Да де па-а-а!..

Трамвай под номером «10» уверенно пробирался по вечерним затихающим улицам одного южного российского городка. Натруженный за день, несколько раз пробежавший по замысловато петляющим улочкам: от одной окраины – в другой конец города, а теперь несколько воспрявший перед заслуженным отдыхом, возвращался он в трамвайный парк.

Было уже темно, прохладно, моросил мелкий осенний дождь, шелестя листвой высоких пирамидальных тополей и чуть слышно шурша в густых кронах кипарисов. Мокрый асфальт отражал блеклый свет фонарей, а в лужах сияли витрины магазинов и окна домов. Проезжавшие машины то и дело разрезали колесами только что наладившуюся перевернутую картинку вечернего мира, и природе снова и снова приходилось восстанавливать ее, успокаивая взволновавшиеся воды.

Трамвай был старый, обшарпанный и дребезжащий. К тому же, внутри его держалась такая же некомфортная температура, как и на улице, грязный дырявый пол дышал сыростью, а в щели во всю дуло.

Тусклый свет лампочек под пожелтевшими от времени плафонами, еле освещал лица нескольких пассажиров, которые угрюмо расположились по всему вагону и, вжавшись в сиденья, неподвижно сохраняли тепло, исходившее от собственного тела, – которое только и согревало их.

Хозяйка вагона, кондуктор Маша, сидела у средней двери, боком к движению – так, чтобы удобнее было видеть входящих и вовремя подойти за оплатой. Но так как трамвай направлялся не по маршруту, а основной поток пассажиров схлынул после рабочего дня, то люди заходили очень редко, и Маша, давно подбившая выручку, сонно клевала носом, профессионально вздрагивая лишь при хлопке открывающихся дверей.

Маша – или Манюта, как звали ее на селе, – была тридцатилетней деревенской девицей, недавно приехавшей в город в поисках лучшей доли; что означало: она устала искать мужчину и ради семейного призрачного счастья готова на любой подвернувшийся вариант.

Лицо Манюты было простенькое, но довольно миленькое. Один глаз еле заметно косил, что, впрочем, не портило девушку, а наоборот, даже придавало некий загадочный шарм. И только когда она сильно уставала от тяжелого сельского труда, косоглазость увеличивалась и бросалась в глаза. Но случалось это в основном к вечеру, поздно, когда уже темнело. Так что мало кто из сельчан видел ее такой.

Проходя период адаптации к городской жизни, она поняла, что женщины здесь совсем другие – не такие, как у них в деревне. И чтобы стать похожими на них и не выглядеть белой вороной, она носила на себе тонкий налет «городской мадамы», состоявший из внешнего многослойного макияжа и внутреннего надменно-безразличного взгляда. Налет, впрочем, был настолько прозрачен, что под ним оказалось трудно скрыть истинное происхождение девушки, – особенно сейчас, когда вечер накрыл город темнотой, а конец рабочего дня принес усталость. Натрудившись за день, Маша неприлично широко зевала, даже не удосуживаясь прикрывать рот рукой, и не особо беспокоясь, что ее кто-то увидит… На нее и в самом деле никто не обращал внимания. И два милых глазка ее, смотревших в разные стороны, никого не волновали.

На очередном повороте неприятно заскрежетали колеса о рельсы, трамвай сбавил ход и остановился. Двери лязгнули. Водитель Петя монотонно, ни к кому не обращаясь, объявил:

– «Тереховка»; следующая «Пруды»… Трамвай следует в парк…

В это время в салон вагона, в ту дверь, рядом с которой сидела Маша, вошел странный гражданин и уселся неподалеку от нее.

Маша поначалу подалась вперед, встать, но тут же почувствовала, как тревожно екнуло у нее в груди, сонное состояние враз спало, всю ее обдало неожиданным, но приятным жаром, а глаза ее вновь сонастроились, приняв раскосый, чуть растерянный взгляд. Девушка так и осталась сидеть на месте, не в силах подняться и предложить пассажиру оплатить проезд. Но он, похоже, и не собирался этого делать… «Не убудет с одного билетика!» – мимоходом подумала она, с любопытством разглядывая вошедшего… Но совсем другая мысль сверлила в это время ее сердце: мысль радостная и настораживающая, мысль, которая никак не вкладывалась в привычное сознание и не формировалась в ясную, определенную идею. Маша, казалось, всем своим телом ощущала эту, неизвестно где родившуюся мысль, и чувствовала: что-то должно в ближайшее время произойти значительное в ее жизни!..

