21. Сокровища нищего

…Был в монастыре батюшка, - отец Нектарий. Его считали несколько своеобразным, но Анна к нему была расположена, хотя допускала, что кого-то некоторые его странности могут и смущать и, возможно, что он и начальству своими причудами иной раз досаждал. Анна не хотела в это углубляться – не ее ума это было дело, тем более, что именно отец Нектарий подарил Анне когда-то несколько незабвенных минут, утешил и согрел в то время, когда она вступила, пожалуй, в самую острую и решающую фазу своего духовного пути, ощутив себя на перепутье: или полное самоотречение от своеволия, или полная остановка, вернее, откат от заветной духовной цели.

Задача, стоявшая в то время перед Анной, требовала от нее большого мужества и полной решимости не на словах, а на деле последовать за Христом. Однако уже то, что задача ей открылась, была принята ее сердцем как своя, родная и самая насущная – уже о многом говорит…
«…Когда они были в пути, некто сказал Ему: Господи! я пойду за Тобою, куда бы Ты ни пошел. Иисус сказал ему: лисицы имеют норы, и птицы небесные - гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову. А другому сказал: следуй за Мною. Тот сказал: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие. Еще другой сказал: я пойду за Тобою, Господи! но прежде позволь мне проститься с домашними моими. Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк. 9:58-62).

Казалось бы, уж Анна-то не следовала ли? Оставила работу, профессию, все свои творческие поползновения и даже мечтания о них, общительность обычной мирской жизни, приняла благословленный ей образ бытия фактически в полузатворе, отказалась от многих приятностей и услуг мира, от своего какого-никакого положения в нем, в том числе даже и в семье, - то есть все то, чем пользуется, наслаждается и самоутверждается мир и что вовсе не к лицу монаху, решившему себя всецело предать Богу, Которому в этом мире негде было приклонить главу…
И, тем не менее, вопрос об отречении стоял перед ней со всей остротой. Ведь кроме внешнего отрешения – существует и главное самоотречение – внутреннее – от волюшки своей, от своих хотений и мнений, даже от само-мнения – привычки видеть себя в этом мире в некоем образе, созидать в глазах других этот образ, поддерживать его. А тут надо было стать безОбразным, то есть совершенно н и щ и м – в подражание Тому, кто в рабском виде нашу землю «исходил благословляя».

Несколько лет назад, отправляясь к Духовнику вместе с супругом просить для нее постриг в миру, Анна перед уходом из дома открыла Евангелие, и как раз на 14 главе от Луки на Словах Спасителя, ставших для нее путеводной звездой и судией всех ее поступков на многие – если не на все остальные - годы. Анна с того момента всегда слышала их в своем сердце, словно именно ей их тогда и говорил Господь:

«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником; и кто не несет креста своего и идёт за Мною, не может быть Моим учеником. Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним, говоря: этот человек начал строить и не мог окончить? (…) Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником. Соль – добрая вещь; но если соль потеряет силу, чем исправить ее?» (Лк. 14: 26-34).

Анна услышала и поняла, обращенное к ней Слово Господа: ты желаешь подлинного монашества? Так чтобы построить столь великую башню, сядь прежде и вычисли издержки: имеешь ли ты то, что нужно для совершения этого великого дела, найдешь ли в себе силы это стяжать, стать солью и для этого отречься от «всего своего имения» - всех своих подлинных и мнимых достоинств и приобретений, которые ценит этот мир и превратиться в ничего не значащего человека?
Не сразу, но день за днем и год за годом все живее и яснее открывалось Анне действенное понимание этой Евангельской заповеди Спасителя и всякий раз она убеждалась воочию в своей немощи и своем несоответствии столь высокому деланию.

Особенно трудно было вначале, когда она отречение понимала все-таки преимущественно во внешних его проявлениях. Там, возможно дела ее обстояли лучше, а вот внутреннее отречение  надо было все-таки сначала постигнуть. Но ничего даром ей не давалось; Духовник сказал, как отрезал: «Перестанешь хотеть монашества, постригу. Но это требует подвига». – «Благословите!», - сказала Анна, как положено, хотя в сердце ее билось отчаяние – она не могла себе представить, что должно с ней произойти, сколько лет на это потребуется, и какими скорбями будет приобретаться отказ от собственной воли…

***
Вот тогда-то  в очень трудную для Анны пору, когда она в сердце своем была на перепутье – о том свидетельствуют дневники: она то начинала мысленно бороться с духовником – не понимая, почему он поставил ей такую невыполнимую и странную задачу, то сама себя «заговаривала» и жестко настраивала исполнять его благословение, то ударялась в какие-то молитвенные подвиги, то пыталась сдать позиции и ослабить свое отречение от мира – только б ослабло заветное желание. Но ничего хорошего из этих уступок миру у нее не получалось: холодело сердце, отступала благодать… 

Когда однажды на исповеди Анна поплакалась о своих душевных мытарствах, Отец Нектарий, вероятно, пожалел ее и даже подарил мистическую возможность прожить хотя бы несколькими мгновениями то, что ей тогда прожить дано не было, но к чему так рвалось ее сердце – по Пушкину:

Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
Оставь герою сердце! Что же,
Он будет без него? тиран!

