Мышиный архиерей

Примета у Мышей,
что тот, чей хвост длиннее,
всегда умнее…
                Иван Крылов


Вечер. С улицы зябко веет осенним холодом. День промчался солнечной птицей, оставив в душе сладкое томление, насытив ее тихими радостями. Сижу за столом в своем деревенском доме, в теле тает шум дневной работы, в узорчатые окна веранды с улицы темным бархатным занавесом наплывает прохладная осенняя грусть, наполняя сердце странным желанием созерцательного бездействия…

 - Пи-пи-пи, - слышу я.

 Через полуоткрытую дверь, точно уколотый холодом, стремительно заскакивает со двора полевой мышонок, взъерошенный, испуганный, оставляя за собой принесенную на щетинках редкую россыпь сухих травинок и - стремительно прячется под кушетку,

 Наблюдая за мышами, можно узнать, какая будет зима. С осени они делают запасы, ищут, где залечь на зиму. Раньше мышка-полевка рыла себе норку, где под землей, как в большой квартире, у нее есть спальня и несколько кладовых. Но человек своим патологическим стремлением к комфорту растлевает даже диких обитателей. Теперь в самые трескучие морозы из ямы-помойницы сыто и довольно выглядывает хитрющая лисья мордочка - лес-то рядом. Вороватые сороки гортанными азиатскими голосами досаждают на дворе собаке, выхватывая под носом у нее лучшие куски из миски. А самостийную сельскую свалку на лесной опушке, заваленную железным, пластмассовым, бумажным, тряпичным и всяким другим хламом, лучше всякого бульдозера перепахивают поджарые и клыкастые силачи-секачи. И полевые мыши теперь с приближением холодов приходят в теплые обжитые дома, где прячутся под обои, в подполье. Они давно облюбовали мой дом и, кажется, успели произвести шумное потомство - даже в постель ко мне ночью заскочила приблудная тварь.

 - Эх, управы на вас нет, - ворчу я, жалея, что увез в город домовитого и опытного кота, хозяина усадьбы, который точно не потерпел бы такого вопиющего безобразия.

 Одинокая мышь пищать не будет. Суета, писк - это уже следствие каких-то мышиных социальных отношений. Так оно и есть. С темнотой начинается настоящая «мышиная возня». Это слово всегда означало мелкую, докучающую суету, часто лишенную смысла. Крохотные, с ноготок, мышата с отчаянным писком носятся друг за другом, повсюду оставляя за собой крохотные шарики мышиного помета, взбираются по занавескам, один смельчак, не очень-то обращая на меня внимание, ретиво пробегает под пальцами по клавиатурным кнопкам, глаза у него - бусинки, ясные и глупые, точно у ребенка.

 Что означает эта возня у мышей: играют, что-то делят, ссорятся? Мне кажется, что эти глупые мыши-подростки радуются замечательно устроенному Богом миру: воздуху, свету, теплу и домашнему уюту, а более всего своей юной упругой ловкости, и - заходятся хохотом от неудержимой радости жизни. Ведь для детей нет более соблазнительного занятия, чем прыгать, скакать, кувыркаться и вообще - нарушать угрюмые законы взрослых.

 Вот рядом у соседей две маленькие девочки живут, вечно бегают, орут, играются. И на них никто не сердится, ловушки ведь на них не ставят? А они чем отличаются? Жизнь она и есть жизнь, в какой оболочке она бы ни была, в человеческой или в мышиной. Всю свою жизнь не понимал и никогда не пойму, как можно бояться грызунов? Зачем расставлять ловушки и убивать их жестокой смертью? А если посмотреть философски, так люди поболее мышей разносят по миру всякую заразу.

 Возня мышей к ночи становится настолько шумной, что от нее приходит бессонница, учащается сердцебиение, истощаются нервы. В конце концов, восстав, решаюсь что-нибудь предпринять. Вспоминаю, что митрополиту Антонию Сурожскому помогло избавиться от мышиных полчищ в церковном доме какое-то особое молитвенное обращение из Великого Требника ко всем тварям, которые нарушают человеческую жизнь, - как бы призыв к ним уйти. Но полного молитвослова у меня нет, поэтому я наливаю в блюдце молочка, и дожидаюсь, чтобы к нему сбежались крохотные мышата.

 - Вкушайте и слушайте, - крещусь сам и крещу все собравшееся серое племя.

