Том Браун в Оксфорде

Томас Хьюз
Thomas Hughes
 
ТОМ БРАУН В ОКСФОРДЕ
TOM BROWN AT OXFORD
 
Продолжение романа "Школьные годы Тома Брауна"
 
Перевод и примечания Юлии Глек
оригинал на Project Gutenberg http://www.gutenberg.org/etext/26851



Предисловие переводчика


Роман Томаса Хьюза «Том Браун в Оксфорде», впервые опубликованный в 1861 г., является продолжением романа «Школьные годы Тома Брауна», который вышел в свет за четыре года до этого, в 1857 г., и стал бестселлером. На долю «Тома Брауна в Оксфорде» подобного успеха не выпало. Даже в Соединённом Королевстве с его очень бережным отношением к своему историческому и культурному наследию этот роман читают и знают гораздо меньше, чем «Школьные годы Тома Брауна». Что касается переводов «Тома Брауна в Оксфорде» на русский язык, то никаких их следов мне обнаружить не удалось. Полагаю, их просто не было. Таким образом, это первый перевод данного романа на русский язык.
Казалось бы, всё ясно – с «сиквелами» так оно обычно и бывает. Автор на волне коммерческого успеха от первой книги начинает ваять вторую, но всё, что он хотел сказать по данной теме, в основном уже сказано в первой, а судорожное вымучивание из себя новых идей не даёт положительного результата. В итоге на выходе мы имеем бледное и неинтересное подобие первой книги.
Если бы «Том Браун в Оксфорде» принадлежал к этому разряду литературы, я не стала бы тратить на него столько времени и сил. Эта книга может нравиться или не нравиться, как любая другая, но, бесспорно, обладает своей собственной внутренней ценностью, никак не связанной с предшествующим романом. Бытовые зарисовки, описания повседневной жизни студентов, оксфордских традиций и обычаев очень интересны – разумеется, для тех, кому вообще интересны такие вещи, – а зачастую и весьма неожиданны. Конечно же, не обходится и без недостатков. Местами автор грешит сентиментальностью, кое-где повествование затянуто, попадаются длинные лирические отступления назидательного характера, – но, если вы интересуетесь викторианской эпохой, или Оксфордом, или тем и другим вместе, этот роман может оказаться для вас уникальным источником информации, которую на русском языке вы не найдёте больше нигде.
Как и мой перевод романа «Школьные годы Тома Брауна», данный перевод снабжён подробными примечаниями, рассчитанными, опять-таки, на тех, кому интересны такие вещи, и довольно большим количеством иллюстраций. Текст с иллюстрациями можно посмотреть здесь http://tbatox.narod.ru/ В качестве иллюстраций использованы картины, гравюры, газетные иллюстрации и фотографии той эпохи, а также современные фотографии тех мест, о которых идёт речь в тексте. Оксфорд считается красивейшим городом Англии, и я надеюсь, что читатели получат от иллюстраций такое же удовольствие, как я, то есть очень большое. Что касается примечаний, то они следуют непосредственно за тем абзацем, в котором встречается поясняемое слово, выражение или цитата. Во многих случаях в скобках приводится и английский эквивалент.
Расставшись в конце романа «Школьные годы Тома Брауна» с Томом Брауном – выпускником публичной школы Рагби, мы встречаемся с ним вновь в начале романа «Том Браун в Оксфорде» в качестве первокурсника колледжа Св. Амвросия (St. Ambrose College) Оксфордского университета. Колледж этот вымышленный, на самом деле такого колледжа в Оксфорде никогда не существовало. Кстати, это далеко не единственный выдуманный оксфордский колледж в английской литературе. В Википедии приводится целый список вымышленных оксфордских колледжей из разных литературных произведений Оксфорд всегда был одним из главных центров интеллектуальной жизни Британии, поэтому ни одно важное культурное, политическое, религиозное или общественное явление в жизни этой страны мимо него не прошло. В эпоху, о которой идёт речь в романе Т. Хьюза «Том Браун в Оксфорде» – а это 40-е годы девятнадцатого столетия – такими явлениями были Оксфордское движение и чартизм. Суть этих явлений, на мой взгляд, достаточно полно отражена в примечаниях, поэтому здесь я на них подробно останавливаться не буду. И Оксфордское движение, и чартизм, и весь тогдашний Оксфорд мы видим в романе через призму восприятия главного героя – Тома Брауна, который хотя и не является автопортретом Томаса Хьюза, но, безусловно, во многом близок автору. А потому у Тома Брауна, как и у самого Т. Хьюза, имеется ещё один важный интерес – это спорт. Главным же видом спорта в Оксфорде для него является гребля.
История оксфордских гребных гонок сама по себе очень интересна, и те, кто читает по-английски, могут ознакомиться с ней здесь http://www.atm.ox.ac.uk/rowing/history.html . Я же приведу только основные факты. Гонки восьмёрок стали проводиться в Оксфорде ежегодно с 1826 г., т.е. лет за двадцать до описываемых в книге событий, и первоначально в них участвовали команды всего четырёх колледжей. Тогда же были выработаны первые правила. В 1829 г. впервые состоялись соревнования между командами Оксфордского и Кембриджского университетов. В 1839 г был организован «Лодочный клуб Оксфордского университета» (Oxford University Boat Club), целью которого было поставить подготовку к соревнованиям с Кембриджем на более серьёзную и систематическую основу. К 1840 г. во внутриуниверситетских оксфордских соревнованиях участвовали команды уже 14 колледжей.
Пожалуй, наиболее известной гонкой этого раннего периода стала регата Хенли 1843 г., когда команда Оксфордского университета участвовала в гонке восьмёрок всемером и победила. Этот эпизод подробно описан Томасом Хьюзом в его книге «Воспоминания о брате» (Memoir of a Brother, 1882, на русский язык, насколько мне известно, не переводилась). Одним из участников этой гонки был старший брат Т. Хьюза Джордж, который явно послужил прототипом для Джервиса, капитана команды колледжа Св. Амвросия. Описания Джорджа Хьюза в «Воспоминаниях о брате» и Джервиса в «Томе Брауне в Оксфорде» настолько похожи, что в этом не остаётся ни малейших сомнений. Так вот, перед самой регатой заболел загребной команды Оксфорда, что было очень плохо само по себе. Ситуация усугубилась тем, что устроители регаты не разрешили взять вместо него гребца команды одного из колледжей, сославшись на то, что в регате могут участвовать только те, чьи имена были заявлены заранее. Оставалось участвовать всемером или не участвовать совсем. Они предпочли первое, причём заболевшего загребного заменил Джордж Хьюз. Болельщики Оксфорда были в ужасе и ни на что не надеялись, однако команда Оксфорда победила. Триумф оксфордцев быль столь велик, что дело дошло до уличных беспорядков в Хенли.
Возвращаясь к роману «Том Браун в Оксфорде», нужно отметить, что Оксфордским движением, чартизмом и греблей его тематика не ограничивается. Роман очень немаленький по объёму, и трудно сказать, какая тема в нём не затронута. Там есть и любовь, и война, и путешествия в дальние страны, хотя и не все эти коллизии происходят непосредственно с главным героем. В общем, читайте – и узнаете. Приятного вам чтения.



Введение


Во время Михайлова триместра* после окончания школы Том Браун получил извещение от администрации и отправился в Оксфорд поступать в колледж Св. Амвросия**. Явившись туда, он был проэкзаменован одним из наставников***, который на следующее утро отвёл его и ещё нескольких молодых людей, пребывающих в том же затруднении, в Сенат-Хаус****. Там они выполнили обычные формальности, поставив свои подписи под уставом***** и засвидетельствовав свою приверженность к существующему порядку вещей прочими способами, возможно, не особенно задумываясь над этим, но, тем не менее, вполне добросовестно. По завершении церемонии внесением оплаты наш герой, не задерживаясь в Оксфорде, тут же поспешил обратно. Он часто проезжал через него раньше, поэтому город лишён был для него очарования новизны, и ему не терпелось вернуться домой. До этого ему ещё ни разу не доводилось провести осень вне школы, и вот теперь впервые в жизни он мог вдоволь наохотиться и настреляться.
 
* Михайлов триместр – в те времена учебный год в Оксфорде делился на четыре триместра: Михайлов (Michaelmas term), Великопостный (Lent term), Пасхальный (Easter term) и маленький Троицын триместр (Trinity term). Михайлов триместр длился с начала октября до Рождества. Его название происходит от дня Св. Михаила, который приходится на 29 сентября.
** колледж Св. Амвросия – колледж Св. Амвросия (St. Ambrose college) выдуман Т. Хьюзом. На самом деле такого колледжа в Оксфордском университете никогда не существовало. Прообразом для него послужил Ориэл-колледж (Oriel), в котором учился Томас Хьюз.
*** наставник (tutor) – преподавательская должность в колледже.
**** Сенат-Хаус (Senate House) – так называется главное административное здание в некоторых англоязычных университетах.
***** устав – во времена Тома Брауна действовал так называемый Лодианский устав (Laudian Statute), составленный под руководством архиепископа Уильяма Лода (William Laud, 1573 – 1645), тогдашнего канцлера университета. Он вступил в силу в 1636 г. и действовал более 200 лет.
 
Он оставил школу в июне, а в Оксфорд переехал только в конце января следующего года. Целых семь месяцев; часть этого времени он действительно занимался с помощником приходского священника часа по четыре в неделю, но всё остальное было всецело посвящено охоте и крикету. Хотя эти традиционные институты достойны всяческого восхищения, и их влияние на британскую молодёжь в высшей степени благотворно, всё-таки порой молодым людям случается отдать им чрезмерную дань. Именно это и произошло с нашим героем. Он стал лучшим наездником и стрелком, чем был, но это полное расслабление после здоровой школьной дисциплины, распорядка дня и регулярных занятий, к которым он привык за столько лет, безусловно, отбросило его назад во всех остальных отношениях. Как человек он не рос; поэтому мы не должны удивляться, встретив его по дороге к колледжу Св. Амвросия в сопровождении носильщика, везущего на тележке его багаж, всё тем же мальчишкой, с которым мы расстались в конце его школьной карьеры.
По правде говоря, Том и сам уже начинал чувствовать, что пора заняться делом. Тихая жизненная гавань – отличная штука, но любой смертный, который её  действительно заслуживает, способен получать от неё удовольствие лишь какое-то время. Поэтому он вошёл в ворота колледжа Св. Амвросия с чувством неподдельного удовольствия и осведомился у привратника, какие комнаты предоставлены ему в этих почтенных стенах.
Пока привратник сверялся со своим списком, внимание Тома привлекли большие недавно отреставрированные солнечные часы за привратницкой. Девиз под ними – «Pereunt etimputantur»* – выделялся, щеголяя своей новой позолотой, в ярком солнечном свете морозного январского дня. Этот девиз уже начал было будить в его уме разные мысли, но тут привратник дошёл до нужного места в своём списке и направил его к конечной цели путешествия: лестница №5, второй внутренний двор, третий этаж. Оставим же его устраиваться в своём новом доме, а пока попытаемся дать читателю некоторое представление о самом колледже.

* Pereunt et imputantur (лат.) – «Они (часы) исчезают и заносятся на наш счёт». Этот девиз, взятый из стихотворения римского поэта Марка Валерия Марциала и выражающий идею необратимости времени, часто использовался для украшения солнечных часов.



Глава 1
Колледж Св. Амвросия

Колледж Св. Амвросия был средних размеров. Когда наш герой появился там в качестве первокурсника, в нём проживало семьдесят или восемьдесят студентов. К несчастью для колледжа, количество джентльмен-коммонеров* среди них было очень велико. Оно оказалось достаточным для того, чтобы вместе с другими студентами, которые тянулись к ним и во многом подражали их образу жизни, образовать самое многочисленное и занимающее ведущее положение в колледже общество. Так что колледж определённо был фешенебельным. Собственно говоря, это и был фешенебельный колледж дня.
 
* джентльмен-коммонеры (gentlemen-commoners) – так называлась привилегированная группа студентов Оксфордского и Кембриджского университетов, которая вносила более высокую плату по сравнению с коммонерами (commoners) – студентами, которые оплачивали своё обучение и проживание по обычному тарифу. Джентльмен-коммонеры были упразднены в XIX столетии.
 
Главной характерной чертой этого общества была самая безрассудная расточительность во всём. Лондонские виноторговцы поставляли им ликёры по гинее* за бутылку и вино по пять гиней дюжина; оксфордские и лондонские портные соперничали друг с другом, снабжая их вычурной одеждой в неслыханных количествах. Они ездили по городу цугом, щедро расшвыривая, как мелочь на карманные расходы, своё богатое денежное содержание по придорожным гостиницам и оксфордским трактирам и беря в долг всё, что только можно заказать. Их сигары были по две гинеи фунт**; их мебель была самая лучшая, какую только возможно было достать; на их винных вечеринках подавались ананасы, тепличные фрукты и самые редкостные консервы. Днём они занимались охотой и стипл-чейзом,*** до закрытия ворот играли на бильярде, а потом в своих комнатах предавались игре в vingt-un и мушку**** и потреблению горячих напитков***** до тех пор, пока находилось с кем играть.
 
* гинея (guinea) – английская золотая монета, равная 1 фунту стерлингов. С 1663 по 1817 г. была основной золотой монетой королевства, в 1817г. заменена совереном. Название указывает на то, что первоначально эти монеты чеканились из гвинейского золота.
** фунт – около 0,453 г
***стипл-чейз (steeple-chase) – скачки с препятствиями.
**** vingt-un (фр.) – двадцать одно.
 мушка – карточная игра.
***** под горячими напитками здесь, конечно, подразумеваются не чай и кофе, а пунш и другие горячие алкогольные напитки, огромным разнообразием которых отличается английская кухня.
 
Фешенебельный кружок всё разрастался и задавал тон всему колледжу, и никто не относился к этому факту с большим ужасом и изумлением, чем администрация  колледжа Св. Амвросия.
То, что именно их учёное сообщество стало жертвой шайки распущенных и безответственных юных расточителей, было на самом деле фактом печальным и беспрецедентным, ведь члены колледжа* Св. Амвросия отличались учёностью, респектабельностью и нравственным поведением ничуть не меньше, чем члены любого другого колледжа в университете. Собственно говоря, это не было учебное заведение открытого типа**. В то время этим отличием пользовался лишь Ориэл-колледж; однако имелось большое количество открытых членств***, доходы колледжа были высоки, а принадлежащие ему бенефиции многочисленны****;  поэтому в него постоянно прибывали лучшие люди из других колледжей. Некоторым из них в прошлом удавалось достичь в управлении колледжем выдающихся результатов. Одно время студенты Св. Амвросия получали практически все университетские награды и заполняли собой списки классовых отличий*****, поддерживая при этом высочайший стандарт мужественности и джентльменского поведения.

* члены колледжа (fellows of college) – преподаватели и прочие должностные лица, имеющие право участвовать в управлении колледжем. Не путать с членами университета (members of university). Членом университета становился каждый студент с момента занесения его в списки. Чтобы стать членом колледжа (fellow of college), нужно было быть как минимум бакалавром и сдать специальный экзамен на членство в колледже. Как правило, на открывшуюся вакансию члена колледжа претендовало несколько кандидатов, и вопрос решался путём голосования действительных членов колледжа по результатам экзамена.
**  учебное заведение открытого типа – жизнь каждого колледжа, и в том числе и вступление в должность новых членов, регламентировалась его уставом (не путать с уставом университета, это разные вещи). В уставе могли быть оговорены всевозможные условия, которым должен был удовлетворять потенциальный кандидат для того, чтобы его кандидатура была принята к рассмотрению. На наш современный взгляд некоторые из этих условий кажутся довольно-таки странными, но не будем забывать, что многие колледжи были основаны ещё в средневековье, и ключевую роль в составлении устава играл благотворитель, на пожертвования которого был основан колледж. Так, основатель колледжа мог пожелать, чтобы некоторое количество вакансий было отдано выходцам из какого-то определённого графства или даже прихода, или что это должны быть выпускники определённого учебного заведения, или даже представители его, основателя, рода. Общее количество вакансий в колледже также определялось уставом. С другой стороны, таких ограничений могло и не быть, и это позволяло администрации колледжа свободно распоряжаться открывшейся вакансией и, к примеру, пригласить занять её выдающегося учёного своего времени. Вот такие-то колледжи с минимальным количеством ограничений и назывались учебными заведениями открытого типа. Но нужно отметить, что эта свобода была относительной, и для членства в большинстве колледжей в те времена было необходимо принять духовный сан. 
*** … имелось большое количество открытых членств (open fellowships) – т.е. было много вакансий, которыми администрация колледжа могла распоряжаться по своему усмотрению, будучи в минимальной степени стеснённой требованиями устава колледжа, что давало возможность привлечь в колледж ценные преподавательские кадры.
**** …доходы колледжа были высоки, а принадлежащие ему бенефиции многочисленны…– необходимо иметь в виду, что колледж – это ещё и субъект хозяйственной деятельности со своим бюджетом, домо- и землевладением, так что плата за обучение и проживание студентов – не единственный и не главный источник его доходов. В этом колледж похож на монастырь, да колледжи в Средние века и основывались как учреждения монастырского типа. После Реформации монастыри как таковые в Англии были упразднены, но это не изменило монастырского характера колледжей. Современным оксфордским и кембриджским колледжам также принадлежат земли, недвижимость, акции и т.п., на доходы с которых колледж существует и занимается научной деятельностью. В какую сумму оцениваются активы того или иного колледжа, можно узнать из соответствующей статьи Википедии (английской). Так, в случае Ориэл-колледжа (Оксфорд) это 77 млн. фунтов стерлингов, а в случае Тринити-колледжа (Кембридж) – 621 млн. фунтов (на 2005 г.). Что же касается бенефиция (living), то это церковный приход с его доходами, которыми пользуется приходский священник. Приходского священника назначает епископ, но только с согласия и по рекомендации держателя бенефиция – землевладельца, которым может быть в том числе и колледж. Если принадлежащие колледжу бенефиции были многочисленны, это значит, что у членов колледжа, которые, как правило, являлись лицами духовного звания, были хорошие шансы получить бенефиций, что делало членство в данном колледже более привлекательным. 
***** списки классовых отличий (class lists) – списки студентов, сдавших с отличием экзамены на степень бакалавра, причём отличие может быть первого, второго или третьего класса. До 1970 г. в Оксфордском университете присваивалась и степень с отличием четвёртого класса. Бывают и просто степени, без отличий.
 
Это продолжалось достаточно долго, чтобы стяжать славу колледжу, и в него стали посылать своих сыновей большие господа и государственные деятели; директора школ боролись за то, чтобы туда попадали их лучшие ученики. Короче говоря, каждый, у кого был сын, ученик или подопечный, которого он хотел бы продвинуть в жизни, который должен был чего-то достичь и занять ведущее положение среди людей, не жалел усилий, чтобы тот там оказался, и, если преуспевал, то считал это первым и очень важным шагом.
 Но руководство колледжей постоянно меняется, и с течением времени к управлению колледжем Св. Амвросия пришли люди с иными идеями, – практичные и светские; среди них нашлись и деловые люди с ясными представлениями о том, как можно использовать свои преимущества. Они говорили: «Ну и почему бы нам не заставить публику платить за те  великие преимущества, которые мы ей даём? Разве мы не поставляем самый лучший товар на рынке образования, который мы почти монополизировали, и разве нам не заплатят самую высокую цену?» И вот постепенно они многое изменили в колледже. Прежде всего, под их покровительством количество джентльмен-коммонеров росло и преумножалось; собственно говоря, старшие сыновья баронетов* и даже сквайров** едва ли принимались на иных условиях. Поскольку эти молодые люди вносили двойную плату и с ними были связаны самые разнообразные большие надежды, то нельзя же было ожидать, что они будут так же подчиняться дисциплине, как простые студенты, которым придётся пробиваться в этом мире своими силами. Поэтому правила относительно посещения церкви и лекций, номинально одинаковые для них и для коммонеров, на практике были смягчены в их пользу, а для того, чтобы люди их положения ни в чём не знали недостатка, кухня и кладовая были доведены до высокой степени совершенства, и колледж Св. Амвросия превратился из колледжа с самыми умеренными ценами чуть ли не в самый дорогой колледж университета. Эти изменения, вероятно, произвели тот самый эффект, на который рассчитывали их инициаторы, и колледж наполнился богатыми людьми и завоевал в университете тот сорт уважения, которое обычно вызывает богатство. Но прежняя репутация, всё ещё сильная за пределами университета, как это ни печально, пошла на убыль внутри его стен. Всё меньше и меньше студентов Св. Амвросия завоёвывало награды или попадало в списки классовых отличий. Они уже не играли ведущую роль в дебатах в Дискуссионном клубе***; команда по гребле теряла место за местом на реке; команда по крикету**** проигрывала все игры подряд. Инициаторы этих реформ, в свою очередь, тоже сошли со сцены, и, наконец, началась обратная реакция. Недавно избранные члены, состоявшие в колледже на момент нашего повествования, были, по большей части, людьми больших академических достижений, и все до единого получили учёные степени с наивысшими отличиями. Вполне естественно, что выбор избирателей пал именно на них, как на людей, которые с наибольшей вероятностью сумеют в качестве наставников возвратить золотые дни колледжа; при этом тщательно старались выбирать тихих людей с научными наклонностями, которые, вероятней всего, останутся в Оксфорде, и обходить людей более общительных и энергичных по натуре, которые наверняка скоро упорхнут в большой мир, и колледжу Св. Амвросия будет от них мало проку.
 
* баронет (baronet) – английский дворянский титул выше рыцаря (knight), но ниже барона (baron).
** сквайр (squire) – нетитулованный мелкопоместный дворянин,  помещик, землевладелец.
*** Дискуссионный клуб (The Oxford Union Society, the Union) – оксфордский студенческий дискуссионный клуб, основанный в 1823 г., широко известен в мире как тренировочная площадка для будущих политиков, британских и не только.
**** крикет – командная игра с мячом и битой и очень запутанными правилами. Популярен в Соединённом Королевстве и некоторых бывших колониях. Не путать с крокетом, это совершенно разные игры!
 
Но эти люди не имели никакого влияния на фешенебельный кружок, который господствовал в колледже. Такова уж природа вещей, что они просто не смогли бы понять друг друга; собственно говоря, они находились в безнадёжном состоянии войны, и дела колледжа от этого всё больше и больше разлаживались.
Однако они делали, что могли; их заботами и попечениями вырастал маленький кружок, включавший в себя большую часть стипендиатов*, которые подавали надежды восстановить, насколько это зависело от них самих, репутацию колледжа на экзаменах «скулз»**. Но они, как и их наставники, мало чем занимались помимо чтения. Они не хотели, да и не могли иметь какое-либо влияние на фешенебельный кружок. Кроме того, их лучшие представители были усердными читателями «Трактатов для нашего времени»*** и находились под влиянием талантливых руководителей партии Высокой Церкви****, которая тогда набирала силу; как следствие, они предпочитали заводить друзей среди своих единомышленников вне колледжа – сторонников Высокой Церкви, а не среди студентов колледжа Св. Амвросия. Поэтому они общались в основном друг с другом и почти не соприкасались с доминирующей партией.
 
* стипендиат – студент, получавший стипендию от колледжа. Стипендии бывали разными, и в зависимости от суммы позволяли покрыть расходы на обучение, питание и проживание полностью или частично, что имело огромное значение для небогатых студентов. Стипендии распределялись на конкурсной основе по результатам специальных экзаменов на конкретную стипендию, и конкурсы были очень большие. Так, в биографии Джеймса Фрэйзера (James Fraser), второго епископа Манчестерского, которая также принадлежит перу Томаса Хьюза, читаем, что в 1836 году будущему епископу удалось получить стипендию оксфордского Линкольн-колледжа (Lincoln College). Сумма составляла 38 фунтов стерлингов в год, а претендовало на неё 26 человек. Помимо очевидной материальной выгоды быть стипендиатом было ещё и почётно.
** «скулз» (schools) – так в Оксфордском университете традиционно называются последние экзамены на степень бакалавра.
*** «Трактаты для нашего времени» (Tracts for the Times) – серия брошюр, издававшихся в 1833 – 1841 гг. представителями так называемого «Оксфордского движения», или движения трактарианцев (от слова «трактат»). Движение было основано сторонниками Высокой Церкви и направлено на сближение англиканства с католицизмом.
**** Высокая Церковь (High Church) – направление в англиканстве, стремящееся к сохранению дореформенного традиционного богослужения. Высокая Церковь настаивает на важности церковных облачений, традиционной церковной архитектуры и музыки. Противостоит движению Низкой Церкви (Low Church), отрицающей необходимость этого.
 
Был, наконец, ещё лодочный кружок, который начал возрождаться в колледже частично из-за досады, которую свойственно испытывать всем молодым англичанам, когда они обнаруживают, что их обошли в упражнении, требующем силы и отваги, а частично из-за того, что тогдашний капитан команды колледжа был одним из лучших гребцов университетской лодки и пользовался заслуженной популярностью. Он был тогда на третьем курсе, выиграл гонку распашных двоек, грёб седьмым* в университетской лодке во время больших ежегодных соревнований с Кембриджем и путём неустанного тяжёлого труда вывел гребную команду колледжа на пятое место на реке**. В своё время мы познакомимся с ним, благосклонные читатели; а пока лишь хотим дать беглый обзор положения в колледже, чтобы вы были более или менее в курсе событий. Лодочный кружок не был таким обособленным или резко выделяющимся, как кружок читающий; с одной стороны он смешивался с фешенебельным кружком и поддерживал с ним более или менее постоянную связь, с другой – вызывал симпатии у большей части тех, кто не принадлежал ни к одному из этих кружков. Существовало также большое количество мелких группировок, на которых не стоит подробно останавливаться, поскольку приведённая выше общая классификация вполне достаточна для целей нашей истории.
 
* грёб седьмым – соревнования по гребле между Оксфордом и Кембриджем проходят среди восьмёрок (восемь гребцов + рулевой). Места гребцов в англоязычных странах считаются от носа, а не от кормы, как в большинстве других стран. Седьмой сидит сразу за загребным, и это место считается одним из самых ответственных в лодке.
**  пятое место на реке – т.е. лодка колледжа Св. Амвросия по результату последней гонки занимала пятое место среди команд всех колледжей Оксфордского университета.
 
Оканчивая школу, наш герой дал торжественное обещание писать обо всех своих делах и мыслях другу, с которым должен был скоро расстаться: разлука и расстояние никак не должны были повлиять на их дружбу. Этот договор был заключён в один из его последних вечеров в Рагби*. Они сидели вместе в комнате шестого класса, Том – склеивая рукоятку любимой крикетной биты, а Артур** – читая том сочинений Рэли***. Недавно Доктор**** упомянул об «Истории мира», чем возбудил любопытство наиболее любознательных своих учеников к личности этого великого навигатора, государственного деятеля, солдата, писателя и светского человека. Поэтому ненасытные юные читатели набросились на сочинения Рэли в школьной библиотеке, и Артур, свернувшийся в уголке дивана, был глубоко погружён в том под названием «Разное». Некоторое время спустя Том услышал нечто среднее между стоном и возгласом протеста и, подняв глаза, потребовал объяснений. В ответ на это Артур прочитал со смесью негодования и ужаса в голосе: «И будь уверен в том, что в молодости своей не найдёшь ты такого друга, коего качества и обстоятельства будут удовлетворять тебя по достижении тобою большего благоразумия и рассудительности; и тогда всё, что ты дашь ему, будет потеряно, и всё, что доверишь ему, будет раскрыто».
 
* Рагби (Rugby) – публичная школа, которую окончил Том Браун (см. «Школьные годы Тома Брауна»).
**  Артур –  персонаж  романа «Школьные годы Тома Брауна».
*** Рэли, Уолтер (Walter Raleigh, 1552 – 1618 гг.) – выдающийся деятель елизаветинской эпохи, автор многих сочинений, в том числе и «Истории мира», посвящённой античной Греции и Риму.
****  Доктор – Томас Арнольд (Thomas Arnold), директор школы Рагби, реальное историческое лицо и персонаж романа «Школьные годы Тома Брауна».
 
– Ты же не хочешь сказать, что это Рэли?
– Да: вот оно, в первом письме к сыну.
– Какой хладнокровный старый филистер*, – сказал Том.
– Но это же не может быть правдой, как ты думаешь? – спросил Артур.
 
* филистер – (нем. Philister, букв. филистимлянин) (презрит.). Человек с узким обывательским, мещанским кругозором и ханжеским поведением. Толковый словарь Ушакова.
 
Короче говоря, после нескольких нелицеприятных замечаний в адрес Сэра Уолтера они решили здесь и сейчас, что в их случае это не может, не должно и не будет правдой, и что они останутся верны друг другу и будут лучшими друзьями на свете, несмотря на какие угодно расставания, испытания и катастрофы. А для наилучшего достижения этого результата они решили поддерживать переписку, регулярную, как смена времён года. Она продолжалась все эти долгие каникулы вплоть до самого Рождества без заметных перерывов, хотя письма Тома были очень короткими в ноябре, когда он много охотился, в том числе дважды в неделю с собаками. Теперь, оказавшись, наконец, в Оксфорде, он решил исправить этот недостаток. Его первое письмо из колледжа, дополняющее наш предыдущий набросок с этого места, пожалуй, лучше завершит вступление, чем самый подробный отчёт третьего лица, поэтому мы приводим его здесь дословно:
 
«Колледж Св. Амвросия, Оксфорд,
февраль 184 –
Дорогой Джорди,
я пишу тебе, как и обещал, чтобы рассказать, как мои дела и что представляет собой Оксфорд. Конечно, я ещё не очень много о нём знаю, потому что я здесь всего две недели, но поделюсь с тобой своими первыми впечатлениями.
Первое и главное: учёба здесь – не бей лежачего, по крайней мере, для нас, первокурсников. Только представь. У меня двенадцать лекций в неделю по часу каждая: Септуагинта*, первая книга Геродота**, вторая «Энеиды»*** и первая книга Евклида****! Сплошное удовольствие! Всего два часа в день, всё заканчивается к двенадцати, самое позднее к часу, и никаких тебе дополнительных заданий вроде переписывания стихов, сочинений и тому подобного.
 
* Септуагинта, или перевод Семидесяти – собрание переводов Ветхого Завета на древнегреческий язык, выполненных в III – II веках до н. э. в Александрии. По преданию, этот перевод выполнили семьдесят еврейских книжников для египетского царя Птолемея II Филадельфа.
** первая книга Геродота – труд Геродота «История» состоит  из девяти книг, каждая из которых посвящена одной из муз. Первая – книга «Клио».
 *** «Энеида» – незаконченная патриотическая поэма древнеримского поэта Вергилия, состоит из 12 книг.
**** первая книга Евклида – основной труд древнегреческого математика Евклида, «Начала», состоит из тринадцати книг.
 
Иногда мне кажется, что я снова очутился в младшем пятом*, потому что мы делаем не больше, чем делали там; а если бы ты слышал, как студенты переводят, у тебя бы волосы встали дыбом. Где они только учились? Если только они не делают ошибки нарочно, как мне часто кажется. Конечно, я перед занятиями даже книжки не открываю, я и так знаю всё это почти на память, так что это была бы пустая трата времени. Надеюсь, что начну что-нибудь читать самостоятельно, но ты же знаешь, что я не большой любитель корпеть над книгами, и пока что лёгкая работа меня вполне устраивает, потому что здесь есть на что посмотреть и чему поучиться.
 
* в младшем пятом – своеобразная система разделения на классы, характерная для английских публичных школ того времени, подробно описана в романе «Школьные годы Тома Брауна».
 
Жизнь мы тут ведём размеренную и респектабельную. Служба в часовне каждое утро в восемь, а по вечерам в семь. Посещать её нужно один раз в день, а по воскресеньям два – по крайней мере, таково правило колледжа – и быть на территории колледжа до закрытия ворот в двенадцать часов ночи. Кроме того, если ты человек серьёзный и положительный, то должен обедать в холле* колледжа раза четыре в неделю. Обед в холле в пять часов. Вот тебе и общий итог. А всё остальное время в полном твоём распоряжении.
 
* холл – общий зал колледжа, который используется для совместных обедов и различных мероприятий.
 
Это то, что я хотел сказать об учёбе и распорядке. Теперь о самом Оксфорде. Конечно, это величественный старинный город, и, думаю, что если человек ведёт себя как следует и достойно проводит здесь свои три года, то в конце концов он может полюбить его так же, как мы любим наш старый Школьный корпус и двор в Рагби. Наш колледж – достойный образец: почтенный старинный фронтон из крошащегося камня выходит на улицу, где расположены ещё два-три колледжа. Над самыми воротами находится большое помещение, где проходят экзамены, когда они есть. Когда заходишь в колледж, то проходишь мимо домика, в котором живёт наш привратник, маленький суетливый человечек с брюшком, в обязанности которого входит записывать, во сколько студенты возвращаются по ночам, и не пускать на территорию колледжа торговцев, лишённых права обслуживать студентов, а также бродячих собак и прочих подозрительных личностей.
Сначала попадаешь в большой внутренний двор, больше нашего двора в Рагби и куда более торжественный и тихий, с зубчатыми стенами и старинными окнами со средником. Одну сторону занимают холл и часовня; дом главы колледжа занимает половину противоположной стороны; а всё остальное поделено на «лестницы», на каждой из которых по шесть или восемь квартир, которые занимаем мы, студенты, с вкраплениями то тут, то там наставников и членов колледжа (на вторых этажах, конечно), которые должны не то чтобы поддерживать порядок, а служить чем-то вроде балласта. Этот двор – парадная часть колледжа и обычно полон достоинства и покоя, чего не скажешь о втором, внутреннем дворе, в который можно попасть из первого через проход. В этом внутреннем дворе комнаты и вполовину не такие большие и хорошие, как в первом, и вот там-то мы, первокурсники, и живём, а кроме нас – многие старшекурсники, которым неохота менять квартиру. Там проживает всего лишь один наставник, и я думаю, что, если он из любителей чтения, то скоро переедет, потому что на лужайке всё время идёт бурное веселье, а на лестницах часто стоит такой шум, как у нас в школе в среднем коридоре в последнюю неделю полугодия, только ещё хуже.
Мои комнаты расположены, как здесь говорят, в мансарде, прямо под крышей, с прекрасным видом на черепицу и дымовые трубы колледжа и на дома за ним. Кошек огромное количество; и два наших колледжных кота, и пришлые не дают покоя всей округе, так что я быстро осваиваю кошачий язык. Но терпеть я этого не намерен, мне кошачий язык ни к чему. Колледжные коты, как я полагаю, защищены уставом, но я собираюсь купить духовое ружьё ради остальных. Комнаты у меня довольно приятные, находятся на самом верху кухонной лестницы и отделяются от всего человечества огромной окованной железом наружной дверью; если я её закрываю, это значит, что я вышел или не хочу, чтобы меня беспокоили*; гостиная у меня восемнадцать на двенадцать футов**, спальня – двенадцать на восемь, и ещё чуланчик для скаута.
 
* …если я её закрываю, это значит, что я вышел или не хочу, чтобы меня беспокоили… – в оригинале употреблено специфическое университетское выражение to sport one’s oak. Закрытая наружная дверь означала «Меня ни для кого нет дома».
** фут – около 30,5 см
 
Ах, Джорди, скаут – это целый институт! Только вообрази, мне прислуживает дородная личность в чёрном со спокойными, джентльменскими манерами, вроде великодушного отца в какой-нибудь комедии. Он проявляет самый глубокий интерес к моему имуществу и делам и, очевидно, привык к хорошему обществу, если судить по количеству глиняной и стеклянной посуды, вин, ликёров и бакалеи, которое он считает необходимым для того, чтобы я устроился должным образом. Он также был настолько любезен, что порекомендовал мне множество торговцев, готовых поставлять эти товары в любых количествах; каждый из них побывал уже у меня дюжину раз с шапкой в руках и клятвенными заверениями, что когда я заплачу, значения не имеет, – что, конечно, очень мило с их стороны; но, несмотря на глубочайшее уважение к другу Перкинсу (моему скауту) и его услужливым друзьям, я наведу кое-какие справки, прежде чем с ними связываться. Он прислуживает мне во время обедов в холле, куда мы ходим к пяти часам при полном параде, в академической шляпе и мантии; обеды там очень хорошие и притом довольно дешёвые. Это красивое старинное помещение со сводчатым чёрным дубовым потолком, обшитое высокими панелями и увешанное портретами всяких старинных шишек, в основном епископов и лордов, которые как-то облагодетельствовали колледж или, по крайней мере, в давние времена тоже тут обедали; и за них, «caeterisquebenefactoribus nostris*», мы ежедневно возносим благодарность в длинной латинской молитве, которую отбарабанивает один из студентов (как я думаю), выйдя к главному столу на помосте, а потом опять спускается и садится на своё место. За главным столом не ест никто, кроме донов** и джентльмен-коммонеров, это такие студенты в бархатных шляпах и шёлковых мантиях; почему они носят такие вместо обычных, из полотна и саржи,  я ещё не понял, – наверно, потому, что вносят двойную плату; но они кажутся такими жалкими за этим главным столом, что, я думаю, согласились бы заплатить в два раза больше, лишь бы оказаться на другом конце холла.
 
* caeterisque benefactoribus nostris (лат.) – за всех благодетелей наших.
** доны – так называют преподавателей Оксфорда и Кембриджа.
 
Часовня – изящное старинное зданьице, размером примерно с алтарь Латтервортской церкви*. Места хватает как раз чтобы с удобством вместить нас всех. Посещают часовню довольно исправно, но не думаю, что большинство студентов это хоть сколько-нибудь волнует. Я видел, как некоторые приносили с собой Евклида и другие книги для лекций, и служба проходит в очень быстром темпе. Сначала я не мог понять, почему некоторые студенты во время утренней службы как-то скованно двигаются, будто у них ноги затекли, а потом понял, что это любители охоты, и под куртками у них красные камзолы**, а под брюками – кожаные бриджи и высокие сапоги; тогда мне всё стало ясно. Есть ещё другие, по-видимому, очень набожные, они часто творят поклоны и в разных местах службы поворачиваются к алтарю. Эти, как я понял, принадлежат к оксфордской школе Высокой Церкви; скоро я узнаю о них больше. А в целом я пока, как это ни печально, чувствую себя в часовне менее уютно, чем где бы то ни было.
 
* Латтервортская церковь – церковь Св. Марии в г. Латтерворт (Lutterworth), графство Лестершир (Leicestershire). Очевидно, Том приводит эту церковь для сравнения потому, что они с Артуром оба там бывали: Латтерворт находится в 11 км к северу от Рагби, и во времена почтовых карет они останавливались там по дороге из Лестера в Оксфорд.
** красные камзолы – традиционная одежда для охоты на лис.
 
Да, чуть не забыл великое установление нашего колледжа – окошко кладовой прямо напротив двери холла. Там обитает толстый старый дворецкий (все слуги Св. Амвросия в теле) и отпускает в течение часа утром, в полдень и вечером во время ужина хлеб, масло и сыр порциями, а пиво, которое сам же и варит, – в неограниченном количестве. Твой скаут каждый раз приносит тебе пинту или около того, на случай, что ты захочешь, а если не захочешь, то оно достаётся ему; но не могу сказать, чтобы моему доставалось много, потому что я редко отказываюсь от пива, будучи большим его любителем, особенно когда его приносят, холодное и свежее, в одной из этих серебряных кружек, которых у нас в колледже, кажется, неограниченное количество.
На первой неделе, до того, как определился мой график занятий, я провёл день или два, гуляя по университету, знакомясь с другими колледжами и выясняя, кто из великих людей где учился (Доктор привил мне вкус к такого рода вещам, к тому же больше заняться было нечем). Никогда ещё мне не было так интересно: представь, за полдня я раскопал Уиклиффа, Чёрного Принца, нашего с тобой друга Сэра Уолтера Рэли, Пима, Хэмпдена, Лода, Айртона, Батлера и Аддисона*. После этого я чувствовал себя в своей академической шляпе так, как будто вырос на два дюйма. Может быть, я сам подружусь с кем-нибудь, кто изменит потом историю Англии. Почему бы и нет? Ведь какие-то первокурсники были приятелями Уиклиффа из Куинз-колледжа и Рэли из Ориэла. Я бродил, как во сне, взад-вперёд по Хай-стрит**, и таращился на все молодые лица в академических шляпах, и думал, кто из них станет потом великим генералом, государственным деятелем или поэтом. А кто-то ведь станет наверняка, потому что, я думаю, в каждом поколении студентов должна быть по крайней мере дюжина тех, кто в течение своей жизни сыграет большую роль в управлении британской нацией.
 
* Уиклифф (John Wycliffe, середнина 1320 гг. – 1384г.) – английский теолог, предтеча Реформации (его называют «Утренней звездой Реформации»). Под его руководством был выполнен первый перевод Библии на английский язык (так наз. «Библия Уиклиффа), лично он переводил Новый Завет.
Чёрный принц (the Black Prince, 1330 – 1376 гг.) – Эдуард Плантагенет (Edward Plantagenet), принц Уэльский, герцог Аквитанский, старший сын короля Англии Эдуарда III. Выдающийся военачальник. Умер за год до своего отца, поэтому так и не вступил на престол. Прозвище «Чёрный принц» было дано по цвету доспехов. Учился в Ориэле (Oriel College).
Сэр Уолтер Рэли – см. выше.
Пим (John Pym, 1584 – 1643 гг.) – выдающийся английский политический деятель, один из лидеров парламентской оппозиции королю Чарльзу I (Charles I), видная фигура Английской революции, считается одним из основоположников правления партий в Англии. Учился в Пемброк-колледже (Pembroke College).
Хэмпден (John Hampden, 1595 – 1643) – английский политик, наряду с Пимом выдающийся деятель парламентской оппозиции и Английской революции. В Вестинстерском дворце (здание Палаты общин) стоит его статуя со шпагой, что символизирует готовность защищать права и привилегии парламента любыми способами. Учился в Модлин-колледже (Magdalen College).
Лод (William Laud, 1573 – 1645 гг.) – архиепископ Кентерберийский, был сторонником Высокой Церкви, выступал против парламента и пуританизма и поддерживал короля Чарльза I, за что и был обезглавлен во время Английской революции. Учился в Сент-Джонс-колледже (St John's College).
Айртон (Henry Ireton, 1611 – 1651) – генерал армии парламента, один из лучших полководцев и убеждённый сторонник вождя Английской революции О. Кромвеля (Oliver Cromvell), которому к тому же приходился зятем. Учился в Тринити-колледже (Trinity College).
Батлер (Butler, Joseph 1692 – 1752 гг.) – английский епископ, теолог, философ и апологет христианства. Учился в Ориэле.
Аддисон (Joseph Addison, 1672 – 1719 гг.) – английский публицист, драматург, политик и поэт, который стоял у истоков английского Просвещения. Учился в Куинз-колледж (the Queen's College).
** Хай-стрит (High-street) – так называется главная улица во многих английских и ирландских городах, в том числе и в Оксфорде. Слово «High» означает «высокий, высший, лучший, богатый, роскошный». Очевидно, название связано с тем, что на этих улицах располагались (и располагаются) самые лучшие и дорогие дома и магазины города.
 
Но, по-моему, главная отличительная черта Оксфорда – это река. Замечательный поток, всего в пяти минутах ходьбы от колледжей, и почти на всём протяжении такой широкий, что можно грести трём лодкам в ряд. Думаю, что лодки будут моей страстью; я уже три или четыре раза занимался греблей с несколькими другими первокурсниками, и это великолепное упражнение; я это уже понял, несмотря на то, что пока у нас получается кто в лес, кто по дрова.
Вот сколько я тебе здесь наболтал; и ты наверняка скажешь, что тебе всё это ни о чём не говорит, и что лучше бы я написал двадцать строк о людях и о том, что они думают, и о внутренней жизни этого места, и всё такое. Терпение! Я об этом и сам пока ещё ничего не знаю. У меня пока было время только взглянуть на внешнюю оболочку, очень красивую и величавую, а если я когда-нибудь доберусь до сердцевины, то ты об этом узнаешь – в своё время.
А пока что сразу же напиши мне длинное письмо и расскажи, как там Доктор, и кто у нас сейчас в шестом классе, и как дела в корпусе, и какова наша команда по крикету, и что вы все поделываете и о чём думаете. Приезжай сюда и попробуй сдать экзамен на получение стипендии, я всё тебе покажу. Передавай приветы всем старым друзьям.
Искренне твой,
Т. Б.



Глава 2
На реке


Через день или два после написания этой выдающейся эпистолы, которая произвела настоящую сенсацию в комнате шестого класса, где ходила по рукам после чая, Тому удалось осуществить одну из своих молодых оксфордских амбиций – отправиться по реке в ялике одному, с результатами, которые мы сейчас опишем. Он уже пробовал грести в двойке и четвёрке под руководством опытных гребцов, один из которых был загребным*, а другой сидел на руле и наставлял новичков, но результаты этих опытов его не удовлетворили. Он не мог поверить в то, что он настолько плохой гребец, как давали понять эти асы, и думал, что это другие первокурсники, которые учились вместе с ним, виноваты в том, что лодка так медленно двигается и так сильно раскачивается. Он был так искусен во всех играх в Рагби, что теперь просто не мог осознать факт своей несостоятельности в лодке. Гребля казалась достаточно простым делом – гораздо проще тенниса, а у него был блестящий дебют в этой игре, и он удостоился множества похвал от маркёра** после первого же часа на маленьком корте. Он забыл, что крикет и файвз*** представляют собой превосходную подготовку для тенниса, а гребля – это занятие, в котором у него отсутствуют даже рудиментарные навыки. И вот в полной уверенности, что, если только он сделает пару самостоятельных попыток, то сумеет добиться результатов, которые удовлетворят не только его самого, но и всех прочих, и что он – гребец от Бога, он отказался от всех предложений составить ему компанию и отправился во второй половине прекрасного февральского дня к реке для своего пробного плавания. Он проследил, чтобы его обычные спутники вышли из колледжа, а потом подождал ещё достаточное время, чтобы они наверняка успели отплыть до того, как сам он придёт в раздевалку колледжа Св. Амвросия на лодочной станции Холла. Когда он оказался в пределах видимости реки, то увидел, что лодка первокурсников, с которыми он грёб до этого, проходит, то и дело зарываясь в воду, мимо университетской баржи****, причём четыре её весла отбивают три разных ритма, и вообще всё её поведение направлено на то, чтобы рассмешить публику.
 
* загребной – первый от кормы гребец, по которому равняются при гребле все остальные гребцы.
** маркёр – лицо, прислуживающее при игре и ведущее счёт.
*** файвз (fives) – британская спортивная игра с мячом, в которой мяч отбивается рукой, голой или в перчатке, от стен специального двора. Название происходит от английского числительного пять – видимо, потому, что играют пятернёй. Иногда эту игру называют «ручной теннис» (hand-tennis). Играют один на один или парами. Существует несколько разновидностей игры, названных по имени публичных школ, в которых они развились. Сейчас наиболее распространены две – «рагбийский файвз» (Rugby fives) и «итонский файвз» (Eton fives).
**** лодочная станция Холла (Hall’s boathouse)… университетская баржа – к середине XIX века многие оксфордские колледжи приобрели баржи, которые использовались как помещения для лодочных клубов и стояли у луга Крайст Чёрч (Christ Church meadow). Остальные колледжи пользовались для тех же целей лодочной станцией Холла, расположенной неподалёку. Собственная баржа была и у Лодочного клуба Оксфордского университета (the University Boat Club), по-видимому, это и есть «университетская баржа».
 
Том переправился к Холлу на плоскодонке в состоянии полного довольства собой, которое только усилилось, когда в ответ на его небрежный вопрос управляющий сказал, что никого из его колледжа сейчас нет. Поэтому он приказал подать ялик со всем достоинством и хладнокровием, на которое только был способен, и поспешил наверх переодеваться. Вернулся он, неся свою лодочную куртку и кепку в руках. Они были совершенно новые, поэтому он не захотел их надеть; ничто по возможности не должно было выдавать в нём в этот день первокурсника.
– Ялик готов?
– Да, сэр, пожалуйте сюда, сэр, – сказал управляющий, подводя его к крепкой, надёжной на вид посудине. – На руле будет какой-нибудь джентльмен, сэр?
– Нет, – высокомерно сказал Том, – можете вытащить руль.
– Вы поедете одни, сэр? Лучше возьмите кого-нибудь из наших ребят, я найду вам совсем лёгонького. Эй, Билл! – и он обернулся и стал звать юного лодочника, чтобы тот занялся нашим героем.
 
 
– Уберите руль, слышите? – прервал его Том. – На руле у меня никого не будет.
– Ладно, сэр, как пожелаете, – сказал управляющий, начиная вытаскивать этот оскорбительный придаток. – Вода в реке стоит высоко, пожалуйста, помните об этом, сэр. Берегитесь мельничного течения возле шлюза Иффли*. Надеюсь, вы умеете плавать?
 
*шлюз Иффли (Iffley Lock) – шлюз на реке Темзе возле деревни Иффли, что на южной окраине Оксфорда. Впервые сооружён в 1631 г., впоследствии неоднократно  перестраивался. От шлюза Иффли стартуют оксфордские гребные гонки.
 
– Да, конечно, – сказал Том, усаживаясь на подушку. – А теперь отталкивайте.
В следующее мгновение он оказался на порядочном расстоянии от берега, предоставленный самому себе. Он довольно успешно вставил вёсла в уключины, и хотя чувствовал себя на своём сиденье отнюдь не непринуждённо, начал медленно, не спеша грести мимо барж, задерживая вёсла в воздухе и аккуратно переворачивая их плашмя, в надежде обмануть зрителей и произвести впечатление опытного гребца, который просто решил немного поразмяться.  Управляющий понаблюдал за ним с минуту и вернулся к своей работе, от души надеясь, что с ним ничего не случится.
Тому и в голову не приходило, что с ним что-то может случиться, когда он потихоньку грёб вниз по течению, с нетерпением ожидая, когда же минует устье Чаруэлла*, где сможет наконец-то, не боясь глаз критически настроенных наблюдателей, грести в полную силу и убедить если не мир, то хотя бы себя самого в том, что он настоящий гребец.
 
* Чаруэлл (Cherwell) – приток Темзы, который протекает через Оксфорд и впадает в неё немного южнее двумя рукавами, образуя островок.
 
  Погода в тот день стояла прекрасная, ярко сияло солнце, поперёк течения дул славный свежий ветерок, но не настолько сильный, чтобы на воде была сильная рябь. Где-то выше по течению, в Глостершире, прошли сильные грозы, они очистили воздух, и от них же вздулась река; по сути дела, она была настолько полноводной, насколько это вообще возможно без того, чтобы она вышла из берегов, а именно такое её состояние наименее безопасно для всяких лодочных экспериментов. К счастью, в те времена аутриггеров* ещё не существовало. Даже гоночные лодки были сравнительно безопасны, так что сейчас бы их назвали лоханками; а настоящие лоханки (в одной из наиболее надёжных из которых мудрый управляющий отправил нашего героя) были такой конструкции, что для того, чтобы их перевернуть, требовалась значительная изобретательность.
 
* аутриггер – лодка с выносными уключинами.
 
Если бы это можно было сделать с помощью обычного количества промахов и ошибок, путешествие Тома закончилось бы в сотне ярдов от Чаруэлла. Пока он сидел тихонько и грёб только слегка, почти что позволяя реке нести себя по течению, лодка вела себя вполне примерно; но теперь он, сделав глубокий вдох, наклонился вперёд и погрузил вёсла в воду, налегая на них изо всех сил. Следствием этого подвига оказалось то, что рукоятки вёсел сильно столкнулись посреди лодки, он содрал кожу с костяшек пальцев правой руки, левое весло выскочило из уключины, а лодку сильно развернуло ветром до того, как он успел навести порядок на борту.
«Ничего, попробую ещё разок, – подумал он после того, как прошла первая досада, и, взглянув на берег, он убедился в том, что этого никто не видел. – Ну конечно же, я забыл: одна рука должна быть выше другой. Такое могло случиться с кем угодно. Ну-ка, посмотрим. Какая же рука должна быть у меня сверху? Левая – она слабее». И он вновь принялся за дело, старательно удерживая в голове этот новоприобретённый факт, и таким образом ему удавалось избежать нового столкновения посреди своего судна на протяжении четырёх или пяти гребков. Но в любой науке, если придавать чрезмерное значение одному какому-нибудь факту, другие неизбежно отомстят студенту за небрежение; так получилось и с Томом в его практическом изучении науки гребли: сосредоточившись на руках, он забыл о посадке и необходимости держать равновесие. Вследствие чего старая лоханка стала ужасно раскачиваться, и в следующий момент он промазал правым веслом мимо воды и, не без отчаянных усилий удержаться на месте, повалился назад, на дно лодки, а гребок, который он сделал левым веслом, вогнал её нос прямо в берег.
Том поднялся и снова уселся на банку, став, как сказал поэт, «грустнее и мудрей»*; до него начало доходить, что гребля, и в особенности парными вёслами, не даётся человеку от рождения, точно так же, как чтение и письмо. Однако он мужественно направил все силы на выполнение поставленной задачи; он был в ярости и горел желанием пробить дно этой старой лоханки, но по-прежнему преисполнен решимости добраться до Сэнфорда** и обратно до обеда в холле или же погибнуть при попытке.
 
* «грустнее и мудрей» – в оригинале a sadder and a wiser man – строка из поэмы «Сказание о Старом Мореходе» (Rime of the Ancient Mariner) английского поэта-романтика С.Т. Кольриджа (Samuel Taylor Coleridge, 1772 – 1834 гг.).
** Сэнфорд (Sandford-on-Thames, Сэнфорд-на-Темзе) – деревня к югу от Оксфорда.
 
Он оттолкнулся от берега и, сделав вывод из своего последнего несчастья, выбрался на середину реки; там, умерив своё рвение и удовольствовавшись медленными и равномерными гребками, стал вполне удовлетворительно продвигаться вперёд. У него даже начало улучшаться настроение, как вдруг его испугал чей-то громкий крик. Обернувшись через плечо с риском опрокинуть лодку, он обнаружил быстроходный парусник «Стрела», который шёл круто к ветру и вот-вот должен был с ним столкнуться. Не имея представления о том, что нужно делать в подобных случаях, он продолжал держаться прежнего курса и прошёл под самым носом миниатюрной яхты. Чтобы не потопить ялик, рулевой резко переложил руль под ветер, отчего его судно тряхнуло, и облегчил себе душу, разразившись проклятиями в адрес Тома и его посудины, причём к нему от всего сердца присоединились его спутники, один из которых занимался парусами, а второй без дела стоял на носу. Том был уже за пределами слышимости, пока собрался с мыслями, чтобы придумать что-нибудь достаточно оскорбительное в ответ, к тому же ему как раз пришлось заняться трудной навигацией в «Кишке»*, где, несмотря на все усилия, он опять врезался в берег. Но, не считая этого, он прибыл к шлюзу Иффли без дальнейших приключений и с большим удовлетворением лёг на вёсла и закричал «Шлюз! Шлюз!»
 
* «Кишка» (the Gut) –  узкий изогнутый участок Темзы поблизости от Оксфорда.
 
В ответ на этот призыв появился сторож шлюза, но, вместо того, чтобы открыть ворота, схватил длинный багор и бросился к нашему герою, крича, чтобы тот поберёгся мельничного течения и грёб правым веслом. Но, несмотря на это предостережение, Тома чуть не пронесло мимо входа в шлюз, а в этом случае если не он сам, то его лодка наверняка пострадала бы. Однако сторожу удалось зацепить багром корму и оттащить лодку в нужное русло, после чего он открыл ему ворота шлюза. Войдя в шлюз, Том поздравил себя с тем, что одновременно через него не проходили другие лодки; но его несчастливая звезда, по-видимому, как раз восходила, и всё, живое и неживое, как будто бы объединилось с целью унизить его. Когда вода начала быстро уходить, он выпустил из рук цепь, и лодка тут же начала дрейфовать через шлюз, подвергаясь явной опасности застрять и переломиться, но тут на помощь опять пришёл сторож с багром и, догадавшись, как обстоят дела, уже не оставлял его до тех пор, пока благополучно не провёл через шлюз в заводь внизу, увещевая поберечься и не попасть под баржу, которая идёт вверх по течению.
Том приступил ко второй половине своего путешествия в этом направлении с тем же выражением лица, которое, должно быть, было у Катона, когда он выбрал проигрывающую сторону, а все боги перешли на сторону победителей*. Но его предыдущие усилия не пропали даром, и ему удалось держаться по нужную сторону от баржи, обогнуть поворот, не врезавшись в берег, и пройти зигзагом через плёс возле деревни Кеннингтон, пусть медленно и с большим трудом, но, во всяком случае, благополучно. Возрадовавшись этому подвигу, он сделал остановку на острове и подкрепился стаканчиком пива, с надеждой глядя в сторону Сэнфорда, до которого было совсем недалеко; он лежал теперь выше по течению на берегу плёса, который он только что преодолел. Том подбадривал себя воспоминанием о заявлении, которое слышал от одного великого знатока, что грести против течения всегда легче, чем по течению, из чего он заключил, что худшая часть его пробного плавания уже позади.
 
* «…у Катона, когда он выбрал проигрывающую сторону, а все боги перешли на сторону победителей» – по-видимому, здесь Т. Хьюз имеет в виду Марка Порция Катона Младшего, или Утического (95 – 46 гг. до н. э.). Во время гражданских войн в Риме он встал на сторону Гнея Помпея Великого, но удача отвернулась от Помпея, и он потерпел поражение.
 
Через некоторое время он заметил ялик, огибающий поворот в верхней части Кеннингтонского плёса, и, решив про себя, что попадёт в Сэндфорд раньше этого нового пришельца, заплатил за пиво и снова вверил себя своей лоханке. Отчалить ему удалось довольно хорошо, и, поскольку остров скрывал его невольного соперника, сначала он усердно трудился в приятном заблуждении, что ему удастся добиться своего. Но вскоре иллюзия рассеялась, потому что через чудовищно короткое время преследующий его ялик показался из-за поворота и начал стремительно к нему приближаться. Он не умерил своих усилий, но невольно следил за тем, как быстро поравнялся с ним соперник, и не мог не завидовать той абсолютной лёгкости, с которой, казалось, он грёб длинными, размеренными взмахами, и точности, с которой он управлял лодкой, почти не бросая взгляды через плечо. Когда второй ялик проходил мимо, Том держался беркширской стороны*, и ему показалось, что гребец сказал ему что-то насчёт того, что нужно держаться подальше и поберечься маленькой запруды, но шум воды и его собственные отчаянные усилия помешали ему обратить внимание на его слова, да и вообще как следует расслышать это предупреждение. Однако через минуту он ясно услышал громкие крики сзади, и, оглянувшись через правое плечо, увидел, как человек, который только что миновал его, быстро гребёт назад вверх по течению, к нему. В следующий момент он почувствовал, что нос его лодки разворачивается; на мгновение старая лоханка коснулась дна, а потом, перевернувшись набок, выбросила его на деревянную обшивку крутого спуска в маленькую запруду. Он уцепился за доски, но они были слишком скользкие, чтобы удержаться, а поток воды слишком силён; вертя и переворачивая его, как плавучее бревно, он увлёк его в запруду внизу.
 
* беркширская сторона – в этом месте один берег Темзы относился к графству Беркшир, а другой – к графству Оксфордшир.
 
Оправившись от изумления и испуга, Том отдался на волю течения, изо всех сил задерживая дыхание и осторожно гребя руками; он был уверен, что рано или поздно вынырнет на поверхность, только бы суметь продержаться. Так и вышло после довольно-таки продолжительного погружения.
Когда он оказался на поверхности и перевёл дыхание, первым его побуждением было плыть к берегу, но тут он заметил второй ялик, который спускался кормой вперёд по спуску в запруду следом за ним, и, перебирая руками на одном месте и затаив дыхание, стал смотреть. Лодка спускалась прямо, как стрела, в бурлящую воду внизу; гребец сидел выпрямившись, уверенно держа вёсла в воде. Мгновение казалось, что лодка перевернётся, но она выровнялась и быстро заскользила по спокойной воде. Тогда гребец стал поспешно и с беспокойством озираться, пока не нашёл взглядом голову нашего полуутонувшего героя.
– А-а, вот вы где! – сказал он с видом большого облегчения. – Надеюсь, всё в порядке? Не пострадали, а?
– Нет, спасибо. Кажется, всё в порядке, – ответил Том. – Что мне делать дальше?
– Плывите к берегу, а я займусь вашей лодкой.
Том внял этому совету, выплыл на берег и стоял там, истекая потоками воды и наблюдая, как тот переворачивает в нормальное положение старую лоханку, которая, не получив никаких повреждений, спокойно плавала себе кверху дном. И, если только у лодок бывают желания, то эта, без сомнения, горячо желала в глубине своей деревянной души, что лучше бы ей развалиться на кусочки прямо здесь и сейчас, чем быть спасённой для того, чтобы снова попасть под управление первокурсника.
Доставив лоханку на берег, незнакомец опять отправился на поиски и подобрал вёсла и доски настила, которые плавали по всей запруде. Ему также удалось спасти куртку Тома, в карманах которой были его часы, кошелёк и портсигар. Всё это он доставил на берег и осведомился, не нужно ли поискать чего-нибудь ещё.
– Благодарю вас, больше ничего, кроме кепки. Не беспокойтесь. И так повезло, что куртка не пропала, – сказал Том, поднимая это мокрое одеяние так, чтобы вода вылилась из рукавов и карманов, а затем выжимая изо всех сил. «Во всяком случае, – подумал он, – мне не придётся больше беспокоиться о том, что она выглядит слишком новой».
Незнакомец снова отчалил и сделал ещё один круг в поисках кепки или чего-нибудь ещё, чего он раньше не заметил, но безуспешно. А пока он делал это, у Тома было достаточно времени рассмотреть, что за человек пришёл к нему на помощь. В то время он едва ли понимал, насколько ему обязан – если измерять это не с точки зрения оказанной услуги, а с точки зрения риска при её оказании. Пожалуй, не более трёх человек во всём университете осмелились бы спуститься в эту запруду на ялике при такой высокой воде, потому что тогда это место было по-настоящему опасным. Тому и самому необычайно повезло, потому что, как заметил Миллер, рулевой лодки колледжа Св. Амвросия, когда ему рассказали эту историю, «только тот, кто родился, чтобы быть повешенным*, мог скатиться туда и не стукнуться головой обо что-нибудь твёрдое, и не пойти ко дну как свинцовое грузило,  когда оказался внизу».
 
* кто родился, чтобы быть повешенным – известная английская пословица гласит: «He that is born to be hanged never drown – Кому быть повешену, тот не утонет».
 
Результаты осмотра его вполне удовлетворили. Незнакомец, очевидно, был на пару лет старше, чем он сам. Фигура у него была более развитая, а бакенбарды гуще, чем обыкновенно бывает у двадцатилетних. Ростом он был около пяти футов десяти дюймов, с очень широкой грудью и длинными, сильными руками. Однако нельзя было отрицать, что на первый взгляд он был очень некрасив: лицо с крупными чертами, высокими скулами, глубоко посаженными глазами и очень длинным подбородком было в отметинах от оспы, а ещё у него, как у многих людей с выдающейся вперёд нижней челюстью, была привычка закусывать себе верхнюю губу. Тем не менее, что-то в этом лице пришлось по душе Тому, и ему захотелось познакомиться с ним поближе. Он инстинктивно чувствовал, что знакомство с этим человеком пойдёт ему на пользу. Поэтому он был очень рад, когда поиски завершились, а незнакомец пристал к берегу, поднял вёсла на борт, выскочил с фалинем* в руке и стал привязывать его к старому пню, заметив:
 
* фалинь – канат, которым привязывается лодка.
 
– Боюсь, что кепка пропала.
– Это не имеет значения. Спасибо, что пришли на помощь. Это было очень любезно с вашей стороны и больше, чем я ожидал. А то, знаете, говорят, что оксфордский студент не вытащит другого из воды, если они не были друг другу представлены.
– Не знаю, – ответил тот, – а вы вполне уверены, что не пострадали?
– Да, вполне, – ответил Том, видя, что его хитроумный план, как заставить незнакомца представиться, не сработал.
– Значит, мы легко отделались, – сказал тот, глядя на крутой спуск в запруду и бурлящую воду внизу.
– Ещё бы, – сказал Том. – Как вам удалось не перевернуться?
– Сам не знаю. Видите, сколько воды я зачерпнул. Наверное, мне нужно было бросить ялик в реке и бежать к вам по берегу, потому что, если бы я перевернулся, то вряд ли сумел бы вам помочь. Но я послушался инстинкта и выбрал самый короткий путь. Ещё я подумал, что если смогу спуститься в лодке, то пользы от меня будет больше. Я очень рад, что сделал это, – сказал он после небольшой паузы, – я действительно горжусь тем, что спустился здесь.
– А я вот нет, – со смехом сказал Том, и незнакомец к нему присоединился.
– Вы так совсем замёрзнете, – сказал он, поворачиваясь от запруды к Тому и видя, как он стучит зубами.
– Ерунда! Промокнуть мне не впервой.
– Зачем же страдать понапрасну? Вот шерстяной свитер, я им пользуюсь вместо куртки. Снимите с себя эту мокрую штуковину и наденьте его, и тогда займёмся делом. У нас его много.
Тома не пришлось долго уговаривать, и он влез в огромное шерстяное одеяние, что было очень приятно, а потом оба они занялись возвращением своих яликов в главное русло реки. С более лёгким это оказалось сравнительно нетрудно, из него быстро вычерпали воду и вытащили на берег, а затем перенесли в главное русло и опять спустили на воду. Лоханка заставила их попотеть куда больше, она была полна воды и очень тяжёлая; но минут через двадцать упорного труда, за которые их взаимное уважение к силе и усердию друг друга значительно возросло, она тоже оказалась в главном русле, хотя и с сильной течью, но без других повреждений.
– Что вы теперь намерены делать? – спросил незнакомец. – Не думаю, что в ней можно плыть обратно. Неизвестно, насколько сильно она повреждена. Она может потонуть в шлюзе или выкинуть ещё какую-нибудь штуку.
– Но что же мне с ней делать?
– О, вы можете оставить её в Сэнфорде и вернуться пешком, а потом прислать за ней кого-нибудь из работников Холла, или, если хотите, я возьму её на буксир.
– А ваш ялик выдержит двоих?
– Да, если хотите, я возьму вас, но вы должны сидеть очень тихо.
– А может, мы зайдём сначала в Сэнфорд и выпьем по стаканчику эля? Сколько сейчас времени? Мои часы остановились в воде.
– Четверть четвёртого. У меня есть ещё минут двадцать.
– Тогда давайте, – сказал Том, – а вы не позволите мне догрести в вашем ялике до Сэнфорда? Я решил догрести сегодня до Сэнфорда, и мне не хочется отступать.
– Разумеется, если хотите, – сказал тот, улыбаясь. – Прыгайте в лодку, а я пойду по берегу.
– Благодарю вас, – сказал Том, поспешно запрыгивая в лодку, в которой и проделал оставшиеся четверть мили, а её владелец шёл вдоль берега, наблюдая за ним.
Они встретились на берегу у маленького трактира возле Сэнфордского шлюза и выпили по стакану эля, за которым Том признался, что сегодня он впервые совершил плавание на лодке самостоятельно, и подробно рассказал все свои приключения, чем немало позабавил своего собеседника. К тому времени, как пришла пора уходить, они решили, по настойчивой просьбе Тома, что он будет грести в целом ялике вверх по течению, а его спутник будет сидеть на корме и учить его. Тот был настолько любезен, что согласился, всего лишь поставив условием, что сам возьмётся за вёсла, если будет ясно, что Том не успеет доставить их обратно к обеду в холле. И вот они отправились, а когда поравнялись с лоханкой, то взяли её на буксир. Под руководством этого нового наставника, который учил его наклоняться вперёд, как следует раскрывать колени и налегать всем своим весом на вёсла в начале каждого гребка, дела у Тома пошли отлично. Ему даже удалось попасть в шлюз Иффли, не промазав мимо ворот, и он тут же на месте удостоился похвалы за свои успехи. Пока они сидели там и ждали, когда шлюз наполнится, Том изливал на своего наставника потоки благодарностей за науку, преподанную так искусно, что он видел, что с каждым взмахом вёсел у него получается всё лучше и лучше, но при этом не чувствовал, что тот утверждает над ним своё превосходство; так что, хотя смирения у него значительно прибавилось по сравнению даже с самой драматичной частью его путешествия вниз по реке, он, вместо того, чтобы кипеть от гнева и негодования, чувствовал, что настроение у него улучшается с каждой минутой.
Как жаль, что не все те, кто учит нас вещам более важным, чем гребля, следуют этому правилу. Конечно, когда мы заставляем каждого, кто приходит к нам учиться, чувствовать себя дураком, а нас считать мудрецами, это приятно тешит наше самолюбие; но если мы ставим своей целью хорошо и толково научить тому, что знаем сами, то худшего метода не существует. Думаю, ни один человек не будет применять его, пока сознаёт, что ему и самому есть чему поучиться у своих учеников; а как только он приходит к убеждению, что они больше ничему не могут его научить, что он только отдаёт, ничего не получая взамен, – тогда чем скорее он оставит свою должность учителя, тем лучше и для него самого, и для его учеников, и для его страны, сынов которой он ведёт в неверном направлении.
По пути вверх по течению они так сосредоточились на своём занятии, что не заметили четвёрку с первокурсниками колледжа Св. Амвросия, которая нагнала их с некоторым трудом, пока не услышали чуть повыше «Кишки» крики «Эй, Браун! Как ты тут оказался? Ты же говорил, что не идёшь на реку!».
– Я сказал, что не иду с вами! – закричал в ответ Том, выкладываясь ещё больше, чем раньше, чтобы они увидели и оценили его удаль.
– Надо же! А чью это лодку вы буксируете? Похоже, ты перевернулся.
На это Том не ответил, и четвёрка кое-как последовала дальше.
– Вы в колледже Св. Амвросия? – через минуту спросил его спутник.
– Да. Эта четвёрка – моя каторга. Я грёб в ней почти каждый день с тех самых пор, как сюда приехал, и никакого толку. Поэтому я решил сегодня отправиться на свой страх и риск, посмотреть, не получится ли лучше. И получилось – благодаря вам.
Его попутчик больше ничего не сказал, но по лицу его пробежала тень. До этого он никак не мог определить, к какому колледжу принадлежит Том, потому что его новая кепка, по которой это можно было узнать, пропала в запруде. Сам он был в залоснившейся соломенной шляпе без эмблемы колледжа; так что до этого самого момента ни один из них не знал, к какому колледжу принадлежит другой.
Когда они причалили у Холла, Том тут же вступил в пререкания с управляющим относительно ущерба, нанесённого лоханке. Этот последний отказывался оценивать ущерб до тех пор, пока не узнает, что именно с ней случилось, в то время как наш герой энергично и небезосновательно утверждал, что, если он знает своё дело, то сумеет оценить его и так. Вот она, перед ним, и пускай он скажет, пострадала она или нет, а если пострадала, то насколько сильно. Посреди этого диалога его новый знакомый сказал, дотронувшись до его руки:
– Вы можете оставить мой свитер со своими вещами, я заберу его завтра, – и исчез.
Придя к соглашению со своим оппонентом, Том побежал наверх в надежде найти там своего спутника, чтобы представиться ему и выяснить, как зовут того, кто выступил по отношению к нему в роли доброго самаритянина. Он был весьма раздосадован, обнаружив, что тот исчез, и переоделся в дурном расположении духа. «С чего это он так быстро ушёл? Мог бы подождать, и мы пошли бы вместе, – думал он. – Хотя постой-ка; он сказал, чтобы я оставил его свитер в нашей раздевалке со своими вещами. Наверное, он тоже из Св. Амвросия. Но тогда он наверняка сказал бы мне об этом. Не припомню, чтобы я видел его в часовне или в холле, но, с другой стороны, там столько новых лиц, а он мог сидеть далеко от меня. Ничего, кто бы он ни был, я скоро его разыщу». С этим решением Том переправился в плоскодонке на луг Крайст Чёрч* и направился к своему колледжу, чувствуя, что славно сегодня потрудился и что это пошло ему на пользу. Он мог бы сразу же удовлетворить своё любопытство, просто спросив у управляющего имя того, кто был с ним в лодке. Это пришло ему в голову по дороге домой, и он обрадовался, но обратно не пошёл, потому что близилось время обеда в холле. Он решил, что это будет первое, что он сделает завтра.
 