Читая над покрытой епитрахилью головой Анны разрешительную молитву «Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти…»,  отец Нектарий однажды остановился, выдержал паузу и вдруг громко и внятно, так чтобы слышала вся немалая очередь стоящих к нему исповедников, сказал: «Надо бы здесь говорить: «да простит ти, чадо» и имя, а я скажу иначе - не чадо, а матушку, по-монашески, - да, «да простит ти, матушка Анна…»
Когда же изумленная и испуганная Анна в конце исповеди сложила ладони на благословение, он вдруг сказал ей: «Радуйся! будешь монашествовать: всех любить и всем служить». У Анны чуть сердце не разорвалось от нежданного переполнившего ее счастья и жаждущей излиться в мир любви: она действительно была готова всем служить, всем ноги мыть, всех любить...

Отойдя от аналоя, она побежала к иконам, и благо народа мало было в тот день, она все иконы, все мощевики перецеловала, слезно благодаря Матерь Божию и святых за пережитую минуту счастья - пусть лишь только призрачного сбытия великого и многолетнего прошения ее сердца.
Это была минута не просто иллюзорного обманного счастья – Анна в действительности пережила то, что могла и должна была бы пережить при постриге…

Недаром великие старцы в XX веке во время страшных гонений постригали, рискуя собой,  в монашество в миру очень много душ, большей частью в тайное монашество. И архиереи тогда благословляли эти постриги: «Постригайте, утешайте, утешайте людей!», - говорили они, и, несмотря на времена гонений, воинство Христово умножалось, а с ним и молитва за грешный мир.
Вот и отец Нектарий движением своего доброго и отзывчивого сердца подал Анне великое утешение и хоть и кратковременную, но несравненную по силе радость, которую Анна забыть никогда уже не могла. Она была теперь ею испытана, познана в духе, а значит, считала Анна - и существовала для нее как ориентир.

Однако не будем думать, что она как-то изменила мысли о себе самой после этого случая. Спустя несколько дней, Анна записала сон: отец Нектарий зовет ее идти якобы на уже настоящий открытый постриг в храме, но она ему отвечает, что пока не услышит этот призыв из уст своего Духовника, она никуда не пойдет. Если так душа человека отвечала во сне, то как же тверда в этом отношении была Анна наяву?

***
Отец Нектарий еще очень любил детей, и малыши отвечали ему взаимностью: мастерили для него какие-то трогательные крестики, рисовали иконочки, и он нередко в конце исповеди кому-то из взрослых мог вручить такой крестик или иконочку, как некую духовную награду за особо усердные труды покаяния.
Однажды, а это был тот самый 1999 год, когда НАТО бомбило Сербию, Анна сильно заболела, - и как всегда в Великий Пост, и как раз в одно время с бомбежками. Болела долго, мучительно и как-то безысходно. Домашние ее, не на шутку испугавшись, побежали тогда к духовнику: что, мол, с ней делать, соборовать ли на дому?… Но духовник их не принял, и только на ходу на краткое сообщение о тяжелом состоянии Анны буркнул что-то недовольным голосом, вроде: «Ну и пусть, ну и хорошо, ну и пусть болеет…». Дочка, испугавшись за мать, позвонила тогда еще и отцу Варсонофию. И тут реакция была твердой: «Пусть радуется», - сказал отец Варсонофий.

Анна понимала природу этого духовного максимализма – отцы желали своему чаду стяжать подлинную, глубокую веру в Бога, вернее, как обычно выражался духовник, полное  д о в е р и е  Богу и Его Благому Промыслу и всецело положиться на него  исполняя на деле все то же полное монашеское отречение. И все же, когда дочь передала Анне слова Духовника и батюшки Варсонофия, та огорчилась. Все время болезни на душе у нее было тихо, спокойно и светло, она молилась даже в самые трудные мгновения, - так отчего же ей теперь  в е л я т  радоваться? Али она не радуется? Может, подумали, что она сама отправила родных в монастырь просить о помощи? Так ведь она никого ни о чем не просила. А может, они решили, что она, болея, ропщет на свои несчастья? Но ведь это было по истине совсем не так…

