Жизнь... по самое нехочу

                Из серии: Страшилки наших страхов...

                ЖИЗНЬ... ПО САМОЕ "НЕХОЧУ"

                Дождь хлестал по стеклянной крыше теплицы тысячами рассерженных капель воды. Воде, обрушившейся с неба, словно хотелось залить эту землю, чтобы смыть всю грязь людских отношений. Но дождь не мог этого сделать сразу. И потому, сердито бубня, ожесточенно барабанил по всему, что попадалось ему «под руку», попадалось под нескончаемые, почти стеклянные от тяжелых горохов града, струи...

                Барабанил по жестяным подоконникам, по бетонным плитам, что были сикось-накось брошены по всему садовому участку. Призывно долбил по собачьей будке, словно поддразнивая спрятавшегося в глубине пятнистого, брехливого пса. Прицельно обстреливал старую кривую яблоню, что неожиданно заплодоносила в этом году и на удивление всем вдруг осыпала свой кривой бок небольшими, но сладкими плодами. Сумрачное, затертое  серостью небо неохотно расчищало свод от агрессивных грозовых туч, принесших в своем раздутом чреве ледяные слезы приближающейся  зимы.

                Глаз могли радовать только яркие красные листья осин, дрожащие даже в безветренную погоду. Сергей, нехотя, встал со старого скособоченного кресла, вытертую обивку которого, как мог, прикрывал старенький плед с остаточными ворсинками, которые воинственно топорщились, изображая из себя мягкое комфортное покрытие для мебели. Из окна сторожки, что приютилась на краю старого городского кладбища, виднелись лишь трясущиеся осины и длинная змея дороги,  по которой день за днем везли очередного бедолагу в последний путь.

                - Не дадут отдохнуть, - плюнул с досады Сергей и засобирался на улицу. Там, за поворотом, показалась небольшая процессия.

                - Чего–то перепутали… - Нахмурился Сергей, и, почесав заросший  затылок, вздохнул. - Точно, сегодня же социальный день. Безродного опять везут.
 
                И, подумав, добавил:
                - Это – ненадолго. С ними все просто и без затей.

                Затей, конечно, не было. Все рутинно и ординарно. Оформление бумаг, выбор ямы на заброшенном краю кладбища. Краю, который больше напоминал перерытое солдатами картофельное поле, где кротовьими холмиками высились насыпи земли, зачем–то помеченные голубыми фишками. Голубые фишки, при ближайшем рассмотрении, оказывались старыми облезшими металлическими конусами, на которых вместо фотографий  были написаны какие–то номера. В этот раз «безродного» определял шустрый парень лет двадцати восьми по имени Костя. Он брезгливо стрясал грязь с дорогих башмаков. Но та, словно назло его усилиям, активно налипала глиняным замком и мешала, по–хозяйски,  расхаживать по этому «картофельному полю».

                - Парень, судя по всему, ушлый… - Прищурил опытный глаз Сергей и еще раз хрустнул сторублевой купюрой, которую незадолго до этого сунул ему тот самый Костя, выбирая на свалке такой же помятый голубой конус.

                – Что–то дешево отделаться собирается социальный работничек…- Сергей недолюбливал таких вот ушлых ребят, которым даже на кладбище хотелось казаться хозяевами жизни.
 
                - Ты вот, что… Что–то я не понял…- Недовольно начал Сергей, приближаясь к парню. – Здесь таких не хоронят, ему здесь не место…

                Сергей не успел довести свою мысль до конца. Речь быстро прервал Костя, сунув еще три сотни в карман сторожа.

                - Все? – Несколько нервно спросил парень, потирая вспотевшие ладони. – Все, мужик? Заканчиваем?

                Сергей равнодушно кивнул и, не дожидаясь окончания погребения, пошел в сторону леса. За его спиной еще копошилась похоронная команда, торопливо забрасывая некрашеный  гроб, который  впопыхах криво поставили на чью–то такую же некрашеную, слегка почерневшую домовину.

