Ораниенбаумский парк с чувством понедельника

Ораниенбаумский парк с чувством понедельника.
Это фрагмент из  документальной книги "Путешествия души по старинному парку" о поездках Петербургких пригородах.

Ломоносов был уже весенне-зимней. Хотя Ломоносовский  - Ораниенбаумский парк весь наполнен грустью, сейчас и  в нем все же ощущалась солнечная ободряющая улыбка весны. 
Самым милым и забавным в парке на этот раз  были  уточки на островке  речки Кароста.
И лед голубоватый, слоистый, уже хрусткий  и тающий на лужах. Весь в парк в разливах этих подернутых льдом луж. И я иду по этому льду и по лужам. И солнце уже такое сияющее, такое  ярко белое и блестящее. Я думаю про свои лекции, про студентов, что понедельник, и они, наверное, учатся. А в среду мы с ними снова встретимся на моих занятиях,  и будем смотреть кино, и я буду им рассказывать про кино и режиссеров, и  они не знают, что я тут в  Ломоносове брожу под солнышком по лужам, и на плече у меня рюкзачок. Ну, я слишком много тогда  думала об этих своих студентах, слишком близко принимала их к сердцу. Считала свои лекции очень важными для них и для меня, потому что история кино и сами фильмы  – это как необходимая пища для будущего кинематографиста, которая должна войти в кровь и плоть, стать основой для его будущих великих идей. И я должна как можно лучше подать эту пищу, чтобы она была вкусной! Во ВГИКе, где я училась, фильмы по истории кино все смотрели оптом в таком количестве, что это становилось невыносимым, и обсудить каждый  фильм  с преподавателем не было возможности, разве что только с друг другом. Друг с другом-то мы даже  умудрялись ссориться из-за этого!    
А эти мои студенты, интересно и живо обсуждавшие со мной фильмы, рассказывавшие о любимом кино и делавшие интересные выступления,  которыми я была очень горда, в конце концов запросто исчезли из моей жизни после экзамена, и все. Теперь я отношусь ко всем к ним ровнее. И, как правило, никого не держу в голове, хотя и эти, теперешние, очень и очень  хорошие ребята, и это замечательно.
Ну и понедельники (если только на них не будет выпадать институтское расписание) тоже надо как-то выкинуть из головы, но я не могу избавиться от ощущения  рабочего понедельника. Уже не смогу, наверное.
И в тот понедельник я не переставала удивляться и с замираньем сердца думать, что вот же - понедельник! Все порядочные  люди  на работу, а  мы с Дианкой, прямо как нарушители общественного устройства, запросто отправились загород, вот теперь вышли из электрички и неспешно  любуемся  чудом уцелевшими деревянными постройками Ломоносова. Сколько их раньше было и скоро и вовсе не останется. И ничего, ничего не сделать. Смотреть. Помнить. Рассказать всем, кому только интересно. Сфотографировать. И мы идем к парку, и поднимаемся вверх по дорожке, и смотрим на  пенящийся водопад. Смотрю на водопад, и сквозь ощущения счастья от его красоты  все думаю о понедельнике.
Мое счастье  в сравнении со всем, что переменилось и делается в нашей стране,  совсем крошечное, но я не могу поверить и в такое, и без опаски наслаждаться им. 
И  мы удивляемся прекрасным большим  лебедям и уткам, живущим  в загородке у пруда  и  особому домику для лебедей. И разноцветным лодочкам, перевернутым у лодочной станции, и  ярким водным велосипедам, ждущим лета.
И вверх, по крутой дороге, огибающей пруд и поднимающейся над ним, к   дворцу.
И мы идем  по парку – а  в нем везде разлита грусть, наверное, это грусть по бедному императору Павлу и его несчастливому родителю императору Петру Третьему, так несправедливо осмеянным нашей историей, и может быть, даже и по сиятельному князю Меньшикову, печально окончившему свои дни, да и Михайло Васильевич Ломоносов, давший свое имя городу – фигура и монументальная и трагическая, великий ученый-самородок, не только добившийся трудом и талантом славы, но претерпевавший всю жизнь гонения и унижения от царственных и вельможных особ.   
Но все же солнце уже высоко и весна. И  лед,  и снег смешались, снег хрусткий, прозрачный, стеклянный. И воздух как хрусталь – и такая чудесная  широкая   солнечно-снежная перспектива  перед голубым колоколом павильона  Катальной горки –  там, где собственно и были сами горки. 