Возможен был и третий вариант: «Наверное, хотели предупредить опасность самообольщения, не дать впасть в прелесть: мол, не обольщайся, милая, на сей счет: это  н е   то   спокойствие,  это  н е   т а   радость,  это   н е  т о  смирение…», - такой неутешительный – сама для себя сделала вывод Анна, отметив, тем не менее, слишком широкий диапазон в подходах – сострадательно-любовный, милостивый отца Нектария и строгий, упреждающий Духовника и близкого ему отца Варсонофия. От тех таких милостей было, пожалуй, не дождаться. И понятно: Духовник ведь не случайно любил время от времени повторить краткое слово из Книги Премудрости Иисуса, Сына Сирахова: «Суть ли ти чада, накажи я и преклони от юности выю их. Суть ли ти дщери, внимай телу их и не являй веселаго к ним лица твоего» (Сир. 7:25-26). Вот он и старался не являть дщери своего веселого лица, хотя сказать, что дщерь такового совсем уж никогда не видала – было бы прямой ложью. Но строгость и даже суровость все-таки преобладала – даже не в количестве ее проявлений, а в духовном принципе, в том, как пастырь исповедовал Христов путь и Христово воспитание души.
Анна знала, что это самая чистая, хрустально чистая Христова педагогика, и что именно в ней сокрыта самая подлинная, истинная любовь к человеку – любовь не угождающая и не услаждающая, и не потакающая, а любовь спасающая и созидающая из ветхого человека – человека нового совершенно.

Спустя приличное время это Анна не раз высказывала в своем дневнике. Но так уж хитро устроен человек, и такую уж войну ведут с ним через помыслы духи злобы поднебесной, что познав глубинами души истину, человек должен ее еще и выстрадать в кровавой борьбе с этими сомнениями, гаданиями, минутными слабостями и реальными возражениями пусть сильного, но человеческого – но не Христова ума.  Это должно быть пережито и преодолено –  только в преодолении и брани с самими собой, со своим малодушием и тягой к мирскому сластолюбию, со своими страхами и усталостью, с предрассудками своего человеческого не духовного и помраченного ума, со времен Адама разучившегося различать добро от зла, со своими греховными амбициями, которые не желают идти на распятие, якобы защищая свое якобы человеческое достоинство, с бесами – духами через помыслы истязающими нас до тех пор пока мы не научимся распознавать их и противостоять им или еще лучше -держать молитвенное забрало против них.

Только так мы отвоевываем свою духовную добычу, плоды своих страданий. Анна всегда знала и помнила слова духовника, что только на Кресте восстанавливается достоинство человека. Но прожить это восстановление ей тогда еще во многом только предстояло….
А пока Анне ничего не оставалось делать, как думать, размышлять и гадать. Этими гаданиями она занималась почти все свои монастырские годы – ведь ей никто ничего подробно не объяснял, не разжевывал – почему так было сказано или иначе, почему с ней так поступали, а не иначе… До всего добиралась она сама. А когда сам взял добыл знание, разумеется с Божией помощью старателю,  такое знание он уже не разменяет ни на что и не отдаст.

Однако гадания дело не мирное и не столь приятное для души - жить всегда в полной неизвестности: незнании своего духовного состояния на данный момент (как оценивает его духовник), соответственно и неизвестности отношения к ней духовника (не ради спокойной жизни, а ради того, чтобы не сбиться с пути), неизвестности причин его недовольства, которые далеко не всегда бывали Анне ясны, - а главное, неизвестности о том, сколько же лет еще ждать ей исполнения заветной мечты о монашестве.

Мучаясь и плутая душой в бесконечных загадках, разрешая их в большинстве случаев с Божией помощью в критическом для себя ключе (себя-то обличить всегда проще, надежнее и много спокойнее, нежели обвинить в своих неурядицах недолжные обстоятельства или списать неудачи на других), Анна все-таки понимала, что таким образом ее учат не рассуждающему послушанию, смиряют буйный человеческий, привыкший к критике и аналитике ум: ведь именно в критике и аналитике она всю жизнь старалась усовершенствоваться как публицист…
Однако немало лет прошло, пока она не ощутила каждой своей клеткой глубинную правду духовника в данном ей благословении «перестать хотеть» - прийти в состояние духовного нестяжательства, отказаться от многозаботливости, думания о своей судьбе и будущих днях по слову Христа:  «Довлеет дневи злоба его» (Мф. 6:34), чтобы в этой внутренней тишине души, все свои попечения возложившей на Господа, обрести смиренное устроение. И исцеленную волю. А это для человека – все.

***
Антиномия пастырства, штрихи которой мы лишь слегка набросали в противопоставлении методики духовника и методики доброго и утешительного отца Некатрия стала для Анны самым трудным, чреватым многими ранами сердца испытанием. Хорошо оказать предпочтение жесткой руке пастыря спустя годы, но вот когда ты находишься в самой гуще искушений, в самом центре брани, сердце только и ищет: помощи, опоры, человеческого понимания и утешения, в то время как в глубинах твоего сердца тихий, но твердый голос всегда говорит иное: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения» (Пс.145:3).

