Зачем вы так? - рассказ с эпилогом - 2

   Вскоре Тарник ушел из группы. Перевелся в опытное производство того же НИИ. Нижинову смущенно сказал, что решил поработать мастером.
   Руководство института, конечно, сразу поддержало просьбу Тарника о переводе в опытное производство - мастеров не хватало, не каждый инженер или техник хотел вариться в производственном гаме и шуме, поэтому начальство не стало разбираться, почему Тарник решил уйти из группы прочности: есть желание работать в цехе - слава богу, пожалуйста! Еще бы такие были.
   - Вот и возымели действие наши шутки! - почему-то возбужденно говорила Конева. - А еще кричали тут некоторые: зря его пилим. Будет получать побольше - и грязной работы не испугался. Молодец. Его еще злить надо - до министра дойдет! - И, конечно, чувствовала, что можно здесь говорить и об ином, другое предположить, по-другому объяснить, почему Тарник ушел из группы. Но она не собиралась убеждать себя, не говоря уж о других, в чем-то ином. Остальные женщины тоже помалкивали.
   Нижинов считал, что для Тарника так будет лучше: надо уйти из коллектива, с которым не нашел общий язык, где не смог поставить себя так, как надо. Ведь во многих коллективах есть такой человек, над которым все посмеиваются, и в другом месте, может, есть похлеще «клоун». Выживает сильнейший. Что делать? Закон жизни: естественный отбор.
   В цехе опытного производства в это время готовили к испытанию новый гидравлический пресс - машину огромнейших габаритов и со сложной, как говорят, хитрой автоматикой управления. Тарнику сразу поручили ознакомиться с прессом, чтоб он мог подключиться к работе. В цех частенько забегали конструктора и расчетчики посмотреть на свое рождающееся детище. Приходили сюда и женщины из группы прочности. Они быстро свыклись, что теперь видят Алексея в цехе, и по старой привычке, как бы успокаивая себя, что, в общем-то, ничего не произошло, иногда при встрече с Тарником острили. И, как всегда, усердствовала Конева:
 - Леша, ты еще не стал профессором в энтом рабочем деле? Или опять «Зачем вы так?» Да не обижайся, я по-свойски.
   Тарник старался избегать встреч со своими бывшими сослуживцами, да и вообще сторонился людей, словно даже от работников цеха боялся услышать злую шутку или попасть в какой-то розыгрыш. Чувствовал себя неуверенно.
   И вскоре случилась беда. Алексей с рабочим осматривали новый пресс, чтоб найти неисправность в системе управления. Они работали во вторую смену, поэтому в цехе было мало народу, а рядом - вообще никого. Они сидели на корточках на матрице и проверяли монтаж гидросистемы на станине пресса. Вдруг пресс гулко дернулся, и огромная махина пуансона стала опускаться. Рабочий быстро спрыгнул с матрицы и побежал к пульту управления, а Алексей, как загипнотизированный, смотрел на надвигающуюся глыбу пуансона и инстинктивно сгибался, прижимался к матрице, как бы стараясь спрятаться в ее углублении, словно почему-то не мог осознать реально надвигающейся опасности.
   Пока парень бешено рвал рычаг аварийного выключения, пуансон продолжал медленно надвигаться на Алексея. Рабочий видел это, но бежать к Тарнику уже было поздно, а пресс не слушался ручного управления. Пуансон опрокинул Тарника и стал вдавливать в углубление матрицы. Страшный крик потряс своды небольшого цеха, - потом рабочий так и не мог вспомнить, кто кричал - он сам или Алексей. Схватившись одной рукой за рычаг аварийного выключения, а другой за рычаг обратного хода, парень поочередно и вместе рвал их, пытаясь предотвратить беду. Пресс вздрогнул, и пуансон, на секунду остановившись, пополз вверх...
   Конева часто звонила в больницу и спрашивала о состоянии Алексея. Звонить она старалась почему-то не из своей комнаты, где сидела группа Нижинова, а с телефона-автомата в вестибюле.
   Женщины из группы прочности мало говорили о случившемся, словно чего-то ждали. Но иногда не выдерживали и кто-нибудь начинал:
   - Вот несчастье. По-моему, его сыну лет семь - восемь.