* луг Крайст Чёрч (Christ Church meadow) – заливной луг в Оксфорде, на территории колледжа Christ Church (Крайст Чёрч, колледж Церкви Христовой), популярное место для прогулок и пикников.
 
Однако случилось так, что ему не пришлось так долго дожидаться нужных сведений; потому что, едва лишь он уселся в холле и велел принести себе обед, как заметил своего лодочного знакомого. Тот вошёл, одетый в мантию, которую Том принял за мантию стипендиата. Он занял место за маленьким столом посреди холла, который стоял возле стола бакалавров, но совершенно отдельно от всех остальных студентов. За ним сидело ещё четверо или пятеро студентов в таких же мантиях. Он то ли не заметил, то ли не пожелал заметить приветственные взгляды, которые безостановочно бросал на него Том, пока он не уселся на своё место.
– Вы знаете студента, который только что вошёл? – спросил Том своего соседа, который учился уже второй триместр.
– Которого? – спросил тот, поднимая глаза.
– Вон того, за маленьким столиком посреди холла, с тёмными бакенбардами. Вот сейчас он от нас отвернулся и положил руку на стол.
– А-а, это Харди.
– Вы его знаете?
– Нет; не думаю, что его вообще кто-нибудь знает. Говорят, что он умный парень, но очень странный.
– А почему он сидит за тем столом?
– Он один из наших служителей*, – ответил его собеседник. – Они сидят там все вместе.
 
* служитель (servitor) – так называли студентов, которые освобождались от платы за обучение, питание и проживание, но должны были за это оказывать определённые услуги колледжу.
 
– А-а, – сказал Том, который мало что понял из сказанного, но решил подстеречь Харди сразу же по окончании обеда в холле и был в восторге от того, что они всё-таки оказались из одного колледжа. Он уже начал понимать, что в каких бы вы ни были дружеских отношениях со студентами других колледжей, общаться в основном приходится со своими. Но тут его скаут принёс ему обед, и он принялся за свою изрядную порцию с аппетитом первокурсника.



Глава 3
Завтрак у Драйсдейла


Никто в колледже Св. Амвросия не давал таких завтраков, как Драйсдейл. Я имею в виду не пиры горой на тридцать-сорок человек, которые задавались раз или два в триместр и на которые всё поставлялось из кухни колледжа, а чтобы устраивать их, требовалось разрешение декана*. На этих громоздких пирах самый банальный из студентов мог соперничать с самым изысканным, лишь бы он мог оплатить свой бэтл-счёт** или получить кредит у повара. Но ежедневное утреннее принятие пищи, когда даже джентльмен-коммонеры должны были ограничиваться двумя горячими блюдами из кухни, – вот что было коньком Драйсдейла. Люди заурядные оставляли этот вопрос на усмотрение скаутов и были вполне довольны вечно повторяющимися яйцами и тостами с маслом да тарелкой жареной ветчины или ещё чем-нибудь в этом роде, с мармеладом и горьким элем на закуску. Но Драйсдейл не был человеком заурядным, и вы сразу же это чувствовали, когда были впервые приглашены к нему на завтрак.
 
* декан (Dean) – в большинстве оксфордских и кембриджских колледжей деканом называлось должностное  лицо, ответственное за дисциплину внутри колледжа, за посещение часовни и лекций и за соблюдение правил внутреннего распорядка. Но бывают и исключения. Так, например, в колледже Крайст Чёрч (Christ Church College) деканом традиционно называют главу колледжа.
** бэтл-счёт (battle-bill) – счёт за содержание студента.
 
Лестница, где он проживал, была, за исключением мансарды, населена членами фешенебельного кружка. Он и трое других, питавших такое же отвращение к принятию пищи в одиночестве, организовали «завтраковый клуб», в котором благодаря гению Драйсдейла поддерживался настоящий культ гастрономии. Каждое утро рассыльный из трактира «Плотина» доставлял свежевыловленных пескарей, а иногда угря или форель, которых скауты с их лестницы выучились изысканно зажаривать в масле. Свежий водяной кресс* прибывал в той же корзине, а из кухни колледжа приносили цыплёнка, только что зарезанного и зажаренного на рашпере, или жареную ножку индейки. В сезон бывали яйца ржанок** или, в самом худшем случае, нежный омлет; из дальней пекарни, знаменитой своими пышными булочками и высокими ценами, присылали хлеб – обычный хлеб, выпекавшийся в колледже, разумеется, не годился для людей даже с малейшими претензиями на тонкий вкус и становился достоянием скаутов. Засим следовал йоркширский пирог с говядиной*** или консервированная дичь в качестве piece deresistance****, консервированные фрукты трёх или четырёх сортов, а завершал всё это холодный крюшон из сидра или эля***** или, для разнообразия, мараскин****** с содовой. Чай и кофе там тоже присутствовали, но лишь как дань уважения этим почтенным напиткам, потому что едоки завтраков с лестницы № 3 прикасались к ним редко. Да, на лестнице № 3 проживали приятные молодые джентльмены; конечно, я имею в виду первый и второй этаж, организовавшие «завтраковый клуб», потому что обитатели мансарды были никем. Трое из четверых были джентльмен-коммонеры с денежным содержанием по меньшей мере 500 фунтов в год на каждого. Поскольку они тратили своё содержание как карманные деньги и брали в долг всё, что только мог предложить широкий ассортимент оксфордских торговцев, а учились все они первый год, у них было достаточно наличных и неограниченный кредит. Они могли бы получить на завтрак консервированного гиппопотама, если бы захотели, а если не захотели, то только потому, что это не пришло им в голову.
 
* водяной кресс – быстрорастущее многолетнее водное растение семейства Капустные, используется как листовой овощ.
** ржанка – небольшая болотная птица.
*** йоркширский пирог с говядиной – пирог из взбитого теста из яиц, молока и муки с начинкой из мяса с приправами.
**** piece de resistance (фр.) – основное блюдо.
***** холодный крюшон из сидра или эля – для английской кухни характерны напитки под названием «cup» (пишется и читается как английское слово «чашка»). Основой  может быть вино, шампанское, сидр, эль, ром, бренди или смесь нескольких этих напитков. Как правило, добавляются нарезанные фрукты и/или фруктовые соки, а также сахар, содовая, цедра, лёд и другие ингредиенты. Из привычных нам напитков это больше всего напоминает крюшон.
****** мараскин – вишнёвый ликёр из мараскиновой вишни.

Двое из троих были сыновьями богачей, которые сами создали себе состояние и послали своих сыновей в колледж Св. Амвросия, потому что было очень желательно, чтобы молодые люди завязали полезные связи. Собственно говоря, их отцы рассматривали университет как выгодное вложение капитала и упивались торжеством, слушая, как сыновья на каникулах фамильярно рассказывают о своих добрых друзьях Лорде Гарри Таком-то и Сэре Джордже Сяком-то.
Драйсдейл, третий в этой компании, был наследником семьи не только богатой, но и старинной, и, следовательно, к его услугам были уже готовые связи, поэтому его мало волновало, с кем он общается, лишь бы это были приятные люди и у них были хорошие еда и вино. Его единственной целью на данный момент было наслаждаться жизнью, насколько это только возможно; но в глубине он был создан из хорошего материала, и если бы попал не в фешенебельный кружок, а в какую-нибудь другую компанию, то мог бы стать отличным парнем и сделать честь и колледжу, и самому себе.
Четвёртый член «завтракового клуба», Достопочтенный* Пирс Сен-Клу, был третьекурсником. Этот молодой человек был прекрасно одет, у него были прекрасные манеры и прекрасные связи. Для того кружка, в котором он вращался, его денежное содержание было маленьким, но он никогда ни в чём не нуждался. Принимал у себя гостей он действительно редко, но если уж принимал, то всё было по высшему разряду. Он держался очень обособленно и за пределами фешенебельного кружка не был знаком ни с кем в колледже, а внутри него предпочитал главным образом общество богатых первокурсников, потому что студенты его собственного курса, кажется, немного его сторонились. Зато с первокурсниками он был не разлей вода, жил у них в комнатах, пользовался их вином, лошадьми и прочим движимым имуществом как своим собственным и, будучи хорошим игроком в вист и бильярд и к тому же неплохим жокеем, всегда находил тот или иной способ заставить своих юных друзей как следует заплатить за честь знакомства с ним. Да и, в конце концов, почему бы и нет, тем более что некоторые из них специально поступили в колледж для того, чтобы завязать нужные знакомства? Разве его давний предок по прямой линии не прибыл сюда на одном корабле с Вильгельмом Завоевателем**? Разве не все его родственники были придворными и фрейлинами, носили белый или чёрный жезл***, вращались в святая святых самого высшего общества? И разве можно найти герб лучший, чем у него, во всём справочнике Бёрка****?
 
* Достопочтенный(ая) (The Honourable) – титул, который в Соединённом Королевстве носят сыновья и дочери баронов и виконтов и младшие сыновья графов. На родовитость Сен-Клу также указывает двойная фамилия французского происхождения.
** Вильгельм Завоеватель (William the Conqueror, 1027/1028 – 1087 гг.) – герцог Нормандии, организатор и руководитель норманнского завоевания Англии, король Англии с 1066 года.
*** белый жезл (white stick) – символ придворной должности камергера.
 чёрный жезл (black rod) – символ придворной должности герольдмейстера Палаты лордов.
**** справочник Бёрка (Burke's Peerage, Baronetage & Knightage) – наиболее авторитетный генеалогический справочник дворянских фамилий Соединённого Королевства, впервые выпущенный в 1826 г. Джоном Бёрком.
 
Наш герой познакомился с Драйсдейлом в одном загородном доме незадолго до начала своего первого триместра, и они пришлись друг другу по душе. Драйсдейл одним из первых нанёс ему визит, а когда однажды утром вскоре после своего прибытия в Оксфорд он выходил из часовни, скаут Драйсдейла подошёл к нему и передал приглашение на завтрак. Поэтому он зашёл к себе, приказал, чтобы его порцию отнесли на лестницу №3, и через несколько минут проследовал туда сам. Когда он туда пришёл, в комнатах у Драйсдейла никого не было, – ни один из членов клуба не окончил ещё свой туалет. Утренняя служба в часовне в планы джентльмен-коммонеров не входила и ими не приветствовалась. Они платили двойной церковный сбор, и, по-видимому, в благодарность за это от них не ожидалось, что они будут посещать её так же часто, как остальные студенты. По крайней мере, они этого не делали, и их отсутствие не имело никаких последствий. Когда Том вошёл, сильный плеск воды во внутренней комнате на мгновение затих, и голос Драйсдейла прокричал, что он в ванне, но выйдет к нему через минуту. Поэтому Том занялся разглядыванием комнат своего счастливого знакомого, и это были очень славные комнаты. Большая, в которой был накрыт к завтраку стол на пять персон, была высокая, хороших пропорций, с панелями из старого дуба; мебель была красивая и основательная и гармонировала с комнатой.
В ней было четыре глубоко сидящих окна высоко от пола, а под ними – сиденья с подушками. Два окна выходили на большой двор и два на внутренний. Снаружи за этими окнами Драйсдейл устроил висячие сады, и владелец лучшей оранжереи в Оксфорде круглый год следил за тем, чтобы они были полны цветами, так что даже в это февральское утро запах гардений и фиалок наполнял комнату и боролся за господство с запахом застоявшегося табачного дыма, который пропитал занавески и диваны. Над каминной полкой была большая застеклённая витрина в дубовой раме с великолепными трубками, портсигарами и всякими необычными вместилищами для табака; рядом с витриной висели маленькие резные дубовые рамки со списками сборных мест для псовой охоты на текущую неделю охотничьих клубов «Хейтроп», «Олд Беркшир» и Дрейка. На стенах висела пёстрая смесь картин и гравюр в хороших рамах; некоторые из них обладали значительными достоинствами, особенно несколько морских акварелей и гравюр с картин Лэндсира*. Тут же среди них висели Тальони и Черито** в коротеньких юбочках и невозможных позах, «Фосфор, выигрывающий Дерби»***, «Смерь Гримальди» (знаменитой скаковой лошади, а не бедного старого Джо) ****, состязания рысаков в Америке, а также  Джем Белчер и Глухой Бёрк***** в защитных стойках. Несколько хлыстов для езды цугом и верхом с тяжёлыми серебряными рукоятями, двустволка и удочки занимали один угол, а полированный медный бочонок на пять галлонов****** лёгкого пива стоял в другом. Короче говоря, там хватало всего, кроме книг – насколько Том мог убедиться путём своего краткого осмотра, вся мировая литература была представлена несколькими красиво переплетёнными, но сильно потрёпанными томами классиков с торчащими из них шпаргалками. Они были засунуты в полуоткрытый шкаф, в котором также видны были полупустые графины, большие оловянные кружки, собачьи ошейники, колоды карт и прочие предметы, способные служить антидотом.
 
* Лэндсир (Sir Edwin Henry Landseer, 1802 – 1873 гг.) – выдающийся английский художник, особенно прославившийся своими рисунками животных (собаки, лошади, олени) и скульптурами львов на Трафальгарской площади в Лондоне.
** Тальони, Мария (1804 – 1884 гг.) – знаменитая итальянская балерина.
 Черито, Фанни (1817 – 1909 гг.) – итальянская балерина и хореограф.
*** «Фосфор, выигрывающий Дерби» – Дерби – это конские скачки для лошадей 3-леток, которые проводятся в июне в Эпсоме (Epsom), графство Саррей (Surrey), Англия. Были впервые организованы лордом Дерби (Derby) в 1780 г. и названы в его честь. В 1837 г. победителем стал жеребец по кличке Фосфор. Здесь, вероятно, речь идёт о гравюре с картины английского художника Фрэнсиса Кэлкрафта Тёрнера (Francis Calcraft Turner, 1795 – 1865) «Фосфор, выигрывающий Дерби». Эта картина, датированная 1837 г., находится в Королевской коллекции Её Величества Королевы Елизаветы II.
 **** …«Смерь Гримальди» (знаменитой скаковой лошади, а не бедного старого Джо)… – Гримальди, Джозеф (Joseph Grimaldi, 1778 – 1837) – знаменитый английский клоун. Настолько знаменитый, что в честь него назвали лошадь.
***** Джем Белчер (Jem Belcher, 1781 – 1811) – английский боксёр-профессионал, чемпион Англии в 1800 – 1805 гг.
Глухой Бёрк (James "Deaf" Burke, 1809 – 1845) – английский боксёр-профессионал, один из первых чемпионов Англии.
****** галлон – около 4,5 литра
 
Едва лишь Том успел завершить свой непродолжительный осмотр, как дверь спальни отворилась, и появился Драйсдейл, облачённый в свободную куртку на шёлковой подкладке, с бархатной шляпой на голове; всё остальное отличалось не меньшей роскошью. Он был приятной наружности, среднего роста, с тёмными волосами и весёлыми карими глазами с характерными искорками, которые говорили о чувстве юмора. В остальном его крупные черты были довольно некрасивы, но у него был вид и манеры настоящего джентльмена, получившего отличное воспитание.
Его первым действием, после того как он кивнул Тому, было схватить оловянную кружку и навестить бочонок в углу, откуда он нацедил около пинты содержимого, объяснив, что испытывает «адское желание к этому бедному созданию, лёгкому пиву*. Вчера мы до трёх играли в «ван-джон»** у Блейка, и он угощал нас жареными мясными косточками с острыми приправами и подогретым портвейном с пряностями. А после этого не будет никакого удовольствия от завтрака, если сначала не залить пожар внутри».
 
* …бедное создание, лёгкое пиво… – аллюзия на пьесу У. Шекспира «Генрих IV», часть II,  акт II, сцена II, где принц Гарри заявляет о своём желании выпить «the poor  creature, small beer».
** ван-джон – искажённое французское vingt-un, т.е. двадцать одно.
 
Том, не знавший ещё, что это за «ван-джон», промолчал и отпил глоток пива, которое ему протянул хозяин; затем вошёл скаут и получил приказ привести Джека и подавать завтрак, никого не дожидаясь. Через минуту на лестнице послышались прыжки и царапанье, и в комнату влетел белый бульдог, жемчужина в своём роде: у него был широкий массивный лоб, кожа гладкая, как у леди, а хвост сужающийся к концу и почти такой же тонкий, как глиняная трубка. В целом же его вид, а также привычка обнюхивать икры незнакомцев, вызывали значительное беспокойство у нервных людей. Том, однако, привык обращаться с собаками и быстро с ним подружился, что явно понравилось хозяину. Затем подали завтрак – с пылу, с жару, и вместе с ним появились ещё два изысканных молодых человека, в бархатных шляпах и куда более вычурных нарядах, чем у Драйсдейла, особенно в том, что касается цвета. Их представили Тому, который нашёл, что эти молодые джентльмены довольно заурядны и даже несколько вульгарны. Один из них энергично протестовал против присутствия «этой проклятой собаки», поэтому Джеку велели лечь в углу, а затем все четверо приступили к завтраку.
Это был отличный урок гастрономии, но повторять его здесь не стоит. Просто удивительно, до чего сильно притягивают к себе люди, которые хорошо нас кормят; и, по мере того, как Том насыщался, его симпатия и уважение к хозяину безусловно росли.
Когда они почти окончили завтракать, в комнату вошёл Достопочтенный Пирс, высокий, хрупкого сложения, на два-три года старше, чем все остальные, красивый, очень хорошо и неброско одетый, но с таким задранным кверху носом и такими оттянутыми книзу уголками рта, что это сразу же настроило Тома против него. Холодный, высокомерный полукивок, которым он поприветствовал нашего героя после того, как их представили, был сам по себе достаточен, чтобы испортить ему пищеварение, и ранил его самолюбие гораздо сильнее, чем ему хотелось себе в этом признаться.
– Эй, Генри, – сказал Достопочтенный Пирс скауту, который им прислуживал, усевшись и рассматривая полупустые блюда, – что у меня на завтрак?
Генри засуетился и подал пару блюд.
– Это всё холодное, я не хочу. Ты что, не оставил мне пескарей?
– Но, сэр, – сказал Генри, – сегодня утром прислали только две дюжины, и мистер Драйсдейл велел приготовить их все.
– Конечно, велел, – сказал Драйсдейл, – как раз по полдюжины на каждого из нас четверых; они были первоклассные. Если ты не можешь добраться сюда к половине десятого, пескарей не получишь, это я тебе говорю.
– Значит, пойди и принеси мне жаркого из кухни, – сказал Достопочтенный Пирс, не удостаивая Драйсдейла ответом.
– Прошу прощения, сэр, кухня уже закрыта, сэр, – ответил Генри.
– Тогда отправляйся к Хинтону и закажи котлет.
– Эй, Генри, – закричал Драйсдейл вслед уходящему скауту, – только не за мой счёт, смотри! Запиши их на счёт мистера Сен-Клу.
Генри отлично знал, что в этом случае его путешествие будет напрасным, и, соответственно, вернулся к своим обязанностям официанта; а Достопочтенный Пирс занялся своим завтраком, ничем более не проявляя своего неудовольствия, кроме язвительных замечаний по адресу всех остальных по очереди, которые он время от времени вставлял в разговор.
Том подумал, что различает признаки начинающейся враждебности между хозяином и Сен-Клу, потому что Драйсдейл воинственно настораживался, стоило лишь тому заговорить, и не упускал случая сказать в ответ грубость. И он был недалёк от истины; дело в том, что весь первый триместр Драйсдейла тот жил за его счёт – пил его вино, курил его сигары, ездил в его двуколке и выигрывал его деньги. Всё это Драйсдейл, который был самым беззаботным и добродушным человеком в Оксфорде, вынес бы не моргнув глазом; но Сен-Клу добавлял ко всем этим маленьким одолжениям свою полупокровительственную, полупрезрительную манеру поведения, которую с успехом применял к некоторым другим джентльмен-коммонерам, считавшим это признаком аристократического воспитания, и что так оно и следует. Но Драйсдейл, который знакомство с Сен-Клу и в медный грош не ставил, мириться с этим не собирался.
Однако дальше небольшой перепалки дело не пошло. Посуду убрали со стола, оставив только кружки, и компания расположилась с сигарами в креслах. Джек вышел из своего угла и был вознаграждён кое-какими остатками из рук любящего хозяина, а затем свернулся на диване, на котором тот развалился.
– Ты что собираешься сегодня делать, Драйсдейл? – спросил один из гостей. – Я велел отправить выносную* на ту сторону реки и собираюсь прокатиться туда в двуколке и отобедать в Абингдоне**. Поедешь с нами?
 
* выносная – лошадь, припряжённая впереди коренника в упряжке цугом.
** Абингдон (Abingdon) – город в 13 км к югу от Оксфорда на правом берегу Темзы.
 
– А ещё кто поедет? – спросил Драйсдейл.
– Да вот только Сен-Клу и Фарли. Ещё полно места для четвёртого.
– Нет, спасибо. Ездить цугом на заднем сиденье неинтересно. К тому же я почти пообещал грести сегодня в лодке.
– В лодке! – закричал другой. – Ты же не хочешь сказать, что собрался заняться греблей?
– Ещё не знаю; пожалуй, займусь. Править упряжкой, фланировать по Хай-стрит, целыми днями играть в карты и бильярд, – я сыт всем этим по горло, а наша лодка, по всей вероятности, будет первой на реке.
– Боже милостивый! Ты бы ещё учёбой занялся или пошёл на университетскую проповедь*, – вставил Сен-Клу.
 
* университетская проповедь (University Sermon) – читается дважды в триместр в университетской церкви Св. Марии (The University Church of St Mary the Virgin) Это официальная церковная служба, на которой присутствует вице-канцлер (глава университета) и прочие высшие должностные лица, которые церемониально входят в собор в полном облачении и садятся на свои похожие на троны места.
 
– И вообще, все эти лодочники, – продолжал Фарли, – видал ты когда-нибудь подобную шайку, Сен-Клу? Вечно они в этих фланелевых брюках и вязаных свитерах, а стригутся коротко, как профессиональные боксёры.
– Спорим на гинею, что ни у одного из них нет больше 200 фунтов годового дохода, – вставил Чентер, отец которого едва мог написать своё имя и сейчас сколачивал колоссальное состояние, поставляя скверные рельсы новым железнодорожным компаниям.
– Чёрт побери, да какое мне дело? –  перебил Драйсдейл. – Зато с ними намного интересней, чем с вами, вы ведь вообще не умеете делать ничего, что не стоит бешеных денег!
– Да мы ударились в экономию! – насмешливо улыбнулся Сен-Клу.
– Ну, я не вижу удовольствия в том, чтобы надрываться и натирать волдыри на руках ради того, чтобы эта маленькая скотина Миллер, рулевой, ещё и орал на тебя, – сказал Фарли.
– Да ты потом месяц не сможешь прямо сидеть на стуле, – сказал Чентер, – а капитан будет заставлять тебя обедать в час и каждый вечер в одиннадцать часов вытаскивать из комнат кого угодно, знаком он с ними или нет, чёрт бы побрал его наглость.
– Две сигары в день и полторы пинты жидкости, – сказал Фарли, засовывая  свою щучью физиономию в кружку, – представляю себе Драйсдейла на спортивной диете!
Тут вошёл ещё один гость в мантии бакалавра, и Драйсдейл тепло поздоровался с ним, назвав Сандерсом. Они с Сен-Клу обменялись самым холодным из всех возможных кивков, а двое остальных, подражая своему ментору, уставились на него сквозь сигарный дым, помолчали минуты две и, полушёпотом отпустив между собой несколько грубых замечаний, отправились играть на бильярде в пирамиду до ланча. Сандерс взял сигару, которую предложил ему Драйсдейл, и начал задавать ему вопросы об их общих знакомых дома и о том, что он делал на каникулах.
Они явно были старыми друзьями, хотя Тому показалось, что сначала Драйсдейл чувствовал себя несколько скованно, и это его удивило, потому что Сандерс ему сразу понравился. Однако пробило одиннадцать, и Тому нужно было идти на лекцию. Мы за ним туда не последуем, а останемся с Драйсдейлом и Сандерсом, которые очень приятно поболтали минут двадцать, пока не раздался стук в дверь. Стук повторился трижды, пока, наконец, Драйсдейл не закричал «Войдите!», передёрнув плечами и раздражённо лягнув ногой диванную подушку, как будто бы предстоящий визит его совсем не радовал.
Читатель! Случалось ли вам иметь друга на несколько лет старше вас, доброе мнение которого вы желали бы сохранить во что бы то ни стало? Человека teres atque rotundus*, который всё, за что ни возьмётся, умеет делать лучше, чем вы, начиная с переводов Платона и игры в теннис и заканчивая пением шуточных песен и метанием колец? И если да, то не получалось ли всегда так, что он оказывался в ваших комнатах или в вашем обществе именно тогда, когда происходило нечто такое, что выставляло напоказ ваши слабые места? Во всяком случае, Сандерс занимал это положение по отношению к нашему молодому другу Драйсдейлу, и этот последний, как ни было ему приятно общество Сандерса, предпочёл бы наслаждаться им в любое другое время, но только не в ничем не занятое утро в начале триместра, когда джентльмены торгового сословия, которые рассматривают студентов вообще и джентльмен-коммонеров в особенности в качестве своей законной добычи, имеют обыкновение толпой приходить с визитами.
 
* teres atque rotundus (лат.) – гладкий и круглый. Цитата из сатиры Горация "О мудрости" («Сатиры», II, 7, 85). Гораций так характеризует настоящего мудреца: «in se ipso totus: teres atque rotundus», т. е. «в себе самом находит удовлетворение: как шар круглый и гладкий».
 
Новоприбывший оказался высоким краснолицым человеком с наполовину раболепной, наполовину наглой манерой держаться и иностранным акцентом; одет он был в роскошный костюм с сюртуком с бархатными отворотами и вычурным плюшевым жилетом. Под мышкой у него был большой свёрток, который он тут же распаковал и положил на диван его содержимое: пару сюртуков, три или четыре жилета и брюки. Он поприветствовал Сандерса в высшей степени подобострастным поклоном, с беспокойством посмотрел на Джека, который открыл один глаз и, выглядывая между ногами хозяина, зарычал, а затем, повернувшись к Драйсдейлу, осведомился, не будет ли ему оказана честь присутствовать при примерке?
– Нет; я не хочу сейчас возиться с примеркой, – сказал Драйсдейл. – Оставьте их тут.
Мистеру Шлоссу очень хотелось бы, чтобы по своём возвращении в город через день-два он смог уверить своё начальство в том, что заказ мистера Драйсдейла выполнен к полному его удовлетворению. Кроме того, у него с собой несколько прекрасных новых образцов, которые он хотел бы предложить вниманию мистера Драйсдейла; и он без дальнейших разговоров начал разворачивать образцы ошеломляющих плюшей и прочих тканей.
Драйсдейл сначала бросил взгляд на образцы, а потом на Сандерса, который сидел, попыхивая своей сигарой, и смотрел на манипуляции Шлосса взглядом, весьма напоминающим взгляд Джека, когда к его хозяину приближался кто-нибудь, кого он не одобрял.
– Будь прокляты ваши образцы, Шлосс, – сказал Драйсдейл. – Говорю вам, одежды у меня уже больше, чем нужно.
– Широкую полоску, такую, как вот эта, сейчас очень берут на брюки в Лондоне, – продолжал Шлосс, раскладывая образцы на столе и не обращая внимания на отказ.
– К чёрту брюки, – ответил Драйсдейл, – вы, кажется, думаете, Шлосс, что у меня десять пар ног.
– Месье изволит шутить, – улыбнулся Шлосс, – но чтобы не отстать от моды, джентльменам требуется разнообразие.
– Сейчас я ничего заказывать не буду, это окончательно, – сказал Драйсдейл.
– Месье поступит так, как ему будет угодно, но просто невозможно, чтобы он не заказал себе плюшевых жилетов; эта материя только появилась, она производит сенсацию.
– Послушайте, Шлосс, вы уйдёте, если я закажу жилет?
– Месье очень добр, он видит, с каким хорошим вкусом подобраны эти новые расцветки.
– Да я и на петушиные бои такое не надену. Они же пёстрые, как мушка на лосося, – сказал Драйсдейл, ощупывая образец, который протягивал ему подобострастный Шлосс. – Хотя материя, вроде, хороша, – продолжал он, – я бы не прочь получить из неё пару жилетов вот такой расцветки, – и он швырнул Шлоссу тёмный жилет в клетку, который лежал рядом. – У вас есть эта материя такой расцветки?
– Ах, нет, – сказал Шлосс, подбирая жилет, – но она не замедлит появиться. Мы немедленно закажем, и её изготовят для месье в Париже.
– Да хоть у чёрта на куличках, если хотите, – сказал Драйсдейл, – а теперь убирайтесь!
– Позвольте вас спросить, мистер Шлосс, – вмешался Сандерс, – во сколько обойдётся заказ этой ткани?
– Ах, самые пустяки, фунтов двенадцать или четырнадцать, – Сандерс издал смешок и продолжал попыхивать своей сигарой.
– Боже милостивый! – воскликнул Драйсдейл, рывком садясь и потревожив при этом Джека, который потрусил по комнате обнюхивать ноги Шлосса, – вы что же, хотите сказать, Шлосс, что собираетесь шить мне жилеты по четырнадцать фунтов штука?
– Только с согласия месье. Ах! Большой пёс недружелюбен к незнакомцам; я зайду позднее, когда у месье будет больше свободного времени.
И Шлосс собрал свои образцы и поспешно удалился, провожаемый Джеком. Бросая полные бешенства взгляды на Сандерса, он выскользнул за дверь.
– Молодец, Джек, старина! – сказал Сандерс, поглаживая его, – ну и перепугался же этот тип. В это прекрасное утро ты сэкономил хозяину не меньше двадцати пяти фунтов. Полезная у тебя собачка, Драйсдейл.
– Чёрт бы побрал этого типа, – ответил Драйсдейл, – после него остаётся скверный привкус во рту.
И он подошёл к столу и отпил из кружки, а потом снова развалился на диване, а Джек вскочил туда же и свернулся у ног хозяина, не спуская с него одного приоткрытого глаза и время от времени повиливая кончиком своего заострённого хвоста.
Сандерс поднялся и начал рассматривать принесённые вещи. Сначала он взял в руки пару ярко-синих брюк в красную полоску. Драйсдейл наблюдал за ним с дивана.
– Послушай, Драйсдейл, ты же не хочешь сказать, что действительно заказывал  эти штуковины расцветки «гром и молния»?
– А Бог его знает, – отвечал Драйсдейл, – наверное, заказывал. Иногда я готов заказать себе хоть целый костюм из бабушкиного кринолина, лишь бы только этот проклятый Шлосс ушёл.
– Ты же не сможешь их носить; даже здесь, в Оксфорде, мальчишки будут бежать за тобой толпой. Почему ты не спустишь его с лестницы? – предложил Сандерс, выпуская из рук брюки и поворачиваясь к Драйсдейлу.
– Пару раз я был на грани этого. Ну, не знаю... я человек покладистый… кроме того, я не хочу рвать с этой скотиной окончательно – он шьёт лучшие брюки в Англии.
– А эти жилеты, – продолжал Сандерс, – ну-ка, посмотрим; три светлых шёлковых жилета – персиковый, цвета лани и цвета лаванды*. Ну, их ты, конечно, сможешь надеть только на свадьбу. В первый раз ты можешь жениться в персиковом или цвета лани, а потом, если тебе повезёт вскоре похоронить первую жену, можно жениться на №2 в лавандовом, – тут тебе и полутраур, и изысканная любезность. И всё же остаётся вопрос выбора между персиковым и цвета лани…
 
* цвет лани – желтовато-коричневый.
Цвет лаванды – бледно-лиловый.
 
Здесь его речь перебил новый стук в дверь, и вошёл рассыльный от модного табачника с Ориэл-лейн, которому было приказано доставлять Драйсдейлу его законную долю всего самого лучшего, что только есть по части сигар. Он поставил на стол двухфунтовую коробку сигар по три гинеи за фунт и молча удалился.
Затем явился сапожник с новой парой высоких сапог с отворотами, которые Драйсдейл заказал в ноябре и на следующий же день забыл об этом. Этот мастер своего дела, мудро рассудив, что у его молодого клиента таких сапог хватит на весь охотничий сезон (он сам поставил ему три пары ещё в октябре), придержал эту пару, чтобы выставить её у себя в витрине, ведь каждый знает, что сапоги носятся гораздо лучше, если их некоторое время выдержать перед ноской. Теперь, однако, охотничий сезон заканчивался, и в витрине требовалось место для весеннего ассортимента, поэтому он благоразумно решил доставить их владельцу, накинув всего-навсего полсоверена в качестве процента за издержки с момента заказа. Также он любезно оставил на столе пару больших подходящих к ним позолоченных шпор.
Беда не приходит одна. Сандерс сидел и курил в многозначительном молчании, в то время как то и дело раздавался стук в дверь, и торговцы следовали один за другим. Каждый из них приносил какой-либо предмет, который был заказан, или который они думали, что был заказан, или который, по их мнению, должен был заказать несчастный Драйсдейл. Новые шляпы и галстуки, перчатки и булавки, неролиевый* бальзам и патентованное мыло для бритья, писчая бумага с модным узором и одеколон громоздились на всех столах. Затем последовали подряд два визита от владельцев платных конюшен, у каждого из которых было по несколько новых лошадей, годных ходить выносными в упряжке, и они сгорали от желания, чтобы мистер Драйсдейл попробовал их как можно скорее. Драйсдейл брюзжал и ворчал и желал про себя, чтобы все они или Сандерс оказались на дне морском; однако он утешал себя мыслью, что худшее уже позади, и больше не осталось ни одного удовлетворителя студенческих потребностей, который мог бы ещё заявиться.
 
* неролиевый – т.е. с эфирным маслом горького померанца (флёрдоранжевым маслом), известным как масло нероли по имени герцогини Флавии Орсини, принцессы Нероли (местность недалеко от Рима), которая ввела в моду духи этого запаха.
 
Но нет, через минуту в дверь тихонько постучали. Джек насторожил уши и завилял хвостом, Драйсдейл беспечно крикнул «Войдите!», дверь медленно приоткрылась дюймов на восемнадцать, и в комнате появилась голова с копной спутанных волос, из-под которой, поблёскивая, шарил по всем углам единственный глаз-буравчик. Второй глаз был закрыт; не то это было постоянным подмигиванием в знак неусыпной бдительности его владельца, не то он и вправду потерял его в одной из своих многочисленных стычек с людьми и прочими тварями, – этого, насколько мне известно, никому так и не удалось выяснить.
– Ах, мистер Драйсдейл, сэр! – начала голова и тут же быстро ретировалась за дверь, чтобы избежать столкновения со шпорой, которой (так как она оказалась ближайшим метательным снарядом) незамедлительно запустил в неё Драйсдейл. Когда шпора упала на пол, голова снова появилась в комнате, чтобы так же быстро исчезнуть опять, из уважения ко второй шпоре, охотничьим сапогам, щётке для волос с ручкой из слоновой кости и Еврипиду в переводе, которыми последовательно поприветствовали дальнейшие появления вышеупомянутой головы, а её ухмылка с каждым появлением делалась всё шире.
Тогда Драйсдейл, не имея больше в пределах досягаемости ни одного подходящего для швыряния предмета, громко расхохотался, причём к нему от всего сердца присоединились Сандерс и голова, и закричал:
– Входи, Джо, старый дурень! И перестань мельтешить туда-сюда своей старой уродливой рожей, будто чёртик из табакерки!
И вот голова вошла, а за ней вошло и тело и закрыло за собой дверь; и тело это было странное с виду, корявое, жилистое, сутулое, лет пятидесяти, одетое в старый фланелевый сюртук, вельветовые бриджи и гетры, – земное вместилище души Джо Магглза, собачника с улицы Сент-Алдейт.
– Как тебе, чёрт побери, удалось пробраться мимо привратника, Джо? – осведомился Драйсдейл. Надо сказать, что Джо запретили появляться на территории колледжа после того, как он притащил мешок крыс во второй внутренний двор, на дёрне которого проходило состязание по крысоубийству между терьерами двух джентльмен-коммонеров. Это незначительное событие могло бы пройти незамеченным, если бы не Драйсдейл, который купил у Джо дюжину убитых крыс и прибил их гвоздями к дверям четырёх наставников колледжа, по три штуки на каждую, после чего произошло разбирательство, и Джо был объявлен вне закона.
– С вашего позволения, мистер Драйсдейл, сэр, я тут увидел, что старший привратник пошёл в кладовую за завтраком, сэр… ну, я мигнул его помощнику (он мне приятель, сэр, помощник привратника) и бегом сюда наверх.
– Ну, если тебя поймают, посадят в кутузку! Так чего же ты хочешь?
– Видите ли, мистер Драйсдейл, сэр, – сказал Джо самым вкрадчивым своим тоном, – тут у напарника моего есть старый барсук, сэр, он раздобыл его на хейтропской псарне, так вот, сэр, Достопочтенный Вернхэм с улицы Нью-Инн-Холл, сэр, сегодня приходил к нам на двор с одним боксёром из Лондона, так вот, мистер Драйсдейл, он тоже собачник и с собой привёз трёх собак, а остановился он у Молочного Билла*. Вот он и говорит, мистер Драйсдейл, говорит он, что одна его собака затравит барсука три раза за то же самое время, за которое любая наша оксфордская собака затравит его два раза, и Достопочтенный Вернхэм говорит, что поставит на это пять фунтов, – тут Джо остановился, чтобы погладить Джека, который ластился к нему, как будто понимал каждое слово.
 
*Молочный Билл (Milky Bill) – прозвище ещё одного оксфордского собачника того времени. Из-за чего его прозвали Молочным, об этом история умалчивает.
 
– Ну, Джо, а дальше что? – спросил Драйсдейл.
– Так видите ли, мистер Драйсдейл, сэр, – продолжал Джо, лаская морду Джека, – мой напарник говорит, не родилась ещё та лондонская собака, которая может затравить барсука лучше вашего Джека; а мистер Драйсдейл, говорит он, не позволит, чтобы  два бедных парня потеряли своё честное имя из-за какого-то там типа из Лондона, и пять фунтов для него значат не больше, чем для Достопочтенного Вернхэма, – вот что говорит мой напарник.
– Так я должен одолжить тебе для этого Джека и поставить на него деньги?
– Вообще-то, мистер Драйсдейл, сэр, мой напарник так и говорил…
– Нахальства вам не занимать, и тебе, и твоему напарнику, – сказал Драйсдейл, – на вот, выпей и убирайся, я об этом подумаю.
Драйсдейл был теперь настроен вызывающе и решил дать Сандерсу понять, что его присутствие не сможет удержать его ни от какого безрассудства, раз уж оно пришло ему в голову.
Джо выпил предложенное угощение, и тут как раз с лекций пришли несколько студентов и отвлекли внимание Драйсдейла от Джека, который потихоньку вышел из комнаты следом за Джо, когда этот достойный человек отправился восвояси. Драйсдейл только засмеялся, когда обнаружил это, и в тот же день после обеда отправился на двор к Джо, чтобы посмотреть матч между лондонской собакой и своим любимцем.
«Каким же образом можно удержать юнцов с неограниченным кредитом, кучей наличных и фешенебельными вкусами от того, чтобы они не делали здесь из себя дураков и подлецов?» – думал Сандерс, шагая к своему колледжу. Кроме него, этот вопрос занимал и другие умы, и, пожалуй, до его решения всё ещё далеко.



Глава 4
Лодочный клуб колледжа Св. Амвросия: его руководство и бюджет


Не так давно мы оставили нашего героя, поглощённого своим обедом и преисполненного решимости завязать тесную дружбу с Харди. Ему даже в голову не пришло, что с этим могут возникнуть хотя бы малейшие затруднения. Он чувствовал, что после приключения, которое они пережили вместе в этот день, начальный период знакомства преодолён одним прыжком, и уже смотрел на Харди как на старого друга, с которым можно говорить обо всём, что лежит на душе, так же свободно, как он делал это раньше со своим старым наставником в школе или с Артуром. Более того, в голове у него накопилось уже несколько вопросов, которые ему очень хотелось бы обсудить, так что он был тем более рад, что случай свёл его с человеком значительно старше его по положению в колледже и на которого, как он инстинктивно чувствовал, он мог бы равняться.
Соответственно, когда прочитали благодарственную молитву, и Том увидел, что Харди ещё не кончил обедать и снова сел на своё место, когда члены колледжа покинули холл, то вышел, намереваясь подождать свою жертву снаружи и вцепиться в неё тут же на месте. Поэтому он остановился на ступеньках у дверей холла и, чтобы убить время, вступил в разговор с парой студентов, которые тоже там околачивались, и с которыми он был немного знаком. Пока они болтали, Харди вышел из холла, и Том повернулся и шагнул к нему, собираясь заговорить. И тут, к его крайнему замешательству, тот быстро прошёл мимо, глядя прямо перед собой и ни словом, ни жестом не показывая, что ему известно о существовании нашего героя или что он видел его хотя бы раз в жизни.
Том до того растерялся, что даже не попытался за ним последовать. Он только бросил взгляд на своих собеседников, чтобы узнать, заметили ли они это, и с радостью убедился, что нет (поскольку были глубоко погружены в обсуждение достоинств новой охотничьей лошади, на которой приехал один из них). Поэтому он отправился прочь в одиночестве, размышляя о том, что бы всё это могло значить. Но чем больше он думал, тем меньше понимал. Харди наверняка меня видел, думал он; но если видел, то почему же не узнал? Шляпа и мантия не могли меня до такой степени изменить. А если он меня узнал, то простая вежливость должна была заставить его спросить меня, как я себя чувствую после такого купания.
Пару раз ему приходила в голову мысль, что Харди намеренно его проигнорировал, но он её отверг. Так и не придя ни к какому заключению, он вдруг вспомнил, что приглашён на винную вечеринку. Поэтому, отбросив на время свои размышления, но по-прежнему с твёрдым намерением разрешить эту загадку как можно скорее, он отправился в комнаты пригласившего.
Комнаты эти находились во втором внутреннем дворе. Они были порядочного размера, обставлены просто, но хорошо, насколько мог судить Том. Однако сейчас, когда всё было приготовлено для винной вечеринки, они на время потеряли свой индивидуальный характер. Думаю, каждый из нас любит изучать комнаты, кабинеты, короче говоря, берлоги всех видов и сортов, в которых обитают наши друзья и знакомые. По крайней мере, самому мне любопытно посмотреть, на каком стуле человек сидит, и где этот стул стоит, и какие книги находятся на ближайшей к нему полке, и какие дорогие для него предметы он постоянно держит перед собой в том уголке земли, где чувствует себя дома как нигде в мире; где он снимает с себя сюртук, воротничок и ботинки и облачается в старую удобную охотничью куртку и самые широкие шлёпанцы. Думаю, для большинства мужчин роскошные дома и комнаты не имеют ни малейшей привлекательности, и владельцы роскошных гостиных, должно быть, скучают в них больше всего. А вот берлога человека, который вам нравится, обладает сильной и странной притягательностью.
Однако, как я уже говорил, комнаты студента Оксфорда, убранные для винной вечеринки, ничего не могут рассказать о своём владельце. Все характерные черты отодвинуты на задний план, и ничего вы там не увидите, кроме длинного стола красного дерева, уставленного бутылками, стаканами и десертом. В настоящем случае приготовления к празднеству были сделаны вполне подобающие: добрый портвейн и херес, печенье и пара блюд с орехами и сушёными фруктами. Хозяин, сидевший во главе стола, был одним из столпов лодочного клуба колледжа. Он был его казначеем, а также чем-то вроде лодочной няньки, которая подыскивала и тренировала молодых гребцов, и в этом качестве начальствовал над четвёркой, в которой Том в компании других первокурсников изучал основы. Это был плотный, дородный человек, от природы неуклюжий в движениях, но одарённый таким упрямым несгибаемым энтузиазмом, что в результате постоянных и упорных тренировок стал очень толковым гребцом, пригодным для любого места в середине лодки. За те два года, что он пробыл в Оксфорде, он ежедневно, кроме воскресений, грёб до Сэнфорда, а если кто-нибудь соглашался составить ему компанию, то и намного дальше. Это был самый добродушный человек в мире, очень близорукий, очень небрежно одетый и ко всем подряд обращавшийся «старина». Фамилия у него была простая – Смит, но он был больше известен как Диоген* Смит благодаря своей эксцентричной привычке использовать в качестве кресла сидячую ванну. Злые языки говорили, что, когда Смит приехал в Оксфорд и оплатил стоимость мебели, которая стояла у него в комнатах, и пришёл их осмотреть, то эта самая ванна оказалась случайно оставленной в гостиной, и Смит, не имея ни малейшего представления об её истинном назначении, путём логических умозаключений пришёл к выводу, что она предназначена для того, чтобы в ней сидеть, и так и оставил её в гостиной и стал пользоваться ею вместо кресла. У меня есть основания думать, что это клевета. Однако не подлежит сомнению, что во время его первого триместра в Оксфорде его как-то застали сидящим с самым серьёзным видом, в очках, у камина в этой самой ванне и играющим на флейте, – это было единственное развлечение кроме гребли, в котором он себе не отказывал. И сколько над ним из-за этого не подшучивали, он так и не отказался от этой привычки. Когда он был один или в обществе одного-двух друзей, то по-прежнему предпочитал сидеть в ванне и утверждал, что это самое совершенное из изобретённых когда-либо сидений и, главное, приспособленное специально для отдыха любителя гребли, у которого мягкие сиденья не должны вызывать ничего, кроме отвращения. Он был гостеприимен по натуре, а в тот вечер ему особенно хотелось устроить всё к полному удовольствию гостей, поскольку это было нечто вроде открытия лодочного сезона. Собственно говоря, эта винная вечеринка была деловым мероприятием, на которое Диоген, как казначей лодочного клуба, официально пригласил каждого, кто когда-либо выказывал хотя бы малейшую склонность к гребле, – со многими из приглашённых он был едва знаком.
 
* Диоген – Диоген Синопский (ок. 412 до н. э. – 323 до н. э.), древнегреческий философ-киник. По преданию, жил в бочке.
 
И всё это потому, что наконец-то приехал рулевой Миллер. Он получил степень бакалавра во время Михайлова триместра и чуть было не отправился в путешествие по Востоку. Однако, обдумав это как следует, Миллер пришёл к выводу, что Палестина, Египет и Греция никуда не убегут, а вот если его не будет на месте, чтобы приглядывать за всем лично, то лодка Св. Амвросия упустит свой единственный шанс стать первой на реке. Так что он решил проявить патриотизм и остаться в колледже до июня, заниматься теологией и тренировать команду для гонок. Он написал Диогену и попросил его собрать всех интересующихся греблей лиц в колледже, чтобы можно было сразу же серьёзно взяться за дело. Тома и ещё трёх-четырёх присутствующих первокурсников должным образом представили Миллеру, когда они вошли, и он оглядел их, как полковник первоклассного полка оглядывает лошадей на Хорнкаслской ярмарке*, одним взглядом оценивая и кости, и мышцы, и то, сколько работы можно из них выжать. Потом они устроились у дальнего конца стола и с большим уважением разглядывали знаменитостей, сидевших во главе. Миллер, рулевой, сидел по правую руку от хозяина, – маленький, худощавый, решительный, с огненным темпераментом и чёрными курчавыми волосами. Он как будто был создан самой природой для выполнения той задачи, которую перед собой поставил, а для того, чтобы сплотить команду лодки и поддерживать в ней порядок, нужно обладать немалыми достоинствами. Возможно, он немного грешил излишней строгостью и суровостью и наверняка был бы более популярен, если бы его манера поведения отличалась большей учтивостью; но даже те, кто больше всего восставал против его тирании, скрепя сердце признавали, что он первоклассный рулевой.
 
* Хорнкаслская ярмарка (Horncastle fair) – конская ярмарка в г. Хорнкасле, графство Линкольншир (Lincolnshire), Англия, существовала с 1229 по 1948 г. Ярмарка проводилась ежегодно в августе и продолжалась до двух недель. Расцвет её пришёлся на середину девятнадцатого столетия, когда она была самой крупной конской ярмаркой в Великобритании, а возможно, и в мире.
 
Капитан лодки, сидевший напротив Миллера, был совсем другим человеком. Это был прекрасный представитель благороднейшего типа, встречающегося среди наших соотечественников. Высокий и сильный телом, мужественный и уравновешенный, терпимо относящийся ко всем и каждому; скупой на слова, но всегда готовый к действию; скромный, рассудительный, покладистый англичанин, – один из тех, кто много делает для своей страны, не получая за это особых почестей и даже не сознавая этого, потому что хуже всего такие люди умеют хвалить себя сами. Пожалуй, он был слишком мягок для капитана лодочного клуба колледжа Св. Амвросия, во всяком случае, так всё время твердил ему Миллер; но, хотя, возможно, он был недостаточно строг с другими, себя никогда не щадил и в случае нужды работал в лодке за троих.
Но если я буду продолжать эти представления, читатели легко могут запутаться; поэтому я должен завершить этот список, как бы мне ни хотелось представить им «fortis Gias, fortisque Cloanthus*», которые сидели вокруг своих руководителей, смеясь и совещаясь, и рассуждая о своих шансах в предстоящих гонках. Впрочем, нет, подождите; есть ещё один человек, которому нужно уделить здесь место. Вот он как раз входит, с опозданием и в очень блестящей шляпе; он единственный в этой комнате не в академической шляпе и мантии. Он садится рядом с хозяином так, как будто это нечто само собой разумеющееся; он бледен, красив, с тёмными быстрыми глазами; он отлично сознаёт, что повсюду привлекает к себе внимание, и явно воспринимает это как должное.
 
* «fortis Gias fortisque Cloanthus» (лат.) – «сильный Гиас, сильный Клоант». Спутники Энея, обладавшие огромной физической силой, герои поэмы Публия Марона Вергилия «Энеида».
 
– Кто это сейчас вошёл в касторовой шляпе*? – спросил Том, дотронувшись рукой до сидевшего рядом с ним.
 
* касторовая шляпа – шляпа из тонкого высококачественного фетра из бобрового пуха.
 
– Как, вы не знаете? Это Блейк, самый замечательный человек в Оксфорде, – ответил его сосед.
– В каком смысле? – спросил Том.
– Да в том, что он может делать почти всё, что угодно, лучше, чем кто-либо другой, и это не стоит ему никакого труда. Миллер в прошлом году был вынужден взять его в команду, хотя он совсем не тренировался. А ещё он в команде по крикету, и ещё он отличный наездник, теннисист и стрелок.
– Да, а ещё он страшно умный, – вступил в разговор студент, сидевший по другую сторону от говорившего. – Он наверняка получит отличие первого класса, хотя не думаю, что он занимается больше, чем вы или я. А ещё он пишет песни почти с той же скоростью, с которой вы говорите, и отлично их поёт.
– Значит, он тоже из нашего колледжа?
– Да, конечно, а то как бы он мог выступать в прошлом году за нашу команду?
– Но я не помню, чтобы хоть раз видел его в часовне или в холле.
– Ещё бы. Он ни там, ни там практически не бывает, но ему как-то удаётся избегать неприятностей, а как – неизвестно. Сейчас он вообще никогда не встаёт раньше обеда и почти все ночи напролёт играет в карты с самыми фешенебельными студентами или распевает песни в три или четыре часа утра.
Том отпил глоток портвейна и с большим интересом посмотрел на Восхитительного Крихтона* колледжа Св. Амвросия; понаблюдав за ним несколько минут, он тихонько сказал своему соседу:
 
* Восхитительный Крихтон –  Джеймс  Крихтон (James Crichton, 1560 – 1582), известный также как Восхитительный Крихтон (Admirable Crichton), был одной из наиболее одарённых личностей XVI столетия. Принадлежал к шотландской дворянской семье (клану) Крихтонов, по материнской линии происходил от шотландских королей Стюартов. Вундеркинд. К двадцати годам владел двенадцатью языками и мог свободно вести дискуссию на любом из них как прозой, так и стихами. Кроме того, был великолепным наездником, фехтовальщиком, певцом, музыкантом и оратором. Огромная эрудиция, красивая внешность и прекрасные манеры позволяли считать его наиболее близким воплощением  возрожденческого идеала совершенного человека.
 
– Каким несчастным он выглядит! Мне никогда не приходилось видеть более грустного лица.
Бедняга Блейк! Это слово так и просилось на язык, хотя сам он поморщился бы от него сильнее, чем от любого другого. Им можно было восхищаться, ему можно было удивляться, его можно было бояться, – и он был бы вполне доволен. Целью его жизни было возбуждать эти чувства в сердцах своих ближних; но жалость – это было самое последнее чувство, которое ему хотелось бы вызывать.
Он действительно был необычайно одарённым человеком, полным энергии и всяческих талантов, обладающим и силой, и чувствительностью; и всё же, как говорило его лицо любому, кто наблюдал за ним, когда он показывался в обществе, он был одним из самых несчастных людей во всём колледже. Им владела страсть к успеху, – к тому, чтобы превосходить всех во всём, чем бы ему ни случилось заняться, причём так, чтобы казалось, что это не стоит ему ровно никаких усилий. Умение делать что-либо вполне хорошо не приносило ему удовлетворения, если он не чувствовал, что делает это лучше и легче, чем А, Б или В, и что они тоже чувствуют и признают это. В течение двух лет он был на вершине успеха, и теперь Немезида* шла за ним по пятам.
 
* Немезида – в древнегреческой мифологии богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм.
 
Хотя он не был расточителен, но многие из тех занятий, в которых он затмевал всех своих соперников, были по средствам только богатым, а Блейк богатым не был. Он получал вполне приличное денежное содержание, но уже к концу своего первого года в университете сильно влез в долги, а к тому времени, о котором мы рассказываем, вся свора оксфордских торговцев, в долговых книгах которых он был записан, учуяв, что на крупные денежные поступления ему рассчитывать не приходится, стала осаждать его с требованиями об оплате. Эти досадные непрекращающиеся приставания выматывали ему душу. Вот почему его дверь была постоянно заперта, вот почему он никогда не показывался раньше второй половины дня и превратил ночь в день. Он был слишком горд для того, чтобы прийти к соглашению со своими преследователями, даже если бы это было возможно; и вот теперь, когда он по-настоящему попал в беду, все его жизненные планы рушились; его любовь к успеху приобрела горький вкус; триумф над другими приносил ему скорее отвращение, чем удовольствие, и всё же стремление к успеху, вошедшее в привычку, было слишком сильно, и, как оно ему ни докучало, он не мог ему противостоять.
Бедняга Блейк! Он еле сводил концы с концами, внешне блистая всей своей былой мощью и великолепием, и заставлял себя играть первую скрипку в любой компании, куда бы ни попал; но наедине с самим собой он был совершенно одинок и подавлен; втайне он лихорадочно занимался в отчаянной попытке наверстать всё, сдав экзамены с наивысшим отличием и получив членство в одном из колледжей. Как правильно заметил Том в разговоре со своим соседом, во всём Оксфорде невозможно было найти более грустного лица.
И тем не менее, на этой винной вечеринке он был душой компании, сидя между Диогеном – которого постоянно держал в подобии лёгкого эпилептического припадка от смеха и вина, попавшего не в то горло (потому что как только Диоген подносил стакан к губам, Блейк выстреливал в него какой-нибудь шуткой) – и капитаном команды, который смотрел на него с нескрываемым восхищением. Эти два человека представляли собой поразительный контраст! Даже Миллер, жизнь которого Блейк постоянно превращал в ад, через четверть часа смягчился, а наш герой через тот же промежуток времени решил, что он сам – осёл, если ему хоть на мгновение могло показаться, что у Блейка грустное лицо, – и был не прав.
Когда комната наполнилась народом, и было выпито достаточно вина, чтобы настроить гостей на благодушный лад, Диоген по сигналу Миллера встал и заговорил о бюджете. Финансовый отчёт оказался удовлетворительным, клуб был почти свободен от долгов, и, сравнив их положение с положением в других колледжах, Диоген уведомил их о том, что, если они готовы пойти на дальнейшие расходы и скинуться по десять шиллингов с человека, то можно будет приобрести новую лодку, необходимость в которой, как он думает, ни у кого не вызывает сомнения. Миллер произнёс в защиту новой лодки небольшую, но зажигательную речь, а капитан, когда обратились к нему, кивнул и сказал, что согласен с тем, что новая лодка необходима. Так что за новые взносы проголосовали единогласно, а капитана, Миллера и Блейка, у которых было множество идей относительно того, какими должны быть днище, обводы* и киль гоночной лодки, назначили ответственными за заказ и наблюдение за постройкой.
 
* обводы – очертания наружной поверхности корпуса судна.
 
Вскоре подали кофе, и закурили сигары. Значительная часть компании отправилась играть в пул*, другие – бродить по улицам, третьи – играть в вист. Некоторые, как хотелось бы надеяться, отправились по своим комнатам и занялись учёбой, но даже на тишайшей из вечеринок колледжа Св. Амвросия таких было, увы, ничтожное количество.
 
* пул (pool) – как известно, пул – это американский лузный бильярд. Загвоздка в том, что он появился в 1857 году, а действие этой книги происходит в 40-х годах XIX столетия. Возможных объяснений два – или пулом оксфордские студенты называли какую-то другую бильярдную игру, или автор допустил анахронизм, что маловероятно, учитывая, что он писал о времени своей собственной молодости.
 
Том, который как зачарованный смотрел на героев во главе стола, остался сидеть, постепенно пододвигаясь к ним ближе и ближе по мере того, как освобождались места, пока, наконец, не оказался за один стул от капитана, где и сидел некоторое время в полном блаженстве. Блейк и Миллер рассказывали лодочные истории о регатах Хенли и Темзы*, последняя из которых открылась недавно с большим шумом, а от этих великих ежегодных событий и доблестных подвигов, совершённых на них, разговор постепенно перешёл к предстоящим гонкам.
 
* регата Хенли (the Henley regatta) – престижные соревнования по гребле на реке Темза возле города Хенли-на-Темзе (Henley-on-Thames), которые проходят ежегодно в июле. Длина дистанции 1 миля 550 ярдов (2 212 м).
Регата Темзы (the Thames regatta) – трудно сказать, какие именно соревнования тут имеются в виду, так как на Темзе проводилось и проводится множество регат.
 
– Ну, капитан, – вдруг сказал Миллер, – вы уже думали, кого из новеньких мы попробуем взять в команду в этом году?
– Нет, честное слово, ещё не думал, – ответил капитан. – Я сейчас занят учёбой, некогда. Кроме того, у нас впереди ещё уйма времени. Сейчас только половина Великопостного триместра, а гонки начинаются в конце Пасхального.
– Так не пойдёт, – сказал Миллер, – мы должны набрать команду в этом триместре.
–  Ну, подумайте об этом вы со Смитом, – сказал капитан, – я готов начать тренировки с любого дня, в два часа, так часто, как вы пожелаете.
– Ну-ка, посмотрим, – сказал Миллер Смиту, – сколько у нас осталось из старой команды?
– Пятеро, считая Блейка, – ответил Диоген.
– Считая Блейка! Вот это здорово! – засмеялся Блейк. – Ах ты, старый обитающий в ванне флейтист, почему же это меня не считать?
– Да ведь ты же тренироваться не будешь, – сказал Диоген.
– Смит совершенно прав, – сказал Миллер. – На тебя нельзя рассчитывать, Блейк. Послушай, будь умником и пообещай, что в этом году будешь регулярно ходить на тренировки.
– Я могу пообещать как следует сделать своё дело во время гонки, а это больше, чем сделают некоторые из тех, кто тренируется регулярно, – сказал Блейк, сильно задетый.
– Ну, тебе известно, что я думаю по этому поводу, – сказал Миллер, – но кого мы возьмём на оставшиеся три места?
– Драйсдейл подошёл бы, – сказал Диоген, – я слышал, он считался отличным гребцом в Итоне*, поэтому, хоть я с ним и не знаком, но один раз в прошлом триместре мне удалось заманить его на реку. Он отлично подошёл бы для второго или третьего места, если бы только согласился.
 
* Итон (Eton) – одна из самых престижных английских публичных школ.
 
– Как думаешь, Блейк, он согласится? Ты, кажется, его знаешь, – сказал Миллер.
– Да, знаю, и довольно хорошо, – сказал Блейк и добавил, пожав плечами, – не думаю, что вам удастся заставить его много тренироваться.
– Во всяком случае, мы должны попробовать, – сказал Миллер, – Ну, а ещё кто?
Смит назвал четыре или пять фамилий, но Миллер каждый раз качал головой.
– А первокурсники стоящие есть? – спросил он, наконец.
– Никого лучше Брауна, вот он, – сказал Смит. – Думаю, он подойдёт, если только будет работать как следует и научится переносить замечания.
– Вы много занимались греблей? – спросил Миллер.
– Нет, – сказал Том, – вообще не занимался до того, как сюда приехал. Начал в этом месяце.
– Тем лучше, – сказал Миллер, – слышишь, капитан, очевидно, нам придётся взять троих новичков. Они ещё в этом триместре должны войти в твой ритм, а иначе у нас ничего не получится.
– Отлично, – сказал капитан, – я в вашем распоряжении с двух до пяти в любые дни, когда вам удобно.
– А теперь пойдёмте, сыграем разок в пул, – сказал Блейк, поднимаясь. – Идёмте, капитан, всего один разочек после всех этих деловых разговоров.
Диоген решительно заявил, что останется и будет играть на флейте, Миллер был приглашён куда-то ещё, но Блейку после непродолжительных уговоров удалось увести с собой капитана, который со свойственным ему добродушием пригласил и Тома, потому что видел, что ему тоже хочется пойти. Втроём они направились в бильярдную. Том был в таком приподнятом настроении из-за представившейся возможности попасть в команду, что едва обратил внимание на крайне неудачный обмен, который совершил не по собственной воле, когда вместо своей новой шляпы и мантии ему пришлось взять шляпу какого-то третьекурсника с донышком, поломанным на несколько частей, и старую потрёпанную мантию, которая, должно быть, болталась по колледжу уже на протяжении десяти поколений. Студенческая мораль в том, что касается шляп и мантий, основывается на известной максиме «Propriеtе c'est le vol*».
 
Propriеtе c'est le vol (фр.) – Собственность есть кража. Этот афоризм принадлежит Пьеру Жозефу Прудону (Pierre-Joseph Proudhon, 1809 – 1865), одному из основоположников анархизма.
 
Они обнаружили, что бильярдная колледжа св. Амвросия полным-полна представителей фешенебельного кружка. Тому игра очень понравилась, хотя он быстро расстался со своими тремя жизнями. Последние жизни на столе принадлежали капитану и Блейку, и по предложению Блейка они разделили пул. Он едва ли осмелился бы играть в одиночку против такого невозмутимого человека со стальными нервами, как капитан, хотя из них двоих именно Блейк был более сильным игроком. Затем компания распалась, и Том вернулся в свои комнаты и, оставшись один, снова стал думать о Харди. Как странно, подумал он, что никто не вспомнил о нём, когда говорили о подборе команды для лодки! Может быть, он сделал что-нибудь постыдное? Как вообще могло получиться, что никто не был с ним знаком, и он не был знаком ни с кем?
Не сомневаюсь, что большинство читателей посчитает моего героя очень наивным из-за того, что такая простая загадка поставила его в тупик; без сомнения, ступени социальной лестницы в Англии очень чётко обозначены, и мы все рано или поздно учимся улавливать оттенки. Но следует принимать в расчёт предыдущее образование и воспитание нашего героя. Дома его не учили поклоняться таким условным различиям, как богатство и социальное положение; в школе, где он учился, важные особы попадались нечасто, да там никого и не интересовало, был ли мальчик наследником княжеского титула или ему самому предстояло пробивать себе дорогу в жизни. Поэтому то положение вещей, которое он обнаружил в колледже Св. Амвросия, застало его врасплох, и он не сразу сообразил, что к чему.



Глава 5
Служитель Харди


Прошло немного времени, и Тому удалось частично добиться своей цели. То есть, несколько раз он ловил Харди во дворе по выходе с лекции, из холла или из часовни и, приклеившись к нему, часто доходил с ним до самых дверей его комнат. Но этим всё и ограничивалось. Харди вёл себя очень вежливо и по-джентльменски; казалось, ему даже приятны эти попытки завязать дружбу; но, вне всякого сомнения, в его обращении был холодок, природу которого Том никак не мог себе уяснить. Однако, поскольку чем больше он виделся с Харди, тем больше тот ему нравился, то он решил, что сам должен сломать лёд и попытаться добиться чего-то большего, чем просто знакомство.
Как-то вечером он, как обычно, дошёл вместе с Харди до самых его дверей, где они ненадолго остановились, разговаривая; затем Харди, полуоткрыв дверь, сказал: «Ладно, спокойной ночи, наверное, завтра мы увидимся на реке» и уже собирался войти, как вдруг Том, глядя ему прямо в лицо, выпалил:
– Послушайте, Харди, нельзя ли мне зайти и посидеть у вас немного?
– Я никогда не приглашаю к себе никого из нашего колледжа, – ответил тот, – но, если хотите, входите, конечно, – и они вошли.
Эта комната была самой худшей из всех, которые ему приходилось видеть до сих пор, и в смысле расположения, и в смысле мебели. Она была на первом этаже, с единственным окном, выходившим на задний двор, где находились службы колледжа. Весь день напролёт до девяти часов вечера двор и службы были переполнены скаутами, мальчишками, которые чистили обувь и ножи, уборщицами*, которые выливали помои и сплетничали, поварятами, которые чистили картошку и слушали сплетни, и рассыльными мясников и зеленщиков, которые привозили в колледж провизию и слонялись по двору, чтобы почесать языком и попробовать колледжного эля, прежде чем отправиться дальше по своим делам. Комната была большая, но низкая и душная, а пол неровный. Мебель тоже не прибавляла ей жизнерадостности. Она состояла из большого стола посередине, покрытого старой скатертью в клетку, и оксфордского письменного стола у окна, на котором лежало с полдюжины книг и письменные принадлежности. Пара простых виндзорских кресел** стояла по обе стороны от камина, и с полдюжины обычных деревянных стульев – у противоположной стены, по три с каждой стороны от битком набитого книжного шкафа; а старый шаткий диван, покрытый замызганным ситцем, прислонился к стене, противоположной окну, как будто хотел дать отдых своей хромой ноге. Ковёр и половичок у камина были выцветшие и сильно изношенные, и похоже было, что колледж пренебрегал оклейкой стен обоями и побелкой потолка в этой комнате уже на протяжении нескольких поколений. На каминной полке лежало несколько длинных глиняных трубок и коричневый глиняный сосуд для табака, а также покрытый чёрным лаком жестяной футляр в форме восьмёрки, назначение которого Том не мог угадать. Над каминной полкой висел рисунок в скромной рамке, изображающий десятипушечный бриг, а сбоку от камина – шпага и портупея. Всё это Том успел заметить при свете ярко пылающего камина, пока хозяин доставал из буфета медные подсвечники, зажигал свечи и задёргивал занавеску на окне. Тогда Том инстинктивно перестал озираться из страха задеть его чувства (точно так же инстинктивно он продолжал бы делать это, комментируя вслух всё, что видел, если бы комната была образцом вкуса и комфорта) и, бросив шляпу и мантию на диван, уселся в одно из виндзорских кресел.
 
* уборщица (bedmaker) – характерное университетское выражение, буквально «застилальщица постели». Это была одна из двух основных разновидностей колледжной прислуги, которая обслуживала студентов. По понятным причинам bedmaker могла стать лишь женщина почтенного возраста. Второй разновидностью был скаут (scout) – лицо мужского пола, выполняющее обязанности лакея. Обычно одна bedmaker и один scoutобслуживали одну лестницу, т.е. шесть – восемь студиозусов. Кроме того, у богатых студентов мог быть свой собственный лакей. Интересно, что слово bedmakerбыло в ходу как в Оксфорде, так и в Кембридже, а вот вместо слова scout в Кембридже употреблялось слово gyp.
** виндзорское кресло – деревянное кресло с деталями, гнутыми под паром. Производство таких кресел было начато в конце XVII столетия в городе Виндзор (Windsor), графство Беркшир (Berkshire), Англия.
 
– Какое удобное кресло, – сказал он, – где они продаются? Я тоже хочу такое купить.
– Да, они довольно удобные, – сказал Харди, – но я купил их по другой причине – потому что они самые дешёвые. Я люблю кресла, но не могу себе позволить никакие другие.
Том сразу же оставил тему кресел, опять-таки следуя своему инстинкту, который, как это ни печально, уже говорил ему, что бедность – позор для британца, и что, пока не узнаешь человека как следует, нужно вести себя так, будто считаешь его обладателем неограниченного количества наличных. Так или иначе, он начал чувствовать себя скованно и не мог придумать, что ещё сказать, пока хозяин доставал с каминной полки трубки и табак и ставил их на стол. Решив, что любая тема лучше молчания, он начал снова:
– А комната у вас ничего, просторная, – сказал он, механически беря трубку.
– Да, довольная большая, – ответил тот, – только очень уж темно и шумно днём.
– Я так и подумал, – сказал Том. – Знаете, уж лучше мои комнаты первокурсника в мансарде. Почему вы их не поменяете?
– За эти я ничего не плачу, – сказал хозяин, поднося свою длинную глиняную трубку к свече и выпуская клубы дыма. Том всё больше и больше чувствовал себя не в своей тарелке, поэтому стал молча набивать свою трубку. Первая же затяжка заставила его закашляться, потому что курить табак в таком виде он не привык.
– Боюсь, что табак вы не курите, – сказал хозяин из облака своего собственного дыма. – Может, принести вам сигару? Сам я их не курю, дорого.
– Нет, благодарю вас, – сказал Том, краснея от стыда (он как будто пришёл специально для того, чтобы всё время оскорблять своего хозяина) и от всей души желая очутиться подальше отсюда, – у меня с собой портсигар. Если позволите, я закурю сигару, потому что к трубке я ещё не привык. Пожалуйста, угощайтесь, – сказал он, высыпая сигары на стол.
– Спасибо, – ответил тот, – я предпочитаю трубку. А что вы будете пить? Вина я не держу, но могу принести бутылку чего захотите из преподавательской*. Это одна из наших привилегий, – он с мрачным смешком сделал ударение на слове «наших».
 
* преподавательская (common room) – адекватного перевода этого выражения на русский язык не существует,  как не существует у нас и соответствующего понятия. «Преподавательская» – перевод приблизительный. Common room – буквально «общая комната» – и по сей день играет большую роль в жизни оксфордских и кембриджских колледжей. Студенты туда не допускаются, а допускаются только члены колледжа, преподаватели и гости. Как ясно из текста, допускались и служители. В common room проводят совещания, общаются с коллегами, пьют кофе у камина и т.д.
 
«Кто же такие, чёрт возьми, эти «мы»? – подумал Том. – Служители, наверное». Он уже знал, что вообще студентам не разрешается брать вино из погребов колледжа.
– Да ну его, вина мне не нужно, – сказал он, чувствуя, как горят уши, – стаканчик пива или чего угодно, что у вас тут есть – или чай.
– Ладно, могу налить вам стаканчик хорошего виски, – сказал хозяин, подходя к буфету и доставая оттуда чёрную бутылку и два бокала разных размеров, несколько деревянных разливных ложек для пунша и сахар в старом треснувшем стакане.
Том поклялся, что если он что-то и любит на свете, то это именно виски, и принялся старательно наливать его в бокал, и взбалтывать в стакане, и смотреть на просвет свечи, и нюхать, чтобы показать, какое это для него удовольствие; а хозяин тем временем поставил на огонь чайник, убедился в том, что он действительно закипел и, когда он начал шипеть и плеваться, налил оба бокала и поставил его обратно на полочку в камине.
Том проглотил некоторое количество этой смеси и чуть не закашлялся опять – потому что, хотя и очень вкусная, она также была очень крепкая; однако, сделав над собой усилие, ему удалось подавить кашель; он скорее дал бы отсечь себе мизинец, чем позволил себе закашляться. Тут, к его огромного облегчению, хозяин вынул трубку изо рта и спросил:
– И как вам нравится Оксфорд?
– Пока не знаю, – сказал Том. – Первые несколько дней мне ужасно нравилось просто ходить и смотреть на здания, и выяснять, кто в каком из этих старых колледжей учился, и копаться в Бодлеанской библиотеке*, и воображать, как я стану великим учёным. Потом я встретил нескольких товарищей по школе, они здесь в других колледжах, ходил к ним в гости, и мы болтали о прежних временах. Но никого из моих по-настоящему близких друзей здесь ещё нет, и, по-моему, если вы только не были дружны с человеком раньше, то завязать с ним близкую дружбу здесь и не удастся, если только он не из одного с вами колледжа.
 