В это время книги церковные – которых так много тогда стало появляться на свет, только и рассказывали что о дивной пастырской неземной любви и мало где Анна могла найти нечто похожее тому пути, что проходила она сама. Мог великий Оптинский старец Нектарий вызвать из Петербурга свое духовное чадо, а потом заставить его восемь дней сидеть с утра до ночи в полном недоумении в приемной и ждать, пока не вызовут ее. Да еще и не так смиряли… Но ведь потом старец все же говорил с ними, исповедовал, вместе молился, давал наставления о жизни…
Для Анны все эти истории про прежних великих и любвеобильных старцев, которые она читала в ту пору, заливаясь слезами и жалея себя, были как недосягаемое, несбыточное счастье. Она сравнивала свой жесткий путь и на почве этой антиномии готовила сама  для себя серьезные духовные испытания.

Вот ведь, думала она: воля Божия – это главное в нашей судьбе, но и действия человеков могут ее исказить, замедлить ее исполнение, причем даже самые духовные люди… Наверное, это не вымышленные противоречия, иначе не знала бы история Церкви духовных разногласий между святыми людьми: не поддерживал бы гонения святителя Иоанна Златоуста святитель Климент Александрийский, не давили бы на святителя Московского Филарета  его собратья по Синоду, не противодействовали бы святому Серафиму Саровскому опытные монастырские духовные отцы, не пострадал бы до смерти святой преподобный Варсонофий Оптинский (Плиханков) от действий священномученика Серафима (Чичагова) только потому, что тот, имея некую предвзятость, не хотел (или не смог?) глубже вникнуть в оптинский конфликт и разобраться с клеветой, воздвигнутой на великого Оптинского старца. Свщмч. Серафим (Чичагов) содействовал высылке старца из Оптиной, и тем самым доставил ему великие страдания в последний год жизни которые, несомненно, ускорили конец его земных дней.

Святитель Игнатий (Брянчанинов) не остался подвизаться в Оптиной в молодости, ушел, не смирившись с некоторыми особенностями оптинского бытия. Духовного старца и потом он не имел: только Священное Писание, книги свв. отцов и Самого Господа Бога, путь к Которому он прокладывал собственным молитвенным подвигом. Но это был человек великого духовного дарования, избранник Божий.
Более поздний по времени преподобный старец Гавриил (Зырянов) – пятнадцать лет в той же Оптиной ожидал монашеского пострига, а его все обходили, и, как однажды он услышал, происходило это лишь потому, что начальство думало, если постригут Гавриила в монахи, то он сразу уйдет в другой монастырь, а человек он был очень ценный для монастыря.
Гавриил и ушел, не дождавшись пострига. И получил все в другом месте. Правда от скорбей, зависти, клеветы, и даже страшных подсад – ему уйти так и не удалось.

Церковь свята, что бы внутри нее не творили отдельные люди. Глава Церкви Сам Иисус Христос, Церковь – тело Христово, но и такие конфликты или антиномии Господь попускает, несомненно, для нашей же пользы и умудрения, чтобы мы всегда могли ответственно выбирать путь и в таких испытаниях тоже являть перед Богом свою Веру. Чтобы мы не скатывались на позиции Ветхозаветного законничества, а могли мыслить свободнее и шире в благодати Нового Завета, стремясь в каждом случае обрести Любовь и подлинную Божию Правду вкупе.

***
Анне нередко хотелось так же, как и ее любимой духовной героине - молодой игумении Арсении (Себряковой) (1833†1905) бегавшей к своей премудрой старице Ардалионе с вопросом: «Матушка, где я?», вопросить о том и у своего духовника. А духовник бы ей на то отвечал бы так же, как схимонахиня Ардалиона - Арсении: «Тебя нет нигде, потому что в тебе еще нет ничего, что служит залогом спасения, нет даже живого сознания погибели, которое заставляет искать истинного спасения».
«Ничего не может быть полезнее для человека, как узнать свою меру, где он находится, - заключала позднее сама игумения Арсения. - Тогда он безошибочно отнесется ко всему и будет на неложном пути».