   - Эх, жизнь, - вздыхала другая. - Жил человек спокойно - и на тебе.
   - А помните, как он наши заказы выполнял в Москве, когда в командировку ездил? Чего мы ему только не заказывали! Чуть ли не нижнее белье. Шутили, думали, что не привезет.
   - А однажды даже два утюга припер.
   - А у меня как-то стержень исписался, все забывала новый купить, так он сам принес. Молча положил на стол.
   - А помните, как он однажды нас первого апреля разыграл? Сказал, что пожарник обход делает. Мы чайник спрятали, сидим, молчим. Кто ж мог подумать, что и он умеет шутить.
   Но разговор на этом как-то прекращался. Правда, иногда Конева раздраженно вмешивалась:
   - Помните, помните... Что вы его хороните?
   Она болезненно переживала трагедию Тарника. «Жаль Алексея, - говорила она себе, - в общем-то безобидный, бесхитростный парень, а теперь, наверное, останется инвалидом». И, конечно, понимала, как, видимо, и другие, только не признавалась даже сама себе: выжили Тарника из группы, явно выжили. Не ушел бы - все было бы нормально.
   Иногда ей становилось жутко, когда она вспоминала разговор по поводу этого злополучного балета. «Надо же, - растерянно думала она, - словно предрекла несчастье».   Настроение было паршивое. Она даже отдала назад деньги, которые взяла в долг у одной из сотрудниц, хотела купить себе материал на платье, но сейчас не было никакого желания бегать по магазинам.
   На восьмые сутки после несчастного случая Алексей Тарник умер. Конева и Нижинов в тот же день пришли в больницу. Нижинов вначале не хотел идти:
   - Завтра узнаем, когда похороны. Что надо - поможем. Что в больнице-то делать?
   - Как что? - возмутилась Конева, но сама не знала, что сказать, и вроде как все еще не могла поверить в случившееся.
   В приемном покое они увидели жену Алексея - Конева сразу узнала ее, так как несколько раз видела их вместе в городе, - и какую-то старушку, видимо, его мать или тещу. Они сидели рядом на скамейке, бледные, с дрожащими губами и почти синхронно покачивались, словно шептали одну и ту же молитву. У Коневой вдруг мелькнула мысль, что вот сейчас эти женщины посмотрят на нее и скажут что-то страшное, гневное... Конева отвела взгляд.
В приемном покое больше никого не было. Нижинов и Конева стояли у порога и не знали, что делать. Нижинов зло думал: «Говорил, что не надо идти. Чем мы можем сейчас помочь?» А Коневой вдруг захотелось подойти к этим женщинам, сказать что-то доброе, хорошее. Она, видимо, и в больницу рвалась, чтоб помочь облегчить душу - и себе, и другим... Но что она может сказать? Что?
   Старушка начала причитать:
   - Сыночек мой, хороший мой, ласковый. Зачем ты оставил нас? Как же мы без тебя? Что делать без тебя? Как жить без тебя? Сыночек мой...
   Жена Тарника, словно внезапно придя в сознание, заплакала, зарыдала. Громко, истошно, мучительно.
   Конева оцепенела, пожалуй, только сейчас поняв до конца всю трагичность случившегося. Потерян для семьи самый близкий и дорогой человек. Он был добрым, ласковым, заботливым, он для них был опорой, защитой, силой...
   В приемный покой вышли медсестра, еще совсем девчонка, и врач, мужчина лет сорока. Подошли к жене и матери Тарника. Наклонившись к ним, медсестра стала что-то им говорить. Врач взял за запястье жену Тарника: считал пульс. Увидел Нижинова и Коневу, подошел:
   - Передачи уже не принимают. - Потом спросил: - Извините, может, вы родственники? - и показал взглядом на жену и мать Тарника.
   - Нет, мы с работы, - ответил Нижинов.
   - С работы? - почему-то переспросил врач. - Знаете, я хотел бы с вами поговорить. Не возражаете? Идемте сюда.
   Они прошли в соседнюю комнату.
   - Садитесь, - предложил врач и сам сел на стул, стоящий рядом с жестким диванчиком, обитым черным дерматином.
   Конева занервничала: «Что он хочет сказать?»