Вошедший пассажир был чуть ниже среднего роста, в франтоватом длинном темном пальто с поднятым воротником, в черной широкополой шляпе, и с огромным зонтом на загнутой костяной ручке. Движения его казались изысканными и непривычными. Все это придавало ему экстравагантность; он явно походил на иностранца с утонченными манерами. И даже то, что в другой руке мужчина держал простой полиэтиленовый пакет с истертым рисунком на порванном боку, а на ногах, прямо на ботинки были надеты самые обыкновенные резиновые галоши, какие давно уже никто не носит, не смутил Манюту. Она, приоткрыв рот, завороженно смотрела на незнакомца и, еще ничего не понимая умом, наслаждалась неожиданным пением своей души.

Несколько придя в себя, усилием воли Маша отвела взгляд в сторону; но тайком, прикрываясь ладонью, время от времени посматривала на мужчину.

Но конспирация была излишня: тот не обращал ни малейшего внимания ни на нее, ни на остальных пассажиров, и вообще, казалось, мыслями был где-то очень-очень далеко…

Тут только до Маши стало доходить, что он сильно взволнован… Она обратила внимание на выбивавшиеся из-под шляпы растрепанные седые волосы; одежда на нем, несмотря на имеющийся зонт, была вся мокрая, и с нее, как только он уселся, потекли тонкие струйки воды, которые постепенно иссякли и превратились в капель, все реже и реже ниспадающую на пол вагона.

Мужчина уставился в темное окно и эмоционально зашевелил губами, явно с кем-то мысленно разговаривая. В тишине салона послышался его негромкий шепот…

А кондуктор Маша уже в открытую уставилась на иностранца, так неожиданно ворвавшегося в ее жизнь, и ей было до боли жалко промокшего, немолодого мужчину; а если сказать и вовсе откровенно: она чувствовала, как жалость к нему перерастает в нечто большее, схожее с безоглядной любовью матери к своему беспомощному ребенку…

* * *

Мужчина был не кто иной, как Федор Шаляпин – однофамилец знаменитого русского баса; впрочем, тоже человек творческой профессии.

Когда-то давно, когда он только родился, – а это случилось шестьдесят два года назад, – ему дали имя, которое носил его дед – однофамилец знаменитого певца; и Федя все собирался, но так и не удосужился за всю свою долгую жизнь спросить родителей: в честь кого же его нарекли – в честь деда или в честь певца? Тем не менее, в детстве он всегда ощущал тайную гордость за свою фамилию и уже тогда знал, что и сам будет известен, а, может, даже знаменит!.. И когда он приходил со школы, а дома никого не было, то, плотно прикрыв все двери и форточки, начинал петь: вначале робко и тихо, затем все громче и громче, и, наконец, его писклявый голос заглушал тиканье ходиков. Федор забывал об опасении быть услышанным, и голос его лился, лился… пронизывая стены квартиры и просачиваясь сквозь окна на улицу… Соседи, впрочем, терпимо относились к его вокалу, так как был он ребенком из порядочной, уважаемой семьи.

А когда у Феди обнаружился новый талант – рисовальщика (как-то раз он набросал очень убедительную карикатуру на директора школы), юноша узрел дело своей жизни: песни постепенно отошли на второй план, а рисование заняло первое место.

Он уже несколько месяцев ходил в художественный кружок при доме пионеров, когда случайно вычитал, что артист Федор Шаляпин, оказывается, еще и рисовал. Это придало новые силы и уверенность молодому Шаляпину, и он с двойным рвением стал осваивать премудрости изобразительного искусства. У него неплохо получалась графика и акварель; к тому же Федор был усидчивым и работящим парнем. Видимо это и были те две причины, благодаря которым его хвалили педагоги и охотно брали на выставки рисунки.

После школы он легко поступил на худграф местного института. Правда, здесь, где собрались по-настоящему талантливые ребята, его работы несколько терялись на их фоне, и Федор втайне завидовал некоторым сокурсникам, которые могли кутить дни напролет, спустя рукава учиться, а потом вдруг выдать такой шедевр, что не требовалось никаких комментариев к нему… Но зато он прилежно учился: его всегда ставили в пример другим и даже назначили старостой группы. За счет своего упорства и трудолюбия он снискал-таки к своим работам определенное уважение. Кажется, все понимали натянутость похвалы его творчества, но как-то это вошло в норму и не вызывало недовольного ропота ни у преподавателей, ни у студентов. «Наш Федор!..», – восторженно говорили одни преподаватели; и другие охотно подхватывали: «Да-да… а наш-то Федор!..» А по окончании института ему предложили остаться на кафедре, где он и проработал затем до самой пенсии.