Вот! Именно боязнь оказаться на ложном пути и заставляла Анну все думать и передумывать критически, все перепроверять по сто раз, перетряхивать и так и эдак… Отцы-подвижники называют это «благословением знать путь» (арх. Софроний (Сахаров). Человек должен все-таки иметь правильное, пусть и «умовое» для начала, представление о Христовом пути человека. Раньше-то основы закладывались в гимназиях на уроках «Закона Божия», да в храмах, где все бывали еженедельно и слушали чтения из Евангелия и проповеди священника. Понимали, что такое христианство и не спрашивали с широко открытыми глазами: «А зачем нам нужны скорби?», хотя бы потому, что помнили, что  «Мир лежит во зле» (1Ин.5:19), что спасается лишь «малое стадо», что путь ко спасению узкий и тернистый, что человек на этом пути должен умереть со всеми своими «ветхими расположениями», греховными привычками, ставшими его второй натурой, что «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин.12:24), - и все это ради всецелого исцеления, преображения и обОжения человека для вечной жизни…

Но увы: дети атеистических поколений иной раз на вопрос «Со Христом и скорбями ради спасения в вечной жизни или без Христа, хотя все равно со скорбями» - останавливают свой выбор на втором. Не хотят скорбеть ради Бога, ради собственного спасения и тем ставить свою волюшку в зависимость от центра мироздания – Бога, но предпочитают или страдать самостийно по своей волюшке, или усесться промеж двух стульев, отрицая правомерность такого выбора, лишь бы только оградить свой относительный зыбкий покой и своеволие, свою независимость от Евангелия, и только бы не признать, не подчиниться правде Креста.
Людьми подобного компромисса сегодня переполнена наша церковь, хотя сказано Христом однозначно: «Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Лк. 11: 23). А люди хотят обманываться: я с Ним, – говорят они себе, только Крест Его - я для себя! - отрицаю… Но ведь без Креста нет и Христа.

Возможно, в отличие от монахини Арсении, в ранней и благополучной дворянской юности поступившей в монастырь, у Анны в результате пережитого ею сознание погибели, видимо, уже и присутствовало в той мере, в какой жила она покаянием, но меры своей и места своего кроме как зимующей годы на грядке моркови, она, тем не менее, не знала. Хотя, возможно, именно так и обстояло дело и ни в какую «капусту» Господь ее не пересаживал. Но зато рядом с нею и вокруг пересадки шли беспрерывно, и многое для Анны, сколько не отворачивайся, было совершенно необъяснимо: неужели капустная грядка пополнялась исключительно из духовных рассуждений? Не получалось ли так, что к ней применялось рассуждение духовное, а к другим – практические соображения дня?
На опасную, запрещенную тропу этими рассуждениями становилась Анна – святые отцы запрещают сравнивать себя с другими – это грешный мир живет соревнованием между людьми – кто кого опередит! А в церкви если ты лучше других что-то делаешь, то непременно скрой и притормози, чтобы не дай Бог не вылезть тебе вперед, не поблажить своей самости и гордости.

Другой великий Оптинский старец преподобный Анатолий (Зерцалов) в одном из своих писем настовлял на сей счет: «Слово Божие, говорит: «даждь кровь и приими духа», а наша ученость хитрит: нельзя ли уловить «духа» так, чтобы не портить крови. И не уловит. А вечная-то мудрость ищет, толкает, зовет, зовет не к мечтательной жизни, а к истине. Вот и посылает удар! «Даждь премудрому вину и премудрший будет». А «муж неискушен, неискусен». Потому-то и учит апостол: «искушение соделывает терпение; терпение же – искусство». Нам же хочется как-нибудь объехать искушение и терпение и попасть в искусные. А этого нельзя! «Даждь кровь»,– говорит практика!..»

И все-таки крест неопределенности и неизвестности был не легче крестов скорбей и болезни, искушений от людей, которые Анна уже давно умела нести на себе. Тут же была послана ей более сложная духовная гимнастика: держать свое самосознание и устроение, и настроение вне любых внешних житейских и человеческих опор и утешений, вне сравнений с успехами и более легкими путями других, концентрируя все внимание и все силы жизни только на  состоянии своего внутреннего человека и глубочайшей зависимости своего существования ежемгновенно от Одного только Бога…

***
Для многих, искавших монашества, и вообще ждавших от духовной жизни внешней событийности, заметных вех на пути (в монашестве это постриги: в рясофор, в иночество, в мантию, в схиму, сановное восхождение по иерархическим ступеням), зримых градаций и внешних подтверждений духовных  у с п е х о в - вот оно, ключевое слово для развращенного безбожным жизнепониманием человечества, - эта внешняя неизменяемость бытия становилась в какой-то момент краеугольным испытанием, а часто и нежданным ударом и разочарованием совершенно не привыкшего к подобной  внешней статике жизни человека.

В миру человек становится участником и одновременно зрителем калейдоскопа событий: мелькают люди, новости, меняется характер деятельности, покупаются новые машины, квартиры, дома, рождаются дети, внуки, меняется политический климат в стране, и это тоже становится предметом умственной, душевной, физической суеты, имитирующей жизнь. Человек ищет и находит для себя теплые ниши – кто что: семейная жизнь, профессия, творчество, друзья, путешествия и развлечения, политика, карьера, - только бы заполнить страшную пустоту безмолвного бытия, потому что стоит только раз остановиться – как это безмолвие обрушивается на человека как неотвратимое цунами. Вот почему для многих самые тяжкие испытания, когда в жизни «ничего не происходит», или: «все одно и то же».