                - Совсем оборзели, работнички! – Чертыхнулся в сердцах кладбищенский сторож, сплюнул под ноги и ускорил шаг. – Чтоб вас ваши дети так хоронили, волки тамбовские…
   
                Дождь, словно опомнившись, неистово забарабанил по голубому конусу. Раздались бранные окрики, что означало завершение процесса. Дождь набирал силу, быстро скапливаясь в глинистых рытвинах и  образуя лужи в  неровных поверхностях так называемых могил. Дорогие башмаки обиженно хлюпали в глинистой жиже, пытаясь ускорить шаг, но, проваливаясь в очередную скрытую водой яму, нервно дергались и, уже не выбирая дороги, стремились к кладбищенским воротам. Дождь, словно пытаясь пронять до костей, вбивал водяные гвозди в нежданных гостей, заливал сердитые лица и метил прямо в глазные провалы редкими сосульками града.

                - Черти что, а не погода! – злобно мотнул головой Костя и быстро исчез в брюхе уазика. После кладбищенского поля здесь было тепло и даже уютно.

                - Что смотришь косо, урод. Поехали. – Буркнул себе под нос Костя и кивнул водителю. Водитель уазика посмотрел на него удивленно, и словно не поверив своим ушам, переспросил:
                - Ты что–то сказал, парень?

                Костя мотнул головой и, не опуская поднятого воротника, уткнулся в залитое дождем окно машины. Водитель, не дождавшись ответа, дернул переключатель скоростей и, словно опомнившись, закурил сигарету, предварительно оторвав у нее фильтр. В кабине повисла табачная завеса, за которую бахромой цеплялись хриплые выдохи радиоприемника. Дождь усиленно лупил по железу капота, как будто получил приказ на продырявливание машины, которая одинаково безразлично везла на кладбище тех, кто уже ничего не мог сказать в свою защиту, и тех, кто обязался когда–то их социально защищать.

                Костя почувствовал подступающую к горлу тошноту и резко крутнул ручку стеклоподъемника. Ручка осталась у него в руках.
       
                - Эй, пацан, - недружелюбно сказал водитель, краем глаза наблюдавший за этой картиной. - Убери руки и ничего здесь не трогай. Окно не открывается, что не понял?

                Костя кивнул, пытаясь заглушить в себе чувство усиливающейся тошноты. Затем знаками показал, что вот–вот случится нечто неприятное. Водитель хмыкнул и разрешил пошарить в бардачке. Там  пылился забытый кем–то авиапакет для подобного случая. Костя судорожно схватил пакет и надрывно, с вворачиванием кишок наружу, начал трубно сморкаться и блевать одновременно.

                - Ну, козел. – С досадой плюнул  водитель уазика и остановил машину. – Дверь открой, слабак.

                Очередная сигарета с оторванным фильтром скурилась быстрее, чем бледный Костя начал приходить в себя.

                - Отвлекись, - кинул ему на колени водитель засмотренный до дыр журнал «Огонек», открывшийся на самом почитаемом месте.

                С разворота, во всех красках, на Костю смотрели бесконечные продукты галлюциногенов, так называемые персонажи  «дороги из рая в ад и обратно» кисти величайшего художника времен инквизиции – Иеронима Босха.

                Водитель одобрительно хмыкнул и дал газу. Костю перекосило.

                *   *   *

                От отчаяния не осталось и следа. Как не было, похоже, и других следов каких–либо душевных мук. Все произошло само собой. Сейчас было даже странно вспоминать о том, как Костя пытался себя настроить на правильную волну, договориться со своей совестью, которая, несмотря на давление снаружи, подгрызала его и принятое им решение изнутри.
 
                - Все было правильно и только так и могло быть, - как мог, успокаивал себя Костя, напряженно вглядываясь в видавшие виды зеркало.
 
                Несмотря на попытки взять себя в руки, ему отчего–то  не удавалось до конца справиться с предательской дрожью в напряженных руках, которые до побеления костяшек вцепились в белые фаянсовые края раковины. Тусклый свет сороковатной лампочки, как рентген, просвечивающий набившихся в плафон мух, добавлял некого сарказма, сознательно искажая отражения бледного лица неверными тенями. 
   