 И тогда очень серьезно и доходчиво говорю им, что мне неприятно, когда они возмущают своим шумным поведением размеренное течение моей жизни и своими нечистотами загрязняют мое жилище. Но я не хочу расставлять мышеловки, потому что мне их жалко, и не хочу бросать им кусочки хлеба с отравой, и вообще мне по духовному сану не положено проливать ничью кровь, да и войну вести противно Божьим заповедям. А они вынуждают меня совершить грех кровопролития, и я очень бы не хотел, чтобы через них произошло мое нравственное падение…

 Мышата прислушиваются к моему голосу, все меньше суетясь и толкаясь вкруг чашки. Я крещу их снова и говорю:

 - Ступайте с миром и расскажите всем своим братьям и сестрам!

 Проходит неделя, и я опять возвращаюсь в пустующий загородный дом. Отпираю дверь, ожидая увидеть следы мышиного погрома, захожу и смотрю: вот так штука! Мышей - как ветром смело. Помета нет. Однако вместо них другой гость появился! Из-под комода важно выдвигается, как рукавица мехом наружу, крупный серый комок. Пришелец, увидев меня, не испугался, выпятил животик и стал столбиком, принюхиваясь – свой ли? Весь свой мохнатый бок испачкал в пыли.

 - Ты откуда пришел, из каких местностей? – спрашиваю я вслух, смутно догадываясь, что серые грызуны привели ко мне на постой не простую мышь, а своего правителя, как бы мышиного архиерея.

 А мышь эта стоит важно, выпятив белую грудку, и длинными горизонтальными усищами шныряет носом с горбинкой – вылитый митрополит, и еще лапки на животе складывает, как для проповеди. И глаза у него внимательные, хитрые, архиерейские.

 - Ну, давай знакомиться, владыка, - говорю ему и протягиваю гостю кусочек сыра. Тот по-человечески хватает корочку своими маленькими коготками, повертел немного и съел ее. Съел и принюхивается - видно, обожает деликатесы, и еще хочет. Совсем, как епископ!

 И потом съел еще четыре корочки. А затем подошел к моим валенкам и обнюхал, - словно с благодарностью благословил. И так ему, видно, тут понравилось, что согласился совсем жить у меня. А я и рад. Вдвоем куда веселее. Зимой в селе не с кем поговорить, а теперь я стал разговаривать с новым жильцом, шутливо именуя его «владыкой». Раньше правило один совершал, а теперь владыка стал на молитву вместе со мной выходить. Вечером, возжигая лампадку, говорю:

 - Ну, как, владыченько, не пора ли нам правило сотворить, - ведь, пожалуй, скоро темно будет? Не будем соборно молиться - земля наша опустеет, голод и потоп настанут, самолеты упадут, теплоходы на мель сядут. Люди станут горды, самонадеянны и жестоки - и вам, мышам, нелегко тогда будет. Да и людям тоже.

 А владыка сидит под столом и будто уставщик за благочестием правит.

 С этим крошечным животным установилась у меня какая-то особенная и доверчивая дружба. Я не только заботился о нем, кормил и поил, но подолгу мы сидели напротив друг друга: я говорил, а владыка внимательно и сосредоточенно слушал. И ведь замечено, что животные тонко чувствуют духовное состояние окружающих людей - мне даже иногда кажется, что видят они мир сил бесплотных.

 Спаситель одарил нас мудрым уставом отношений с «большими братьями», сказав великие слова: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк.6,31). И лезвие этого спасительного скальпеля, отсекающего метастазы человеческого недоверия и ненависти, тщательно шлифуется на «братьях меньших» - чтобы каждый, стремящийся к праведности, не ожесточал своего сердца и старался всячески «облегчить жизнь скота своего», даже невзирая на бытовые неудобства и опасность инфекций.

 Иногда мой усатый сожитель исчезал на время - по-видимому, уходил разбираться в суете поднадзорной серенькой мелкоты: надо же когда-то посещать задворки мышиной епархии, напоминая вассалам о верховной власти. Из своих отлучек владыка всегда возвращался взъерошенный и усталый, словно хорошую взбучку кому-то задал.

 - Не иначе паству свою вразумлял, чтобы доходы от своего архиерея не утаивали? – иронично спрашиваю я. - Вот у нас, у людей, редко кто, имея возможность взять три рубля, берет только один. Правда, попадаются и иные. Бывает даже, отдают другим людям последний рубль. Но таких мало, и не они, к сожалению, определяют нашу жизнь. Они только помогают своим ближним оставаться людьми, когда это трудно и почти невозможно.

 Впрочем, крупных архиерейских соблазнов за владыкой я не замечал - он явно не роскошествовал на достояния своих серых подданных, не обременял свое чрево на излишества. Не знал, что ему надобно блистательно выситься - что должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать ему дорогу и расступаться пред ним, как перед диким зверем.