Люди учатся, потом приступают к осаде карьерной лестницы, возможно, они одновременно совершенствуют и свое мастерство в каком-то якобы облагораживающем их деятельность служении этой же самой жизни и этим же самым житейским ценностям, выставляются на выставках, все дороже продают свои картины, становятся депутатами Госдумы, восходят или не восходят вверх по социальной лестнице, потом ищут утешений по горизонтали, если вертикаль не поддается, меняют мужей и жен, без конца упражняют и услаждают органы чувств сменяющимися звуками музыки и видами за окном автомобиля: «Ой, я еще не был на Багамах, не был там-то, не видел то-то…». А если не доступны Багамы, то можно и на соседний участок смотреть и сравнивать, и хвастаться даже и не всегда вслух…
Но все постепенно приедается, оскудевает взор, распростерстый по горизонтали, и пустоту начинает заполняет зрелище, телевизор, вино, отчаяние и маленькие радости: любимая дача, редкие сорта роз, бесконечное и пустое общение с людьми. Но вот приходит спасительная старость, с немощами и болезнями и человеку становится не так уж много и надо и заодно время чем-то заполняется…

Приближается последний акт увлекательного спектакля под названием жизнь… Хорошо еще, что слабеют силы и внимание к внешней смене событий и желание устремляться куда-то и как-то продвигаться – неважно верх или вбок, неважно так же, и зачем, – лишь бы продвигаться, чтобы жизнь не стояла на месте, чтобы за окном с бешеной скоростью уносились города и реки, заборы и чьи-то хоромы  - вот это желание внешней динамики жизни притупляется, сменяясь некоей имитацией поиска динамики внутренней (далеко и это не у всех). Начинается движение назад – в прошлое. Это обычно называют погружением в себя или подведением итогов жизни…

Человек оборачивается назад, скучает о хорошем, скорбит о плохом, – и вот уже из разрозненной мозаики складывается картина твоей жизни – как некий чемодан с нажитым багажом, только при этом не совсем понятно, а куда это человек собрался и что же все-таки обозначала эта мозаика и был ли в ней вообще какой-то смысл? Судя по миллионам человеческих высказываний – в том числе и в творчестве, смысл и цель была одна – спокойно умереть…

«Получив прежде от Бога всякую полноту, а теперь опустевши от Него, - писал о богоотступниках, о людях без веры, которые вместо Бога поставили в центр мира человека, точнее, самих себя со своим эгоизмом, святитель Феофан Затворник, - спешит он и заботится, как бы и чем бы себя наполнить. Образовавшаяся в нем пустота, чрез отпадение от Бога, непрестанно возжигает в нем ничем не удовлетворимую жажду неопределенную, но непрестанную. Человек стал бездонною пропастью; всеусиленно заботится он наполнить сию бездну, но не видит и не чувствует наполнения. Оттого весь свой век он в поте, труде и великих хлопотах: занят разнообразными предметами, в коих чает найти утоление снедающей его жажды. Предметы сии поглощают все внимание, все время и всю деятельность его. Они – первое благо, в коих живет он сердцем. Отсюда понятно, почему человек, поставляя себя исключительною целью, никогда не бывает в себе, а все – вне себя, в вещах сотворенных или изобретенных суетою. От Бога, Который есть полнота всего, отпал; сам пуст; осталось как бы разлиться по бесконечно разнообразным вещам и жить в них. Так грешник жаждет, заботится, суетится о предметах вне себя и Бога, о вещах многих и разнообразных… Пустота ума, забывшего о Едином, Который есть все, рождает заботу о многознании, разведывание, пытание, пытливость. Пустота воли, лишившейся обладания Единым, Который есть все, производит многожелание, стремление к многообладанию или всеобладанию, чтобы все было в нашей воле, в наших руках - это любоимание. Пустота сердца, лишившегося наслаждения Единым, Который есть все, образует жажду удовольствий многих и разнообразных, или искание тех бесчисленных предметов, в коих чаем найти услаждение своих чувств, внутренних и внешних. Так, грешник непрестанно в заботах о многознании, многообладании, многонаслаждении, услаждается, овладевает, пытает» («Путь ко спасению»). 

