Мои женщины Июль 1962 Сенокос

Мои женщины. Июль. 1962. Сенокос.

Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)

Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.

Иллюстрации из открытой сети Интернет.


В начале июля 1962 года в деревне Дальнее Русаново начался массовый сенокос…

Наш дальний родственник с чудным именем «дед Аркадий» слыл в деревне лучшим мастером по изготовлению деревянных вил и специальных граблей для сбора и ворошения сена. Никто кроме деда Аркадия не мог делать такие лёгкие, как пушинка, прочные и длинные деревянные вилы и грабли.

Я специально не подсматривал за тем, как работает дед Аркадий, но всякий раз, когда я забирался в сарай-сеновал или в дальний сад на удобные для сидения чурбаки, я натыкался на деда Аркадия. Похоже, что это он следит за мной  своими острыми глазками под насупленными мохнатыми бровями.

Я обычно читал книжки или рисовал, и мне было не до того, чтобы смотреть, как ворча себе под нос, что-то мастерил дед Аркадий. Поэтому часто я занимался своим делом, он – своим. Постепенно мы привыкли друг к другу и не мешали друг другу.

Когда наступила пора сенокоса к деду Аркадию зачастили бабы, молодухи и мужики, которые несли ему рубли и трёшки, бутылки с мутной жидкостью, а взамен уносили на своих плечах длинные белые деревянные грабли и вилы. Я заинтересовался разговорами людей, и мне захотелось узнать, как делаются «лучшие в мире вилы и грабли для сена»…

Я стал следить и подсматривать за дедом Аркадием. Зная его вздорный неуживчивый характер я не стал прятаться и пялится на него, а продолжал свои занятия, только теперь я не уходил от деда в дальние углы сарая или сада, а оставался там, где он меня заставал. Так я получил возможность украдкой наблюдать за работой деда Аркадия.

Сначала он ошкуривал длинные тонкие стволы берёзок, осинок, сосёнок и орешника. Он аккуратно и тщательно счищал с них кору, не оставляя почти никаких её следов. Потом он развешивал эти ошкуренные тонкие и длинные палки на колышки, вбитые между брёвнами на стене сарая-сеновала под навесом. Здесь эти будущие ручки вил и грабель сохли на ветру.

Затем дед Аркадий обрабатывал прямоугольные бруски из сосны или березы, тоже предварительно высушенной на ветру и солнце. В этих брусках дед Аркадий тонким долотом вырубал прямоугольные отверстия под будущие колышки грабель.

Сами колышки он делал из большого количества прямоугольных сколов от широкого прямослойного березового чурбака. Эти сколы он ловко отделял от чурбака то широким лезвием острого топора, то широкой стамеской. Дед Аркадий работал быстро, чётко, экономно и очень осторожно. Он уже плохо видел, поэтому часто попадал мимо ручки долота или стамески…

Особенно ловко дед Аркадий делал колышки грабель. Он доставал старинный футляр, открывал его, разворачивал внутри суконную тряпочку и в футляре оказывался красивый нож с очень удобной рукояткой из чудного тёмно- вишнёво-красного дерева и блестящим полированным лезвием.

Дед доставал этот нож, чуть-чуть правил его на точильном бруске, который лежал тут же в футляре, и тонкими пружинистыми стружками оголял бруски до формы будущего колышка грабель. На одном конце они имели утолщение и квадратный выступ, а с другой стороны они заострялись и мели косой срез.

Потом дед брал заготовленные колышки, смазывал их вонючим столярным клеем и вставлял в ряд квадратных отверстий в перекладине грабель. Получалась аккуратная гребёнка. Потом дед брал подходящую длинную сухую палку-ручку, длинной пилой с большими зубцами распиливал ей вдоль пополам, готовил концы, раздваивал их и вставлял в перекладину-брусок грабель.

После этого дед Аркадий брал свежее лыко и туго обвязывал-забинтовывал место раздвоения ручки грабель. Только после этого он брал готовое изделие, взвешивал его на руке, находил центр тяжести и обрезал конец ручки грабель. Часто он чуть-чуть заострял верхний конец рукоятки грабель.