Не довольствуясь одним преподаванием, Шаляпин регулярно совершенствовался, рисовал, и вскоре его произведения стали появляться в городских художественных залах. Он участвовал во всевозможных фестивалях искусств, пленэрах, выставках, и все это было настолько значимо, что он давно уже перестал задумываться о действительной ценности своих картин и редко вспоминал студенческие годы и себя-середнячка среди нескольких истинных талантов; тем более кто-то из старых друзей давно спился, кто-то уехал, кто-то умер…

Несколько раз он пытался выставиться в больших городах. А однажды даже необдуманно дал маху, объяснив в сопроводительной записке к картинам, что его признает вся Америка, – имея в виду городской клуб изобразительных искусств, который когда-то нарекли «Ам Ер и Ка» – в честь именитых земляков-художников: Амросева, Ершова и Карелина. И спохватился Шаляпин лишь после того, как письмо с копиями его картин уже ушло по почте.

Ему ответили отказом – что оказалось холодным душем на горячую голову и несколько задело его чувствительное самолюбие. Но было это так – не в счет!.. Подобное не хотелось замечать, и Федор постарался побыстрее забыть неприятные минуты.

В своем же родном городе он был довольно известен, и людская молва, обычно без разбору придерживающаяся общего мнения, запущенного когда-то кем-то, стойко поддерживала его репутацию как талантливого своеобразного художника.

В личной жизни Шаляпина картина была еще проще: он ни разу не был женат – женщины его не интересовали, родители давно умерли, и теперь Федор проживал один в двухкомнатной квартире, выделенной институтом, окна которой выходили на трамвайный парк.

Поначалу, получив новое жилье, его охватила паника: как можно работать в условиях, когда еще затемно, ранним утром начинают лязгать трамваи; и поздно вечером, когда все нормальные люди отдыхают, – вагоны один за другим продолжают уползать в свои стойла, душераздирающе скрежеща колесами?.. Однажды у него даже появилась идея, которую он серьезно обдумывал и хотел поделиться ей с местными властями. «А почему бы не заменить у трамваев колеса на надувные, как у автобусов?» – думал он… Но странно: очень быстро он привык к их шуму и теперь даже не представлял, как можно писать в тишине. Он давно заметил, что перезвон этих железных машин возбуждает его и поистине вдохновляет.

Рано утром Федор Шаляпин вставал с первым трамваем, умывался, делал зарядку, принимал холодный душ, пил чай и наконец-то с наслаждением входил в свой кабинет (под него была приспособлена спальня), где с упоением окунался в творчество. Затем он шел в институт и полдня, а то и больше, пропадал там. Под вечер возвращался, спал час-другой, а затем, когда трамваи начинали стягиваться в парк, снова брался за любимое дело и работал далеко за полночь.

И так повторялось изо дня в день, из года в год…

По молодости много времени он отдавал общественной работе: часто выступал в школах, рабочих коллективах, куда приглашали его как одного из лучших художников города. Но в более зрелом возрасте Шаляпин стал ценить время: в пятьдесят он понял, что жизнь проходит и не все в ней удается успеть… Федор все меньше и меньше появлялся на людях, и все работал и работал в своей мастерской... К шестидесяти он и вовсе прослыл затворником и выходил «в свет» лишь по особым случаям, стараясь не упускать ни одной минуты драгоценного времени, подаренного ему жизнью.

* * *

Две недели назад Федор Шаляпин узнал, что в их городе состоится премьера нашумевшего французского фильма, недавно запущенного в российский прокат, и пройдет она не где-нибудь, а в новом кинотеатре под открытым небом, который в народе метко окрестили «амфитеатром».

Федор много читал в местной прессе об этой «застройке культурного центра города», часто слышал разговоры о современных удобствах зала, но еще ни разу не посещал его – что, конечно, не пристало такому служителю искусства как он. Но он всего лишь выдерживал паузу и знал, что придет время, когда он с полным упоением насладится визитом в большой Культурный Центр их небольшого города. И вот теперь, одним посещением он собирался убить двух зайцев: как следует разглядеть «амфитеатр» и посмотреть хороший фильм.

Предварительно купив билет, Шаляпин стал планомерно, со смакованием готовиться к культурному мероприятию.

Первым делом, придя домой, он внимательно рассмотрел билет… Это был не какой-то невзрачный квиток на синей замусоленной бумаженции, а настоящее произведение искусства, оттиснутое на лощеной беленькой бумаге. Как подобает, мелким шрифтом был указан заказчик – Городской отдел культуры; к нему Шаляпин имел непосредственное отношение и потому гордился этим. Пониже указывался сектор, ряд, место; их Федор выучил наизусть: III, 5, 10… Далее, крупными красными буквами было выведено название кинокартины и даже означались режиссер и актеры, снимавшиеся в главных ролях. А на оборотной стороне билета был скопирован миниатюрный план зала с указанием рядов – что и вовсе растрогало немолодого интеллигентного человека, во всем и везде любившего ясность и порядок.