* Бодлеанская библиотека (Bodleian Library) – главная научная библиотека Оксфордского университета, одна из старейших библиотек Европы, вторая по величине в Соединённом Королевстве после Британской библиотеки. В конце XVI столетия библиотека пришла в упадок и была заново основана Томасом Бодли (Sir Thomas Bodley, 1545 – 1613), имя которого она носит. Обладает правом получения обязательного экземпляра всех изданий, выпускаемых в стране.
 
Здесь он сделал паузу, как будто ожидая ответа.
– Пожалуй, что нет, – сказал Харди. – Но я, к сожалению, никогда не учился в публичной школе, поэтому судить не могу.
– А что касается до моей жизни в колледже, – продолжал Том, – то пока всё в порядке. Свободы навалом, еда хорошая. И студенты, вроде, хорошие ребята – по крайней мере, многие из них, насколько я могу судить. Но всё-таки не могу сказать, что мне нравится здесь так же, как в школе.
– Не понимаю, – сказал Харди. – Почему?
– О, я и сам не знаю! – сказал Том, смеясь. – Во-первых, мне здесь как будто нечего делать; это первая причина, я думаю. А потом, понимаете, в Рагби я был довольно-таки значительной фигурой. Там я принимал участие в управлении тремя сотнями ребят, и на мне лежала большая ответственность. А здесь каждый должен только заботиться сам о себе и не попадать в неприятности, а вот это как раз у меня всегда плохо получалось. Как вы думаете, чем человеку следует сейчас здесь заняться?
– Ну, по-моему, большой проблемы тут нет, – сказал, улыбаясь, Харди. – Хорошо готовьтесь к лекциям, для начала.
– Мои лекции – просто фарс, – сказал Том. – Я всё это уже проходил. Подготовка к ним занимает у меня меньше часа в день.
– Тогда займитесь регулярным чтением чего-нибудь – для вашей диссертации, например.
– Да ну её! Я не могу заглядывать так далеко вперёд, это же будет только через три года.
– Это никогда не рано. Вы могли бы пойти и поговорить об этом со своим наставником от колледжа.
– Уже говорил, – сказал Том, – то есть, собирался. Недавно он пригласил меня и ещё двоих первокурсников к себе на завтрак, и я собирался откровенно поговорить с ним об этом. Но когда я туда пришёл, то не смог и рта раскрыть. Он ни разу не взглянул никому из нас прямо в лицо, говорил казёнными фразами, держался холодно, формально, свысока. Единственный совет, который он нам дал, был не заниматься греблей – а это как раз единственное, что меня по-настоящему интересует. Я не смог сказать ни слова из того, что собирался.
– Это неудачно, конечно, что наши нынешние наставники не интересуются ничем из того, что интересует студентов. Но та манера поведения, которую вы заметили, – это от застенчивости, а не от чего-нибудь другого. Можете быть уверены, что он был ещё более смущён и несчастен, чем любой из вас.
– Да, но теперь мне очень хотелось бы узнать, что вы сами делали на моём месте, – сказал Том. – Вы – единственный человек значительно старше меня по положению, с которым я здесь знаком. Я имею в виду, я больше никого не знаю настолько хорошо, чтобы обсуждать такие вещи. Чем вы сами занимались, кроме того, что учились грести, когда были первокурсником?
– Я научился грести ещё до того, как попал сюда, – сказал Харди. – Честно говоря, я вообще не помню, чем я занимался, кроме учёбы. Понимаете, я приехал сюда со вполне определённой целью – учиться. Моему отцу очень хотелось, чтобы я получил хорошее образование. И потом, моё положение в колледже и бедность, естественно, не позволяли мне заниматься многими вещами, которые делали другие.
Том снова покраснел, услышав это некрасивое слово, но уже не так сильно, как в первый раз. Наверное, Харди спокойно относится к этому, подумал он, иначе он не затрагивал бы эту тему постоянно.
– Вы не поверите, – он снова вернулся к прежней теме, – но я даже описать не могу, как мне не хватает той ответственности, о которой я вам говорил. Наверное, мне скоро удастся чем-то заполнить эту пустоту, но вот как – честное слово, не знаю.
– Вам очень повезёт, если не окажется, что самое большее, на что вы здесь способны – это поддерживать в порядке себя самого. Я на самом деле думаю, что время, проведённое здесь – это, пожалуй, самое трудное время в жизни человека. Но моя университетская жизнь очень сильно отличалась от того, какой будет ваша, поэтому мой опыт едва ли будет вам полезен.
  – А вы всё-таки попробуйте, – сказал Том. – Вы знаете, я схватываю всё прямо на лету, если бы только кто-нибудь взялся мной руководить. Вы ведь научили меня грести; по крайней мере, показали, как научиться. Но гребля, крикет и всё такое прочее, и учёба в том объёме, в котором я склонен ею заниматься, – всего этого недостаточно. Я уже сейчас в этом уверен.
– Я тоже так думаю, – сказал Харди. – Никакой объём физической или умственной работы не заполнит ту пустоту, о которой вы сейчас говорили. Это как пустой дом, убранный и украшенный, который мальчиком вы замечаете лишь мельком, а став мужчиной, обнаруживаете, что он зияет пустотой у вас внутри, и что его нужно чем-то заполнить. Три года упорного труда уйдёт только на то, чтобы к тому времени, как вы получите степень, более-менее научиться следить, чтобы в нём не заводились черти. По крайней мере, я пришёл именно к такому выводу.
Харди встал и пару раз прошёлся по комнате. Он сам поразился тому, что так откровенно разговаривает с человеком, которого так мало знает, и отчасти даже пожелал взять свои слова обратно. Жил он одиноко, считал себя болезненно впечатлительным и застенчивым; зачем же забивать голову юнца такими загадками? И как он может знать, что они говорят об одном и том же?
Но сказанного не воротишь; оно пойдёт своим путём, к добру ли, к худу ли; и это сказанное заставило слушателя о многом задуматься, глядя на угли в очаге.
Прошло несколько минут, прежде чем он нарушил тишину, но, наконец, собрался с мыслями и сказал:
– Надеюсь, что справлюсь, когда придёт время. Но вы же не думаете, что нужно вести жизнь затворника? Я верен, что мне это на пользу не пойдёт.
– Нет, я так не думаю, – сказал Харди.
– Потому что, видите ли, – продолжал Том всё смелее и доверительнее, – если я начну хандрить в одиночестве, то не стану заниматься учёбой, как это сделали бы вы или любой здравомыслящий человек; я это прекрасно знаю. Я просто буду сидеть, задрав ноги на каминную полку, и смотреть внутрь себя самого. Я вижу, вы смеётесь, но вы же понимаете, что я имею в виду, правда?
– Да; смотреть в ту пустоту, о которой вы сейчас говорили. От этого никуда не денешься, – сказал Харди.
– Может, и так, – сказал Том. – Но я не думаю, что это может пойти человеку на пользу – вот так сидеть и думать о себе и своих поступках.
– Только от него это не зависит, – сказал Харди. – Он может с головой окунуться во всё то, что у нас тут происходит, но всё равно будет в одиночестве значительную часть времени – ночью, по крайней мере – и, как только закроет свою входную дверь, всё это опять вернётся к нему. Так или иначе, но ему придётся смотреть внутрь себя самого, как вы это называете.
– Тогда надеюсь, что для него это не окажется таким же противным, как для меня. А если окажется, то я уверен, что он не мог бы найти себе худшего занятия.
– Не думаю, – сказал Харди. – Это единственный способ узнать то, что действительно стоит знать.
– Вот это да! – сказал Том. – Знать стоит, как играть в теннис и как говорить правду. Но сколько бы вы ни думали о себе самом, так этому не научишься.
– Прежде чем говорить правду, нужно знать правду, – сказал Харди.
– Вы и так её знаете большую часть времени.
– Откуда? – спросил Харди.
– О, я не знаю, – ответил Том, – наверное, инстинктивно. Я ни разу в жизни не сомневался в том, что я должен сказать или сделать, а вы?
– У вас, во всяком случае, есть хорошее, удобное и к тому же работающее убеждение, – сказал Харди, улыбаясь, – и я посоветовал бы вам держаться за него столько, сколько сможете.
– Но вы не думаете, что я смогу долго, да?
– Нет; но все люди очень разные. Наверняка сказать нельзя. Но если вы собираетесь полностью отказаться от этого вашего самокопания, то для чего вы вообще сейчас об этом заговорили? Довольно неловко с вашей стороны, верно?
От этого предположения Том почувствовал себя совсем несчастным, и, наверное, это отразилось на его лице, потому что Харди вдруг неожиданно сменил тему.
– А как продвигаются ваши дела в лодке? Я видел, как вы вчера гребли вниз по течению, и заметил, что ритм стал гораздо лучше.
Том почувствовал большое облегчение, потому что уже начинал терять почву под ногами. Поэтому он с большим воодушевлением заговорил на лодочные темы, и они очень мило побеседовали.
Во время паузы в разговоре начали бить часы колледжа, и Том взглянул на свои.
– Однако уже восемь, – сказал он. – Оказывается, я сижу здесь уже больше двух часов. Боюсь, вам нужно было работать, а я отрывал вас своей болтовнёй.
– Нет, сегодня суббота. К тому же, я мало бываю в обществе тех, кто мне действительно нравится, и тем больше это ценю. Может быть, посидите ещё и выпьете чаю?
Том с радостью согласился, и хозяин достал видавшую виды посуду и приступил к завариванию напитка, наименее популярного в колледже Св. Амвросия. Том молча наблюдал за ним, ломая голову над тем, с каким человеком ему довелось столкнуться. Он сам удивлялся, что так свободно открыл ему душу, и чувствовал желание узнать Харди получше, смешанное с некоторым беспокойством о том, как этого достичь.
Когда Харди снова сел и начал наливать чай, любопытство возобладало, и он начал:
– Так, значит, вы занимаетесь по вечерам после холла?
– Да, часа два или три; если я в подходящем настроении, то и дольше.
– Как, совсем один?
– Как правило, но раз или два в неделю заходит Грей, и мы сверяем записи. Вы с ним знакомы?
– Нет, то есть, он у меня не бывает. Но я с ним разговаривал.
– Он очень тихий. Думаю, он не бывает ни у кого, кроме тех, кого знал ещё до университета.
– А вы?
– Никогда, – коротко ответил Харди и добавил после небольшой паузы: – мало кто мне обрадовался бы, большинство сочло бы это дерзостью, а я слишком горд, чтобы пойти на это.
Том чуть не спросил, почему, но неприятное чувство скованности, которое почти прошло, опять вернулось к нему.
– Наверное, жизнь, состоящая из винных вечеринок и ужинов, быстро приедается, хотя должен признать, что пока я нахожу её весьма приятной.
– Мне она приесться не могла, – сказал Харди, – служителей обычно не беспокоят подобными приглашениями. А если бы и беспокоили, я принимал бы их, только если бы мог ответить тем же, а это мне не по средствам.
«Вот он опять начал, – подумал Том. – Зачем он снова и снова тычет мне этим в лицо? Не может же он думать, что его бедность имеет для меня какое-то значение. Ну, уж на этот раз я не поменяю тему». И он сказал:
– Уж не хотите ли вы сказать, что здесь для положения человека в обществе на самом деле имеет значение, богат он или беден, то есть, конечно, я имею в виду, если он джентльмен и хороший парень?
– Да, имеет – причём громадное. Но не нужно верить мне на слово. Смотрите и судите сами. Боюсь, моё мнение по этому поводу предвзято.
– Я и не буду, по крайней мере, без доказательств, – сказал Том. – Вы ведь сами только что сказали, что никогда ни у кого не бываете. Возможно, вы просто не дали им шанса. Может быть, они были бы рады знакомству с вами, если бы вы пошли им навстречу, и думают, что это вы сами не хотите ни с кем знакомиться.
– Очень может быть, – сказал Харди. – Я же говорю – не верьте мне на слово.
– Это просто переворачивает все представления, – продолжал Том. – Как раз Оксфорд и должен быть тем местом в Англии, где деньги ничего не значат. Ну вот возьмём, к примеру, Джервиса, нашего капитана, разве он не пользуется большим влиянием и уважением, чем все богачи в колледже, вместе взятые?
– Он такой один на тысячу, – сказал Харди. – Красивый, сильный, весёлый, умный, способный во всём. Кроме того, он ведь не беден; и заметьте, я не говорю, что, если бы он был беден, то не занимал бы своего теперешнего положения. Я говорю о правилах, а не об исключениях.
Тут вошёл скаут Харди и сказал, что с ним хочет поговорить декан. Поэтому тот надел мантию и шляпу, и Том поднялся тоже.
– Мне очень жаль вот так вас выставлять, – сказал Харди. – Боюсь, я был несносен, и вы чувствовали себя неуютно. Теперь, наверное, вы нескоро сюда придёте.
– Конечно же, приду, если вы позволите, – сказал Том. – Я прекрасно провёл вечер.
– Тогда приходите, как только вам захочется, – сказал Харди.
– Но я боюсь помешать вашим занятиям, – сказал Том.
– О! Не беспокойтесь об этом; времени у меня достаточно; к тому же, нельзя заниматься весь вечер без перерыва, и с восьми до десяти я, как правило, ничем не занят.
– Тогда я буду часто к вам заходить. Но пообещайте, что, если я буду вам мешать, вы сразу же меня выставите.
– Отлично, – сказал Харди, смеясь, и они распрощались.
Минут двадцать спустя Харди вернулся в свою комнату после разговора с деканом, который просто хотел поговорить с ним о каких-то делах колледжа. Он бросил шляпу и мантию на диван и начал ходить взад-вперёд по комнате, сначала торопливо, а потом своим обычным размеренным шагом. Каким бы выразительным ни было человеческое лицо, и как бы хорошо вы ни знали этого человека, просто смешно утверждать, что по лицу можно сказать, о чём он думает, хотя многие из нас любят этим хвастаться. Ещё более абсурдно было бы ожидать от читателей, что они догадаются, о чём думает Харди, которого они никогда не видели даже на фотографии. Отсюда следует, что автор обязан поставить читателей в равное с собой положение и рассказывать им не только о том, что делает его герой, но и о том, что он думает.
Его первой мыслью была радость оттого, что дружбы с ним добивается именно такой человек, которого он хотел бы видеть своим другом. Он сравнивал нашего героя с теми немногими студентами, с которыми обычно общался. К некоторым из них он питал большое уважение, но их представление о моционе заключалось в двухчасовой послеобеденной прогулке, а жизнь в основном проходила над книгами за закрытой входной дверью; и он чувствовал, что этот человек ему больше по сердцу. Потом начались сомнения, а не отвернётся ли от него этот новый друг, когда проживёт здесь подольше и получше узнает это место. Но, во всяком случае, сам он дружбы с ним не искал. «Если он будет продолжать наше знакомство – а я думаю, что будет, – то это потому, что я ему действительно нравлюсь. А я смогу быть ему полезен, в этом я уверен, – продолжал он, мысленно пробегая свою жизнь за последние три года. – Может, он и не попадёт во все те трясины, в которых я сам барахтался. Он будет вести здесь деятельную, здоровую жизнь, которой я был лишён; но некоторых из них он всё же не минует. Общество, гребля, крикет, винные вечеринки, ужины и вся учёба на свете не спасут его от долгих часов неудовлетворённости и внутренней пустоты, которую он испытывает уже сейчас. Но уверен ли я в этом? Быть может, я просто сужу о нём по себе? В любом случае, зачем мне понадобилось тревожить его раньше времени? Разве в этом роль друга? Но он столкнётся с этим неминуемо, и, возможно, чем раньше, тем лучше. Во всяком случае, что сделано, того не воротишь. Но ведь это святое дело – помочь такому вот юнцу пробиться сквозь эту холодную, казённую атмосферу, которая окружает его со всех сторон и готова вот-вот поглотить, и сохранить при этом живую веру в то, что Оксфорд и весь этот мир – это не просто запущенный когда-то, столетия назад, респектабельный механизм! Ах, это страшная вещь – соблазн поверить в мёртвого Бога, или хотя бы думать, что веришь в него. Сколько раз это меня самого чуть не сломало! Что по сравнению с этим все соблазны мира, и плоти, и самого дьявола? Они все заключаются в этом одном. Ладно, думаю, что смогу ему помочь, и, даст Бог, помогу, если только он мне это позволит. А у меня от одного его вида становится веселее на душе. Я так и знал, что неспроста мы вместе свалились в эту запруду».
Наконец, Харди закончил своё хождение, снял с полки «Дон Кихота» и сел, чтобы почитать часок на сон грядущий.



Глава 6
Как Драйсдейл и Блейк отправились на рыбалку


– Драйсдейл, кто такие служители?
– Да я-то, чёрт возьми, откуда знаю?
Этот короткий, но содержательный диалог имел место в комнатах Драйсдейла однажды вечером вскоре после разговора, описанного в предыдущей главе. Драйсдейл и Том каким-то чудом остались там наедине, и этот последний решил воспользоваться возможностью обсудить вопрос, который уже некоторое время не давал ему покоя. Едва ли он был удовлетворён вышеприведенным ответом, но, пока думал, как подойти к интересующей его теме с другой стороны, Драйсдейл открыл сафьяновый футляр для мушек и высыпал его содержимое на стол, который и так уже был завален мушками всех цветов и размеров, мотками лески, разнообразными удочками, катушками, блёснами и прочими снастями в количестве, достаточном, чтобы переловить всю рыбу в четырёх соседних графствах. Том стал перебирать их и разглядывать отделку мушек.
– Погода стоит тёплая, рыба должна клевать, как ты думаешь? А кроме того, если и не будет, приятно просто проехаться в Фэрфорд*. Ты ещё ни разу не ездил на моей упряжке, Браун. Поехали завтра вместе.
 
* Фэрфорд (Fairford) – городок в графстве Глостершир (Gloucestershire) на реке Кольн (Coln) примерно в 35 км к западу от Оксфорда. Известен великолепными витражами церкви Св. Марии.
 
– Я не могу пропустить две лекции.
– Чёрт бы побрал твои лекции! Скажись больным.
– Нет! Это не входит в мои планы, знаешь ли.
– Не понимаю, зачем быть таким чертовски щепетильным. Ладно, раз сказал, что не поедешь, значит, не поедешь, я тебя знаю. А какой снастью ты бы стал удить завтра?
– А сколько ты надеваешь мушек?
– Когда две, когда три.
– Двух, пожалуй, достаточно. Всё зависит от погоды. Но если будет как сегодня, думаю, для начала тебе лучше взять «мартовку» и «жучка». Потом, для разнообразия, вот это «заячье ушко» и, наверное, «вислокрылку», или, ну-ка посмотрим, – и он начал рыться в сверкающей груде в поисках мушки, которая подошла бы по цвету к тусклому «заячьему ушку».
– А ещё не рано для вислокрылки? – сказал Драйсдейл.
– Пожалуй, рановато, но они всё равно не смогут перед ней устоять.
– А вот эти маленькие лохматенькие подойдут? – спросил Драйсдейл, бросая ему чрез стол несколько мушек «кокабонди».
– Да, я всегда их с собой беру, и ещё парочку «гувернёров». Вот это то, что нужно, – сказал Том, выбирая с полдюжины. – На любую из них можно ловить когда угодно. Но я не знаю воду у Фэрфорда, так что моё мнение недорого стоит.
Вскоре Том вернулся к прежней теме.
– Но всё же, Драйсдейл, ты же должен знать, кто такие служители?
– Это ещё почему? Ты имеешь в виду наших служителей, в колледже?
– Да.
– О, ну это что-то вроде слуг высшего ранга. Повыше привратника, но пониже повара и дворецкого. Они делают грязную работу за наших донов и получает объедки с их стола. И ещё, кажется, они не платят за обучение.
Услышав это высокомерное и бесцеремонное определение, Том внутренне отпрянул. Тон его друга поразил и задел его. Но он всё же решил идти до конца и начал опять:
– Но ведь служители – джентльмены, я полагаю?
– Я бы скорее сказал – примазавшиеся к ним. Но я не имею чести быть знакомым с кем-либо из них.
– Во всяком случае, они ведь студенты?
– Да.
– И могут получать степени, так же как мы с тобой?
– Пускай получают их сколько угодно, мне-то что. Хорошо бы разрешалось заплатить служителю, чтобы он сдал за тебя первый экзамен на бакалавра*. Было бы чертовски удобно. Удивляюсь, почему это не приходит в голову нашим донам. Они могли бы брать в служители умников, сдавать их внаём и грести деньги лопатой.
 
* первый экзамен на степень бакалавра (little-go) сдавался приблизительно в середине университетского курса.
 
– Но, Драйсдейл, серьёзно, зачем ты так говоришь? Если они могут получать степени так же, как мы, и, в сущности, они такие же студенты, как мы, то я не вижу, почему они не могут быть такими же джентльменами, как мы. Неужели то, что они бедны, имеет какое-то значение?
– Ну, должно быть, это доставляет им чертовские неудобства, – сказал неисправимый плательщик двойных цен, вставая, чтобы зажечь свою сигару.
– Во всяком случае, здесь это слово должно внушать уважение. Чёрный Принц тоже учился в Оксфорде и считал, что самый благородный девиз, который он может себе взять, это «Ich dien» – «Я служу»*.
– Если бы он учился здесь сейчас, то поменял бы его на «Je paye»**.
 
* «Ich dien» (нем.) – «Я служу» – По преданию, Чёрный Принц (см. примечание к Гл.1) взял себе геральдическую эмблему в виде трёх белых перьев в золотой короне с девизом «Ich dien» на ленте внизу после битвы при Креси, в которой он принимал участие в шестнадцатилетнем возрасте. В этой битве англичане сражались против французов и их союзника – короля Богемии Иоанна I. Иоанн Богемский был слепым, но, несмотря на это, пошёл в бой и был убит. Юный принц Уэльский так восхищался его храбростью, что взял себе его девиз «Ich dien» и с тех пор всегда носил чёрные доспехи, как у короля Иоанна (считается, что его прозвище Чёрный Принц пошло именно от этого), и украшал свой шлем тремя белыми страусовыми  перьями, как это делал король Иоанн.
** «Je paye» (фр.) – «я плачу».
 
– Мне часто хочется услышать от тебя, что ты действительно думаешь, Драйсдейл.
– Дорогой мой, я и так говорю тебе то, что действительно думаю. Что бы там ни вздумал блюсти Чёрный Принц, если бы он был здесь сейчас, я останусь верен своему девизу. Говорю тебе, что самое главное здесь в Оксфорде – платить.
– Я тебе не верю.
– Я знал, что ты не поверишь.
– В то, что ты сам так думаешь, я тоже не верю.
– И всё же это так. Но почему тебя так интересуют служители?
– Да я тут подружился с Харди, это один из наших служителей. Он такой отличный парень!
Я должен с сожалением сказать, что Тому стоило усилий сказать это Драйсдейлу, но он презирал себя за это.
– Тебе надо было мне сразу об этом сказать, до того, как выспрашивать, – сказал Драйсдейл. – Хотя отчасти я подозревал что-то в этом роде. Есть в тебе что-то от Дон-Кихота. Но, правда, Браун, – добавил он, заметив, что Том рассердился и покраснел, – мне жаль, если я сказал тебе что-то неприятное. Я согласен, что этот твой друг – джентльмен и всё, что угодно.
– Да он гораздо более джентльмен, чем большинство…
– Джентльмен-коммонеров, ты хочешь сказать. Можешь меня не стесняться. Я сформулирую это иначе: он уж никак не может быть большим снобом*, чем многие из них.
 
* сноб – человек, который подражает аристократическим манерам, вкусам, поведению высшего общества, тем самым претендуя на принадлежность к высшим социальным слоям.
 
– Но зачем же тогда ты столько с ними водишься?
– Зачем? Да потому что так уж получается, что они занимаются тем, что я сам люблю делать, и живут здесь так, как мне нравится. Я люблю охотиться и править упряжкой, травить барсуков и играть в карты, люблю хорошее вино и сигары. А они охотятся и правят упряжками, держат собак и хорошие погреба и играют в мушку и «ван-джон» столько, сколько мне хочется.
– Но ведь я знаю, что тебя от всего этого часто просто тошнит. Я слышал это от тебя уже полдюжины раз за то короткое время, что я здесь.
– Уж не хочешь ли ты лишить меня исконно британской привилегии поворчать? – спросил Драйсдейл, закидывая ноги на диван, одну на другую, и разваливаясь на спине – это была его любимая поза. – Ладно, допустим, я устал от всего этого – хотя на самом деле ничего подобного – что ты предлагаешь в качестве замены?
– Займись греблей. Я знаю, тебя взяли бы в первый состав, стоит тебе только захотеть. Я слышал, как об этом говорили на винной вечеринке у Смита.
– Но где гарантия, что мне это точно так же не надоест? Кроме того, там нужно столько вкалывать. А к тому же нужно менять все свои привычки, а это тоже тоска зелёная.
– Да, но ведь это такая отличная тяжёлая работа, – сказал Том, который твёрдо решил обратить его в свою веру.
– Вот именно, и как раз этого мне и не хочется. «Книги, работа, здоровые игры»* – этот рецепт не для меня. Нет, как говорит мой дядюшка, «молодой человек должен посеять свой дикий овёс»**, а Оксфорд, похоже, и есть место, самим Провидением предназначенное для этой операции.
 
* «книги, работа, здоровые игры» – в оригинале «books and work and healthful play», строка из нравоучительного детского стихотворения «Against Idleness And Mischief» («Против праздности и шалости») английского поэта Исаака Уоттса (Isaac Watts, 1674 – 1748). Стихотворение было достаточно популярно в XIX веке, но сейчас гораздо больше известна пародия на него из книги Льюиса Кэрролла «Алиса в стране чудес» «How Doth the Little Crocodile» («Как дорожит своим хвостом малютка крокодил», перевод О. Седаковой).
** «молодой человек должен посеять свой дикий овёс» – в оригинале распространённая английская поговорка to sow one’s wild oats. По-русски мы обычно выражаем это одним словом – перебеситься.
 
Из всего широкого ассортимента распространённых британских сентенций, сколько их ни есть, не найдётся ни одной более отвратительной, чем эта насчёт дикого овса. С какой стороны ни посмотреть, это ни что иное, как дьявольская максима. То, что человек – будь он молодой, старый или средних лет – сеет, это, и только это, он пожнёт. И единственное, что следует сделать с диким овсом – это осторожно положить его в самый жар пламени и сжечь дотла каждое семя. В какой бы почве вы его не посеяли, он взойдёт так же неизбежно, как солнце на небе; корни у него длинные и жёсткие, как у пырея, стебли и листья мощные, и сердце холодеет от одной мысли о таком урожае. Это растение находится под особым покровительством дьявола, и уж он позаботится о том, чтобы оно процветало, а вам, вам и никому иному, придётся его жать. Но чтобы очистить от него почву, простой жатвы недостаточно, для этого её нужно глубоко перекапывать снова и снова. И хорошо, если при всём вашем старании вы сумеете снова сделать её плодородной до своего смертного часа. Пословица «мальчишки есть мальчишки» лучше не намного, но в ней всё же есть крупица истины, в то время как этот дьявольский призыв сеять дикий овёс означает, что молодой человек должен поддаться искушениям и страстям своего возраста. Что же, в таком случае, нам следует делать с «диким овсом» зрелости и старости – с честолюбием, нечестностью, бессердечием, подозрительностью, скупостью – если «дикий овёс» юности следует сеять, а не сжигать? Разве между ними есть существенные отличия? Если можно сеять одно, то почему же не другое?
Но вернёмся к нашей истории. В тот вечер Том ушёл от Драйсдейла (после того как они к своему полному удовлетворению перебрали все снасти, которые планировалось взять с собой в эту рыболовную экспедицию) в расстроенных чувствах. Он начал по-настоящему привязываться к Драйсдейлу, и его очень задел тон, в котором тот говорил. Он был удивлён и рассержен, потому что поневоле всё больше и больше приходил к выводу, что поклонение золотому тельцу и в самом деле цветёт в Оксфорде пышным цветом – хотя, без сомнения, бок о бок с ним встречается много мужественного и благородного, – но всё же оно в большей или меньшей степени отравляет всю жизнь этого места. Собственно говоря, больше всего его раздражало сознание того, что и сам он постепенно становится идолопоклонником. Потому что он не мог не признаться себе, что чувствовал себя куда комфортней, стоя во дворе колледжа или прогуливаясь по Хай-с©трит с Драйсдейлом в его бархатной академической шляпе, шёлковой мантии и безупречном остальном костюме, чем делая то же самое с Харди в его полинялой старой мантии, потрёпанном мешковатом пальто и поношенных брюках. Он ни за что в жизни не дал бы Харди заметить это и надеялся вскоре избавиться от этого чувства, но в том, что оно было, не было никаких сомнений. Он спрашивал себя, чувствовал ли когда-нибудь что-нибудь подобное сам Харди.
Тем не менее, эти мысли не помешали ему крепко спать всю ночь и встать на час раньше, чтобы посмотреть, как Драйсдейл будет отправляться в свою экспедицию.
Таким образом, на следующее утро он пришёл к Драйсдейлу вовремя и принял участие в раннем завтраке, который как раз имел место. Кроме них, присутствовал ещё всего один человек, и это был Блейк. Он отправлялся вместе с Драйсдейлом и поручил Тому передать Миллеру и капитану, что сегодня он не сможет грести вместе со всеми, а вместо этого заплатит лодочнику, чтобы тот занял его место. Как только открыли ворота, все трое в сопровождении верного Джека вышли из колледжа и направились к платным конюшням, которым отдавали предпочтение студенты колледжа Св. Амвросия; скаут Драйсдейла следовал за ними, нагруженный плащами, великолепным водонепроницаемым фартуком на меху, удочками и катушками. Там во дворе они обнаружили уже готовую двуколку*, в оглоблях которой был сильный, норовистый на вид конь с римским профилем, которого Драйсдейл называл Сатана; выносная была заранее отослана вперёд, к первому шлагбауму. За несколько минут вещи погрузили, а бульдога Джека посадили в собачье отделение. Драйсдейл достал длинный прямой рог, который называл «своим ярдом жести» (видимо за то, что он был сделан из меди), и, от души протрубив пару раз, передал его Блейку, а сам залез в двуколку и взял вожжи. Блейк уселся рядом с ним; слуга, который должен был ехать с ними, устроился позади, а умная морда Джека выглядывала из заднего отделения.
 
* двуколка (в оригинале dogcart) – особый двухколёсный экипаж с отделением для собак под сиденьями.
 
– Всё в порядке? – спросил Драйсдейл, закручивая свой длинный хлыст для езды цугом замысловатым двойным жгутом.
– В полном, сэр, – сказал старший конюх, дотронувшись до шапки.
– Лучше бы ты поехал с нами, мой мальчик, – сказал Драйсдейл Тому, когда они рысью тронулись со двора. И Том не мог удержаться от зависти, когда шёл следом и смотрел, как быстро уменьшается двуколка, удаляясь по пустынной улице, и слышал принесённые обратно лёгким западным ветерком по-настоящему музыкальные звуки, которые Блейк умудрялся извлекать из «ярда жести». Это было такое замечательное утро для рыбалки!
Однако раскаиваться было уже поздно, даже если бы он собирался это делать; и он пошёл обратно в колледж, на утреннюю службу в часовне, и уничтожил весь эффект, произведённый ею на душу холерического рулевого Миллера, передав ему поручение Блейка сразу же по её окончании. Миллер в двадцатый раз поклялся, что Блейка следовало бы выгнать, и отправился в комнаты к капитану, чтобы изводить его этим и спрашивать, что же предпринять.
Погода по-прежнему была великолепная – тёплый, пасмурный, серый мартовский денёк с устойчивым ветром, и мысли об удачливых рыбаках и видения полных огромными трёхфунтовыми рыбинами садков преследовали Тома на лекциях и после них.
В два часа он был на реке. Восьмёрка колледжа впервые в этом сезоне должна была грести на тренировке до самых плёсов пониже Ньюнхема*, и Тому к его великой радости сообщили, что хотят попробовать его в лодке. Но, как ни велика была честь, за неё пришлось дорого заплатить. Впервые он оказался объектом нежных любезностей рулевого Миллера и впервые грёб позади капитана; очень скоро он убедился в том, что всё это сильно отличается от того, к чему он привык в команде первокурсников. Длинные, равномерные взмахи вёслами при такой гребле выматывали его так же сильно, как самый отчаянный, напряжённый спурт**.
 
* Ньюнхем (Nuneham, Nuneham Courtenay) – деревня в 8 км к юго-востоку от Оксфорда, в которой расположена известная вилла с парком – Ньюнхем-Хаус (Nuneham House).
** спурт – короткое, но резкое усиление физической нагрузки в спорте, например, темпа движения в состязаниях по скоростным видам спорта, обычно практикуется как тактический приём на финишной дистанции.
 
Миллер тоже был в самом безжалостном настроении. Он был сердит из-за дезертирства Блейка и, кажется, думал, что Том имеет к этому какое-то отношение, хотя тот просто передал ему то, о чём его попросили; так что, хотя он сыпал упрёками и замечаниями по адресу всех, находившихся в лодке, за исключением капитана, нашему герою казалось, что он испытывает особое удовольствие, заставляя вкалывать именно его. Он стоял на корме, маленький темпераментный рулевой, наклонившись вперёд, с рулевым тросом в каждой руке, и, нагибаясь при каждом взмахе вёсел, одновременно выкрикивал Тому свои упрёки, предостережения и указания, и довёл его до того, что он совсем уже не соображал, что делает. К тому времени, как лодка вернулась к пристани Холла, руки у него так онемели, что он уже не ощущал, держит весло или нет; ноги одеревенели и болели, и весь он чувствовал себя так, как будто каждую мышцу у него в теле вытянули на дюйм или два. По дороге к колледжу ему казалось, будто его плечи и ноги существуют отдельно друг от друга; в общем, он страшно вымотался, заснул на чьей-то винной вечеринке, сделал безуспешную попытку прогнать сон, прогулявшись по улицам, и лёг спать около десяти часов вечера, забыв закрыть свою наружную дверь.
Проспав несколько часов как убитый, он, наконец, стал осознавать, что слышит какие-то голоса, звяканье стаканов, смех и обрывки песен; поворочавшись в кровати, чтобы удостовериться, что не спит, он протёр глаза, сел и понял, что в его гостиной происходит нечто весьма занимательное для принимающих участие лиц. Послушав ещё с минуту, он вскочил, накинул охотничью куртку и появился в дверном проёме своей гостиной, где на мгновение замер, созерцая сцену, представшую его изумлённому взору. Огонь, в который подбросили дров, весело горел в камине; горели и свечи у него на столе, на котором также стояла его бутылка виски, бокалы и чайник с горячей водой. На диване, пододвинутом к огню, развалившись на спине, полулежал Драйсдейл в своей любимой позе нога за ногу; в руке у него был лист бумаги, и, глядя в него, он пел. В кресле сидел Блейк, а Джек свернулся на каминном коврике, выражая беспокойным ёрзаньем протест против несвоевременной весёлости своего хозяина. Сначала Том почувствовал желание рассердиться, но весёлый возглас и смех, которыми его встретил Драйсдейл, когда он вышел на свет в охотничьей куртке поверх ночной рубашки и со взъерошенными волосами, сразу же погасил всё его раздражение.
– Эй, Браун, ты что же, хочешь сказать, что последние полчаса проспал в кровати? Мы заглянули в спальню и подумали, что там никого нет. Садись, старина, чувствуй себя как дома. Выпей стаканчик грогу, виски тут первоклассное.
– Да вы, я вижу, парочка нахалов, – сказал Том. – Как вы вошли?
– Через дверь, как все честные люди, – ответил Драйсдейл. – Сегодня ночью ты – единственный хороший парень во всём колледже. Когда мы вернулись, то увидели, что наши камины потухли. Мы обошли весь колледж, но все наружные двери были закрыты, кроме твоей. Никогда не закрывай наружную дверь, мой мальчик, это скверная привычка. Как знать, в котором часу утра тебе придётся «не зная, оказывать гостеприимство ангелам»*?
 
* «не зная, оказывать гостеприимство ангелам» – Новый Завет, Послание к Евреям, 13 : 2, Синодальный перевод.
 
– Ангелы из вас те ещё, – сказал Том, садясь на диван. – А сколько сейчас времени?
– Где-то половина второго, – сказал Драйсдейл. – С нами произошёл ряд катастроф. Смогли попасть в колледж только около часу. Я думал, нам в жизни не разбудить этого придурковатого коротышку-привратника. И тем не менее, наконец-то мы здесь, и, как видишь, в полном порядке.
– Похоже на то, – сказал Том, – а как ваша рыбалка?
– Рыбалка! Да мы за целый день ни одной мушки не забросили, – сказал Драйсдейл.
– Он так чертовски гордится тем, что хорошо знает местность, – перебил Блейк. – Это его знание, и его кошмарный аппетит, и неизлечимое пристрастие чесать языком, и эта его мерзкая собака, и эта его упряжка из дьявола и молодой красотки…
– Придержи свой клеветнический язык! – закричал Драйсдейл. – Это ты-то попрекаешь меня аппетитом! Да ты сам слопал четыре отбивные и целого цыплёнка сегодня за обедом, один, без посторонней помощи!
– Это совсем другое дело, – сказал Блейк. – Я ничего не имею против, если человек любит хорошенько пожрать за завтраком и обедом, но ты-то вечно тычешься носом в кормушку! Вот из-за этого у нас всё и пошло сегодня кувырком, Браун. Ты же видел, какой завтрак мы съели перед отъездом, так нет же, ему обязательно нужно было позавтракать ещё раз в Уитни*. Там мы встретили какого-то типа в сапогах цвета красного дерева, и Драйсдейл по обыкновению завёл с ним беседу. Этот тип знал всё о рыбалке в ближайших трёх графствах. Да уж, пожалуй. Лично я думаю, что он из городского совета Хангерфорда** и занимается продажей права на рыбную ловлю; во всяком случае, он поклялся, что ехать в Фэрфорд бессмысленно, а единственное место, где рыба ловится в это время года, это Хангерфорд. Драйсдейл проглотил это как миленький и решил, что нам непременно нужно развернуться и немедленно ехать в Хангерфорд. Я был как-то раз на скачках в Хангерфорде и рискнул предположить, что мы туда не доберёмся. Напрасно – он заявил, что знает каждый фут этой округи. Тогда было около девяти часов, и он ручался, что мы будем там самое позднее к двенадцати.
 
* Уитни (Whitney) – городок в графстве Оксфордшир в 16 км к западу от Оксфорда.
** Хангерфорд (Hungerford) – город в графстве Беркшир (Berkshire) на реке Дан (Dun) в 45 км к юго-юго-западу от Оксфорда.
 
– Мы бы и были, если бы не все эти случайности, – перебил Драйсдейл.
– Ну, во всяком случае, вместо Хангерфорда мы к двенадцати оказались в Фаррингдоне*, сбившись с дороги раз двадцать и чуть не уморив лошадей.
 
* Фаррингдон (Farringdon) – город в графстве Оксфордшир примерно в 24 км к юго-западу от Оксфорда, до 1974 г. относился к графству Беркшир.
 
– Потому что ты всё время лез со своими советами, – сказал Драйсдейл.
– Потом опять жратва, – продолжал Блейк, – потом ещё час, чтобы покормить лошадей. Я уже знал, что мы скорее попадём к чёрту на кулички, чем в Хангерфорд. Но он всё-таки настаивал на том, чтобы ехать; к счастью, милях в двух от Фаррингдона старина Сатана тихонечко въехал прямо в придорожный вал, сломал оглоблю, и на этом наше путешествие кончилось. Он же не дурак – ехать в Хангерфорд в это время суток. Первый раз в своей порочной жизни он сделал мне что-то приятное.
– Да ладно тебе, – сказал Драйсдейл, – не хочешь же ты сказать, что когда-нибудь ездил с лучшим коренником*, чем этот, когда он в хорошем настроении?
 
* коренник – лошадь, которая впряжена в оглобли, в отличие от выносной, которая припрягается впереди коренника постромками. В качестве коренников используют более рослых и массивных лошадей, потому что на них ложится ещё и функция сдерживания повозки при спуске.
 
– Нет, просто не могу, – ответил Блейк, – не припомню случая, чтобы он был в хорошем настроении.
– Ставлю пять фунтов, что проеду на нём пять миль туда и обратно в двуколке, по любой дороге из Оксфорда, против любой лошади по твоему выбору.
– Принято! – сказал Блейк.
– Так вы что, перевернулись? – спросил Том. – Как вы угодили в вал?
– Да вот, видишь ли, – сказал Драйсдейл, – Джесси – это моя породистая кобыла, она у меня выносная – ещё очень молода, к тому же пуглива и норовиста, как весь её пол. Мы проехали крутой поворот, а сразу за ним был цыганский табор. Ну, она и встала на дыбы, а потом повернулась кругом и кинулась прямо на двуколку. Я дважды стегнул её хлыстом по морде, чтобы она повернула обратно, а Сатана улучил момент и кинулся прямо на придорожный вал, потащил её за собой и сломал оглоблю.
– На этом наша рыбалка и закончилась, – сказал Блейк. – А в следующее мгновение эта скотина Джек выскочил наружу и сцепился с цыганской собакой, которая, ясное дело, пришла посмотреть, что происходит. Драйсдейл тут же соскочил вниз, проследить, чтобы всё было по справедливости, и предоставил нам со слугой разбираться с аварией и утихомиривать его драгоценного коренника, чтобы он не разнёс задними ногами двуколку в щепки.
– Да ладно тебе, – сказал Драйсдейл, – ты должен признать, что всё закончилось благополучно. Разве мы не отлично провели день? Слушай, Браун, я, наверное, пойду в бродяги. Мы провели в этом таборе часа три-четыре, и Блейк запал на цыганочку и написал о них не знаю сколько песен. Ты слышал, мы их сейчас как раз пели?
– А как вы починили двуколку? – спросил Том.
– О, лудильщик кое-как подлатал нам оглоблю, – хитрый старый плут этот лудильщик, в этом таборе он pere de famille*, без его ведома никто и с места не сдвинется. Хотел купить у меня Джесси. Но, клянусь честью, мы здорово провели время. Старый лудильщик в меховой шапке, с чёрной трубкой длиной в один дюйм во рту, чинил нам оглоблю; старая мамаша, коричневая, как пергамент, с красным платком, повязанным вокруг головы, курила такую же трубку, как у лудильщика, и предсказала нам судьбу, и говорила прямо как по писаному. Ещё там была его жена и девчушка, которая так сильно смутила Блейка, и с полдюжины отродий в лохмотьях, и ещё парень, который бродяжничает вместе с ними, не цыган, – должно быть, беглый подмастерье, но большой весельчак; из багажа у него была только старая скрипка, на которой он пиликал просто замечательно, так что Блейк не выдержал и стал писать стихи, пока мы сидели в палатке. Ты его песни ещё не слышал. Здесь по одной на каждого из нас. Мы собираемся достать костюмы, бродить по стране и петь их, а сейчас пока репетиция. Я буду лудильщиком.
 
* pere de famille (фр.) – глава семьи.
 
– Нет, ты будешь служанкой, – сказал Блейк.
– Ладно, а потом мы бросим жребий, кому какая роль. Тогда ты начинай, вот песня, – и он протянул один листок Блейку, который запел:
 
На дёрне мы сидим,
Нам ни к чему диваны,
Немного то, немного сё –
Вот наше ремесло.
Точить, лудить, чинить –
Любому по карману,
Давай, красотка, подходи,
Считай, что повезло.
 
Пока точу ножи,
Моя старуха скажет,
Кто твой украл пирог,
Кто – масло, кто – покой,
И за кого тебе
Судьба идти прикажет,
Богат он или нет,
Хорош ли он собой.
 
– Здесь вступает Глупая Салли, я пока что буду за неё, –  сказал Драйсдейл и начал:
 
Ах, что же мне делать?
Ах, ах, что мне делать?
Ах, что же мне делать?
Как быть?
 
Я вся извелась из-за Мартина Билли,
Любовь – это мука, что бы ни говорили.
Вон цыганка гадает, её мне хвалили.
Что, если пойти и спросить?
 
– А ты будешь старой цыганкой, Мамашей Пэтрико; вот твои слова, Браун.
– А мотив какой? – спросил Том.
– Валяй, не бойся, справишься!
И Том, который начал проникаться настроением этой затеи, затянул, глядя в протянутую ему рукопись:
 
Стулья чинить,
Стулья чинить,
Тростниковые старые
Стулья чинить.
 
Приблизься же, дева,
Которая хочет
Узнать, что судьба ей
Пророчит.
 
– А теперь лудильщик, – сказал Драйсдейл, кивнув Блейку, который зачастил:
 
Удача ведёт нас
Вперёд по стране,
Торгуем, воруем
По всей метрополии.
Паять, починять –
Мы довольны вполне,
А пить и курить –
Так тем более.
Дин-дон, дин-дон,
Живём мы лучше знати,
Дин-дон, дин-дон,
Звучит наших молотов звон.
Дин-дон, дин-дон,
Работа окончена, нате!
Тащите волынку и скрипку –
И весело день проведён.
 
Драйсдейл в роли Глупой Салли:
 
Ах, что же мне делать?
Ах, ах, что мне делать?
Мне взгляд её что-то
Сулит.
 
Ах, вся я дрожу с головы и до пят.
Уж не Сьюзи ли Уимбль глазки строит опять?
Отбить хочет Билли, как ей помешать?
Она же его разорит!
 
Том в роли Мамаши Пэтрико:
 
Дай, за ручку
Подержу,
Всё, что будет,
Расскажу.
 
От беды тебе никак
Не уйти,
Этот крест – недобрый знак
Впереди.
 
Блейк в роли Лудильщика:
 
Фазан или сыч – славная дичь,
Всё для котла пригодится.
Жирненький кот тоже сойдёт,
Живо в еду превратится.
Кролик, сурок – пожалуй в силок,
Петух – хорошо, да и ворон не хуже.
Лягушка и ёж попались – ну что ж,
Тем наваристей будет наш ужин.
 
Гав-гав! А это что?
Хозяйская болонка
Бросается на нас
И хочет укусить.
А мы её в мешок, –
Ишь, завизжала тонко! –
Потом её в котёл,
А шкурку выдубить.
 
Драйсдейл в роли Глупой Салли:
 
Ах, горе какое!
Ох, горе какое!
Останусь я, видно,
Одна.
 
Я вне себя от горя и верно говорю,
Что эту Сьюзи подлую, ей-Богу, отравлю.
Скажи, где взять мне яду, я отблагодарю.
А месть моя будет страшна.
 
Том в роли Мамаши Пэтрико:
 
Что ты, что ты,
Погоди!
Будет счастье
Впереди!
 
Глянь, как линия любви
Дальше гладенько идёт,
Будет он твоим, твой Билли,
И никто не отберёт.
 
Блейк в роли Лудильщика:
 
Дин-дон, дин-дон,
Поработать и напиться,
Дин-дон, дин-дон,
Звучит наших молотов звон.
Дин-дон, дин-дон,
Кто в веселье с цыганом сравнится?
Хороша ты, цыганская жизнь,
Я тебя не сменяю на трон.
 
Драйсдейл в роли Глупой Салли:
 
Ах, как я рада!
Ах, как я рада!
Навек будет Билли
Моим.
 
Спасибо, дорогая! Вот счастье-то, о Боже!
А подлой Сьюзи – фигу, и жирной Полли тоже!
Бери себе весь кошелёк. Я разревусь, похоже.
Ах, надо же – буду я с ним!
 
Том в роли Мамаши Пэтрико:
 
Будет Билл
Богат и чтим,
Будешь счастлива
Ты с ним.
Уж недолго ждать
Этого дня.
Ты судьбу благодари,
Не меня.
 
– Правда, здорово? Успех будет полный. Я собираюсь заказать костюмы в Лондоне, и со следующей недели мы начинаем.
– Что, бродяжничать, исполняя эти песни?
– Да; начнём с какого-нибудь глухого местечка, пока как следует не привыкнем.
– А закончим, надо думать, в каталажке, – сказал Том. – Хотя, конечно, это будет забавно. А теперь расскажите, наконец, как вы добрались до дому.
– Ну, из табора мы уехали в пять…
– Лудильщик вытянул у Драйсдейла соверен, – перебил Блейк.
– А сам-то ты сколько дал этой цыганочке? – отпарировал Драйсдейл. – Я видел, как вы прощались под кустом шиповника. Так вот, мы без приключений добрались до трактира старого Мёрдока в Кингстоне часам этак к семи и там пообедали, а после обеда явился и сам хозяин. Мы с ним большие приятели, потому что я часто там бываю и люблю с ним поболтать. Но этот плут Блейк, который до этого его и в глаза не видел, через пять минут затмил меня полностью. Представь, он клялся, что он шотландец, и что один из его предков в шестнадцатом столетии женился на ком-то из рода Мёрдок!
– Ну, если подумать, как много предков у каждого из нас было в то время, то это, наверное, правда, – сказал Блейк.
– Во всяком случае, он клюнул на это, – сказал Драйсдейл. – Я думал, что старый Мёрдок разрыдается у него на груди. Но он просто просыпал на него чуть ли не пинту* табаку из своей настольной табакерки и начал говорить по-гэльски**. А у Блейка хватило нахальства нести какую-то белиберду ему в ответ с таким видом, как будто бы он понимал каждое слово.
 
* пинта (английская) – 0,57 л
** по-гэльски – по-шотландски.
 
– Белиберду! Да это был чистейший гэльский, – сказал Блейк, смеясь.
– А мне почему-то послышалось множество греческих слов, – сказал Драйсдейл. – Но старина Мёрдок был так поглощён собственной болтовнёй и выпил столько виски, что где уж ему было вывести его на чистую воду.
– Не говоря уже о том, что я вообще сомневаюсь, что он помнит больше пяти слов своего родного языка, – сказал Блейк.
– Старичина так растрогался, что сходил наверх за своим пледом* и кинжалом, надел всё это и извинялся за то, что не может предстать в полном наряде древнего галла в честь своего новоприобретённого родственника, потому что дочь во время его отсутствия разрезала его старый килт** на тряпки. Потом они выпили ещё пунша и стали петь шотландские песни, а в одиннадцать часов уже стояли на стульях, сцепив правые руки, одной ногой на столе, со стаканами в свободных руках, и пунш летел по всей комнате, когда они раскачивались и ревели как безумные, постойте, как же это? – а, вот:
 
«Ваг-ан-тури, ваг-ан-тури,
Ваг-ан-тури, все как один».
 
* плед (plaid) – часть национального шотландского мужского костюма. Представляет собой отрез клетчатой ткани, заложенный складками, длина которого равна двойному расстоянию от земли до плеча того, кто его носит. Плед носят туго обтягивающим грудь наискось, с левого плеча под правую руку. На левом плече он завязывается, причём один свободный конец свисает назад и заправляется под пояс, а второй свисает вперёд и драпируется на левом плече. Обычно плед и килт делаются из ткани одинакового рисунка.
** килт (kilt) – часть национального шотландского мужского костюма, подобие юбки длиной до колен со складками сзади из клетчатой ткани того же рисунка, что и плед.
 
– Только он не сказал тебе, что тоже пытался к нам присоединиться, но зацепился за спинку стула и грохнулся в корзину с грязной посудой.
– Клевета! Клевета! – закричал Драйсдейл. – У моего стула подломилась ножка, и я благополучно и грациозно сошёл вниз, а когда посмотрел вверх и увидел, что падения можно ожидать в любую минуту, то решил, что лучше держаться от них подальше. Если на тебя свалится старый Мёрдок, это не шутка. Я решил, что пускай они себе поют своё «Ваг-ан-тури» дальше, а сам вышел, чтобы проверить, как там двуколка, которую было велено подать к дверям к половине одиннадцатого. Там я обнаружил, что конюх Мёрдока сильно пьян, но совершенно трезв по сравнению с этим мошенником-слугой, которого у нас хватило глупости взять с собой. Двуколку они подали и лошадей запрягли, но этот старый мерзавец Сатана стоял так смирно, что я сразу заподозрил неладное. И точно, с одной стороны узду ему затянули до самой щеки, с другой застегнули на третью дырку, подпруга оказалась застёгнута на спине, а нарытника* и вовсе не было. Эта скотина, должно быть, посмеивалась про себя, представляя, что с нами сделает, как только мы тронемся с такой упряжью. На то, чтобы его перепрячь, ушло полчаса, потому что я был там единственным, способным что-то делать.
 
* нарытник – элемент упряжи, одно из назначений которого – не давать лошади лягаться.
 
– Да, – сказал Блейк, – ты бы с ним согласился, если бы увидел, как он пытался посадить Джека в заднее отделение. Это удалось ему с шестой попытки, причём он ронял его то на голову, то на спину, как будто это не собака, а охапка угрей.
– Дело в том, что этот мошенник-конюх напоил и старину Джека, – объяснил Драйсдейл, – и его никак невозможно было поднять прямо. Однако в конце концов мы отправились, но не проехали и мили, как этот самый слуга (он всё время бубнил там сзади себе под нос какую-то дурацкую сентиментальную песенку) пошатнулся сильнее, чем прежде, и канул куда-то в ночь. Блейк искал его полчаса, но даже волоска не нашёл.
– Вы что, хотите сказать, что он упал, и вы его так и не нашли? – с ужасом спросил Том.
– Именно так дело и обстоит, – сказал Драйсдейл. – Но это не так плохо, как ты думаешь. У нас не было фонарей, а чтобы аукать, ночь была неподходящая.
– Зато для того, чтобы искать по запаху, ночь была просто первоклассная, – встрял Блейк. – До того, как нас покинуть, этот парень облокачивался на меня, и я готов побиться об заклад, что учуял бы его запах за полмили, если бы только ветер был с нужной стороны.
– Он же мог сломать себе шею, – сказал Том.
– А может человек петь со сломанной шеей? – спросил Драйсдейл. – Будь я проклят, если знаю! Только я тебе говорю, что мы слышали, как он где-то продолжает бубнить своё. А когда Блейк закричал, то он обратился к нему из кромешной тьмы со словами благочестивого упрёка и велел ему идти домой и покаяться. Я так с них смеялся, что чуть с козел не свалился; а он тем временем обратился ко мне с «обличительным словом», как он выразился, за то, что я правлю лошадью по имени Сатана. Я считаю, что он  напыщенный методистский* пустобрёх.
 
* методистский – т.е. относящийся к Методистской церкви – направлению в христианстве, отколовшемуся в XVIII веке от Англиканской церкви. Методисты требуют последовательного, методичного соблюдения религиозных предписаний.
 
– Я правда старался найти его, – сказал Блейк. –  Я бы от души хотел сбросить его в канаву, для его же безопасности.
– Но даже сам Чёрный Уилл, знаменитый кучер, и тот не смог бы удержать Сатану на месте ещё хотя бы минуту. Поэтому Блейк влез обратно, и мы поехали и добрались до колледжа в час; остальное ты знаешь.
– Да, день у вас получился насыщенный, – сказал Том, которого всё это очень позабавило. – Но я бы на вашем месте беспокоился о слуге.
– О, да ничего с ним не случится, голову даю на отсечение, – сказал Драйсдейл. – А сколько сейчас времени?
– Три, – сказал Блейк, глядя на свои часы, и поднялся. – Пора спать.
– Первый раз от тебя такое слышу, – сказал Драйсдейл.
– Да, но ты забываешь, что мы встали сегодня ни свет ни заря. Доброй ночи, Браун.
И оба ушли, а Том, не забыв на сей раз закрыть наружную дверь, в полном изумлении отправился в кровать.
Через десять минут Драйсдейл спал, а Джек, свернувшись, лежал у него в ногах на кровати. Блейк, при содействии мокрых полотенец и бечёвки с узлами, повязанных вокруг головы, читал Пиндара* до тех пор, пока не начал звонить колокол на службу в часовне.
 
* Пиндар (522/518 до н. э. –  448/438 до н. э)  – древнегреческий поэт-лирик.



Глава 7
Взрыв


Вскоре наш герой почувствовал, что завязал свою первую настоящую дружбу в колледже. Большой, сильный, плохо одетый служитель, живший в такой убогой обстановке, казавшийся одновременно и вызывающе безразличным, и болезненно чувствительным ко мнению окружающих, со своими вспышками то почти женственной мягкости, то ярости берсерка, которые чередовались, как солнце и ненастье в горах Шотландии июльским днём, со своим тонким чувством юмора и умением ценить все жизненные блага, в которых он постоянно себе отказывал из принципа, сразу же безоговорочно завоевал симпатии Тома и с каждым днём приобретал на него всё большее влияние.
Благословен человек, наделённый даром заводить друзей, потому что это один из лучших Божьих даров. Он включает в себя многое, но прежде всего умение выходить за пределы самого себя, умение видеть и ценить всё живое и благородное в другом человеке.
Но даже для тех, кто обладает этим даром, часто остаётся загадкой, является ли человек ему настоящим другом или нет. Если вы в этом не уверены, и особенно если человек этот в большей степени, чем вы, обладает земными благами, такими как талант, положение в обществе, деньги и всё такое прочее, узнать это можно с помощью следующей проверки.
Представьте себе этого человека лишённым всего, чем он обладает в этом мире, кроме старой рубашки и брюк, из соображений приличия; лишённым даже имени и брошенным на произвол судьбы посреди Холборна или Пикадилли*. Подойдёте ли вы к нему немедленно, выведете ли его из толчеи кэбов** и омнибусов***, отведёте ли к себе домой, и накормите, и оденете, и будете стоять за него против всего света до своего последнего соверена и последней бараньей ноги? Если вы не сделали бы этого, вы не имеете права называть его священным именем друга. А если сделали бы, то и он, скорее всего, сделал бы для вас то же самое, и тогда вы можете считать себя богачом. Потому что, если бы дружбу можно было выразить деньгами или конвертировать в ходячую монету, один такой друг стоил бы по крайней мере 100 000 фунтов стерлингов. Сколько у нас в Англии миллионеров? Не знаю, но, боюсь, намного больше, чем людей, у которых найдётся десяток настоящих друзей. Но дружба деньгами не выражается и в них не конвертируется. Она ещё дороже мудрости, а мудрость «не даётся за золото… и приобретение премудрости выше рубинов»*****. Все богатства, когда-либо добытые из недр земли или морских глубин, не стоят уверенности в одной такой прочной дружбе, которую вы чувствуете в самой глубине своего сердца.
 
* Холборн (Holborn), Пикадилли (Piccadilly) – улицы в Лондоне, крупные транспортные артерии.
** кэб (cab, hansom cab) – двухколёсный экипаж, конструкцию которого разработал и запатентовал в 1834 году Джозеф Хэнсом (Joseph Hansom). Кэбы были лёгкими, что позволяло запрягать в них всего одну лошадь, могли легко маневрировать в транспортных пробках, которыми был печально известен Лондон XIX столетия, и позволяли развивать сравнительно большую скорость. Всё это способствовало их популярности. Наёмные кэбы – предшественники такси – широко упоминаются в английской литературе, в частности, в «Записках о Шерлоке Холмсе» А. Конан Дойла. В кэбе помещалось два пассажира, при большом старании можно было втиснуться втроём. Место возницы находилось сзади.
*** омнибус – вид городского общественного транспорта, предшественник автобуса – многоместная повозка на конной тяге.
**** «не даётся за золото… и приобретение премудрости выше рубинов» – Ветхий завет, Иов 28 : 15 – 18, Синодальный перевод.
 
Что же касается цены того, что обычно называют дружбой, понимая под этим словом чувство, основанное на хороших обедах, интересных историях, местах в партере в опере и приглашениях на охоту, которые вы получили или надеетесь получить, на приятных подарках и способности человека доставлять те или иные удовольствия для жалкого тела или ума, – что ж, такую дружбу оценить нетрудно; но, так или иначе, вам придётся заплатить за неё свой фунт плоти*, можно смело поклясться в этом. И если вы последуете моему совету, то оцените её в 10 фунтов и предпочтёте остаться при своей корке хлеба и свободе.
 
* фунт плоти – аллюзия на пьесу У. Шекспира «Венецианский купец», в которой ростовщик как будто бы в шутку заключает с должником договор, что если тот не сумеет вернуть ему долг в срок, то ростовщик имеет право вырезать у него фунт плоти из любой части тела. Однако когда деньги в срок уплачены не были, ростовщик потребовал точного выполнения условий договора. Позднее это выражение стало означать законное, но неразумное и жестокое требование, а также расплату за что-либо.
 
Тома всё сильнее затягивала дружба с Харди. Пока что он ещё не был взят в плен и связан по рукам и ногам, но всё больше и больше запутывался в силках.
Однажды вечером он, как обычно, появился у дверей Харди около восьми вечера. Наружная дверь была открыта, но, когда он постучал во внутреннюю, ответа не последовало. Несмотря на это он вошёл, потому что к тому времени успел уже отбросить всякие церемонии и свою застенчивость. В комнате никого не было, но на столе стояли два бокала и чёрная бутылка, а кипящий чайник вовсю шипел на своей полке в камине. «Ага, – подумал Том, – похоже, он меня ждёт», – поэтому он сел спиной к огню и устроился поудобнее. Прошло четверть часа, а Харди всё не возвращался. «Вот уж не думал, что он выходит так надолго в это время суток, – подумал Том. – Наверное, он на какой-нибудь вечеринке. Надеюсь, что так и есть. Ему бы это пошло на пользу, и я знаю, что он мог бы бывать в обществе, если бы только захотел. Уж в следующем триместре я об этом позабочусь. Как глупо, что по обычаю первокурсники не могут устраивать у себя вечеринки во время своего первого триместра, а не то я бы занялся этим прямо сейчас. Почему он не хочет быть пообщительнее? Нет, общительнее – не то слово, в глубине души он очень даже общительный. Так чего же ему не хватает?»
И вот, балансируя на задних ножках одного из виндзорских кресел, он отдался мыслям о том, чего же именно не хватает Харди, чтобы стать идеальным объектом почитания героев*, как вдруг тот внезапно вошёл в комнату, с грохотом захлопнув за собой наружную дверь, а затем сорвал и яростно швырнул на диван шляпу и мантию ещё до того, как успел заметить нашего героя.
 
* почитание героев – произведение шотландского историка и философа Томаса Карлайла (Thomas Carlyle, 1795 – 1881) «О героях, почитании героев и героическом в истории» («On Heroes, Hero Worship & the Heroic in History») вышло в свет в 1841 г. и пользовалось большой популярностью. В нём подчёркивается важность героического начала в истории. Герои, по Т. Карлайлу, – это творцы истории («История мира – биография великих людей»). Примерами таких героев могут служить Кромвель и Наполеон.
 
Том тут же вскочил на ноги.
– Дружище, что случилось? – спросил он. – Боюсь, что я пришёл напрасно. Мне уйти?
– Нет, не уходите. Сядьте, – отрывисто сказал Харди и начал ожесточённо курить, не говоря больше ни слова.
Том подождал несколько минут, наблюдая за ним, а потом снова нарушил молчание:
– Я же вижу, что что-то случилось, Харди. Вы просто вне себя. Что такое?
– Что такое? – с горечью повторил Харди. – Да ничего особенного. Ничего особенного. Просто небольшой урок служителям по поводу их должностных обязанностей. Возможно, юнцу непросто это проглотить, но уж мне-то, во всяком случае, пора привыкнуть. Прошу прощения за то, что кажусь не в духе.
– Пожалуйста, расскажите, что случилось, – сказал Том. – Я сочувствую вам, что бы это ни было.
– Я вижу, – сказал Харди, поглядев на него, – и очень признателен вам за это. Что вы скажете на то, что этот тип Чентер предложил Смиту, младшему служителю, мальчику, который только приехал в Оксфорд, взятку в десять фунтов, чтобы тот отметил, что он был в часовне, хотя на самом деле он там не был?
– Грязный мерзавец, – сказал Том, – клянусь Богом, ему нужно объявить бойкот. Ведь так и будет? Нет, вы в самом деле хотите сказать, что он предложил ему деньги?
– В самом деле, – сказал Харди, – и этот бедняга пришёл сюда после обеда в холле спрашивать у меня, что ему теперь делать, со слезами на глазах.
– Чентера следовало бы отстегать хлыстом во дворе, – сказал Том. – Я сейчас же зайду к Смиту. И что же вы сделали?
– Как только я сумел взять себя в руки настолько, чтобы обойтись без рукоприкладства, – сказал Харди, – я пошёл к нему в комнаты, где он как раз принимал избранное общество, и предложил ему выбор: написать тут же на месте под мою диктовку покорную просьбу о прощении или завтра же утром предоставить это дело на рассмотрение главы колледжа. Он выбрал первое, и я заставил его написать такое письмо, что он нескоро его позабудет.
– Это хорошо, – сказал Том, – но отхлестать его всё же следовало бы. У меня просто руки чешутся, как только я об этом подумаю. Но теперь со Смитом всё в порядке.
– В порядке! – с горечью сказал Харди. – Не знаю, что вы называете «порядком». Возможно, самоуважение паренька пострадало на всю жизнь. Такое не излечивается извинениями.
– Ну, я надеюсь, всё не настолько плохо, – сказал Том.
– Если бы это касалось вас, вы бы так не говорили, – сказал Харди. – Я скажу вам, как это бывает: один-два подобных случая – а я в своё время сталкивался с гораздо большим количеством – и это въедается в вас и оставляет отметины как калёное железо.
– Но, правда, Харди, вам приходилось сталкиваться со взятками раньше? – спросил Том.
Харди на мгновение задумался.
– Нет, – сказал он, – не могу этого сказать. Но я часто сталкивался с другими вещами, ничуть не лучше или почти не лучше. – Он помолчал минуту и продолжил:
– Говорю вам, если бы не мой дорогой старик, которому это разбило бы сердце, я завтра же покончил бы со всем этим. Я был на грани этого двадцать раз. Покончил бы и записался в хороший полк.
– Вы думаете, там было бы лучше? – осторожно спросил Том, чувствуя себя как в пороховом погребе.
– Лучше! Да, там должно быть лучше, – сказал Харди.  – Там, по крайней мере, молодым приходится сражаться и маршировать; кроме того, там вы рядовой и знаете своё место. А здесь вы что-то вроде джентльмена – спаси, Господи, это звание! Молодой офицер, каким бы хлыщом и транжиром он ни был, должен стоять в карауле и рисковать жизнью по всему миру, куда его ни пошлют, а иначе ему придётся оставить службу. Служба! – да, вот оно, это слово; вот что делает каждого молодого английского солдата достойным уважения, даже если он сам так не считает. Он служит своей королеве, своей стране – возможно, и дьяволу тоже, очень даже может быть – но всё же и чему-то другому. Он дал присягу, он обязан, он должен это делать – более или менее. А у нас здесь молодёжь, здоровая, сильная, с кучей денег, не связана никакой службой в этом мире и предпочитает служить дьяволу и своим страстям, потому что чему-то служить они всё же должны. Хотелось бы мне знать, где ещё на свете можно увидеть такое?
Том пробормотал что-то насчёт того, что совершенно необязательно студентам Оксфорда, богатым или бедным, служить тому, о ком он только что упомянул; однако это замечание, кажется, только подлило масла в огонь. Харди встал со стула и начал шагать взад-вперёд по комнате, заложив правую руку за спину и сжимая ею локоть левой, прижатой к телу, в которой он держал чашу своей трубки и с каждой затяжкой выпускал из неё клубы дыма, как паровоз, трогающийся с места с тяжёлым составом. Это была поза человека, который изо всех сил старается сдержать себя. Его глаза как угли горели под густыми бровями. Выглядело это по-настоящему страшно, и Том чувствовал себя весьма неуютно и неуверенно. Сделав пару поворотов, Харди взорвался опять:
– И кто же они, эти типы, которые смеют предлагать взятки джентльменам? Как они живут? Какую пользу приносят самим себе или этому университету? Клянусь небом, они же губят и тело своё, и душу, и превращают это место, предназначенное для подготовки учёных, мужественных, добродетельных англичан, в притон и дьявольскую западню. И кто же пытается остановить их? То тут, то там какой-нибудь дон делает своё дело как мужчина; остальные же или умывают руки и тратят своё время на надзор за теми, кто в этом не нуждается, и пичканье знаниями тех, кто вполне без этого обойдётся, а то и просто стоят наготове со шляпами в руках и кричат: «О вы, молодые люди с крупными состояниями и хорошими связями! Вы, будущие распределители жизненных благ в этом королевстве, идите в наши колледжи, всё будет устроено к вашему полному удовольствию!» И крик этот подхватывают и студенты, и торговцы, и лошадиные барышники, и прислуга на поле для крикета, и собачники: «Идите к нам, к нам, к нам, мы будем вашими подхалимами!» Что ж, пускай; пускай подхалимствуют и раболепствуют перед своими любимыми идолами, пока окончательно не угробят это благородное старинное место. Оно пропадёт, оно не может не пропасть, оно должно пропасть, если в нём не нашлось для поклонения ничего лучшего, чем знатность, деньги и рассудок! Но жить здесь, любить это место, видеть всё, что происходит, страдать и терзаться от этого и быть не в состоянии…
В этот момент своей речи Харди подошёл к поворотной точке своего маршрута в дальнем конце комнаты, как раз возле буфета с посудой; но вместо того, чтобы повернуть как обычно, остановился, отпустил свой левый локоть и, размахнувшись, изо всех сил ударил кулаком правой руки по одной из панелей. Тонкие доски не выдержали и с треском проломились, как под ударом молота, а внутри побилась стеклянная и глиняная посуда. Том вскочил на ноги, не будучи уверен, не последует ли за этим атака на него самого, но приступ прошёл, и Харди, оглянувшись, посмотрел на него с горестным и покаянным выражением. Мгновение Том пытался придать своему лицу приличествующие случаю серьёзность и героизм, но этот мгновенный контраст так поразил его, что он расхохотался, прежде чем успел подумать о том, что делает. Хохот закончился приступом кашля, потому что от возбуждения он наглотался табачного дыма. Харди удерживался всего мгновение, а потом тоже проникся юмором ситуации, его умоляющий взгляд сменился улыбкой, а улыбка – смехом, и он повернулся к своему покалеченному буфету и стал осторожно открывать его, на сей раз так, как положено.
– Послушайте, старина, – сказал Том, подходя к нему, – Мне кажется, это у вас дорогостоящее развлечение. И часто вы так набрасываетесь на свой буфет?
– Видите ли, Браун, по натуре я человек вспыльчивый.
– Похоже на то, – сказал Том. – А суставы пальцев от этого не болят? На вашем месте я велел бы поставить тут что-нибудь помягче, скажем, кроватный валик с бархатной академической шляпой сверху или в мантии доктора богословия.
– Чёрт вас возьми, – сказал Харди, вытаскивая последнюю щепку и осторожно открывая пострадавшую дверцу буфета. – Ох, гром и молния, посмотрите, – продолжал он, когда его взору предстало положение дел внутри. – Сколько раз я говорил этому мошеннику Джорджу никогда ничего не ставить с этой стороны буфета! Два бокала разбились вдребезги, а у меня их и всего-то четыре. Хорошо хоть эти два были на столе.
– А вот, смотрите, от сахарницы откололся большой кусок, – сказал Том, показывая разбитый предмет, – и ещё, ну-ка, ну-ка… одна чашка и три блюдца отправились к праотцам.
– Хорошо, что не хуже, – сказал Харди, заглядывая ему через плечо. – У меня было много лишних блюдец, так что оставшихся на мой век хватит. Бог с ней, с битой посудой, давайте опять сядем и будем благоразумны.
Том уселся в отличнейшем настроении. Теперь он чувствовал себя более на равных с хозяином, чем прежде, и даже подумывал о том, чтобы попенять ему в мягкой форме или прочитать небольшую мораль. Но, пока он размышлял, как лучше воспользоваться случаем, Харди начал сам.
– Я бы не стал так выходить из себя, Браун, если бы это место было мне безразлично. Для меня невыносима мысль, что оно превратилось в своего рода обучающую машину, в которой я должен три года заниматься зубрёжкой, чтобы получить какие-то степени, которые мне нужны. Нет! Это место, и Кембридж, и наши лучшие школы – это сердце старой доброй Англии. Вы когда-нибудь читали обращение секретаря Кука к вице-канцлеру*, докторам и прочим в 1636 году, а ведь то время было, пожалуй, ещё более критическое, чем наше? Нет? Ну так послушайте, – и он подошёл к книжному шкафу, вытащил книгу и прочёл: «Правда состоит в том, что все мудрые принцы оберегают благополучие своих владений и считают, что школы и университеты являются, если сравнить государство с телом, благородными и жизненно важными органами, которые, будучи здоровыми и сильными, посылают хорошую кровь и бодрый дух по всем венам и артериям, отчего происходят здоровье и сила; или же, если они слабы и подвержены болезням, заражают все жизненно важные органы, отчего происходят болезни, а в конце концов и сама смерть»**. Десять лет морального упадка здесь, в Оксфорде – и разложению может подвергнуться половина приходов в королевстве.
 