Вот и к Анне через семь-восемь лет довольно однообразной монастырской жизни (однообразие дней «компенсировали» сменяющиеся скорби с близкими) стало подползать это каверзное ощущение собственного выпадения в никуда. Анна все-таки вырвалась из холодных объятий этого сатанинского искушения, причем вырвалась исключительно с помощью Божией - она чувствовала и знала, что ей помогли и часть пути действительно, как в притче – пронесли на руках. Но произошло это далеко не сразу и много пришлось Анне пережить и совершить горьких ошибок, прислушиваясь к этому вкрадчивому ропотливому помыслу неудовлетворенности и неопределенности, и, самое главное, осознать самое главное, что в глубине этого искушения, как всегда в глубинах нашей ропотливости лежит некий изъян и неполнота веры, - не всецелая наша открытость Богу и Его Промыслу, отсутствие полного доверия Богу и предания себя в Руце Его.
Кто же все-таки я, - спрашивала себя Анна. Ведь у каждого должен быть в этом мире свой чин…

Наступали дни предельно острого ощущения неопределенности своего бытия. Это сказывалось на всем: на ее отношениях с людьми, на характере ее общения с ними, на поведении – она чувствовала везде свое безместие – и в монастыре, и в семье. И даже походка ее в те годы стала неуверенной…

***
…К Страстной седмице  в тот памятный 1999 год Анна все-таки поднялась и приехала с дочкой в Великий четверг в храм. Отец Нектарий, приняв ее исповедь, вручил ей крохотный детский крестик из цветных проволочек: «Это тебе за Сербию, - сказал тогда отец Нектарий, пояснив Анне, что она, мол,  как и некоторые другие православные, кто особенно сильно был болен этим Великим Постом, страдали потому, что Господь хотел на их плечи переложить хотя бы часть страданий братьев-Сербов, облегчить их кресты.

Анна спрятала проволочный крестик в старинную шкатулку, и забыла. И теперь вот, спустя годы, эта шкатулка попалась ей под руку, а в ней она обрела редкие сокровища свои: крестик из проволоки, какой-то особенный благоуханный старый ладан, зернышки когда-то любимых, намоленных, но разорвавшихся четок… Вспомнилось то время, трогательный батюшка, которого давно уже не было в монастыре, промелькнули перед глазами и другие мгновения ее монастырской жизни и вдруг Анна увидела их как бы  разом, одновременно, как нечто единое и целое, нечто сияющее Божественным светом и любовью; сердце ее расширилось, она опустилась на колени и начала плакать: это были слезы счастья, ликования, одновременно и муки, и безмерного благодарения  Богу за Его щедроты. Он всегда был рядом и дарил ей столько счастья…
В той же старинной шкатулке Анна обнаружила и сложенный маленьким конвертиком лист бумаги… Она открыла и его ахнула…

Крохотное в глазах мира и большинства людей, но не для Анны событие случилось в лето 2000 года за литургией, когда она как всегда стояла на службе у правого столпа в центре храма. Тогда неожиданно во время Херувимской на голову ей упало что-то легкое как перо птицы. Оказалось, что это тонкая пластина древней позолоты с фресок купола собора. Каким счастьем для Анны был тогда этот упавший с неба дар. И она его тогда осторожно завернула и сохранила в заветной шкатулке, как великое утешение, как вспыхнувший на трудном пути свет – все-таки она не сбилась с дороги.
 «Как бы только не забыть мне эти Божие милости, как то золото, как детский крестик, как тот всепонимающий и сочувственный взгляд незнакомой женщины, которая проходя на службе мимо Анны вдруг крепко пожала ей пальцы: держись, мол, сестра. Анна захотела узнать ее имя: «Любовь», - ответила та. На что Анна сказала что-то о счастье носить такое имя. Но женщина, все так же глубоко и пытливо проникая в глаза Анны, указала пальцем на свое сердце и сокрушенно покачала головой: какая может быть любовь, когда в сердце нашем еще столько нечистоты!
А через несколько дней – следом -  Бог послал встречу со старицей Марфой…

Анна заочно отпевала в храме старичка-родственника. Кроме нее и священника никого не было, и вдруг появилась эта маленькая старушка с доисторической клеенчатой сумкой. А в ней торчало множество восковых свечей. Батюшка служил, Анна стояла за ним перед канунным столиком, а старушка юрко сновала у кануна и одну за другой возжигала свечи. Скоро заполыхал весь канунный стол... А старая продолжала ставить свечи уже у соседних икон. «Ты кого отпеваешь? - Дядю. – Она в ответ что-то пробормотала, - «Мол, вот и я всех своих поминаю… Надо поминать, надоь…». Совершенно древняя и весьма бедная видом старушка и эта полная прекрасных дорогих церковных свечей сума.
Бабушку звали Марфой и это имя тоже как-то гулко отозвалось в сердце Анны: Марфа, семья, поминовение усопших, заботы, Марфа и Мария – любимые Господом сестры Лазаря четверодневного… Вечная дилемма служения, деятельного начала пути и высшего его отрезка – созерцания (Мария).
Любовь и Марфа, случайный взгляд, позолота с купола, детские крестики после болезни или та поразительная, неземная материнская нежность с какой однажды на глазах у Анны катил по храму коляску юноши-инвалида молодой инок, помогая ему прикладываться к иконам и мощевикам…  Никогда в миру не видела Анна такой любви.