Разгладив и без того ровненький атласный билетик, Шаляпин аккуратно положил его в старинную шкатулку, а сам взял красный фломастер, подошел к настенному календарю и аккуратно, с наслаждением зачеркнул сегодняшнее число – до премьеры фильма оставалось тринадцать дней…

В следующий вечер он улучил для созерцания билета целых пять минут. Достал его, просмотрел зачем-то на свет, словно денежную купюру, погладил пальцами, затем еще раз внимательно перечитал все написанное, для чего-то понюхал и, положив на место, зачеркнул в календаре еще одно число… И с этого момента до ожидаемого вояжа осталось двенадцать дней!..
Так повторялось каждый вечер… Планомерно и размеренно время отсчитывало дни… Вначале Федору казалось, что течет оно слишком медленно. Но по опыту он знал: нельзя торопить события – всему свой срок, а нужно самому подстроиться под это течение, плавно войти в его ритм, чтобы по-настоящему прочувствовать наслаждение от гармоничного слияния с минутами и часами, господствующими над нашими, убегающими далеко вперед или безнадежно отстающими, помыслами.

И вот, наконец, срок перевалил за середину: до премьеры осталось шесть дней!

И если до этого момента Шаляпин просто отсчитывал дни и собирался с мыслями: что одеть, что взять с собой?.. то теперь, основательно подготовившись теоретически, он стал воплощать задуманное в жизнь.

Первым делом он достал из шкафа свой единственный серый костюм, который не одевал более года. Подвесил его на плечиках к старинной люстре в зале, обошел вокруг, внимательно рассматривая каждую строчку, каждую складку, причмокнул губами – то ли с удовлетворением, то ли оставшись в сомнении; уселся в кресло и, глядя с этого ракурса, задумался… Ему надоели каждодневные джинсы, пуловеры, свитера… Да и событие намечалось нерядовое, и он решил все же остановиться на костюме.

На следующий день Шаляпин долго чистил костюм мокрой щеткой, сушил, отглаживал, и уже полностью приготовленный, приведенный в порядок, аккуратно вставил его в полиэтиленовый чехол и вновь повесил в шкаф.

Долго перебирал рубашки… Наконец-то было проделано и это!..

Еще дольше пришлось подбирать галстук… Федор крутился перед зеркалом, поворачиваясь то одним, то другим боком и постоянно меняя выражение лица: наверное, ему казалось, что не только галстук должен соответствовать рубашке, но и его мимика – галстуку.

Та же история произошла с носками. И неважно, что они не видны в ботинках, главное – чувство комфорта от удобной и красивой одежды!

Примерно то же ожидало и нижнее белье. Но об этих примерках мы лучше умолчим…

У знакомого художника Федор одолжил широкополую шляпу, которая, по его мнению, как нельзя лучше должна была подойти к его знаменитому длинному пальто.

Примерив все это в один из вечеров, Шаляпин остался весьма доволен.

Жирным маркером, чувствуя как внутри него все замирает, он с удовольствием зачеркнул очередное число. До выхода в люди оставалось ровно три дня!.. И теперь, когда все было готово, Федор собирался провести это время в целенаправленном медитативном созерцании – настраивании на нужный лад. Опять же, из своего опыта он вынес: казалось бы, уже закончив приготовления, нужно все же еще какое-то время выждать, чтобы внутренне дозреть и показаться на суд зрителя в полной гармонии души, тела и мысли.

* * *

Рано или поздно все сроки когда-нибудь заканчиваются. И для Федора Шаляпина настал долгожданный день!

С самого утра, как только проснулся, Федор почувствовал необыкновенный подъем духа и всепобеждающую радость. Даже еще не открывая глаз, художник тонким чутьем улавливал необычность сегодняшнего дня – будто новые неведомые токи входили в пространство Земли.

Выглянув в окно, Шаляпин и впрямь удивился: уже недели две как стояла осенняя, пасмурная погода, а тут вдруг небо очистилось, выглянуло солнце, и в воздухе, внезапно, среди ноября запахло весной.

Не теряя ни минуты, Федор привычно сделал зарядку, умылся, перекусил и отправился в город.

Была суббота – выходной день. До вечернего сеанса – времени уйма.

