До свиданья, Фимка!

1.
Воздух был так густ, так насыщен солнцем, покоем, зеленью, цветением, скворчиным дурачеством, что в нём трудно было двигаться. Тяжеленные сонные шмели почти неподвижно висели над травой,  гудя и отблескивая чернью и золотом.
Витька закурил было, но затянулся всего раз, а больше не смог. Так и повалился,  уронив  в бурьян руку с  сигаретой. От сигареты поднимался вялый дымок – какой-то такой почти ненастоящий..  Витька чувствовал, что и сам он, как этот дым, уже почти не существует. Здоровенный седой мужик, тяжело упавший в траву - не более чем тоненькая тающая струйка. Вьётся, растворяется, исчезает. Шмели и то реальнее.Да что шмели – вон в той мятой жестянке, валяющейся в бурьяне, больше жизни, чем в Витьке. Вот сейчас ветерок дунет, и развеет его без остатка, а мир  останется таким же, и никто ничего не заметит – ни трава, ни небо, ни птицы, ни насекомые – никто. Витька уже испытывал когда-то такое, но давно, давно. 
Четвёртый год ему шёл в то лето.   Витька был самый  маленький во дворе, в игры его никто не брал. Кроме Светки. Светке было лет шесть или семь, но её тоже всё время прогоняли из игры, потому что ябеда, вредина и интриганка.  Выгнанная в очередной раз, Светка немножко ревела, а потом  ловила Витьку и заставляла играть с ней в «дом». Витька должен был  приносить ей цветы -  одуванчики, ромашки или уворованные с соседской клумбы флоксы.
 - Ах! Это мои любимые! Они называются «Ромеоижульета!»
Потом цветы надо было посадить в песочницу и полить.  За водой тоже Витька ходил. Потом он должен был посмотреть, как Светка танцует ему балет, а потом он кормила его ужином. Если на ужин были черешни или зелёные яблоки, или щавель–  ужинали вместе. Но чаще всего были просто трава, камешки и окурки – тогда Витька ужинал один.
Однажды на ужин были «арбузики».  Зелёные полосатые ягоды, величиной с мелкую сливу,  были и правда очень похожи на маленькие арбузы. Только внутри была не сладкая мякоть, а горькие серые семена.   Светка попробовала и тут же плюнула, а Витька ел. Ночью вызвали «Скорую»,  неделю Витька провалялся  в больнице с тяжелейшим отравлением. 
И долго ещё потом, после больницы, мучился внезапными приступами дурноты и головной боли.   Вдруг накатывало такое мерзкое – Витьке казалось что он весь совершенно круглый, пухлый и приплюснутый, как колечко от детской пирамидки. И в тоже время он длинный-длинный, тонкий и мягкий, как шнурок. Уши закладывало, а изнутри головы слышался протяжный, тревожный то ли писк, то ли звон…   Мир вокруг становился плотным и чужим. Отдельным от Витьки. И Витька чувствовал, что может  просто исчезнуть из мира. Это было довольно страшно, особенно в первые разы. А потом он придумал способ, как это побеждать.  Надо было быстро добраться до погреба и залезть на крышу – туда , где под плоским камнем был секретный Витькин муравейник.  На крыше Витька через силу выпрямлялся, по-самолётному расставлял руки в стороны и  начинал тихонько петь: «Я-а-а ника-а-гда-а-а ни умиру-уу! Я никагда-а-а-приникагда-а-а ни умиру-у-у-у…» Помогало.
Вот сейчас был бы самый момент – сейчас бы  спеть на погребе «никогду».Но нет, нет – не сможет  уже Витька в неё поверить, даже пытаться не станет.   Вот в бога  -  можно попытаться,  хотя Витька пытался верить в бога всю жизнь, но получалось не очень.   Всегда почему-то было страшно представить, как выглядит бог, какое у него лицо, глаза какие.  Маленькому Витьке было проще  -  его тогдашний бог был двумя стариками: Дедом Морозом и  Лениным.  Была такая картинка на обложке маминого журнала – Ленин и Дед Мороз. Ну, то есть, там Маркс был,  но кто такой Маркс, Витька не знал, да  и выговорить бы не смог. Бородатый и волосатый – значит Мороз. Картинку это Витька очень любил, потому что лица  у стариков  были добрые и сказочные. И они умели смотреть.  Вообще-то Витька не любил, когда картинки смотрят – тот солдат, например, который пальцем показывает, смотрел неприятно, страшновато. А страшнее всего смотрел олень из книжки про золотые рога.  Витьке сказка эта нравилась, но книжки он боялся, поэтому всегда прятал её в самый низ стопки, под «Мурзилку».