                В коридоре раздался шум, кто-то из крепко подвыпивших гостей уронил вешалку и по этому поводу громко выругался, точнее  изверг из себя потоки брани с детальным перечислением всех анатомических подробностей организма некоего гомункулюса, сочетавшего в себе как мужское, так и женское начало. На вешалке покоились беговые лыжи с кондовыми советскими ботинками, на которых уже лет шесть как никто никуда не бегал и не ходил. И вот надо же, лыжи сами напомнили о себе.

                - Пора делать лыжи, - вяло пошутил Костя и брякнул щеколдой. Дверь из ванной комнаты не открывалась.

                - Однако, - развеселился Костя и попытался толкнуть дверь ногой. Над его головой что-то щелкнуло и свет погас. Костя остался один на один  с трупами мух в пластмассовом плафоне, прикрывавшими своими телами  внезапно почившую в бозе сороковатную электрическую лампочку.

                Костя поддал дверь плечом. Дверь не ответила взаимностью. В полной темноте душной ванной комнаты очень быстро стало не смешно, а скорее уныло и грустно. Из квартиры не доносилось ни звука. Все как будто вымерли. Еще сделав пару попыток, Костя понял, что, скорее всего, он один. Вариантов развития событий, в этом случае, оставалось не менее двух. Первый предполагал долгое терпение; т.е. ждать пока все вернутся и освободят его. Второй требовал решительных действий по взлому двери. Костя выбрал первый.

                Он посидел на холодном кафельном полу, затем как птица облюбовал края ванны. На ощупь добрался до полотенец, и, сдернув их вместе с вешалкой, выстелил на дно ванны. Хотел для тепла добавить еще горячей воды, но вовремя опомнился. Сидеть в эмалированной ванне было так же неуютно, как и стоять возле ванны, да еще без света. Все было не так.

                - Да, сегодня такой тупой день,- вдруг разозлился Костя, вспоминая угасающий день, в попытке воспроизвести все до мельчайших деталей.

                В голову непонятно для чего, настырно лез образ сегодняшнего покойника. Его усохшее до размеров подростка тело. Большое в плечах поношенное пальто, в котором Костя возил его в Москву, в клинику. Заросшее щетиной желтоватое пергаментное лицо. И руки, которые он знал с детства, а сейчас совершенно чужие:  большие красивые  мужские руки обозначились лишь выпершими суставами пальцев и странной, пергаментной от обезвоживания кожей. Образ завис перед глазами и, не смотря на различные ухищрения, не собирался рассеиваться. И от его унылого безучастного взгляда кошки скребли на душе и в неистовстве  своего «скребения»  тут же остервенело гадили в Костину душу. Отяжелевшая от кошачьих гадостей душа Кости закрылась сном разума.

                В этой кромешной темноте ограниченного пространства у человека был еще вариант страха. То есть сидеть, ждать и бояться. Бояться всяких дурных мыслей и сомнений, которые тут же начинали одолевать его. Бороться с угрызениями совести, что в темноте активизировались и налетали на жертву как разъяренные осы. В общем, борьба нанайских мальчиков, как называли в народе подобные взаимодействия самим с собой, Костю не устраивала. Он всегда шел по линии наименьшего сопротивления, и потому сам не заметил, как свалился в сон. Рваный, нервный, полный каких-то ужасов и кошмаров. Но, все же, в сон.
   