Не желая праздно проводить его – в таких случаях можно запросто перегореть и не получить ожидаемого удовольствия, – Федор побежал на рынок и купил картошки. Затем сходил в мастерскую и поставил набойки на старые туфли; забежал в художественный салон и выбрал рамку для своей новой акварели; заскочил на кафедру и забрал бумаги, над которыми собирался поработать в воскресенье. Потом зашел в продовольственный, купил масло, сыр, кусок ветчины, копченую курицу (ее он обожал), красной рыбы, нарезной батон. Ко всему прикупил торт и бутылку хорошего сухого вина – все же праздник сегодня! – и к обеду вернулся домой.

Отметив, что он славно обманул себя (чего и добивался он накручиванием километров по городу), отвлекая от главного события, навязчиво и преждевременно лезшего в голову, Шаляпин с упоением отдался в плен мыслям о предстоящем вечере.

Он немного поел, немного полежал. А затем накрыл в зале маленький журнальный столик, – по-мужски грубовато сервированный, он, все же, украсил квартиру. Теперь, после долгожданного просмотра фильма, дома его будет ожидать не менее приятный ужин при свечах, – отдыхать Федор тоже любил и умел, выкраивая для этого подходящие часы. И в предвкушении всего этого, он встал под горячий душ…

Когда Шаляпин хорошенько прогрелся, вылив на себя с полбутылки дорогого шампуня, которым пользовался по особым случаям, и побрился новенькой острой бритвой, густо смазав затем лицо душистым кремом, то, выйдя из душевой, обратил внимание, что погода полностью переменилась: небо вновь сплошь заволокло тучами, с которых накрапывал мелкий, но частый дождь.

Художник распахнул пошире балкон – в комнату ворвалась струя свежего южного воздуха, насыщенного смесью из аромата поздних цветов и запаха сырого дерева.

Надев на себя одежду – от носков, до броского белого шарфа, – наодеколонившись, уложив непослушные волосы, он во всей красе предстал перед зеркалом.

– И это хорошо!.. – произнес он вслух, не узнав свой взволнованный голос. А, накинув поверх длинное пальто и шляпу, и вовсе залюбовался собой.

Что-то вспомнив, замер на мгновение, а потом, сняв с крючка в спальне длинный модный зонт, который так кстати мог пригодиться сегодня, он повесил его загнутой ручкой на предплечье и прошелся по залу, косясь в зеркало… И это тоже было хорошо!..

До начала сеанса оставалось два часа. Федор, полностью готовый, сел в кресло, стараясь не помять костюма, и мысленно стал перебирать: все ли учел?

Внезапно ему подумалось, что его большой раскрытый зонт может помешать соседям. Тогда Федор, забыв про свой франтоватый вид, достал обыкновенную накидку от дождя, которую ему когда-то привезли друзья с Ниагарского водопада. Эта синяя одноразовая штуковина с рисунком кораблика и надписью, не однажды выручала его. «Может и на этот раз пригодится!» – решил он.

Затем, подумав, что сиденье может оказаться мокрым, он взял на кухне одну из тряпочек, аккуратно сложенных в буфете, а к ней добавил небольшой кусок полиэтилена – постелить под себя. Вовремя сообразив, что поздней осенью кресло может оказаться также и холодным, Шаляпин вытянул из кипы газету – положить поверху.

Неожиданно до него дошла мысль, что тот, кто будет сидеть рядом, конечно же, не возьмет всего этого и будет мешать качественному просмотру, вертясь в своем мокром кресле.

Тогда Федор в двойном экземпляре – для соседей слева и справа – подготовил все то, что взял для себя, и все это уложил в пакет, на этот раз оставшись вполне довольным собой.

Уже выходя из дома, Шаляпин потоптался в замешательстве, простуженно шмыгнул носом, еще раз выглянул на балкон, поморщился… и решился… «Все равно вечер, темно…» – успокаивая себя, подумал он, и надел поверх ботинок блестящие резиновые галоши.

Вот теперь он действительно был во всеоружии, и ничто не могло помешать ему насладиться зрелищем!

* * *

Федор сел в маршрутное такси, но вышел на остановку раньше: ему хотелось пройтись немного пешком, чтобы привыкнуть к редко одеваемому наряду.

Весь квартал прошагал он под огромным куполом зонта, тщательно обходя большие лужи и не опасаясь ступить в мелкую воду своими черными непромокаемыми галошами.

Подойдя к «амфитеатру», глянул на часы: до начала сеанса оставалось чуть меньше часа. Он вошел в большие кованые ворота и направился вглубь парка, где располагался кинотеатр. Пройдя по аллее и войдя на территорию его, Шаляпин отметил, что явился слишком рано – никого кругом еще не было. Но это оказалось даже кстати, и он не спеша обошел территорию, непосредственно прилегающую к открытому залу.