Для справки:
В 1762—1769 в Ораниенбауме была построена Катальная горка, следующие 5 лет заняла её отделка. Каменный Павильон катальной горки, дошедший до нашего времени, являлся частью более сложного сооружения, которое не уцелело.

Непосредственно к павильону примыкали деревянные горки-скаты, по которым съезжали на резных колясках — одноколках. Наверх они поднимались на канатах по специальным жёлобам. Катальная дорога протянулась на 532 метра, и имела на трассе 4 горки высотой до 20 метров. Насчитывалось 3 колеи шириной 6 метров. Средняя колея предназначалась для катания, две боковые — для подъёма колясок. Параллельно колеям были построены галереи для прогулок, украшенные статуями и вазами.

К 1801 году катание было запрещено из-за трещин в стенах, к 1860-м годам катальная гора была полностью разобрана. На её месте в настоящее время располагается широкая аллея.
Во время войны павильон Катальной горки получил сильные повреждения. После войны отреставрирован, открыт в 1959. В 2007 году завершилась полная реконструкция Катальной горки.

И высокие, до неба, ели ( или это пихты?), обрамляющие аллею к павильону.
И еще ощущение счастья и надежды на будущее, словно начинается что-то новое, интересное, та самая профессия, в которой мы все наконец сбудемся и которое даст нам столько средств к существованию, что просто можно будет не беспокоиться  об этом больше.
И на обратном пути  –  каменные мостики в английском духе и вот этот островок ворона Соломона,  островок Питера Пэна. Что ни говори, а в каждом парке нахожу я этот островок Питера Пэна!
Мы смотрим на него с высоты мостика, и снежный маленький  островок на реке  весь в солнце и  уточки на нем. Бросаем им булку, и  радостно крякая, они ловят ее. Ярко малиновые кусты ивы тоже все в солнце и  в почках - уже миновало Вербное воскресение того  года. 
Маленький розовый дворец Петра Третьего  кажется еще меньше – как скромны были императоры в сравнении с нашими нуворишами. Желтые ворота  с башенкой, со шлемом, с навершием,  на входе в крепость Петерштадт,  о которой  я  столько читала и слышала, и даже сама писала в  разных статьях,  но которую так трудно здесь представить, ведь ее давно нет. Ничего нет – только ворота и  маленький дворец – «дворечик», как ласково называли его в реставрационной мастерской, где я работала  долгих четыре года по окончании института. «Смотри, он в каменном  хорошеньком мундирчике, да ты посмотри, какой красавчик!» Они, те мои старшие коллеги архитекторы-реставраторы, так любили свои объекты, и так меня хотели к этой любви приобщить. «Ну, посмотри же ты на красавицу Горку!»
Но эффект получался всегда один – когда моя коллега Таня Шеланкова раскрывала зашитую в футляр мраморную скамью на Царицином острове, чтобы проверить ее состояние, я, вместо того, чтобы горя от любопытства, ожидать полного появления скамьи, отскакивала подальше в страхе разбегающихся из-под обшивки пауков.
Красавица Горка, говорите? Поработав на обмерах там зиму, я видела всю  кривизну ее колонн – не полагающийся энтазис, а рукодельную кособокость, неровность расстояний  между одинаковыми элементами и оплывшие  разномастные фигурки балясин – каждая  в кривом  строю со своим брюшком, да еще  часто посажанные, как совы,  вазы на крыше. 
Это теперь, двадцать лет спустя я вижу, что Горка и правда красавица, и глаз мой перестал отсчитывать балясины и сравнивать между собою  колонны.         