                В этом сне отец звал его к себе. Хлопал ладонью по колену и все норовил обнять Костю покрепче. В этих объятиях Косте было больно и трудно дышать. И щетина отцовской щеки противно колола лицо Кости. А отец обещал, что он все равно придет за Костей и им будет вместе очень хорошо. Там. А здесь ему плохо. Очень холодно и сыро. Да еще сосед снизу попался какой–то неспокойный. Все время стучит и требует, чтобы он освободил это место. И еще голубой конус забили так глубоко, что он давит отцу на сердце…

                Волна живого тепла разлилась вдруг в области солнечного сплетения. Как будто отец положил на Костину грудь свою голову. Костя осторожно прикоснулся к его волосам и погладил их. Голова была достаточно маленькая для взрослого мужчины. Волосы местами стояли дыбом…

                - ААААААААА…- Заорал как ошпаренный Костя и с ужасом уставился в мерцающие точки. В темноте глаза очень плохо что-либо различали и потому Костя видел лишь смутные силуэты. А силуэты, словно задавшись целью не дать себя рассмотреть,  все время смещались в сторону:
                - АААААААААААааа… - Орал в отчаянии Костя, пытаясь вырваться из цепких лап ванны. Но руки предательски дрожали и соскальзывали по гладким бортам. Мерцающие точки приближались.

        За дверью послышался  шум, какая–то возня и буквально через секунду зажегся свет. Дверь, наконец, распахнулась и  изумленному взору толпившихся в узком коридоре людей предстала странная картина. Одетый Костя, лежащий  в пустой  ванне  среди вороха полотенец, разбитое вдребезги зеркало и... две крысы, сидящие на груди у Кости.

                - Кто, черт возьми, закрыл дверь? ААААААА? – Продолжал орать Костя, пытаясь криком спугнуть крыс. Крысы напряженно смотрели ему прямо в глаза, и казалось, даже не заметили, что в ванной комнатке появились еще люди.

                - Да сделайте же что–нибудь… - Завыл от страха и досады Костя. – Уберите с меня этих мерзких тварей…аааааааааааааа

                Тамарка махнула рукой сзади толпящимся, что бы те ушли. Дверь закрылась. Тамарка, молча, принялась помогать Косте выбираться из ванны. Костя отталкивал мать и, нервно вздрагивая, стрясал с себя крысиную шерсть.
 
                - Откуда крысы? Кто закрыл дверь? – Продолжал выбивать нервную дробь Костя, стараясь увильнуть от материнских объятий. В ванной комнате повисло молчание, потом, с трудом сглатывая слюну во внезапно пересохшем горле, Тамарка сказала, не глядя на Костю:
                - Не было, сынок, никаких крыс. Никаких. И дверь ты даже изнутри не запер. Все было открыто...

                Костя  с недоверием смотрел на мать. Он смотрел так пронзительно, словно кричал:
                - Неправда! Вы все врете! Я са-а-ам это видел! Я, что сошел с ума, по-вашему?

                Тамарка, внезапно постаревшая на добрый десяток лет, ссутулила плечи и, горестно покачивая головой, прошептала:
                - Так бывает, сынок, так бывает. Это нервы. Это нервы...

                И через минуту добавила:
                - Тебе выпить нужно. Коньячку хоть… И поспать…

                - Ты, что, издеваешься??? – Заорал успокоившийся вроде Костя. – Издеваешься, да? Поспать, да? Тебе мало того, что мы сделали? Мало?

                И, тоненько завыл, судорожно вталкивая руки в рукава пальто:
                - Ненавижу вас всех здесь… Ненавижу!!

                Затем, запутавшись в рукавах пальто, замер и, словно, забыл, что нужно делать дальше. Через несколько секунд встрепенулся, засуетился, топча полы собственного  пальто ногами, а потом вдруг сдернул его совсем. Словно освободился от него и еще от чего–то, до боли похожего. Тамарка поняла его правильно и подала Косте куртку. Костя дернулся и, не одеваясь, выскочил в подъезд.

                На улице шел нескончаемый осенний дождь.


                Причуды мозга

                Николая явно все раздражало. Даже не раздражало, а бесило. Бесило буквально все, что происходило вокруг. Бесила любая информация с малой родины. Оттуда давно его ничем не радовали, а скорее ранили или пытались добить. Словно кто-то пытался вытолкнуть его с насиженного места, и не давал вернуться в места, которые еще недавно он называл своим домом. А он искренне восхищался диковатой природой Байкала и мечтал о таежных походах по медвежьим тропам за брусникой. Да хоть за чем, лишь бы никто не досаждал ему и не пытался перекроить его, Николаеву жизнь на свой манер.