А та, незабвенная пасхальная картинка очень давних лет, когда покидая кладбище Донского монастыря, где покоились близкие Анны, она вдруг увидела паренька в джинсах и простой курточке, старательно подметавшего тротуар у святых врат монастыря… Анна тогда застыла, глядя издали на этого паренька, так тщательно и красиво двигавшегося, словно он исполнял какое-то поистине святое дело. А в это время из врат вышла женщина и, проходя мимо послушника, приостановилась и, угостив его пасхальным яичком, пошла дальше.
Никого рядом не было, Анна стояла вдалеке и, чувствуя как подступает к горлу ком слез, смотрела, как, неспеша, очистил он яичко, как благоговейно и свято перекрестился и помолился на восток и как бережно начал вкушать это пасхальное яичко словно это был ниспосланный ему дар свыше…
Сын Анны был тогда еще жив… Если бы он мог оказаться на месте того паренька-послушника, - так билось ее сердце.

Давно это было. Не под силу еще было Анне тогда помочь своему родимому – она сама только начинала свой духовный путь. Она просила тогда преподобного Серафима устроить сына в монастырь… Но видно иным был Промысел у Бога…
Все эти мгновения и вспомнились Анне разом некой единой картиной сияющих сокровищ, которые уделила ей великая милость Божиия, питая, научая и согревая ими душу Анны как кокошь птенцов своими крылами. Что могло сравниться с таким научением? Какую иную мирскую красоту она могла бы теперь предпочесть этой, Божией красоте – этому возвышенному целомудрию, состраданию, нежной святой христианской любви, самоотвержению…

Такими были подлинные – не материальные, и даже почти ирреальные вехи жизни Анны – пять, семь, десять, или чуть больше мгновений, которые открывались Анне как дивные таинства о Боге, как уроки познания Его Самого. Теперь же – спустя многие годы, - все это слилось воедино в ее исполненном благодарением сердце. Оставалось только добавить в этот образ тех трех невероятно красивых и породистых белых голубей, которые на Благовещение – в этот самый долгий день года, - прилетели к ней на подоконник, когда Анна, вернувшись из церкви, загрустила, думая свою вечную думу о монашестве.

«Благая весть, Благая весть… Когда же мне-то будет весточка? – как-то само сказалось тогда в сердце у Анны и чуть-чуть даже вслух – в удивительную благодатную благовещенскую тишину. 
«Помянет всяку жертву твою, и всесожжение твое тучно буди. Даст ти Господь по сердцу твоему, и весь совет твой исполнит. Возрадуемся о спасении твоем, и во имя Господа Бога нашего возвеличимся: исполнит Господь вся прошения твоя» (Пс.19 : 2-6).
В эту-то минуту и прилетели к ней те три белоснежных орловских красавца-турмана с чуть розоватыми подпалинами – вид у них был поистине королевский. И стали они играть на подоконнике Анны, - она же сидела совсем близко и, замерев, наблюдала это чудо: они по очереди и вместе втроем взлетали и опускались на подоконник, не сильно бия крылами в ее окно…
Как тут было не замереть в страхе сердцу человеческому…

Так и шли годы Анны, постепенно подводя ее все ближе к заветной черте…
«Что Ти принесу, или что Ти воздам, великодаровитый Безсмертный Царю, щедре и человеколюбче Господи, - молилась поздним вечером Анна и каждое слово в этой молитве святого Макария Великого отдавалось в ее сердце гулким эхом, оно было ее собственным выстраданным словом, ее смиренным предстоянием в страхе и любви пред небесным Отцом и Судией, - яко ленящася мене на Твое угождение, и ничтоже благо сотворша, привел еси на конец мимошедшаго дне сего, обращение и спасение души моей строя… Милостив ми буди грешному и обнаженному всякаго дела блага, возстави падшую мою душу, осквернившуюся в безмерных согрешениих, и отыми от мене весь помысл лукавый видимаго сего жития…»

Анна не знала, сколько ей еще осталось, но трудный ее путь медленно, но верно подводил ее к этой всеобщей роковой черте. Среди ее знакомых мирянок уже обретались инокини- постриженицы Духовника, кто-то интенсивно трудился на благо монастыря, кто-то был направлен подымать новые храмы и подворья… Анна же все так же могла лишь скорбями своими похвалиться, да немощами, да, пожалуй, какими-то непонятными даже для нее самой изменениями сердца.
Когда-то отец Нектарий сказал ей на исповеди: не скорби, что из-за забот не прочла всю кафизму, прочти один покаянный 50-ый псалом, но прочти так, как читал его один духоносный старец: он с первых слов начинал плакать и, обливаясь слезами, не всегда даже мог этот псалом дочитать.
В один прекрасный день дал Господь и Анне узнать, как это бывает наяву…

Продолжение следует…