Когда-то на этом месте располагались старые детские аттракционы. Сейчас их обновили и перенесли на другую площадку. Здесь же развернули, в свое время, грандиозное строительство, где через два года появилось действительно нечто величественное.

Несколько раз Федор гулял по парку, издали рассматривая «амфитеатр», но он всегда знал, что обязательно придет время, когда на правах законного посетителя он сможет оценить это культурное заведение – гордость города.

Художник прошелся вокруг кинотеатра. Специально для этого красным битым кирпичом была укатана неширокая дорожка, с любого места которой можно было осмотреть ту или иную часть постройки. Обзор на самом деле оказался удобным. «Хорошо поработал архитектор!» – порадовался за него Шаляпин. Затем, войдя в сам зал – входные калитки оказались открытыми, видно, в ожидании зрителей, – Федор вначале окинул его взглядом, а потом прошел по рядам и проходам, присаживаясь то в одном секторе, то в другом, и, как ребенок, радуясь, что с каждой точки открывается великолепный просмотр экрана.

Естественный склон полукольцом охватывал главное место действия – сцену, в глубине которой было натянуто огромное белое полотно экрана. Несколько небольших секторов располагались рядом и друг над другом; каждый последующий ряд находился гораздо выше предыдущего – что было большим удобством; пластиковые кресла – синие, красные, зеленые и белые (у каждого сектора свой цвет) – оживляли общую картину.

Федор спустился к сцене, потоптался перед ней, огляделся – кругом никого не было – и взошел по ступенькам на нее.

Внезапно он почувствовал себя в лучах внимания и славы, обильно льющихся из зала; ему послышался одобрительный гомон секторов. Не в силах отказать своей маленькой слабости, он продифилировал по сцене, исподтишка бросая взгляды на «переполненные» ряды, все же смутился, усмехнулся и вновь спустился в зал… Да, нечего сказать: «амфитеатр» и впрямь оказался уютным и впечатляющим; и это еще больше придало гордости Шаляпину.

Он нашел свой ряд, место, тщательно протер и уселся на него, в задумчивости оглядывая сооружение…

Экран и сцену покрывал дугообразный раздвижной купол – так, что в любую погоду можно было смело запускать кинофильм или устраивать представление на сцене, по бокам которой пристроились подсобные помещения для артистов, сооруженные из современных материалов – бетона, стекла и пластика. А в глубине зрительного зала, в склон холма вписалось двухэтажное здание, откуда шло управление киносеансом или концертом.

Федор не переставал восторгаться своим городом, его мудрыми руководителями, и всеми жителями его, а в особенности теми, кто построил это чудо! Как человек сведущий, разбирающийся в архитектуре, он находил, что это лучший вариант, естественно вписавшийся в природный рельеф, а все добавленное замыслом человека, тоже соответствовало его вкусам, – и это он отмечал уже как художник.

Теперь ему оставалось одно: насладиться прекрасным фильмом, завоевавшим несколько Оскаров. Все свое внимание Шаляпин сосредоточил на белом экране, чувствуя, как сладко посасывает под ложечкой – весь он находился в предвкушении главного мероприятия последних недель.

Но время шло, как шел и не кончался дождик, а людей все не было.

Федор еще раз сверился с часами, они показывали девятнадцать часов сорок минут.

И только сейчас начало закрадываться сомнение: что-то настораживающее и непонятное было в этой тишине!.. По его расчетам давно должны были появиться контролеры, охрана, зрители. Но ни одного человека не наблюдал он, и лишь фонари, горевшие через один, дежурно освещали «амфитеатр».

Засомневавшись, Федор достал атласную бумажку. Нет, все верно: сегодня 13 ноября, суббота; а вот и время – 20.00.

Прошло еще десять, двадцать, тридцать минут… все оставалось без изменений.

В недоумении Шаляпин вышел за калитку – ему так хотелось думать, что там он увидит долгожданных сограждан, спешащих в кинотеатр! Он даже оставил на своем месте зонт и пакет со всеми принадлежностями, так тщательно собранными два часа назад.

Но здесь он увидел лишь одинокого гражданина, выгуливающего огромного черного дога.

Федор хотел, было, подойти к нему и осведомиться о премьере, но почему-то передумал.

В растерянности он прошелся по дорожке в одну сторону, вновь вернулся к калитке…

«Может быть, сеанс перенесли на час позже?» – мелькнула спасительная мысль. И он снова вернулся на свой ряд и снова уселся на мокрое сиденье, уже не замечая моросящего дождя…

Прошло слишком много времени, но Шаляпину так не хотелось мириться с тем, что что-то произошло и сеанс сегодня не состоится, что он долго еще безропотно оставался сидеть в новеньком синем кресле.