                А  кроить пытались. И после этой кройки от замечательного древа Молинских оставались лишь обломанные сучья и редкие здоровые ветви. Совсем немного времени прошло с ухода мамы, но чувство вины за все не притупилось, а прочно заняло место в области сердца, иногда напоминая о себе резкой болью. Врачи настойчиво рекомендовали сократить любые нагрузки и называли боль межреберной невралгией. Но Николай знал, чем на самом-то деле, была вызвана эта боль. Знал и признавал, что это - защемляет его душу вина перед мамой; что не успел, не защитил. Хотя он и не Господь Бог...
               
                В такие моменты Николай мысленно обращался за поддержкой к матери и просил у нее помощи. А со стороны казалось, что он цепенеет и перестает реагировать на раздражители внешнего мира.

                Сегодня опять щемило сердце. Щемило затяжной, пронзительной болью. Она возникла сразу же после приезда сына его старшего брата. Племянник приехал с нерадостными новостями. За его спиной сутулился еще недавно огромный отец. Николай сразу даже не признал в этом усохшем старике своего брата Славу. Если бы ему об этом только рассказали, то, скорее всего, он воспринял все иначе. Решил бы, что это - лишь сгущение красок. А здесь… Остатки еще недавно здорового, буйного нравом старшего брата, который так и не смог помириться с умирающей матерью, считавшей, что его подростковые побеги свели в могилу отца. Отца, которого их мать почитала и любила какой-то необъяснимой, самоотверженной любовью.
 
                Вероятно, в память об их искренней супружеской привязанности, мама, несмотря на всю свою патриархальность, и дала разрешения на новые  браки своим сыновьям. Она считала, что нельзя жить с привязанной душой. Душа должна быть свободной. Иногда мама хитренько так улыбалась и говорила примирительно:
                - Нельзя бескрылой душе летать. Не рассчитает – сорвется. Вот тогда–то и натерпимся. А пока есть крылья – душа должна летать. Это ее предназначение.

                А вот в вопросе по отцу Слава так и не смог уступить, хотя где–то там, в глубине души и был согласен с ее доводами.  Даже, когда мама называла их напряженные отношения  из-за Славкиных вольностей: «злыдством по отцу». Славка не понимал до конца своего протестного поведения, подчас граничащего с хулиганством, но, глядя на сухонькую, аккуратную фигурку матери не переставал поражаться ее самообладанию в самые трудные минуты их жизни. Казалось, она вынесет все, так же как вырастила троих детей одна в войну, также как билась, вытаскивая отца из плена. Казалось, вынесет все. Не случилось. 

                После скоропостижной смерти отца жила механически, безрадостно, но «держала лицо» и помогала растить внуков, которых ей с удовольствием наперебой подкидывали невестки, ссорясь из-за очередности. Спихнут детей на все лето, как правило, после заболеваний, всех в соплях, иногда с температурой … и забудут даже денег дать. Дескать, у старухи пенсия есть. Не помрут с голоду. Невестки даже мысли не допускали, что она вдруг не поможет. А вот, чтобы ее саму на курорт отправить… Да, куда там. Обойдется. Итак, не на северном полюсе живет. Она всегда кому–то помогала и помогала… Так в помощи и стаяла как свеча. Врачи констатировали рак желудка. Дескать, не смогла женщина все жизненные невзгоды переварить, и слишком сильно была привязана к памяти мужа. Слишком много места в ее памяти занимал любимый муж.

                Николай думал об этом в момент, когда племянник уныло рассказывал о результатах обследования Славы. Говорил как о чем-то будничном, о естественном и непреложном. Говорил об опухоли головного мозга, о драке, в которую случайно ввязался его отец, и которая стала причиной подобной патологии. О том, что отцу осталось совсем немного, о том, что он везет его умирать. О том, что консультировали их хорошо, но все было бессмысленно.

