Ночью мне снились одуванчики

Ночью мне снились одуванчики. Поляна, заросшая белыми отцветшими  одуванчиками. Подуешь  на них – и пух улетает в небо. Было очень жарко, вовсю пекло солнце, и не хватало воздуха. Я проснулась в поту. С разочарованием поняла, что я дома.  На улице было очень холодно – начало января, а в нашей квартире - слишком натоплено и душно. К изразцам голландки даже на мгновение  притронуться невозможно. Я с беспокойством посмотрела на спящую рядом маленькую  дочку: она сбросила одеяло. Тогда я решила  открыть дверь из комнаты в кухню  и тихонько встала. И тут зазвонил телефон.  Я побежала в коридор , но мама успела быстрее:  через пару секунд  я услышала ее  вскрик, а затем -  грохот: видно, она упала в обморок и при падении  задела резной столик, на котором стоял телефон. Я мгновенно поняла, что  звонили из больницы. Папа умер – оглушило меня.  Чувство, будто на меня свалился весь наш дом. Как  из-под завалов я услышала плач дочери, которую, по-видимому,разбудил шум,  и бросилась назад в комнату. Быстро погладила ее по голове, сказала, что это на улице кто-то кричал, и она, успокоенная, тут же опять уснула: вчера не спала допоздна. Я бросилась в коридор: над мамой стояла бабушка и говорила:
 
-Маня, вставай, Маня! Что случилось?

Мама не отвечает и не движется.Меня пронзает дикая мысль: а если мама  тоже умерла?  От разрыва сердца? И я тянусь, чтобы взять ее за руку, проверить пульс. Но бабушка вдруг делает что-то странное: начинает бить маму по щекам.

- Бабушка, что ты делаешь? – возмущаюсь я: мне еще не приходилось видеть, как приводят в себя упавших в обморок.
 
В это мгновение мама открывает глаза, мы с бабушкой помогаем ей подняться и сесть на стул. Она тут же начинает кричать и рыдать, выть во весь голос. Бабушка ее успокаивает и велит мне дать стакан воды. Я иду за водой и тоже плачу, вторю маме. Бабушка говорит:

- Надо Вове сказать. Кира, пойди  к ним, у них телефон  не работает. Зачем в ту же секунду надо сообщать дяде Вове, я не знаю, ведь он папу не любил, но для бабушки самый важный человек в жизни – ее старший сын, без него ничего не обходится. Я начинаю одеваться, в голове какой-то туман, поэтому я долго ищу вещи: сначала носки, потом -- сапоги, шарф и шубу. Наконец выхожу в  неприветливый подъезд, с трудом спускаюсь по неосвещенной лестнице и выхожу на темную улицу, где еле светят фонари. 
Я иду, не разбирая дороги, ноги сами несут по знакомому маршруту: сначала по нашей улице, затем, перейдя Пушкинскую, иду по Гиршмана, и, миновав почту, сворачиваю на Чернышевского. Уже пришла. Тихонько нажимаю на звонок. Несмотря на раннее время, мне тут же открывают дверь. Говорить ничего не приходится – все ясно по моему виду. Тетя Катя обещает разбудить дядю Вову и прийти вместе с ним.Предлагает мне сесть отдохнуть, выпить воды, но я отказываюсь и тут же ухожу: в ее проявлниях доброты всегда есть что-то неискреннее. Опять бреду знакомой дорогой чуть ли не в полузабытьи.
Еще из-за входной двери слышу странные звуки на незнакомом языке: как выяснилось, мама уже успела забрать папино тело ( как страшно так думать!) из районной больницы и позвала раввина. Когда умер дедушка, этого не делали, а папа, видно, просил перед смертью. Он был из религиозной семьи. Всегда на еврейскую Пасху доставал мацу. Когда мы с ним гуляли, он, бывало, поднимет глаза к небу и что-то говорит, говорит. Однажды, много лет тому назад, я его спросила: «Пап, с кем ты разговариваешь?».-  «С Ним,» - ответил папа, выделив интонацией последнее слово. «С кем – ним?» - «С Ним. Ты маленькая еще, не поймешь».
 
Я не хочу заходить в комнату, пока звучит молитва. Там никому сейчас не место, кроме покойного и раввина.
Иду в кухню, освещенную светом дневных ламп. Сейчас он мне кажется особенно безжизненным. Поражаюсь тому, что там все по-прежнему: бабушка, повязанная косынкой, чтобы волосы не падали в пищу,  что-то режет у стола; на плите на одной конфорке что-то варится. А на другой… на другой греется тяжелый чугунный утюг, которым папа разглаживал швы на только что состроченных вещах. Вид утюга вызывает у меня рыдания: это кажется чудовищным: папы нет, а утюг стоит на огне, как ни в чем не бывало. Бабушка отрывается от готовки, замечает, куда я смотрю, и говорит:
 
- Хочу маме платье погладить. Надо идти автобус для похорон на завтра заказывать.


Эти слова вызывают у меня новый взрыв рыданий, я опускаюсь на стул, моя голова клонится на стол, бабушка едва успевает выхватить разделочную доску, посыпанную мукой. Я громко вою , и мой вой сливается с молитвами, доносящимися из комнаты.