Поля шляпы его пообвисли, напитавшись влагой, и сам он скис и поник.

Жалкая фигура Шаляпина одиноко затерялась в современном гордом пространстве «амфитеатра».

* * *

Как ни странно, но существует предел терпения у любого, даже самого покладистого гражданина. И не дай бог попасть нам под руку выведенного из себя интеллигента-тихони! Это гораздо хуже, чем сражаться с неуравновешенным баламутом, ежедневно проявляющим свой скверный норов.

Шаляпин… он, Шаляпин – известный художник, преподаватель, деятель культуры, который так много сделал для города, был самым нахальным образом обманут!!!

По всему телу его внезапно пробежала огненная волна, равная по силе разве что мощнейшему разряду молнии. А за ней последовал раскат грома…

Уравновешенность покинула Федора, мысли вышли из-под контроля. Они бешено проносились в голове, скакали с одного на другое, и, не задерживаясь, предоставляли место все новым и новым эмоциям, полностью захлестнувшим его сознание. Казалось, Федор растерзает сейчас любого встречного, в независимости кем тот будет: рядовым работником «амфитеатра» или министром культуры. Вместе с этим он готов был разнести в щепки всю эту культовую постройку, внезапно ставшую ненавистной.

Словно лев, вскочил он с места и широкими быстрыми шагами стал отмерять пространство: пять шагов вперед, пять – назад, пять – вперед, пять – назад…

Затем мгновенно замер, простояв в оцепенении с полминуты, схватил свой зонт, полиэтиленовый пакет и чуть не бегом полетел к Центру Современного Искусства, в ведомости которого числился «амфитеатр». Здание находилось неподалеку, в этом же парке, и Шаляпин рысью, в несколько прыжков оказался возле него…

В окнах ярко горел свет: в выходной вечер на полную катушку работали кружки, секции, слышалась ужасная бухающая музыка – в малом зале проходила дискотека; в баре, где дым стоял коромыслом, предлагали горячительные напитки и бутерброды.

Не долго думая, мокрый Шаляпин проскочил мимо опешившего вахтера, вбежал на второй этаж и без стука ворвался в приемную директора Центра. Подскочив к двери, ведущей в сам кабинет, он рванул ручку… второй раз рванул… третий – дверь не поддавалась… С огромной досадой Шаляпин начал понимать, что в кабинете никого нет в это позднее время, и он не сможет прямо сейчас, в эту минуту выплеснуть свое негодование на виновное лицо.

Только теперь он заметил, что в приемной, при интимном свете настольной лампы, за чашкой кофе на диване расположились двое молодых людей: как тростинка худенькая, смазливая секретарша в коротенькой юбчонке, прикрывавшей только кое-что, и парень, явно косивший под «нового русского» – грузный и остриженный, с отъевшейся ряхой, в малиновом пиджаке, в карманах которого – Шаляпин был уверен – гуляет ветер. Парочка явно была застигнута врасплох: бегающие глазки их не успели принять надлежащий вид и оставались масляно-томными.

Но постепенно молодой человек все же овладел собой. Они переглянулись с подружкой: этого растрепанного человека явно не наблюдалось в списках культработников Центра, и новый русский, у которого пальцы сами собой внезапно стали растопыриваться, надменно произнес:

– Вам чего, папаша?..

Шаляпин забулькал, захрипел от негодования.

– Что тебе надо, дед? – еще более нахально, чувствуя свое превосходство, переспросил молодой. Но лучше бы он этого не делал!..

Шаляпин, как смертельно раненый зверь, сметающий все на своем пути, простуженно, в нос, зарычал:

– Где Плыс?.. Куда фильму замылили?..

А надо сказать, в редкие минуты душевного расстройства, а тем более гнева, Федор начинал путать слова, окончания и ударения; но это, правда, почему-то не замечалось окружающими, а даже наоборот – вся картина, все то, что он хотел выразить, сразу становилось понятно… Видимо и парень сходу просек ситуацию. Прочувствовав негодующую мощь стоящего перед ним мужлана, сразу сообразив о каком фильме тот говорит, он, несколько стушевавшись, ответил:

– Газеты надо читать, премьерку перенесли на три дня раньше…

Уязвленный художник, уже понимая – что произошло, и зная что ничего не исправить, подскочил к вмиг сжавшемуся парню, двумя пальцами схватил за расстегнутую пуговку пиджака и медленно поднял его с дивана – тот послушно вытянулся перед ним на цыпочках.