                Николай смотрел на старшего брата и ощущал пустоту. Огромная разница в возрасте лежала между ними пропастью потерянных отношений. Сколько Николай помнил себя, он все детство работал на куске колхозного поля, чтобы затем засыпать в мешки эту картошку старшей сестре и брату, которые набегами бывали в деревне, а сами давно уже жили в городе. Мама называла эти набеги «продразверсткой», поскольку гости выгребали  все их немудреные закрома, словно соревнуясь друг с другом. И потому, Николай один, словно у него и не было никаких братьев и сестер,  ходил в мороз собирать по пояс в снегу шишки для сдачи за пользование покосами, «стрелял» щук в таежной реке и с попеременным успехом добывал мед из лесных ульев.

                Он был совсем мальчишкой. А они – взрослыми, самостоятельными людьми, у которых были уже свои семьи и свои дети. И, соответственно, они где–то подрастеряли свои родственные чувства, заменив их краткосрочными, бездушными визитами. Отец, как вернулся, пытался изменить характер их взаимоотношений. Пытался научить их быть добрее и внимательнее к матери и младшему брату. Пытался научить не только брать, но и отдавать. Да куда уж там… Время было безвозвратно упущено. И все попытки отца сделать детей роднее натыкались на холодную стену непонимания. Естественными остались лишь конфликты и «продразверстки», с чем отец не мог и не хотел мириться.

                Николай вырос среди людей, которые трудились, не покладая рук. У него иногда возникало ощущение, что он родился среди пчел. Прямо в улье, впитав не только душистый таежный мед, но и четкую структуру взаимоотношений. Видимо нагрузкой к маточному молочку шло обостренное чувство справедливости и обязательство скорой помощи. Помогал Николай, также, как и его мать очень, очень многим. И очень многие без зазрения совести этим пользовались. Только бизнес пошел – сразу брат появился с просьбой купить ему из техники то одно, то другое. Сестра, почти всю свою семью, вместе с семьей дочери, взвалила на его содержание. Никто из них, конечно же, не помнил, что когда младший Колька учился в техникуме, в чужом городе - от них ему не было даже пустячной поддержки. Вроде как пацан сам со всем справляется. Вот и молодец. Могли бы, конечно, помочь студенту… Ну, могли, да свои дети и заботы все съели.  Да и кто старое помянет – тот нового не получит… Вот так–то…

                А теперь? Теперь Колька стал Николаем и неприлично разбогател. Вот и ездили лечиться, женились – разводились, обучались, переезжали из одного города в другой за его счет. А за чей же еще? Он же им брат все – таки… В нагрузку, чтоб не скучал, поручали ему своих заблудших сыновей, над которыми висели угрозы судебных разбирательств.

                Жена Тамарка, обалдев от свалившегося на них счастья, все хапала, хапала, хапала. Их и так неуютная квартира превратилась в какой–то склад ненужных вещей. А она еще умудрялась устраивать скандал в самолете, где всем выдавали сумочки с дорожными наборами. Всем – это пассажирам первого класса. А они летели  в эконом, и потому подобных услуг им не полагалось. Но Тамарка все равно орала и скандалила до тех пор, пока вымотанная стюардесса не выдала ей этот комплект, с сочувствием кивнув красному от стыда Николаю. Тамарка победно плюхнулась в кресло, успев наградить сидящих вокруг презрительным взглядом. Она шумно вскрыла свой трофей; из сумочки вылетели синтетические носки, маленький тюбик зубной пасты, таких же размеров зубная щетка и повязка на глаза. Женщина возмущенно засопела. Николай мстительно прищурил глаз и железным тоном рекомендовал Тамарке чистить все, что эта щетка может чистить, включая обувь. А потом добавил безразличным тоном, что командир экипажа получил приказ не продавать билет Тамарке в первый класс, боясь кражи фарфоровых тарелок и металлических приборов. Тамарка дернулась и зло прикусила губу. Крыть было нечем. Оставалось одно: пользоваться Николаем на все сто.

                В общем, пользовались им все родственники как общей корзиной для белья. Без эмоций, технично, напористо.