Готовые грабли опять вешались на стенку на колышки и через несколько часов или через день они были готовы к работе.

Деревянные вилы делались также, только жердина-ручка вил на конце должна была иметь ветки, чтобы получалась как бы рогатина. Ручки-стволы для деревянных вил дед подбирал особенно тщательно и часто отбраковывал тонкие стволы деревьев, которые ему приносили молодые мужики и парни.

Конечно,  дед Аркадий заметил, что я украдкой наблюдаю за его работой. Сначала он молча хмурился, поворачивался спиной, прятал от меня свой инструмент, особенно футляр с плотницким ножом, но потом смирился и перестал меня чураться.

Через несколько дней я уже стоял рядом с ним и молча наблюдал за его работой. Дед Аркадий также молча последовательно и очень подробно показывал мне, как он выполняет ту или иную операцию, а однажды так же молча протянул мне узкое долото и показал на второй брусок-перекладину будущих грабель, на котором карандашом были нарисованы квадратики гнёзд под будущие колышки.

Я робко взял тяжёлое узкое долото и деревянную киянку, приставил остриё долота к нарисованной метке и слегка ударил киянкой по ручке долота. Долото мягко вонзилось в мякоть дерева и я забыл обо всём на свете…

Через секунду мы с дедом Аркадием азартно, наперегонки врубались в бруски-перекладины будущих грабель, выковыривали из ямок стружку, строгали ножами колышки, обрабатывали их концы, а потом смазывали их клеем и вставляли колышки в гнёзда.

Через какое-то время мы оба держали в руках готовые грабли. Они были почти одинаковые, только колышки грабель деда Аркадия торчали из бруска-перекладины ровно, а у меня вкривь и вкось. Но это были мои первые грабли, которые я сделал своими руками!

Дед Аркадий аккуратно повесил свои и мои грабли на колышки сушиться и устало сел на свой топчан возле верстака. Только сейчас я почувствовал свою усталость и прошедшее время. Время было уже далеко за обеденное. Я краем глаза уже видел, как переваливаясь с ноги на ногу спешит к нам по огородной стёжке сердитая «до нельзя» тётя Маруся.

- Ты, что не слышишь – напустилась она на меня. – Я тебя кричу-зову, весь голос сорвала, а ты тут с дедом лясы точишь! А ты, дед Аркадий, чего мальчишку задерживаешь? Знаешь же, что ему есть пора. Да и самого уже дочка три раза выходила звать-искать. Поспеши!

Мы переглянулись с дедом, молча встали, собрали и спрятали под верстак в гуще чурбаков наши инструменты и гуськом пошли вслед за тётей Марусей к нашим домам…

Я шёл с таким же чувством, как тогда после работы с отцом в колхозной мастерской и на ферме, когда мы ремонтировали токарный станок, водопровод, поилки для коров и душ для доярок. Теперь я был несказанно рад и горд, что своими руками сделал полезную вещь, что через день она будет в чьих-то руках сгребать и ворошить сено, приносить пользу и радовать своего владельца лёгкостью, удобством и качеством работы.

Перед тем как расстаться я, к несказанному удивлению тёти Маруси, которая не очень-то жаловала родственников-соседей, вдруг прижался-приобнялся с дедом Аркадием, а он не отстранился, а погладил меня по голове своей грубо-мозолистой шершавой, но очень доброй ладонью.

Тётя Маруся не стала меня ни о чём расспрашивать, но миску щами наполнила до краёв…

На следующее утро, очень рано, почти в 4 часа утра, меня и брата разбудил отец и объявил, что мы все идём помогать деду Максиму косить сено. Мне жутко хотелось спать. Во сне я видел свои грабли, которые сами по себе летали в воздухе и сгребали, собирали и ворошили сено…

Отец снова растолкал меня и моего брата, пригрозил, что обольёт нас холодной водой и, несмотря на увещевания и уговоры тёти Маруси, вытолкал нас на двор – пописать, а потом снова затолкал нас в горницу – завтракать.