Справочка о крепости Петра 111
В самой крепости находилось 5 бастионов с 12 пушками, и различные строения: арсенал, казармы, дома офицеров-голштинцев и коменданта, гауптвахта, пороховой склад и лютеранская кирха. В центре находился пятиугольный плац, ограждённый одноэтажными строениями, и называвшийся Арсенальным двором. Между ними были расположены Почётные ворота.
    
Как важно отправлялись мы на прогулку сюда всей семьей летом. Эта прогулка была «культурным отдыхом» в самом полном смысле этого словосочетания – мы отправлялись на экскурсию в музеи, любовались  удивительными интерьерами Китайского дворца, и наслаждались красотой парка.    
И здесь было солнце, и  конечно, всякие невинные развлечения - аттракционы, и такой смешной аттракцион, в круглом павильоне, где все садились на круг,  как на пластинку, и крутились на ней, пока не слетят к бортику. А можно было высоко раскачиваться вдвоем в качелях-лодке, и песня «крылатые качели», по-моему, относится именно к ним, и летать на самолетиках, и кружиться на подвесной карусели и, конечно, ехать по кругу на лошадках, слонах и верблюдах. И лодочная станция была на все на том же месте. И взяв лодку напрокат  можно было плавать на ней по всему пруду.
И  потом, спустившись вниз, мы заходили в  летний деревянный  зелено-белый павильончик- мороженицу и ели за столиками мороженое. А однажды официантка принесла мне целую палочку, собранную из пробок от винных бутылок – белых и красных и помню чувство восторга и небывалого счастья от этого роскошного и щедрого подарка.
И помню еще, как были в Ломоносове с мамой, пришли в кино во дворец культуры,  большой,  с  колоннами. И в ожидании сеанса ели мороженое рядом с памятником Ломоносову, у подножия которого сидит бронзовый мальчик из Холмогор. И помню то ощущения абсолютно полного счастья, от того, что у мамы отпуск и мы с ней вместе, и ничего больше не надо – счастье. Не знаю, что чувствуют сами родители, осознавая, что в мире, таком сложном и жадном для разного рода удовольствий,  их дети пока еще способны простодушно радоваться  самым  незамысловатым вещам.
И позже помню Ломоносов, когда уже выпускница института, почти совсем уже взрослая девушка, я ездила сюда на обмеры, на Катальную горку. И отвернувшись  в окно электрички, почти всю дорогу беззвучно и как могла незаметнее плакала, так было мне одиноко и непонятно все в жизни. Я окончила архитектурный факультет Ленинградского инженерно-строительного института, и училась на госкурсах английского, казалось, что жизнь должна была бы определиться и вырулиться в нормальную взрослую и степенную, как у людей,  но ничего определенного в ней не было. И моя работа, которая вроде бы должна была мне нравится – ведь я попала в мастерскую, которая занималась  реставрацией  пригородов Петербурга, мне была  совсем почти не интересна – разве что кроме самих путешествий в пригороды на обмеры. Да и то они по какой-то странной закономерности приходились не на лето, а  на зиму. Здесь я встретила хороших и интересных людей – мою сверстницу, выпускницу архитектурного факультета Академии художеств имени Репина Иру Таранову (ее все звали и зовут по сей день Таракашей),  Леночку Кузнецову, Сережу Горбатенко, который потом  стад автором знаменитой книги о Петергофской дороге,  потомственного реставратора Веру Корабельникову, мастера, любящего реставрацию и вдыхавшего жизнь и красоту  в самый скучный обмер Таню Шеланкову,  человека тонкого вкуса и мягкого юмора, архитектора Руфину Павловну Ефимкину, Люду Сизову, Валеру Кузьмина, и многих других.
Но мне казалось, что и хороших людей, и этой работы, всего это совсем недостаточно, чтобы признать жизнь состоявшейся окончательно, а какой должна была быть жизнь, кроме того, что не такой,  и что нужно для этого сделать, понять я не могла.