                Все изменилось со смертью матери. Николай, словно проснулся и с ужасом обнаружил себя связанным по рукам и ногам различными обязательствами, к его личной жизни никакого отношения не имеющими. Он чувствовал себя стреноженным Гулливером, поверженным наземь мелкими как паучки лилипутами. Лилипутами со своими мелкими, но контролирующими каждое движение путами, которые не были существенными по сути, но контролировали каждый его вздох и движение на стадии намерения. Им было выгодно путать и стреноживать, это был их плацдарм для разборок со всем миром за счет несчастного Гулливера.
 
                - Ну, ты понимаешь, дядя Коля, у меня опять издержки. Я здесь машину новую купил. В Москве поиздержался. Знаешь, соблазнов хоть отбавляй. Хочется все попробовать, посмотреть. А, Лужа у вас! Вот это рынок. Есть все! – восхищенно перескочил племянник с  нездоровья умирающего отца. – Деньги, что ты давал на дорогу, я проиг….

                Племянник запнулся на полуслове, пытаясь проглотить недосказанное, предательски  выскочившее признание. Так поразило его столичное казино.

                - Я прои… Поистратил на лекарства для отца. Думал вылечу,- племянник облизнул пересохшие губы. - А тут, видишь какое дело… Не вылечил. И сразу на погребение надо. – Суетливо добавил племянник Костя, увидев, что Николай потянулся за бумажником.

                Николай вздрогнул. От последних слов Кости повеяло вечной мерзлотой.

                - Прикуси язык. - Неприязненно посоветовал он племяннику и грустно посмотрел на брата, притулившегося в углу узкого кресла. Тот, словно еще находился здесь, и, вроде, уже был где–то далеко – далеко.

                Костя недовольно посмотрел на купюры, прикинув в уме, что денег хватит только на обратный  путь. Хотел что–то сказать, но, встретив колючий взгляд Николая, передумал и быстро засобирался. Николай тем временем прощался с братом. Они оба молчали, но, похоже, первый раз в своей жизни Николай увидел, что брат, наконец, смотрит на него очень незнакомо, без набычивания и усмешки. Смотрит отрешенно тепло. Николай отвернулся на мгновенье, сжал повлажневшую переносицу и осторожно обнял брата.

                Костя с безучастным видом стоял у окна, сосредоточив на самом деле, все свое внимание на паркере с золотым пером, что лежала поверх раскрытых документов.

                - Машина ждет, - предупредил секретарь, слегка приоткрыв дверь кабинета.

                - Пора,- вздохнул Николай и, бережно поддерживая брата, направился к выходу.
      
                - Ты иди, дядя Коля. Мы сами. – Засуетился Костя, глубже заталкивая в карман пальто тяжелый «паркер».- Мы сами.

                Племянник и умирающий брат, не оборачиваясь, пошли к лифту. Костя сжимал украденную ручку и, больно задирая локоть отцу, шипел:
                - Ну и жид у тебя братец. Как в заводской бухгалтерии, все под учет и под запись. А с тобой кто, старая развалина, возиться будет? Дед Ленин? Скоро ты ему составишь компанию… Да не охай и не стони – сейчас в машину сядем.

                В аэропорту объявили задержку. Костя шумно вздохнул, и свалил на скамейку отца. Он очень мешал ему переносить тяжеленные клетчатые баулы, до отказа заполненные всяким китайским ширпотребом. Дядька, наверное и вправду решил, что Славу кто–то будет лечить. Отвалил денег на лекарства. Да зачем отцу-то вся эта канитель? Точно без пользы будет. А Косте? Косте, конечно, нужнее. Он молодой. У него вся жизнь, как говорится, впереди. Еще отец бы не стонал и перестал все время проситься в туалет. И чем его только мать последние месяцы поила, что за целебные травы и настойки, если сама не пробует и все делает на глаз? Да он бы за один только этот омерзительный  цвет пить ничего не стал. А отец все, как овощ, безропотно пьет и бесконечно в туалет просится. Так ведь в туалете и прописаться можно. Костя раздражено вздохнул и, попросив приглядеть за вещами, потащил отца в туалет.
   