На завтрак была знаменитая тёти Марусина яичница из тридцати яиц на вытопленном до хруста сале, чёрный хлеб, свежие огурцы, посоленные крупной солью, зелёный лук, свежий деревенский хлеб, выпеченный на капустных и свекольных листьях и крепкий чай с дымком от русской печки. После такого завтрака хотелось ещё часок-другой поспать, но отец нас снова вытолкал на улицу, где мы увидели, что в утреннем тумане идут-бредут сонные люди с косами, вилами и граблями на плечах…

Между людьми также медленно катились длинные телеги, запряжённые парами лошадей, сновали собаки, овцы и барашки. Позади всех грузно и медленно выступали из тумана стадо коров и коз. Глухо издали доносились удары-выстрелы пастушьего кнута-бича.

Замычала наша корова в стойле и ей ответили другие коровы, уже бредущие в стаде. Тётя Маруся вывела нашу огромную корову, которую она любила больше нас всех, вместе взятых. Ласково шепча корове что-то на ухо, крестя нас, её и всех на свете, тётя Маруся отворила ворота, выпустила корову на улицу и, прижав ко рту кончики своего неизменного цветастого платка, участливо стала смотреть, как уходят из деревни её мужики, её корова, её соседи, родные и близкие люди. Все шли на работу, на сенокос…

С каждой минутой восхода солнца и с расцветом той стороны неба, где вот-вот должно было показаться наше летнее солнце, наше настроение поднималось и расцветало. Я шёл рядом с отцом и братом, стараясь попасть в ритм их шагов, но у меня ничего не получалось и мне всё время приходилось то подпрыгивать, то отставать, то бежать вперёд. Мне очень хотелось попасть на те луга, на которых работали косари. Я видел как они синхронно и ритмично машут косами, как медленно движутся по полю, а за ними ровными рядами остаются валы скошенной травы.

Оттуда с этих полей несло таким духом-запахом свежескошенной травы, что у меня кружилась голова…

Сначала все люди пошли на те луга, которые надо было скосить для колхоза. Бригадиры – мужик и женщина в мужском пиджаке – расставили мужиков и баб на поле, а сами стали с подростками-помощниками устраивать стан. Позвали и меня с братом, чтобы мы собирали по окрестностям хворост для костра.

Мы с братом азартно стали собирать ветки, стволы упавших деревьев и таскать их к месту становища. Здесь уже горел костёр, кипела вода в огромном котле, заваривался чай. Общими усилиями мы притащили к становищу много веток и хвороста и нас отпустили к косарям. Мы поискали своих и побежали к отцу и дяде Максиму.

Дядя Максим перед работой надел какой-то странный пояс, сшитый из брезентовой ленты и старой покрышки от легкового автомобиля. Этот пояс он повязал себе на пояснице поверх старой тёмной рубашки. Без него он не мог бы работать и получаса – болела спина, в которой со времён войны было более сорока мелких осколков от мины.

При этом дядя Максим работал, как заведённый. Он размеренно, мощно и в то же время очень экономно махал своей косой, которую до этого тщательно, почти ювелирно, отбивал плоским специальным молотком на маленькой наковаленке, вбитой в чурбак.

Отец тогда посмеивался над дядей Максимом и точил свою косу специальным бруском. Он «вжикал» точилом с обеих сторон лезвия косы, пробовал остроту на своём ногте, тщательно высматривал заусенцы и исправлял их точилом. Потом папа также тщательно примеривался к длине и расположению ручки на рукояти косы, взмахивал ею, пробовал косить на придорожной траве и остался доволен своим инструментом.

Дядя Максим только отбил лезвие своей косы, которая давным-давно уже была приспособлена к его росту и длине его рук. Теперь он шёл впереди всей бригады косарей, а за ним была чистая, как подстриженная комбайном, лужайка.