* вице-канцлер (vice-chancellor) – фактически это глава Оксфордского университета. Хотя его официальным главой считается канцлер (chancellor), как правило, эту должность занимает какой-нибудь выдающийся политический или общественный деятель, который ограничивается представительскими функциями, а всеми управленческими вопросами занимается вице-канцлер.
** это отрывок из речи, произнесённой 22 июня 1636 года перед Конвокацией (Convocation) – главным органом управления Оксфордского университета, состоявшим из всех докторов и магистров университета – Джоном Куком (John Cook), секретарём университета. Целью речи было склонить Конвокацию к принятию нового устава, уже ратифицированного королём и архиепископом Кентерберийским Лодом (William Laud, 1573 –  1645), который одновременно занимал должность канцлера Оксфордского университета. Под его руководством и был разработан устав, по поводу которого была произнесена данная речь. Этот устав, известный как Лодианский, регламентировал жизнь университета более 200 лет.
 
– Это так, – начал Том, – но…
– Да, и поэтому я имею полное право переживать за Оксфорд. Переживать за него – долг каждого англичанина.
– Но, в самом деле, Харди, вы неблагоразумны, – сказал Том, который не желал упускать свой шанс прочитать мораль хозяину.
– Я очень вспыльчив, – ответил Харди, – я только что вам так и сказал.
– Но вы несправедливы по отношению к нашему фешенебельному кружку. В конце концов, они ведь не виноваты в том, что богаты.
– Нет, и поэтому, пожалуй, не стоит ожидать от них, что они пройдут в игольноеушко*. Но не хотите же вы сказать, что вам когда-нибудь приходилось слышать о более грязном и подлом деле, чем это? – сказал Харди. – Его бы следовало исключить из университета.
 
* «…пройдут в игольное ушко» – Новый Завет, от Матфея, 19 : 24.
 
– Я признаю это, – сказал Том. – Но ведь это сделал только один из них. Не думаю, что среди них нашёлся ещё хотя бы один, способный на такое.
– Надеюсь, что нет, – сказал Харди. – Возможно, я несправедлив к ним. Как вы говорите, они не виноваты в том, что богаты. Но, знаете, мне не хочется, чтобы вы думали обо мне как о неистовом предвзятом фанатике. Рассказать вам некоторые случаи из моей жизни здесь, в Оксфорде? Несколько происшествий из жизни служителя?
– Конечно, – сказал Том, – буду очень вам благодарен.
 
*** омнибус – вид городского общественного транспорта, предшественник автобуса – многоместная повозка на конной тяге.
**** «не даётся за золото… и приобретение премудрости выше рубинов» – Ветхий завет, Иов 28 : 15 – 18, Синодальный перевод.
 
Что же касается цены того, что обычно называют дружбой, понимая под этим словом чувство, основанное на хороших обедах, интересных историях, местах в партере в опере и приглашениях на охоту, которые вы получили или надеетесь получить, на приятных подарках и способности человека доставлять те или иные удовольствия для жалкого тела или ума, – что ж, такую дружбу оценить нетрудно; но, так или иначе, вам придётся заплатить за неё свой фунт плоти*, можно смело поклясться в этом. И если вы последуете моему совету, то оцените её в 10 фунтов и предпочтёте остаться при своей корке хлеба и свободе.
 
* фунт плоти – аллюзия на пьесу У. Шекспира «Венецианский купец», в которой ростовщик как будто бы в шутку заключает с должником договор, что если тот не сумеет вернуть ему долг в срок, то ростовщик имеет право вырезать у него фунт плоти из любой части тела. Однако когда деньги в срок уплачены не были, ростовщик потребовал точного выполнения условий договора. Позднее это выражение стало означать законное, но неразумное и жестокое требование, а также расплату за что-либо.
 
Тома всё сильнее затягивала дружба с Харди. Пока что он ещё не был взят в плен и связан по рукам и ногам, но всё больше и больше запутывался в силках.
Однажды вечером он, как обычно, появился у дверей Харди около восьми вечера. Наружная дверь была открыта, но, когда он постучал во внутреннюю, ответа не последовало. Несмотря на это он вошёл, потому что к тому времени успел уже отбросить всякие церемонии и свою застенчивость. В комнате никого не было, но на столе стояли два бокала и чёрная бутылка, а кипящий чайник вовсю шипел на своей полке в камине. «Ага, – подумал Том, – похоже, он меня ждёт», – поэтому он сел спиной к огню и устроился поудобнее. Прошло четверть часа, а Харди всё не возвращался. «Вот уж не думал, что он выходит так надолго в это время суток, – подумал Том. – Наверное, он на какой-нибудь вечеринке. Надеюсь, что так и есть. Ему бы это пошло на пользу, и я знаю, что он мог бы бывать в обществе, если бы только захотел. Уж в следующем триместре я об этом позабочусь. Как глупо, что по обычаю первокурсники не могут устраивать у себя вечеринки во время своего первого триместра, а не то я бы занялся этим прямо сейчас. Почему он не хочет быть пообщительнее? Нет, общительнее – не то слово, в глубине души он очень даже общительный. Так чего же ему не хватает?»
И вот, балансируя на задних ножках одного из виндзорских кресел, он отдался мыслям о том, чего же именно не хватает Харди, чтобы стать идеальным объектом почитания героев*, как вдруг тот внезапно вошёл в комнату, с грохотом захлопнув за собой наружную дверь, а затем сорвал и яростно швырнул на диван шляпу и мантию ещё до того, как успел заметить нашего героя.
 
* почитание героев – произведение шотландского историка и философа Томаса Карлайла (Thomas Carlyle, 1795 – 1881) «О героях, почитании героев и героическом в истории» («On Heroes, Hero Worship & the Heroic in History») вышло в свет в 1841 г. и пользовалось большой популярностью. В нём подчёркивается важность героического начала в истории. Герои, по Т. Карлайлу, – это творцы истории («История мира – биография великих людей»). Примерами таких героев могут служить Кромвель и Наполеон.
 
Том тут же вскочил на ноги.
– Дружище, что случилось? – спросил он. – Боюсь, что я пришёл напрасно. Мне уйти?
– Нет, не уходите. Сядьте, – отрывисто сказал Харди и начал ожесточённо курить, не говоря больше ни слова.
Том подождал несколько минут, наблюдая за ним, а потом снова нарушил молчание:
– Я же вижу, что что-то случилось, Харди. Вы просто вне себя. Что такое?
– Что такое? – с горечью повторил Харди. – Да ничего особенного. Ничего особенного. Просто небольшой урок служителям по поводу их должностных обязанностей. Возможно, юнцу непросто это проглотить, но уж мне-то, во всяком случае, пора привыкнуть. Прошу прощения за то, что кажусь не в духе.
– Пожалуйста, расскажите, что случилось, – сказал Том. – Я сочувствую вам, что бы это ни было.
– Я вижу, – сказал Харди, поглядев на него, – и очень признателен вам за это. Что вы скажете на то, что этот тип Чентер предложил Смиту, младшему служителю, мальчику, который только приехал в Оксфорд, взятку в десять фунтов, чтобы тот отметил, что он был в часовне, хотя на самом деле он там не был?
– Грязный мерзавец, – сказал Том, – клянусь Богом, ему нужно объявить бойкот. Ведь так и будет? Нет, вы в самом деле хотите сказать, что он предложил ему деньги?
– В самом деле, – сказал Харди, – и этот бедняга пришёл сюда после обеда в холле спрашивать у меня, что ему теперь делать, со слезами на глазах.
– Чентера следовало бы отстегать хлыстом во дворе, – сказал Том. – Я сейчас же зайду к Смиту. И что же вы сделали?
– Как только я сумел взять себя в руки настолько, чтобы обойтись без рукоприкладства, – сказал Харди, – я пошёл к нему в комнаты, где он как раз принимал избранное общество, и предложил ему выбор: написать тут же на месте под мою диктовку покорную просьбу о прощении или завтра же утром предоставить это дело на рассмотрение главы колледжа. Он выбрал первое, и я заставил его написать такое письмо, что он нескоро его позабудет.
– Это хорошо, – сказал Том, – но отхлестать его всё же следовало бы. У меня просто руки чешутся, как только я об этом подумаю. Но теперь со Смитом всё в порядке.
– В порядке! – с горечью сказал Харди. – Не знаю, что вы называете «порядком». Возможно, самоуважение паренька пострадало на всю жизнь. Такое не излечивается извинениями.
– Ну, я надеюсь, всё не настолько плохо, – сказал Том.
– Если бы это касалось вас, вы бы так не говорили, – сказал Харди. – Я скажу вам, как это бывает: один-два подобных случая – а я в своё время сталкивался с гораздо большим количеством – и это въедается в вас и оставляет отметины как калёное железо.
– Но, правда, Харди, вам приходилось сталкиваться со взятками раньше? – спросил Том.
Харди на мгновение задумался.
– Нет, – сказал он, – не могу этого сказать. Но я часто сталкивался с другими вещами, ничуть не лучше или почти не лучше. – Он помолчал минуту и продолжил:
– Говорю вам, если бы не мой дорогой старик, которому это разбило бы сердце, я завтра же покончил бы со всем этим. Я был на грани этого двадцать раз. Покончил бы и записался в хороший полк.
– Вы думаете, там было бы лучше? – осторожно спросил Том, чувствуя себя как в пороховом погребе.
– Лучше! Да, там должно быть лучше, – сказал Харди.  – Там, по крайней мере, молодым приходится сражаться и маршировать; кроме того, там вы рядовой и знаете своё место. А здесь вы что-то вроде джентльмена – спаси, Господи, это звание! Молодой офицер, каким бы хлыщом и транжиром он ни был, должен стоять в карауле и рисковать жизнью по всему миру, куда его ни пошлют, а иначе ему придётся оставить службу. Служба! – да, вот оно, это слово; вот что делает каждого молодого английского солдата достойным уважения, даже если он сам так не считает. Он служит своей королеве, своей стране – возможно, и дьяволу тоже, очень даже может быть – но всё же и чему-то другому. Он дал присягу, он обязан, он должен это делать – более или менее. А у нас здесь молодёжь, здоровая, сильная, с кучей денег, не связана никакой службой в этом мире и предпочитает служить дьяволу и своим страстям, потому что чему-то служить они всё же должны. Хотелось бы мне знать, где ещё на свете можно увидеть такое?
Том пробормотал что-то насчёт того, что совершенно необязательно студентам Оксфорда, богатым или бедным, служить тому, о ком он только что упомянул; однако это замечание, кажется, только подлило масла в огонь. Харди встал со стула и начал шагать взад-вперёд по комнате, заложив правую руку за спину и сжимая ею локоть левой, прижатой к телу, в которой он держал чашу своей трубки и с каждой затяжкой выпускал из неё клубы дыма, как паровоз, трогающийся с места с тяжёлым составом. Это была поза человека, который изо всех сил старается сдержать себя. Его глаза как угли горели под густыми бровями. Выглядело это по-настоящему страшно, и Том чувствовал себя весьма неуютно и неуверенно. Сделав пару поворотов, Харди взорвался опять:
– И кто же они, эти типы, которые смеют предлагать взятки джентльменам? Как они живут? Какую пользу приносят самим себе или этому университету? Клянусь небом, они же губят и тело своё, и душу, и превращают это место, предназначенное для подготовки учёных, мужественных, добродетельных англичан, в притон и дьявольскую западню. И кто же пытается остановить их? То тут, то там какой-нибудь дон делает своё дело как мужчина; остальные же или умывают руки и тратят своё время на надзор за теми, кто в этом не нуждается, и пичканье знаниями тех, кто вполне без этого обойдётся, а то и просто стоят наготове со шляпами в руках и кричат: «О вы, молодые люди с крупными состояниями и хорошими связями! Вы, будущие распределители жизненных благ в этом королевстве, идите в наши колледжи, всё будет устроено к вашему полному удовольствию!» И крик этот подхватывают и студенты, и торговцы, и лошадиные барышники, и прислуга на поле для крикета, и собачники: «Идите к нам, к нам, к нам, мы будем вашими подхалимами!» Что ж, пускай; пускай подхалимствуют и раболепствуют перед своими любимыми идолами, пока окончательно не угробят это благородное старинное место. Оно пропадёт, оно не может не пропасть, оно должно пропасть, если в нём не нашлось для поклонения ничего лучшего, чем знатность, деньги и рассудок! Но жить здесь, любить это место, видеть всё, что происходит, страдать и терзаться от этого и быть не в состоянии…
В этот момент своей речи Харди подошёл к поворотной точке своего маршрута в дальнем конце комнаты, как раз возле буфета с посудой; но вместо того, чтобы повернуть как обычно, остановился, отпустил свой левый локоть и, размахнувшись, изо всех сил ударил кулаком правой руки по одной из панелей. Тонкие доски не выдержали и с треском проломились, как под ударом молота, а внутри побилась стеклянная и глиняная посуда. Том вскочил на ноги, не будучи уверен, не последует ли за этим атака на него самого, но приступ прошёл, и Харди, оглянувшись, посмотрел на него с горестным и покаянным выражением. Мгновение Том пытался придать своему лицу приличествующие случаю серьёзность и героизм, но этот мгновенный контраст так поразил его, что он расхохотался, прежде чем успел подумать о том, что делает. Хохот закончился приступом кашля, потому что от возбуждения он наглотался табачного дыма. Харди удерживался всего мгновение, а потом тоже проникся юмором ситуации, его умоляющий взгляд сменился улыбкой, а улыбка – смехом, и он повернулся к своему покалеченному буфету и стал осторожно открывать его, на сей раз так, как положено.
– Послушайте, старина, – сказал Том, подходя к нему, – Мне кажется, это у вас дорогостоящее развлечение. И часто вы так набрасываетесь на свой буфет?
– Видите ли, Браун, по натуре я человек вспыльчивый.
– Похоже на то, – сказал Том. – А суставы пальцев от этого не болят? На вашем месте я велел бы поставить тут что-нибудь помягче, скажем, кроватный валик с бархатной академической шляпой сверху или в мантии доктора богословия.
– Чёрт вас возьми, – сказал Харди, вытаскивая последнюю щепку и осторожно открывая пострадавшую дверцу буфета. – Ох, гром и молния, посмотрите, – продолжал он, когда его взору предстало положение дел внутри. – Сколько раз я говорил этому мошеннику Джорджу никогда ничего не ставить с этой стороны буфета! Два бокала разбились вдребезги, а у меня их и всего-то четыре. Хорошо хоть эти два были на столе.
– А вот, смотрите, от сахарницы откололся большой кусок, – сказал Том, показывая разбитый предмет, – и ещё, ну-ка, ну-ка… одна чашка и три блюдца отправились к праотцам.
– Хорошо, что не хуже, – сказал Харди, заглядывая ему через плечо. – У меня было много лишних блюдец, так что оставшихся на мой век хватит. Бог с ней, с битой посудой, давайте опять сядем и будем благоразумны.
Том уселся в отличнейшем настроении. Теперь он чувствовал себя более на равных с хозяином, чем прежде, и даже подумывал о том, чтобы попенять ему в мягкой форме или прочитать небольшую мораль. Но, пока он размышлял, как лучше воспользоваться случаем, Харди начал сам.
– Я бы не стал так выходить из себя, Браун, если бы это место было мне безразлично. Для меня невыносима мысль, что оно превратилось в своего рода обучающую машину, в которой я должен три года заниматься зубрёжкой, чтобы получить какие-то степени, которые мне нужны. Нет! Это место, и Кембридж, и наши лучшие школы – это сердце старой доброй Англии. Вы когда-нибудь читали обращение секретаря Кука к вице-канцлеру*, докторам и прочим в 1636 году, а ведь то время было, пожалуй, ещё более критическое, чем наше? Нет? Ну так послушайте, – и он подошёл к книжному шкафу, вытащил книгу и прочёл: «Правда состоит в том, что все мудрые принцы оберегают благополучие своих владений и считают, что школы и университеты являются, если сравнить государство с телом, благородными и жизненно важными органами, которые, будучи здоровыми и сильными, посылают хорошую кровь и бодрый дух по всем венам и артериям, отчего происходят здоровье и сила; или же, если они слабы и подвержены болезням, заражают все жизненно важные органы, отчего происходят болезни, а в конце концов и сама смерть»**. Десять лет морального упадка здесь, в Оксфорде – и разложению может подвергнуться половина приходов в королевстве.
 
* вице-канцлер (vice-chancellor) – фактически это глава Оксфордского университета. Хотя его официальным главой считается канцлер (chancellor), как правило, эту должность занимает какой-нибудь выдающийся политический или общественный деятель, который ограничивается представительскими функциями, а всеми управленческими вопросами занимается вице-канцлер.
** это отрывок из речи, произнесённой 22 июня 1636 года перед Конвокацией (Convocation) – главным органом управления Оксфордского университета, состоявшим из всех докторов и магистров университета – Джоном Куком (John Cook), секретарём университета. Целью речи было склонить Конвокацию к принятию нового устава, уже ратифицированного королём и архиепископом Кентерберийским Лодом (William Laud, 1573 –  1645), который одновременно занимал должность канцлера Оксфордского университета. Под его руководством и был разработан устав, по поводу которого была произнесена данная речь. Этот устав, известный как Лодианский, регламентировал жизнь университета более 200 лет.
 
– Это так, – начал Том, – но…
– Да, и поэтому я имею полное право переживать за Оксфорд. Переживать за него – долг каждого англичанина.
– Но, в самом деле, Харди, вы неблагоразумны, – сказал Том, который не желал упускать свой шанс прочитать мораль хозяину.
– Я очень вспыльчив, – ответил Харди, – я только что вам так и сказал.
– Но вы несправедливы по отношению к нашему фешенебельному кружку. В конце концов, они ведь не виноваты в том, что богаты.
– Нет, и поэтому, пожалуй, не стоит ожидать от них, что они пройдут в игольноеушко*. Но не хотите же вы сказать, что вам когда-нибудь приходилось слышать о более грязном и подлом деле, чем это? – сказал Харди. – Его бы следовало исключить из университета.
 
* «…пройдут в игольное ушко» – Новый Завет, от Матфея, 19 : 24.
 
– Я признаю это, – сказал Том. – Но ведь это сделал только один из них. Не думаю, что среди них нашёлся ещё хотя бы один, способный на такое.
– Надеюсь, что нет, – сказал Харди. – Возможно, я несправедлив к ним. Как вы говорите, они не виноваты в том, что богаты. Но, знаете, мне не хочется, чтобы вы думали обо мне как о неистовом предвзятом фанатике. Рассказать вам некоторые случаи из моей жизни здесь, в Оксфорде? Несколько происшествий из жизни служителя?
– Конечно, – сказал Том, – буду очень вам благодарен.



Глава 8
История Харди


– Мой отец – старый капитан Королевского Военно-Морского Флота. Он приходится троюродным братом нельсоновскому Харди*, и, как я понимаю, именно это, а не его собственный интерес, привело его во флот. Отец рассказывал мне, что всё решил визит нельсоновского Харди, тогда ещё молодого лейтенанта, к его родственнику – моему деду; но отец всегда любил море, хотя мальчиком проявлял скорее склонность к наукам.
 
* нельсоновский Харди – Сэр Томас Харди, британский морской офицер, баронет, кавалер ордена Бани (Sir Thomas Masterman Hardy, 1st Baronet GCB, 1769 – 1839). Командовал флагманским кораблём «Victory» эскадры адмирала Горацио Нельсона (Horatio Nelson, 1758 – 1805) в битве при Трафальгаре (1805). В 1830 – 1834 гг. занимал пост Первого Лорда Адмиралтейства. Закончил карьеру в чине вице-адмирала.
 
Однако в те времена храбрые люди, которые знали и любили своё дело, были на виду, и мой отец шаг за шагом пробил себе путь наверх – не особенно быстро, конечно, но всё же достаточно быстро, чтобы он мог с надеждой смотреть в будущее. Я могу показать вам отчёты о некоторых делах, в которых он побывал, в «Истории» Джеймса*, вот она у меня тут на полке, или же могу рассказать вам о них сам; но я надеюсь, что вы когда-нибудь сами с ним познакомитесь и тогда услышите это из первых уст.
 
* «История» Джеймса – шеститомная «Морская история Великобритании» (Naval History of Great Britain) Уильяма Джеймса (William M. James, 1780 – 1827 гг.) посвящена периоду войн, которые Великобритания вела с революционной и наполеоновской Францией в 1793 – 1815 гг.
 
Отца произвели в капитаны незадолго до конца войны, он получил в командование корабль и отплыл с конвоем торговых судов из Бристоля. Это было его последнее плавание на действительной службе, но Адмиралтейство было так довольно его поведением в нём, что его корабль оставался на боевом дежурстве ещё два года после заключения мира. И к тому были все основания, потому что в Испанских морях* он вступил в бой, который длился, то затухая, то возобновляясь, два дня, с французским военным шлюпом** и каким-то капером***, по мнению отца американским, каждый из которых был равен ему по силам. Но он был с Винсентом на «Стреле»****, так что такой небольшой перевес не произвёл на него впечатления. Во всяком случае, он отбился от них, и ни одно судно из его конвоя не досталось им в качестве приза*****, хотя, как я понимаю, его корабль после этого мало на что годился и пошёл на слом сразу же после того, как его списали с боевого дежурства. У нас дома хранятся компасы с него и старый флаг, который был поднят во время того плавания. Это был собственный флаг моего отца, и его причуда заключается в том, чтобы этот флаг развевался всегда. Больше половины команды было убито или тяжело ранено – мой дорогой старик был среди последних. Ему снесло ядром часть коленной чашечки, и последние шесть часов ему пришлось сражаться, сидя в кресле на шканцах******; но он говорит, что команда дралась ещё лучше, видя, как он сидит там, высасывая апельсины, чем когда он был среди них.
 
* Испанские моря (Spanish main) – Карибское море и прилегающие к нему районы мирового океана.
** шлюп – в британском флоте начала XIX века корабль с рейтингом «24-пушечный» и ниже, однако это определение не было универсальным.
*** капер – судно, снаряжённое частным лицом за его собственный счёт с разрешения верховной власти воюющего государства с целью захвата торговых судов неприятеля.
**** с Винсентом на «Стреле» – 3 февраля 1805 года 28-пушечный шлюп «Стрела» («Arrow») под командованием капитана Р. Б. Винсента (R. B. Vincent) и бомбардирский корабль «Ахерон» («Acheron») под командованием капитана А. Фаркуара (A. Farquhar) вступили в бой с двумя 44-пушечными французскими фрегатами, защищая конвой британских торговых судов, направлявшийся с Мальты в Англию. Учитывая соотношение сил, исход боя был предрешён – «Стрела» и «Ахерон» сдались. Однако благодаря их действиям конвою удалось уйти. «Стрела» и «Ахерон» получили такие повреждения, что затонули вскоре после того, как их команды, понёсшие большие потери убитыми и ранеными, были эвакуированы на французские корабли. После этого сражения оба британских капитана были повышены в звании.
***** приз – захваченное неприятельское судно.
****** шканцы – помост либо палуба в кормовой части парусного корабля, где обычно находился капитан, а в его отсутствие – вахтенные или караульные офицеры и где устанавливались компасы.

Ну так вот, домой он вернулся с негнущейся ногой. Бристольские купцы преподнесли ему ключ от города в золотой коробочке и великолепно отделанную шпагу с надписью на клинке, она сейчас висит у нас дома над камином. Когда я впервые уезжал из дому, то попросил у отца его старую шпагу времён службы, она висела рядом, и он тут же отдал её мне, хотя я был тогда всего лишь семнадцатилетним мальчишкой. Точно так же он отдал бы мне свой правый глаз, дорогой мой старик, хотя он у него единственный, – другой он потерял во время абордажной схватки от удара саблей. Вон висит его шпага, а это в жестяном футляре его эполеты. Раньше, до того, как у меня появилась отдельная комната, они лежали у меня под подушкой, и много припадков трусости и уныния  они помогли мне пережить, Браун, и от многих подлых поступков помогли удержаться. Они всегда тут и напоминают мне о моём дорогом старике даже больше, чем его письма. Чтобы сильно сбиться с пути, имея такого отца, нужно быть действительно большим негодяем.
Итак, на чём я остановился? Ах да, вспомнил. Так вот, мой отец получил коробочку и шпагу, и ещё несколько очень любезных писем от нескольких  важных персон. Они есть у нас дома в альбоме, и я знаю их на память. Отец особенно ценит письма от Коллингвуда* и своего старого капитана, Винсента, и от своего кузена, нельсоновского Харди, у которого после войны дела тоже пошли неважно. Но моему бедному отцу так и не дали командование другим кораблём. Сначала он каждый год ездил в Лондон, где его, как он говорит, очень хорошо принимали разные должностные лица, и он часто обедал то с одним, то с другим лордом Адмиралтейства, которые когда-то были его товарищами по кают-компании. Но ему-то нужно было назначение, и как же его мучило то, что годы летят один за другим, а он во цвете лет остаётся без корабля. Но зачем же ругать людей и плохо думать о них, если он сам этого не делает? «Видишь ли, Джек, – сказал он мне, когда мы с ним говорили об этом в последний раз, – в конце концов, я ведь старая побитая развалина, хромой и полуслепой. Ты скажешь, что и Нельсон был такой же, но ведь не каждый Нельсон, мой мальчик. И хотя сам я думаю, что смог бы вести судно или командовать в бою не хуже, чем раньше, не могу сказать, что осуждаю тех, кто, не зная меня, со мной не согласился бы. Вот ты, Джек, доверил бы командование своим кораблём, если бы он у тебя был, хромому и слепому?»
 
* Коллингвуд – Катберт Коллингвуд, 1-й барон Коллингвуд (Cuthbert Collingwood, 1st BaronCollingwood, 1748 – 1810) – британский вице-адмирал, возглавлявший  в битве при Трафальгаре (1805) вторую колонну британского флота на корабле «Royal Sovereign» (первую возглавлял Нельсон на флагманском корабле «Victory») и принявший командование после смерти Нельсона.
 
Но он перестал подавать прошения о работе, как только ему исполнилось пятьдесят (я как раз помню это время), потому что начал сомневаться, сможет ли командовать судном так же хорошо, как более молодые; и, хотя в то время у него стало гораздо больше шансов получить корабль (потому что на престол взошёл Уильям IV*, который знал его), он больше и близко не подошёл к Адмиралтейству. «Боже сохрани, – сказал он, – чтобы Его Величество назначил меня, если у него найдётся кто-нибудь получше».
 
* Уильям IV (Вильгельм IV, William IV, 1765 – 1837) – король Соединённого Королевства Великобритании и Ирландии и одновременно король Ганновера с 26 июня 1830 года. В молодости служил во флоте, отсюда прозвище «Король-Моряк».
 
Но я забыл рассказать, как сам появился на свет, и рассказываю вам историю своего отца вместо своей. Правда, вам, кажется, это интересно, и вы всё равно не поняли бы одного без другого. Так вот, когда моего отца произвели в капитаны, он женился и купил на свои сбережения и призовые деньги коттедж с участком земли в деревне на южном побережье, там он и оставил жену, когда отправился в своё последнее плавание. Со свадьбой им пришлось ждать несколько лет, потому что ни у него, ни у неё не было денег. Но вряд ли кому-нибудь деньги были нужны меньше, чем им, и вряд ли кто-нибудь другой без денег делал больше добра всем, с кем бы ни соприкасался. Им пришлось нелегко, потому что отец оказался на половинном жалованье*, а половинного жалованья капитана маловато, чтобы жить и содержать семью. А семья была немаленькая, ещё трое детей, кроме меня, но все они умерли. И мать моя тоже; она умерла, когда я был ещё совсем ребёнком, и мы с отцом остались одни; с тех пор я не знал, что такое любовь женщины, потому что близких родственниц у нас нет, а человеку с такими видами на будущее, как у меня, лучше не… однако не стоит в это вдаваться. Постараюсь больше не отвлекаться от темы.
 
* половинное жалованье – в британской армии и флоте XVIII, XIX и начала XX столетия офицерам, уволенным в запас, полагалась пенсия в размере половины жалованья.
 
Я знаю, что, когда мать умерла, дела отца пошли совсем плохо, и я думаю (хотя он никогда мне этого не говорил), что ему пришлось заложить наш коттедж, и было время, когда он даже был на грани того, чтобы продать его. Болезнь матери потребовала очень больших расходов; я знаю, что была распродана большая часть лучшей мебели – собственно говоря, вся, кроме красивого кресла и маленького рабочего столика моей матери. Во время своей последней болезни она часто сидела в этом кресле у нас на лужайке и смотрела на закат. А он сидел рядом с ней и смотрел на неё, и иногда читал ей вслух Библию; а я играл рядом с большой чёрной собакой, которая была у нас в то время, по кличке Винсент, в честь старого капитана, с которым плавал отец; или с Бертом, его старым боцманом, который вместе со своей женой поселился у моего отца так давно, что я этого даже не помню, и до сих пор ещё живёт с нами. Он делает всё, что нужно, в саду и во дворе, да и в доме тоже, когда болеет его жена, потому что он умеет делать всё, как почти все старые морские волки. Это он установил на лужайке флагшток с флюгером и разрешал мне в детстве поднимать старый флаг отца по воскресеньям, в день его свадьбы и в годовщины его сражения и сражения Винсента на «Стреле».
После смерти матери отец рассчитал всех слуг, потому что боцман с женой скорее друзья, чем слуги. Нет, неправда, что ни одна женщина не любила меня после смерти матери, думаю, что моя дорогая старая нянюшка любит меня как собственного ребёнка. После того как это случилось, отец стал часами сидеть молча, ничего не делая, а только глядя на море, но, если не считать этого, мало изменился. Вскоре он начал учить меня читать, и с того времени мы с ним не расставались ни на час, кроме сна, до тех самых пор, пока я не уехал из дома.
Как я вам уже говорил, отец мой от природы был склонен к наукам. Он не забыл тех начатков латыни, которые выучил мальчиком, и всегда читал всё, что ни попадалось под руку, так что лучшего наставника мне нельзя было и пожелать. Для меня это были даже не уроки, особенно по географии, потому что во всём мире не было побережья, которого он не знал бы, и он мог рассказать, какое оно, и что за люди там живут; и часто, если в это время заходил Берт и слышал, о чём рассказывает отец, то тоже начинал делиться своими приключениями и познаниями в географии, которые отличались большой оригинальностью.
Когда мне было уже почти десять, к нам приехал новый викарий. Он был приблизительно того же возраста, что и отец, и тоже вдовец, только без детей. Собственного состояния у него тоже не было, а приход у нас очень бедный. Вскоре мы с ним очень сблизились, и он сделал моего отца своим церковным старостой**. Поприсутствовав на нескольких наших уроках, он предложил учить меня греческому, за который, как он сказал, мне как раз пора было приниматься.
 
* церковный староста – мирянин, в обязанности которого входит собирать поступающие в церковь доходы и пожертвования, совершать необходимые покупки, следить за исправным состоянием церкви и производить необходимый ремонт, вести приходно-расходную отчётность, следить за соблюдением тишины и порядка во время службы и т. п. Церковный староста подотчётен приходскому священнику и работает в тесном сотрудничестве с ним.
 
Для моего отца это оказалось большим облегчением. Некоторое время назад он купил греческую грамматику, словарь и хрестоматию, и я часто видел, как мой дорогой старик озадаченно сидел над ними с моноклем в глазу, пока я играл или читал «Путешествия» Кука*, потому что его заветным желанием стало сделать меня учёным, и чтобы я принял духовный сан. Поэтому он собирался сам учить меня греческому, ведь во всём приходе не было ни одного человека, кроме викария, который знал бы хоть слово на каком-нибудь языке кроме английского. Так что он не смог бы найти мне наставника, а мысль о том, чтобы послать меня в школу, ему и в голову не приходила, – даже если предположить, что у него хватило бы средств на то или на другое. Сначала отец просто сидел на наших греческих уроках, не принимая в них участия; но потом начал кое-где вставлять своё слово, а потом повторять слова и предложения и смотреть в мою книгу, когда я переводил, и вскоре сделался настоящим учеником викария, таким же, как я.
 
* «Путешествия» Кука – Джеймс Кук (James Cook, 1728 – 1779), британский военный моряк, исследователь, картограф и первооткрыватель, возглавлял три экспедиции по исследованию мирового океана, две из которых были кругосветными. В 1777 г. вышла в свет его книга «Путешествие к Южному полюсу и вокруг земного шара» (A Voyage Towards the South Pole and Round the World) в двух томах.
 
По большей части викарий был добрейшим из учителей и очень доволен своими учениками, но время от времени он бывал резок с моим отцом, что приводило меня в ярость, хотя сам отец не обращал на это внимания. В такие моменты я даже нарочно делал ошибки, чтобы показать, что уж я-то, во всяком случае, хуже него. Но такое случалось только после того, как у нас бывала политическая дискуссия за обедом, потому что мы обедали в три, а потом принимались за греческий; так было удобнее викарию, который обычно был нашим гостем. Отец мой, конечно же, тори, как вы, наверное, и сами догадались, а викарий был либералом – очень умеренным, как я понял позднее; сам он называл себя «вигом образца 88 года»*. Но он поддерживал «Билль о реформе»**, и этого было достаточно, чтобы мой отец читал ему нотации о лояльности и о том, как всё это открывает ворота для революции; он даже звал старого Берта из кухни, где тот курил свою трубку, и спрашивал его, какого он мнения о радикалах на борту корабля. Обычный ответ Берта был такой: «Лодыри, ваша честь, просто лодыри. Я и гроша ломаного за них не дам, ни швабру, ни топсель*** им не доверил бы».
 
* «вигом образца 88 года» – французская революция 1789 г. с её многочисленными эксцессами нанесла значительный ущерб британским либералам. Настроения в парламенте и обществе в целом стали консервативными, либеральных идей попросту боялись. В 88 году XVIII столетия виги (либералы) ещё не вызывали негативных ассоциаций. Возможно, викарий хотел сказать, что он оставался верен своим убеждениям с 88 года, несмотря на все политические перипетии.
** … поддерживал «Билль о реформе» – т.е. поддерживал реформу британской избирательной системы, которая долго назревала и, наконец, была осуществлена в 1832 году, когда Палата общин приняла «Акт о реформе» (Reform Act 1832).
*** топсель – косой треугольный или трапециевидный дополнительный парус, поднимаемый в слабый ветер над гафельным или рейковым парусом между стеньгой и гафелем.
 
Викарий пытался спорить, но, так как мы с Бертом были единственной аудиторией, отец мой всегда торжествовал, только позднее он вымещал всё это на нас на уроках греческого. Но мне часто казалось, когда они читали что-нибудь из истории и обсуждали действующих лиц, что из них двоих отец всё-таки был куда большим либералом.
Примерно в это же время он купил небольшую полупалубную лодку водоизмещением десять тонн, потому что они с Бертом сошлись на том, что мне нужно научиться управлять лодкой, хоть моряком я и не буду; и когда летними вечерами викарий ездил с нами кататься (на что он всегда с готовностью соглашался, хотя плохо переносил качку), они нарочно старались идти как можно круче в бейдевинд и попадать в сильную зыбь. Но я не думаю, что он хоть раз испугался, хотя порой ему бывало очень плохо.
Вот так всё и шло: я учился всему, чему только мог, у своего отца, и у викария, и у старого Берта, до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать. К этому времени я начал задумываться о своём будущем и решил, что мне пора уже чем-нибудь заняться. Едва ли кто-нибудь меньше меня хотел уехать из дому, но мне было ясно, что, если я хочу когда-нибудь стать тем, кем хочет видеть меня отец, то должен сделать этот шаг. Тогда я поговорил с викарием, и он полностью со мной согласился и навёл справки у своих знакомых; вот так и получилось, что мне предложили место помощника учителя в коммерческом училище милях в двадцати от дома, когда мне ещё не исполнилось и семнадцати. Викарий принёс письмо с предложением, и отец сначала очень рассердился, но мы его уговорили, и я занял эту должность.
И я очень рад, что согласился, хотя в этом было много отрицательных сторон. Жалованье было 35 фунтов в год, и за эти деньги я должен был натаскивать всех учеников по английскому, арифметике и латыни, и ещё обучать греческой грамматике пять или шесть человек, которые платили за это дополнительно. Во внеклассные часы я должен был всё время оставаться с мальчиками и отвечал за дисциплину. Работа эта часто бывала очень утомительной, но самым худшим из всего казался мне тогда торгашеский дух, который насквозь пронизывал всё это заведение. Директор школы, он же её владелец, был человеком до крайности вульгарным, хотя со мной всегда обращался достаточно вежливо, и не думал ни о чём, кроме того, что могло принести барыш. И этим духом была пропитана вся школа. Отцы посылали туда мальчиков как раз потому, что заведение это было такое практическое, и там не учили ничему (кроме как за дополнительную плату), кроме того, что приносило бы потом так называемую «реальную пользу» в жизни. Наша задача была нам ясна, и заключалась она в том, чтобы направлять мальчиков не к истинному знанию и пониманию или к тем вещам, о которых говорит царь Соломон*,  а к тому, чтобы преуспеть.
 
* царь Соломон» – легендарный правитель объединённого Израильского царства в 965 – 928 до н. э. Считается автором нескольких книг Библии: «Книги Екклесиаста», книги «Песнь песней Соломона», «Книги Притчей Соломоновых», а также некоторых псалмов. Прославился своей мудростью. Царь Соломон просил у Господа: «Даруй же рабу твоему сердце разумное, чтобы судить народ твой и различать, что добро и что зло» (3-я Книга Царств, 3 : 9, Синодальный перевод). Эта молитва была угодна Господу, и он ответил: «За то, что ты просил этого, и не просил себе долгой жизни, не просил себе богатства, не просил себе душ врагов твоих, но просил себе разума, чтоб уметь судить, Вот, Я сделаю по слову твоему…» (3-я Книга Царств, 3 : 11 – 12, Синодальный перевод).
 
В этой школе я провёл три года и за это время здорово поднаторел в латыни и греческом – думаю, даже лучше, чем если бы я сам учился в самой лучшей школе; и я надеюсь, что и мальчикам я принёс кое-какую пользу и научил некоторых из них тому, что хитрость – не самое лучшее качество для старта в жизни. И я не так уж часто бывал там несчастлив, потому что впереди у меня всегда были каникулы, которые я проводил с отцом.
Однако должен признать, что никогда в жизни я так не радовался, как в то Рождество, когда к нам в коттедж пришёл викарий и принёс письмо от главы колледжа Св. Амвросия с назначением меня на должность служителя. Отец был даже в большем восторге, чем я, и в тот вечер он достал бутылку старого рома из своего корабельного запаса, которая побывала с ним в том бою и с тех пор стояла у него в погребе. В тот вечер мы выпили её – мы втроём в гостиной, а Берт и его жена на кухне; львиная доля, должен признать, досталась боцману. В течение вечера викарий воспользовался моментом и намекнул, что эти должности в университете занимают только очень бедные люди, и что мне, возможно, предстоит испытать некоторые неудобства и столкнуться с некоторыми неприятностями из-за того, что положение моё не совсем такое, как у других. Но мой дорогой старик и слышать об этом не хотел; ведь теперь я буду жить среди самого цвета английских джентльменов – какое им дело до того, есть у меня деньги или нет? Это самое последнее, о чём думают настоящие джентльмены. К тому же, почему это я буду таким уж бедным? Он сможет дать мне столько, сколько нужно, чтобы устроить меня со всевозможным комфортом. «Но, Джек, – сказал он мне вдруг позже тем же вечером, – низких людей можно встретить везде. Ты уже встречался с ними, я знаю, в этой треклятой школе, и встретишься ещё. Никогда не стыдись своей бедности, мой мальчик!» Я ему это с готовностью пообещал, потому что не представлял себе, что меня могут ждать большие испытания в этом отношении, чем те, через которые я уже прошёл. Три года я жил среди людей того класса, который печально известен тем, что всё меряет на деньги; теперь, как я думал, это позади. Легко давать обещания в неведении. Викарий, однако, не желал уходить от этой темы, так что мы решили организовать Комитет Способов и Средств, и отец обещал ознакомить нас с точным состоянием своих дел на следующий же день. Я проводил викария до дверей, и он попросил меня зайти к нему завтра утром.
Я догадывался, зачем он хочет меня видеть. Ему было отлично известно состояние дел моего отца, и он хотел подготовить меня к тому, что последует вечером. «Твой отец, – сказал он мне, – один из самых щедрых людей, которых я знаю; он чуть ли не единственный, кто что-то жертвует на школы и прочую благотворительность в нашем приходе, и он даёт столько, сколько может. Я знаю, ты не хотел бы, чтобы он прекратил эти пожертвования, которые несут с собой высочайшую награду, когда делаются в том состоянии духа, в котором он их делает. Кроме того, он стареет, и тебе не захочется лишать его тех удобств, к которым он привык (а их очень немного). Ему не на что жить, кроме его половинного жалованья, и из этих денег он ежегодно платит 50 фунтов за страховку, потому что застраховал свою жизнь, чтобы у тебя осталось что-то кроме коттеджа и земли, когда он умрёт. Я рассказываю тебе всё это только для того, чтобы факты были известны тебе заранее. Я знаю, что, если бы не необходимость, ты никогда не взял бы у него ни пенни. Но он не успокоится, пока не назначит тебе какое-нибудь содержание; и он может сделать это, не нанося себе большого ущерба. Он много лет выплачивал 40 фунтов в год по старой закладной на имущество, и последний взнос был выплачен на прошлый день Св. Михаила*; так что, если он назначит тебе такое содержание, это его не стеснит. Однако ты не сможешь жить на это в Оксфорде как подобает, даже в качестве служителя. Я говорю с тобой сейчас, дорогой Джек, как твой самый старый друг, не считая Берта, а старые друзья имеют свои права. У меня есть больше, чем мне нужно, и я предлагаю тебе содержание для учёбы в Оксфорде в 80 фунтов в год; на это, я думаю, ты сумеешь прожить. Пожалуй, это не совсем честно, но я думаю, что с учётом обстоятельств будет вполне оправданно представить твоему отцу дело так, как будто сорока фунтов в год тебе будет вполне достаточно. Ты понимаешь, что я имею в виду?
 
* день Св. Михаила (Michaelmas) – 29 сентября. В британской и ирландской традиции это один из четырёх так называемых «квартальных дней» (quarter days) в году, когда вносилась арендная плата и другие платежи. Кроме этого дня, «квартальными» были Благовещение (25 марта), День середины лета (24 июня) и Рождество (25 декабря).
 
Я помню почти дословно то, что сказал викарий, потому что нечасто в жизни удаётся встретить такого друга. Сначала я поблагодарил его, но отказался что-либо от него принять. Я сказал, что моих сбережений достаточно, чтобы прожить во время учёбы в Оксфорде. Но он не желал отступать, и я понял, что он твёрдо решил сам назначить мне содержание, чтобы избавить от этого моего отца. Поэтому я согласился принять от него 25 фунтов в год.
Когда мы снова встретились вечером, чтобы услышать отчёт моего отца, это был самый настоящий спектакль. Мой дорогой старик с очками на носу и бумагами, разложенными перед ним на столе, каким-то невероятным образом доказывал, что сможет с лёгкостью давать мне по меньшей мере 80, а то и 100 фунтов в год. Думаю, викарию стоило немалых угрызений совести убедить его, что мне понадобится не более 40 фунтов, и сделать это было совсем непросто. Но в конце концов мы добились успеха и на том и порешили. В течение следующих трёх недель мы все были заняты приготовлениями к моему отъезду. Викарий собрал всех своих классиков и настоял на том, чтобы я взял их с собой. Вон они стоят на средней полке – видите, все в хороших переплётах, и многие из них были получены как награды в колледже. Мой отец сделал вылазку в ближайший город и вернулся оттуда с большим новым чемоданом и шляпной картонкой; а на следующий день лучший портной округи пришёл снять с меня мерку для пошива новой одежды. В сущности, если бы не моё отчаянное сопротивление, я приехал бы в колледж с половиной содержимого нашего коттеджа и Бертом в качестве лакея в придачу, потому что наш старый боцман в этом отношении был ничем не лучше остальных двоих. Но с ним мне удалось достичь компромисса, приняв от него в подарок карманный компас и картину с бригом, которая висит вон там; думаю, эти две вещи он ценит в этом мире больше всего, кроме своей жены.
В прошлом октябре исполнилось два года с тех пор, как я приехал в Оксфорд в качестве служителя, так что, как видите, моя учёба здесь подходит к концу. Мне тогда было уже больше двадцати – как вы понимаете, я был гораздо старше, чем большинство первокурсников. Наверное, отчасти из-за разницы в возрасте, отчасти из-за того, что я никого здесь не знал, когда приехал, но главным образом из-за моего собственного поведения и странного характера я здесь так плохо сошёлся с людьми. Иногда мне кажется, что просто наш колледж – не самый удачный образец, потому что мне удалось завести нескольких друзей вне него. Во всяком случае, факт остаётся фактом, как вы, без сомнения, уже поняли, а я, надеюсь, не сделал ничего, чтобы это скрыть, – здесь я, так сказать, пришёлся не ко двору. Собственно говоря, за исключением одного наставника и одного студента, с которым мы одновременно поступили, ни с одним человеком в колледже у меня нет более близких отношений, чем просто шапочное знакомство.
Видимо, эта перемена в жизни здорово выбила меня из колеи, потому что на первых порах я вёл себя как последний дурак. Я слишком легко поверил словам своего отца и думал, что в Оксфорде я больше не увижу того, к чему уже успел привыкнуть раньше. Здесь, думал я, толстый кошелёк – это самое последнее, по чему будут судить о человеке, и никто не будет смотреть на меня свысока из-за того, что я оказываю определённые услуги колледжу в оплату за своё содержание, вместо того чтобы платить за это деньгами.
Да, я здорово свалял дурака, сомнений быть не может; а хуже всего то, что я нарушил обещание, данное отцу – мне часто было стыдно за свою бедность, и сначала я старался её скрывать, потому что дух этого места захватил и меня тоже. Я не мог не желать, чтобы обо мне думали и со мной обращались так, как будто я ровня другим студентам. Это очень мучительно для гордого, застенчивого, чувствительного человека, каков я по натуре, – выносить высокомерие и наглость того сорта, с которым здесь приходится сталкиваться. Я хорошо обставил свои комнаты и хорошо одевался. Не смотрите так удивлённо, это не та мебель, с которой я начал; я всё распродал, когда пришёл в себя, и поставил здесь эту подержанную рухлядь, а хорошая одежда износилась. Я знаю, что сейчас я плохо одет (здесь Том с готовностью кивнул.) Да, время от времени меня по-прежнему слегка коробит – гораздо чаще, чем хотелось бы – но на мне больше нет ложных красок. Я не могу полностью избавиться от стыда (потому что, боюсь, это всё-таки стыд), но, по крайней мере, я больше не прячу свою бедность, я не делаю этого уже восемнадцать месяцев. Я даже чувствую какое-то горькое удовлетворение, когда тычу ею каждому в лицо. (Том с улыбкой согласился, вспомнив, до чего неудобно он чувствовал себя из-за этой странности Харди во время своего первого визита к нему). Первое, что слегка приоткрыло мне глаза, было поведение торговцев. Счета приходили мне неделю спустя после доставки одежды и мебели; некоторые даже настаивали на оплате сразу же после доставки. Я был очень раздражён и сердит, но не из-за счетов, потому что моих сбережений было более чем достаточно, чтобы всё это оплатить. Просто я знал, что эти же самые торговцы даже не думали просить об оплате других в течение года, а часто и двух. Да, это был урок. Кредит для джентльмен-коммонеров, оплата наличными для служителей! За этот урок я очень обязан оксфордским торговцам. Если бы они обращались со всеми своими клиентами как со служителями, несчастий стало бы меньше.
Однако завершили моё лечение люди куда более высокого ранга. Я не стану описывать вам весь курс, но в качестве примера могу привести парочку лекарств, отдавая предпочтение, как это здесь заведено, тем, которые применялись самыми высокопоставленными особами. Я получал пилюли от людей всех званий, но ничто не пошло мне на пользу так, как пилюли лордов. Среди прочих способов завязать отношения я занялся боксом, который был тогда в большой моде. Я хорошо боксирую и очень люблю это занятие, так что рад отметить, что с моей стороны тут было не одно только лакейство. Во время моего второго семестра из Лондона приехало двое или трое боксёров-профессионалов, и у них был бенефис в «Плотине». Я тоже там был и стал боксировать с одним из них. Мы были равны по силам, и оба старались вовсю; когда настала наша очередь, мы просто, как говорится, взорвали зал. Несколько «тафтов»* и прочих из фешенебельного кружка подошли ко мне потом и делали комплименты. Так же они вели себя и по отношению к профессионалу, но в тот момент мне и в голову не пришло, что они относят нас к одной категории.
 
* «тафты» (tufts) – титулованные студенты носили академические шляпы с золотыми кисточками (tuft – кисточка), отсюда их прозвище – «тафты».
 
Я не стесняюсь признаться, что был в самом деле польщён, когда два дня спустя отлично вышколенный ливрейный лакей принёс мне визитную карточку с надписью «Виконт Филиппин, колледж Крайст Чёрч*, принимает у себя сегодня вечером с восьми часов – спарринг». К счастью, обед у меня в тот день был лёгкий, и я отправился в колледж Крайст Чёрч точно к назначенному часу. Привратник указал мне, где находятся комнаты благородного виконта; разумеется, они были в высшей  степени роскошны – во втором этаже в Пекуотере**. Меня провели в большую комнату, которая была великолепно меблирована и освещена. Посередине было оставлено свободным достаточно большое пространство; на буфете стояли бутылки и стаканы всех видов и сортов. Присутствовало человек двенадцать или тринадцать, почти на всех были шляпы титулованных студентов с золотыми кисточками или бархатные шляпы джентльмен-коммонеров. Одного-двух из нашего колледжа я узнал. Профессионал тоже был там, одетый для бокса, но больше никто так одет не был. Было ясно, что спарринг ещё не начинался; кажется, когда я вошёл, он демонстрировал какой-то силовой приём. Мой благородный хозяин вышел вперёд, кивнул мне и спросил, не хочу ли я чего-нибудь выпить, а когда я отказался, спросил: «Когда же вы будете надевать перчатки?» Я посмотрел на него с удивлением; это показалось мне странным способом обходиться с единственным незнакомцем, присутствующим у него в комнатах. Однако я разделся и надел перчатки, и один из присутствующих подошёл и завязал их мне. Пока он это делал, я услышал, как хозяин говорит профессионалу: «Запомни, пять фунтов, если сделаешь это в течение четверти часа». «В таком случае в течение полуминуты, мой лорд», – ответил тот. Тот, кто завязывал мне перчатки, сказал: «Будьте осторожны; не давайте ему возможности сбить вас с ног». Вот тут-то у меня и мелькнула мысль, зачем меня сюда пригласили, но отступать было уже поздно; так что мы сошлись и начали поединок. Сначала я дрался очень осторожно и сильно не бил, чтобы проверить, оправданы ли мои подозрения; через две минуты я в этом убедился. Мой противник шёл на любые уловки, чтобы заставить меня атаковать, а когда ему это не удалось, я увидел, как он потихоньку сдвигает перчатку. Я прекратил поединок и настоял на том, чтобы его перчатки завязали как следует, и затем мы продолжили.
 
* колледж Крайст Чёрч (Christ Church, колледж Церкви Христовой) – самый большой и аристократический колледж Оксфордского университета. Среди его выпускников на сегодняшний день насчитывается 13 премьер-министров Великобритании.
** Пекуотер (Peckwater) – один из внутренних дворов колледжа Крайст Чёрч. Находится на месте средневекового постоялого двора, который некогда содержало семейство по фамилии Пекуотер, отсюда и название. Здания датируются XVIII веком и построены в модном тогда классическом стиле. Комнаты второго этажа в этом дворе всегда были особенно популярны среди студентов из-за большого размера, высоких потолков и дубовых панелей. Самые большие комнаты находятся по углам здания.
 
 
Я продолжал обороняться. Профессионал был в плохой форме, и, к моему счастью, руки у меня были длиннее где-то на дюйм, и в этом было моё преимущество. Не прошло и пяти минут, как я услышал достаточно замечаний зрителей, чтобы понять, что мой благородный хозяин поставил двадцать пять фунтов на то, что в течение четверти часа меня отправят в нокдаун. Теперь моей единственной целью было сделать так, чтобы он потерял свои деньги. Мой противник делал для своего патрона всё возможное и здорово запыхался от своих усилий до меня добраться. Дважды ему пришлось брать тайм-аут. Я не говорил ни слова; я знал, что моё время ещё придёт, если только мне удастся удержаться на ногах, но я не особенно опасался падения. Я держал себя в руках, не атаковал, а длина рук давала мне преимущество при встречных ударах. Однако вот и всё, что я мог сделать – избегать его атак и тянуть время. Мой противник атаковал раз за разом, не беспокоясь о защите, и он ни в чём мне не уступал. «Время вышло; уже больше четверти». «Нет, клянусь Юпитером, ещё полминуты; теперь твой час настал», – сказал мой благородный хозяин своему профессионалу, который ответил на это отчаянной атакой. Я, как и прежде, спокойно парировал его удар встречным, но на сей раз мой удар пришёлся ему прямо под подбородок, он пошатнулся, потерял равновесие и повалился на спину.
Большая часть зрителей явно обрадовалась, и некоторые из них устремились ко мне. Но я сорвал перчатки, швырнул их на пол и повернулся к моему хозяину. Я едва мог говорить, но сделал над собой усилие и спокойно сказал: «Вы пригласили к себе незнакомца и попытались заставить его драться для вашего развлечения; так вот я говорю вам, что это подлый поступок – джентльмен так не поступил бы». Мой благородный хозяин ничего не ответил. Я накинул жилет, а потом повернулся к остальным и сказал: «Джентльмены не стали бы стоять и смотреть на это». Я подошёл к буфету, откупорил бутылку шампанского и налил себе половину бокала, прежде чем кто-нибудь произнёс хоть слово. Тогда один из гостей выступил вперёд и сказал: «Мистер Харди, надеюсь, вы не уйдёте, тут произошла ошибка; мы ничего не знали об этом. Я уверен, что многие здесь сожалеют о том, что произошло; останьтесь и посмотрите, мы все будем боксировать». Я посмотрел на него, а потом на хозяина, чтобы узнать, присоединяется ли он к этому извинению. О нет, только не он, он с достоинством надулся, и большая часть остальных, похоже, была за него. «И что, кто-нибудь из вас будет со мной боксировать?» – язвительно спросил я, опрокидывая в себя шампанское. «Конечно, – прямо сказал тот, что обратился ко мне, – если вы этого желаете и не очень устали, я сам буду с вами боксировать; и ты тоже, правда, Джеймс?» – и он повернулся к одному из присутствовавших. Если бы кто-нибудь из них его поддержал, я, наверное, остался бы; позднее я узнал, что некоторые действительно хотели это сделать, но сцена была неловкая, и они не захотели вмешиваться. Мгновение я помолчал, а потом сказал с насмешкой: «Вы слишком малы ростом, а никто из других джентльменов, кажется, к этому не расположен».
Я видел, что задел его, и в тот момент мне это было приятно. Теперь я был готов уйти, а больше никаких неприятных слов мне в голову не приходило; поэтому я подошёл к своему противнику, который всё ещё стоял, не снимая перчаток, не зная, что делать дальше, и протянул ему руку. «Вам я, по крайней мере, могу пожать руку, – сказал я, – вы просто делали то, за что вам заплатили, таково уж ваше ремесло, – и к тому же сделали всё возможное». Вид у него был очень смущённый, но он протянул мне свою руку в перчатке, и я пожал её. «А теперь честь имею пожелать вам всем самого доброго вечера», – и я ушёл оттуда и пошёл домой, к себе в комнаты, и долго сидел там с несколькими новыми идеями в голове. В целом это был не особенно горький урок, потому что я чувствовал, что победа осталась за мной. Единственное, о чём я сожалел, была моя собственная дерзость по отношению к тому, кто попытался выступить в роли миротворца. Его лицо было мне знакомо. Не знаю, как вы, а я просто не могу не заметить «тафта» – золотая кисточка так и притягивает взгляд; и потом, положение, в которое их здесь ставят, просто ужасно, а они ведь всего лишь мальчишки. Так что его лицо было мне знакомо и раньше, хотя до того дня я встречал его всего два или три раза на улице. Теперь оно запечатлелось в моей памяти ещё лучше, и я вспоминал его и мысленно рассматривал снова и снова в надежде найти в нём что-нибудь такое, что оправдало бы мой поступок в моих собственных глазах, но безуспешно. Однако я сумел выбросить всё это происшествие из головы к тому времени, как лёг спать.
На следующее утро, когда я завтракал, вошёл мой скаут с курьёзной важностью на лице. Держался он весьма почтительно, и я утверждаю, что с того дня он так больше и не вернулся к своей первоначальной бесцеремонной развязности. Он положил мне на стол визитную карточку, сделал паузу и сказал: «Его светлость ждут за дверью, сэр».
Я был сыт по горло карточками лордов, и мне болезненно представилась вчерашняя сцена, так что я бросил карточку в огонь, даже не посмотрев на неё, и сказал ему: «Скажи, что я занят».
Мой скаут, прямо–таки содрогнувшись от моей дерзости, ответил: «Его светлость велели мне передать, сэр, что пришли по очень важному делу, и что если вы заняты, то они ещё раз зайдут через полчаса».
«Тогда проси, раз он не желает понимать вежливых намёков». Я был почти уверен, кто это, но не знал, радоваться или огорчаться, когда через минуту дверь открылась, и вошёл вчерашний миротворец. Не знаю, кто из нас двоих сильнее смутился. Он подошёл прямо ко мне, не поднимая глаз, протянул руку и сказал: «Мистер Харди, я надеюсь, теперь вы пожмёте мне руку».
«Конечно, мой лорд, – сказал я, беря её, – я сожалею о том, что сказал вам вчера в порыве раздражения».
«Вы сказали не больше, чем мы заслуживали, – ответил он, вертя в руках длинную золотую кисточку своей шляпы, – я бы не успокоился, пока лично не уверил бы вас ещё раз в том, что ни я, ни, думаю, половина присутствовавших вчера в комнатах Филиппина ничего не знали об этом пари. Не могу передать, как это меня возмутило».
Я заверил его, что всё в порядке, и остался стоять, ожидая, что он уйдёт, и толком не зная, что ещё сказать. Но он попросил меня продолжать свой завтрак, сел, а потом попросил чашку чаю, поскольку ещё не завтракал. Так что через несколько минут мы сидели друг напротив друга за чаем и хлебом с маслом, потому что он больше ничего не просил, а я не предлагал. Этот завтрак был нелёгким для нас обоих, потому что мы оба изо всех сил старались составить представление друг о друге. Могу лишь надеяться, что я показался ему таким же приятным человеком, как он мне. После завтрака он ушёл, и я подумал, что на этом наше знакомство и закончится; он сделал всё, что должен был сделать джентльмен, и ему почти удалось залечить рану, нанесённую моему самолюбию.
Но я ошибся. Не будучи навязчивым, он каким-то образом сумел понемногу укрепить наше знакомство. Сначала я очень ревниво выискивал любые проявления покровительственного отношения, и даже когда убедился, что ничего такого нет, избегал его, как только мог, хотя это был самый приятный и самый образованный человек из всех, кого я знал. Несмотря на это, мы подружились, и я часто бывал у него в комнатах, стараясь не привлекать к этому внимания. На вечеринки к нему я не ходил и просил его сюда ко мне не приходить тоже, потому что сама мысль о том, что могут посчитать, будто я гоняюсь за титулованными, стала внушать мне почти болезненный ужас. Он был младше меня, но уже оканчивал университет, потому что поступил раньше, а сыновьям лордов к тому же разрешается заканчивать курс за два года; видимо, начальство считает, что за два года они принесут здесь меньше вреда, чем за три; правда, бедным студентам, которым приходится самим зарабатывать себе на хлеб, порой бывает больно видеть, что эта привилегия дарована тем, кому она меньше всего нужна. Когда он уезжал, то заставил меня пообещать, что я приеду к нему в гости – и я так и сделал на длинных каникулах, и получил от этого визита в их прекрасный дом на севере больше удовольствия, чем мне хотелось бы признать. Его отец, который оказался вполне достойным такого сына, и вся семья были на редкость добры ко мне.
И вот среди прочих я встретил там юного отпрыска аристократической фамилии, который должен был начать учёбу здесь со следующего триместра. Он был воспитан за границей и, как я понимаю, знал очень мало своих ровесников здесь, в Англии. Это был неплохой мальчик, но слишком импульсивный и не особенно умный. Он ужасно ко мне привязался, очень обрадовался, когда услышал, что я учусь в Оксфорде, и постоянно говорил о том, как часто мы будем видеться. Случилось так, что я оказался чуть ли не первым человеком, которого он встретил, когда вышел из кареты возле «Ангела» в начале своего первого триместра. Он чуть ли не бросился мне на шею, я непременно должен был пообедать с ним в гостинице, вечер мы провели вместе и расстались лучшими друзьями. Два дня спустя мы встретились на улице, с ним было ещё два юнца, и он отдал мне изысканный и холодный поклон; ещё через неделю он прошёл мимо меня так, как будто мы никогда не встречались.
Я не виню этого бедного мальчика. Единственное, что меня удивляет – это что хотя бы некоторые из них умудряются покинуть это место, не будучи испорченными окончательно. Начиная с вице-канцлера и заканчивая мальчишками на побегушках у скаутов весь Оксфорд, кажется, объединился, чтобы вскружить им головы, даже если им не вскружили их ещё до приезда сюда, – а уж об этом позаботятся дома слуги-подхалимы. Те люди, общение с которыми могло бы пойти им здесь пользу – и доны, и студенты – стараются держаться от них подальше, что совершенно естественно. У джентльмен-коммонеров шансы получше, хотя и ненамного, а как по мне, так они ещё хуже титулованных и поставляют им большинство подхалимов.
Ну что, уже устали слушать мою брань? Боюсь, что для меня это больная тема. Только мне и правда больно думать о том, каким могло бы быть это место и каким оно есть. Я вижу, случаев из жизни вам уже достаточно.
Теперь вам, наверное, понятны некоторые вещи, которые раньше казались вам во мне странными. Казались, казались, я знаю, не нужно так виновато смотреть. Я не удивляюсь и ни в чём вас не виню. Я – странная птица, особенно для той жёрдочки, на которую взлетел, и понимаю это не хуже других. Вот что меня самого удивляет, так это чем такая птица могла заинтересовать вас. Выпейте-ка ещё стаканчик тодди*. Ого, уже почти двенадцать. Нужно выкурить ещё одну трубку, и пора ложиться. Сегодня обойдёмся без Аристофана**.
 
* тодди – горячий алкогольный напиток. Здесь, по-видимому, имеется в виду виски с сахаром и горячей водой, но существуют и другие варианты.
** Аристофан (444 до н. э. – между 387 и 380 гг.) – древнегреческий комедиограф, «отец комедии».



Глава 9
Искушение Брауна


Некоторое вознесение Тома в собственных глазах, последовавшее за выходкой Харди, когда тот сломал буфет, продолжалось недолго. Не прошло и недели, как он сам внезапно явился к Харди в таком же точно бешенстве, в котором так недавно пребывал этот последний, с поправкой на разницу в темпераментах. Харди взглянул на него, оторвавшись от книг, и воскликнул:
– Что случилось? Где это вы сегодня были? У вас такой свирепый вид, что вы могли бы позировать для портрета бандита Сангвинозо Волканони*.
 
* Сангвинозо Волканони (Sanguinoso Volcanoni) – сведений об этом загадочном бандите найти не удалось. Возможно, это персонаж какого-нибудь романа тех лет. В переводе с итальянского это значит нечто вроде «Кровавый Вулкан».
 
– Был! – сказал Том, усаживаясь во второе виндзорское кресло, которое он обычно занимал, с такой силой, что оно дважды затрещало. – Был! Я был на винной вечеринке у Хэндона. Вы знаете кого-нибудь из этой компании?
– Нет, никого, кроме Грея, мы с ним поступили сюда в одном семестре и вместе готовимся к экзаменам. Наверное, вы как-нибудь встречали его здесь вечером.
– Да, помню, тот тип с негнущейся шеей, который не смотрит в лицо собеседнику.
– Да, но на самом деле он золотой человек.
– Ну, его там не было. А ещё кого-нибудь вы знаете?
– Нет.
– И на вечеринки к ним не ходили?
– Нет.
– Могу вам сообщить, что вы ничего не потеряли, – сказал Том, довольный тем, что может начать с чистого листа. – Мне в жизни не приходилось бывать среди такой язвительной, безапелляционной, доминирующей шайки.
– Во имя неба, что же такое они с вами делали? Как вы попали к этим филистерам?
– Видите ли, я такой покладистый дурачок, – сказал Том, – иду, куда ни позовут, фешенебельные они там или нет. Я об этом даже не задумываюсь, и обычно мне нравятся все, с кем приходится встречаться, и я от всего получаю удовольствие. Только провалиться мне, если я ещё хоть раз сунусь на вечеринку к этим надутым типам.
– Но вы не сказали мне, в чём дело.
– Я не знаю, с чего это Хэндону вздумалось меня приглашать. Едва ли он мог думать, что я вероятный кандидат на обращение в их веру. Во всяком случае, он пригласил меня на винную вечеринку, и я, как обычно, пошёл. Всё было в наилучшем стиле (похоже, плохое вино не является частью их кредо), в высшей степени прилично и по-джентльменски.
– О да, должен признать, это невыносимо. Вот если бы всё было слегка неприлично и по-хамски, тогда, конечно, было бы лучше. И, без сомнения, уж в Оксфорде-то человек вправе ожидать, что ему подадут плохое вино. Ну и?
Харди говорил так серьёзно, что Том смотрел на него с полминуты, пытаясь понять, шутит он или нет. Затем он продолжал, уже улыбаясь:
– В одном углу стояло пианино, а ещё там были муслиновые занавески* – даю вам слово, ещё и муслиновые, кроме шерстяных!
 
* муслиновые занавески – их присутствие говорит о том, что хозяин неравнодушен к моде, что, по мнению Тома, плохо сочетается с его интересом к религии. Муслин – хлопчатобумажная ткань, которая в XVIIстолетии была завезена в Европу с Ближнего Востока, а к концу XVIII-го вошла в большую моду во Франции. Затем эта мода распространилась и на другие европейские страны. Использовался муслин главным образом для изготовления женских платьев и занавесок.
 
– Да что вы говорите, – сказал Харди, – вне всякого сомнения, их повесили специально для того, чтобы вас оскорбить. Неудивительно, что у вас был такой взбешённый вид, когда вы вошли. Что-нибудь ещё?
– Дайте подумать… да… я насчитал три сорта духов на каминной полке, и это кроме одеколона. Но всё это я мог бы вынести, если бы не их разговоры. Постепенно они перешли на тему соборов, и один сказал, что собор Св. Павла* – позор для христианского города. Уж этого я вынести не мог, знаете ли. Меня воспитывали в уважении к собору Св. Павла, а вас?
 
* Собор Св. Павла (St Paul's Cathedral) – кафедральный собор в Лондоне, резиденция епископа Лондонского, одна из главных достопримечательностей Лондона. Построен по проекту архитектора Кристофера Рена (Sir Christopher Wren, 1632 – 1723). Работы были начаты в 1675 г. и завершены в 1708 г. Построен в стиле классицизма.
 
– Моим образованием по этой части пренебрегали, – совершенно серьёзно сказал Харди.  – Так вы, значит, встали на защиту собора Св. Павла?
– Да, я брякнул, что собор Св. Павла – самый красивый собор в Англии. Можно было подумать, будто я сказал, что ложь – одна из кардинальных добродетелей*. Один-два просто отнеслись к этому с чем-то вроде жалостливой насмешки, но мои соседи по столу загорелись жаждой мщения. Я продолжал придерживаться своей точки зрения, и тогда они повернули дело так, что мне пришлось сказать, будто я считаю Рэдклиф** самым красивым зданием в Оксфорде, хотя, если подумать, это не так. Когда им не удалось меня переубедить, они стали говорить, что ни один человек, который хоть сколько-нибудь разбирается в церковной архитектуре, со мной не согласится – подразумевая, конечно же, что сам я в ней не разбираюсь – хотя, конечно, я не хочу сказать, что разбираюсь… – Том замолчал. Ему вдруг пришло в голову, что, возможно, с ним обошлись так грубо не без причины.
 
* кардинальные добродетели – 4 кардинальные (основные) добродетели: благоразумие, мужество, сдержанность, справедливость. Были впервые выделены ещё Платоном и затем восприняты христианскими авторами.
** Рэдклиф (Radcliffe Camera) – здание, построенное в 1737–1749 гг. архитектором Джеймсом Гиббсом (James Gibbs, 1682 – 1754) в стиле палладианства (одна из форм классицизма). Ныне является частью Бодлеанской библиотеки.
 
– И что же вы сказали этим знатокам? – спросил Харди, которого всё это очень забавляло.
– Что мне на них наплевать, – сказал Том, – что о вкусах не спорят, и что я имею такое же право на собственное мнение, как Пьюджин*, или как его там, и все прочие.
 
* Пьюджин (Огастес Уэлби Нортмор Пьюджин, Augustus Welby Northmore Pugin,  1812 – 1852) – английский архитектор и теоретик архитектуры. Активный сторонник возрождения в Англии готической архитектуры, которую считал «истинно христианской», а классицизм – «языческим», в чём его горячо поддерживали сторонники Высокой Церкви и, в частности, представители Оксфордского движения. В 1835 г. перешёл в католичество. Спроектировал множество зданий в неоготическом стиле. Наиболее известное из них – башня Вестминстерского дворца, на которой расположены знаменитые часы Биг Бен.
 
– Да это же ересь! – со смехом сказал Харди, – ну, уж за это-то вам, надо полагать, досталось?
– Ещё как! Они подняли из-за этого такой шум, что сидящие на другом конце стола перестали разговаривать (с нашей стороны сидели одни первокурсники), и когда они выяснили, в чём дело, один из старших взял меня в оборот, и я прослушал лекцию о средних веках и монахах. Я сказал, что, по-моему, очень хорошо, что Англия избавилась от монахов*, и тогда мы перешли к протестантизму, постам, апостольскому преемству*, слепому повиновению и я не знаю к чему ещё! Знаю только, что ужасно устал от всего этого ещё до того, как подали кофе, но я же не мог уйти, раз они все сразу на меня насели, правда?
 