                *   *   *

                По прилету стало понятно, что рейс из столицы никто не ждет. Ну, не совсем никто. Кто–то, конечно, кого–то встречал. Кто–то с визгом кидался на шею. Кто–то кого–то сдержанно благодарил. А вот Костей никто не интересовался:
                - Ну, Лариска, ну, коза… Неужели забыла, что я с отцом. – Озирался по сторонам  Костя, пытаясь обнаружить хоть какие–то признаки встречающих конкретно их с отцом. Но напрасно он вертел головой и выжидательно вытягивал шею. Встречали всех, кроме них.

                -  Такси, такси. – Подскочил бойкий водитель и, не ожидая согласия, вцепился в клетчатые баулы.

                - Поехали, - мрачно буркнул Костя,  подсчитывая непредусмотренные затраты.
 
                - Да не стони ты, достал уже. – Чертыхнулся в ответ на стоны отца Костя.

                - Отэц, да? – сочувственно покачал головой водитель.

                - Нет. Сосед. – Вдруг брякнул Костя и напрягся от непроизвольной лжи.

                Отец жалобно застонал в ответ. Для него этот перелет был более мучителен, чем сама болезнь. Боль обострялась от неудобного многочасового сидения, раздирала голову изнутри, непрестанно пульсировала набухшими венами на лбу. От большого самостоятельного еще недавно мужчины остался только кожаный мешок боли и раздражения. Раздражал свет, звук, громкий смех и просто разговор. Казалось, весь мир ополчился против Славы, каждым своим проявлением досаждая и доставляя боль. Но особенно остро он реагировал на хамское отношение сына, которое тот даже не пытался скрывать. И это безразличие в семье… И постоянные упреки жены в том, что у всех мужики как мужики, а у них – обуза. Как будто не было ничего хорошего в жизни. Как будто не было ничего.

                Дома их тоже, как оказалось, не ждали. Костя долго звонил в закрытую дверь и прислушивался к малейшему шороху в подъезде. Дом спал. Как спал на бетонном пролете лестницы сгруженный вместе с клетчатыми баулами Слава. Костя подошел к двери еще раз и пнул для верности ногой. Неожиданно дверь отворилась и из–за потрепанной дерматиновой шубы дверного полотна выглянула заспанная Тамарка.

                - Ты чего так рано? – Только и нашлась Тамарка, помогая затаскивать баулы.
 
                - Ну как, сколько Николай отвалил на похороны? Деньги при тебе? – засуетилась Тамарка, включая свет на кухне. – Сейчас чайку вскипячу. Есть – то будешь?

                Костя что–то буркнул в ответ. Тамарка тут же переспросила:
                - Так сколько денег – то дал Николай?

                - Целый баул, -  мрачно сострил Костя, направляясь в туалет. И чтобы избавиться  от дальнейших расспросов матери, добавил:
                - Ни копейки не дал, жид. Даже на дорогу не дал, сволочь. Пришлось занимать у друзей. Так что, мать, ты мне должна. Мне ведь теперь долги отдавать надо. А отец у нас теперь вроде как безродный.

                - Ну, безродный так безродный. Так и похороним как безродного. – Тут же согласилась Тамарка и подбодрила сына. – Ты, Костя за деньги–то не переживай. У нас проблем с этим нет. Завтра и рассчитаешься с кредиторами.

                Если бы не закрытая дверь в туалет, этот словесный пассаж любящей матери наверняка закончился бы поцелуем в сыновнюю макушку.

                *   *   *

                На лестничной площадке типичной панельной девятиэтажки в тяжелом забытьи лежал безпомощный Слава. Подъездная кошка Глаша осторожно обошла старого усохшего мужчину, полусидевшего – полулежавшего на холодном кафеле. Чутье подсказывало ей, что она была знакома с этим незнакомым сейчас человеком. Похоже, что именно он кормил ее вкусной докторской колбасой и басом стращал вредного пустобреху Кузьму, когда того вели на прогулку, а он, без объявления войны, сразу кидался за Глашей вдогонку.
 
             Похоже, очень похоже...