– Передай Плысу, – четко, с достоинством и по слогам произнес художник, – что Ша-ля-пин «Буйст-во вет-ра» еще не пос-мот-рел!!!

Грациозным толчком руки он усадил обескураженного парня на место. Тот плюхнулся рядом с перепуганной и молчавшей все это время секретаршей. А сам развернулся и гордо вышел из кабинета, распахнув дверь пинком ноги. На месте, где он стоял, расплылась грязная лужица, а по полу тянулись мокрые следы от галош…

* * *

Не заметив, как прошагал квартал под все усиливающимся дождем, Шаляпин сел в первый попавшийся трамвай и уставился в окно. Никого и ничего вокруг он не видел, а только разговаривал и разговаривал с Плысом, который так нахально умыкнул французскую премьеру; круто беседовал с мордастым «новым русским», имевшим неосторожность назвать его дедом; высокомерно выговаривал пигалице-секретарше, бесстыже выставившей голые коленки, слова назидания… Мысленно он дошел даже до городского руководства Отдела культуры. Он так умно и правильно разговаривал с ними, что, конечно же, все пожалели об испорченном вечере Федора Шаляпина и наперебой приносили свои извинения, а ненавистный Плыс, получивший взбучку сверху, расстилался перед ним, обещая в ближайшее же время, как только будет удобно Шаляпину, запустить картину вновь, и именно в летнем «амфитеатре» – самом видном и культурном месте города…

Шаляпина вконец одолела простуда, – это надо же столько промаяться под дождем!.. – и он сморкался и чихал, чувствуя, как закладывает нос. Но визг трамвая, уверенно мчавшегося в парк, заглушал его сопение.

…Федор наконец-то обернулся в салон. Прямо на него, не скрывая своего восторга, устачвилась кондуктор вагона Манюта. Она так и не смогла отвести взгляда от человека в длинном пальто и широкополой шляпе, – пусть даже с него текло, как с гуся. Мало того, она даже не обратила внимания, как не вяжутся с его внешним видом натянутые на ботинки галоши.

Шаляпин вопросительно глянул на девушку, и Маша услышала его взволнованный французский прононс:

– Да де па-а-а?..

– ??? – Маша благоговейно, всем телом подалась вперед, к иностранцу. Даже она, коренная жительница деревни, смогла отличить этот неповторимый язык от остальных.

– Да де па-а?.. – еще раз, более настойчиво переспросил Шаляпин.

Машенька пожала плечами, растерянно огляделась… Лишь одна женщина, сидевшая неподалеку, услышала и заинтересовалась речью, стараясь разобраться в ней.

– Трамвай до депа? – еще резче переспросил художник.

– До депо?.. В депо, что ли? – догадалась женщина.

Федор отчаянно махнул рукой, начиная понимать, что снова что-то не так сказал.

– До парка трамвай идет? – на чистом русском, но с французским произношением в нос, нервно переспросил простуженный иностранец.

Манюта утвердительно закивала, не умея вслух ответить русскому французу – ей все казалось, что он не поймет ее. А женщина, отвернувшись, украдкой прыснула в ладошку.

Маша, уже поняв в чем дело, продолжала исподтишка ошалело посматривать на мокрого человека. Ее нисколько не смутило его разоблачение, а даже наоборот, она прониклась к нему еще большей жалостью.

На предпоследней остановке человек в пальто поднялся и направился к выходу.

Как завороженная, Машенька проделала то же, последовав за ним.

Водитель Петя, наблюдавший все в зеркало заднего вида, растерянно распахнул дверь в салон, удивленно склонился с сиденья, хотел что-то сказать, но Маша, не обращая на Петю внимания и не сводя глаз с незнакомца, вышла из трамвая.

Петя в сердцах махнул рукой – все равно почти приехали… захлопнул двери, и трамвай, звякнув, покатил в депо.

Шаляпин, не оборачиваясь, прошел темными дворами. Маша в нескольких шагах неотступно следовала за ним. Он вошел в подъезд, поднялся на второй этаж. Маша на том же расстоянии, словно привязанная, шагала позади.

Он открыл дверь квартиры, вошел. Обернулся, чтобы захлопнуть ее, и наконец-то увидел кондуктора в синем форменном жилете, с рабочей сумкой наперевес.

Ее раскосые, милые глазки растерянно смотрели на него. А он, уже несколько успокоившись, рассматривал прелестное создание, возникшее перед ним.

– Вы не оплатили проезд!.. – против воли вдруг вырвалось у Маши.

Шаляпин послушно отступил. Маша вошла. Двери за ними захлопнулись…

Декабрь 2007