Совсем недавно, беседуя с Ирой Тарановой о нашем прошлом житие-бытие в Ленниипроекте, я поняла, наконец, почему бессознательно меня тяготила эта благородная по внешнему восприятию работа. То, что рассказала мне Ира, было само собой разумеющимся, но отчего-то не приходило мне в голову. Большинство проектов реставрации, к тому времени, как  я начала работать в мастерской, делались только на бумаге и никогда не осуществлялись в жизни. Обмерные чертежи, в силу их специфики,  действительны всего в течение трех лет, и зачастую денежных средств вовремя не находилось. Получалось, что люди годами создавали невостребованные на практике проекты, а сами объекты тихо разрушались от времени.
И все же, и все же, есть вещи, которые я и сейчас не могу осознать своим умом – отчего же не спасти их, вырвать из тьмы, в которую они погружаются – эти оранжереи, здания паровых машин и водокачек, эти мосты, этих маленьких печальных львов на ступеньках, забывшихся сном под шапками снега?
Зачем нужны многочисленные  пышные городские  праздники, на которые никто и не ходит,  то время как мы теряем красоту и память, связанную с этими зданиями и малыми архитектурными формами?  Скажите, что знаете ответ на этот вопрос  и он прост как дважды два – под праздники легко распыляются деньги, а при реальной реставрации должен быть должен быть достигнут конечный результат – более убедительный, чем хлопок и расходящийся в воздухе дым от фейерверка. А смысл жизни, буду возражать я, он же не может быть весь в воровстве, и сколько бы не улыбались и не качали головой мне вместо ответа, буду упрямо повторять, что нет, не  может.       
От самой  Катальной горки помню красоту чайных сервизов,  и вазы в мелких фарфоровых цветочках, и чудные фарфоровые люстры, и  крохотные фарфоровые корзиночки с цветами, зелеными  листиками  и ягодками земляники, подвешенные к изгибам подсвечников. И бронзовую собаку в запасниках подвального этажа и прочие диковинки. И девочку-смотрительницу, безропотно проводившую одиноко  зимой здесь целые дни, и милиционера-охранника. И мои походы в Китайский дворец, к научным работникам, которые обязательно поили меня чаем, угощали чем-то вкусненьким и показывали что-то интересное – однажды мне  даже продемонстрировали удивительный экспонат -  роскошный  позолоченный, в синих цветах, унитаз. Если только сейчас память сама не рисует в моем воображении этот замечательный предмет!    
И потом помню ослепительно белый день, когда все было снежно-снежно и приехал  на наши обмеры геодезист, веселый и доброжелательный дядька, и  мы бегали  для него  с  большими линейками, утопая в снегу, и вдруг стало необыкновенно весело и показалось, что жизнь наверняка  переменится.
И точно, перемены долженствовали произойти, и большая часть из них все же была к лучшему. И вот благодаря им,  я и должна была придти на киностудию Леннаучфильм и там встретиться с Дианой, и играть с ней в теннис в большом физкультурном зале ( играть мы почти не умели, но у нас были ракетки, мячики, и желание двигаться и вообще выбираться из рутины, а в конце мультицеха был большой спортивный зал). Поэтому в произвольное время перерыва я надевала модные в тот сезон  легкие розовые брюки,  и мы бежали в спортзал и весело махали  там ракетками, а потом окрыленные, возвращались к работе и к разговорам о  великих творческих планах,  а  потом  вместе поехали в Москву поступать во ВГИК( что было все-таки не так страшно, как ехать по одному!). И там уже, на экзаменах,  встретились и познакомились с  Астрой, девушкой из Каунасса, окончившей филологический Вильнюсского университета и поступавшей на киноведческий. И мы, трое абитуриентов из одной  комнаты,  поступили в институт, хотя это и могло бы показаться невероятным. 
А потом – почти двадцать лет спустя  мы с Дианой приехали сюда, в Ломоносов, чтобы бродить по снежным хрустящим, тающим от весеннего солнца лужам с чувством понедельника.