*…Англия избавилась от монахов… – монастыри в Англии, Уэльсе и Ирландии были упразднены в 1536 – 1541 гг., в царствование Генриха VIII (Henry VIII, 1491 – 1547), их имущество было конфисковано, а братия изгнана.
** апостольское преемство – принцип церковного права, признаваемый и соблюдаемый историческими церквами: Римско-Католической, Православной, Англиканской и некоторыми иными, в соответствии с которым священная иерархия Церкви прямо и преемственно восходит через череду рукоположений (хиротоний) к поставленным Самим Иисусом Христом апостолам.
 
– Ну разумеется, нет. Вы были прямо как шесть тысяч непобедимой британской пехоты в Альбуэре*. Вы удерживали позицию, оказывая отчаянное сопротивление, несмотря на страшные потери.
 
* Альбуэра (Albuera) – деревня в Испании, возле которой 16 мая 1811 года произошло одно из самых кровопролитных сражений в ходе войны на Пиренейском полуострове 1808 – 1814 гг. между союзными британскими, испанскими и португальскими войсками с одной стороны и французскими с другой стороны. Победили союзники.
 
– Ну, – со смехом сказал Том, который, пока говорил, снова пришёл в хорошее настроение, – пожалуй, я наговорил там порядочно ерунды; а теперь, когда я об этом думаю, многое из того, что некоторые из них говорили, кажется мне не лишённым смысла. Хорошо бы послушать это ещё раз в спокойной обстановке; но все эти другие, которые насмехались и чванились… это ведь не может не раздражать.
– Да, – сказал Харди, – сейчас к этому пристрастилось множество слабых и тщеславных людей, которые поступают в Оксфорд. Сами они ни на что не способны, а то, что они поддерживают Высокую Церковь, даёт им некое подобие пьедестала, с которого они могут свысока смотреть на своих ближних.
– Как раз это я и подумал, – сказал Том. – «Мать-церковь, мать-церковь»… Они через каждое слово тыкали меня этим в нос. Я люблю церковь не меньше, чем они, но не хочу поминутно карабкаться на неё, как хилый цыплёнок, который взбирается на спину наседке, чтобы у него не мёрзли лапки, когда земля холодная, и при этом воображает, что он больше всего остального выводка.
– Вам просто не повезло, – сказал Харди, – среди них попадаются прекрасные люди.
– Я мало имел с ними дела, а больше и не хочу, – сказал Том, – по-моему, всё это сплошные готические завитушки, что-то вроде дамских шляпок, только для мужчин.
– Когда вы побудете здесь подольше, вы перемените своё мнение, – сказал Харди, поднялся и начал готовить чай, но тут раздался стук в дверь, и в ответ на его «Войдите» появился худощавый застенчивый студент. Увидев, что Харди не один, он заколебался и хотел было уйти.
– Да заходите же, Грей, выпейте чашку чая. Вы ведь, кажется, знакомы с Брауном? – сказал Харди, заваривая чай у камина и оглядываясь, чтобы видеть, как отреагирует Том на нового гостя.
Наш герой спустил ноги на пол, выпрямился и отвесил церемонный поклон, который Грей вернул и затем, нервничая, проскользнул к стулу и сел на него с очень смущённым видом. Однако через минуту на помощь пришёл Харди и начал разливать чай. Его явно забавляла мысль так скоро столкнуть Тома с ещё одним из его врагов. Том понял это и, как следствие, напустил на себя холодный и величественный вид, отчего поза Грея стала заметно более скованной, а Харди едва удерживался от смеха. Чтобы немного успокоиться, он заговорил на нейтральные темы и стал смеяться как будто бы без причины. Том ещё ни разу не видел его в таком настроении и не мог не радоваться, хотя и чувствовал, что поводом для веселья отчасти является он сам. Но стоило лишь Харди коснуться темы той винной вечеринки, как Том мгновенно ощетинился, а у Грея, хотя он и не знал, о чём идёт речь, сделался такой несчастный и кроткий вид, что Харди неожиданно сменил тему и, повернувшись к Грею, спросил:
– Чем это вы занимались последние две недели, что ни разу сюда не зашли? Мне пришлось работать над Аристотелем без вас.
– Мне правда очень жаль, но я не мог прийти, – сказал Грей, искоса поглядывая на Харди, а потом на Тома, который сидел, разглядывая стену с видом в высшей степени безразличным.
– Ну, а я закончил «Этику»*, – сказал Харди.– Не могли бы вы зайти завтра, чтобы её обсудить? Вы ведь тоже её закончили?
 
* «Этика» – древнегреческому философу и учёному Аристотелю (384 до н. э.  – 322 до н. э.) принадлежит несколько сочинений по этике: Никомахова этика, Большая этика, Эвдемова этика, О благом и злом.
 
– Вообще-то нет, – сказал Грей. – С тех пор, как мы в последний раз виделись, я туда даже не заглядывал.
– Вы бы поостереглись, – сказал Харди. – Новые экзаменаторы только и спрашивают, что по истории и естественным наукам. Не надейтесь, что на экзамене вас выручит ваша классическая филология.
– Я надеюсь наверстать на пасхальных каникулах, – сказал Грей.
– У вас тогда работы и так будет предостаточно, – сказал Харди, – но как вышло, что вы так отстали?
– Дело в том, – нерешительно начал Грей, – что помощник настоятеля церкви Св. Петра организовал несколько вечерних школ, и ему нужна была помощь. Ну, вот я и делал, что мог, чтобы ему помочь, и вообще-то, – он посмотрел на свои часы, – мне уже пора. Я только хотел объяснить вам, почему я больше не прихожу.
Харди посмотрел на Тома, которого это сообщение застало врасплох, и который уже не так надменно смотрел в стену. Он даже снизошёл до того, чтобы бросить быстрый взгляд на своего соседа.
– Как неудачно, – сказал Харди, – и что же, вы учительствуете каждый вечер?
– Да, – сказал Грей. – Знаете, раньше я занимался по вечерам историей и естественными науками; но оказалось, что учительство отнимает столько сил, что, придя домой, я гожусь лишь на то, чтобы лечь в постель. Я очень рад, что сказал вам об этом. Я давно собирался. И если вы позволите мне заходить на часок сразу после холла, а не позже, тогда, наверное, я смогу.
– Конечно, – сказал Харди, – можете приходить, когда хотите. Однако это довольно жестоко – отбирать у вас все вечера, когда экзамены на носу.
– Я сам так захотел, – сказал Грей. – Я был бы очень рад, если бы это произошло в какое-нибудь другое время, но, раз уж так получилось, я буду делать всё, что могу.
– Да, но мне хотелось бы вам помочь. Нельзя ли мне забрать у вас пару вечеров в неделю?
– Нет! – сказал Том, внезапно загораясь энтузиазмом. – Для вас, Харди, это тоже некстати. Чтобы преподавать там, особых знаний не нужно. Давайте я пойду. Если позволите, я возьму два вечера в неделю.
– О, благодарю вас, – сказал Грей, – но я не знаю, как это понравится моему другу. То есть… я имею в виду… – сказал он, сильно краснея, – это очень любезно с вашей стороны, только я уже привык, и… они надеются на меня. Но мне в самом деле пора, доброй ночи, – и Грей ушёл в сильном смущении.
Как только дверь за ним закрылась, Харди не выдержал, откинулся в кресле и смеялся так, что слёзы побежали по щекам. Том, который оказался совершенно не способен оценить эту шутку, сидел и смотрел на него с полной серьёзностью.
– Интересно, что такое есть у вас во взгляде, Браун, – спросил Харди, когда снова смог говорить, – что вы так сильно напугали Грея? Вы видели, как он перепугался при мысли о том, что вы будете работать в вечерней школе? Должно быть, что-то в вашем лице выдаёт скрытый протестантизм, которого я не заметил.
– Не думаю, что это он меня испугался. И не забывайте, на ваше предложение он тоже не согласился, – сказал Том.
– Ну, во всяком случае, это больше не выглядит просто как сплошные готические завитушки и что-то вроде дамских шляпок, только для мужчин?
Том задумался, прихлёбывая чай.
– За это им нельзя не восхищаться, – сказал он. – Вы в самом деле думаете, что из-за этого преподавания он запустил свои собственные занятия?
– В этом я уверен. Он такой тихий, что вряд ли что-то ещё способно отвлечь его от занятий; и я вижу, что теперь он не продвигается, как раньше, день за днём. Если ему не удастся как-нибудь наверстать, он не получит отличие первого класса.
– Кажется, ему не очень нравится быть учителем, – сказал Том.
– Совершенно не нравится, насколько я могу судить.
– Тогда это действительно очень хорошо с его стороны, – сказал Том.
– И вы берёте обратно своё заявление насчёт дамских шляпок для мужчин, по крайней мере, в его отношении?
– Да, беру, причём от всего сердца. Но не по отношению ко всему этому кружку.
– Мне они тоже не нравятся, но, в целом, они полезны – по крайней мере, для этого колледжа. Даже самые худшие из них в какой-то мере поднимают голос за самоограничение и против потворства своим желаниям, а это нигде так не нужно, как здесь.
– Хорошенькое самоограничение – муслиновые занавески, пианино и старый кларет*!
 
* кларет – красное бордоское вино.
 
– Ну, Хэндона не стоит к ним приписывать; он просто немного увлекается средневековьем и находит всё это приличествующим джентльмену.
– Одно я знаю точно – там была вся их камарилья, и никто особенно не протестовал.
– Браун, вы просто фанатик. Никогда бы не подумал, что вы способны прийти в такую ярость против какой бы то ни было группы людей. Кажется, я чую дух Арнольда*.
 
* Арнольд (Thomas Arnold,  1795 – 1842) – был директором  школы Рагби с 1828 по 1841 г. и оказал большое влияние на Томаса Хьюза, который там учился. Арнольд был противником партии Высокой церкви и сторонником так называемой Широкой церкви (Broad church) – более либерального направления в англиканстве. 
 
– Нет, не чуете. Он никогда меня ни против кого не настраивал.
– Да ну! Тогда, значит, всему виной сама атмосфера Рагби. Но должен вам сказать, что, каковы бы ни были их мотивы, они единственные во всём колледже выражают протест против существующего положения вещей.
– Ну, а как же вы сами, старина?
– Глупости! Я никогда не отказываю себе ни в одном удовольствии, которое могу себе позволить, если, конечно, в нём нет ничего плохого, и если это никому не мешает. Уверяю вас, я привержен жизненным благам и радостям ничуть не меньше вас.
– Если в этом нет ничего плохого, и вы можете себе это позволить, и оно никому не мешает. То-то и оно. Но не значит ли это, что это удовольствие принадлежит вам по праву? Полагаю, вы не хотели бы, чтобы вам его просто сунули под нос, дали понюхать – и всё?
– Да, мне это тоже приходило в голову. Я не раз думал об этом, и должен признать, что доля истины тут есть. Но, заметьте, это довольно зыбкая почва, особенно для первокурсника, и можно привести немало доводов против – я имею в виду, против того, чтобы отказывать себе в чём-либо ради самого отказа.
– Ну, они не стали отказывать себе в удовольствии смотреть на человека как на дикаря только потому, что собор Св. Павла нравится ему больше, чем Вестминстерское аббатство*.
 
* Вестминстерское аббатство (Westminster Abbey) – церковь в Вестминстере (Лондон). Традиционное место коронаций и захоронений британских монархов. Строилась с перерывами с 1245 по 1745 г. Выдающийся памятник английской готики.
 
– Надо же, как подействовала на вас эта выволочка на экклезиологической* винной вечеринке. Ну ладно! Не нужно щетиниться как ёж. Больше я об этой злосчастной вечеринке вспоминать не буду. Я видел сегодня вашу восьмёрку. Вы уже гораздо лучше выдерживаете ритм, но вот впереди есть одно-два слабых места.
 
* экклезиологический – относящийся к экклезиологии, отрасли христианского богословия, изучающей природу и свойства Церкви.
 
– Да, – сказал Том, с удовольствием меняя тему разговора. – Мне ужасно трудно выдерживать ритм, который задаёт Джервис. Как вы думаете, я когда-нибудь к нему привыкну?
– Ну конечно, привыкнете. Вы же гребли с ним всего около дюжины раз, а он – лучший загребной на реке. Вы немножко торопитесь, но я не вас имел в виду. Второй и пятый – вот кто портит всю картину.
– Вы так думаете? – с облегчением спросил Том. – И Миллер, мне кажется, думает так же. Это так досадно – на гонках в следующем семестре Драйсдейл должен грести вторым, а Блейк седьмым, а Диоген тогда будет пятым. А сейчас ему приходится быть седьмым, потому что Блейк в этом семестре тренироваться не будет, и Драйсдейл тоже. Они сказали, что хватит времени и после Пасхи.
– Очень жаль, – сказал Харди.
– Ещё бы, – сказал Том. – А Миллер из-за этого ужасно злится. Он так на нас на всех набрасывается, как будто это мы виноваты. Как вы думаете, он хороший рулевой?
– По большому счёту первоклассный, но слишком уж остёр на язык. Нельзя получить от человека всё, на что он способен, без хотя бы маленькой похвалы.
– Да, вот именно, он всех против себя настраивает, – сказал Том. – Но капитан – отличный парень, правда?
– Да, но слишком уж покладистый, особенно с такими, как Блейк и Драйсдейл. Ему нужно или заставить их тренироваться, или выгнать из команды.
– Но кого же он возьмёт вместо них? Больше никого нет. Вот если бы вы согласились грести – правда, почему бы и нет? Я уверен, тогда у нас всё было бы в порядке.
– Я не являюсь членом клуба и не плачу членские взносы, – сказал Харди. – И сожалею об этом, потому что в этом году мне хотелось бы грести с вами в команде Джервиса.
– Позвольте мне сказать об этом капитану, – сказал Том. – Я уверен, он как-нибудь это уладит.
– Боюсь, уже поздно, – сказал Харди. – Я отказался от всего этого два года назад, а теперь, в награду за все свои усилия, начинаю думать, что свалял дурака.
Больше в тот раз по этому поводу ничего сказано не было, но Том ушёл в отличнейшем настроении из-за этого признания Харди – тем более что он льстил себе мыслью, что отчасти и сам был причиной этой перемены в своём друге.



Глава 10
Летний триместр


Много ли моментов в жизни может сравниться с началом нашего второго триместра в университете? Трудно даже представить себе, чего ещё может пожелать человек в этот период своей жизни в том, что касается внешних обстоятельств, если вдруг в его комнатах появится крёстная-фея и предложит ему исполнение трёх традиционных желаний. Моряк, который попросил «весь грог в мире» и «весь табачок в мире», не нашёл ничего лучшего, как попросить в третий раз «ещё немножко табачку»; но, во всяком случае, его первые два желания действительно основывались на том, что он считал важнейшими потребностями; ему действительно больше всего не хватало грога и табака. Положение, в котором оказался бы этот Джек, если бы отправился в путешествие в полной уверенности, что о выполнении его самых смелых чаяний относительно алкоголя и наркотиков уже позаботились и в качестве желаний это рассматриваться не может, представляет собой единственную точную параллель с тем случаем, о котором идёт речь. Во втором семестре мы уже больше не новички и начинаем чувствовать себя как дома, в то время как и экзамены «смоллз», и экзамены «грейтс»* всё ещё достаточно далеко, так что их можно полностью игнорировать, если мы к этому склонны, или же с уверенностью смотреть в будущее, чувствуя, что игра в наших руках, если мы серьёзно относимся к занятиям. Наше финансовое положение – если только мы не проявили исключительную изобретательность, запутывая свои дела – такое, какого только можно пожелать; мы получаем достаточное содержание, которое ежеквартально выплачивается университетским банкирам без забот и хлопот с нашей стороны, а наш кредит находится в зените. Мы считаем своим долгом отплатить за гостеприимство, проявленное по отношению к нам, когда мы были новичками, и на наши первые вечеринки наверняка придут все приглашённые, чтобы посмотреть, как мы с этим справимся, а если мы не сумеем сохранить своих гостей на будущее, то это будет только наша собственная вина. Мы ещё не успели в сколько-нибудь значительной степени испортить себе репутацию в глазах руководства своего колледжа или университета. Едва ли наше настроение и пищеварение когда-нибудь будут лучше. Эти и ещё множество других удобств и преимуществ со всех сторон окружают счастливого юношу, который возвращается в Оксфорд после своих первых каникул; а в случае нашего героя счастливого втройне, потому что он возвращается к Пасхальному триместру; ведь Пасхальный триместр с его четырьмя выходными и маленьким Троицыным триместром в конце – лучшая пора года в Оксфорде. В эту пору даже в нашем суровом северном климате солнышко набирает силу, дни удлиняются, на утреннюю службу в часовне необязательно надевать пальто, а невзгоды в виде окоченевших рук и дрожи от холода уже больше не сопровождают каждое катание на лодке или верхом. Высокие вязы на лугу Крайст Чёрч и в садах колледжей наполнены звонким пением птиц. Вы почти слышите, как растёт густая трава, а почки на деревьях и кустах у вас на глазах меняют цвет с коричневого, красного или пурпурного на изумрудно-зелёный; старый славный город прихорашивается и наполняется смехом и песнями. Через несколько недель начнутся гребные гонки, и Каули Марш** наполнится белыми палатками и весёлыми игроками в крикет. На тропе над «Кишкой» чуткое ухо сможет одновременно наслаждаться сразу тремя сладостными звуками: ударами вёсел гребной восьмёрки, треском выстрелов в «Плотине» и стуком бит на крикетной площадке Модлин-колледжа. А там не за горами и День Поминовения***, когда сюда роями слетаются прекрасные посетительницы; и предвкушение поездок в Вудсток**** и Ньюнхем летним днём; и тихие долгие вечера с окнами, распахнутыми в старинные дворы, через которые доносится серебристый смех и обрывки музыки, не созданной никем из людей, а старые галки-холостяки, склонив головы набок, озадаченно прислушиваются, глядя вниз с зубчатых стен. Венцом всему этому служат длинные каникулы, которые начинаются с поездки на регату Хенли или в Лондон – посмотреть матч с Кембриджем на площадке Лорда***** и вкусить других наслаждений этого времени года, перед тем как отправиться в какое-нибудь приятное путешествие или снова окунуться в тихие радости английской сельской жизни! Право же, молодые англичане, посещающие наши университеты, попадают в очень приятные места. Страна имеет право многого ожидать от тех, кому она предоставляет возможность вести такую жизнь в те годы, когда наслаждения особенно сильны.

* экзамены «смоллз» и экзамены «грейтс» – первый экзамен на степень бакалавра, который сдавался примерно в середине университетского курса и служил допуском для второго, на студенческом сленге назывался «смоллз» (smalls, он же little-go), буквально «малый экзамен». Второй и последний сдавался по окончании университетского курса и назывался «грейтс» (greats) (буквально – «большой экзамен»), он же «скулз» (schools). После его сдачи присваивалась учёная степень бакалавра.
** Каули Марш (Cowley Marsh) – местность в Оксфорде, где расположена крикетная площадка Модлин-колледжа (Magdalen College), а также парк.
*** День Поминовения (Commemoration) – ежегодная церемония в честь благодетелей университета, которая проходит в июне.
**** Вудсток (Woodstock) – городок в 13 км к северо-западу от Оксфорда, популярное место для пикников. Известен благодаря расположенному на его окраине дворцу Бленхейм (Blenheim Palace).
***** Площадка Лорда (Lord’s Cricket Ground) – крикетное поле в Лондоне, принадлежащее Мэрилбонскому крикетному клубу (Marylebone Cricket Club). Названо в честь своего основателя Томаса Лорда. Существует и поныне.
 
Том, конечно же, не остался равнодушен к преимуществам своего положения и был готов без колебаний ими воспользоваться. К тому же он был особенно доволен собой, потому что, из уважения к совету Харди, уезжая на пасхальные каникулы, взял с собой книги, заявленные им для первого экзамена*, и прочитал их дома, посвящая час или два этому похвальному занятию почти ежедневно. Поэтому по возвращении он чувствовал себя вправе немного расслабиться. Он привёз с собой две большие корзины хорошего вина – подарок отца, который не мог без содрогания подумать о том, что его сын будет угощать своих друзей той «огненной водой», которую обычно продают студентам. Том обнаружил, что понятия отца о масштабах потребления алкоголя в университете нелепы до крайности. Сквайр сказал, что в своё время к нему на его первую винную вечеринку пришло одиннадцать человек, и он открыл для них девятнадцать бутылок портвейна. Он был очень рад услышать, что университетские нравы настолько изменились к лучшему; и, поскольку Тому не понадобится так много вина, он сможет дать ему вино из старого запаса. Таким образом, портвейн, который Том осторожно поставил к себе в погреб в первый же час после своего возвращения, был более чем двадцатилетней выдержки, и он с чувством глубокого удовлетворения думал о том, какое приятное впечатление это произведёт на Джервиса и Миллера и ещё одного-двух знатоков, которые понимали толк в вине и формировали общественное мнение на этот счёт, а также о том весе в обществе, который он скоро приобретёт благодаря репутации человека, угощающего хорошим вином.
 
* книги, заявленные для первого экзамена – для экзамена «смоллз» студент должен был сам выбрать книгу латинского и книгу греческого автора, по которым его должны были экзаменовать. Помимо этого, в программу экзамена входил материал, обязательный для всех экзаменующихся.
 
Идея принимать у себя гостей, быть гостеприимным, кажется привлекательной большинству молодых людей, но сам акт гостеприимства скоро приедается всем, кроме некоторых странно устроенных индивидуумов. Для них гостеприимство становится сначала страстью, а потом религией –  религией, практическое воплощение которой, в случае некоторых её адептов, сильно напоминает намёки на этот счёт, разбросанные по всему Новому завету. Большинство из нас, проводив гостей, чувствует особое удовлетворение, напоминающее удовлетворение от оплаченного счёта: они своё получили и теперь в течение долгого времени не могут ни на что рассчитывать. Но такие мысли никогда не приходят в голову истинно гостеприимному человеку. Даже если он в течение многих лет стеснён в средствах, это не мешает ему держать двери своего дома открытыми для всех, кому вздумается прийти, и ставить на стол всё лучшее, что у него есть. Ему и в голову не придёт поступить иначе, даже если всё, на что он способен – это свежий портер с ближайшей конюшни*. Он не спрашивает себя: «Следует ли пригласить А или Б? Обязан ли я ему чем-нибудь?» Вместо этого он спрашивает: «Захочет ли А или Б прийти?»  И истинное удовольствие я получаю в домах именно таких людей, хотя там вам никогда не подадут чего-нибудь особенно изысканного (как может поставить на стол старое вино человек, который каждый день ставит на него самое старое, что у него есть?), а зачастую за столом и тесно, и мало порядка. Высокое искусство гастрономии и возведённое в ранг научной дисциплины умение пить, столь высоко ценимые в нашем высоко цивилизованном обществе, таким хозяином полностью игнорируются, они для него просто непостижимы. Они культивируются совсем другими людьми – теми, в ком мало истинного гостеприимства, и, случись нам попасть за их стол, мы встаём оттуда хотя и с чувством удовлетворения и насыщения, но насыщения главным образом физического, а не насыщения сердца, которое мы испытываем, глядя на старания по-настоящему гостеприимного человека. Поэтому мы вынуждены заметить, что незримое, духовное начало придаёт ценность и значение даже таким повседневным вещам, как обеды; и заодно с царём Соломоном я предпочту в высшей степени трогательный diner Russe**, «блюдо зелени, и при нём любовь»***, хотя, как я полагаю, ни мы, ни Соломон ничего не имели бы против хорошо приправленных котлет к нашему салату, если бы они оказались в меню.
 
* свежий портер с ближайшей конюшни – интересная бытовая деталь: домашним пивоварением в Англии тех лет действительно занимались на конюшне.
** diner Russe (фр.) – обед по-русски. По-видимому, здесь имеется в виду сервировка по-русски (service а la russe), впервые ведённая в употребление на Западе князем Александром Борисовичем Куракиным (1752 – 1818), который в 1808 – 1812 гг. был русским посланником в Париже. При этой сервировке блюда разделываются на порции на кухне и подаются на стол последовательно. Сервировка по-русски пришла на смену сервировке по-французски (service а la fran;aise), которая уходит своими корнями в средневековые пиры феодальных сеньоров. При этой сервировке все блюда подаются на стол сразу и делятся на порции уже на месте, что требует большого количества прислуги. Сервировка по-русски, менее помпезная, зато гораздо более практичная, стала распространяться сначала во Франции, а затем и в Англии, и к концу девятнадцатого века вошла в этих странах в повсеместное употребление.
*** Ветхий Завет, Книга Притчей Соломоновых, 15:17, Синодальный перевод.
 
Едва ли нужно объяснять читателям, что одной из первых вещей, которую сделал Том после того, как позаботился о своём багаже и распаковал вино, был визит в комнаты Харди, где он обнаружил своего друга, как всегда, погружённого в книги, а вокруг громоздились потрёпанные атласы и словари всех видов и сортов в ещё большем количестве, чем прежде. После первых сердечных приветствий Том с удовольствием занял своё обычное место.
– Давно приехали, старина? – начал он. – У вас такой вид, будто вы никуда и не уезжали.
– Я съездил домой всего на неделю. Ну, а вы что поделывали на каникулах?
– Да так, ничего особенного. Помимо прочего, я одолел почти всё, что нужно для первого экзамена.
– Браво! Вы увидите, это окажется очень кстати. Я и не думал, что вы с такой лёгкостью возьмётесь за учёбу.
– Как спурт это даже приятно, – сказал Том. – Но я никогда не смогу день за днём заниматься этой жуткой зубрёжкой так, как вы. А что это вы сделали со своими стенами?
Том недаром задал этот вопрос, потому что углы комнаты Харди были покрыты листами бумаги разных размеров, приклеенными к стенам группами. На линии зрения, примерно на высоте четырёх-шести футов от пола, едва ли оставался виден хотя бы дюйм обоев, и от каждой центральной группы отходили вверх, вниз и в стороны, почти достигая пола, потолка, камина и книжного шкафа, полосы и пятна из листов бумаги.
– А вам не кажется, что по сравнению со старыми обоями это шаг вперёд? – спросил Харди. – Я съеду отсюда в следующем семестре, и пусть это послужит намёком, что колледжу пора уже позаботиться об оклейке стен. Я бы спросил вас, как вам это с точки зрения художественного вкуса, но вы ведь не можете считаться экспертом по таким вопросам.
– Да ведь это просто карты и листы с именами и датами, – сказал Том, вставая, чтобы рассмотреть эти украшения. – А для чего, скажите на милость, все эти странные булавки? – продолжал он, вытаскивая из ближайшей карты толстую булавку с большой головкой из красного сургуча.
– Эй! Осторожней, что это вы делаете? – закричал Харди, вставая и поспешно идя в тот угол. – Эти булавки – знаменитые государственные деятели и воины Древней Греции и Рима, непочтительный вы тип!
– Ах, прошу прощения, я не знал, что нахожусь в такой высокой компании, – сказал Том и воткнул булавку с красной головкой обратно в стену.
– Ну вот, полюбуйтесь, – сказал Харди, вытаскивая булавку снова. – Хорошенькие дела бы тут начались под вашим руководством. Эта булавка – Брасид*, а вы забрали его из Навпакта**, где он наблюдал за одиннадцатью афинскими галерами, стоящими на якоре под храмом Аполлона, и воткнули прямо посреди Пникса***, где его немедленно разорвала бы в клочки безжалостная разъярённая толпа. И вы ещё называете себя тори! Впрочем, с тори всегда так – они расчётливые, жестокие и завистливые. Используйте своих лидеров, а потом бросайте их – вот золотое правило аристократии.
 
* Брасид (? – 422 г. до н.э.) – выдающийся спартанский полководец, участник Пелопоннесской войны; погиб в 422 г. до н.э. в битве при Амфиполе.
** Навпакт – город в Греции на северном берегу Коринфского залива. В 429 г. до н. э. состоялось морское сражение при Навпакте между флотами Афин и Пелопоннесского союза в ходе Пелопоннесской войны. Битва закончилась победой афинского флота. В этом бою Брасид был помощником Кнема, который командовал спартанским флотом.
*** Пникс – холм в Афинах, менее чем в километре западнее Акрополя, на котором, начиная с 507 г до н.э. проводились народные собрания афинян.
 
– К чёрту Брасида, – сказал Том, смеясь, – можете воткнуть его обратно в Навпакт. А где здесь Клеон*? Дайте мне этого негодяя, я засуну его куда-нибудь ещё похуже.
 
* Клеон (ум. 422 до н.э.) – афинский политический деятель, предводитель партии радикальных демократов («демагог»), стратег в период Пелопоннесской войны; владелец кожевенной мастерской; неоднократно высмеивался в комедиях Аристофана. Ненавидел аристократию и Спарту. В основном из-за него в 425 г. до н. э. была упущена возможность заключить почётный мир. В своей ненависти к Спарте он вводил народ в заблуждение, преувеличивая ресурсы Афин, и дразнил его будущими выгодами. Погиб в битве при Амфиполе, как и Брасид.
 
– Вот он, с жёлтой головкой. Оставьте его в покое, говорю вам, а то всё безнадёжно перепутается, пока Грей придёт заниматься. Мы дошли ещё только до третьего года войны.
– Очень мне нравятся ваши шуточки насчёт того, что тори приносят в жертву своих выдающихся деятелей, – сказал Том, засовывая руки в карманы подальше от искушения. – А что вы скажете насчёт вашей драгоценной демократии, старина? Который здесь Сократ*?
 
* Сократ (469 г. до н. э. – 399 г. до н. э. ) – древнегреческий философ, учение которого знаменует поворот в философии – от рассмотрения природы и мира к рассмотрению человека. После поражения Афин в многолетней Пелопоннесской войне в 404–403 гг. в городе была установлена жестокая спартанская «тирания тридцати», во главе которой встал Критий, бывший слушатель Сократа. Хотя Сократ никак не сотрудничал со спартанской властью во время тирании, после свержения диктатуры афиняне привлекли его к суду по обвинению в расшатывании устоев государства, стараясь таким образом найти причину явного упадка демократии и ослабления Афин. Как свободный афинский гражданин, Сократ не был подвергнут казни, а сам принял яд по приговору суда.
 
– Вот он, милый старичок, вот эта булавка с большой серой головкой, – видите, прямо посреди Афин. Я очень горжусь своими Афинами. Вот Пирей и Длинные стены*, а вот холм Ареса**. Правда, прямо как на картинке?
 
* Пирей и Длинные стены – порт Пирей находится примерно в 10 км от центра Афин. Длинные стены – это фортификационные сооружения, защищавшие дорогу из Пирея в Афины с обеих сторон на всём её протяжении. Были возведены при Перикле (V в. до н.э.).
** холм Ареса (Ареопаг) – холм в Афинах к северо-западу от Акрополя, на котором собирался высший судебный и контролирующий орган древних Афин, который по названию холма также назывался Ареопагом.
 
– Пожалуй, это лучше, чем на большинстве карт, – сказал Том. – Но вам не удастся так легко уйти от ответа. Я хочу знать, убила ваша любимая демократия Сократа или нет.
– Я не обязан защищать демократии. Но вы только гляньте на мои булавки. Возможно, это во мне говорит родительское чувство, но я утверждаю, что, по-моему, они обладают характером в зависимости от материала. Я уверен, что вы угадаете, кто есть кто, если только хорошенько присмотритесь к цвету и форме сургуча. Вот это, например, кто такой?
– Алкивиад*, – с сомнением ответил Том.
 
* Алкивиад (450 до н. э. – 404 до н. э.) – древнегреческий афинский государственный деятель, оратор и полководец. Уже в юношеском возрасте вместе с благородными чертами характера и исключительными способностями у него проявлялись себялюбие, легкомыслие, дерзость, высокомерие и страстное стремление быть повсюду первым. В 415 г. до н. э. во время Пелопоннесской войны организовал и возглавил экспедицию для завоевания Сицилии, но перешёл на сторону Спарты после того, как его привлекли к суду по обвинению в святотатстве. Затем бежал в Персию. В связи с военными неудачами Афин был возвращён на родину и поставлен во главе афинского флота, но после первого же поражения опять бежал в Малую Азию. Был убит в результате своих многочисленных интриг.
 
– Алкивиад! – воскликнул Харди, – вы же только что из Рагби, и так плохо знаете Фукидида*? Алкивиад вот – эта маленькая пурпурная фатоватая булавка рядом с Сократом. А эта, цвета ржавчины, –  старый почтенный консерватор Никий**.
 
* Фукидид (даты рождения и смерти неизвестны) – великий древнегреческий историк. Написал «Историю Пелопоннесской войны», современником и очевидцем которой был.
** Никий (около 470 до н. э. – 413 до н. э.) – афинский государственный деятель и военачальник. Во время Пелопоннесской войны был убеждённым сторонником мира со Спартой. Его усилия по прекращению военных действий привели к заключению в 421 г. до н. э. Никиева мира, который, однако, оказался непрочным. Главными чертами характера Никия были нерешительность и медлительность, поэтому он мало подходил для роли военачальника, однако обстоятельства складывались так, что он вынужден был воевать. В 415 г. до н. э. возглавил военную экспедицию афинян на Сицилию, в успех которой не верил. Экспедиция закончилась крахом, Никий был взят в плен и казнён.
 
– Да, но вы сделали Алкивиада чуть ли не самым маленьким из всех, – сказал Том.
– Таким он, по-моему, и был, – сказал Харди. – Наглый молодой негодяй, которого я хотел бы купить за свою цену, а продать за ту, которую он сам себе назначит. Он, должно быть, был вроде некоторых наших джентльмен-коммонеров, только с мозгами.
– Однако мне кажется, – сказал Том, – что это отличный способ запоминать историю.
– Льщу себе надеждой, что так оно и есть. Идея появилась у меня уже давно, но я бы так её и не воплотил и не понял всю её ценность, если бы не Грей. Я придумал это, чтобы натаскивать его по истории. Видите, мы сейчас в греческом углу. А вон там – Древний Рим. Там мы отрабатываем Ливия* и Тацита** точно так же, как здесь – Геродота и Фукидида; а воткнутые там булавки относятся ко Второй Пунической войне***, мы до неё как раз дошли. Не удивлюсь, если Грей всё-таки получит своё отличие первого класса, он очень быстро всё схватывает в этих моих углах и говорит, что никогда не забывает события, которые выучил, выкалывая их булавками.
 
* Ливий (Тит Ливий, 59 до н. э. – 17 н. э.) – один из самых известных римских историков, автор «Истории от основания города».
** Тацит (Корнелий Тацит, ок. 56 – ок. 117 н. э.) – один из величайших историков Древнего Рима. Основные произведения – «История» и «Анналы».
*** Вторая Пуническая война (218 – 202 до н. э.) – военный конфликт между двумя коалициями, во главе которых стояли Рим и Карфаген, за гегемонию в Средиземноморье.
 
– Он всё ещё работает в той школе? – спросил Том.
– Да, так же много, как раньше. Он не уезжал на каникулы, и я думаю, это на самом деле потому, что помощник настоятеля сказал, что не сможет без него обойтись.
– Это очень благородно с его стороны, но всё-таки я думаю, он поступает ужасно глупо, что не отказывается от этого до тех пор, пока не сдаст экзамены, а вы?
– Нет, – сказал Харди, – от этой работы ему больше пользы, чем от любых экзаменов, хотя я надеюсь, что экзамены он тоже хорошо сдаст.
– Я тоже на это надеюсь, потому что он этого заслуживает. А теперь, Харди, давайте сменим тему. В следующий четверг моя первая винная вечеринка, а это – первое приглашение на неё. Вы ведь обещаете прийти, правда?
– Как вы спешите, – сказал Харди, взял карточку с приглашением и, рассмотрев, положил на каминную полку.
– Но вы обещаете прийти?
– У меня сейчас очень много работы, и я ничего не могу обещать.
– Вы можете зайти всего на полчаса. Я привёз с собой отличное вино из отцовского погреба, и мне так хочется, чтобы вы встретились с Джервисом. Он будет наверняка.
– А вот и колокол на службу в часовне, – сказал Харди. – Я и не думал, что уже так поздно. Мне нужно идти, чтобы объяснить новому служителю его обязанности. Вы зайдёте после холла?
– Да, если вы придёте ко мне в следующий четверг.
– Мы об этом ещё поговорим. Но смотрите, приходите сегодня вечером. Вы увидите, как я натаскиваю Грея по Пуническим войнам, и посмотрите, как работают все эти булавки. Я очень горжусь этим своим представлением.
И вот Харди ушёл в часовню, а Том отправился в комнаты к Драйсдейлу, совершенно не уверенный в том, что ему удалось заполучить Харди на свою вечеринку. Там он нашёл Драйсдейла, который, как обычно, валялся на диване и ласкал Джека. Он только что приехал, и его слуга вместе со скаутом распаковывали чемоданы. Казалось, он был рад видеть Тома, но выглядел вялым и обессилевшим.
– Где ты был на каникулах? – спросил Том. – Ты скверно выглядишь.
– Ещё бы, – сказал Драйсдейл. – Эй, Генри, подай-ка бутылку схидама*. Выпьем горького? Нет ничего лучше, чтобы привести в порядок пищеварение.
 
* схидам – голландская можжевёловая водка. Названа по городу Схидам (Schiedam) в Нидерландах, где находился центр её производства.
 
– Нет, спасибо, – сказал Том, отказываясь от стакана, который протянул ему Генри, – у меня и так отличный аппетит.
– Везёт же тебе, – сказал Драйсдейл. – Ах, это то, что нужно! Мне уже лучше.
– Так где же ты был?
– В маленькой деревушке под названием Лондон. За городом в это время года делать нечего. Я поехал к Лиммеру, да так там и застрял до сегодняшнего дня вместе с ещё двумя-тремя нашими.
– Я не выдерживаю в Лондоне больше недели, – сказал Том. – Что вы там делали целыми днями?
– Ну, дневной свет мы видели редко, – сказал Драйсдейл. – Театры, боксёрские матчи, «Угольная яма»*, сидровые погребки, иногда картишки на Сент-Джеймс-стрит**, – нам было не до ранних вставаний. Но я лучше остальных, обычно в два часа дня я уже завтракал.
 
* «Угольная яма» (Coal Hole) – паб в Лондоне на улице Стрэнд (the Strand). Существует поныне.
** Сейнт-Джеймс-стрит (St. James's Street) – улица, на которой расположено несколько лучших лондонских клубов для джентльменов.
 
– Неудивительно, что ты так скверно выглядишь. Лучше бы ты поехал за город.
– Во всяком случае, в карманах было бы погуще, – сказал Драйсдейл. – Клянусь Юпитером, до чего же быстро утекает наличность! Меня просто выпотрошили; если мне не будет везти в «ван-джон», провалиться мне, если я знаю, как дотяну до конца триместра. Зато посмотри, вот куча новых песен, некоторые просто первоклассные, – и он швырнул какие-то бумаги Тому, который непонимающе посмотрел на них.
– Надеюсь, Драйсдейл, что в этом триместре ты будешь регулярно ходить на тренировки по гребле.
– Да, думаю, что так; это дешёвое развлечение, а мне для разнообразия нужна физическая нагрузка.
– Вот и хорошо.
– Кстати, я привёз костюмы для этой нашей цыганской затеи. Об этом я не забыл. А Блейк уже вернулся?
– Не знаю, – сказал Том, – но до гонок у нас не будет на это времени.
– Ну, значит, после; хотя потом дни будут уже слишком длинные, а я предпочитаю темноту для маскарада.
– Уже бьёт пять. Ты собираешься обедать в холле?
– Нет, пойду в «Митру»*, закажу жаркое.
 
* «Митра» (The Mitre) – гостиница в Оксфорде на Хай-стрит. Гостиница всегда принадлежала Линкольн-колледжу. Её название, возможно, происходит от герба колледжа, на котором изображена митра епископа Линкольнского.
 
 – Тогда я пошёл. Кстати, ты придёшь на мою винную вечеринку в следующий четверг?
– Да, только пришли мне карточку с напоминанием.
– Ладно, – сказал Том и отправился в холл с чувством беспокойства и досады за своего фешенебельного друга, к которому относился с искренним расположением.
После холла Том быстро обошёл своих знакомых, а затем, руководствуясь своим самым сильным влечением, вернулся в комнаты Харди. Совесть начала было упрекать его за то, что он собирается вторгнуться к Харди в его рабочие часы, но он утешился мыслью, что оторвать от книг такого заядлого книгочея – это на самом деле акт христианского милосердия. Там он обнаружил Грея, который подгонял свою римскую историю под руководством Харди; когда пришёл Том, оба были заняты булавками, которые втыкали в карты и списки в римском углу. Он попросил их продолжать и вскоре так увлёкся тем, чем они занимались, как будто тоже собирался сдавать «скулз» в мае, потому что Харди умел вдохнуть жизнь в то, о чём рассказывал, и, как многие люди со страстной натурой и твёрдыми убеждениями, либо полностью захватывал слушателей и увлекал их за собой, либо пробуждал в них крайнюю воинственность. На Тома лекция о Пунических войнах произвела именно последний эффект. Он несколько раз пытался возражать, но беспокойные взгляды Грея удерживали его от военных действий до тех пор, пока Харди с триумфом не воткнул большую чёрную булавку, олицетворявшую собой Сципиона*, в самую середину Карфагена, и не сказал, обернувшись:
 
* Сципион (Публий Корнелий Сципион Африканский Старший, 235 до н. э. – 183 до н. э.) – выдающийся римский полководец и государственный деятель времён Второй Пунической войны. В решающей битве при Заме 12 октября 202 г. до н.э. разбил карфагенского полководца Ганнибала и заставил карфагенян просить о мире.
 
– А теперь – чаю, Грей, пока вы ещё не ушли.
Пока заваривался чай, Том открыл огонь.
– Сегодня утром, Харди, вы не могли найти достаточно сильных выражений, чтобы ругать аристократию, и вдруг вечером вы ликуете по поводу успехов самой могучей и жестокой олигархии в истории и превозносите её до небес.
– Ага, так вот откуда ветер дует! – с улыбкой сказал Харди. – Но я радуюсь, о Браун, тому, что они разбили карфагенян, а не тому, что они разбили карфагенян, будучи аристократами, как вы, кажется, думаете; что же до олигархов, то тогда они ими не были.
– Во всяком случае, в этой войне они соответствуют спартанцам, а карфагеняне – афинянам; и всё же ваши симпатии сегодня вечером на стороне римлян в Пунических войнах, хотя до обеда они были на стороне афинян.
– Я не согласен с вашей позицией. Карфагеняне были не что иное, как великая торговая аристократия – допускаю, с парой славных семей, вроде семьи Ганнибала*; но в целом это была скверная, торгашеская, стремящаяся купить подешевле, а продать подороже аристократия, – и миру очень повезло, что он от неё избавился. Сравнивать их с афинянами, нет, в самом деле! Да посмотрите хотя бы, что оставили после себя те и другие…
 
* Ганнибал (Ганнибал Барка, 247 до н. э. –183 до н. э.) – карфагенский полководец. Считается одним из величайших полководцев и государственных мужей древности. Был врагом номер один Римской республики и последним оплотом Карфагена перед его падением в серии Пунических войн. Выдающимся полководцем был также его отец – Гамилькар Барка.
 
– Да, – перебил его Том, – но мы знаем карфагенян только со слов тех, кто их уничтожил. Ваши герои вытоптали память о них железными копытами.
– Вы думаете, римские копыта сумели бы вытоптать память об их Гомере, если бы он у них был? – спросил Харди. – Вспомните, римляне покорили также и Грецию.
– Но Греция никогда не была настолько близка к тому, чтобы разбить их.
– Это правда. Но я продолжаю держаться своей точки зрения. Карфаген был отцом всех спекулянтов, которые наводнили моря и земли, сбывая свои товары.
– Не такой уж плохой образ жизни для нации. По крайней мере, англичанам следовало бы так думать.
– Нет, не следовало бы, по крайней мере, если «Punica fides»*  становится правилом торговли. Продажа низкопробных бирмингемских товаров** никогда не приносила пользы ни нациям, ни отдельным людям, и никогда не принесёт. А, Грей?
 
* «Punica fides» – «пунийская верность» – поговорочное выражение о вероломстве пунийцев (финикийцев), неоднократно засвидетельствованное в римской литературе.
** низкопробные бирмингемские товары – в XIX столетии г. Бирмингем стал одним из форпостов индустриальной революции. Машинное производство сделало возможным удешевить многие товары и поставить их изготовление на поток. Среди них было немало дешёвых низкокачественных подделок. Хотя низкокачественные товары производились не только в Бирмингеме, а в Бирмингеме в то же самое время производились товары высокого качества, выражение «Brummagem wares» (бирмингемские товары) для обозначения низкопробной подделки прочно вошло в английский язык.
 
Грей поморщился, когда к нему обратились, но сказал, что надеется, что церковь ещё сможет спасти Англию от судьбы Тира* и Карфагена, великих торговых наций древнего мира; а потом, проглотив свой чай с таким видом, как будто только что украл яйцо у наседки, поспешно ушёл и отправился в свою вечернюю школу.
 
* Тир – знаменитый финикийский город, один из древнейших крупных торговых центров. Находился на территории современного Ливана. Александр Македонский завоевал и разрушил город, однако он был восстановлен.
 
– Как жалко, что он такой странный и застенчивый, – сказал Том. – Мне бы так хотелось познакомиться с ним поближе.
– Действительно жалко. Наедине со мной он ведёт себя гораздо свободней. Думаю, он слышал от кого-то из их кружка, что вы – яростный протестант, и считает вас закоренелым фанатиком, недоступным для убеждения.
– Но всё-таки насчёт Англии и Карфагена, – сказал Том, уходя от обсуждения своих собственных странностей, – вы ведь на самом деле не думаете, что мы как они? Я прямо испугался, когда вы перевели «Punica fides» как «бирмингемские товары».
– Я думаю, что наша успешная торговля – главная опасность, подстерегающая нас впереди. Дьявол, готовый одарить нас новыми рынками и двадцатипроцентными прибылями – этот тот самый дьявол, которого Англии нужно опасаться больше всего. «Владычество переходит от народа к народу по причине несправедливости, обид и любостяжания»*, говорит мудрец. Подумайте хотя бы о недавней опиумной войне**. Не думаю, что нам сойдёт с рук много подобных дел. Грей, как видите, полагается на Церковь для спасения нации; но та Церковь, о которой он мечтает, на это не способна. Способна ли какая-нибудь вообще? Какая-то должна, а иначе всё то, во что мы верим, ложно. Но эта работа по приданию торговле добродетели, по христианизации торговли, кажется самым трудным делом, которое когда-либо хотели совершить с помощью Евангелия, по крайней мере, в Англии.
 
* Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 10:8, Синодальный перевод.
** опиумная война – Первая Опиумная война между Великобританией и Китаем (1840 – 1842 гг.) была вызвана стремлением Великобритании расширить свою торговлю с Китаем, в том числе опиумом, поскольку Китай проводил изоляционистскую политику. Результатом войны стала победа Великобритании, закреплённая Нанкинским договором от 29 августа 1842 г., выплата Китаем контрибуции в размере 15 000 000 серебряных лян (21 000 000 долларов), передача Великобритании острова Гонконг и открытие китайских портов для английской торговли. Китай был ослаблен, а миллионы китайцев стали наркоманами.
 
Харди говорил медленно, с сомнением и паузами, как бы спрашивая мнения Тома.
– Я никогда не слышал, чтобы об этом говорили с такой точки зрения. Я мало знаю о политике и английском государстве. Но подождите, ведь мы отменили рабство и компенсировали убытки плантаторам*, а это доказывает, что мы ещё не продались окончательно дьяволу торговли.
 
* отменили рабство и компенсировали убытки плантаторам – 1 августа 1834 г. рабство было отменено почти на всей территории Британской империи. Бывшие рабовладельцы получили компенсацию от казны, общая сумма которой составила двадцать миллионов фунтов стерлингов.
 
– Нет, я не думаю, что мы продались. Нет, слава Богу, есть немало признаков того, что мы ещё можем с честью выйти из этого испытания.
Они беседовали ещё час, пододвинув стулья поближе к камину и мечтательно глядя на угли, по обыкновению людей, которые не спорят, а, скорее, помогают друг другу думать, подбрасывая предположения. По истечении часа Том оставил Харди наедине с его книгами и ушёл, отягощённый несколькими новыми идеями, самая ясная из которых заключалась в том, что он полный невежда в отношении современной истории своей страны, а ведь это как раз то, в чём ему следовало бы разбираться лучше всего и о чём больше всего следовало бы думать. Поэтому, будучи человеком пылкого темперамента, он отправился к себе в комнаты, чтобы немедленно начать изучение этого нового предмета, однако после настойчивых поисков оказалось, что единственная пища для таких занятий – это последний номер «Беллз Лайф»*, обнаруженный в кармане пальто. За неимением лучшего он принялся за него и вскоре погрузился в колонку, заполненную интересными рассуждениями о шансах Бангэри** в его предстоящей кампании против британских боксёров среднего веса. Пробежав глазами хорошо знакомые страницы, он уверился в том, что колонки этого его старого знакомца, за исключением разве что полицейской хроники, не то место, где можно почерпнуть сведения о современном состоянии Англии или её перспективах на будущее. Затем, чувствуя, что в первый вечер триместра ему не усидеть на месте, он снова пошёл бродить и вскоре, по обыкновению, очутился у двери Драйсдейла.
 
* «Беллз Лайф» – спортивная газета “Bell’s Life in London and Sporting Chronicle” («Жизнь в Лондоне и спортивная хроника Белла»), издавалась c 1822 по 1886 год.
** Бангэри (Bungaree) – псевдоним австралийского боксёра Джона Горрика (John Gorrick), под которым он выступал в Великобритании в 1842 – 1844 гг. Хотя Горрик был белым, англичане ожидали, что он окажется австралийским туземцем, и он взял в качестве псевдонима имя известного австралийского аборигена, очевидно, с рекламными целями.
 
Войдя в комнату, он обнаружил там Драйсдейла и Блейка, причём вид у первого был куда серьёзней, чем когда-либо раньше. Что же до Блейка, то беспокойное, измученное выражение стало ещё заметней на его лице и даже портило его красоту. Было ясно, что, когда вошёл Том, они резко поменяли тему разговора, поэтому, здороваясь с Блейком, Том смотрел куда угодно, только не прямо перед собой. В тот момент ему действительно было ужасно жаль его. Однако через пять минут он уже вовсю хохотал над его рассказом о разговоре с кучером, правившим дневной почтовой каретой из Глостера, которой он приехал. Позже, когда Том, обдумывая этот разговор, попытался воспроизвести его, оказалось, что самое забавное в нём заключалось в обилии безграмотных выражений, которыми это йеху* уснащало свои истории; поэтому он оставил свою попытку, удивляясь, как мог находить это смешным.
 
* йеху – отвратительные человекоподобные существа из книги «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта (Jonathan Swift, 1667 – 1745 г.).
 
– Кстати, Блейк, – сказал Драйсдейл, – как насчёт нашей экскурсии по Беркширу в маскарадных костюмах? Ты готов?
– Не то чтобы, – ответил Блейк, – мне нужно как следует использовать оставшееся время, если я собираюсь сдавать «скулз» в этом триместре.
– Если что-то и портит Оксфорд, то это как раз экзамены, – сказал Драйсдейл. – Вечно они мешаются! Мне самому в следующем триместре нужно будет сдавать «смоллз», а я ещё и книжки не открывал, да и не собираюсь. Последуй хорошему примеру, старина, ты же и так получишь отличие первого класса, все это знают.
– Вот если бы все поставили на это своё мнение и заплатили мне в случае проигрыша. Я ведь за историю ещё и не брался.
– Какого дьявола им понадобилось поднимать столько шума из-за истории? Все и так прекрасно знают, что эти поганые древние язычники слова доброго не стоят. И какая польза забивать себе голову, кем были их бабушки, и что они ели, и где, когда и зачем вышибали друг другу свои глупые мозги, – хоть убейте не пойму.
– Отлично сформулировано. Где это ты набрался таких здравых суждений, Драйсдейл? Но ты пока ещё не экзаменатор. В общем, мне надо как-то подтянуть историю. Хотел бы я знать, как.
– А почему бы тебе не нанять репетитора? – спросил Драйсдейл.
– У меня уже есть один, но всё равно история – моё слабое место, – сказал Блейк.
– Наверное, я могу вам помочь, – сказал Том. – Я только что прослушал лекцию по истории Рима, да такую, которую нелегко будет забыть, – и он начал объяснять метод Харди, а Блейк слушал с напряжённым вниманием.
– Великолепно! – сказал он, когда Том закончил. – В чьих комнатах, вы сказали, они занимаются?
– У Харди, он каждый вечер занимается с Греем.
– Это тот странный здоровенный служитель, его закадычный приятель, – вставил Драйсдейл. – Ну что ж, о вкусах не спорят.
– Ты его не знаешь, – отпарировал Том, – и чем меньше ты будешь говорить о нём, тем лучше.
– Я видел, что он носит высокие ботинки и короткие фланелевые брюки*, а ещё…
 
* высокие ботинки и короткие фланелевые брюки – Харди был одет не по моде. Современный мужской костюм с длинными брюками и галстуком был введён в употребление знаменитым лондонским денди эпохи Регентства Красавчиком Браммелем (Beau Brummell, George Bryan Brummell, 1778 – 1840). С тех пор и по настоящее время никаких кардинальных изменений в мужском костюме не происходило. Мода, введённая Браммелем, распространялась в обществе сверху вниз, от высших классов к низшим, поэтому Харди, который в 40-х годах XIX века всё ещё носил «высокие ботинки и короткие фланелевые брюки», вполне мог производить впечатление «не-джентльмена» на людей вроде Драйсдейла. Фланель – дешёвая ткань – также считалась характерной принадлежностью низших классов.
 
– Вы не могли бы попросить Харди, чтобы он разрешил мне приходить на эти лекции? – перебил Блейк, предотвращая резкие выражения, которые так и просились Тому на язык. – Кажется, это как раз то, что мне нужно. Мне бы не хотелось предлагать ему плату, если только вы не думаете…
– Я совершенно уверен, – перебил Том, – что он ничего не возьмёт. Я спрошу у него завтра, разрешит ли он, но он такой славный и добрый человек, что я почти уверен, что разрешит.
– Мне тоже хочется познакомиться с твоим приятелем, Браун, – сказал Драйсдейл, – ты должен представить меня вместе с Блейком.
– Провалиться мне, если я это сделаю, – сказал Том.
– Тогда я сам представлюсь, – сказал Драйсдейл, – вот увидишь, на твоей винной вечеринке в четверг я буду сидеть рядом с ним.
Тут вошёл скаут Драйсдейла с двумя записками и осведомился, не нужно ли мистеру Драйсдейлу чего-нибудь ещё. Ничего, кроме горячей воды; он может поставить чайник, сказал Драйсдейл, и идти спать; пока скаут исполнял его приказание, он небрежно поднялся, насвистывая, подошёл к камину и прочитал записки при свете свечей, которые горели на каминной полке.
Блейк напряжённо следил за ним; видя это, Том сделал неловкую попытку продолжить разговор о преимуществах метода изучения истории Харди. Но это было всё равно, что обращаться к глухому, и скоро он умолк. Он видел, как Драйсдейл скомкал записки в руке и сунул их в карман. Постояв несколько секунд в таком положении, спиной к ним, он с беззаботным видом повернулся и не спеша подошёл к столу, за которым они сидели.
– Так о чём это мы говорили? – начал он. – Ах да, о твоём эксцентричном приятеле, Браун.
– Они оба ответили? – перебил Блейк. Драйсдейл кивнул и снова заговорил с Томом, но Блейк поднялся и сказал побелевшими губами:
– Я должен посмотреть.
– Нет, не нужно, зачем тебе?
– Зачем! Клянусь небом, я должен это увидеть и увижу!
Тут Том понял, что ему лучше уйти, поэтому взял свою шляпу, пожелал им доброй ночи и пошёл к себе в комнаты.
Он просидел у себя около двадцати минут, когда вошёл Драйсдейл.
– Я не мог не прийти, Браун, – сказал он. – Мне нужно с кем-нибудь поговорить, а Блейк ушёл в припадке ярости. Не знаю, что он может натворить – я и сам в жизни не был так взбешён.
– Мне очень жаль, – сказал Том. – Он очень скверно выглядел у тебя в комнатах. Я могу чем-нибудь помочь?
– Нет, мне просто нужно с кем-нибудь поговорить. Ты ведь знаешь… то есть ты, конечно, не знаешь… во всяком случае, Блейк помог мне выпутаться из ужасной неприятности во время моего первого триместра, я всем ему обязан и всё сделал бы для него, если бы мог. Да, клянусь, что бы там обо мне ни говорили, никто не скажет, что я не помог человеку, который помог мне. Так вот, он должен эти поганые 300 или 400 фунтов, в общем, что-то в этом роде, – я знаю, о такой ерунде не стоит даже говорить – торговцам в Оксфорде, и весь последний год, даже больше, они устраивают ему собачью жизнь. Так вот, сейчас он собирается сдавать экзамен на получение степени, а двое или трое из этих кредиторов – самые подлые, разумеется – подали на него иск в суде вице-канцлера*, решили, что самое время взять его за жабры. Если их как-то не остановить, он пропал. Сразу после того, как мы с тобой сегодня виделись, он пришёл ко мне насчёт этого. Ты в жизни не видел, чтобы человек был в таком состоянии. Было видно, что необходимость рассказать об этом даже мне просто рвёт его на части. Что касается себя, тут я его быстро успокоил; но, по закону подлости, я не могу одолжить ему эти деньги, хотя, чтобы его допустили к экзамену, достаточно 60 фунтов, а потом он сможет прийти к соглашению с кредиторами. Перед самой Пасхой мой опекун выплатил мне авансом 200 фунтов сверх моего содержания, а сейчас у меня не осталось и двадцати, и банк прислал мне уведомление не превышать кредит. Но я надеялся, что это удастся легко уладить, поэтому сказал ему, чтобы он встретился со мной через полчаса за обедом в «Митре», а когда он ушёл, сел и написал две записки – первую Сен-Клу. Этот тип был с нами в городе, и однажды вечером мы с ним были партнёрами в рулетку, я ставил наличность, а выигрыши и проигрыши мы должны были поровну поделить в конце. Я отошёл от стола, чтобы поужинать, а он проиграл 80 фунтов и заплатил их из моих денег. Я не обратил на это особого внимания, а он проклинал своё невезение и признал, что должен мне 40 фунтов. Так вот, я просто напомнил ему об этих 40 фунтах и добавил, что я был бы рад получить их (я знаю, сейчас у него денег достаточно), и что, может быть, он согласится занять 60 фунтов вместе со мной и с Блейком; у меня даже хватило глупости написать, что у Блейка затруднения, и мне очень хотелось бы ему помочь. Я думал, что Сен-Клу, наверное, заплатит 40 фунтов, но не более того, поэтому написал ещё и Чентеру – одно небо знает, зачем, разве только потому, что этот скот купается в деньгах и лебезил передо мной весь этот год, так что меня уже от него чуть не тошнило, – и попросил его одолжить Блейку 50 фунтов под наш с ним совместный вексель. Бедный Блейк! Когда я  рассказал ему в «Митре» о том, что сделал, то подумал, что лучше бы я ударил его ножом для мяса. Мы провели два ужасных часа, потом пришёл ты, а я получил ответы – вот они.
 
* суд вице-канцлера (Vice-Chancellor's Court) – в Оксфорде это суд низшей юрисдикции, где судьёй является вице-канцлер университета.
 
Том взял протянутые записки и прочитал:
 
Дорогой Драйсдейл,
пожалуйста, объясни своё упоминание о каких-то загадочных 40 фунтах. Я прекрасно помню случай, на который ты ссылаешься в другой части своей записки. Ты устал сидеть за столом и пошёл ужинать, оставив меня (не по моему собственному желанию) играть на твои деньги. Я так и сделал, и мне очень не везло, как ты, наверное, помнишь, поскольку, когда ты вернулся к столу, я должен был, к несчастью, передать тебе сильно уменьшившуюся пачку банкнот. Я надеюсь, ты не замешан в каком-нибудь скандале по поводу той ночи? Если так, я готов засвидетельствовать всё, что произошло, если это может тебе помочь. Остаюсь искренне твой,
А. Сен-Клу.
P. S. Я должен отклонить своё участие в той маленькой совместной операции в пользу Блейка, которую ты предлагаешь.
 
Второй ответ был такой:
 
Дорогой Драйсдейл,
к сожалению, я не могу занять деньги твоему другу мистеру Блейку. Видишь ли, его долговые обязательства просто мусор, а ты не можешь давать обеспечение до своего совершеннолетия, поэтому, если ты умрёшь, деньги пропадут. Мистер Блейк всегда так высоко держал голову, как будто у него 5000 фунтов годового дохода; может быть, теперь он не будет таким высокомерным по отношению к людям, которые могут купить его с потрохами. Остаюсь искренне твой,
Джебез Чентер.
 
Оторвавшись от записок, Том встретился взглядом с Драйсдейлом и обнаружил в его глазах больше целеустремлённости, чем когда-либо раньше.
– Представляешь, каково было бедному Блейку читать эти записки, – сказал он, – и ведь всё это из-за меня. Ничего, деньги у него завтра всё-таки будут. Я заложу свои часы. А с этими двумя я когда-нибудь расквитаюсь.
Они обсуждали это ещё некоторое время; пожалуй, стоит рассказать только о результате.
В три часа следующего дня Блейк, Драйсдейл и Том были в задней комнате второсортной гостиницы на Корнмаркет*. На столе лежали ручки и чернила, несколько флаконов одеколона и футляров с ювелирными изделиями, а за столом сидел толстяк отталкивающей наружности, который проводил в Оксфорде один или два дня в каждом триместре. В своей толстой, красной, влажной руке с огромным кольцом на указательном пальце он держал листок бумаги.
 
* Корнмаркет (Cornmarket) – одна из центральных улиц Оксфорда, где расположено большое количество магазинов.
 
– Так я выписываю на сто пять?
– Тогда мы не подпишем, – сказал Драйсдейл, – давай скорее, Бен (толстяка звали Бенджамин), хватит пререкаться, адская ты акула. Выписывай на 100 фунтов на три месяца, или же мы уходим.
– Тогда, мистер Драйсдейл, вы, джентльмены, возьмёте часть товарами. Я готов сделать всё, что можно, для джентльменов, которых мне хорошо рекомендовали, но как раз сейчас у меня нехватка денег.
– Ни одного птичьего чучела, ни одного флакона одеколона, ни колечка, ни сигарки не возьмём. Хватит городить чепуху, выкладывай семьдесят пять фунтов на стол.
После ещё одной бесплодной попытки уломать Драйсдейла, который единственный из всей компании принимал участие в переговорах, ростовщик вытащил пачку банкнот и отсчитал 75 фунтов, думая про себя, что скоро этот молодой франт запоёт у него по-другому. Затем он заполнил листок бумаги, бормоча, что по сравнению с риском это ерундовый процент, и что он надеется, что они будут рекомендовать его своим друзьям, и тогда, может быть, он своё наверстает. Драйсдейл напомнил ему, не особенно выбирая выражения, что он и так получает сто процентов в год. Документ был подписан, Драйсдейл взял банкноты, и они ушли.
– Ну, хорошо, что это позади, – сказал Драйсдейл, пока они шли по направлению к Хай-стрит. – Должен сказать, я горжусь своей тактикой; никогда не получается так удачно действовать за себя самого, как за кого-то другого. Если бы это было нужно мне, этот тип всучил бы мне на двадцать фунтов птичьих чучел и скверных драгоценностей. Так сколько тебе нужно, Блейк?
– Шестидесяти достаточно, – сказал Блейк.
– Возьми лучше шестьдесят пять, тебе придётся оплатить судебные издержки, – сказал Драйсдейл и вручил ему банкноты.
– Ну как, Браун, поделим остаток – по пятёрке каждому?
– Нет, спасибо, – сказал Том, – мне не нужно. Поскольку вы двое страхуете меня от ущерба, можете делать с деньгами что пожелаете.
Тогда Драйсдейл положил 10 фунтов в карман, и они молча пошли к воротам колледжа Св. Амвросия. Даже самые беспечные юнцы, впервые прибегнув к подобным вещам, не могут избежать размышлений, настраивающих на молчаливый лад. У ворот Блейк крепко пожал им руки.
– Я не буду много говорить, но я этого не забуду.
Он выговорил эти слова с трудом и пошёл к себе в комнаты.



Глава 11
Мускулистое христианство


В течение следующей недели в жизни наших друзей из колледжа Св. Амвросия произошло несколько важных событий. Том представил Блейка Харди после некоторых возражений со стороны этого последнего. Блейк появился здесь на триместр раньше, чем он сам; за эти три года он мог бы тысячу раз нанести ему визит; почему ему понадобилось знакомиться с ним именно теперь? Но когда Том объяснил ему, что это было бы доброе дело – позволить Блейку приходить, чтобы подогнать историю, потому что, если он не сдаст экзамена с отличием, ему придётся покинуть колледж и, возможно, вся его жизнь пойдёт прахом, Харди сразу же согласился.
День или два Том не осмеливался поинтересоваться, как складываются их отношения. Когда он осторожно заговорил на эту тему, то рад был узнать, что Харди Блейк понравился. «Он – джентльмен, к тому же очень способный, – сказал он. –  Любопытно видеть, как быстро он догоняет Грея, и всё же Грею он нравится. С самой первой их встречи он не выглядел при нём испуганным (как до сих пор при виде вас, кстати). У Блейка талант располагать к себе людей, даже ничего не говоря. Не удивлюсь, если Грей думает, что у него правильные взгляды на Церковь. Это опасный талант, который может легко сделать человека фальшивым, если он не побережётся». Том спросил, успеет ли Блейк подтянуть историю к сроку. Харди считал, что, возможно, успеет, но ему нужно много наверстать. Если его способностей к зубрёжке на это хватит, то всё будет в порядке. В естественных науках он хорошо подготовлен и научил его (Харди) многим уловкам, до которых невозможно додуматься без частного репетитора.
Первая винная вечеринка Тома прошла с большим успехом. Джервис и Миллер пришли рано и остались допоздна, и сказали многохорошего по поводу портвейна, поэтому в лодочном кружке он уже мог считаться популярной фигурой. Драйсдейл, конечно, тоже там был, болтал со всеми в своей беспечной манере и подавал хороший пример двоим или троим членам фешенебельного кружка, с которыми Том был знаком достаточно хорошо, чтобы их пригласить, и которые вследствие этого вели себя вполне сносно и не чванились, хотя, выйдя от него все вместе, немного поворчали по поводу того, что у Брауна не подавали кларета. Остальные приглашённые пришлись друг другу по вкусу и, казалось, веселились от души. Единственным недостатком с точки зрения Тома было то, что не появились ни Харди, ни Грей. Позже они извинились, оправдывая это занятиями, но из-за Харди Том был по-настоящему огорчён: он знал, что это всего лишь предлог.
Потом начались серьёзные тренировки. Миллер специально приехал в Оксфорд на первые две недели, чтобы как следует прибрать их к рукам, как он выразился. Когда тренировки наладятся, он должен был снова уехать, а приехать уже перед самыми гонками; но он надеялся на то, что капитан сумеет заставить их работать как следует в этом промежутке.
И вот рулевой Миллер сразу же взял быка за рога. В самом начале триместра, за пять-шесть недель до соревнований, лодку колледжа св. Амвросия через день видели у Абингдона; ранние обеды, ограничение количества жидкости и табака и воздержание от поздних вечеринок с ужином, мучного, мороженого и всего прочего, что, по мнению Миллера, могло повредить физическомуили моральному состоянию, – всё это тяготело над командой и стало уже вызывать некоторый протест. Капитан только пожимал плечами, подчинялся всему этому сам и выкладывался полностью со свойственной ему невозмутимостью; он лишь намекал Миллеру в частном порядке, что он чересчур спешит, и что такой темп невозможно будет поддерживать до конца. Диоген всё это горячо одобрял; он стал бы добровольным рабом любого тирана, настаивающего на том, что каждый взрослый подданный мужского пола должен в сутки грести по двадцать миль и употреблять не более кварты* жидкости. Тому это скорее нравилось, потому что помогало ощутить тот лестный факт, что он в команде. Остальные её члены находились в разных стадиях готовности взбунтоваться, и удерживала их только привязанность к капитану и знание того, что через несколько дней Миллер уедет. Единственным открыто возмутившимся был Блейк. Раз или два он пропустил тренировку. Миллер ворчал и ругался, капитан качал головой, команда же в целом торжествовала.
 
* кварта – английская кварта равна 1,136 л

Теперь мы обратимся как раз к одному из таких случаев. Если бы обычный для романа «случайный путешественник» стоял на Сэнфордском шлюзе около четырёх часов пополудни одного из апрельских дней 184- года, он мог бы увидеть восьмёрку колледжа Св. Амвросия, размеренно идущую вверх по последнему плёсу. А если бы этот самый путешественник хоть в малейшей степени разбирался в славном таинстве гребли, то на сердце у него потеплело бы при виде размаха и мощи гребков, и в целом он остался бы доволен их работой, учитывая, что это команда колледжа в самом начале подготовки к соревнованиям. Они вошли в заводь ниже шлюза, гребя в полную силу, рулевой стоял на корме с рулевым тросом в каждой руке; затем вёсла были подняты, ворота шлюза открылись, лодка вошла в него, а ещё через минуту или две причалила к берегу выше шлюза. Команда прошла в маленький трактир рядом, сделала остановку в баре и завладела там несколькими кружками с портером, а затем проследовала через весь дом на площадку за ним, где играли в кегли и метание колец. Площадка была уже полна студентами из других команд, которые играли, разбившись на группы, или смотрели на играющих. Когда они проходили мимо, одна из таких групп остановила капитана, Миллер остался вместе с ним, а остальные члены команды колледжа св. Амвросия, не в настроении для игры в кегли, метания колец и любых других развлечений, за исключением полного покоя и ворчания, бросили якорь за первым попавшимся столиком.
Далее последовало мгновение глубокого наслаждения, которое способны оценить только те, кому приходилось грести двенадцать миль с рулевым, который видит всё насквозь и вдобавок вне себя от ярости.
– Ах, – сказал Драйсдейл, со вздохом отнимая кружку от губ и протягивая её Тому, который сидел рядом, – клянусь Юпитером, мне уже лучше!
– Почти что стоило грести в полную силу от самого Абингдона, чтобы заработать такую жажду, – сказал ещё кто-то из команды.
– А знаете, что я вам скажу, – сказал Драйсдейл, – сегодня последний раз, когда вы меня видели в этой проклятой лодке.
Том как раз кончил пить, но ничего не ответил; Драйсдейл сообщал об этом своём решении далеко не впервые. Остальные тоже хранили молчание.
– Тут гребёшь, надрываешься, что само по себе уже плохо, а тут тебя ещё всю дорогу ругают на чём свет стоит. Миллер стоит себе на корме – чертовски лёгкое занятие, стоять там и ругаться – прямо так и вижу, как он хихикает про себя, когда берётся за нас с тобой, Браун: «Эй, второй, больше вперёд; третий, не дёргай; давай, второй, бросай на весло весь свой вес; ну же, ты можешь прибавить ещё фунт». Я вкалываю изо всех сил – и тогда начинается: «Ритм, второй; а теперь, третий…»
– Так это же большой комплимент, – со смехом перебил его Том. – Значит, он думает, что сможет из нас что-то сделать.
– Думаю, скорее он сделает из нас ничто, – сказал Драйсдейл. – За две недели я сбросил восемь фунтов. Капитану следовало бы посадить меня на все места в лодке по очереди, чтобы сделать её непромокаемой. Я уже так смазал своим салом днище под сиденьем, что ни капли воды больше не просочится.
– Так это же хорошо, старина, – сказал Диоген, – сейчас ты выглядишь в десять раз лучше, чем в начале триместра.
– Не знаю, что у тебя называется «хорошо», ты, старый флейтист. Я и так уже сижу на тазовых костях – не могу ходить на занятия – все наставники думают, что я над ними издеваюсь, и докладывают об этом декану. Я уже дней десять как не в состоянии появляться на лекциях.
– А ведь он у нас такой любитель лекций, бедняга, – вставил Том.
– Но меня за прогулы лишили права обедать в холле*, – сказал Драйсдейл, – не то чтобы меня это очень волновало, конечно.
 
