отсекли у дверей чистилища. Армия зорко охраняла свои секреты.
************
Вот что Костя рассказал по возвращении:

на кафедре, в удушливом беломорном дыму собрались все наши полковники, майоры, лейтенанты и сам генерал в галифэ и сапогах бутылками. Костя по уставу должен был испросить разрешения с низу к верху, чтобы добраться до генерала Коровякина. То-есть, сначала лейтенант Шпынько должен был разрешить ему обратиться к майору Ложкину. Потом кувшинорылый майор разрешить обратиться к подполковнику Грохольскому. Потом подполковник Грохольский к толстому полковнику Рябухе. И только полковник Рябуха мог открыть ему доступ к генералу Коровякину, который его вызвал. Эта процедура требовала время. Чтобы его еще растянуть, Костя испросил начальное разрешение обратиться к лейтенанту Шпынько у уборщицы, с ведром и щеткой выходившей из комнаты комсостава. А пока Костя испрашивал последующие разрешения, он слушал, как довольный генерал Коровякин восхищался искусству некого студента Телка: «Такие замечательные картины на доске мелом!» - недоумевал генерал. «И, представьте себе, на раз, я даже не успел бумаг развернуть. И всё правильно. Даже стопятидесятимиллиметровые гаубицы на месте!»

При имени Телок майор Ложкин взрогнул и уронил свой беломор на пол.
************
Моё великое искусство размягчило суровую душу бесстрашного воина, генерала Коровякина. Даже Костя Белоконь, с трудом добравшись до генерала, почувствовал силу моего искусства. Генерал, довольно выпуская густой дым из ноздрей, слегка пожурил Костю за глупости во время занятий. Он даже поинтересовался, что за химикалий «генфан». На что Костя, незадумываясь, ответил: «из класса аронзонов, товарищ генерал». Ответ генерала вполне удовлетворил, и он отпустил Костю с богом и пошел в столовую кушать студенческую котлетку с гречневой кашей, прозванную «кирзой». Генерал Коровякин вышел из солдат.
************
Строевая склонность майора Ложкина лишить меня безусловно заслуженного лейтенантского звания провалилась со скрипом генеральских сапог. Накось – выкуси!
************
Это был первый случай в моей жизни, когда я выпячивал мою верноподанную грудь с хриплым «Служу Советскому Союзу!». Был еще второй...
************
Много лет спустя, туристом в Израиле, я обратил внимание на израильскую военщину, понуро ползущую по тротуарам Иерусалима. Без головных уборов, пацаны вперемежку с девчонками, держа настоящие узи как попало (как лошадь?), они брели среди туристов, цепляясь носками правой ноги за пятку левой. Их пятнисто-защитные военные штаны пузырились на коленях. Этакие лапшоны, право.  Командира не отличить от солдата. И все разговаривают.

И это – лучшая армия в мире!