   - Я вот о чем. У меня, так сказать, деликатный вопрос, - почему-то смущенно улыбнулся врач. - Когда привезли больного, я имею в виду Тарника, то из кармана выпала записная книжка и свернутый листок. Записную книжку я не смотрел, - заоправдывался врач, - а вот листочек развернул, - и развел руками, словно хотел сказать, что это случайно у него вышло, что теперь сделаешь. Потом расстегнул халат и достал из внутреннего кармана пиджака листок бумаги. Продолжил: - Но я рад, что так вышло. Здесь стихотворение. И роспись вот. Тарника, да?
   Нижинов и Конева сразу узнали крупный, неровный почерк Тарника: почти все буквы он писал отдельно, не связывая их с соседними, и потому они часто выпрыгивали из слов то вверх, то вниз, словно плясали какой-то нервозный танец.
   - Да, да, это его почерк, - с необычным волнением, скорее похожим на страх, произнесла Конева.
   - Роспись Тарника, - подтвердил Нижинов.
   - Прочтите, - предложил врач. - А может, вы и знаете это стихотворение. Сослуживец.
Нижинов взял листок, и Конева схватилась за его угол, словно хотела сама забрать эту ценность и потому боялась выпустить ее из рук. Так и держали листок вместе, и читали вместе, плотно придвинувшись друг к другу.
   Конева так волновалась, что путалась в каракулях Тарника, перечитывая некоторые слова по нескольку раз, словно пыталась понять их истинный, потаенный смысл.
   Нижинов уже закончил читать, а Конева все еще продолжала медленно продвигаться взглядом по тексту, боясь натолкнуться на какие-то только ей понятные - а может, и не только ей! - слова, мысли, фамилии...
                Добро и Зло...
                Я путаюсь в вопросах:
                А где начало Зла?..
                А где конец Добра?..
                А он, не торопясь, закурит папиросу
                И, как обычно, выдаст «на-гора».
                Распределит уверенно, бесстрастно:
                На этой полке - Зло.
                А здесь лежит Добро.
                А это - бело. Это - черно. Красно.
                И вспомнит Канта, Гегеля, Дидро.
                Сошлется на труды и Энгельса, и Маркса...
                Философ! Эрудит! Он знает толк в словах.
                Покурит. Посидит. Без суеты, без фарса.
                Поковыряет спичкою в зубах.
                Запутаться в вопросах не боится -
                Ему все ясно, все понятно.
                И надо ж так суметь!..
                А есть ли за душой
                Добра иль Зла частица,
                Чтоб за которую готов был умереть?
   Конева и Нижинов смотрели на врача, не понимая, что же он от них хочет. И вообще до их сознания не доходило, что это стихотворение - да вообще стихотворение! - мог написать Тарник. Их Тарник. Алексей, Лешенька.
   Врач, поняв, что его собеседники ждут от него вопроса, опять смущенно улыбнулся:
   - Я сам немного пишу. Вернее, в молодости писал. А сейчас здесь, в больнице, стенгазету редактирую. Так вот, я бы очень хотел, чтоб вы мне что-нибудь еще показали из стихов Тарника.
   Нижинов и Конева молчали, они были явно растеряны. Врач стал пояснять:
   - Заинтересовало меня это стихотворение. Вроде в нем особого ничего нет или, как пишут в рецензиях, в нем много несовершенного, но, понимаете, задело что-то. Душу затронуло. Я даже хотел бы поместить его в нашу стенгазету. У нас тут один товарищ есть... Говорить любит, да все цитатами. И все о высоких материях: о смысле жизни, о морали, о добре и зле, как пишет Тарник. На все вопросы у него есть умные ответы. А сам мелкий пакостник. Извините, что так говорю о неизвестном для вас человеке, но уж поверьте: он рубль не оторвет от себя, если потребуется на дело. А Тарник написал: «А есть ли за душой Добра иль Зла частица, чтоб за которую готов был умереть?» - процитировал по памяти врач. - Видите, как мыслит: не какой-то там рубль или дефицитный холодильник с телевизором, а сразу целая жизнь. Вы как-нибудь приходите к нам с его стихами. Сейчас мало у нас людей, душой думающих. Многое меркантильно, бездуховно: будет написано или сказано добротно, а втихушку, реально эти люди будут делать другое.    Интересно, каким он был в жизни, в обычной, повседневной жизни? - то ли сам себе вопрос задал, то ли сослуживцам Тарника.