* лишили права обедать в холле – в оригинале употреблено выражение to be discommonsed. Это наказание заключалось в том, что, во-первых, наказанный не имел права обедать в холле, а во-вторых, не имел право получать что-либо из кладовой. Отсюда синонимичное выражение – to be crossed in the buttery, т. е. «быть вычеркнутым из списка кладовой». Как справедливо заметил Драйсдейл, лишение обеда в холле не могло считаться серьёзным наказанием для состоятельного студента. Более того, даже бедный студент легко мог  избежать неприятных последствий, если его порцию брал на своё имя кто-нибудь из  друзей, потому что каждый студент имел право взять себе дополнительную порцию на случай, если у него гость, а в некоторых колледжах и две. Но был и ещё один нюанс. Для того чтобы студенту зачёлся триместр, он должен был пробыть определённое количество дней in residence, т.е. «быть резидентом», жить при колледже. А количество «прожитых дней» считалось по расходным книгам кладовой. Если оказывалось, что в какие-то дни студент не брал из кладовой ничего вообще, то эти дни не засчитывались. Отсюда выражение to eat one's way to a doctor's degree – «проесть себе путь в доктора».
 
– Ну, завтра Миллер уедет, я слышал, как он сам это сказал, – сказал ещё один.
– А мы обратимся к капитану с петицией и избавимся от этих ходок до Абингдона. При таком темпе и жить-то не стоит.
– Ни одна другая лодка не была ещё ниже Сэнфорда.
Вот так они сидели и плели интриги. Другие команды вскоре отчалили, и настала их очередь поиграть в кегли, за которыми они почти забыли о своих обидах, суть которых следовало бы объяснить тем, кто не знает реку в окрестностях Оксфорда.
Река протекает через южную часть города и попадает в университетский квартал, пройдя под мостом, соединяющим Беркшир с Оксфордширом, по которому проходит дорога на Абингдон. Сразу за мостом, ниже по течению, по обе стороны реки расположены лодочные мастерские, а ещё ниже с оксфордширской стороны – луг Крайст Чёрч, напротив которого стоит на якоре университетская баржа. Это – финиш всех университетских гонок; их маршрут простирается на полторы мили вниз по реке, а немного пониже старта находится шлюз Иффли. Следующий шлюз после Иффли – Сэнфордский (там мы и оставили нашу команду за игрой в кегли), он лежит мили на полторы ниже Иффли. Ниже Сэнфорда шлюзов больше нет до самого Абингдона, что составляет более шести миль по реке. Так вот, поскольку самая длинная дистанция гребных гонок – это только полторы верхние мили от Иффли до университетской баржи, то, конечно же, все команды считают, что на них взваливают непомерно большую нагрузку, если заставляют грести дальше Сэнфорда. Грести в полную силу от Сэнфорда до Иффли, а потом опять от Иффли по обычному маршруту, – этого вполне достаточно, с какой стороны ни посмотреть. Так хором повторяют команды, и большинство капитанов и рулевых уступают им. Но время от времени командование лодкой получает какой-нибудь враг рода человеческого – какой-нибудь неудобный, докучливый, чрезмерно активный смертный, вроде Миллера, – и тогда несчастная команда вынуждена, оплакивая свою судьбу, грести дальше Сэнфорда, где нет ни единого дружественного шлюза, который прерывал бы долгий размеренный ритм тренировочной ходки каждые две мили, результатом чего являются волдыри и бунт. Я должен добавить, что обычно это даёт результаты, и команда, прошедшая через эту peine forte et dure*, с большой вероятностью отыграется за всё это во время соревнований.
 
* peine forte et dure (фр.) – пытка.
 
Так вот, команда колледжа Св. Амвросия доиграла в свои кегли и решила на следующий же день после отъезда Миллера всем вместе воззвать к капитану; потом их позвали к лодке, они отчалили и стали не спеша грести домой, куда и прибыли как раз чтобы успеть к обеду в холле, если поторопиться. Драйсдейл не любил торопиться, да к тому же и не мог обедать в холле, потому что его лишили этого права за непосещение лекций и за то, что он не пошёл давать объяснения по поводу своего отсутствия на них декану, когда за ним послали.
– Слушай, Браун, ну его к чёрту, этот холл, – сказал он Тому, когда тот переодевался, – пойдём со мной, пообедаем в «Митре». Угощу тебя рейнвейном, он там у них отличный.
– Пить рейнвейн во время подготовки к соревнованиям – это чуть ли не самое худшее, что можно придумать, – сказал Миллер. – Правда же, Джервис?
– Пользы от этого, конечно, не будет, –  сказал капитан, надевая шляпу и мантию, – пошли, Миллер.
– Вот, слышали? – сказал Миллер. – Можете выпить стакан хорошего хереса, если уж вам так нужно вино, – и он пошёл следом за капитаном.
Драйсдейл изобразил за спиной у удаляющегося рулевого вызывающую пантомиму, а потом легко уговорил Тома на всё, за исключением рейнвейна. Поэтому в «Митру» они пошли вместе, и Драйсдейл заказал обед и бутылку рейнвейна в кофейную.
– Не заказывай рейнвейн, Драйсдейл, я не буду.
– Тогда я сам выпью его весь. Если ты решил стать рабом этого Миллера, то он тебя скоро заставит выпивать в день стакан воды с щепоткой ревеня, да и то стоя на голове.
– Вздор. Но, по-моему, это нечестно по отношению к остальной команде – тренироваться не в полную силу.
– Ты же не думаешь, что если выпьешь сегодня стакан рейнвейна, то из-за этого хуже будешь грести через шесть недель, когда начнутся гонки, правда?
– Нет, но…
– Эй, посмотри, – сказал Драйсдейл, который разглядывал печатную афишу, приколотую к стене кофейной, – зверинец Вумвелла* в городе, где-то возле Вустера**. Вот здорово! Пойдём туда после обеда.
 
* Вумвелл (George Wombwell, 1777 – 1850) – владелец «Передвижного зверинца Вумвелла» (Wombwell's Travelling Menagerie), с которым странствовал по всей Британии. Пять раз демонстрировал своих животных при королевском дворе, из них три раза – в присутствии самой королевы Виктории. В его некрологе, помещённом в «Таймс», говорилось: «Возможно, никто не сделал так много для пропаганды естественной истории среди масс».
** Вустер (Worcester College) –  один из колледжей Оксфордского университета.
 
Принесли еду и Драйсдейлов рейнвейн, от которого он, кажется, получал ещё большее удовольствие из-за убеждения, что каждый стакан – это вызов рулевому, и что он делает как раз то, что тому больше всего не понравилось бы. Поэтому он пил и пил, и шутливо рассуждал, как можно быть таким идиотом, чтобы продолжать эту затею с греблей. Каждый день на плёсе повыше «Кишки» он принимал прекрасные решения, что сегодняшняя тренировка будет последней, – а на следующий день снова их нарушал. Он полагал, что тут всё дело в его укоренившейся привычке нарушать все свои прекрасные обещания самому себе.
После обеда они отправились на поиски зверинца, и, поскольку на то, чтобы добраться туда, у них уйдёт не менее четверти часа, так как место это находится в пригороде, мало знакомом тем, кто носит мантию, можно воспользоваться случаем и сделать несколько замечаний, адресованных терпеливому читателю, читателя же нетерпеливого покорнейше просят их пропустить.
Несколько лет назад, когда наш герой был впервые представлен широкой публике*, добродушные критики, не спрашивая его согласия, сразу же похлопали его по спине и, к добру ли, к худу ли, приписали к течению «мускулистого христианства»**, которое как раз тогда стали признавать в качестве реального и здорового компонента британской жизни. Как его биограф, я не собираюсь возражать против этого, потому что, присмотревшись к тем обитателям владений Её Величества, которых величают этой кличкой, а также к принципам, которых они предположительно придерживаются, и образу жизни, который они предположительно ведут, я не могу себе представить, чтобы в наше время он смог найти для себя более благородную компанию. Я заранее извиняюсь за возможные ошибки, будучи лишь поверхностно знаком с верой, которую исповедуют «мускулистые христиане», да и то лишь по остроумным описаниям и комментариям личностей несколько диспепсического склада, которые сами её адептами не являются. В действительности мне даже неизвестно, существует ли какой-либо символ веры, одобренный или опубликованный этой сектой, или Церковью, или чем там они являются. Более того, я должен признать, что в возрасте нашего героя и при его характере, он, по всей вероятности, очень мало раздумывает о вере и едва ли в состоянии дать формальный отчёт о своей собственной, помимо того, что содержится в церковном катехизисе, и на текущий момент его это полностью удовлетворяет. Тем не менее, если бы его внезапно поймал у ворот колледжа Св. Амвросия один из джентльменов, занимающихся классификацией на благо британской публики, и пристал к нему с вопросом «Сэр, вы принадлежите к обществу, чьё кредо – бояться Бога и проходить 1000 миль за 1000 часов?», думаю, что он ответил бы: «В самом деле, сэр? Очень рад это слышать. Должно быть, это славные ребята. А сколько недель у них даётся на подготовку?»
 
* имеется в виду роман Т. Хьюза «Школьные годы Тома Брауна».
** «мускулистое христианство» (Muscular Christianity) – характерное для викторианской эпохи движение, которое подчёркивало необходимость активной христианской позиции в сочетании с идеалом мужественности. «Мускулистое христианство» обычно связывают с творчеством Т. Хьюза и Чарльза Кингсли (Charles Kingsley, 1819 – 1875), хотя сам термин был придуман не ими. Возможно, впервые он появился в рецензии на роман Ч. Кингсли «Два года назад» (Two Years Ago), опубликованной в выпуске «Субботнего обозрения» (Saturday Review) от 21 февраля 1857 г.
 
Но в процессе наведения справок о «мускулистых христианах», их делах и обычаях, я не мог не отметить некий факт, который ради блага любознательной молодёжи нельзя обойти молчанием. Оказалось, что бок о бок с этими «мускулистыми христианами» и, по-видимому, претендуя на какую-то связь с ними (на общие интересы, как выражаются подделыватели торговых марок), возникло другое сообщество, относительно которого мне хочется предостеречь и моих читателей, и моего героя. Этого последнего я хотел бы ещё предупредить о том, что я не желаю, чтобы он под каким бы то ни было предлогом оказался с ними связан, несмотря на их бесцеремонно-приветливые манеры и внешний вид, которые легко могут заставить невнимательного наблюдателя принять подделку за настоящий товар. Личностей, о которых идёт речь, я буду называть, в отличие от «мускулистых христиан», просто «мускулистыми». Единственной общей чертой между ними является то, что и те, и другие считают, что полезно иметь сильное и хорошо тренированное тело, готовое в любой момент взяться за любую работу, для которой тела предназначены, и сделать её хорошо. Но на этом всё сходство и заканчивается, поскольку «мускулистые», кажется, не имеют вообще никаких убеждений по поводу того, для чего им дано это тело. Вместо этого у них есть какая-то смутная идея, что оно должно болтаться по свету и колотить мужчин или очаровывать женщин для пользы либо удовольствия своего владельца. При этом оно выступает одновременно в качестве раба и инициатора тех неистовых низменных страстей, потворствовать и подчиняться которым кажется ему необходимостью и скорее чем-то хорошим, чем наоборот. В то же время самый последний из «мускулистых христиан» придерживается старинного христианского и рыцарского убеждения, что тело человека дано ему для того, чтобы, упражняя его, он привёл его в повиновение, а потом использовал для защиты слабых, достижения справедливых целей и обработки земли, которую Господь дал сынам человеческим. Он не считает, что сила или энергия сами по себе заслуживают уважения или восхищения, или что один человек лучше другого, если может сбить этого другого с ног или нести больший, чем он, мешок картошки. Сила как таковая, будь то сила тела или интеллекта, не вызывает у него (как я верю и надеюсь) никакого почтения, хотя, coeteris paribus*, сам он, пожалуй, предпочёл бы того, кто может поднять центнер** одним мизинцем тому, кто может составить безукоризненный сорит*** или изложить доктрину «противоречивых непостижимостей»****.
 
* coeteris paribus (лат.) – при прочих равных условиях.
** центнер – английский центнер равен 50, 8 кг
*** сорит – вид силлогизма (умозаключения). Сорит — такой полисиллогизм, в котором пропущены посылки, а точнее — промежуточные выводы, становящиеся большей или меньшей посылкой следующих силлогизмов.
**** доктрина «противоречивых непостижимостей» (the doctrine of "contradictory inconceivables") – принадлежит шотландскому философу Уильяму Гамильтону (William Hamilton, 1788–1856), который изложил свою версию кантианства в эссе «Философия безусловного» (The Philosophy of Unconditioned), опубликованном  в «Эдинбургском обозрении» (Edinburgh Review) в 1829 г.
 
Вышеизложенные замечания мы делаем, пока наш герой невинно шествует навстречу своей первой стычке городских с мантиями*, и мне не хотелось бы рассказывать об этом, не заявив предварительно, что это недоразумение. Я знаю, что у него, как и у других молодых людей его склада, бывают приступы желания подраться со своими бедными собратьями, точно так же, как у детей бывает корь. Но чем короче приступ, тем лучше для пациента, ведь это, как и корь, досадная случайность, и такая же неприятная болезнь. Если они могут её избежать – что ж, тем лучше. Но проповедники «мускулистости» имеют обыкновение расценивать такие припадки не как болезнь, а как здоровое состояние, и позволяют своим последователям переходить из юношеского возраста в зрелый по-прежнему в коревой сыпи. Сейчас у нашего героя эта самая корь, а стычка, которую я сейчас опишу, привела к результатам, важным для его истории, и поэтому не может быть опущена. В то же время я, как его опекун и как частное лицо, заявляю о полном отсутствии у меня симпатии к стычкам городских и мантий и вообще ко всем классовым стычкам и раздорам всех видов и сортов, независимо от того, разрешаются ли они с помощью оружия, пера, языка, кулака или как-нибудь ещё. Также я должен сказать, что во всех подобных стычках, которые мне приходилось наблюдать и о которых приходилось читать, с того самого времени, как римский плебс отправился на Священную гору**, и вплоть до 1848 года, когда английские чартисты собрались на Кеннингтонском поле***, наибольшая вина падает на вышестоящие классы. Возможно, не они являются зачинщиками в каждом конкретном случае; очень возможно, что собственно борьбу они ведут более честными методами (хотя, как правило, это не так). И тем не менее, общественное настроение, которое делает такие явления возможными, особенно у нас в Англии, где народ в целом с большой готовностью позволяет вышестоящим себя вести, направлять и учить, можно с полным основанием поставить в вину именно им. Всегда, когда дело касается забастовок, которыми, конечно, мне тут же станут колоть глаза, я смело говорю: «Пусть кто угодно возьмёт на себя труд честно изучить вопрос, и он придёт к убеждению, что все объединения рабочих с целью повлиять на рынок труда, будь то в форме подвергающихся сильным и несправедливым нападкам союзов рабочих**** или в какой-нибудь иной, имеют оборонительный характер, и что хозяева могли бы вырвать у них жало, если бы все вместе действовали честно, так, как поступают лишь отдельные из них». Не слишком ли сейчас уже поздно для этого? – вот вопрос, имеющий огромную важность для Англии, но разрешить его сможет только время.
 
* стычки городских с мантиями (town and gown row) – уличные драки студентов (мантий) с жителями университетского города (как правило, принадлежащими к низшим классам) были явлением довольно обычным. За долгую историю Оксфорда во время таких стычек случались и смертоубийства. В 1209 г. после особенно сильного конфликта с городскими часть студентов и преподавателей ушла из Оксфорда – так был основан Кембриджский университет. Слова «город» (town) и «мантия» (gown) по-английски рифмуются, что, вероятно, придавало этим стычкам особую прелесть. Поэзия вообще украшает нашу жизнь.
** Священная гора (Sacer mons) – отдельно возвышающийся холм в 3 милях от Рима, куда в 494 и 449 до н. э. удалялся недовольный своим положением римский плебс (так. наз. сецессии). Плебеи угрожали основать там собственное поселение.
*** английские чартисты собрались на Кеннингтонском поле  – чартизмом называлось движение за политические и социальные реформы в Соединённом Королевстве Великобритании и Северной Ирландии с 1838 по 1850 г. Оно получило название от поданной в 1839 г. парламенту петиции, называвшейся хартией или народной хартией (People’s Charter). Основные требования хартии заключались в шести пунктах: избирательное право для всех мужчин старше 21 года, тайное голосование, отмена имущественного ценза для членов парламента, равные избирательные округа, выплата жалованья членам парламента, годичный срок парламентских полномочий. 10 апреля 1848 г. на Кеннингтонском поле (Kennington Common) в Лондоне прошёл многотысячный митинг чартистов. Позднее часть этого поля была занята под Кеннингтонский парк, а часть застроена зданиями.
**** союзы рабочих (Ttrade Unions, Ttrade Societies) – предшественники профсоюзов.
 
Уже начало темнеть, когда Драйсдейл и Том нашли, наконец, фургоны зверинца. Снаружи собралась небольшая толпа, а когда они стали подниматься по невысокой лестнице, ведущей на платформу перед балаганом, послышался свист; но они не обратили на это внимания, заплатили за вход и вошли.
Внутри их ожидало захватывающее зрелище. Помещение было довольно ярко освещено, птицы и звери бродили взад-вперёд по клеткам, каждый по-своему выражая свой протест, и пронзительные голоса птиц смешивались с ворчанием хищников и болтовнёй обезьян. Кормление зверей было отложено до вечера ради удобства студентов, которые демонстрировали свою признательность посредством разного рода розыгрышей, жертвами которых становились птицы, звери, смотрители и те из публики, кто опрометчиво зашёл внутрь. В дальнем конце смотритель, исполняющий обязанности гида, тщетно пытался достичь конца своего рутинного описания. Его монотонную речь ежеминутно заглушал хор голосов, каждый из которых выкрикивал какой-нибудь новый факт из естественной истории, касающийся двуногих и четвероногих, которых смотритель пытался описывать. В те дни циркулировало огромное количество подобных шуточек, так что они были наготове даже у самых тупоголовых. Маленькая негодующая кучка горожан с суровой полной женщиной средних лет во главе, с двумя большими мальчиками, сыновьями, следовала за смотрителем, стараясь с помощью ехидных замечаний и уничтожающих взглядов прекратить поток шуток и восстановить законную власть и авторитет как смотрителя, так и естественной истории.
В другом месте длинный ирландец в академической шляпе и мантии, явно до отказа налитый вином, стоял у прутьев решётки клетки с пантерами и с помощью крючковатой палки старательно пытался зацепить хвост любого зверя, который хоть на мгновение прекращал своё беспокойное хождение по клетке. На другой стороне несколько человек сосредоточили свои усилия на том, чтобы обжигать зажжёнными кончиками сигар пальцы несчастных обезьян и, кажется, добились немалых успехов, если судить по сердитому верещанью и визгу их жертв.
Двое новоприбывших на мгновение остановились на платформе внутри балагана; затем Драйсдейл с ликованием потёр руки при виде такого большого количества безобразия на такой маленькой площади и первым сошёл вниз на покрытый толстым слоем опилок пол, воскликнув:
– Вот потеха! Кажется, мы вовремя – веселье в самом разгаре!
Том последовал за своим другом, который направился прямиком к гиду и расположился рядом с ним, как раз когда этот достойный человек, указывая своим шестом, начал говорить:
– Это шакал, родом…
– С Карибского нагорья, с которого и я самый, – закричал кто-то в мантии.
– Это шакал, или львиный поставщик, – снова начал многострадальный смотритель.
– Который всегда бежит впереди льва и поставляет ему его поставки на подставке, если только найдётся, что поставлять, – вставил Драйсдейл.
– Гм! Я на самом деле думаю, что это безобразие – не давать смотрителю рассказывать про животинок, – сказала несчастная матрона, полуобернувшись к обидчикам и стискивая свою сумочку.
– Моя дорогая мадам, – сказал Драйсдейл самым вкрадчивым своим голосом, – уверяю вас, он про животинок ничего не знает. Вот мы – любимые ученики доктора Бакленда*, известные также и великому Панджандруму, и съели больше животинок, чем этот смотритель видел в жизни.
 
* доктор Бакленд (Dr William Buckland, 1784 – 1856 гг.) – знаменитый английский геолог и палеонтолог, впервые описавший ископаемого динозавра, которого назвал мегалозавром. Имел странное хобби – употреблять в пищу мясо животных, которые обычно в пищу не употребляются. Так, например, он пробовал крота, пантеру, мышь и крокодила. В свете этого становится понятным замечание Драйсдейла, что «любимые ученики доктора Бакленда… съели больше животинок, чем этот смотритель видел в жизни».
** великий Панджандрум (Grand Panjandrum) – слово «Панджандрум» было выдумано английским актёром и драматургом Сэмюэлом Футом (Samuel Foote, 1720 – 1777) и стало употребляться как шуточный титул в значении «важная персона», «шишка».
 
– Я не знаю, кто вы, молодой человек, но вести себя вы не умеете, – ответила возмущённая женщина, а смотритель, решив, что рассказывать про шакала – гиблое дело, снова начал, показывая своим шестом:
– Маленький животный в верхней клетке – это хопоссум с Северной Америки…
– …сбившийся с пути истинного отпрыск енота и эвкалипта, – вставил один из его мучителей.
Тут лекцию прервали раздавшиеся неподалёку жуткий рёв и звуки борьбы, смешанные с раскатами смеха и криками «Держись, Пэт*!», «Давай, пантера!», и все побежали на другую сторону, где длинный ирландец, по фамилии Донован, упёршись ногой в прутья решётки, держал за хвост одну из пантер, которую ему, наконец, удалось поймать. В следующее мгновение он уже лежал навзничь в опилках, а его жертва бешено металась по клетке. Смотритель поспешил к разъярённой пантере, а Драйсдейл тут же занял место гида и, перейдя к следующей клетке, начал:
 
* Пэт – прозвище ирландцев, от Св. Патрика – покровителя Ирландии.
 
– Это «лесной человек», или уэнги-тэнги, самый неприручаемый – о Боже, мадам, осторожней! – и он схватил несчастную женщину и оттащил её от решётки.
– О Господи! – закричала она. – Он схватил мой палантин! Билл, Питер, держите!
Билл и Питер оказались не в состоянии справиться с этой ситуацией, но какой-то студент схватил исчезающий палантин и после мгновенной борьбы с огромной обезьяной вручил меньшую его часть законной владелице, в то время как орангутанг Джеко сидел, ухмыляясь, над оставшейся частью и раздирал её на кусочки. Бедная женщина почувствовала, что с неё уже хватит, и поспешила прочь со своими мальчиками, чтобы подать жалобу непосредственно мэру, как она сообщила хулиганам с платформы перед тем, как исчезнуть окончательно. Следом за ней потянулись и те немногие горожане, которые ещё оставались в зверинце. Если судить по сердитому гулу, который донёсся снаружи сразу же после того, как она вышла, существовала вероятность, что причинённые ей обиды будут отомщены гораздо быстрее.
Тем временем бурное веселье продолжалось, и Донован был во главе всех проказ, пока внутри не появился хозяин зверинца и не обратился к ним с протестом. Если они не оставят зверей в покое, сказал он, он будет вынужден вызвать полицию. Он отложил кормление, чтобы угодить им; так дадут они смотрителям спокойно их покормить или нет? Угроза полицией была встречена некоторыми из присутствующих возмущенными криками, хотя большинство, казалось, считало, что дело принимает серьёзный оборот.
Однако предложение насчёт кормления горячо приветствовалось всеми, и минут на десять установилась относительная тишина, пока вносили корзины с кусками мяса, хлебом, несвежей рыбой и картофелем и распределяли их содержимое среди оголодавших обитателей клеток. В этом относительно мирном промежутке смотритель-гид, повинуясь знаку хозяина, снова начал свой рассказ. Но дух озорства витал здесь по-прежнему, и этого оказалось достаточно, чтобы он снова вырвался наружу. Ещё через две минуты все звери, начиная со льва и заканчивая самой маленькой обезьянкой, сражались за свой ужин с кем-нибудь из студентов, а то и с несколькими сразу; слон сорвал мантию со спины Донована и чуть не ухватил его за руку; управляющий, в смятении под стать вавилонскому, послал одного из смотрителей за городской полицией и выключил газовое освещение.
После первого мгновения замешательства и негодования публика на ощупь нашла ступеньки и взобралась на платформу, где состоялся военный совет. Оставаться здесь или сразу же сделать вылазку, прорваться через толпу и добраться до своих колледжей? Любопытно было наблюдать, как в эту короткую минуту проявился индивидуальный характер каждого: трус, осмотрительный человек, решительный и быстрый англичанин – все они были здесь, причём присутствовало по несколько представителей каждого типажа. Донован поднялся по ступенькам в числе последних, и, пока взбирался, спотыкаясь, уловил обрывки этого обсуждения. Он сразу же заорал в поддержку того, что нужно спуститься и дать бой.
– Только, ребята, – добавил он, – подождите, сначала я обращусь к собранию, – и он направился к отверстию в брезенте, через которое можно было попасть на внешнюю платформу. Импровизированные речи и бои без правил – вот два искушения, перед которыми Донован совершенно не мог устоять; с физиономией, сияющей от восторга предвкушения, он выскочил наружу, за ним последовали остальные (которые чувствовали, что ситуация вышла из-под контроля и идёт своим ходом по следам ирландца). Подойдя враскачку к краю внешней платформы, он положил одну руку на перила, а другой грациозно помахал толпе.
Это послужило сигналом к взрыву негодующих криков и свиста. Донован продолжал стоять и требовать тишины, благодушно помахивая ручкой. Драйсдейл, окинув взглядом толпу, обернулся к остальным и сказал:
– Остановить нас некому, здесь не будет и двадцати взрослых мужчин.
Тут один из студентов неожиданно обнаружил барабанные палочки, которые спрятал традиционный барабанщик в вельветовых штанах, и начал яростно бить в большой барабан. На толпу нашёл один из тех необъяснимых капризов, которые свойственны толпам, и воцарилась почти полная тишина. Кажется, это застигло Донована врасплох; свежий воздух начинал оказывать на него своё обычное действие, он уже нетвёрдо держался на ногах, мысли его путались.
– Теперь твоя очередь, Донован, мой мальчик, – начинай.
– Ну да, конечно, только что мне говорить? Ну-ка, ну-ка… – сказал Донован, склоняя голову набок.
– О римляне, сограждане, друзья… – подсказал какой-то остряк.
– Вот именно! – закричал Донован. – О римляне, сограждане, друзья, меня своим вниманьем удостойте*.
 
* первая строка знаменитого монолога Марка Антония из пьесы У. Шекспира «Юлий Цезарь», акт III, сцена II. Перевод П. Козлова.
 
– Браво, Пэт, отличное начало, сейчас мы их тоже как удостоим!
– Вот чёрт, сбился! Как оно там? Вы, дьяволы, то есть леди и джентльмены города Оксфорда, как я уже говорил, поэты…
Тут снова поднялся шквал криков и свиста, и Донован, сделав безуспешную попытку продолжать, наклонился вперёд и погрозил толпе кулаком. К счастью для него, поблизости не было камней, но кто-то из толпы, схватив первый попавшийся под руку метательный снаряд, который оказался капустной кочерыжкой, метко запустил ею во взбешённого оратора. Тот отклонил голову в сторону, чтобы увернуться; от этого движения стала падать его шляпа; он выбросил руку вперёд, чтобы поймать её, но вместо этого подбил, и она, вращаясь, полетела прямо вниз, в толпу. Её владелец, ни секунды не колеблясь, обеими руками ухватился за перила и последовал за своей собственностью, перепрыгнув с упором прямо на головы тех, кто стоял ближе всего к платформе, и упал среди них, разбросав их в разные стороны.
– Мантия, вниз, а то его убьют, – закричал один из друзей Донована.
Том один из первых сбежал вниз по лестнице; они кинулись к месту падения, но ирландец уже встал. Он был весь в грязи, но больше в результате этого подвига никак не пострадал; его шляпа, вся покрытая грязью, была с гордостью напялена задом наперёд. Конечно, он жаждал битвы, но не то чтобы очень уж хорошо владел своим телом; поэтому двое его друзей, оба, к счастью, большие и сильные, взяли его под руки с двух сторон.
– Пошли, держитесь все вместе, – пронеслось среди них, – времени терять нельзя. Прорываемся к Корнмаркет!
Крики «Город! Город!» поднялись теперь со всех сторон. Студенты плотной кучкой с Донованом посередине быстро проталкивались через пустырь, на котором расположились фургоны зверинца, и достигли улицы. Здесь они были в относительной безопасности; толпа шла за ними по пятам, но не могла их окружить. И опять-таки сторонний наблюдатель мог бы развлечься, подмечая индивидуальный характер каждого. Трое или четверо спешили изо всех сил и мгновенно исчезли из виду. Большая часть, не выказывая явных признаков страха, двигалась ровным, но быстрым шагом. Позади них Донован яростно сражался с двумя своими поводырями и вызывающе кричал в адрес горожан; а маленький безмолвный арьергард, в числе которого были и Том с Драйсдейлом, медленно и внешне беззаботно шёл позади, в нескольких ярдах от толпы орущих мальчишек, которая возглавляла наступление города. Том чувствовал, что сердце у него бьётся очень быстро, и я не думаю, что при таком большом превосходстве города у него было какое-то особое желание, чтобы началась драка, но он решил, что если уж она начнётся, то он будет участвовать в ней так же, как любой другой. Так они прошли по одной или двум улицам, и ничего серьёзного не произошло, разве что случайный камень просвистел мимо ушей. Ещё один поворот, и они вышли бы в более открытую часть города, в пределах слышимости колледжей, как вдруг Донован вырвался от тех, кто его поддерживал, с криком ринулся на авангард города, и, пользуясь возникшим смятением, отогнал его на несколько ярдов. Единственно возможным выходом было поддержать его; поэтому арьергард с криками «Мантия! Мантия!» кинулся за ним. Эта атака имела такой же эффект, как и атака Блаунта при Флоддене, когда он увидел, что знамя Мармиона* пало, – на мгновение оказалось расчищенным широкое пространство, город оказался потеснённым на тротуары и назад на средней части улицы, спасённого Донована поймали, поставили на ноги и успели протащить несколько шагов по направлению к колледжу. Но атакующих было слишком мало для того, чтобы закрепить первый успех или даже обеспечить себе отступление. «Мрак войны вокруг сомкнулся»**. Город стал окружать их с тротуаров и напирать посреди улицы, прежде чем они успели собраться вместе и подготовиться.
 
* эпизод из поэмы Вальтера Скотта «Мармион: битва на Флодденском поле» (Marmion: a Tale ofFlodden Field), песнь VI, XXVIII.
** «Мрак войны вокруг сомкнулс» – в оригинале «Darkly closed the war around» – строка из поэмы Вальтера Скотта «Мармион: битва на Флодденском поле» (Marmion: a Tale of Flodden Field), песньVI, XXVIII.
 
Что случилось с остальными – кого сбили с ног, кто дрался, кто бежал – этим Том поинтересоваться не успел, потому что внезапно обнаружил себя в центре вопящего круга врагов. Поэтому он стиснул зубы и принялся за дело; пока он озирался в поисках достойного противника, в голове у него промелькнула мысль о славном поединке один на один, вроде тех, о которых он читал в рассказах из жизни колледжей, и о том, что он останется в предании героем этой великой ночи. Однако никакого достойного противника не являлось; поэтому, выбрав одного размером приблизительно с себя, он направился к нему. Но вызванный на бой от боя уклонился и всё продолжал отступать; в то же время сзади и со всех сторон то один, то другой из городских выскакивал, наносил Тому удар и снова исчезал в толпе. Несколько мгновений ему удавалось сохранять спокойствие и самообладание; каждый из нападавших, взятый в отдельности, не стоил того, чтобы применять к нему силу; но и спокойствие, и самообладание быстро испарялись; он был словно бык на арене, в которого пикадоры вонзают свои маленькие копья. Меткий удар в нос, от которого перед глазами у него замерцали мириады искр, решил дело, и он бросился за последним нападавшим, раздавая удары направо и налево, и большим, и маленьким. Толпа сомкнулась вокруг него, по-прежнему избегая атаки в лоб, но зато с флангов и сзади в него вцепились и стали колотить. На каждом шагу ему приходилось резко оборачиваться, чтобы стряхнуть их с себя, и с каждым поворотом давка росла, а крики становились громче и яростней; ему уже было трудно удержаться на ногах, он шатался, ковылял и, наконец, споткнувшись о распростёртого на земле юнца, во весь рост растянулся на тротуаре, прихватив с собой парочку нападавших. Вот теперь ему пришлось бы туго по-настоящему и едва ли удалось бы добраться до колледжа с целыми костями, – потому что, как я с сожалением вынужден отметить, оксфордская городская толпа жестока и безжалостна, и у поверженного нет никаких шансов, – но в первое мгновение он и упавшие вместе с ним враги так перепутались, что городские не могли до него добраться, а в следующее крик «Мантия! Мантия!» перекрыл весь шум; городские были отброшены назад под натиском подошедшего подкрепления мантий, вожак которых схватил Тома за плечи и поставил на ноги, в то время как его недавние противники уползли к обочине.
– Эй, Браун! – сказал его спаситель – капитан Джервис, – это ты? Не пострадал, а?
– Вовсе нет, – сказал Том.
– Хорошо, тогда пошли; держись рядом со мной.
В три шага они присоединились к остальным мантиям, число которых достигло теперь где-то двадцати. Толпа была рядом, она собиралась для очередной атаки. Том почувствовал, что внутри у него начинает ворочаться свирепый, неистовый дьявол; ничего подобного он никогда раньше не испытывал. На сей раз он страстно желал следующего столкновения, которому, к счастью для него, не суждено было произойти.
– Ваши имена и колледжи, джентльмены, – произнёс в этот критический момент какой-то голос прямо позади них. Городские разразились насмешливыми воплями, и, обернувшись, мантии обнаружили прямо у себя перед носом бархатные рукава одного из прокторов*; его спутники, в просторечии называемые «бульдогами», уже готовились переписать их. Их поймали на горячем, поэтому они без лишнего шума сообщили требуемые сведения.
 
* прокторы – высшие должностные лица университета, которые отвечали за порядок и дисциплину. Ежегодно колледжи выбирали двух прокторов – старшего (Senior Proctor) и младшего (Junior Proctor). Прокторам помогала университетская полиция, которая имела право производить аресты на территории университета и в пределах 6 км от любого университетского здания. На студенческом сленге университетские полицейские назывались «бульдогами». В 2003 г. была проведена реформа, в результате которой объём власти прокторов значительно урезали, а «бульдоги» потеряли статус полицейских, хотя по-прежнему помогают прокторам в исполнении их нелёгких обязанностей.
 
– Вы немедленно отправитесь в свои колледжи, – сказал проктор,  – и больше не выйдете за ворота. Вы проводите этих джентльменов до Хай-стрит, – добавил он, обращаясь к одному из своих надзирателей; а затем уверенно направился к толпе, которая быстро исчезала в противоположном конце улицы.
Студенты повернулись и неторопливо пошли по направлению к Хай-стрит. Надзиратель с почтительным видом, но не теряя бдительности, следовал за ними на близком расстоянии, ничем, однако, не обнаруживая того, что он за ними следит. Когда они дошли до Хай-стрит, он дотронулся до своей шляпы и учтиво сказал: «Надеюсь, теперь вы пойдёте домой, джентльмены, старший проктор у нас очень строгий».
– Хорошо, надзиратель; доброй ночи, – сказали настроенные доброжелательно.
– Чёрт бы побрал его наглость, – проворчали один-два из оставшихся, и надзиратель поспешил за своим начальником. Несколько мгновений студенты смотрели друг на друга. Они были из разных колледжей и не знакомы между собой. На Хай-стрит всё было тихо; поэтому, не обменявшись ни словом, как это в обычае у британской молодёжи, они разбились на кучки по два-три человека и расстались. Джервис, Том и Драйсдейл, которые, как оказалось, совсем не пострадали, не спеша пошли в сторону колледжа Св. Амвросия.
– Слушайте, куда вы идёте? – спросил Драйсдейл.
– Предлагаю в колледж не идти, – сказал Том.
– Конечно, веселье ведь ещё, наверное, не кончилось.
– Веселье это очень сомнительное, как вы сами убедитесь, – сказал Джервис, – но, раз вы остаётесь, то, пожалуй, придётся остаться и мне. Одних вас, ребята, я туда отпустить не могу.
– Тогда пошли туда.
И они свернули в один из дворов, выходящих на Хай-стрит, и задворками опять добрались туда, где шла заварушка.
– Смотрите, не прозевайте прокторов, – сказал Джервис, – бузите сколько угодно, но больше нам попадаться нельзя.
– Только давайте держаться вместе, если придётся рвать когти.
Минут пять они с достоинством прогуливались в одиночестве, изо всех сил приглядываясь и прислушиваясь.
– Я вам вот что скажу, – начал, наконец, Драйсдейл. – Это несправедливо – враги в нашем же собственном лагере. С одной стороны городские с камнями, с другой – прокторы со своим «имя и колледж». Шансы не в нашу пользу.
– Ничьей пользы тут нет, уж можете мне поверить, – сказал Джервис. – Эй, Браун, а у тебя кровь идёт из носа.
– Правда? – сказал Том, вытирая рукой рот. – Наверно, это тот чёртов паренёк, который подбежал ко мне сбоку, пока я отбивался от других. Я почувствовал сильный удар, а этот маленький негодяй удрал в толпу, прежде чем я успел к нему повернуться.
– И тут же вернулся снова, – смеясь, сказал Драйсдейл.
– В этих подлых уличных драчках это дело обычное. Вот они опять, – сказал Джервис, – осторожней!
Они повернулись и оказались лицом к толпе городских, которая с криком мчалась по улице, преследуя маленького, безобидного, тихого студента в мантии, который попался им по пути к себе в колледж после чая у своего наставника и, как благоразумный человек, изо всех сил давал от них дёру. Но маленький студент был отважным, хотя и осторожным, и как только оказался среди своих, повернулся к врагам лицом, пыхтя и задыхаясь.
– Теперь держитесь вместе, не давайте им нас окружить, – сказал Джервис.
Они неторопливо шли по улице, которая, к счастью, была узкой, так что трое из них могли перекрыть её полностью, останавливались каждые несколько ярдов и грозили толпе, когда она начинала чересчур напирать.
– Долой их! Город, город! Эти двое были в зверинце!
– Вон тот, в бархатной шляпе! Город, город! – орали задние, но этот сброд, как и раньше, состоял из мальчишек, и передние ряды тщательно избегали непосредственного столкновения.
Теперь маленький студент отдышался; не в силах забыть своё недавнее бесславное бегство, он всё время держался на шаг или два ближе к толпе, чем трое остальных, ерошился, как бентамский петушок, и, то и дело переводя дыхание, выкрикивал оскорбления в адрес толпы.
 
* бентамский петушок – бойцовая порода петухов, которая отличается особой драчливостью.
 
– Ах вы бродяги! Ах вы трусы! А ну идите сюда, кому говорю! Мантия, мантия!
Наконец, осмелев от нерешительных остановок толпы и горя желанием мести, он сильно врезал одному из ближайших врагов. Неожиданность этой атаки застала врасплох обе стороны, затем двое или трое городских бросились на помощь.
– Нет, нет! Назад – по одному за раз! – закричал капитан, бросаясь между дерущимися и толпой. – А ну, мелкий, дай ему сдачи! Ребята, не пускайте остальных; осторожней!
Том и Драйсдейл повернулись лицом к толпе, пока маленький студент и его противник – который теперь уже защищался достаточно энергично – сцепились в тылу у мантий. Там было слишком тесно, чтобы они могли нанести друг другу серьёзные повреждения, но со всеми их захватами и ударами через полминуты городской тихонько сидел на тротуаре, прислонившись спиной к стене, а его враг нависал над ним в боевой стойке и вызывал продолжить поединок.
– Вставай, трус несчастный, вставай, говорю! Он не встаёт, – пожаловался маленький студент, живо оборачиваясь к капитану. – Можно, я дам ему пинка?
– Нет, оставь в покое эту дворняжку, – ответил Джервис. – Ну, ещё кто-нибудь хочет драться? Выходите по одному за раз, как мужчины. Я буду драться с любым из толпы.
Ответил бы кто-нибудь на этот вызов или нет, осталось невыясненным, потому что в толпе начали оглядываться назад, и поднялся крик:
– Здесь прокторы! Теперь они побегут.
– А ведь и правда надо бежать, Браун, – сказал капитан. – Из какого ты колледжа? – спросил он маленького героя.
– Пемброк.
– Давай беги, тебе тут недалеко.
– Хорошо, надо значит надо. Доброй ночи, – и маленький студент исчез с той же быстротой, с которой появился. Случились ли с ним по пути ещё какие-нибудь несчастья, и совершил ли он в ту ночь ещё какие-нибудь подвиги – об этом история умалчивает.
– К чёрту всё, давайте не бежать, – сказал Драйсдейл.
– А это точно прокторы? – спросил Том. – Я их не вижу.
– Видите того, у которого морда в крови? Валите его! – закричал голос в толпе.
– Ну, спасибо, – свирепо сказал Том. – Давайте-ка зададим им разок.
– Смотрите! Вон шляпа проктора как раз между ними; пошли, ребята. Ну, если хотите – оставайтесь, и пусть вас исключат*, а я пас, – и Джервис побежал, а мгновение спустя Том и Драйсдейл последовали этому хорошему примеру. Раз уж им пришлось бежать, они показали всё, на что были способны, и через две минуты намного обогнали своих преследователей. Они свернули за угол.
 
* исключат – в оригинале употреблено выражение to be rusticated. Это наказание заключалось во временном  исключении сроком на один год, после чего можно было продолжить учёбу.
 
– Эй, Браун! Вон пивная, давай туда, и всё будет отлично.
В следующее мгновение они уже были в тёмном коридоре тихого маленького трактира, и, посмеиваясь, слушали, как часть толпы пробежала мимо двери в погоне за ними, а сами неожиданно очутились в маленьком чистеньком баре, к великому изумлению тех, кто там находился. Это были полная пожилая женщина в очках, которая что-то шила, сидя в кресле у камина; десятник из крупной лодочной мастерской, который сидел напротив неё за высоким стаканом эля и курил трубку; и проворная девушка-барменша с ясными глазками, которая, когда они вошли, разговаривала с остальными, облокотясь на стол.



Глава 12
Взгляды капитана


Пожилая леди выронила свою работу, барменша, обернувшись, вздрогнула и вскрикнула, а десятник мгновение смотрел на них во все глаза, а потом вскочил и воскликнул:
– Да это, никак, мастер Драйсдейл и мастер Браун* из Св. Амвросия. Что с вами случилось, сэр? Мастер Браун, да вы весь в крови!
 
* мастер – вежливое обращение к мальчику или юноше, принадлежащему к высшим слоям общества.
 
– Боже мой, бедный молодой джентльмен! – закричала хозяйка. – Эй, Пэтти, скорее беги и скажи Дику, пусть идёт за врачом, да приготовь лучшую комнату…
– Нет, пожалуйста, не надо, – со смехом перебил Том, – таз холодной воды и полотенце, если можно, мисс Пэтти, и через минуту у меня будет вполне приличный вид. Мне очень жаль, что я так вас напугал.
Драйсдейл присоединился к нему с заверениями, что всё это пустяки, просто «кларет», который его другу даже полезно потерять, и с завистью смотрел, какой интерес отражался на хорошеньком личике Пэтти, когда она прибежала с тазиком воды из колонки и встала с полотенцем наготове. Том умылся и снова стал таким же респектабельным членом общества, как и прежде, разве что нос немного распух.
Тем временем Драйсдейл, усевшись на столе, объяснял все обстоятельства хозяйке гостиницы и десятнику.
– Так вот, мадам, – сказал он, когда Том присоединился к ним и сел на свободный стул, – сдаётся мне, что у вас тут должен быть отличный эль.
– Так и есть, сэр. Я думаю, Дик – это мой конюх, сэр – варит лучший эль в городе. Мы варим эль сами, сэр, и надеюсь, что так будет всегда.
– И правильно, мэм, и правильно, – сказал Драйсдейл. – И я думаю, самое лучшее, что мы можем сделать – это последовать примеру Джема. Дайте-ка нам кувшин того самого эля, что он пьёт. Выпьете с нами стаканчик, Джем? Или предпочитаете что-нибудь покрепче?
Джем предпочёл ещё стакан эля и засвидетельствовал, что он лучший во всём Оксфорде, а Пэтти нацедила эль и принесла ещё два высоких стакана. Драйсдейл, извинившись, вытащил портсигар; и Джем, под воздействием эля и первосортной гаванской сигары (ради которой он бросил свою трубку, хотя получал от неё вполовину меньше удовольствия), предложил пойти и позвать ребят из мастерской, чтобы их проводили до колледжа. Это предложение, конечно же, было вежливо отклонено. Вскоре подошло время, в которое Джем привык ложиться спать, и он, будучи человеком методичным, как то и приличествует занимаемой им должности, покинул их, оставив бар в полном распоряжении двух наших молодых друзей. Это как нельзя лучше устраивало наших молодых джентльменов, и они тут же принялись налаживать отношения. Они с живым интересом выслушали отчёт хозяйки о том, до чего же трудно вдове управляться одной в таком вот доме, и хвалы в адрес её фактотума* Дика и племянницы Пэтти. Они полностью одобрили её решение, что двум её сыновьям не следует в будущем заниматься ремеслом трактирщика, хотя и не смогли удовлетворительно ответить на вопрос, к какому ремеслу их следует приучать; в любом деле сейчас так трудно пробиться, и вообще всё теперь не так, как прежде.
 
* фактотум – доверенное лицо.
 
По-видимому, единственно, чего не хватало Драйсдейлу для полного счастья в Оксфорде – это такого пива, как то, которое он нашёл теперь, наконец, в пивной «Клушицы»*. Наутро Дикдолжен был первым делом явиться в колледж св. Амвросия за его бочонком, который отныне уже не должен был содержать в себе какую-либо иную жидкость. Наконец, этот достойный человек появился в баре, чтобы узнать, когда ему запирать на ночь, и хозяйка послала его на улицу посмотреть, всё ли спокойно. За эту услугу он получил шиллинг, хотя его предложение проводить их было отклонено. Итак, щедро расплатившись за угощение, они снова оказались на улице и направились в колледж, придя по пути к выводу, что «Клушицы» – большая находка, хозяйка пивной – самая милая старушка на свете, а Пэтти – самая хорошенькая девушка в Оксфорде. На улицах было спокойно, они быстро прошли по ним и постучали в ворота колледжа в половине двенадцатого. Толстенький привратник впустил их с многозначительной гримасой.
 
* клушица – птица семейства врановых, похожая на галку.

– Час назад старший проктор посылал сюда, джентльмены, чтобы узнать, в колледже вы или нет.
– Что вы говорите, привратник? Вот мило! И что же вы сказали?
– Сказал, что не знаю, сэр, но надзиратель сказал, чтобы вы явились завтра в половине десятого к старшему проктору, если придёте позднее.
– Передайте старшему проктору мои наилучшие пожелания, – сказал Драйсдейл, – и скажите ему, что завтра утром у меня назначена чрезвычайно важная встреча, поэтому я не буду иметь удовольствия навестить его.
– Очень хорошо, сэр, – сказал привратник и издал сухой смешок, позвякивая связкой ключей по ноге, – только вы бы написали ему записочку, сэр, а то он у нас джентльмен дотошный.
– А ещё за кем-нибудь он посылал? – спросил Том.
– Да, сэр. За мистером Джервисом, сэр.
– А он что?
– О, сэр, мистер Джервис – стреляный воробей. Когда пришёл надзиратель, он уже давным-давно был внутри.
– Ох и хитёр! – сказал Драйсдейл. – Доброй ночи, привратник; передайте проктору то, что я сказал, не забудьте. Если он решительно настроен увидеться со мной завтра, можете сказать, что пусть приходит ко мне в комнаты к ланчу, будет жареный цыплёнок и партия в пикет.
Привратник мгновение смотрел ему вслед, а потом вернулся в своё глубокое старое кресло в привратницкой, натянул на уши ночной колпак, положил ноги на высокий табурет перед огнём и сложил руки у себя на коленях.
– Самое нахальное создание на всём белом свете – это джентльмен-коммонер на первом году, – сказал сам себе маленький человечек. – Если бы этого сегодня как следует отдубасили на улице, ему бы это пошло только на пользу. Но он лучше, чем многие другие, – продолжал он, – здорово несдержан на язык, но и полусоверены из него тоже так и сыплются. Ну, если проктор не пришлёт никого завтра утром, я ябедничать не собираюсь. Этот сорт для колледжа полезен; тут есть, чем поживиться, – вино заказывает в Лондоне, а на ключ не запирает. А вот интересно, мой Питер сегодня тоже ходил драться на улицу или нет? С этим мальчишкой почти так же трудно справиться, как будто он тоже из колледжа.
Так бормоча себе под нос о своих домашних и профессиональных огорчениях, маленький швейцар приготовился вздремнуть. В скобках могу заметить, что его многообещающий Питер, не по годам развитый юноша семнадцати лет, служивший помощником скаута лестницы №3 колледжа Св. Амвросия, после этого несколько дней отсутствовал на своём месте, а его обязанности по чистке обуви и беганью с поручениями выполнял другой; затем он вернулся к исполнению своих обязанностей, но уже без одного переднего зуба.
– Какие мы дураки, что не держались вместе с капитаном. Интересно, что теперь будет, – сказал Том, который в душе был обеспокоен весточкой от проктора и не обладал врождённой беспечностью и презрением к авторитетам, которые в случае Драйсдейла достигали крайней степени.
– Какая разница? Могу поспорить, что старый лис тут же залёг в свою нору. Пойдём, постучимся к нему.
Том согласился, потому что ему очень хотелось посоветоваться с Джервисом о том, как вести себя завтра утром; поэтому вскоре они стояли и барабанили в его наружную дверь, которую вскоре открыл сам загребной в старой лодочной куртке. Они вошли следом за ним. На одном конце его стола стояла чайная посуда и остатки порции хлеба, масла и сыра, которые скаут ещё не убрал; на другом лежали раскрытые книги, тетради и карты, указывающие на то, что капитан занимался так же, как грёб – в полную силу.
– Вы оба что, только сейчас явились?
– Только сейчас, мой капитан, – ответил Драйсдейл.
– Так вас, наверное, здорово отлупили? Хотя вид у вас вроде ничего.
– Мы неповинны в драке с момента вашего поспешного отбытия – чтобы не назвать это бегством, мой капитан.
– Где же вы были?
– Где! В образцовой пивной; в маленьком уютненьком баре с красными занавесками; полная пожилая добродушная хозяйка в очках, барменша – настоящая гурия и лучшее пиво во всём  Оксфорде, верно, Браун?
– Да, пиво было отменное, – сказал Том.
– И вы провозились там до теперешнего часа? – спросил Джервис.
– Точно так. Со всеми этими толпами, которые не желают драться по-честному, с капитанами, которые убегают, с прокторами и надзирателями, которые во всё вмешиваются, «мы крайне недовольны всей этой процедурой», как сказал шотландец, когда его приговорили к повешению.
– Не зря же говорят, что само небо защищает детей, моряков и пьяных; ну, а то, что соответствует небу в академической системе, защищает первокурсников, – заметил Джервис.
– Только не нас, – сказал Том, – потому что завтра утром мы должны явиться к проктору.
– Он что, изловил вас в вашей знаменитой пивной?
– Нет, надзиратель приходил к привратнику и спрашивал, в колледже ли мы, и просил передать, что, если нас нет, то утром мы должны явиться к проктору. Привратник сказал нам, как только мы пришли.
– Тьфу, – с досадой сказал капитан, – теперь вам могут запретить покидать территорию колледжа*, а без вас вся команда не сможет толком тренироваться. Ну почему вы не могли вернуться вместе со мной?
 
* в оригинале to be gated –  ещё одно наказание, практиковавшееся в Оксфордском университете. Покидать территорию колледжа могли запретить на более или менее продолжительный срок, причём запретить покидать её совсем или в определённое время суток – например, после шести часов вечера.
 
– В наши планы не входит посещение завтрашнего утреннего приёма в кабинете этой превосходной личности, – сказал Драйсдейл. – Да он всё равно забудет. Наш старик Копас ни слова ему не скажет, как бы не так. Для этого я слишком много ему плачу.
– Что ж, посмотрим; сам я скорее поставлю на то, что у проктора память хорошая.
– Однако, капитан, чем же вы намерены нас угостить?
– Угостить! Да ничем, разве что вас устроит чашка холодного чая. Ни вина, ни чего покрепче вы здесь в это время суток не получите, а кладовая уже закрыта. Кроме того, вы выпили вполне достаточно пива в своей образцовой пивной.
– Ну, капитан, всего лишь по стаканчику хереса, и я обещаю, что сразу же пойду спать.
– И напёрстка не дам.
– Ах ты старый тиран! – сказал Драйсдейл, спрыгивая со своего насеста на подлокотнике дивана. – Пошли, Браун, давай где-нибудь поужинаем и сыграем в «ван-джон». У нас на лестнице наверняка что-нибудь такое происходит, а если нет, то у меня в комнатах, во всяком случае, найдётся охлаждённая бутылка кларета.
– Браун, останься, нужно поговорить, – сказал капитан, и его слово возобладало над Драйсдейлом, который, сделав ещё одну попытку увести с собой Тома, отправился на поиски выпивки и карт один.
– Боюсь, что для нашей лодки он всё-таки не годится, – сказал капитан, – с этой его несчастной привычкой шляться по ночам и есть и пить всякую дрянь. Жаль, потому что для своего веса он очень хороший гребец.
– И ещё он такой отличный товарищ, – сказал Том.
– Да, только вот что я тебе скажу. Для нас с тобой он малость слишком хороший товарищ, как и вообще для всех, кто собирается получить степень. Какой это сейчас у него триместр, только третий? Я бы сказал, что он, пожалуй, продержится ещё пару, а потом у него земля начнёт гореть под ногами. Помяни моё слово, до первого экзамена он так и не доберётся.
– Если так, будет очень жаль, – сказал Том.
– Будет. Но, видишь ли, в конце концов, какая ему разница? Его исключат на год, он с помпой вычеркнет себя из списков – ну и что? Он останется при 5000 фунтов в год с недвижимости и кругленькой сумме в консолях*, помчится за границу или годик поживёт в Лондоне. Когда достигнет совершеннолетия, займётся псовой охотой, или его высмотрит какой-нибудь зоркий избирательный округ и пошлёт составлять законы для своей страны, хотя всю свою жизнь он только и делал, что нарушал все законы, которые имели к нему хоть какое-то отношение. Допустим, мы с тобой начнём валять дурака с ним заодно, и нас исключат на год. Этим мы сделаем несчастными своих родных. Вычеркнуть себя из списков мы не сможем, и нам придётся в конце года снова приползти сюда на брюхе, уже с клеймом, и всё оставшееся время сидеть, поджав хвост. Мы потеряем год в своей профессии, и очень вероятно, что эта оплошность ещё не раз так или иначе аукнется нам на протяжении следующих двадцати лет. Это как старая история про карлика и великана**, или битва с ветряными мельницами, или любая другая неравная игра.
 
* консоли (consols) – выпускаемые в Великобритании облигации государственных займов без фиксированного срока.
** старая история про карлика и великана – трудно сказать, какая именно история здесь имеется в виду, поскольку в мировой литературе и фольклоре историй о карликах и великанах великое множество. Но в книге A Book of Fables: Amusement for Good Little Children («Книга притч: забава для хороших детей»), изданной в Бостоне в 1858 г., приводится следующая история. Карлик встречает великана на дороге и просит разрешения идти вместе с ним. На них нападают грабители, великан отбивается от них дубиной, а карлик сам оказывается побит. Карлик жалуется, а великан говорит ему, что если он слаб, то не должен выходить драться вместе с великаном. Мораль: не пытайтесь равняться с теми, кто богаче или умнее вас. Эта история идеально иллюстрирует слова Джервиса, а то, что книга издана в Америке, не должно нас смущать: скорее всего, этот сюжет долго кочевал из книги в книгу как в Старом, так и в Новом свете.
 
– Я бы всё равно предпочёл самому пробивать себе дорогу в жизни, а ты разве нет? – спросил Том.
– Хм-м-м! – сказал капитан, откидываясь в кресле назад и улыбаясь, – так сразу и не ответишь. Я здесь третий год и вижу теперь оборотную сторону медали гораздо яснее, чем когда я был первокурсником, как ты сейчас. Три года в Оксфорде, мой мальчик, научат тебя пониманию того, что значат деньги и положение в обществе, даже если больше они тебя ничему не научат.
«Вот и капитан завёл ту же песню, что и Харди», – подумал Том.
– Так завтра вам вдвоём нужно идти к проктору?
– Да.
– Ты пойдёшь? Драйсдейл не собирается.
– Конечно, пойду. Мне кажется, что не пойти – это как-то по-детски, как будто я снова в младших классах. Честно говоря, то, что меня вызывают, не очень-то приятно; но не идти не годится.
– Ну, у меня на этот счёт другое мнение. Но в целом ты, пожалуй, прав. Есть вероятность, что он запомнил твоё имя и, если ты не явишься, пошлёт за тобой опять, а тогда будет хуже.
– Ты же не думаешь, что он временно исключит нас или что-нибудь в этом роде? – спросил Том, который почувствовал ужасные угрызения совести, когда капитан нарисовал картину последствий исключения для обыкновенных смертных.
– Нет, разве что будет в очень уж скверном настроении. Я, когда был первокурсником, как-то попался трижды за одну ночь и заработал только дополнительное задание.
– Тогда нестрашно, – сказал Том. – Досадно только, что нас поймали на таком сомнительном деле; если бы это была действительно хорошая драка, было бы не так обидно.
– А чего же ты ожидал? Она была не лучше и не хуже, чем обычно.
– Да, но ведь толпа на три четверти состояла из мальчишек.
– Так всегда и бывает – по крайней мере, в девяти случаях из десяти.
– Но ведь и драки-то настоящей не было, во всяком случае, я в ней не участвовал.
– Её и не бывает, этой твоей настоящей драки, в девяти случаях из десяти.
– А что же тогда бывает?
– Да вот как раз что-то в этом роде. Пятеро мальчишек, посыльных из магазинов или помощников скаутов, полные нахальства, околачиваются где-нибудь на углу тихой улицы. Появляются двое первокурсников, полные достоинства и скверного вина. Происходит воспламенение горючих материалов. Толпа гонит первокурсников на Хай-стрит или Брод-стрит*, где положение меняется на противоположное, потому что собирается множество других первокурсников, и толпа городских мальчишек потихоньку утихомиривается, они засовывают руки в карманы и перестают орать «Город! Город!». Торжествующие первокурсники с полчаса разгуливают взад и вперёд по улице с криками «Мантия! Мантия!» и со свирепым видом, хотя на самом деле и наполовину не жалеют о том, что толпа при их приближении рассеялась как дым. Потом появляются прокторы, которые преследуют и рассеивают толпу мантий за полчаса-час. Тогда «город» снова становится превосходящей силой и толпой гоняет рассеявшихся первокурсников, если их удаётся застукать где-нибудь в малом числе.
 
* Хай-стрит (High Street) и Брод-стрит (Broad Street) находятся в университетской части города. На Хай-стрит расположены следующие колледжи: Линкольн-колледж (Lincoln College), Брэйзенноус-колледж (Brasenose College), Олл-соулз-колледж (All Souls College), Куинз-колледж (TheQueen's College), Сент-Эдмунд Холл (St Edmund Hall), Модлин-колледж (Magdalen College), а также Ориэл-колледж (Oriel College) и Юнивёсити-колледж ( University College).
На Брод-стрит расположены  Бэйллиол-колледж (Balliol College), Тринити-колледж (TrinityCollege), Эксетер-колледж (Exeter College) и многие другие университетские здания.
 
– Вот ты, капитан, всё подшучиваешь над первокурсниками, а ведь ты и сам там сегодня был.
– Конечно, должен же я был присмотреть за вами, двумя мальчишками.
– Но ты же не мог знать, что мы там, когда подошёл?
– Я был уверен, что обнаружу там кого-нибудь из вас. К тому же я готов признать, что предпочитаю не заходить в колледж, пока существует хоть малейшая возможность настоящей драки, как ты это называешь. Вот так и попадаешься проктору на старости лет.
– А ты когда-нибудь участвовал в настоящей драке? – спросил Том.
– Один раз, около года назад. Количество дерущихся с обеих сторон было примерно одинаковое, и городские все взрослые мужчины, рабочие и механики. Это было отчаянно тяжёлое дело, не то что эти ваши прогулки и вопли. Этот Харди, один из наших церковных клерков*, дрался как паладин; помню, я спихнул ему одного типа в вельветовых штанах, который оказался для меня слишком крепким орешком, и в жизни я так не радовался, как две минуты спустя, когда увидел, как свет блеснул на гвоздях, которыми были подбиты его сапоги, когда он полетел в канаву. Продолжалось это, должно быть, минут десять, и обе стороны были просто счастливы, когда ушли оттуда.
 
* церковный клерк (Bible clerk) – то же самое, что служитель (servitor). Одной из обязанностей служителя было чтение Библии вслух в часовне.
 
– Но вы же им задали?
– Мы так говорили.
– Я думаю, в честной драке джентльмен всегда победит.
– Конечно, ты так думаешь, это же общепринятая точка зрения.
– А ты разве нет?
– Да, победит, если он большой и сильный и умеет драться не хуже того, другого.  Его преимущество в том, что он немного сильнее боится сдаться, это ему и помогает.
– Невысокого же ты мнения.
– Да, но зато оно правдивое. Я скажу тебе, как оно есть, как я сам думаю: в целом мы дерёмся лучше, чем лавочники, клерки, лакеи и вообще все те, кто не занят целый день тяжёлым физическим трудом. Но стоит только нарваться на кого-нибудь с действительно тяжёлыми кулаками, привыкшего работать по девять или десять часов в сутки, – тогда шутки  плохи. Возьми семьдесят или восемьдесят таких, первых попавшихся, наобум, и запусти с утра к нам в колледж Св. Амвросия – к ночи они будут господами этого почтенного заведения, если нам придётся драться с ними за обладание им; разве что этот Харди – он рождён бойцом, таких, как он, один на тысячу, – может быть, он нас вытянет.
– Почему вы не попробуете его в лодке?
– Этой частью заведует Миллер. Я говорил с ним об этом после той драки, но он сказал, что Харди отказался платить членские взносы, мол, ему это не по карману или что-то в этом роде. Сам я не вижу, почему это должно иметь какое-то значение, но полагаю, что раз уж у нас есть правила, то нужно их придерживаться.
– Ужасно жалко. Я хорошо знаю Харди, ты представить себе не можешь, какой он отличный парень.
– Не сомневаюсь. Я пытался с ним познакомиться, мы разговариваем, но дальше этого дело не пошло – кажется, он избегает общества.
Пробило двенадцать; Том пожелал капитану доброй ночи и отправился к себе, глубоко задумавшись обо всём, что видел и слышал. Видения ужасных поединков один на один, в которых потомок сотни графов расправляется с огромным представителем масс в самом изысканном стиле без единой царапины на своей аристократической физиономии, растаяли в его воображении.
Когда тем вечером он отправился спать, его здорово тошнило от этого опыта участия в стычке мантий с городскими, и у него был мерзкий привкус во рту. Но зато он был очень доволен тем, что ему удалось так разговорить капитана. Обычно загребной был на редкость немногословен, он предпочитал тратить дыхание не на слова, а на другие вещи.
На следующее утро он в назначенное время отправился к проктору не без чувства некоторого стыда; однако оно улетучилось, когда он обнаружил, что там уже ожидают около дюжины студентов других колледжей, все по тому же самому делу. Когда подошла его очередь, его проводили в кабинет, где он встал возле двери и успел рассмотреть великого человека, пока тот сидел, делая заметки по поводу предыдущего случая. Осмотр его обнадёжил. Проктор оказался человеком лет тридцати, прямым и честным с виду, выглядел он как джентльмен, но был совсем не похож на дона, и его обращение вполне отвечало его внешности.
– Мистер Браун из колледжа Св. Амвросия, я полагаю?
– Да, сэр.
– Вчера вечером я велел вам идти к себе в колледж; вы сразу же отправились домой?
– Нет, сэр.
– Как же так, мистер Браун?
Том не ответил, и проктор несколько секунд смотрел на него в упор, а затем повторил свой вопрос:
– Как же так?
– Видите ли, сэр, – сказал Том, – я не хочу сказать, что пошёл прямо в колледж, но я был бы там задолго до того, как вы прислали надзирателя, только я опять налетел на толпу, а потом услышал крик, что вы идёте. И вот… – он замолчал.
– Ну? – спросил проктор с мрачной усмешкой, проглядывавшей в углах рта.
– Ну и я побежал и заскочил в первое попавшееся заведение, которое было открыто, и сидел там до тех пор, пока на улицах не стало спокойно.
– В пивную, надо полагать.
– Да, сэр, в «Клушицы».
Проктор с минуту подумал и снова внимательно присмотрелся к внешнему виду и манерам Тома, которые, безусловно, были прямыми и честными, без тени наглости или угодливости.
– Давно вы в университете?
– Второй триместр, сэр.
– Насколько я помню, вас до этого ко мне не присылали?
– Нет, сэр.
– Я не могу закрыть на это глаза, поскольку вы сами признались в том, что совершили акт неповиновения. Вы должны будете написать 200 строк из Вергилия. А теперь, мистер Браун, позвольте мне дать вам совет впредь держаться подальше от  сомнительных уличных склок. Доброго вам утра.
Том поспешил прочь, раздумывая о том, каково это будет – снова в наказание писать строчки из Вергилия, в его-то возрасте, но безмерно радуясь тому, что проктор не стал задавать вопросов о его спутнике. Что касается этого героя, то он, конечно же, очень веселился по поводу результата этого визита и воспользовался возможностью прочитать Тому лекцию о том, как ему следует вести себя в будущем, приводя себя в качестве живого примера выгод, сопутствующих человеку, который никогда не делает того, что ему сказано. Правда, убедительность его аргументации несколько подпортил декан, который в тот же день после обеда сумел изловить его во дворе. Уведя его с собой, он имел с ним беседу касательно разнообразных и систематических нарушений им дисциплины, указал на то, что если он будет лишён права обедать в холле ещё три дня, то ему не зачтётся этот триместр, а потом снял с него запрещение на обеды в холле и задал ему переписывать книгу Вергилия, и на две недели запретил покидать территорию колледжа после холла. Драйсдейл послал своего скаута заказать дополнительное задание точно так же, как заказал бы себе жилет, дал старому Копасу полсоверена, а затем выбросил из головы и дополнительное задание, и запрет покидать территорию колледжа. Он достиг больших успехов в науке умственной гимнастики, которая заключается в умении немедленно выбрасывать из головы всё хоть сколько-нибудь неприятное.  Без сомнения, наука эта достойна того, чтобы ею заниматься, если вы стремитесь жить с комфортом. Однако добиться в ней сколько-нибудь значительных успехов становится всё труднее по мере того, как проходят годы, поэтому осваивать её следует в как можно более раннем возрасте.
Всю следующую неделю в колледже только и говорили, что об этой стычке городских с мантиями. Том, конечно, говорил об этом так же много, как всё его окружение, и поведал кое-кому из них о еретических взглядах капитана. Ему отказывались верить, потому что до сих пор никто ещё за целый триместр не слышал от него столько, сколько, по словам Тома, он говорил в тот вечер.
Поэтому было решено при первой же возможности взять его в оборот и как следует порасспросить, и, поскольку никто его не боялся, желающий заняться этим нашёлся без труда. Так что на следующей винной вечеринке лодочного кружка, едва лишь капитан вошёл, как на него напал хозяин:
– Джервис, Браун говорит, что ты не веришь в то, что джентльмен может отлупить хама, если только он не больше и не сильнее из них двоих.
Капитан, который терпеть не мог высказывать свои взгляды публично, пожал плечами, отхлебнул вино и попытался сменить тему. Но видя, что все они твёрдо решили заставить его высказаться, и будучи не из тех, кто при опасности прячет голову в песок, спокойно сказал:
– А я и не верю.
Несмотря на всё уважение, которое к нему испытывали, это не могло сойти ему с рук: тут же поднялась дюжина голосов, которые рассказали дюжину правдивейших историй, опровергающих его мнение. Он терпеливо слушал, а потом, увидев, что ему не отвертеться, сказал:
– Оставим в стороне драку. Возьмём что-нибудь другое; крикет, например. Профессиональные игроки, как правило, побеждают джентльменов, разве нет?
– Да, но это же профессионалы.
– И не так уж часто попадается университетская команда, которая может обогнать лодочников?
– Опять-таки, это профессионалы.
– Я также считаю, что самые лучшие теннисисты – это маркеры, верно? – упрямо гнул своё капитан, – и, как правило, егеря и охотники стреляют и ездят верхом лучше своих хозяев, согласны?
– Так нечестно. Все примеры, которые ты приводишь, – это люди, у которых нет других занятий, они зарабатывают на жизнь тем, чем джентльмены занимаются только ради удовольствия.
– Я только говорю, что хамы, как вы их называете, умудряются, так или иначе, делать это лучше, – сказал капитан.
– А как насчёт армии и флота? Офицеры ведь всегда впереди.
– Ну, там они, по крайней мере, все профессионалы, – сказал капитан. – Я признаю, что офицеры впереди, но солдаты ведь следуют за ними. К тому же в опасном деле на одного офицера приходится пятьдесят солдат.
– Но их же нужно вести. Если офицер не будет вести их, они не пойдут.
– Я знаю, что вести – это дело офицеров, и они его делают. Но знатоки вопроса не считают, что солдаты так уж сильно нуждаются в том, чтобы их вели. Почитайте Непера*: лучший рассказ в этой книге – о сержанте, который погиб, спасая жизнь своего офицера, совсем ещё мальчика – твоего тёзки, Браун – при Коа**.
 
* Непер (Sir William Francis Patrick Napier, 1785 – 1860) – британский генерал и военный историк, автор «Истории войны на Пиренейском полуострове» (History of the War in the Peninsula), посвящённой войне на Пиренейском полуострове (1808 – 1814 гг.) в ходе наполеоновских войн, участником которой он являлся.
** Коа (Coa) – битва при Коа была второстепенным сражением войны на Пиренейском полуострове, которое произошло 24 июля 1810 г. в долине реки Коа и завершилось победой французов.
 
– Вот уж никогда бы не подумал, что ты будешь хаять джентльменов.
– Я не хаю джентльменов, – сказал капитан, – я только говорю, что плоть, кровь и мозги джентльмена точно такие же и нисколько не лучше, чем у не-джентльмена. По части учёбы все преимущества на стороне джентльменов, отсюда и все их достижения; было бы странно, если бы они не делали большую часть вещей лучше, чем бедняки. Но дайте им возможность учиться, и скоро они начнут наступать вам на пятки. Вот и всё, что я говорю.
И это действительно было всё, что сказал капитан, и снова впал в своё обычное добродушно-немногословное состояние, из которого его не смогли вывести все горячие речи присутствующих, которые, вполне естественно, стали отстаивать честь своего класса и до конца вечеринки вновь убедили себя в своём естественном классовом превосходстве.
Это и было слабым местом капитана, если слабые места были у него вообще. Сам он был человеком твёрдых убеждений, и одно из самых твёрдых заключалось в том, что человек может научиться чему-либо только из своего собственного опыта; поэтому он никогда или же очень редко пользовался своим личным влиянием, а просто молча шёл своим путём, предоставляя другим идти своими. Ещё одно его убеждение заключалось в том, что на свете не существует ни людей, ни вещей настолько плохих, чтобы их невозможно было терпеть; поступая в соответствии с этим убеждением, капитан порой допускал недопустимое.
С учётом этого читатель легко может представить себе, каков был результат, когда на следующий же день после отъезда Миллера команда обратилась к нему со своей просьбой. Он просто сказал, что план тренировок, который они предлагают, недостаточен, и что сам он будет дважды в неделю грести до Абингдона с теми, кто захочет. С этого времени многие начали сачковать, и сердце Диогена обливалось кровью, потому что день за днём команду приходилось дополнять из второго состава или лодочниками. Драйсдейл взял за правило ехать верхом до Сэнфорда, встречать там лодку, когда она шла вверх, и грести до Оксфорда, а его грум в это время ехал верхом на его лошади к мосту Фолли и встречал его там. Тогда он снова садился верхом и отправлялся в Буллингдонский клуб*, или в Айзис, или в Квентин**, или ещё на какое-нибудь сборище, плохо совместимое с серьёзными тренировками. Блейк часто отсутствовал по три раза в неделю, а другие по разу или по два.
 