Вал скошенной дядей Максимом травы был идеально ровным, не изгибался и не бугрился, а лежал травинка к травинке ровными прядями. Валы скошенной травы моего отца и других косарей не были такими ровными…

За утренние часы восхода солнца дядя Максим и другие косари уже скосили третью часть отведённого для косьбы поля. Так сказал бригадир и приказал их не звать на утреннее чаепитие.

- Пусть ещё покосят, - сказал бригадир. – Потом тяжелее будет…

Только после того, как косари, идущие за дядей Максимом стали всё больше втыкать свои косы в землю и их валы скошенной травы стали быть всё более неровными, бригадиры дали команду прекратить косьбу.

Косари, как бы нехотя останавливались, опирались на ручки своих кос, ревниво оглядывали свои и чужие ряды, медленно нагибались, брали свежую траву, любовно отирали ею лезвия своих кос, вскидывали их на плечо и, собираясь в кучки, шли к становищу…

Здесь их ждали присмиревшие бабы, бригадиры и мы, ребята и девчонки. Было заметно, что косари очень устали. Многие из них ещё не успели отдышаться. У многих дрожали от напряжения руки и взор их был затуманен и отрешён. Они были ещё там, на косьбе…

Отец тоже не смог вовремя отдышаться и тяжело повалился на траву возле кострища. Он хотел пить и мы с братом поднесли ему кружку с горячим крепким чаем. Папа с удовольствием отхлебнул горячего чаю. Взгляд его стал осмысленным…

- Ну, ты могёшь! – сказал он дяде Максиму. – Никак не ожидал от тебя такого геройства. За тобой не угонишься!

- Утром самая косьба, - скромно сказал дядя Максим, рубашка которого была мокрой, как будто он купался в нашей речушке. – Солнце встанет – будет тяжелее.

Мужики пили чай, ели хлеб, сало, огурцы, лук, варёные яйца, а потом все дружно валились там, где стояли или сидели. Накрывшись кепками, тюбетейками, газетами и женскими платками, они забылись на некоторое время, пока женщины на поле переворошили скошенное ими сено.

Солнце уже встало над горизонтом и началось настоящее утро: весёлое, звонкое, наполненное пением птиц, зудом комаров и пчёл, голосами работающих женщин.

Через полчаса мужики стали просыпаться, подниматься и вновь потянулись к своим полосам…

С первым взмахом впереди идущего дяди Максима все поочерёдно стали вступать в рабочий ритм и снова над полем стал разноситься разноголосое вжиканье кос и шелест скашиваемой травы.

Теперь дядя Максим косил, чуть-чуть реже взмахивая своей косой. Когда он видел, как двое или трое косарей останавливались, чтобы подточить свои косы, он тоже останавливался и даже успевал выкурить свою традиционную махорочную самокрутку. Он никого не подбадривал и не подгонял, никогда не оборачивался и не смотрел на идущих вслед за ним. Он просто рассчитал так время работы, чтобы сил косарей хватило на уборку травы всей выделенной делянки к нужному часу.

К часу дня всё поле было полностью скошено. На нём ровными рядами были валы скошенной травы, которые женщины ворошили граблями, вилами и ручками граблей. Поднимающееся солнце и ветер быстро подсушивали траву и она превращалась в свежее сено. Бригадирша ходила по полю и трогала руками сено, проверяя его качество.

К двум часам дня из деревни приехала телега с бидонами молока, краюхами хлеба и термосами со щами и кашей с бараниной. Все косари и бабы собрались возле становища. Каждый получил по алюминиевой миске со щами и взял себе несколько кусков чёрного или белого хлеба. Никто не пил ни самогон, ни водку, только свежее парное молоко.