   Нижинов сказал:
   - Признаться, я и не знал, что Тарник стихи пишет. Замкнутый он был. Может, ты что-нибудь знаешь? - обратился к Коневой.
   Конева пожала плечами. Но на душе стало спокойней: каких-то КОНКРЕТНЫХ слов в стихотворении не было.
   - Вам надо у его жены спросить, - посоветовал Нижинов.
   - Наверно. Когда-нибудь позднее. - Потом врач начал тихо рассказывать: - Знаете, я еще не видел больного, который бы так мужественно переносил боль. Травма была очень тяжелой, а он молчал. Знаете, это как иногда душа от боли разрывается, а человек молчит: внешне всё в норме - и все довольны. А тут мы видим: травма страшная... Перед смертью потерял сознание, начал бредить: говорил о каком-то прессе. Видимо, о том самом. Бормотал: «Не надо включать, не надо включать». А потом, знаете, резко открыл глаза и, приподнявшись, - откуда сила взялась? - вдруг крикнул... Громко, неожиданно... Первый раз крикнул: «Не включайте пресс! Ну зачем вы так? Зачем вы так?» Что он хотел сказать?  - Потом, секунду подумав, врач добавил: - Это, конечно, был бред.
   - Да, да, - растерянно прошептала Конева.

   Зима была злой - ветреной, колючей. Идти было трудно. «Да, вот тебе и Леша, - думал Нижинов. - Стихи писал. Поэтическая, тонкая и хрупкая душа, - усмехнулся он. - А Конева струхнула. Но ничего, быстро оклемается. А Леша-то наш, а? Каков? Добро и зло!..  Плакаться на судьбу не стал. Решил быть выше этого. Жаль, конечно, парня. Но что стоит его философия? Как там у него? «Умереть за Добро или за Зло», - попытался вспомнить Нижинов. - А сам-то как умер? В борьбе что ли? - Стараясь уберечь лицо от сильных порывов ветра, Нижинов подставлял ему то плечо, то прикрывал лицо руками, то прятался за поднятый воротник или, повернувшись к ветру спиной, продолжал идти «задом наперед», пока колючий резкий вихрь не минует его. - Конечно, - продолжал размышлять он, - при желании можно притянуть за уши стихотворение к самому Тарнику: вот-де Алексей верил в добро, боролся, отвечая добром на зло, и умер, так и не причинив никому зла. Можно что угодно объяснить. Особенно толпе. Вот приду в больницу и прочту лекцию о Тарнике-герое, расскажу, «каким он был в жизни», - вспомнил вопрос врача. - Нет, все не так! В реальной жизни все не так. Какой он герой? Конева права: телок он. Хлюпик! Вину на других повесил: «Зачем вы так?» Бредил... Да он, видать, всегда нас обвинял. Ерунда! «Душой думал»! - опять вспомнил слова врача. - Головой надо думать. А то душа, душа - не пощупаешь, не померишь. Любую веру нужно подкреплять весомо: деньгами или властью, а не утюгами. И такие, как Тарник, не выживут. Нет у таких людей исторической перспективы. - Нижинов усмехнулся, вспомнив, как недавно и Конева, шутку по поводу «Анны Карениной»: они там тоже что-то про историческую перспективу острили. - Нет, - продолжал размышлять он, борясь с порывами ветра, - тысячу самых душевных слов и добрых улыбок не заменят даже одно мало-мальски исправное ружье. Вон в Чили: Альенде был, так сказать, добрым, демократичным, а победила сила».
   Мимо проехала «Волга». Нижинов уловил номер машины. «Начальство мое по домам развозят, - хладнокровно констатировал он. Потом подумал: - Кого можно бы под прессом увидеть, так не увидишь. Туда их на простачка не затянешь». Нижинов содрогнулся от этих неожиданных мыслей. Потом, удачно увернувшись от сильного порыва ветра, подумал: «Надо уметь вертеться».

Продолжение - http://www.proza.ru/2012/04/25/1204
Начало - http://proza.ru/2012/04/23/386

Зачем вы так? Рассказы. – Новосибирск.
Новосибирская писательская организация, 1997 г.