 В тесной коммуналке трения между жильцами неизбежны: отказываясь от себя, мы должны учиться терпеть привычки, голос, запах своего соседа - и только через такое преодоление себя может родиться практический опыт любви. Не всегда и у нас был мир и согласие. Хоть и подкармливал я своего дружка, но как-то уличил его воровато грызущим желтоватый ломоть сочного  малороссийского сала, оставленного на столешнице еще с рождественского хлебосолья.

 - Може, тобi ще й горiлки налiти? – притворно-сердито вопрошаю я, подмигивая, - Гандзю моя, Гандзю мила, чим ти мене напоiла…

 Владыка, услышав «рiдну мову», сентиментально утирает глазки лапкой. Но ни горилки, ни иных заморских вин я не держу, и тогда вежливо замечаю, что, проявляя те или иные телесные немощи, отдельные представители высшего мышиного сословия не всегда соответствуют представлениям об идеальном архипастыре и никак не способствуют духовному совершенству и преуспеянию вверенной ему «паствы». И это дает мне повод к его осуждению. А поскольку осуждение архипастырей всегда считается грехом, то прошу его помочь мне уврачевать этот грех и более не искушать меня…

 Но своего культового влечения к салу мой владыка так и не смог пересилить. Что ж, и у человеческих архиереев бывают свои слабости - к антикварному фарфору, красивым запонкам, швейцарским часам, к бане или рыбалке... Мышам проще - они «желтой» прессы не знают и телегипноз на них не действует. Хотя и в их сером племени тоже, наверное, немало любителей злословить святительский сан?

 Мы, высокомерные хозяева жизни, в действительности мало что знаем о мелкой братии, живущей рядом с нами. Мыши пьют часто и много – физиологические процессы у них форсированы, жизнь коротка и неугомонна - многое надо успеть за короткий мышиный век. Догадываясь об этом, я всегда, уезжая в город, наполнял водой своему жильцу мисочку, но один раз очень спешил – и забыл. А владыку, видно, так жажда замучила, что, как неустрашимый скалолаз, он вскарабкался на самый край оцинкованного ведра да не удержался, свалился внутрь – и захлебнулся.

 Я очень жалел, что так неосторожно погубил моего пушистого сожителя. Было грустно; хотелось рыдать навзрыд, словно выцвело на одежде души яркое пятно и осталось грязное полусгнившее белье, засоренное разным бесцветным хламом.

 Весна запоздала в том году. Томительной скукой веяло от огромных снежных сугробов - прикрытые ноздреватой коростой, они долго лежали безотрадным напоминанием севера, откуда уныло и лениво дышит сердитый, холодный ветер. Зимние синеватые облака стирали тусклыми тенями пробивающиеся пестрые краски весны - под ними тишина, поглощающая всё, как смерть. Холодно на земле, в душе тоже - холодное безразличие. Земля во дворе мерзлая и заснеженная, поэтому ямку для погребения владыки, как в могильном склепе, я ископал в подвале.

 Бьются в сердце разные мысли, тепло и холодно от веяния их крыльев - в печали отчуждения от родной природы ждешь, что животные произнесут человечьими голосами какой-то правдивый укор, и  хочется спросить кого-то, кто может ответить честно и просто: на земле людей и зверушек много - найду ли я еще сомолитвенника душе моей? Как это удивительно и чудесно бывает, когда через такое раздумье начинаешь понимать себя самого, как часть Божьего творения, а вокруг, показывается свыше, что и растения, и животные – все, как люди:

Услышь нашу смиренную молитву, Господи!
Мы молим за всех наших друзей – зверей,
Особенно за тех, кто страдает,
За всех, на кого охотятся, кто потерялся,
Кого бросили, кто напуган или голоден;
За всех, кто должен быть усыплен.
За всех убиваемых ради употребления в пищу,
становящихся жертвами охотников,
гибнущих в лабораторных испытаниях.
Сжалься над ними, будь милостив!
А тем, кто должен о них заботиться,
Даруй сердца, полные сострадания,
Дай им добрые руки, подскажи ласковые слова.
Да будем мы истинными друзьями для зверей!
Да разделим с ними милость твою и благодать!
Боже! Прости нас и помоги им!
Защити, заступись, обереги!
Аминь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Альберт Швейцер


 А мыши у меня теперь не живут - хоть и заходят, но надолго не остаются... Конечно, время от времени в природе случаются «мышиные годы» - существуют даже извлечения из летописей о таких бедствиях. Может быть, и тот год был причислен зоологами к таким же. Но мне хочется думать, что эти маленькие хлебоеды тайно поклоняются мощам своего серого архипастыря и что дом, где жил и погиб их владыка, стал для них ныне почитаемым всемышиным мемориалом.

 А, может быть, все проще – они заботливо хранят архипастырскую резиденцию, пока не родится среди них достойнейший?


с.Шапки, 2012

иллюстрация худ.Елены Федорович