* Буллингдонский клуб (Bullingdon Club) – скандально известный эксклюзивный оксфордский студенческий клуб. История клуба насчитывает более 200 лет. Первоначально это, по-видимому, был спортивный клуб с акцентом на охоту и крикет. Позднее акцент сместился в сторону совместных обедов, которые, как правило, сопровождаются дебошами с нанесением значительного материального ущерба. Так, например, 12 мая 1894 г. и 20 февраля 1927 г. после  своих обедов члены Буллингдонского клуба перебили 468 окон во дворе Пекуотер колледжа Крайст Чёрч. Администрация университета неоднократно пыталась бороться с этим клубом, то приостанавливая его деятельность, то запрещая его членам устраивать обеды в радиусе 15 миль от Оксфорда. Тем не менее, клуб существует и по сей день. Членом этого клуба можно стать только по специальному приглашению, для этого нужно принадлежать либо к родовой аристократии, либо к аристократии денежной. Известно, что из русских членом Буллингдонского клуба был князь Феликс Юсупов – тот самый, что убил Распутина. Члены клуба являются на ежегодный клубный обед в особой клубной форме. По данным Википедии, 1 комплект такой формы в 2007 году стоил около 3000 фунтов стерлингов. Кроме того, нужно оплачивать расходы на обеды и за нанесённый ущерб, так что позволить себе членство в этом клубе действительно могут только очень богатые люди. Известный британский писатель Ивлин Во (Evelyn Waugh) сатирически описал Буллингдонский клуб в своём романе «Упадок и разрушение» (Decline and Fall, 1928) под названием Боллинджеровского клуба (Bollinger Club).
** Айзис (the Isis), Квентин (Quentin) – по-видимому, такие клубы существовали в Оксфорде в описываемое время, хотя никаких конкретных сведений о них найти не удалось. Однако можно с уверенностью сказать, что Айзис имел какое-то отношение к гребле, хотя, возможно, связь была столь же отдалённой, как между Буллингдонским клубом и крикетом. Айзис (the Isis) – это историческое название участка Темзы от шлюза Иффли до моста Фолли, и именно на этом участке проходят оксфордские лодочные гонки.
 
Раздумывая об этом, Том пришёл к пониманию различия между двумя своими героями; то, что во многих отношениях они сильно похожи, он видел с самого начала. Они были похожи правдивостью, храбростью, физической силой и в значительной мере взглядами. Но Джервис ни о чём не беспокоился и предоставлял всему идти своим чередом, будучи уверен, что мир и без него не так уж сильно собьётся с пути или сумеет позаботиться о себе сам. Харди, с другой стороны, готов был изводить себя из-за чего угодно, что казалось ему неправильным в нём самом или в том, что его окружало, – в колледже, в Оксфорде, в Англии, на другом конце земли, – и никогда не упускал возможности попытаться что-нибудь исправить то тут, то там. Требовательный к себе, стойкий человек, истребитель драконов по натуре, жить рядом с которым было невозможно без неприятного сознания того, что и у вас тоже есть свои драконы, которых нужно истреблять.
Даже если отбросить в сторону разницу в их общественном положении, неудивительно, что популярность одного из них постоянно росла, а другой всё больше и больше оказывался предоставленным самому себе. Мне думается, что и в Оксфорде, и в любом другом месте немного найдётся людей, которых раздражают живущие смело и праведно, пока они не трогают их самих; но ещё меньше найдётся тех, кому нравится постоянно сталкиваться с человеком, который, не удовлетворяясь тем, что сам так живёт, ещё и обнажает перед ними их собственное малодушие, леность и низость. Последний, без сомнения, внушает более глубокие чувства и оказывает более сильное влияние на тех, на кого вообще его оказывает, но таких мало. Ведь люди не могут сопротивляться сильному давлению, если у них нет твёрдой точки опоры вне их самих, и нам трудно чувствовать благодарность или быть справедливыми по отношению к тем, кто снова и снова показывает нам, что наша опора – всего лишь зыбучий песок.
Контраст между Джервисом и Харди с каждым днём всё больше и больше привлекал к себе внимание нашего героя.
С вечера стычки между городскими и мантиями члены команды стали завсегдатаями пивной «Клушицы», куда Том с Драйсдейлом привели их на следующий же день. Заходить туда по дороге с реки оказалось для Тома недостаточно, и редко выдавался вечер, в который он не выкроил бы время, чтобы заскочить туда и посидеть часок.
Когда человеку очень чего-нибудь хочется, то чтобы сделать это, обычно легко находится достаточный повод или, во всяком случае, предлог; поэтому, как только в душе у Тома зарождались какие-нибудь сомнения, он подавлял их соображением, что время, которое он проводит в «Клушицах», в противном случае было бы посвящено винным вечеринкам и бильярду; ему было нетрудно убедить себя, что из этих двух его нынешнее времяпрепровождение является более здоровым. Однако он не мог успокоиться до тех пор, пока не рассказал об этой перемене в своей жизни Харди. Сделать это оказалось намного труднее, чем он ожидал. Но после пары фальстартов ему удалось выдавить, что он нашёл тихую маленькую пивную по дороге к реке с лучшим элем в Оксфорде, что содержит её образцовая вдова с помощью доверенного конюха, весьма колоритного персонажа, и что он почти каждый вечер проводит там около часа. Не составит ли как-нибудь Харди ему компанию?
Нет, у Харди нет на это времени.
Услышав этот ответ, Том почувствовал облегчение, но, тем не менее, продолжал расписывать превосходное качество эля, используя его в качестве приманки.
– Не думаю, чтобы он был и вполовину так хорош, как пиво у нас в колледже, зато могу поклясться, что он вполовину дороже.
– Всего на пенни за пинту, – сказал Том, – это вас не разорит. Вся команда туда ходит.
– На месте капитана, – сказал Харди, – я не позволял бы вам шляться по ночам после винных вечеринок и пить эль. Он знает об этом?
– Да, и часто сам туда заходит по дороге с реки, – сказал Том.
– И по вечерам тоже? – спросил Харди.
– Нет, – сказал Том, – но я не хожу туда после винных вечеринок, я вот уже дней десять ни на одной не был, по крайней мере, дольше пяти минут.
– Что ж, хороший эль – это лучше, чем оксфордское вино, – сказал Харди, – если уж вам необходимо что-то пить, – и больше эта тема не затрагивалась.
И Том ушёл с уверенностью, что Харди не осуждает эту его новую привычку. Конечно, ему пришло на ум, что в своём перечне прелестей «Клушиц» он ни словом не обмолвился о существовании хорошенькой барменши, но он приписал это простой случайности; эту оплошность он исправит в следующем разговоре. Но этот разговор так и не состоялся, эту тему они больше не обсуждали. По правде говоря, визиты Тома в комнаты его друга по вечерам стали короче и реже, поскольку «Клушицы» отнимали у него всё больше и больше времени. Он оправдывался перед собой тем, что Харди, должно быть, рад, что у него остаётся больше времени, что теперь, когда экзамены на получение степени так близко, он только досаждал бы ему своими ежевечерними посещениями; что он наверняка отпугивает Грея, который сейчас куда больше полезен Харди, чем он сам. Эти и множество других столь же убедительных причин приходили ему в голову, как только совесть начинала мучить его за это небрежение, как то бывало нередко. Но ему всегда удавалось каким-то образом успокоить себя, не признавая того реального факта, что эти посещения перестали быть для него тем, чем были раньше; что между ним и единственным другом, у которого хватило бы честности и мужества сказать ему правду о его новом времяпрепровождении, возникла пропасть, и она расширяется день ото дня. А Харди тем временем болезненно переживал эту перемену в своём друге, которую онзаметил достаточно быстро, и часто со вздохом задумывался о ней, в одиночестве сидя за чаем. Он приписывал это тому, что с ним скучно, что такой общительный человек, как Том, наверняка успел завести множество новых друзей, и что это, конечно же, отнимает у него всё больше и больше времени; и, если иногда он чувствовал уколы ревности, то решительно подавлял их и старался ни о ком не думать плохо, а уж если думать, то только о себе.
Криббедж* – игра в высшей степени почтенная и добродетельная, и всё же едва ли кто-нибудь может подумать, что она сама по себе обладает достаточной притягательной силой, чтобы удержать у доски молодого джентльмена лет двадцати от роду и заставить его вечер за вечером заниматься мудрёными вычислениями вроде «пятнадцать – два, пятнадцать – четыре, два за валета и ещё одно за валета». Старая леди из «Клушиц» ничего так не любила, как игру в криббедж по вечерам, и доска всегда лежала наготове возле её локтя на маленьком столике в уютном баре и была верным путём к её расположению. Том как-то вдруг стал ярым поклонником криббеджа и всегда задерживался позже своих товарищей, чтобы сыграть в эту тихую игру, приятно поболтать со старой леди, пока она тасовала засаленную колоду, яростно сражаться за ежевечернюю ставку в размере шестипенсовика, который ему обычно удавалось проиграть, и шутливо пререкаться с нею по поводу последних очков в игре, которые решали, куда отправятся два шестипенсовика (загодя выложенные на подносик под табакеркой возле доски) – к ней в сумочку или к нему в жилетный карман, пока она, наконец, не снимала очки, чтобы протереть их, и не откидывалась назад в кресле в приятном изнеможении.
 
* криббедж – карточная игра с колодой в 52 карты, популярная в Великобритании и США. Цель игры — раньше соперника набрать 121 очко (в некоторых разновидностях игры 61 очко или 151 очко), составляя различные комбинации с помощью своих карт и карт соперника. Наибольшее отличие от других карточных игр заключается в том, что для подсчёта очков используется специальная доска с отверстиями и колышками.
 
Сторонний наблюдатель мог бы счесть, что у него странный вкус, тем более что в той же самой комнате можно было найти себе куда более приятное занятие. Потому что маленькая гибкая фигурка мисс Пэтти с её овальным личиком, весёлыми глазками, блестящими каштановыми волосами и изящным чепчиком с новыми синими лентами оттенка колледжа Св. Амвросия* порхала во время игры то из бара, то в бар, то и дело наклоняясь через плечо старой леди, чтобы заглянуть в её карты и обменяться с ней понимающими взглядами. Однако о вкусах не спорят, и, к счастью, одни любят арбуз, а другие свиной хрящик. Возможно также, что мисс Пэтти не чувствовала себя покинутой или не нуждалась в знаках внимания. Может быть, она даже отдавала себе отчёт в том, что малейшее её слово или движение не проходило незамеченным, даже когда игра была в самом разгаре. Во всяком случае, было ясно, что с Томом они находятся в наилучших отношениях, хотя в любом мелком споре она энергично принимала сторону своей тётки и часто приходила к ней на помощь в конце игры, возвращая шестипенсовики, захваченные его преступной рукой в тот самый момент, когда старая леди протягивала руку и произносила «игра окончена». Каждому известно, что размер и сила – вещи разные, а не то оставалось бы только удивляться, что её маленькие ручки так уверенно один за другим разгибали его пальцы, хотя он, казалось, делал всё возможное, чтобы они не разжались. Но ведь, в конце концов, если он действительно считал, что эти деньги по праву принадлежат ему, то всегда мог бы успеть сразу же положить их себе в карман, вместо того чтобы держать кулак с зажатыми в нём деньгами на столе и спорить до тех пор, пока она не являлась на помощь своей тётке.
 
* цвета колледжа Св. Амвросия – каждый колледж Оксфордского университета имеет свой традиционный цвет или несколько цветов, которые его символизируют. Этот цвет или цвета используются для разнообразной колледжной символики – галстуков, шарфов, кепок и т.д. Эта традиция широко распространена в англоязычном мире, собственные цвета имеют не только колледжи и университеты, но и некоторые школы.
 


Глава 13
Первое столкновение


– Сколько времени, Смит?
– Половина четвёртого, старина, – ответил Диоген, глядя на часы.
– Никогда ещё день не тянулся так медленно, – сказал Том, – может, уже пора идти к лодкам?
– До этого ещё два часа с лишком, старина. Может, ты бы взялся за книгу или за что-нибудь ещё, чтобы отвлечься? Если ты будешь так нервничать и дальше, то к шести часам уже ни на что не будешь годиться, – и Диоген снова обратился к своей флейте и заиграл на ней с таким внешне спокойным видом, как будто это была первая неделя триместра, хотя, по правде говоря, сделал он это единственно ради того, чтобы не вскочить и не начать лихорадочно и потерянно бродить туда-сюда, потому что беспокойство Тома передалось и ему.
Сердце Диогена безраздельно принадлежало лодке колледжа; поэтому, хотя он грёб уже в десятках гонок, но нервничал почти так же, как первокурсник в свой первый день соревнований. Том, не догадываясь о его тайном волнении, бросился в кресло и посмотрел на него с удивлением и завистью. Флейта продолжала своё «ту, ту, ту», и скоро уже он не мог больше этого выносить. Поэтому он встал, подошёл у окну и, высунувшись из него, несколько минут бесцельно смотрел на улицу, пристально разглядывая всё и вся, что только попадалось на глаза, но не отдавая себе в этом отчёта. И он не смог бы ответить ни слова, спроси его Диоген, что он там видел, когда он, наконец, перестал выглядывать из окна и вернулся к своему беспокойному расхаживанию по комнате.
– Как печёт солнце! Но с юго-востока сильный ветер. Я надеюсь, что к вечеру он утихнет, а ты?
– Да, с таким ветром нам придётся несладко пониже «Кишки». Смотри, как стартуем, не забывай выносить весло плашмя.
– Только бы мне не поймать леща*, – сказал Том.
 
* поймать леща (catch a crab) – слишком глубоко зарыть весло в воду.
 
– Не думай об этом, старина, это лучшее, что ты можешь сделать.
– Но я не могу не думать об этом, – сказал Том. – Чёрт, какой толк говорить человеку, чтобы он об этом не думал?
Диоген, по-видимому, не знал, что ответить, и поэтому снова поднёс флейту к губам; при звуке «ту, ту, ту» Том схватил свою мантию и убежал во двор.
Команда пообедала рано, в два часа, в комнатах капитана, и обед состоял из бифштексов и отбивных, чёрствого хлеба и полутора стаканов старого пива на каждого. Теория дня относительно подготовки к соревнованиям состояла в следующем: мяса сколько влезет, и чем больше с кровью, тем лучше, и наименьшее количество питья, на котором вообще можно прожить. Две пинты в сутки – вот всё, что дозволялось всем лодочным командам, которые хотя бы делали вид, что тренируются, и в последние две недели такова была номинальная норма команды колледжа Св. Амвросия. Такая диета в жаркие летние месяцы, когда вы к тому же регулярно получаете сильную физическую нагрузку, причиняла серьёзные неудобства. Возмущённая человеческая природа бунтовала против этого, и, хотя это и не признавалось публично, очень мало кто не искал облегчения в бутылке с водой более или менее часто, в зависимости от хода борьбы между добросовестностью и упрямством. Чтобы выдержать такую диету, вообще требовалась очень значительная физическая выносливость. Позднее наши последователи обнаружили, что  это, как и многие другие старые суеверия, глупость; сегодня, чтобы подготовиться к соревнованиям по гребле, не считается делом первостепенной важности постоянно держать человека в состоянии всепоглощающей жажды, а также телесного беспокойства и нервной раздражительности, которые она обычно вызывает.
Том так высоко ценил честь своего попадания в команду на первом же году, что ему почти удалось не нарушать тренировочной нормы, в результате чего сейчас, когда этот знаменательный день, наконец, настал, он находился в крайне беспокойном и неприятном состоянии как тела, так и духа.
Он сбежал от флейты Диогена, но покоя так и не нашёл. Попробовал зайти к Драйсдейлу. Этот герой валялся на диване на спине и играл с Джеком. Он только усилил жажду и дурное расположение духа Тома своими язвительными замечаниями о гребле и обо всём, с ней связанном, и прежде всего о Миллере, который недавно приехал и, когда вчера они тренировались с ним на руле, заявил, что команда в целом и Драйсдейл в особенности «не готовы и наполовину».
Наружная дверь Блейка была заперта как обычно. Том заглянул к капитану, но обнаружил, что тот погружён в занятия, и ему оставалось только уйти; после тщетной попытки найти других членов команды он сел и попытался читать сначала роман, а потом пьесу Шекспира, – однако совершенно безуспешно; тогда он пошёл бродить за пределами колледжа и через пять минут, влекомый естественной и непреодолимой тягой, очутился на университетской барже.
С полдюжины человек читало газеты, и ещё одна-две группы обсуждали сегодняшние гонки. Среди прочего, взвешивались шансы на то, что лодка Св. Амвросия совершит столкновение* в первый же вечер. Все хором хвалили загребного, но относительно того, удастся ли им это, высказывались большие сомнения. Том забрался на самый верх баржи, чтобы не слышать, потому что, пока он слушал, сердце у него начало быстро колотиться, а горло ещё больше пересохло. Стоя наверху, он смотрел вниз, на «Кишку», и сильный ветер трепал его мантию. Нигде не было видно даже двойки; из-за великого события, которое ожидалось вечером, река в это время дня совсем опустела. Была видна только пара яликов, в которых совершали свой водный моцион студенты, принадлежавшие к «читающему кружку», – они возвращались домой, чтобы успеть на послеобеденную службу в часовне. Самый быстрый из них вскоре подошёл достаточно близко, чтобы Том смог узнать стиль Харди; поэтому он спустился вниз, чтобы встретить служителя на пристани, и вместе с ним прошёл в раздевалку колледжа Св. Амвросия.
 
* совершит столкновение – оксфордские лодочные гонки (bumps race) проводятся следующим образом. Лодки на старте располагаются одна за другой, поскольку Темза слишком узкая река, чтобы команды всех колледжей могли грести в ряд. Заданное расстояние между лодками фиксируется с помощью верёвки или цепи, один конец которой закреплён на берегу, а другой удерживает рулевой. Порядок, в котором лодки выстраиваются на старте, зависит от положения каждой из них в рейтинге: сначала идёт первая по результатам последней гонки, потом вторая и т.д. По стартовому сигналу рулевой отпускает верёвку, и команда начинает грести. Цель каждой команды – догнать и стукнуть (да, именно стукнуть!) ту лодку, что впереди, и одновременно не дать себя стукнуть той лодке, которая сзади. «Столкновение» (a bump) считается совершённым, если произошёл контакт между любыми частями двух лодок, а также если корма задней лодки полностью миновала нос передней, но такое бывает редко. После совершения столкновения обе команды выходят из игры и не принимают участия в дальнейшей гонке, их дело – побыстрей убраться с дороги, чтобы не мешать остальным. Совершённое столкновение приводит к изменению рейтинга: допустим, пятая в рейтинге лодка стукнула четвёртую. Значит, они меняются местами: пятая становится четвёртой, а четвёртая – пятой, и в следующий раз они будут стартовать именно в таком порядке. Соревнования проходят в течение нескольких дней, так что положение лодки в рейтинге может претерпеть значительные изменения.
 
– Ну, как самочувствие перед сегодняшней гонкой? – спросил Харди, вытирая лицо и шею после того, как умылся холодной водой, и глядя смело и весело, как жокей в день дерби.
– Ой, ужасно! Боюсь сломаться, – сказал Том и выложил некоторые из своих сомнений и невзгод. Вскоре Харди очень его обнадёжил, и к тому времени, как они дошли до половины луга Крайст Чёрч, к нему вполне вернулось настроение. Ведь он знал, как хорошо Харди разбирается в гребле, и что на его мнение можно положиться; поэтому было очень утешительно услышать, что с его точки зрения они точно вторая, если уж не лучшая лодка на реке, и что им обязательно удастся совершить несколько столкновений, если только не произойдёт какая-нибудь авария.
– Так ведь я как раз этого и боюсь, – сказал Том. – Я боюсь, что совершу какой-нибудь ужасный промах.
– Не совершишь! – сказал Харди, – только помни вот что. Не воображай, что сможешь грести за всех в лодке, и не пытайся этого делать. Это обычная ошибка молодых гребцов. Если ты точно соблюдаешь ритм, можешь быть полностью уверен, что ты делаешь свою долю работы. Ритм – это всё. Почти.
– Я этого не забуду, – сказал Том, и они вошли в колледж Св. Амвросия, как только отзвонил колокол на службу в часовне. Сначала он отправился в часовню, а затем в холл, где сидел за компанию и болтал, пока остальные обедали.
И вот, наконец, время подошло, капитан с Миллером собрали их у ворот, и они пошли к реке. Дюжина других команд направлялась в ту же сторону, а вместе с ними туда стекалась и добрая половина всех студентов Оксфорда. На берегах реки собралась толпа; и плоскодонки быстро сновали туда-сюда, перевозя партии пассажиров на беркширскую сторону. Университетская баржа, как и все другие баржи, была украшена флагами, оркестр играл бодрую мелодию, когда команда колледжа Св. Амвросия достигла места действия.
В раздевалке времени даром не теряли, и уже через две минуты все они стояли на пристани во фланелевых брюках и шёлковых рубашках.
– Лучше наденьте куртки, – сказал капитан, – мы же пока не стартуем.
– А вот и Брэйзенноус.
– Похоже, настроены они серьёзно, верно?
– Чёрный с жёлтым такое красивое сочетание. Цвета у них подобраны что надо. Хотелось бы мне, чтобы наша новая лодка была чёрная.
– К чёрту её цвет, лишь бы была устойчивая и не зарывалась dip.
– Ну, вчера она не зарывалась; по крайней мере, так говорили люди на берегу.
– Вот Бэйллиол, вот Ориэл, вот Юнивёсити.
– Мы же опоздаем, клянусь Юпитером! Где Миллер?
– В ангаре, пошёл за лодкой. Смотрите, вот Эксетер.
Разговор на мгновение замер, пока все с горячим интересом рассматривали лодку Эксетера. Их капитан с мрачной улыбкой кивнул Джервису, когда они не спеша гребли мимо.
Затем разговор возобновился:
–  А каков, как ты думаешь, её ход?
– Неплохой. В середине лодки у них очень сильные гребцы.
– Ничего подобного, это всё лишний жир.
– Вот увидишь, они подготовлены лучше нас. Выглядят они отлично.
– Ещё бы. Весь последний месяц они гребли по семь миль на каждые наши пять, я в этом уверен.
– Тогда мы их не стукнем.
– Это ещё почему?
– А ты разве не знаешь, что стоимость продукта состоит из количества труда, затраченного на его производство? Наименование продукции: скорость на маршруте вверх от Иффли. Затраченный труд: Эксетер – 7; Св. Амвросий – 5. Видишь, это против природы вещей, чтобы мы их стукнули, – что и требовалось доказать.
– Что за чушь! Как будто десять миль, пройденные с их загребным, стоят двух, пройденных с Джервисом!
– Голубчик, эта чушь не моя, обращайся с претензиями к философам. Я лишь применил универсальный закон к частному случаю.
Том, не замечая, как ради пользы команды на неё изливаются жемчужины экономической мысли, наблюдал за восьмёркой Эксетера, которая плавно скользила по направлению к Чаруэллу. Он думал, что ритм они выдерживают ужасающе хорошо.
– Эй, Драйсдейл, смотри, вон увозят Джека на плоскодонке.
– Ну да, конечно. А ты думал, он поплывёт с нами?
– Почему Миллер не даёт нам стартовать? Почти все лодки уже отчалили.
– Времени ещё довольно. Мы с тем же успехом можем побыть и здесь, чем болтаться по берегу возле Иффли.
– Мы не отправимся до последнего, Миллер никогда не позволяет нам вылезать из лодки на месте.
– Ну, пойдёмте, вот, наконец, и лодка.
Новая лодка появилась из ангара, её уверенно вели к тому месту, где они стояли, Миллер и лодочник. Затем рулевой выскочил из неё и позвал бакового*, и тот вышел вперёд.
 
* баковый (гребец) – первый, считая от носа лодки.
 
– Смотри, осторожно, там нет настила, – предупредил Миллер.
– Куртку брать?
– Да, при таком ветре вам всем лучше идти в ту сторону в куртках. Я послал туда человека, чтобы принёс их назад. Теперь второй.
– Я! – сказал Драйсдейл, выступая вперёд. Потом подошла очередь Тома, и вскоре все заняли свои места.
– Так, – сказал Миллер, занимая своё место, – подножки у всех в порядке?
– Мне нужно немного смазать уключину.
– Смазку я беру с собой, смажем на месте. Всё в порядке?
– Да.
– Тогда отталкивайте её – потихоньку.
Лодка колледжа Св. Амвросия была почти последней, поэтому по пути ей не попадались ни плоскодонки, ни другие препятствия, и они размеренно гребли вниз по течению мимо университетской баржи, верх которой уже был заполнен зрителями. Каждый в лодке чувствовал себя так, как будто на него устремлены взгляды всей Европы, и старался грести как можно лучше. Маленькие группы, одетые в мантии, были разбросаны вдоль берега на лугу Крайст Чёрч; в основном это были доны, которые искренне интересовались гонками, но в те времена предпочитали не выказывать слишком сильный энтузиазм, пересекая реку и отправляясь к месту старта. Эти тёмные группы тут и там подсвечивались платьями леди, которые прогуливались туда и сюда и смотрели на лодки. В устье Чаруэлла стояли на якоре две плоскодонки, в которых, вольготно развалившись, курили полулёжа около дюжины молодых джентльменов; несколько из них были друзьями Драйсдейла и окликнули его, когда лодка проходила мимо.
– Понесло же с вами меня, дурака! – проворчал он вполголоса, бросая завистливый взгляд на плоскодонки, которые так уютно стояли под берегом с подветренной стороны. – Слушай, Браун, правда же, было бы здорово, если бы всё это было уже позади и мы гребли вверх?
– Тишина на носу! – заорал Миллер.
– Ах ты дьявол, как я тебя ненавижу! – проворчал Драйсдейл полушутя, полусерьёзно, когда они проносились под ивами.
Том с каждым гребком чувствовал себя всё увереннее, и к тому времени, как они подошли к «Кишке», начал надеяться, что с ним не случится припадок, и он внезапно не обессилеет, и не поймает леща, и с ним не случится ещё какая-нибудь неописуемая беда, страх перед которой преследовал его весь день.
– Вот они, наконец! Пошли, будем держаться с ними вровень, – сказал Харди Грею, когда лодка подошла к «Кишке», и оба поспешили вдоль реки, Харди – наблюдая за командой, а Грей – наблюдая за Харди.
– Харди, у тебя такой возбуждённый вид!
– Я бы двадцать фунтов отдал за то, чтобы участвовать в гонках.
Грей молча тащился рядом со своим большим другом и искренне недоумевал, что же так его взволновало.
Как только лодка вылетела в «Кишку» из-под прикрытия оксфордширского берега, задул встречный ветер.
– Вёсла плашмя на выносе, – закричал Миллер; а потом тихо добавил, обращаясь к капитану:
– Стартовать при таком ветре будет нелегко.
– Другим будет не легче, – ответил капитан.
– Хорошо сказано, ты, старый философ! – сказал Миллер. –  Быть у тебя рулевым просто удовольствие, с тобой не занервничаешь. Интересно, а сам ты когда-нибудь нервничаешь?
– Не знаю, – ответил капитан. – Вот и наш шест, можно поворачивать.
– Баковые, суши вёсла; а теперь, второй и четвёртый, разворачивай её; табань*, седьмой и пятый! – закричал рулевой, нос лодки сделал поворот, и в два-три гребка она ткнулась в берег.
 
* табанить – грести в обратную сторону.
 
Джек тут же сделал судорожную попытку прыгнуть в лодку, но её решительно пресекли, и он бултыхнулся обратно в воду.
Чу! – первый выстрел из пушки*. От этого звука у Тома душа опять ушла в пятки. Несколько лодок тут же отчалили от берега, и толпа на берегу заволновалась в предчувствии предстоящего возбуждения. Команда колледжа Св. Амвросия взялась за вёсла, в последний раз смазала уключины и поставила ноги на подножки.
 
* сигналом к началу гонки являются три выстрела из пушки: первый – за пять минут до старта, второй – за минуту, третий – стартовый.
 
– Отваливать? – спросил баковый.
– Нет, у вас есть ещё минута, – сказал Миллер, сидевший с часами в руке на корме, – только когда я дам команду, не зевайте.
Капитан повернулся на сиденье и посмотрел на сидящих в лодке. Лицо у него было спокойное и полное уверенности, которую он, казалось, передавал всей команде. Встретившись с ним глазами, Том почувствовал себя спокойнее и сильнее.
– Смотрите, ребята, темп не ускорять, – весело сказал он, – четыре коротких гребка, чтобы дать ей ход, а потом равномерно. Вот, передайте лимон.
И он вытащил из кармана нарезанный лимон, положил ломтик себе в рот, а остальное передал Блейку, который последовал его примеру и передал его дальше. Каждый взял по кусочку, и как только баковому достался последний, Миллер крикнул:
– А теперь куртки прочь, отваливай!
Куртки, брошенные на берег, подобрали лодочники, которые должны были о них позаботиться. Команда разобрала вёсла, второй оттолкнул нос, а капитан сделал то же самое на корме. Миллер взял в руку стартовую верёвку.
– Ветер прямо в корму, – сказал он, – эй, кто-нибудь, стравливайте верёвку. Нет, не вы, кто-нибудь с сильными руками. Да, вы подойдёте, – добавил он, когда Харди подошёл к воде и взял верёвку, – стравливайте её фут за футом по мере надобности. Не слишком быстро, не спешите – вот так. Второй и третий,  вёсла на воду, дайте ей ход.
Верёвка равномерно стравливалась, и лодка встала на своё место.
Но теперь опять подул ветер в корму, и она начала дрейфовать к берегу.
– Нужно табанить, Миллер, и отвести её чуть поглубже, а то вёсла с загребного борта будут задевать берег.
– Сам вижу, чёрт бы побрал этот ветер. Табань, все, одним гребком. Табань, говорю! – заорал Миллер.
Заставить команду табанить хоть на дюйм именно в тот момент было делом нелёгким, особенно потому, что в ней было два человека, которые ещё ни разу не участвовали в гонках, кроме как во втором составе, и один, который вообще ни разу в жизни в гонке не участвовал.
Однако лодка движется назад, натяжение стартовой верёвки ослабевает в руке у Миллера, и загребной, вынув весло из уключины, снова осторожно отталкивает корму.
Второй выстрел! Ещё одна короткая минута, и мы отчалим. Короткая, как же! Вы бы так не сказали, если бы сидели в лодке с душой, ушедшей в пятки, и дрожали с ног до головы, будто паралитик. Эти шестьдесят секунд до стартового выстрела вашей первой гонки – это же целая жизнь.
– Господи, нас снова сносит к берегу, – с ужасом сказал Миллер.
Капитан был мрачен, но не сказал ни слова; теперь было уже слишком поздно снова вытаскивать весло из уключины.
– Эй,  хватайте длинный багор и отталкивайте!
Харди, к которому была обращена эта просьба, схватил багор и, стоя одной ногой в воде, изо всех сил упёр его конец в планширь*, и вот так, одной только силой, удерживал корму. Места хватало ровно настолько, чтобы погрузить в воду вёсла со стороны загребного, и не более того. Стартовая верёвка была натянута как струна; выдержит ли левая рука Миллера?
 
* планширь –  горизонтальный деревянный брус в верхней части фальшборта.
 
– Осталось восемь секунд. Следите за вспышкой. Помните, все глаза туда.
Вот она, наконец, – вспышка стартового выстрела из пушки. Задолго до того, как звук выстрела раскатывается по реке, вся сила и энергия, еле сдерживаемая последние шесть минут, вырывается наружу с таким рывком и натиском, что тот, кому довелось ощутить это, будет помнить потом всю жизнь, но вот сможет ли ещё когда-нибудь испытать? Стартовые верёвки выпадают из рук рулевых, вёсла  мгновенно погружаются в воду, сверкают лопасти, брызги разлетаются в стороны, и лодки устремляются вперёд.
Толпы на берегу рассыпаются и устремляются вдоль реки, каждая старается держаться как можно ближе к своей лодке. Некоторые бегут по бечёвнику*, некоторые – у самой кромки воды, а то и прямо по воде; одни слегка впереди, как будто это может помочь тащить вперёд их лодку; другие держатся сзади, откуда лучше наблюдать за греблей; но все бегут со всех ног в диком возбуждении и орут во всю глотку, обращаясь к тем, кто защищает честь колледжа.
 
* бечёвник – береговая полоса вдоль судоходных рек.
 
– Молодцы, все! Поднажми, пятый! Вы нагоняете с каждым гребком! Баковый, следи за ритмом! Браво, Св. Амвросий!
Так они неслись вровень с лодками, толкаясь, пихаясь, спотыкаясь и задыхаясь.
На четверть мили по берегу царит замечательная сумасшедшая суета и катится вверх по течению.
На протяжении первых десяти гребков Том слишком сильно боялся сделать ошибку, чтобы что-либо чувствовать, слышать или видеть. Вся его душа как будто прилипла к спине сидящего перед ним, его единственной мыслью было соблюдать ритм и отдавать всю свою силу гребку. Но, как только команда вошла в хорошо знакомый размашистый ритм, к нему вернулось то, что можно назвать сознанием; и, пока напрягалась каждая мышца в его теле,  пока грудь тяжело вздымалась, а сердце сильно билось, каждый нерв как будто обрёл новую жизнь, а чувства приобрели непривычную остроту. Он чувствовал аромат дикого чабреца в воздухе, и в голове у него хватало места, чтобы удивиться, откуда он здесь взялся, ведь он никогда не видел этого растения около реки и не слышал здесь его запаха. Хотя он не спускал глаз со спины Диогена, он, казалось, успевал видеть всё одновременно. Ему казалось, что лодка, которая шла позади, их нагоняет (он еле-еле удержался от того, чтобы не начать грести быстрее), он видел возбуждённое лицо Миллера со сжатыми губами и глазами, так сосредоточенно устремлёнными вперёд, что Том почти чувствовал его взгляд над своим правым плечом; видел проносящиеся мимо берега и кричащую толпу; он не мог видеть этого глазами, но, тем не менее, знал, что Грея сбили с ног и он чуть не свалился в воду на первой же сотне ярдов, что Джек с лаем вскачь пробирается по самой кромке воды; но прежде всего он знал также хорошо, как если бы действительно туда смотрел, что по берегу, размахивая длинным багром, несётся крепкая фигура в шляпе и мантии, которой всё время удаётся держаться точно напротив лодки; и сквозь вавилонский гул голосов, ритмичный плеск вёсел и собственное тяжёлое дыхание он снова и снова слышал обращённый к нему голос Харди так ясно, как будто больше вокруг не было ни звука:
– Давай, второй, давай! Молодец! Давай, давай!
Этот голос, казалось, придавал ему силы грести дальше. Что это была за работа! За последние шесть недель у него было много тяжёлых ходок, но «ничего подобного тому»*.
 
* «ничего подобного тому» – в оригинале «never aught like this», строка из поэмы Вальтера Скотта «Мармион: битва на Флодденском поле» (Marmion: a Tale of Flodden Field), песнь VI, XXXII.
 
Но вечно это продолжаться не может; мышцы гребцов не стальные, лёгкие не из бычьей шкуры, а сердца не могут продолжать качать кровь на скорости в сотню миль в час и не разорваться. Лодка Св. Амвросия здорово оторвалась от лодки сзади, это видно по большому промежутку между сопровождающими толпами; теперь, когда они уже возле «Кишки», движение лодки на несколько мгновений замедляется, хотя рёв на берегу делается всё громче и громче, и Том уже понимает, что толпа болельщиков колледжа Св. Амвросия смешивается с толпой впереди.
«Должно быть, мы близко к Эксетеру!» – мелькает у него мысль, и, кажется, в тот же момент она посещает и всю остальную команду. Потому что внезапно их руки как будто перестают ощущать усталость, лодка уже не тащится, и следующий гребок выбрасывает её вперёд как на старте, а лицо Миллера, которое на несколько секунд затуманилось, опять проясняется.
Лицо и поза Миллера представляют собой удивительное зрелище. Подобравшись так, чтобы занимать как можно меньше места, с подбородком, который почти касается коленей, и руками, прижатыми к бокам, он надёжно, но легко удерживает руль, так, как хороший наездник держит поводья охотничьей лошади, – если бы рулевой мог совершить столкновение одними только своими усилиями, он наверняка сделал бы это. Вы не увидите, чтобы рулевой колледжа Св. Амвросия резко дёргал руль, сколько ни наблюдайте за ним с берега; движение лодки никогда не замедляется по его вине, она легко и грациозно огибает все выступы берега.
– Нагоняем! Нагоняем! – то и дело тихонько говорит он капитану, который отвечает ему подмигиванием, потому что бережёт дыхание для другого. И разве не великолепен капитан, когда он с быстротой молнии наклоняется вперёд, гребок за гребком, спина прямая, зубы стиснуты, всё тело работает от бедра с ритмичностью машины? По мере того, как расстояние между лодками продолжает сокращаться, глаза маленького темпераментного рулевого загораются от волнения, но он слишком хорошо знает своё дело, чтобы торопить заключительный рывок, пока ещё не уверен, что победа у него в кармане.
Теперь уже несомненно, что обе толпы перемешались, и крики, тоже вперемешку, летят над водой:
– Ну-ка, Св. Амвросий, ещё шесть гребков!
– Эксетер, вы отрываетесь, поднажмите!
– Осторожно в «Кишке», Эксетер!
– Браво, Св. Амвросий!
Вода проносится мимо, всё ещё в маленьких водоворотах от вёсел предыдущей лодки. Теперь Тому чудится, что он уже слышит звук их вёсел и руля и голос их рулевого. В следующее мгновение обе лодки уже в «Кишке», и до них долетает целая буря криков, когда толпа неистово бросается к левому краю пешеходного мостика, среди них преобладает крик:
–  О-о, молодец, рулевой, отлично, Св. Амвросий!
И тут Миллер, который до сих пор был неподвижен, как статуя, поднимает правую руку и раскручивает кисточку троса над головой:
– Теперь давайте, ребята, ещё шесть гребков – и мы их стукнем!
Старина Джервис наклоняет свою большую широкую спину так, что почти ложится, и проталкивает весло сквозь воду с мощью гиганта, на следующем гребке его пример подхватывает вся команда, новая лодка хорошо отзывается на спурт, Том ощущает небольшой толчок сзади, слышится скрежещущий звук, и Миллер кричит:
– Вёсла из уключин, баковый и третий, – и нос лодки колледжа Св. Амвросия тихо скользит вдоль борта лодки Эксетера, пока не касается весла их загребного.
– Осторожней, там, – это говорит рулевой лодки, которую стукнули.
Оглянувшись, Том обнаруживает, что находится всего в футе или двух от него, и, будучи совершенно не в состоянии скрыть свою радость, но не желая демонстрировать её на глазах у доблестного соперника, отворачивается к берегу и начинает подавать знаки Харди.
– Эй, там, на носу, чем вы заняты? Скорее отваливайте! Давайте поживее! На ту сторону, с дороги других лодок.
– Поздравляю тебя, Джервис, – говорит загребной Эксетера, когда лодка Св. Амвросия проносится мимо. – Если сделаешь так на следующей гонке, я возражать не буду.
– Мы были на расстоянии в три корпуса от Брэйзенноуса, когда их стукнули, – тихонько говорит всевидящий Миллер.
– Ладно, – отвечает капитан, – Брэйзенноус не так силён, как обычно. С ними у нас особых проблем не будет, а вот дальше, как я понимаю, придётся нелегко.
– У Брэйзенноуса рулевой лучше, чем у Эксетера.
– Они напортачили в «Кишке», да? – спросил капитан. – Я это понял по крикам.
– Да, мы стали наседать на них как раз перед ней, и их рулевой всё время оглядывался через плечо. Они очутились в «Кишке» прежде, чем он это сообразил, и ему пришлось изо всех сил тянуть за левый трос, а не то они бы врезались в выступ оксфордширского берега. Это их задержало, тут-то мы их стукнули.
– Браво! И старт у нас тоже был отличный.
– Да, благодаря этому Харди. Но всё висело на волоске, я не смог бы удержать эту верёвку хотя бы на две секунды больше.
– А как работали наши? Пониже «Кишки» мы здорово потеряли скорость.
Миллер несколько посерьёзнел, но в тот момент даже он не мог бы искать придирки. Ведь первый шаг сделан, первая победа одержана, а конь хоть и о четырёх ногах, да спотыкается, поэтому и Миллер тоже несколько смягчает суровость своего правления. Лишь только отдышавшись, команда начинает болтать и смеяться и отвечать на поздравления друзей, пока лодка скользит вдоль беркширского берега близко к бечёвнику, не спеша, но всё равно почти наравне с задними лодками, которые мчатся под ивами на оксфордширской стороне. Джек, сделав пару отвлекающих манёвров, бросается в воду как сумасшедший, и Драйсдейл затаскивает его, промокшего насквозь, в лодку. Миллер смотрит на это сквозь пальцы, но Диоген выражает своё крайнее отвращение, поскольку и его штаны, и его принципы в равной степени пострадали от этого вторжения. Он, этот Катон весла, не приемлет отступления от правил даже после победы. Ни слова, ни взгляда не обращает он к ликующей толпе амвросианцев на берегу; лишь блеск глаз да пара приглушённых смешков выдают то, что он тоже всего лишь смертный, хотя и гребец. Он уже серьёзно обдумывает про себя проект ранней прогулки в нескольких куртках, поскольку (вот сознательный парень!) остался не совсем доволен собой во время финального спурта и думает, что не иначе как где-нибудь на нём завёлся лишний фунт плоти, и в нём-то и причина.
– Слушай, Браун, – говорит Драйсдейл, – как ты себя чувствуешь?
– Хорошо, говорит Том. – Мне ещё ни разу в жизни не было так весело.
– Клянусь Юпитером, это же была просто пытка; неужели пониже «Кишки» тебе не хотелось, чтобы тебя здесь не было?
– Нет. Уверен, что и тебе не хотелось тоже.
– Как же! Я еле жив, горло пересохло как печь для обжига извести. А о чём ты думал?
– Наверное, о том, чтобы соблюдать ритм, – сказал Том. – А вообще-то я не помню.
– А я только и думал, как я ненавижу этих дьяволов в лодке Эксетера, и как они, должно быть, вымотались, и надеялся, что их второй уже на грани припадка.
В этот момент они подошли к устью Чаруэлла. Самая первая лодка как раз проходила финишный столб возле университетской баржи, и оркестр грянул «Героя-победителя»*.  И когда могучий звук, состоящий из криков, невнятного шума и музыки взлетает в вечернее небо, Миллер снова тянет за рулевые тросы, а капитан кричит:
 
* «Герой-победитель» (See the conquering hero comes) – хор из оратории Г. Ф. Генделя «Иуда Маккавей».
 
–  А теперь поднажмём! – и лодка колледжа Св. Амвросия с гоночной скоростью проносится между заполненными народом берегами к своему месту на пристани – королева вечера.
Дорогие читательницы! Я знаю, вы простите мне этот энтузиазм, который даже теперь, когда мы стали здравомыслящими людьми среднего возраста, горячит нам кровь, когда мы вспоминаем эти самые волнующие спортивные переживания наших мальчишеских лет (ведь, в конце концов, мы были тогда всего лишь мальчишками). Вы простите мне это, хотя, боюсь, совершенно не способны понять вышеприведённый отрывок; ваши сыновья и братья подтвердят, что его нельзя было написать с меньшим количеством специальных терминов.
А вы, читатели-мужчины, которые никогда не держали в руках весла, – что я могу вам сказать? Я надеюсь, что, по крайней мере, как-нибудь иначе, в состязаниях какого-нибудь другого рода, вы чувствовали то же, что чувствовали мы, и боролись так же, как мы боролись. Поэтому вы должны понимать и сочувствовать всем нашим лодочным воспоминаниям. О, как они свежи и как дороги! А прежде всего, воспоминание о маленьком весёлом городке Хенли, о запруженном каретами мосте, о величественном речном плёсе и гигантских тополях, которые отмечают критическую точку маршрута; о ревущих колоннах студентов, светло-синей и тёмно-синей, кембриджской и оксфордской*, похожих, но вместе с тем таких разных, которые бегут так, что бечёвника не видно; о перезвоне церковных колоколов в Хенли; о приветственных криках, о том, как машут вышитыми платочками, о сияющих глазах, о плохо скрытой гордости отцов, о явном восторге сестёр и матерей; а после гонки приём в городской ратуше, большой кубок, полный шампанского (того, что обычно подаётся в гостиницах, но мы не были склонны к придиркам), и отбивные, и бифштексы, и горькое пиво – однако мы что-то растеряли наш пафос – итак, помните, мы были тогда мальчишками, и, если не можете сопереживать, то будьте хотя бы терпимы.
 
* светло-синей и тёмно-синей, кембриджской и оксфордской – традиционный цвет Кембриджского университета светло-синий, Оксфордского – тёмно-синий.
 
А вы, старые товарищи, ;;;;;;;;, сидевшие на скамьях славной восьмёрки, которых мы теперь редко видим, но никогда не забываем; помещики, сквайры, солдаты, купцы, юристы, степенные мировые судьи, ещё более степенные священники и самые степенные из всех – епископы (потому что наше братство может похвастаться по меньшей мере двумя епископами), я на мгновение отвлекусь от своей задачи, чтобы протянуть вам с этих страниц в знак товарищества правую руку и торжественно осушить кубок – трофей тяжело завоёванной победы – за ваше здоровье и счастье.
Может быть, мускулистости у вас теперь и поубавилось, но ни худшими христианами, ни худшими гражданами от этого вы не стали.



Глава 14
Замена в команде и что из этого вышло



Своё первое столкновение, описанное нами в предыдущей главе, лодке колледжа Св. Амвросия удалось совершить в субботу. В следующую субботу, ровно через неделю после первого успеха, в девять часов вечера, наш герой стоял у двери в комнаты Харди. Он на мгновение остановился снаружи, положив руку на замок с видом слегка озадаченным, но тем не менее довольным, а потом открыл дверь и вошёл. Небольшое отчуждение, имевшее место между ними на протяжении нескольких последних недель, прошло, как только начались гонки. Харди настолько проникся их духом, что не только восстановил всё своё влияние на Тома, но и настроил в свою пользу всю команду, и даже сам придира Миллер смягчился. Именно он на каждой гонке стравливал стартовую верёвку, и его голос, доносившийся с бечёвника, начали воспринимать как надёжный указатель, когда надо поднажать, а когда грести равномерно. Даже такой автократ как Миллер начал прислушиваться к нему для подтверждения своего собственного суждения, прежде чем призвать команду сделать последнее усилие.
Так что Том восстановил своё положение в комнатах у служителя, и в тот вечер, о котором идёт речь, явился туда в качестве близкого друга. Как обычно, на одном конце стола лежали хлеб, масло и сыр, принесённые из кладовой к чаю, а на другом корпел над книгой Харди. Том подошёл прямо к нему и склонился над его плечом.
– Что, опять за своей вечной зубрёжкой, – сказал он. – Закройте-ка книгу и дайте мне чаю, мне нужно с вами поговорить.
Харди взглянул на него с мрачной улыбкой.
– Хотите чаю? – спросил он. – А я как раз вспоминал о вас, ребята. Перевести?
И он показал пальцем на открытую страницу книги, которую читал. Это были «Всадники» Аристофана, и Том, наклонившись через его плечо, прочёл:

;;;; ;;;;;;; ;;;;;;;, ;;; ;; ;;;;;; ;;; ;; ;;;;;;;;.*

* (др.-греч.) «Будешь мягко сидеть ты, и то отдохнет, что страдало в бою Саламинском» (пер. А. И. Пиотровского). Эту фразу произносит Колбасник, поднося Демосу подушку.

После секундного раздумья, он воскликнул:
– Ах вы бессердечный старый разбойник! Я пришёл за сочувствием, и первое, что вы делаете, это насмехаетесь надо мной с помощью ваших несчастных классиков. Вот так бы и ушёл отсюда, не выполнив своего поручения.
– А что же мне делать? – сказал Харди. – Я считаю, что лучше уж смеяться над судьбой. Какой смысл сетовать? Вы отлично выступили, и второе место на реке – это замечательно.
– Чёрт бы побрал это второе! – сказал Том. – Мы хотим быть первыми.
– Что ж, мне бы тоже этого хотелось, – сказал Харди. – Скажу вам, никто не расстроился больше меня, даже старина Диоген, когда сегодня вечером вам не удалось столкновение.
– Вот теперь вы говорите как мужчина и как амвросианец, – сказал Том. – Но как вы думаете, сможем мы их догнать? – с этими словами он уселся на стул напротив чайных принадлежностей.
– Нет, – сказал Харди, – не думаю. Мне очень неприятно это говорить, но у них подобралась на редкость сильная команда, а в нашей есть пара слабых мест. Я не думаю, что мы способны на большее, чем показали сегодня вечером – по крайней мере, с теперешним составом.
– А если бы нам прибавить ещё немножко силы, смогли бы?
– Думаю, что да. Джервис стоит двух таких загребных, как у них. Нам бы ещё немножко пороху, и всё получилось бы.
– Значит, нужно добавить ещё немножко пороху.
– Но где мы его возьмём? Кто нам его добавит?
– Вы! – сказал Том, выпрямляясь на стуле. – Вот поэтому-то я и пришёл. Драйсдейл выбывает. Вы согласны грести в следующей гонке? Этого хочет вся команда.
– В самом деле? – спокойно сказал Харди (но Том видел, что при упоминании об этом глаза его заблестели, хотя он был слишком горд, чтобы показать, до чего доволен). – В таком случае им бы следовало прийти и самим попросить меня об этом.
– Ну вот они и идут, вздорный вы субъект! – сказал Том в полном восторге. – Капитан просто послал меня предупредить вас, а сейчас придёт сюда сам. Послушайте, Харди, – продолжал он, – не отказывайтесь. Мне так этого хочется! Я уверен, что мы их стукнем, если вы будете грести.
– А я не уверен, – сказал Харди, вставая и начиная готовить чай, чтобы скрыть волнение, охватившее его при мысли о гребле, – я-то не готовился к соревнованиям.
– Вздор! – сказал Том, – вы всегда в форме и прекрасно это знаете.
– Да уж, – сказал Харди, – я не могу оказаться хуже, чем Драйсдейл. Все три последних вечера от него выше «Кишки» вообще никакого толку не было.
– Вот и Миллер то же самое говорит, – сказал Том, – а вот и капитан.
Пока он говорил, послышался стук в дверь, и вошли Джервис и Миллер.
Следующие двадцать минут Том находился в состоянии страшного нетерпения; лучше всего здесь подошло бы сравнение с послом, который с энтузиазмом обсуждает условия договора и вдруг обнаруживает, что помехой его действиям служит прибытие его же собственного начальства. Миллер был очень вежлив, но ни на чём не настаивал; казалось, он скорее пришёл, чтобы обсудить текущее положение дел, чем с целью завербовать новобранца. Харди нисколько ему не уступал и рассуждал на всевозможные темы, даже намёком не предлагая себя в качестве добровольца. Но вскоре вмешался Джервис, который не понимал таких тонких стратегий, и напрямик попросил Харди грести в следующей гонке; а когда тот сослался на свою нетренированность, отклонил это возражение, сказав, что нет лучшей тренировки, чем гребля парными вёслами. Так что за полчаса всё было улажено. Харди в следующей гонке должен был грести пятым, Диоген должен был занять место Блейка за номером семь, а Блейк – место Драйсдейла за номером два. На следующий день, в воскресенье, после обеда вся команда должна была отправиться в длительный тренировочный пеший поход, в понедельник – грести до Абингдона, просто чтобы привыкнуть к своим новым местам, и затем во вторник испытать судьбу. Они с полчаса приятно побеседовали за чаем у Харди, а потом разошлись.
– Я тебе всегда говорил, что это наш человек, – сказал капитан Миллеру, когда они вдвоём шли к воротам, – нам нужна сила, а он силён как бык. Ты, наверное, и сам видел, как он гребёт парными вёслами. По-моему, равных ему нет на реке.
– Да, думаю, он подойдёт, – ответил Миллер. – Во всяком случае, он не может оказаться хуже Драйсдейла.
Что касается Тома и Харди, то можно с уверенностью сказать, что во всём Оксфорде не нашлось бы двух людей, которые отправились спать в ту субботнюю ночь в лучшем настроении, чем эти двое.
А теперь нужно объяснить, как получилось, что возникла необходимость в Харди. Фортуна улыбнулась колледжу Св. Амвросия ещё два раза подряд в гонках после той, когда они стукнули Эксетер. Они поднялись ещё на два места в рейтинге без особого труда. Конечно же, публика на берегу восхваляла их силу и деяния. Такой команды на реке ещё не было, они наверняка станут первыми, никто не может с ними тягаться. Молодые гребцы в лодке с жадностью ловили всё, что слышали, не могли на себя нарадоваться и прикладывали всё меньше и меньше усилий, чтобы поддерживать свою форму, а когда Джервис и Диоген не могли их услышать, готовы были ставить два к одному, что следующим вечером им удастся стукнуть Ориэл, а потом с лёгкостью удержать за собой титул лучшей лодки на реке всё оставшееся время гонок.
Пришёл субботний вечер и принёс с собой в высшей степени полезный, хотя и горький для команды колледжа Св. Амвросия урок. Команда Ориэла состояла из старых опытных гребцов, закалённых во многих гонках и не склонных паниковать, когда на них наседали. У них были вполне приличный, хотя и не первоклассный, загребной и хороший рулевой; знатоки отмечали, что команда слишком тяжела для своей лодки, которая начинала слегка зарываться при сильном спурте; но в целом это была отнюдь не та команда, которую можно вот так просто взять и быстренько стукнуть. Так проповедовали Миллер и Диоген, и так оно и оказалось, в чём амвросианцы убедились на собственной шкуре.
У них было преимущество в скорости, и они, как обычно, приблизились к лодке соперников на один лодочный корпус пониже «Кишки»; но вот они уже прошли оба фатальных выступа берега, а потом и другие хорошо памятные им места, где они совершали столкновения раньше, а Миллер знака всё ещё не подавал; наоборот, вид у него был угрюмый и злой.  Крики болельщиков Св. Амвросия на берегу также изменились с обычных ликующих воплей на дрожащие возгласы ужаса, в то время как воздух звенел от криков, восхваляющих Ориэл.
Задолго до Чаруэлла Драйсдейл полностью спёкся (вчера он прогулял тренировку и пообедал в «Плотине», где выпил много сомнительного рейнвейна), но по старой привычке продолжал выдерживать ритм. Том и другие молодые гребцы занервничали и ускорили темп; лодка еле тащилась, она растеряла всю свою энергию, и, хотя им удалось удержать первоначальное преимущество, они не смогли приблизиться к корме лодки Ориэла ещё хотя бы на фут, и она плавно прошла мимо финишного столба на целый корпус впереди своих преследователей и с гораздо менее измотанной командой.
Такие гонки не проходят даром для загребных, и даже Джервис, который великолепно грёб всю дорогу, к концу сильно выбился из сил; ему пришлось опереться о весло, голова у него кружилась, он был на грани обморока и около минуты толком ничего не видел. Негодованию Миллера не было предела, но он не давал ему воли до тех пор, пока хитрыми манёврами не загнал их в раздевалку одних, без Джервиса, который остался внизу. Вот тут уж он их не пощадил. «Они чуть не убили капитана, которого все вместе и мизинца не стоят; они опозорили колледж; у троих-четверых из присутствующих нет ни сердца, ни мозгов, ни мужества». Все они чувствовали, что это несправедливо, ведь, в конце концов, разве они не вывели свою лодку на второе место? Бедняга Диоген сидел в уголке и стонал; он даже позабыл прибавлять своё обычное «старина» к немногим сказанным им фразам. Блейк никак не мог завязать галстук перед зеркалом; когда в потоке упрёков возникла пауза, он только заметил:
– Это действительно жестокие слова, рулевой.
Том и большинство остальных были слишком подавлены, чтобы дать отпор; но Драйсдейл, в конце концов, вспылил:
– Ты не имеешь права так набрасываться на нас, – сказал он, внезапно прекратив тихонько насвистывать, сидя на краешке стола, – кажется, ты считаешь, что второе – это самое слабое из нескольких слабых мест в лодке.
– Именно так я и считаю, – сказал Миллер.
– В таком случае этот достопочтенный член, – сказал Драйсдейл, вставая со стола, – видя, что его скромные усилия не оценены по достоинству, почтёт за лучшее для общества подать вашему руличеству прошение об отставке.
– Каковое моё руличество милостиво соизволяет принять, – ответил Миллер.
– Да здравствует просторная плоскодонка с мягкими подушками на следующей гонке. Почти что стоило грести всё это время, чтобы почувствовать то, что почувствую я, когда увижу, как вы, ребята, проходите во вторник Чаруэлл.
– Suave est, Я расположен, mari mango, на последнем плёсе, terra, с бечёвника, alterius magnum spectare laborem, наблюдать за вашими мучениями в лодке, несчастные. Я вынужден переводить ради Драйсдейла, который так и не выучил латынь, – сказал Блейк, кончив завязывать галстук перед зеркалом. Повисла неловкая тишина. Миллер досадовал про себя и перебирал в уме, что бы теперь предпринять; кажется, никто не знал, что последует дальше, когда отворилась дверь, и вошёл Джервис.
– Поздравьте меня, мой капитан, – сказал Драйсдейл, – наконец-то я с этим покончил.
Джервис слегка пошипел и пофыркал, услышав о том, что произошло, но его присутствие оказало действие масла, вылитого в бурное море. В тот же момент, когда было произнесено слово «отставка», мысли Тома обратились к Харди. Час пробил – он был настолько уверен в этом человеке, что мысль задействовать его в следующей гонке полностью изменила его представление о том, как обстоят дела, и к нему вернулась его утренняя самоуверенность. С этой мыслью в голове он околачивался поблизости, пока капитан заканчивал свой туалет, и присоединился к ним с Миллером, когда они пошли в колледж.
– Ну, и что нам теперь делать, – сказал капитан.
– Это тебе решать, – сказал Миллер, – ты был здесь весь триместр и лучше меня знаешь, у кого как с греблей.
– Полагаю, нужно уговорить кого-нибудь из второго состава. Дай-ка подумать… Бёртона, например.
– Он раскачивает лодку, как морская свинья, – решительно перебил Миллер, – не пойдёт.
– Ну, тогда Стюарта.
– Ни разу в жизни не выдержал ритм три гребка подряд, – сказал Миллер.
– Это самые лучшие, – сказал капитан.
– Тогда мы можем рассчитывать только на то, чтобы остаться на том же месте, если, конечно, его не потеряем, – сказал Миллер.
– Чему быть, того не миновать, – сказал капитан.
– Хорошо сейчас хладнокровно рассуждать, – сказал Миллер, – но ты же убьёшь себя, пытаясь их стукнуть, а ведь осталось ещё три вечера.
– Харди согласится грести, если вы его попросите, я уверен, –  сказал Том.
Капитан посмотрел на Миллера, тот покачал головой.
– Не думаю, – сказал он. – Как я понимаю, он нелюдимый тип, к которому не так-то просто найти подход. Нужно было приглашать его два года назад – жаль, что мы этого не сделали.
– Я тебе всё время это говорил, – сказал Джервис, – во всяком случае, давай попробуем. В крайнем случае он скажет «нет», но я так не думаю, потому что, видишь ли, он каждый вечер был на старте с энтузиазмом первокурсника.
– Я уверен, он не откажется, – сказал Том, – я знаю, он всё что угодно отдаст за то, чтобы грести.
– Тогда ты лучше иди к нему и прозондируй почву, – сказал капитан. – Мы с Миллером подойдём через полчаса.
Мы уже знаем, что миссия Тома увенчалась успехом.
На следующий день незадолго за двух часов дня команда колледжа Св. Амвросия, включая Харди и во главе с Миллером (который был убеждённым и неутомимым ходоком), пересекла мост Модлин*. В пять они возвратились в колледж, пройдя за этот промежуток времени чуть больше пятнадцати миль. День был очень жаркий, и Миллер, посмеиваясь, говорил капитану:
 
* мост Модлин (Magdalen Bridge) – мост через речку Чаруэлл рядом с Модлин-колледжем (Magdalen College), у которого он позаимствовал и название, и необычное произношение.
 
– Не думаю, что после этого у них останется много лишнего жиру. Этот тип Харди силён как скаковая лошадь. Ты обратил внимание, он за всю дорогу и глазом не моргнул.
Команда разошлась по комнатам, очень довольная своей прогулкой теперь, когда она уже закончилась, и, хотя все они заявили, что она оказалась тяжелее, чем любая из гонок, в которых им до сих пор приходилось грести, но чувствовали, что это пойдёт им на пользу. У любого тренера потеплело бы на сердце, когда двадцать минут спустя он ввалились в холл (где им разрешалось по воскресеньям получать на обед мясо), раскрасневшиеся после холодной ванны и в отличном настроении.
В понедельник, опять-таки, не было упущено ни единой возможности. Около часу дня лодка колледжа Св. Амвросия отправилась в Абингдон.  Они размеренно гребли весь путь вниз по течению и обратно до Сэнфорда без единого спурта, а Миллер по большей части стоял на корме и проповедовал, что самое главное – это ритм и равномерность. Вверх от Сэнфорда их сопровождало около дюжины человек, которые бежали по берегу, наблюдая за ними. Борьба за первое место на реке взволновала весь гребной мир, и некоторые наиболее тонкие ценители, прослышав, что в команде Св. Амвросия произошла замена, были начеку, чтобы удовлетворить своё любопытство насчёт того, как это сработает. Общее мнение склонялось в пользу Ориэла; замены во время гонок, да ещё в такой критический момент, считались крайне нежелательными.
Первым среди бегущих по берегу был жилистый человек с тёмными волосами и румянцем на лице, который двигался своеобразными большими шагами, не поднимая ног высоко от земли и не спуская с лодки внимательных глаз. Чуть повыше островка Кеннингтон Джервис, впервые заметив данного зрителя, крикнул команде и, ускорив темп, они прошли вверх по плёсу с гоночной скоростью. Пока они ожидали в шлюзе Иффли, темноволосый появился наверху и обменялся с капитаном и Миллером несколькими словами и продолжительной пантомимой, а затем исчез.
 
Вверх от Иффли они опять гребли размеренно. В раздевалке Миллер казался в целом в очень хорошем расположении духа. Он считал, что теперь лодка лучше уравновешена и имеет лучший ход, чем когда-либо раньше, и даже сделал Блейку комплимент по поводу того, как хорошо он приспособился грести с другой стороны. Все они отправились в колледж в отличном настроении, а по дороге зашли в «Клушицы» и выпили по стакану старого эля на брата, на что Миллер милостиво соизволил согласиться. Пока они не вышли из пивной, Том так и не вспомнил, что Харди не был там ещё ни разу, и почувствовал лёгкое смущение, но скоро это прошло. Умеренный обед и «рано в кровать» завершили день, и Миллер мог с полным правом сказать, прощаясь с капитаном:
– Ну, если даже мы не победим, то сможем утешаться хотя бы тем, что за эти два дня сделали всё от нас зависящее.
И вот настал знаменательный день, который, как чувствовал Том, а с ним и многие другие, должен был оказаться решающим для колледжа Св. Амвросия. Это был один из тех восхитительных дней раннего лета, когда на небе ни облачка, а воздух почти неподвижен.
– По крайней мере, нам обеспечен хороший старт, – таково было общее мнение.
Мы уже видели, что утро гоночного дня – дело нервное и беспокойное, и не будем больше повторяться; поэтому сразу же представим себе команду колледжа Св. Амвросия на месте старта, в лодке, стоящей близко от берега, как раз перед первым выстрелом из пушки.
Толпа, собравшаяся напротив двух первых лодок, гораздо больше, чем обычно. К этому времени большая часть других лодок уже определилась со своими местами, и там ничего интересного уже не предвидится; поэтому, кроме студентов Ориэла и Св. Амвросия (которые собрались здесь сегодня во множестве, поскольку и самые фешенебельные, и самые не фешенебельные устыдились и пришли в некое подобие энтузиазма), множество студентов других колледжей, лодки которых едва ли совершат столкновение или будут стукнуты сами, стекаются к этой точке притяжения.
– Ты знаешь, что там у них за замена? – спрашивает один, поставивший на Ориэл, у своего друга, находящегося в том же затруднении.
– Да, у них новый пятый, разве не видишь, и клянусь, он мне не нравится, – ответил его друг. – Жутко длинные и сильные руки, и грудная клетка что надо. Чертовски неприятный тип. Пойду попробую сделать двойную ставку.
– Тьфу, – говорит другой, – ты что, когда-нибудь слышал, чтобы гонку выиграл один человек?
– Слышал, – ответил его друг и пошёл к толпе болельщиков Ориэла, чтобы поставить на Ориэл пять к четырём в полусоверенах, если найдутся желающие.
Тут к капитану рысцой подбежал их вчерашний темноволосый знакомый, с которым, кажется, они большие друзья. На него стоит посмотреть, ведь это рулевой лодки Оксфордского университета, и к тому же лучший рулевой, лучший бегун и лучший пловец во всём Оксфорде; он чувствует себя одинаково хорошо в воде и на суше и, кажется, произошёл от амфибий. Лодка его колледжа сегодня вне опасности, поэтому на сей раз ей придётся обойтись без него. Он присматривает новобранцев для команды университета, и ни у одного сержанта, занимающегося рекрутским набором, нет такого намётанного глаза на тот материал, который ему нужен.
– Как его зовут? – тихонько спрашивает он у Джервиса, кивая в сторону Харди. – Где ты его взял?
– Харди, – отвечает капитан тем же тоном, – это его первая гонка.
– Это я знаю, – отвечает рулевой. – До вчерашнего дня я ни разу не видел, как он гребёт одним веслом. Это тот самый, который гребёт парными в таком коричневом ялике?
– Да, и я думаю, он подойдёт; ты на него поглядывай.
Рулевой кивает так, как будто он и сам того же мнения, и рассматривает Харди взглядом знатока, примерно так же, как судья на сельскохозяйственной выставке рассматривает призового быка. Харди подтягивает ремень своей подножки, не подозревая о комплиментах в свой адрес. Великий знаток, кажется, удовлетворён осмотром, он ухмыляется, потирает руки и рысцой направляется к лодке Ориэла для того, чтобы заняться сравнениями.
Как только раздался первый пушечный выстрел, Грей робко, бочком пробрался в передний ряд толпы, что потребовало от него немалой отваги, привлёк внимание Харди и участливо кивнул ему, ничего не говоря, потому что не знал, что сказать, а потом снова исчез в толпе.
– Эй, Драйсдейл, ты ли это? – спросил Блейк, когда они оттолкнулись от берега. – А я-то думал, ты с комфортом устроишься в плоскодонке.
– И я так думал, – сказал Драйсдейл, – но не смог, и вот я здесь. Я побегу с вами; и учтите, если я увижу, что вы в десяти футах и выигрываете наверняка, я издам охотничий клич. Клянусь чем угодно, вы его услышите.
– Дай-то Бог, чтобы мы услышали его поскорее, – сказал Блейк, устраиваясь на сиденье.
– Внимание, все! Смотрите, грести равномерно. Смотрите на загребного и не ускоряйте.
Таковы были последние слова Миллера; теперь все силы его самого и команды направлены на хороший старт. Добиться этого нетрудно, потому что вода гладкая, как стекло, и лодка легко лежит на ней, повинуясь малейшему движению вёсел бакового и второго, которые в последнюю минуту дважды или трижды попробовали прикоснуться к воде. Затем, после нескольких мгновений напряжённой тишины на берегу, раздаётся последний выстрел из пушки, и они отчаливают.
Далее снова следует сцена безумного возбуждения, но на этот раз удесятерённой силы, поскольку почти весь интерес гонок сосредоточен сегодня на двух первых лодках и их судьбе. У каждого перехода через канавы или живые изгороди образуется давка, тех, кто послабей, сталкивают в канавы, сбивают с ног и не обращают на это никакого внимания. Самые спортивные, включая и рулевого университетской лодки, вообще избегают этих переходов, а вместо этого перепрыгивают через большие канавы, направляясь к длинным мостам, чтобы спокойно перебраться через них и без помех увидеть лучшую часть гонки. Ведь они знают, что главная борьба развернётся у финиша.
Обе лодки делают красивый старт, и опять, как и в первый раз, скорость Св. Амвросия даёт себя знать, и они в самом начале сокращают расстояние между собой и соперниками на длину корпуса лодки; затем приходит пора длительных, размеренных усилий. Обе команды гребут сравнительно равномерно, сберегая силы для решительного рывка выше по течению. Так они проходят «Кишку» и два коварных выступа берега, арену бесчисленных столкновений, и выходят туда, где река под ивами течёт шире.
Лицо Миллера светится надеждой; правда, он не показывает этого, но всё же можно заметить, что это совсем другой человек, а не тот, каким он был на этом самом месте в прошлой гонке. Сегодня он чувствует, что лодка полна энергии, и что он может рассчитывать на ответ на свой призыв к решительному рывку. Его намётанный глаз также замечает, что хотя обе команды работают на износ, его собственная не отстаёт, как это было в последней гонке, а наоборот, дюйм за дюймом приближается к Ориэлу. Это едва заметно даже ему самому, а с берега незаметно вообще; и всё же это так, он убеждается в этом всё больше и больше по мере того, как ивы одна за другой проносятся мимо.
И вот настаёт решительный момент. Капитан Ориэла тоже начинает понимать то, что уже стало ясным для Миллера, но не хочет признаться в этом даже самому себе, а когда его рулевой осторожно поворачивает нос лодки поперёк течения и идёт к беркширскому берегу и финишу, который уже виден как на ладони, он мрачно улыбается и ускоряет темп; сейчас он оторвётся от этих проворных господ так же, как делал это раньше.
Миллер мгновенно замечает это движение и делает знак своему капитану, и со следующим гребком лодка Св. Амвросия тоже ускоряет темп; и теперь уже несомненно, что Св. Амвросий медленно, но верно подползает всё ближе. Расстояние в длину лодки сокращается до сорока, затем до тридцати футов, сокращается равномерно и неуклонно. Но гонка ещё не проиграна, тридцать футов на воде – короткое расстояние, если смотреть со стороны, но достаточно длинное, если отвоёвывать его фут за футом в отчаянной борьбе на последних двух или трёх сотнях ярдов. Вот они уже на той стороне, под беркширским берегом, а вон впереди, совсем близко, финишный столб, ещё чуть-чуть – и вот она, победа. Расстояние между лодками по-прежнему уменьшается и уменьшается, но команда Ориэла продолжает делать своё дело доблестно и упорно, она будет до последнего бороться за каждый дюйм. Болельщики Ориэла мчатся по берегу, кто по воде, кто посуху, они вне себя, они охрипли, они исступлённо колеблются между надеждой и отчаянием, но им не может быть стыдно ни за одного человека в своей команде. У устья Чаруэлла между лодками всё ещё расстояние в двадцать футов. Ещё минута – и всё будет кончено так или иначе. Каждый человек в обеих командах старается изо всех сил, сомнений быть не может. Скажите мне, в которой из лодок больше тех, кто в решительный момент может сделать больше, чем в его силах, кто рискнёт порвать кровеносный сосуд, – и я скажу вам, чем это кончится. «Сильная канонада, джентльмены; посмотрим, кого на дольше хватит», – сказал, как утверждают свидетели, герцог* под Ватерлоо – и победил. «А теперь, Томми, мой мальчик, или ты, или я», – сказал Большой Бен** перед последним раундом самого тяжёлого своего поединка – и выиграл. Есть ли сегодня вечером человек такого склада в какой-нибудь из команд? Если да, то пришло его время. Оба рулевых призвали свои команды к последнему усилию; Миллер раскручивает кисточку правого рулевого троса у себя над головой, как маленький жилистый сумасшедший; с бечёвника, с луга Крайст Чёрч, со стоящих в ряд плоскодонок, с облепленных гроздьями зрителей верхушек барж доносится рёв одобрения и поощрения, а оркестр, не в силах удержаться, грянул «Весёлого юного лодочника»*** в темпе два такта в секунду. Столкновение в «Кишке» – ерунда, всего лишь несколько ваших запыхавшихся сторонников крикнут «ура» в вашу честь; но здесь, у самого финиша, на виду у всего Оксфорда, когда идёт борьба за титул лучшей лодки на реке – такой шанс представляется лишь раз в поколение.
 