Все с аппетитом поели щи, потом кашу с кусочками баранины, потом выпили по кружке холодного молока и все дружно, не сговариваясь, повались где попало спать…

Мы с братом по примеру других пацанов уже успели сделать несколько шалашей из веток и жердей, покрыв их свежескошенной травой, которую мы сами накосили на опушке леса вблизи от становища. Благодарные косари и особенно женщины легли в этих шалашах. Вскоре разнообразный храп стал разноситься по окрестностям.

Через час всех разбудил бригадир и стал упрашивать ещё немного поворошить сено, чтобы подготовить его к перевозке в деревню на ферму.

Люди неохотно пробуждались, вставали, потягивались, шутили и смеялись, разбирали свои вилы и грабли, становились в ряды и шли по полю, вороша и переворачивая редкие пласты сена. Сено уже перестало пахнуть свежескошенной травой и цветами и начало пахнуть знойным сеном. Пласты сена уже стали лёгкими и некоторые их части люди стали сгребать в небольшие снопы и копны.

Мужики нанизывали эти копны на вилы и несли их к тому месту, где стояла самая длинная телега и паслись двое сильных лошадей. Вскоре бригадир и бригадирша, посоветовавшись с дядей Максимом и другими старшими мужиками, дали команду грузить сено на эту телегу.

Все дружно носили сено к телеге и поднимали его на быстро растущую копну. Мужики подавали, а бригадир и бригадирша укладывали сено пластами внутри телеги и в копне. По мере роста копны они становились всё выше и выше.

Пацаны и ребятня крутились тут же. Мы дружно бегали по полю, подхватывали и собирали клочья сена, сносили их в одно место, чтобы мужики могли их собрать в большой сноп и снова закинуть на копну сена на телеге, которая быстро увеличивалась и превращалась в огромный стог сена на колёсах.   

Уложив толстый слой сена, бригадир воткнул в копну несколько жердей и привязал их веревкой к бортам телеги. Следующие слои сена укладывались вокруг этих жердей. Вскоре практически всё сено с поля было уложено огромной копной-стогом на длинной телеге. Теперь надо было всё это доставить домой, в деревню…

Двух смирных лошадей впрягли в телегу. Становище и шалаши не стали разбирать, только все дружно загасили дымящийся костёр. Причём молодые мужики непременно приглашали молодух помочь им гасить угольки весёлыми струйками…

Разобрав инструмент и собрав пожитки, все тронулись в обратный путь. Время уже клонилось к вечеру, а дорога была относительно далёкой и опасной. Впереди были уклоны, спуски и подъёмы.

Мужики устало шли рядом с телегой, которую с видимым усилием влекли сильные отдохнувшие лошади. Они шли, тяжело перебирая ногами, и их головы также тяжело махали в ритме шагов.

Перед подъёмом в телегу упирались все, кто мог и помогали лощадям преодолеть крутизну. На спуске лошади страшно скалили зубы, закусывали удила и люди помогали им сдерживать огромную массу телеги и копны сена.

На одном из участков дороги уставшие лошади чуть замедлились и не смогли с разбега взять крутой подъём, тогда возница вынужден был слегка щёлкнуть кнутом. Лошади рванули, но сил уже не хватало.

По команде бригадира все, кто мог, впряглись и упёрлись в телегу и стали помогать лошадям. Возница уже сильнее и громче хлопал кнутом. Лошади старались, ощеривались, косили напряженными круглыми глазами. В результате телега чуть-чуть стала подниматься в гору…

Тут один из молодых мужиков, почувствовав, что телега вот-вот преодолеет гребень, ослабил нажим и в шутку стегнул прутиком по крутой попе идущей перед ним молодухи. Та взвизгнула и отскочила в сторону. То же самое сделали от неожиданности другие бабы. Движение телеги резко остановилось, и она вдруг начала катиться назад…

Лошади страшно всхрапнули, напряглись, у них вздулись вены на шеях и крупах, их тела и бока покрылись крупным потом. Возница отчаянно хлестал кнутом по земле, но телега медленно и неуклонно стала подаваться назад и даже немного разворачиваться боком к скату дороги…

Все в ужасе и растерянности отшатнулись от телеги и копны, которая угрожающе накренилась…

Первым отреагировал мой отец. Он практически мгновенно, одним мощным движением выдернул из-за борта телеги короткую толстую жердь и ловко вставил её между спицами заднего колеса и бортом телеги. Колесо немного провернулось и конец жерди упёрся в полотно дороги. Жердь затрещала, процарапала глубокую борозду, но выдержала и задержала движение телеги.

