Исповедь Льва Толстого

«ИСПОВЕДЬ» ЛЬВА ТОЛСТОГО

Заметки

"Из всего созданного Богом именно человеческое сердце
в наибольшей степени излучает свет, но увы,
оно же источает и наибольшую тьму...".

Виктор Гюго

Перечитывая дневники Льва Толстого и его «Исповедь» - невольно ощущаешь насколько же трудной и мучительной была его внутренняя жизнь. Постоянные противоречия терзали  сознание великого писателя, изнуряющие душу бури - бушевали в его жизни и творчестве. Что это, трагедия гения? Мученический крест гиганта мысли? Свою «Исповедь» Лев Толстой закончил в 1881 году, в ней он предельно откровенно, подобно блаженному Августину, делится с нами своей внутренней жизнью и поисками смысла жизни... пытается найти путь к тому, что называется Истиной.

«Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили... я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие; но доверие это было очень шатко...», - так начинается «Исповедь»  великого писателя земли русской. О причинах отпадения своего от веры пишет он, о сомнениях и поисках счастья...

В самом начале своей «Исповеди» Толстой признается, что единственной верой его в то время - была вера в совершенствование. «Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось совершенствованием вообще, т.е. желанием быть лучше не перед самим собою или перед Богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т.е. славнее, важнее, богаче...».

Вспоминает писатель и о своей «бурной» молодости, не скрывает и самого темного: «Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть — все это уважалось... Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах...  Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Так я жил десять лет. В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости».
Сблизившись с людьми искусства, художниками и писателями, Толстой «вынес новый порок - до болезненности разнившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему... Настоящим, задушевным рассуждением нашим было то, что мы хотим как можно больше получать денег и похвал... Я продолжал жить, исповедуя только веру в прогресс...». Но вера «в прогресс» не приносила талантливейшему писателю истинного счастья и внутреннего покоя: «Я чувствовал, что я не совсем умственно здоров, -признается он, - я заболел более духовно, чем физически».

Очередное спасение от бессмысленности своего бытия Лев Толстой начал искать в семейной жизни. Но после пятнадцати лет брака, «минуты недоумения и уныния» начали преследовать его все чаще и чаще. «Случилось то, что случается с каждым заболевающим смертельною внутреннею болезнью. Сначала появляются ничтожные признаки недомогания, на которые больной не обращает внимания, потом признаки эти повторяются чаще и чаше и сливаются в одно нераздельное по времени страдание... Жизнь моя остановилась...   Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели... Жизнь мне опостылела... Я долго жил в этом сумасшествии».

Как тонко заметил Александр Мень, «кризис настиг Толстого в период расцвета его таланта и в зените успеха. Любящая и любимая семья, богатство, радость творческого труда, хор благодарных читателей... И внезапно всплывает холодный убийственный вопрос: «Зачем? Ну а потом?» Очевидная бессмысленность жизни при отсутствии в ней внутреннего стержня поражает пятидесятилетнего писателя, словно удар».

«Жизнь моя остановилась...». На грани душевной катастрофы, Лев Толстой продолжает упорно искать выход: «Я стал сближаться с верующими из бедных, простых, неученых людей, с странниками, монахами, раскольниками, мужиками... И я полюбил этих людей... И вспомнив то, как те же самые верования отталкивали меня и казались бессмысленными, когда их исповедовали люди, жившие противно этим верованиям, и как эти же самые верования привлекли меня и показались мне разумными, когда я видел, что люди живут ими, — я понял, почему я тогда откинул эти верования и почему нашел их бессмысленными, а теперь принял их и нашел полными смысла. Я понял, что я заблудился и как я заблудился. Я заблудился не столько оттого, что неправильно мыслил, сколько оттого, что я жил дурно. Я понял, что истину закрыло от меня не столько заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь моя в тех исключительных условиях эпикурейства, удовлетворения похотям, в которых я провел ее».

И далее: «Сердце мое томилось мучительным чувством. Чувство это я не могу назвать иначе, как исканием Бога... не мог же я без всякого повода, причины и смысла явиться на свет... не могу я быть таким выпавшим из гнезда птенцом, каким я себя чувствовал. Пускай я, выпавший птенец, лежу на спине, пищу в высокой траве, но я пищу оттого, что знаю, что меня в себе выносила мать, высиживала, грела, кормила, любила. Где она, эта мать? Если забросили меня, то кто же забросил? Не могу я скрыть от себя, что любя родил меня кто-то. Кто же этот кто-то?... Бог... «Он знает и видит мои искания, отчаяние, борьбу. Он есть», — говорил я себе. И стоило мне на мгновение признать это, как тотчас же жизнь поднималась во мне, и я чувствовал и возможность и радость бытия».

«Помню, это было раннею весной, я один был в лесу, прислушиваясь к звукам леса... Я опять искал Бога... тут я оглянулся на самого себя, на то, что происходило во мне; и я вспомнил все эти сотни раз происходившие во мне умирания и оживления. Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в Бога. Как было прежде, так и теперь, сказал я себе: стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в него, и я умираю... Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую его и ищу его. Так чего же я ищу еще? — вскрикнул во мне голос. — Так вот он. Он — то, без чего нельзя жить... Бог есть жизнь.  «Живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога...». Живи, отыскивая Бога, Истинного Бога...

Нашел ли Лев Толстой Истинного Бога? Хочется верить, что да, не знаю... Но зато твердо уверен в другом. Как великий мыслитель и художник слова, Толстой постоянно и неудержимо искал истину и заставлял работать свою мысль, нет... не только свою мысль. Его творчество и поныне будит всех нас ото сна, не давая погрязнуть в застое болотного спокойствия и самодовольства. «Толстой поистине стал голосом совести России и мира, живым упреком для людей, уверенных, что они живут в соответствии с христианскими принципами. Его нетерпимость к насилию и лжи, его протесты против убийств и социальных контрастов, против равнодушия одних и бедственного положения других составляют самое драгоценное в его наследии» (Александр Мень).

Иван Лещук, livan@usa.com