А старики смотрели по-хорошему, в самую душу не лезли. Была в их лицах весёлая хитринка, сказочность и обещание помощи, если что. Ну, если там, к примеру, опять почудится, что под кроватью кто-то есть, или вдруг испугаешься, что не сможешь дышать.
Тогда надо их впомнить,  и страх пройдёт. И от них будет всё хорошее: новый год будет, и день рожденья, и  мама зарплату получит и купит трёхколесный велосипед и настоящий пистолет, наши будут всегда побеждать фашистов, Витька большой вырастет и  сильный, в пионеры его примут, и во все игры будут принимать. Это всё они придумали. Молодцы!
Но с какого-то времени, класса со второго, что ли, старики стали вспоминаться всё реже. И картинка где-то потерялась, и там, во внутренней Витькиной  тихой игре они постепенно уменьшались, усыхали, дряхлели.  А однажды совсем исчезли.
Это когда  в парке пристали большие пацаны и хотели Витьку бить – просто  так, ни за что.  Витька позвал тогда стариков, но когда позвал, вдруг понял, что не верит больше, нет…   
А в «никогду» ещё долго верил.  Почти до сих пор.  Да ещё вчера, кажется, ещё даже минуту назад…

2.
 - Господи, страшно-то как!  Не как обычно, а спокойно страшно, чересчур, невыносимо спокойно…
Вот я говорю «Господи» -  говорю, а не вижу, не слышу, не понимаю.
 Боже милосердный! Господи и владыка живота моего… Отче наш, иже еси на небесех… Это слова просто… Просто слова.
Господи, что ж оно так болит, сучара!  Ну да,  не самое хорошее у меня сердце, второй свежести сердчишко – но это ж не повод, чтоб так дёргать. Ах ты сука, сука рваная!
Господи боже, ангелы светлые! Кто-нибудь, помогите мне!  Мамочка моя…
Глухо! День  темнеет, исчезает, наплывает тьма, и никто, никто не слышит меня в этой тьме. Всё.  Теперь всё… И даже не страшно уже…
  Нннет, ни хрена, не дамся  - эй, кто-нибудь!!!
Медленно, медленно от облака темноты отделяется сгусток.   В сгустке что-то живое  - клубится, изменяется, обретает форму. Прыгает - прямо на грудь. Кошка! Это кошка!  Да я знаю её – это наша дворовая Фимка Мазафака!
 - Фимка, ты?
 - Кому Фимка, а кому  Ефимия Кузьминишна!
 - Ой-ой, можно подумать! Постой, а почему ты чёрная? Ты же беленькая была.
 - Сам ты чёрный! Это у тебя в глазах черно, я прямо вся  перемазалась!  Смотри на него – сам подыхает, а всё равно обзывается, зараза. Хватит уже бухтеть. Пойдём. 
 - Куда, Фимка? На суд?
 - Пф-ф-ф, ну ты скажешь тоже. Суд  уж был давно. И приговор был. И всё – было. А теперь ничего не будет, не бойся. Пойдём.
 - Фимк, слушай, а это обязательно? Идти?  Я не хочу ещё.
 - Ну и дурак, что не хочешь.  А ты точно не хочешь?
 - Да вроде нет… Нет, точно не хочу.
 - Ладно, хрен с тобой, оставайся.  Пожалеешь ещё, но – ладно…  Давай, прекращай подыхать.
 - Да как, блин???
 - Что  «как»?   Ты не «какай», а скажи: «Спасибо, Ефимия Кузьминимшна.До свидания». Фррр.
Шмель вжикнул у самого лица. Витька вздрогнул  и жадно, со всхлипами задышал.