После этого, отец молча выхватил из рук ближайшего мужика деревянные вилы и воткнул их в накренившуюся копну сена. Конец ручки вил отец тоже воткнул в полотно дороги. Только после этого другие мужики последовали его примеру и подпёрли копну сена своими вилами, граблями и косами.

Когда крен прекратился, все немного отдышались и сгрудились возле телеги с огромной косой копной сена. Виновник этого происшествия старался быть рядом со всеми и в то же время как можно незаметнее…

После короткого тревожного совета возница достал из-под телеги топор и несколько мужиков ушли в ближайший лесок. Вскоре они принесли несколько свежесрубленных берёзовых стволов и новых жердей.

Самые сильные мужики встали вокруг телеги и уперлись оставшимися косами, граблями, вилами и жердями в копну-стог. Они были готовы в любой момент упереть концы этих подпорок в землю. Все остальные дружно подтолкнули телегу, она подалась вверх и вперёд, из колеса вынули жердину и теперь уже, не прекращая помогать лошадям и поддерживать накренившуюся копну сена, мы все вместе сопроводили эту телегу до самой фермы. Здесь нас встречали доярки и работники фермы.

Заведующая фермой и председатель колхоза отругали нас за долгий путь домой, но после того, как им рассказали о происшествии (опустив случай с шутливой хворостиной), они успокоились и распустили всех по домам.

Сплочённые общим трудом и общим приключением, дав волю шуткам и раздражению, страху и усталости, мужики и бабы, словно молодые или малые дети, расселись на брёвнах деревенских посиделок.

Они теперь в подробностях рассказывали друг другу и делились впечатлениями от косьбы, от утреннего чаепития, от ритма, который задал всем косарям дядя Максим («в рот ему кило конфет!»), от огромного результата их коллективной работы, которого хватит на месяц содержания колхозного стада зимой, от страха, который они пережили, когда копна-стог вдруг попятилась назад и накренилась прямо над моим отцом, от случая, который может всё хорошее испортить до самого плохого и ещё от многого такого, отчего кто-то смеялся, кто-то краснел, а кто-то смущенно сникал головой…

До дома мы добирались, еле-еле двигая ногами. Даже железный дядя Максим шёл устало и перед самым домом не мог сделать ни одного шага. Его практически на руках внесла в избу сердобольная тётя Маруся. Она уже вскипятила воду и устроила нам домашнюю баню.

Не стесняясь наших голых тел, она каждого ставила в деревянное корыто, смывала горячей водой, натирала хозяйственным мылом, тёрла лыковой мочалкой, окуная её в заранее приготовленный мыльный раствор, а потом опять окатывала нас водой. Мы сидели голые на лавках, покрытых полотенцами, глупо улыбались и позволяли ей делать всё, что она захочет.

После бани мы ещё смогли выпить по кружке тёплого парного молока и съесть по ломтю свежего хлеба…

Потом всё померкло и я не помню, как очутился на горячей лежанке наверху русской печки, от которой моё тело, изнывшее от ломоты в костях и мышцах, вдруг приятно расслабло, растеклось, разморилось и сладкий сон погрузил меня в такую доброту и любовь к тёте Марусе, к дяде Максиму, к моему отцу-фронтовику, к моему брату, к этим почти незнакомым людям и к этим двум лошадям в телеге с огромной копной-стогом, что я … заплакал…

Утром осторожный голос тёти Маруси виновато позвал нас вставать, умываться и завтракать, а потом ещё виноватее добавил, что уже приходил бригадир и звал всех идти на … сенокос.

Что?! Опять!?...