* герцог – Артур Уэлсли, 1-й герцог Веллингтон (Arthur Wellesley, 1st Duke of Wellington, 1769 – 1852), командовал войсками союзников, разбившими Наполеона под Ватерлоо.
** Большой Бен – прозвище английского боксёра-профессионала Бена Конта (Ben Caunt, 1815 – 1861), который в 1841 г. стал чемпионом Англии среди тяжеловесов. По одной из версий, знаменитый колокол Big Ben на часовой башне Вестминстерского дворца в Лондоне был назван в его честь.
*** «Весёлый юный лодочник» (Jolly Young Waterman) – популярная в те годы в Британии песня композитора Чарльза Дибдина (Charles Dibdin, 1745? – 1814).
 
Кто когда-нибудь видел, чтобы Джервис плохо справлялся со своим делом? Загребной колледжа Св. Амвросия просто великолепен. У Тома где-то в глубине, у самого затылка, ещё оставалась капля нерастраченной энергии, и тут он услышал перекрывший весь шум охотничий клич Драйсдейла; казалось, он подстегнул и его, и всех остальных в лодке, потому что за следующие шесть гребков разрыв между лодкой Св. Амвросия и кормой Ориэла сократился сначала до десяти футов, а потом и до пяти. Несколько недель спустя Харди признался Тому, что, когда он услышал этот вопль, ему показалось, что его мускулы превратились в стальные, и за последние двадцать гребков он выложился больше, чем за любые сорок в начале гонки.
Ещё пятьдесят ярдов – и Ориэл в безопасности, но выражение лица у их капитана настолько зловещее, что рулевой бросает взгляд через плечо. Нос лодки колледжа Св. Амвросия в двух футах от их руля. В такой момент нужны отчаянные меры. Внезапно он сильно тянет за левый рулевой трос, уводя тем самым корму своей лодки с линии движения лодки Св. Амвросия, и опять призывает команду поднажать; они мужественно отвечают на его призыв, но на мгновение действие руля оказывается направленным против них, и скорость гасится. Нос лодки колледжа Св. Амвросия уже зашёл за их корму.
– Столкновение, столкновение! – кричат амвросианцы на берегу.
– Гребите, гребите! – визжит Миллер. Он ещё не почувствовал знакомый электрический разряд и знает, что может потерять своё столкновение, если молодые гребцы хоть на мгновение сбавят скорость. Неопытный рулевой стал бы пытаться попасть в корму Ориэла и проиграл бы.
А вот теперь действительно столкновение, ошибки быть не может. Нос лодки Св. Амвросия зажимает весло загребного Ориэла, и обе лодки так и проходят финишный столб. Так что всё висело на волоске и чуть не сорвалось.
Кому под силу описать сцену на берегу? Это была безумно-радостная сумятица, посреди которой имела место ужасная битва между Джеком и собакой Ориэла – замечательным чёрным бультерьером, принадлежавшим колледжу в целом и никому в особенности, который присутствовал на всех гонках и остро переживал неудачу. К счастью, их удалось разнять, и это не переросло во что-нибудь похуже, потому что, если ориэльцы были в ярости и не прочь подраться, то их противники в тот момент были переполнены «молоком человеческой доброты»*. Поэтому Джека с некоторым трудом оттащили, а ориэльцы выбрались из толпы, унося с собой свою собаку Криба** и глядя в пространство прямо перед собой.
 
* …молоком человеческой доброты… – в оригинале the milk of human kindness – аллюзия на трагедию У. Шекспира «Макбет», акт 1, сцена 5.
** Криб (Crib) – в переводе с английского «подстрочник» или «шпаргалка». Достойное наименование для студенческой собаки.
 
– Молодцы, ребята, хорошо гребли, – говорит Джервис, оборачиваясь к своей команде, которая лежит на вёслах, жадно хватая воздух.
– Хорошо грёб, пятый, – говорит Миллер, который даже в момент такого триумфа не склонен к обобщениям в похвалах.
– Хорошо грёб, пятый, – эхом отзывается на берегу. Это тот самый пронырливый тип, смахивающий на сержанта по вербовке.
– Просто фатально хорошо, – прибавляет он, обращаясь к своему товарищу, вместе с которым садится в плоскодонку, чтобы перебраться на луг Крайст Чёрч, – мы должны заполучить его в университетскую команду.
– Не думаю, чтобы тебе это удалось, судя по тому, что я о нём слышал, – отвечает тот.
– Значит, нужно надеть на него наручники и отволочь в лодку силой, – говорит рулевой университетской лодки, – и вообще, почему вербовка насильно не входит в традиции этого университета?



Глава 15
Буря собирается и разражается


В тот вечер характер Драйсдейла проявился с самой лучшей стороны. Казалось, он ни капли не завидует успеху, который был достигнут благодаря его замене. Наоборот, во всём колледже не было ни одного человека, который выказал бы больший интерес к гонке или больший восторг по поводу её результата. Возможно, определённую роль здесь сыграла и радость из-за того, что его собственное участие во всём этом закончилось. Во всяком случае, когда команда причалила после гонки, он вместе с Джеком был тут как тут с большой оловянной кружкой, наполненной пенящейся смесью обычного пива с имбирным, в каждой руке, чтобы они могли освежиться. В этот миг запретить им пить не смог бы сам Дракон*, поэтому, среди рукопожатий и похлопываний по спине, кружки пропутешествовали от загребного к баковому, а потом команда отправилась в раздевалку в сопровождении Драйсдейла и остальных.
 
* Дракон – древнегреческий законодатель (Афины,VII век до н.э.), составивший чрезвычайно суровый свод законов, по которому даже относительно небольшие проступки карались смертью. Отсюда выражение «драконовские меры».
 
– Браво! Это была лучшая гонка на реке за последние шесть лет, все так говорят. Родина может вами гордиться. Я послал в колледж, чтобы у меня в комнатах приготовили ужин, и приглашаю вас всех. К чёрту тренировки! Осталось всего два гоночных вечера, и вы удержите своё место наверняка. Что скажете, капитан? А, Миллер? Ну, будьте покладисты хоть разок.
– Ладно уж, не каждый день мы становимся первыми на реке, – сказал Миллер. – Я не возражаю, если в одиннадцать все пойдут спать.
– Договорились, – сказал Драйсдейл, – а теперь идём в старые добрые «Клушицы» и выпьем по стаканчику эля, пока там готовят ужин. А, Браун? – и он взял Тома под руку, и первый направился по дороге в город.
– Мне так жаль, что тебя не было сегодня с нами на финише, – сказал Том, тронутый его сердечностью.
– Правда? – сказал Драйсдейл. – А мне вот нет, уверяю тебя. Если бы ты видел себя под теми ивами, ты сам бы понял, что не годишься в объекты для зависти. Мы с Джеком вполне довольны своей долей славы здесь, на берегу. Правда же, старина? – при этих словах Джек встал на задние лапы и лизнул руку хозяина.
– Ты просто молодец, что так к этому относишься. Я бы на твоём месте к реке и близко не подошёл.
– Всё, что ни делается, к лучшему, – сказал Драйсдейл. – Следующая гонка совпадает с днём Дерби, и я не смог бы туда попасть, если бы меня не выставили из команды, так что это, видишь ли, компенсация. Ну вот мы и пришли. Интересно, мисс Пэтти уже слышала о победе?
Пока он говорил, они прошли через маленькую прихожую «Клушиц», а за ними следовала большая часть команды и целый хвост из младшекурсников колледжа Св. Амвросия, их восторженных поклонников. Через мгновение бар был переполнен. Пэтти, конечно же, была там, и её услуги пользовались огромным спросом, потому что, хотя каждый из команды взял себе всего лишь по маленькому стаканчику старого эля, они устроили вокруг хорошенькой барменши такую возню, как будто пили его бочками. Собственно говоря, быть высокого мнения о Пэтти стало уже считаться среди амвросианцев хорошим тоном, и, принимая во внимание это обстоятельство, было просто удивительно, что она не избаловалась ещё больше. И в самом деле, пока Харди стоял в углу напротив кресла хозяйки в качестве безмолвного зрителя этой сцены, он не мог не признаться самому себе, что девушка держалась молодцом и ни разу не сказала и не сделала ничего такого, что было бы негоже для скромной женщины. Быть справедливым к ней ему было нелегко, ведь то, что он увидел за эти несколько минут, полностью подтвердило  впечатление, оставшееся у него с прошлого визита, – а именно, что его друг основательно запутался в её сетях; насколько глубоко, он, конечно, судить не мог, но ему было совершенно ясно, что происходящее между ними он одобрить не может. Поэтому он молча стоял, прислонившись к стене в самом дальнем углу, в тени за выступом буфета, терзался в душе и раздумывал, что же следует предпринять при таких обстоятельствах. За исключением пары вежливых фраз, обращённых к хозяйке, которая сидела напротив него со своим вязанием и то и дело бросала довольно беспокойные взгляды в переднюю часть бара, он никому не сказал ни слова. Вообще, к этому концу комнаты никто и близко не подходил, и об их существовании, казалось, забыли.
С минуту Том чувствовал себя немного неловко; но, увидев, что Харди взял себе стакан эля, и затем потеряв его из виду, он совсем о нём забыл и был слишком занят своими собственными делами, чтобы беспокоиться о нём дальше. Он сделался чем-то вроде бармена в «Клушицах» и под руководством Пэтти надзирал за розливом эля, одновременно приглядывая за тем, чтобы на его начальницу не слишком наседали.
Драйсдейл и Джек скоро их покинули, чтобы проследить за приготовлением ужина. Вскоре после этого Пэтти вышла из бара в ответ на звонок, который призывал её в другую часть дома; тут амвросианцы решили, что пора отправляться в колледж ужинать и вышли на улицу.
Том уходил в числе последних, но на мгновение задержался в наружном коридорчике. К тому времени он уже достаточно хорошо знал дом и все его ходы и выходы. Ещё через мгновение Пэтти появилась из боковой двери, ведущей в другую часть дома.
– Так, значит, вы не останетесь сыграть партию с тётушкой, – сказала она. – Куда это вы так спешите?
– Мне нужно в колледж, там устраивают ужин в честь того, что мы стали первыми на реке.
Пэтти опустила глаза и слегка надула губки. Том взял её за руку и сентиментально произнёс:
– Ну, не сердись, ты ведь знаешь, что мне приятней было бы остаться здесь, правда?
Она тряхнула головкой, отняла у него свою руку, а потом, меняя тему, сказала:
– Кто тот некрасивый старый тип, который сегодня опять приходил?
– Там не было никого старше Миллера, а он твой большой поклонник. Вот я скажу ему, что ты назвала его некрасивым.
– Я совсем не про мистера Миллера, и вы это прекрасно знаете, – ответила она. – Я про того, в грубом старом пальто, который ещё ни с кем не разговаривает.
– Некрасивый старый тип, Пэтти? Да ты имеешь в виду Харди. Он мой большой друг, и тебе он тоже должен нравиться, ради меня.
– Да в жизни он мне не понравится. Он так сердито на меня смотрит.
– Это тебе только показалось. Ну, доброй ночи.
– Никуда вы не пойдёте, пока не отдадите мне ваш шейный платок. Вы мне обещали, если станете первыми на реке.
– Ах ты, маленькая выдумщица. Это же цвета колледжа, я с ними ни за что не расстанусь. Лучше я дам тебе прядь своих волос и самый красивый платочек, который только найдётся в Оксфорде, но только не этот.
– А я его хочу, и вы мне его правда обещали, – сказала она и быстрым движением развязала узел шейного платка Тома. Он поймал её за запястья и посмотрел сверху вниз ей в глаза, где, кроме досады на то, что он уходит, увидел ещё и кое-что другое, и это другое вызвало в нём странное чувство торжества и нежности.
– Ну, раз так, то ты мне за это заплатишь, – сказал он. Стоит ли говорить, что за этим последовало? Небольшая борьба, «мистер Браун, уйдите, прошу вас», – и через минуту Том без шейного платка поспешил вслед за своими товарищами, а Пэтти смотрела ему вслед из дверей и приводила в порядок свой чепчик. Потом повернулась и пошла обратно в бар, где вздрогнула и покраснела, увидев Харди, который всё ещё стоял в дальнем углу напротив тётушки. Когда она вошла, он допил свой эль, а затем вышел, пожелав им на прощание доброй ночи.
– Ах, тётушка, – сказала она, – я думала, они все ушли. Кто этот человек с такой кислой миной?
– Он показался мне славным тихим джентльменом, дорогая, – ответила старушка, поднимая на неё глаза. – По-моему, он куда лучше всех этих, которые устраивают такой тарарам в баре. А ты где была, Пэтти?
– У коммивояжёров*, тётушка. Не хотите ли сыграть в криббедж? – и Пэтти взяла карты и разложила доску, а старая леди тем временем с сомнением смотрела на неё сквозь очки. Она уже начинала желать, чтобы джентльмены из колледжа приходили к ней в дом не так часто, хотя клиентами они были очень хорошими.
 
* у коммивояжёров – отдельная комната для коммивояжёров (commercial room) существовала во многих английских трактирах и гостиницах той эпохи. В ней коммивояжёры могли устраивать демонстрацию своих товаров потенциальным клиентам.
 
Том без шейного платка поспешил за своими товарищами и нагнал их ещё до того, как они вошли в колледж. Все были на месте, за исключением Харди, отсутствие которого на мгновение раздосадовало нашего героя; он надеялся, что теперь, когда Харди в команде, он отбросит свою сдержанность по отношению к остальным, и осуждал его за то, что он не сделал этого немедленно. Единственной причиной он полагал его собственные странности, потому что, пока они шагали, беседуя о гонках, остальные расхваливали его на все лады. Миллер хвалил его стиль, и ритм, и мужество.
– Разве вы не почувствовали, как лодка рванула вперёд, когда я дал команду возле Чаруэлла? – спросил он капитана. – Драйсдейл уже перед «Кишкой» всегда выдыхался и был всё равно что бревно в лодке, да и некоторые из вас тоже недалеко от него ушли.
– И он в такой отличной форме, – сказал Диоген. – Я выясню, на какой он диете.
– Мы, кажется, и так неплохо справились, – сказал номер шестой. – Осталось всего две гонки, и нам уже ничто не угрожает.
– Не будь таким самоуверенным, – сказал Миллер. – Учтите, вы все, хватит с нас этих глупостей. Пока гонки не кончатся, мы не можем чувствовать себя в безопасности.
Так они разговаривали, пока не дошли до колледжа, а потом разошлись по своим комнатам, чтобы умыться, переодеться и снова встретиться в комнатах у Драйсдейла, где их уже ждал ужин.
И снова Харди не появился. Драйсдейл послал к нему в комнаты скаута, который, вернувшись, сообщил, что не нашёл его; тогда Драйсдейл занялся ужином и в полной мере отдал дань своему столу, а также развлечениям, соблазняя команду всякими горячими напитками, которые были для них под запретом, в то время как он сам и остальные не-профессионалы пили их сколько хотели. Но Миллер не спускал с них глаз, а Диоген и капитан подавали пример, поэтому вся команда являла собой образец воздержанности, которая была бы поистине замечательной, не будь она в значительной степени вынужденной.
Этот ужин у Драйсдейла имел огромный успех, хотя его и соорудили всего за час. Триумф команды по гребле на время разбудил и разогрел то чувство товарищества, в котором и заключается самая суть жизни колледжа. Хотя, кроме команды, ужинать село всего несколько человек, но задолго до того, как убрали со стола, к Драйсдейлу стали стекаться студенты, принадлежавшие ко всем кружкам и группировкам, все в отличнейшем настроении, и комната стала битком набита. Ведь Драйсдейл послал за всеми, с кем поддерживал хотя бы шапочное знакомство, и они толпой хлынули к нему, расселись кто где, и болтали, и смеялись с соседями, с которыми, возможно, не перекинулись ни словом с тех самых пор, как поступили в колледж.
Конечно же, были речи, которым аплодировали так, что эхо отдавалось, и песни, припевы которых, подхваченные хором, должно быть, были слышны аж на Хай-стрит. Однако незадолго до одиннадцати, несмотря на протесты Драйсдейла и пассивное сопротивление некоторых членов команды, Миллер увёл их всех, а вместе с ними ушли и некоторые другие гости, оставив хозяина с небольшой компанией праздновать до утра.
Том ушёл к себе в превосходном настроении, напевая под нос мотив песенки, которую только что слышал; но едва лишь сбросил мантию на стул, как ему в голову пришла новая мысль, и он опять сбежал вниз по лестнице, а потом через двор в комнаты Харди.
Харди сидел за столом, перед ним стоял холодный чай, к которому он даже не притронулся, но не было видно ни одной раскрытой книги – что вечером было для него явлением из ряда вон выходящим. Но Том не заметил или не пожелал заметить ничего необычного.
Он уселся и начал со страшной скоростью болтать, почти не глядя на собеседника.Для начала он пересказал все комплименты, сделанные Миллером и остальными по поводу гребли Харди. Потом он перешёл к вечеринке и ужину; какой это был замечательный вечер, он не может припомнить такого с тех самых пор, как приехал в Оксфорд; и он пересказывал речи и перечислял самые лучшие спетые песни.
– Вам в самом деле следовало бы туда пойти. Почему вы не пришли? Драйсдейл посылал за вами. Всем хотелось, что бы вы были там, я знаю. Разве вы не получили его записку?
– Настроения не было, – ответил Харди.
– С вами ведь всё в порядке, а? – спросил Том. Ему пришло в голову, что Харди мог повредить себе что-нибудь во время гонки, ведь он не тренировался регулярно.
– Да нет, всё в порядке, – ответил тот.
Том попытался было вернуться к своей болтовне, но вскоре умолк. Невозможно было продолжать, не обращая внимания на это холодное молчание. Наконец он остановился и с минуту смотрел на Харди, который, в свою очередь, с отсутствующим видом смотрел на шпагу, висевшую над каминной полкой,  а потом сказал:
– Нет, всё-таки что-то произошло. Не сидите с таким видом, как будто аршин проглотили. Наверно, вам просто хочется курить, да, старина? – добавил он, вставая и кладя руку ему на плечо. – Конечно, дело в этом. Вот, возьмите сигару, они у меня некрепкие. Миллер разрешает две такие в день.
– Нет, спасибо, – сказал Харди, поднимаясь, – Миллер насчёт курения ничего мне не говорил, и я всё-таки выкурю трубку. Думаю, мне это нужно.
– Что-то не видно, чтобы это шло вам на пользу, – сказал Том, несколько минут понаблюдав за тем, как он набивает и зажигает трубку, а потом курит, не говоря ни слова. – Вот мне и удалось добиться исполнения своего заветного желания. Вы в команде, и мы первые на реке, и все превозносят вас до небес и говорят, что наше столкновение – это ваша прямая заслуга. И вот я прихожу, чтобы рассказать вам об этом, и не могу добиться ни слова в ответ. Разве вы не рады? Как вы думаете, нам удастся сохранить наше место? – он сделал паузу.
– Чёрт побери, в конце концов, – сказал он, теряя терпение. – Хоть выругайтесь, если уж больше ни на что не способны. Давайте хотя бы голос ваш услышим. Не такой уж он у вас нежный, чтобы так старательно его прятать.
– Что ж, – сказал Харди с большим усилием, – дело в том, что мне действительно нужно кое-что вам сказать, к тому же очень серьёзное.
– А я и слушать не буду, – перебил Том. – Сегодня вечером я не серьёзен и быть таковым не собираюсь, и заставить меня никому не удастся. Это бесполезно, так что нечего на меня так угрюмо смотреть. Но разве эль в «Клушицах» не хорош? И разве это не замечательное местечко?
– Вот как раз об этом я и хочу с вами потолковать, – сказал Харди, неожиданно поворачивая свой стул так, чтобы оказаться лицом к своему гостю. – Послушайте, Браун, мы с вами не так уж давно знакомы, но мне кажется, я хорошо вас понимаю, и я знаю, что вы мне нравитесь, и надеюсь, что и я вам нравлюсь тоже.
– Ну, ну, ну, – перебил Том, – конечно же, вы мне нравитесь, старина, а иначе я не стал бы вам надоедать и отнимать у вас понапрасну время, и сидеть на этих ваших проклятых жёстких стульях, да ещё во время гонок. Что общего имеют наши симпатии с «Клушицами», а «Клушицы» с вашей мрачной физиономией? Вам следовало бы выпить там ещё стаканчик эля.
– Как бы мне хотелось, чтобы вы ни одного стаканчика там ни разу не выпили, – сказал Харди, выплёвывая слова как раскалённые угли. – Браун, вы не имеете права ходить в это место.
– Почему? – спросил Том, выпрямляясь на стуле и почувствовав себя задетым.
– Вы знаете, почему, – ответил Харди, глядя ему прямо в лицо и выпуская клубы дыма. Несмотря на всю грубость этой атаки, в резких чертах и глубоко посаженных глазах говорящего было такое умоляющее выражение, что Том был почти побеждён. Но сначала гордость, а затем сознание того, что должно было последовать дальше и о чём он уже начал догадываться, всколыхнуло его сердце. Он едва сумел выдержать этот взгляд, не опуская глаз, но всё же сумел, хотя и покраснел до корней волос, когда снова спросил сквозь сжатые зубы:
– Почему?
– Я повторяю, – сказал Харди, – вы знаете, почему.
– Я понимаю, что вы имеете в виду, – медленно сказал Том. – Как вы сами сказали, мы знаем  друг друга не так уж давно, но мне казалось, что уже достаточно давно, чтобы быть более терпимыми. Почему же это мне нельзя ходить в «Клушицы»? Потому, что там оказалась хорошенькая барменша? Вся наша команда туда ходит, а кроме нас, ещё двадцать человек.
– Да, но разве кто-нибудь из них ходит туда так, как вы? Разве она смотрит на кого-нибудь так, как на вас?
– Откуда мне знать?
– Это неправда, это нечестно и вообще не похоже на вас, Браун, – сказал Харди, вставая со стула и начиная ходить взад-вперёд по комнате. – Вам отлично известно, что этой девушке наплевать на других мужчин, которые туда ходят. И вам отлично известно, что вы ей не безразличны.
– Кажется, вы неплохо в этом разбираетесь, – сказал Том. – Хотя не думаю, что вам приходилось бывать там до позавчерашнего дня.
– Никогда не был.
– Тогда, мне кажется, вам не следовало бы так спешить с придирками. Если бы там было что-то такое, что я хотел бы от вас скрыть, неужели вы думаете, что я привёл бы вас туда сам? Говорю вам, она вполне может о себе позаботиться.
– Я так и понял, – сказал Харди. – Если бы она была просто ветреной, легкомысленной девчонкой, которая строит глазки каждому вошедшему, это не имело бы такого значения – во всяком случае, для неё. Она вполне может о себе позаботиться в том, что касается остальных, но вы – другое дело, и вы это знаете. Вы сами знаете это, Браун, скажите правду, это же видно всякому, у кого есть глаза.
– Да уж, вы свои глаза в эти два вечера использовали с толком, – сказал Том.
– Ваши насмешки меня не задевают, Браун, – сказал Харди, шагая взад-вперёд с руками, сомкнутыми за спиной. – Я решил поговорить с вами об этом; я не смог бы считать себя вашим другом, если бы уклонился. Я на четыре года старше вас и лучше знаю жизнь и Оксфорд. Вы не будете продолжать впадать в это безрассудство, в этот грех, только потому, что вас некому предостеречь.
– Похоже на то, – упрямо сказал Том. – Ну, думаю, предостережений с меня достаточно. Давайте-ка оставим эту тему.
Харди прекратил свою прогулку и с гневным взглядом повернулся к Тому.
– Ещё нет, – твёрдо сказал он. – Вам лучше знать, как и зачем вы это сделали, но так или иначе вы сумели понравиться этой девушке.
– Допустим, сумел, и что из того? Кого это касается, кроме неё и меня?
– Это касается каждого, кто не желает стоять и безучастно наблюдать, как дьявол тешится под самым его носом.
– Какое право вы имеете так со мной говорить? – сказал Том. – Вот что я вам скажу: если мы с вами хотим остаться друзьями, лучше нам оставить эту тему.
– Если мы хотим остаться друзьями, мы должны разобраться с этим раз и навсегда. В таких делах бывает только две развязки, и вы знаете это не хуже меня.
– Правильная и неправильная, верно? И, поскольку вы считаете меня своим другом, то предполагаете, что моя будет именно неправильная.
– Я действительно считаю вас своим другом, и я говорю, что правильной развязки здесь быть не может. Подумайте о своей семье. Вы же не хотите сказать… вы же не посмеете сказать мне, что собираетесь на ней жениться?
– Я не посмею вам сказать! – сказал Том, в свою очередь вскакивая. – Я посмею сказать всё, что мне будет угодно, вам или любому другому. Но ни вам, ни кому-нибудь ещё я ничего не скажу по принуждению.
– Я повторяю, – продолжал Харди, – вы не посмеете сказать, что женитесь на ней. Вы не собираетесь этого делать, а раз не собираетесь, то не имеете права и целовать её так, как сегодня…
– Так вы за мной подсматривали! – воскликнул Том, вскипая от гнева и с радостью хватаясь за любой повод для ссоры. Они стояли друг напротив друга, и младший терзался от стыда и оскорблённой гордости и жаждал получить в ответ грубость – удар – что угодно, чтобы выплеснуть раздирающее его бешенство.
Но через несколько секунд старший ответил, медленно и  спокойно:
– Таких слов я не стерплю ни от кого. Покиньте мои комнаты.
– Если я отсюда уйду, то больше не приду до тех пор, пока вы не измените своё мнение.
– И не нужно приходить до тех пор, пока вы не измените своё.
В следующее мгновение Том был уже в коридоре; ещё через мгновение он шагал взад и вперёд по залитому бледным лунным светом двору.
Бедняга! Это была не слишком приятная прогулка. Стоит ли нам следовать за ним в этом его хождении вперёд-назад? Большинству из нас приходилось совершать подобные прогулки в те или иные моменты своей жизни. Воспоминания о них ни в коем случае нельзя назвать приятными. Это моменты слепящей, неистовой бури, когда среди завываний ветра мы слышим голоса, как будто бы злые духи нашёптывают нам на ухо, дразня и соблазняя непокорного дикого зверя, который прячется на дне каждого сердца, то «Проснись! Разве ты не мужчина? Разве ты не посмеешь сделать это?», то: «Восстань, убей и съешь – это ведь твоё, отчего же ты не берёшь? Неужто непрочные сомнения, внушенные этим учителем, и весь этот священный жаргон преградят тебе дорогу и помешают взять своё? У тебя достанет силы, чтобы бросить им вызов – чтобы бросить вызов всем на земле, на небе и в аду; пользуйся же ею, будь мужчиной!»
И разве не встряхивался тогда этот зверь внутри нас, и не пробовал свои силы, сметая напрочь все заповеди, которые закон написал перед нами огненными буквами, с помощью  безрассудного, безбожного самоутверждения «Хочу и буду»? И всё это время – и как раз это и делало эту бурю действительно ужасной – разве не раздавался тихий голос, никогда не заглушаемый полностью ни рёвом бушующих страстей, ни злыми голосами, ни нашими собственными яростными попытками подавить его, – тихий голос, обращающийся к человеку, истинному человеку внутри нас, созданному по образу и подобию Божьему, и призывающий его обуздать дикого зверя – подчиниться, победить и жить? Да! И хотя нам случалось следовать и иным голосам, разве, следуя им, не признавали мы в глубине души, что вся истинная сила, и мужество, и благородство, находятся на другой дороге? Хочу ли я сказать, что большинство из нас идёт этот дорогой и сражается в этой битве? Я даже мог бы сказать – «все мы»; по крайней мере, все те, для кого уже закончились светлые дни мальчишества. Ясные и острые умы точно так же, как тупые и неповоротливые; слабые телом, вялые и робкие – точно так же, как сильные и страстные. Оружие и поле сражения могут быть разными; пожалуй, они даже не могут быть одинаковыми для двух разных людей, но битва одна для всех. Порой у мальчика может быть предчувствие этой битвы, но – благодарение Богу! – это битва не мальчика, а молодого мужчины. Самая ужасная и отвратительная из всех сущностей, называйте её как хотите – собственное «я», человек естественный, ветхий Адам – встаёт перед каждым из нас в годы ранней зрелости, а то и раньше, вызывая человека истинного внутри нас, того, с кем говорит Дух Божий, на борьбу не на жизнь, а на смерть.
А раз так, готовься к битве, мой младший брат, и выполни обет, который дали за тебя, когда ты был ещё беспомощным младенцем. Этот мир и все другие, время и вечность зависят для тебя от её исхода. С этим врагом нужно бороться и победить – не окончательно, потому что ни один человек, пока он ходит по этой земле, не может, я полагаю, сказать, что он его уничтожил; однако, раз уж он узнан и опознан, с ним нужно бороться и с Божьей помощью победить в этой схватке, прежде чем ты с полным правом сможешь назвать себя мужчиной; прежде, чем ты по-настоящему сможешь получать удовольствие от радостей даже этого мира.
Эта борьба была нелёгкой в ту ночь жизни нашего героя, о которой мы теперь рассказываем. Тихое небо над головой, торжественная тишина старинных зданий, под сенью которых он стоял, не приносили ему покоя. Он сбежал оттуда к себе в комнаты, зажёг свечи и попробовал читать, чтобы отвлечься и выбросить всё это из головы; но толку не было, оно возвращалось к нему снова и снова. И чем нестерпимей для него становилось это присутствие, тем труднее ему было отбросить его в сторону. Нужно принять какое-то решение, но какое же? Пока оно не принято, покоя ему не будет. Завеса была сдёрнута полностью, раз и навсегда. Дважды он был на грани того, чтобы вернуться в комнаты Харди, поблагодарить его, сознаться во всём и попросить совета, но каждый раз волна откатывалась назад. По мере того, как справедливость этого предостережения всё глубже и глубже проникала к нему в душу, росло и раздражение против того, кто его сделал. Пока ещё он не мог и не хотел быть честным до конца. Всем нам нелегко вдруг взять и взвалить на себя всю тяжесть какого-нибудь греха или безрассудства. «Если бы он сделал это как-нибудь иначе, – думал Том, – я, может быть, и поблагодарил бы его».
Ещё одна попытка выбросить это из головы. Опять вниз, во двор; в комнатах у Драйсдейла горит свет. Он поднимается и обнаруживает там остатки ужина, кружки с яичным флипом* и глинтвейном и компанию, играющую в двадцать одно. Он много пьёт, не думая ни о гонках, ни о диете, стремясь лишь утопить свои мысли. Садится играть. Шумные разговоры одних и любопытные, проницательные взгляды других одинаково действуют ему на нервы. Он рассеян, через минуту шумно весел, потом то раздражителен, то угрюм. Нет, на студенческой карточной вечеринке ему сегодня не место. Он проигрывает деньги и, наконец, проникнувшись отвращением, к полуночи уходит к себе, где ложится в постель в лихорадочном состоянии недовольства собой и миром вообще. Безжалостный вопрос преследует его даже в странной стране грёз, требуя решения, когда он беспомощен и больше не обладает волей, чтобы выбирать между добром и злом.
 
* флип – коктейль, в состав которого входит какой-нибудь алкогольный напиток, взбитое яйцо, сахар, специи.
 
Ну, а как же в это время поживает сам доктор? Увы! Ненамного лучше, чем пациент. Он принадлежал к числу более глубоких и чувствительных натур. Остро чувствуя своё положение, он всегда избегал любых, кроме самых формальных, контактов c теми студентами своего колледжа, с которыми ему хотелось бы общаться больше всего. Это была его первая дружба с одним из них, и он ценил её соответственно. Теперь же, кажется, осколки этой дружбы, разбитой его же собственной рукой, лежали у его ног безнадёжной грудой. Он с горечью снова и снова припоминал каждое сказанное слово и винил себя, – не за то, что оно было сказано, он считал это своим священным долгом, – а за резкость и внезапность, с которой, как ему казалось, это было сделано.
«Чуточку мягкости и сочувствия, и мне удалось бы убедить его. А так – разве он мог ответить мне иначе, чем резкостью на резкость, запальчивостью – на упрёк, брошенный свысока? Может, пойти к нему и взять свои слова обратно? Нет! Я сам себе не доверяю; я сделаю только хуже. Кроме того, он может подумать, что служитель… Ох, вот я опять. Старая болячка, это моё вечное я, я, я! Я лелею свою собственную гордыню, она мне дороже, чем друг; и всё же – нет, нет! Я не могу пойти к нему, хотя, кажется, умер бы за него. Если уж случится грех, пусть он падёт на мою голову. Перед Богом клянусь, я взял бы его на себя. Но этого не будет – как я могу бояться? Он слишком честный и мужественный. Мои слова, хоть и грубые, и жестокие, указали ему на пропасть. Он избежит её, не может не избежать. Но вернётся ли он когда-нибудь? Мне всё равно, лишь бы он спасся».
Разве могут мои бедные слова передать все борения духа сильного и любящего человека до тех пор, пока позже, в ночной тишине, он не открыл всё это Господу в молитве и не уснул! Да, брат мой, именно так. Старая, старая история. Не вздрагивай от этих слов, хотя, быть может, тебе и неизвестно их значение. Он открыл всё это Господу в молитве – за себя, за друга, за весь мир.
И если когда-нибудь тебе придётся пройти через подобное испытание – как приходится, так или иначе, каждому из нас – ты должен научиться поступать так с любым бременем на душе, если не хочешь, чтобы оно давило на тебя всё тяжелее и тяжелее и увлекало тебя всё ниже и ниже до самой гробовой доски.



Глава 16
Буря бушует


На следующее утро Харди пришёл в часовню рано. На этой неделе была его очередь отмечать посещение. Каждый входящий заставлял его вздрагивать, начиная с ранних пташек, входивших не спеша, пока ещё звонил колокол, и заканчивая полуодетыми лоботрясами, поспешно ломившимися в двери, которые уже запирал привратник, и отвлекавшими паству во время исповеди*, – и каждый раз всё заканчивалось разочарованием. Когда двери, наконец, были закрыты окончательно, он со вздохом отложил свой список. Он наполовину ожидал, что Том придёт на утреннюю службу, и по лицу его будет видно, что он встал на правильный путь. Но Том не пришёл совсем, и Харди чувствовал, что это дурной знак.
 
* в Англиканской Церкви исповедь является частью церковной службы. Священник призывает паству к покаянию, затем все молча молятся и внутренне исповедуются во грехах, затем все присутствующие произносят коллективную формулу покаяния, а священник отпускает грехи.
 
Они встретились только вечером на реке, когда команда собралась для тренировки, и тут Харди сразу увидел, что всё идёт не так, как надо. Ни один, ни другой не смотрели друг на друга и не разговаривали. Харди ожидал, что кто-нибудь обратит на это внимание, но этого не произошло. После тренировки они пошли в город, и Том, как обычно, повёл всю компанию в «Клушицы», как будто бы ничего не случилось. Харди на мгновение замешкался, а потом пошёл тоже и оставался там до тех пор, пока не ушла вся остальная команда. Том намеренно остался после того, как ушли все. Выходя из бара, Харди на мгновение обернулся и увидел, как он поудобнее устраивается в кресле с вызывающим видом, который явно был рассчитан на него и мог бы разозлить большинство мужчин. На мгновение он почувствовал раздражение, а потом – жалость к несчастному запутавшемуся юнцу, который упорно рыл яму самому себе. В это мгновение гнева Харди сказал себе: «Ну, я сделал всё, что мог, а теперь пускай он идёт своей дорогой», но вскоре его благородный и дисциплинированный ум с позором изгнал эту мысль. Он решил, что чего бы это ему ни стоило в смысле затраченного времени и нервов, он сделает всё возможное, чтобы вытащить своего вчерашнего друга из трясины, в которую тот погружался. Как этого добиться – вот что занимало его мысли, пока он шёл к колледжу.
А Том всё сидел в «Клушицах», мысленно превознося себя за то, что уж теперь-то показал Харди, что его невозможно принудить делать или не делать что-либо. Для него это был тяжёлый день, и его ангел-хранитель боролся изо всех сил, но своеволие на тот момент оказалось сильнее. Когда он остался после всех остальных, это была скорее бравада, чем какое-то определённое намерение продолжать то, что, как он пытался сам себя убедить, было невинным флиртом. А когда через несколько часов он покинул этот дом, то почувствовал, что ещё сильнее запутался в сетях, и чёрные тучи окутали его сердце. С этого времени он стал другим человеком и быстро менялся к худшему и душой, и телом. Харди видел перемены и в том, и в другом, и втайне страдал от этого. Острый взгляд Миллера заметил изменения физические. После следующей гонки он отвёл Тома в сторону и сказал:
– Послушай, Браун, что с тобой? Что случилось? Ты просто разваливаешься. Держись, парень, остался всего один вечер.
– Не бойтесь, – гордо ответил Том. – На это меня хватит.
И в последней гонке он снова был молодцом, хотя это стоило ему больше, чем все предыдущие гонки, вместе взятые, и когда он выбрался из лодки, то едва мог идти и видеть. Его состояние доставляло ему свирепую радость, ему бы хотелось, чтобы гонки продолжались ещё. Но Миллер, шедший под руку с капитаном, высказал иное мнение по этому вопросу.
– Всё это, конечно, хорошо, – сказал капитан, – но в итоге мы не опередили Ориэл даже на длину лодки. Не понимаю, как нам вообще удалось их стукнуть? Если уж на то пошло, сегодня они даже немного сократили расстояние.
– Да, я бы сказал, на половину длины лодки,  – ответил Миллер. – Я ужасно рад, что всё уже позади. Браун сильно сдаёт, ещё одной гонки он бы не выдержал, а нам некем его заменить.
Это странно, – сказал капитан. – Я как раз считал, что он из выносливых, и он так хорошо тренировался. Может быть, он слегка переусердствовал. Впрочем, сейчас уже не важно.
Гонки кончились, и в тот вечер в холле колледжа Св. Амвросия состоялся торжественный ужин, на который были приглашены и пришли все команды, начиная от Эксетера и выше. Декан с множеством опасений и предостережений и под нажимом со стороны Миллера и Джервиса разрешил им использовать для этого холл. Миллер уже был бакалавром и хорошо сдал экзамен на степень, а у Джервиса была хорошая репутация, и ожидалось, что он успешно сдаст «скулз». Поэтому бедняга декан уступил им, взяв с них взамен множество обещаний, и, не находя себе места, весь вечер бродил по колледжу в академической шляпе и мантии, вместо того чтобы работать над редактурой своего издания трудов Отцов Церкви*, которое поглощало каждую минуту его досуга и состарило его раньше времени.
 
* Отцы Церкви – выдающиеся церковные деятели и писатели прошлого, сыгравшие особо важную роль в формировании догматики, канона, богослужения и организации Церкви. Лица, относимые к Отцам Церкви в православии и западных церквах, различны.
 
С восьми до одиннадцати красивые старинные стрельчатые окна холла колледжа Св. Амвросия были ярко освещены, и над дворами раздавались припевы песен, подхваченные хором, и аплодисменты, следовавшие за короткими паузами, во время которых произносились речи; всё это заставляло бедного декана слоняться туда-сюда в состоянии тревоги и замешательства. А внутри шёл пир горой, которого здесь не видывали, пожалуй, с того самого дня, когда король вернулся, чтобы «воссесть на трон опять»*. Одна старинная чаша, средневековая реликвия, которой удалось пережить эпоху гражданских войн, – колледж Св. Амвросия был лоялен короне, и столовое серебро безропотно пожертвовали на военные нужды Чарльза Первого, – ходила по кругу; команды-соперницы пили из неё, а также из массивных кружек более позднего времени, за здоровье друг друга от чистого сердца и по-товарищески. Рыцари в кольчугах, важные епископы, царственные особы обоего пола и «прочие наши благодетели» смотрели на них сверху вниз из своих тяжёлых золочёных рам и, будем надеяться, не без одобрения. Всё прошло хорошо и спокойно, студенты других колледжей удалились, свечи были погашены, дворецкий запер двери холла в четверть двенадцатого, и тогда декан спокойно вернулся к себе в комнаты.
 
* «воссесть на трон опять» – в оригинале "enjoy his own again", цитата из якобитской песни The King shall enjoy his own again, в которой выражается надежда на восстановление на английском престоле династии Стюартов, изгнанной «Славной революцией» в 1688 г. Но здесь, по всей видимости, речь идёт о событиях 1642 г., когда король Чарльз I (1600 – 1649, в отечественной историографии его принято называть Карлом I) перенёс свой двор в Оксфорд. В это время конфликт короля с парламентом перерос в то, что в отечественной историографии принято называть Английской революцией, а в англоязычной – English Civil War (Гражданская война в Англии). Значительную часть страны, и в том числе Лондон, король уже не контролировал. Резиденцией короля во время его пребывания в Оксфорде был колледж Крайст Чёрч, резиденцией королевы – Мертон-колледж, а в Нью-Инн-Холле (New Inn Hall, ныне Сент-Питерс-колледж (St Peter's College)) из реквизированного столового серебра колледжей чеканились так называемые «оксфордские кроны», которые шли на военные нужды.
 
Если бы неделю назад Тому сказали, что этот вечер не доставит ему удовольствия, что он не станет одним из самых счастливых и радостных в его жизни, он бы посчитал сказавшего это сумасшедшим. Однако ему ни на минуту не удалось проникнуться духом этого праздника, и он дюжину раз пожелал, чтобы всё это поскорее закончилось. Он не заслужил того, чтобы радоваться; но Харди-то заслужил, и тем не менее был почти так же выбит из колеи, как Том, несмотря на то, что рулевой университетской команды особо его отметил, упомянул в своей речи, сел рядом и беседовал с ним четверть часа, и пригласил участвовать в регатах Хенли и Темзы в составе команды Оксфорда.
На следующий вечер Том, как обычно, вместе с полудюжиной других студентов оказался в «Клушицах». Пэтти была в баре одна и казалась ещё очаровательнее, чем обычно. Один за другим все остальные ушли, последний спросил «Браун, ты идёшь?» и получил отрицательный ответ.
Он тихо сидел, наблюдая за тем, как Пэтти порхала по бару, моя стаканы из-под эля и расставляя их по полкам, а потом достала свою рабочую корзинку. Затем она села в тёткино кресло напротив него и стала скромненько шить фартук. Тогда он нарушил молчание:
– А где сегодня твоя тётушка, Пэтти?
– О, она уехала на несколько дней повидаться с друзьями.
– В таком случае, мы с тобой будем вместе вести хозяйство; ты научишь меня всем секретам ремесла. Из меня получится отличный бармен, верно?
– Тогда вам нужно научиться вести себя получше. Только я обещала тётушке закрывать ровно в девять, поэтому вы должны уйти, как только пробьёт. А теперь пообещайте мне, что уйдёте.
– Уйти в девять! Что, через полчаса? В первый же вечер, который я могу провести с тобой наедине? Ты считаешь, что это возможно? – и он заглянул ей в глаза. Она слегка вздрогнула и отвернулась, сильно покраснев.
В последние несколько дней его нервы были настолько возбуждены, что теперь он, казалось, знал все её мысли. Он взял её за руку.
– Послушай, Пэтти, ведь ты же не боишься меня, правда? – мягко спросил он.
– Нет, когда вы такой, как сейчас, не боюсь. Но только что вы меня напугали. Я никогда не видела у вас такого взгляда. С вами что-нибудь случилось?
– Нет, ничего. А теперь мы с тобой отлично проведём вечер и поиграем в Дарби и Джоан*, – сказал он, отвернувшись и подойдя к окну бара, – закрывать, Пэтти?
 
* Дарби и Джоан (Darby and Joan) – фразеологизм, обозначающий счастливую пожилую супружескую пару, ведущую тихую, спокойную жизнь. Впервые эта пара упоминается в балладе Генри Вудфолла (Henry Woodfall) «Радости любви не забыты: песня» ("The joys of love never forgot: a song"), опубликованной в 1735 г. Вудхолл был подмастерьем печатника, и героями  баллады стали его хозяин Дарби со своей женой Джоан. В дальнейшем они послужили источником вдохновения ещё для нескольких поэтов, и в конце концов выражение «Дарби и Джоан» прочно вошло в английский язык.
 
– Нет, ещё нету девяти, кто-нибудь может прийти.
– Вот потому-то я и хочу закрыть ставни – мне никто не нужен.
– А мне нужен. Я вам серьёзно говорю, мистер Браун, если вы закроете ставни, я убегу на кухню и буду сидеть там с Диком.
– С чего это ты называешь меня «мистер Браун»?
– А как же мне вас называть?
– Конечно же, просто Том.
– Ещё чего! Можно подумать, что вы мой брат, – сказала Пэтти, взглядывая на него с очаровательной дерзостью, которую так обворожительно умела на себя напускать. Возражение Тома и последовавшую за ним маленькую ссору по поводу того, где должен стоять рабочий столик Пэтти, и прочим подобным вопросам вполне можно опустить. В конце концов его удалось урезонить, и он бросил якорь напротив своей чаровницы, так что рабочий столик оказался между ними; он сидел, откинувшись в кресле, и смотрел, как она шьёт, не поднимая глаз. Он не спешил нарушить тишину. Это положение имело для него свою прелесть, ведь до сих пор он едва ли мог вдоволь на неё наглядеться из-за боязни привлечь к себе внимание или что им помешают. Наконец он вернулся к действительности.
– Кто-нибудь из наших был здесь сегодня, Пэтти? – спросил он, выпрямляясь в кресле.
– Вот я и выиграла, – со смехом сказала она. – Я загадала, что первой заговорю не я, – и не заговорила. Сколько же пришлось вас дожидаться. Я уж думала, вы никогда не начнёте.
– Ах ты, маленькая простушка! Ну, раз уж я начал: кто здесь сегодня был?
– Из вашего колледжа? Дайте подумать, – и она посмотрела в окно бара, втыкая иголку в столик. – Мистер Драйсдейл и с ним ещё несколько выпили по стакану эля, они собирались за город в двуколке и зашли по пути. Потом ещё был мистер Смит и другие из лодки, часа в четыре, и этот некрасивый, никак не запомню его имя…
– Как, Харди?
– Вот-вот; он был здесь около половины седьмого, и…
– Как, Харди был здесь после холла? – в изумлении перебил её Том.
– Да, после вашего обеда в колледже. За последнее время он приходил сюда раза два или три.
– Чёрт возьми!
– Да, и он так мило беседовал с тётушкой. Теперь я и в самом деле думаю, что он очень славный джентльмен. Сегодня он сидел и разговаривал со мной, наверное, полчаса.
– О чём же он говорил? – сказал Том с насмешливой улыбкой.
– Ну, он спрашивал меня, есть ли у меня мать, и откуда я родом, и какое воспитание получила, и мне было очень даже приятно с ним поговорить. Он такой славный, тихий и почтительный, не то, что большинство из вас. Пожалуй, он действительно мне понравится, как вы и говорили.
– Теперь уже не говорю.
– Но вы же говорили, что он ваш большой друг.
– Уже нет.
– Вы что же, поссорились?
– Да.
– Боже мой. Вы, джентльмены, такие странные!
– Разве удивительно, что мужчины ссорятся?
– Нет, особенно в пивной. Они вечно здесь ссорятся, когда пьют и играют на бильярде, и Дику приходится выставлять их за дверь. Но ведь джентльмены – другое дело.
– Как видишь, нет, Пэтти.
– Из-за чего же вы поссорились?
– Угадай.
– Как я могу угадать? Так из-за чего же?
– Из-за тебя.
– Из-за меня! – сказала она, с удивлением отрываясь от работы. – Как же это вы могли из-за меня поссориться?
– Я тебе расскажу. Он сказал, что я не имею права сюда ходить. Теперь он перестанет тебе нравиться, правда, Пэтти?
– Вот уж не знаю, – сказала Пэтти, с озабоченным видом снова принимаясь за работу.
Несколько минут они сидели молча. В голове у Тома теснились злые мысли. Он был именно в том настроении, когда злые мысли приходят в голову, поэтому, истолковав посещения Харди наихудшим образом, вообразил, что тот приходил сюда в качестве его соперника. Он не решался заговорить, пока не переварил это ценное открытие и не припрятал его в глубине сердца вместе с изрядной долей ненависти и жажды мести, – при случае пригодится. Он стремительно шёл ко дну; однако теперь, когда у него появились новые мотивы, он как никогда с толком использовал своё время, как никогда успешно разыгрывал свои карты и быстро продвигался вперёд. Когда мужчина играет в такую игру, дьявол всегда позаботится о том, чтобы ему хватило и хитрости, и силы. Когда он ушёл, было уже не девять часов, а десять, и ушёл он с ощущением триумфа. Бедная Пэтти осталась и, пока она запирала бар, а Дик – парадную дверь, сердце её трепетало, а руки тряслись. Она не знала, плакать ей или смеяться; она почувствовала произошедшую с ним перемену, которая наполнила её душу смесью восторга и отвращения.
Том быстро шагал назад в колледж в настроении, которое мне не хочется описывать. Единственная мысль, которую необходимо сообщить читателям, оформилась у него голове в следующие слова: «Так, в будущий четверг ярмарка в Абингдоне, и она почти пообещала поехать туда со мной. Я знаю, что смогу этого добиться. А кто ещё поедет? Могу поклясться, что Драйсдейл. Нужно пойти поговорить с ним».
Придя в колледж, он отправился прямиком в комнаты Драйсдейла, где много пил и играл по-крупному до поздней ночи, но случай заговорить об этом ему так и не представился.
В следующие несколько дней он проваливался всё глубже и глубже, всё быстрей и быстрей, и чем глубже проваливался, тем слабее становился свет у него над головой. Подробно останавливаться на этом не стоит. Он бросил греблю, избегал своих прежних друзей и общался с людьми наихудшего сорта, каких только знал в колледже, и которые с готовностью позволили ему участвовать во всех своих отвратительных оргиях.
Драйсдейл, часто при этом присутствовавший, удивлялся этой перемене, которая была для него очевидна. Он по-своему сожалел об этом, но его это не касалось. Он начинал думать, что раньше Браун был хорошим парнем, но станет чертовски неприятным типом, если пристанет к фешенебельному кружку.
В «Клушицах» всё шло так, как будто дорожка, ведущая к плохому концу, сама огибает все препятствия на своём пути. Теперь, когда гонки закончились, и в Оксфорде было полно других развлечений, мало кто заходил в пивную, и некому было ему помешать. Он почти не отходил от Пэтти по вечерам, пока её тётушка отсутствовала, и приобретал над ней всё большую и большую власть. Возможно, он и почувствовал бы сострадание к ней, но теперь его подстёгивало то, что Харди, как он слышал, часто бывал там в такое время, когда не мог его застать. Он чувствовал, что в душе девушки ему противостоит какое-то другое влияние, считал, что это дело рук Харди, и приписывал это таким же низменным мотивам, как его собственные. Однако ярмарка в Абингдоне должна была состояться в четверг. Перед тем, как он ушёл из «Клушиц» вечером во вторник, ему удалось добиться от Пэтти обещания поехать туда вместе с ним и договориться о месте встречи.
Оставалось только выяснить, собирается ли туда Драйсдейл. Почему-то он чувствовал нежелание ехать туда с Пэтти одному. Среди тех, с кем он теперь общался, Драйсдейл был единственным человеком, который ему хоть сколько-нибудь нравился. Он неосознанно цеплялся за него, и хотя ни разу не осмелился честно задать себе вопрос, чего же именно хочет добиться, всё же у него мелькала мысль, что даже в компании Драйсдейла он будет чувствовать себя спокойнее, чем один. Его вело безжалостное, дикое, слепое стремление, не подчиняющееся ни компасу, ни рулю; и всё же его то и дело невольно охватывало желание, чтобы всё это не кончилось чем-то совсем уж скверным, и в он с надеждой смотрел на Драйсдейла, – ему хотелось быть хотя бы таким, как он.
Драйсдейл собирался на ярмарку. Он очень сдержанно говорил на эту тему, но в конце концов признался, что едет не один. Том продолжал настаивать. Драйсдейл был слишком ленив и беспечен, чтобы скрывать что-либо от человека, который задался целью это выяснить. Наконец, договорились, что завтра после обеда он поедет за город и возьмёт с собой Тома. Так и сделали. Они остановились возле маленькой пивной примерно в двух милях от Оксфорда. Там они оставили двуколку и, внимательно осмотревшись по сторонам, быстро пошли к двери хорошенького уединённого коттеджа. Когда они вошли, Драйсдейл сказал:
– Клянусь Юпитером, мне сейчас показалось, что я видел твоего друга Харди вон у того поворота.
– Друга! Он мне не друг.
– Так ты его не видел?
– Нет.
Они приехали обратно в колледж между десятью и одиннадцатью часами и разошлись каждый по своим комнатам.
К своему удивлению, Том обнаружил у себя на столе горящую свечу. К свече был привязан обрывок верёвки, на конце которого была записка. Тот, кто оставил её там, явно хотел, чтобы он наверняка заметил её, когда придёт. Он взял её и увидел, что это почерк Харди. Он остановился и затрепетал. Потом с усилием сломал печать и прочитал:
«Я должен обратиться к вам ещё раз. Завтра может быть слишком поздно. Если вы поедете с ней на Абингдонскую ярмарку в компании Драйсдейла и его любовницы, да и в любой другой компании, то вернётесь оттуда негодяем, а она… Во имя чести вашей матери и сестры, именем Божьим прошу вас одуматься. Да поможет Он вам пройти через это.
Джон Харди».
Теперь мы на некоторое время опустим занавес. Через час Том нетвёрдой походкой вышел из своей комнаты, спустился по лестнице, пересёк двор и поднялся на лестницу Драйсдейла. Перед дверью он замешкался, чтобы собраться с силами, пригладил волосы и поправил сюртук; но, несмотря на это, когда он вошёл, Драйсдейл вскочил на ноги, сбросив на пол Джека, который уютно свернулся на диване.
– Эй, Браун, да ты болен; на-ка, выпей бренди, –  сказал он и пошёл к буфету за бутылкой.
Том опёрся рукой о камин, а голову опустил на руку. Другую руку, висевшую вдоль тела, стал лизать Джек, и, чувствуя его ласку, Том любил этого пса. Потом к нему подошёл Драйсдейл со стаканом бренди, он взял его и опрокинул в себя, как будто это была вода.
– Спасибо, – сказал он и, пока Драйсдейл относил бутылку, добрался до большого кресла и сел в него.
– Драйсдейл, я не поеду завтра с тобой на Абингдонскую ярмарку.
– Ого! Что, прелестная Пэтти тебя бросила? – спросил Драйсдейл, отходя от буфета и снова разваливаясь на диване.
– Нет, – он поглубже откинулся в кресло, опершись локтями о подлокотники, и закрыл лицо руками, одновременно сжимая пылающие виски. Драйсдейл пристально на него посмотрел, но ничего не сказал; с минуту стояла мёртвая тишина, которая нарушалась только тяжёлым дыханием Тома, с которым он тщетно пытался совладать.
– Нет, – повторил он, наконец, и оставшиеся слова выходили медленно, как будто у них не хватало духу, – но, клянусь Богом, Драйсдейл, я не могу взять её туда с тобой и с этой… – снова повисла пауза.
– С молодой леди, которую ты сегодня видел, э?
Том кивнул, но ничего не сказал.
– Вот что, старина, – сказал Драйсдейл, – теперь, когда ты решился, могу тебе сказать, что я чертовски этому рад. Как тебе известно, я не святой, но считаю, что это было бы просто свинством, если бы ты повёз её с нами.
– Спасибо, – сказал Том, сильнее прижимая пальцы ко лбу; он и в самом деле чувствовал благодарность, хотя эти слова, исходившие от такого человека, жгли его, как раскалённые угли.
Опять последовала долгая пауза, Том сидел как прежде.
Драйсдейл поднялся и принялся шагать взад-вперёд по комнате, руки в карманах домашней куртки на шёлковой подкладке, пристально глядя на него после каждого поворота. Наконец он остановился и вытащил сигару изо рта.
– Послушай, Браун,  – сказал он после того, как ещё с минуту разглядывал фигуру перед собой, которая несла на себе настолько явный отпечаток надломленности, что ему стало не по себе, – почему бы тебе не покончить с этим?
– Что ты имеешь в виду? – сказал Том.
– Да это дело «Клушицах» – если ты с ним не развяжешься, провалиться мне, если оно тебя не угробит или не превратит в настоящего дьявола.
– До этого уже недалеко.
– Это я и вижу, и знаешь, что я тебе скажу? Ты не из тех, кто занимается такими вещами. Оставь это лучше хладнокровным скотам вроде тех, кого мы с тобой знаем – имён я называть не буду.
– Я ужасно несчастен, Драйсдейл. В последнее время я и сам был скотом по отношению к тебе и ко всем.
– Ну, должен признать, что эта твоя новая сторона мне не нравится. А теперь, старина, решайся-ка и покончи с этим, – сказал он, подходя и доброжелательно кладя руку Тому на плечо. – Я знаю, это нелегко, но лучше уж разделаться единым махом, раз – и готово. Мерзости вокруг и так предостаточно, зачем же тебе подталкивать к ней кого-то ещё?
Слушая это, Том застонал, но он чувствовал, что собеседник старается ему по-своему помочь, истолковывая это в свете собственного своеобразного морального кодекса, который продолжал излагать дальше. Когда с этим было покончено, он пожал Драйсдейлу руку, пожелал ему доброй ночи и пошёл к себе в комнаты. Так был сделан первый шаг наверх, к свету, – потому что теперь он чувствовал бесконечное смирение перед человеком, о котором он все эти полгода думал про себя с покровительственной жалостью и воображал, что оказывает на него положительное влияние.
В эти долгие ночные часы события последних часов и дней возвращались к нему и жгли его душу. Теперь он ясно видел пропасть, разверзшуюся у его ног – чёрную, страшную. Он содрогнулся, подумав, что всё ещё может упасть в неё, и начал судорожно искать ту силу, которая позволит ему устоять и отойти от пропасти, но не находил её. Пока что он не находил той силы, которую искал, но в сером рассветном свете написал короткую записку: «Я не смогу сегодня поехать с тобой на Абингдонскую ярмарку. Наверное, мы не увидимся несколько дней. Я нездоров. Мне очень жаль. Не думай, что мои чувства изменились. Не расстраивайся, а то я не знаю что сделаю». Ни адреса, ни подписи не было.
Как только открыли ворота, он поспешил вон из колледжа и, отдав записку и шиллинг Дику (который убирал во дворе и был очень удивлён его появлением, и пообещал передать записку Пэтти в собственные руки ещё до восьми часов), отправился обратно к себе в комнаты, лёг в постель, измученный душой и телом, и проспал до полудня.



Глава 17
На новом месте


Мои читатели безвылазно оставались в Оксфорде вот уже шесть месяцев. Большинство людей находят такой срок пребывания в одном месте без перерыва более чем достаточным; кроме того, возможно, нашему герою пойдёт на пользу, если мы ненадолго оставим его в покое, чтобы он мог спокойно и без помех разглядеть пропасть, в которую чуть было не упал и которая всё ещё опасно зияет на его пути; к тому же насущные нужды рассказчика время от времени должны призывать его в другие места. Как и всем остальным, его семье требуется смена обстановки, или же ему нужно присутствовать на свадьбе друга или на похоронах  родственника, надевать белые перчатки в связи с одним событием или чёрные в связи с другим и выражать сочувствие в меру своих возможностей, чтобы затем возвратиться из путешествия, каким бы коротким оно ни было, расширив свой горизонт. Да, возвращаться домой после каждого этапа жизненного пути, расширив своё горизонт – с большим сочувствием к людям и природе, с лучшим пониманием тех вечных и справедливых законов, которые ими управляют, и той справедливой и любящей воли, которая и надо всем, и подо всем, и вокруг всего, – вот что должно быть конечной целью каждого из нас, а иначе мы просто будем бродить вслепую, напрасно тратя время, силы и деньги на то, что пользы нам не приносит. Поэтому сейчас я должен попросить моих читателей ненадолго забыть старинные здания и дворы прекраснейшего из английских городов, забыть шляпы, мантии, учёбу и греблю и вместе со мной перенестись к иным местам и новым нивам*.
 
* к иным местам и новым нивам – в оригинале to other scenes and pastures new – аллюзия на поэму знаменитого английского поэта Джона Мильтона (John Milton, 1608 – 1674) «Люсидас» (Lycidas, 1637).
 
Майские ночи коротки и приятны для путешествия. Мы покинем старинный город, пока он спит, и, чтобы сэкономить время, совершим наш полёт под покровом ночи. Итак, доверьтесь воздушной машине рассказчика. Признаюсь, что сооружение это довольно грубое и непритязательное, для больших и высоких полётов оно не годится, там нет ни золочёных панелей, ни мягких подушек, ни рессор, – впрочем, рессоры нам и не понадобятся, пока мы снова не окажемся на terra firma*, – однако и в вагоне третьего класса есть чему поучиться, если только не думать всё время о подушках и роскошных панелях и путешествии со скоростью сорок миль в час и не приходить в ужас от произношения попутчиков и запаха фланели. Ну, а после этого предупреждения садитесь, кто хочет; на проезд сегодня праздничные скидки, билеты действительны в оба конца. С собой ничего не берите, кроме обычного багажа поэта – слезы, улыбки и молитвы, и приятного вам путешествия, потому что кочегару пора уже разводить пары.
 
* terra firma (лат.) – твёрдая земля.
 
Так что сейчас мы медленно поднимаемся с внутреннего двора колледжа Св. Амвросия и, стараясь не задеть башню с часами, направляемся на юг над городом Оксфордом и всей его спящей мудростью и безумием, над улицами, мимо шпилей, над колледжем Крайст Чёрч, над домами каноников, над фонтаном во дворе Том Куод*; над улицей Сент-Олдейт и над рекой, на которой, как дорожки из мерцающего серебра, лежат лунные лучи, и над железнодорожным депо – нет, железной дороги тогда ещё не было, а были лишь тихие поля и тропинки деревушки Хинкси.  Ну ладно; во всяком случае, холмы, что за ними, и лес Бэгли были тогда такими же, как сейчас; мы поднимаемся над холмами и лесом,  где слышится мурлыканье козодоя, трели соловья и первое раннее клохтанье самца фазана, когда он расправляет свои нарядные крылья, радуясь своей силе и красоте, и не помышляя о ребятах из Сент-Джонс-колледжа, которые спят в пределах видимости от места его ночёвки и на чей гостеприимный стол он в один прекрасный день попадёт, распростёртый на спинке, с шпигованной грудкой, обращённой вверх, навстречу ножу, испустив своё последнее клохтанье. Он не знает об этом; что ему до этого? А если бы и знал, может ли фазан из леса Бэгли пожелать себе лучшего конца?

* Том Куод (Tom Quad) – один из внутренних дворов колледжа Крайст Чёрч, самый большой внутренний двор колледжа в Оксфорде – 264 на 261 фут. Название связано с расположенной там башней Тома (Tom Tower). С северной стороны двора находятся дома каноников собора Церкви Христовой, от которого пошло название колледжа – Крайст Чёрч. Вход в собор расположен с восточной стороны. В центре двора находится фонтан, который в настоящее время известен как «фонтан Меркурия» благодаря статуе Меркурия в центре. Фонтан упоминается в романе Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед» (Brideshead Revisited, 1945) в связи с бытовавшим среди студентов спортивного склада обычаем отлавливать и бросать в фонтан студентов с художественными наклонностями – «эстетов». В настоящее время подобные невинные забавы караются высоким штрафом. Однако статуя была установлена только в 1928 году. Во времена Тома Брауна фонтан был, а статуи не было.
 
Затем мы пролетаем над долиной; под нами усадьба и деревушка, церковь, и луг, и рощица, всё окутано туманом и тенью; и в каждой деревушке достаточно материала для дюжины трёхтомных романов, если бы только мы могли заглянуть под крыши и внимательно осмотреться; но цель нашего путешествия всё ещё далеко. Белёсая полоса за далёкими холмами Чилтерн напоминает нам о том, что у нас нет времени на болтовню; ночи в мае коротки, солнце встанет уже к четырём. Ничего, скоро наше путешествие закончится, мы уже пересекли широкую долину и меловые холмы за ней. Жаворонки, трепеща, поднимаются кверху мимо нас, всё выше и выше, торопясь увидеть первые лучи приближающегося монарха, забыв о еде, наполняя свежий утренний воздух пением. Пониже нас, равномерно работая крыльями, пролетают грачи, а весёлые скворцы проносятся мимо в поисках раннего червячка; жаворонки, ласточки, грачи и скворцы – каждый своим установленным маршрутом. Они первые видят, как появляется солнце; вот оно уже встало, и ветреные возвышенности, над которыми мы пролетаем, купаются в его горизонтальных лучах, хотя туманы и тень всё ещё лежат в лесистых долинах, спускающихся к югу.
 
* холмы Чилтерн (the Chilterns) – меловой уступ протяжённостью 75 км на юго-востоке Англии.
 
Давайте-ка остановимся здесь, над деревней Инглборн, и постараемся познакомиться с ней, прежде чем добрые люди отправятся по своим делам, а нам придётся спуститься и заняться их словами и поступками.
Деревня лежит на южных склонах беркширских холмов со стороны, обратной той, где родился наш герой. Прежде всего мы замечаем, что здесь совершенно другая почва. Она не меловая. Высокий бугор, который поднимается – можно даже сказать, нависает – над деревней, увенчан соснами, а склоны его поросли вереском и утёсником*. Это – Соколиный Уступ, излюбленное место жителей Инглборна, которые поднимаются туда ради живописного вида, ради чистого воздуха и просто потому, что до них туда поднимались их отцы и матери, да и сами они  тоже, когда были детьми, – просто потому, что инстинкт зовёт их туда в часы досуга и воскресными вечерами, когда светит солнышко, и поют птички, неважно, нужны им вид и воздух или нет. Ноги сами несут их туда; детей – чтобы поиграть в прятки и поискать в кустах утёсника птичьи гнёзда; молодых людей и девушек – чтобы бродить, глядя друг на друга, и болтать, как повелось с незапамятных времён и будет до тех пор, пока стоит мир, или, во всяком случае, пока стоит Соколиный Уступ и Инглборн, и вырезать на коротком обглоданном кроликами дёрне свои инициалы, заключённые в узел истинной любви**; солидные женатые пары – чтобы прогуливаться не спеша, обсуждая тяжёлые времена и растущую семью; сюда приходят даже дряхлые старики, которые любят сидеть у подножия сосен, опершись подбородком на руки, сжимающие палку, и судачить о давно ушедших днях со всеми, кому не лень слушать, или просто молча глядеть тусклыми глазами в летний воздух, может быть, предчувствуя более широкий и мирный вид, который скоро откроется перед ними. Этот общинный бугор, открытый для всех, высоко вздымается в безмолвном воздухе, далекий от обыденной жизни Инглборна; с него можно увидеть на горизонте мягкие очертания Хэмпширской гряды и далёкий Сигнальный холм***, и ни одной вершины выше, чем эта, не найдётся до самого моря на юге. Какое же благословение этот Соколиный Уступ для всех без исключения деревенских жителей! Да сохранят его надолго Небо и скудная почва от огораживания по Акту!****
 
* утёсник (лат. Ulex) – колючий вечнозелёный кустарник, широко распространённый в Западной Европе. Растёт на сухих бедных почвах, используется для живых изгородей.
** узел истинной любви (true lover’s knot) – различные узлы использовались в качестве символа любви с древнейших времён, поэтому относительно того, какой именно узел носит это наименование, единого мнения нет. Чаще всего так называют прямой узел и двойной простой узел, оба которые состоят из симметричных и взаимопроникающих частей.
*** Сигнальный холм (Beacon Hill) – В Хэмпшире (Hampshire) существуют два холма с таким названием, и который здесь имеется в виду, трудно понять. Высота самого высокого из них, расположенного возле деревни Бёргклер (Burghclere), достигает 261 м, и в старину при нападении врагов с него подавались сигналы огнём, видимые на большей части территории графства, отсюда и название холма.
**** Огораживание по Акту – законы (акты) об огораживаниях (Inclosure Acts ) принимались в Англии начиная с XII века, но большая их часть была принята между 1750 и 1860 гг.  Сам термин «огораживание» означает, что бывшая общинная земля, на которой жители близлежащей деревни раньше имели право пасти свой скот, переходила в собственность частного владельца, а чтобы границы частных владений не нарушались, их огораживали.
 
Хотя вокруг полным-полно соблазнов для огораживателей. Неровная, ухабистая общинная земля простирается через весь бугор, а затем вниз к его подножию и дальше по холмам, выступающим отрогом которых и является Соколиный Уступ. Однообразие нарушается лишь вкраплениями сосновых лесочков по несколько акров каждый да иногда ещё хижиной дровосека с клочком земли, на котором была сделана не слишком удачная попытка разбить сад. Но уже чуть ниже по обе стороны отрога до половины высоты склона попадаются маленькие огороженные фермы, прерывающие тут и там полосу лесов, которая обычно отделяет дикие и безлюдные возвышенности от возделываемых земель внизу. Стоя на бугре, вы видите, как прямо под вами, у его подножия, общинный выгон сужается, превращаясь в обычную дорогу, окаймлённую пустошами по обеим сторонам, которая постепенно переходит в улицу Инглборна. На окраине беспорядочно построенной деревушки стоит церковь с квадратной башней – высокое здание из серого камня, в котором элементы прекрасной старинной готики теряются среди более поздних неоготических. Церковное кладбище большое, и могилы, как ясно видно даже с такого расстояния, все сгрудились с южной стороны. В северной, ближайшей к нам, его части пасутся овцы приходского священника, и маленькая калитка в углу ведёт в его сад. Дом священника с виду большой и удобный, сад при нём ухоженный и обширный, с гнездовьем грачей на вязах у конца лужайки. Это – главный дом в деревне, потому что своего сквайра здесь нет. На главной улице несколько лавок, всего, пожалуй, около дюжины; немного подальше несколько фермерских домов с палисадниками впереди и дворами, амбарами и фруктовыми садами позади; имеются также две пивные. Остальные жилища здесь – просто хижины, по большей части очень убогие, с полом ниже уровня улицы. Почти все дома в деревне крыты соломой, что прибавляет ей живописности, но не безопасности. Остальное население, не живущее на улице, рассеяно по прилегающим тропинкам, в основном к западу, направо от нас, если смотреть вниз с Соколиного Уступа. Там попросторней, и с этой стороны живёт большинство фермеров, о чём можно судить по количеству усадеб. Ещё с этой стороны протекает небольшой ручей, который заставили вертеть мельницу с помощью искусно сооружённой запруды вон там, где вы видите купу тополей. Местность слева от нас, к востоку от деревни, покрыта густым лесом, но мы видим, что в той стороне находится деревенский луг и несколько разбросанных коттеджей, самый дальний из которых похож на маленький белый глазок, посматривающий с опушки густой рощи.
За ним мили на две не видно никаких признаков жилья, а дальше – высокие дымовые трубы большого дома, окружённого парком с высокими деревьями. Усадьба не относится к Инглборнскому приходу – к счастью для него, как с сожалением приходится заметить. Сквайр, проживающий в деревне и не приносящий ей больше пользы, чем вреда, должен считаться очень плохим сквайром. Но такие очень плохие сквайры иногда попадаются, и владелец Усадьбы один из них. Правда, большую часть времени он отсутствует, поэтому нас он интересует мало, и, собственно говоря, следует отметить только одну из его скверных привычек: в своём лесу, который длинной полосой простирается в Инглборнский приход и доходит почти до самой деревни, он развёл полным-полно зайцев и фазанов. Он вступил во владение этим имением всего только три или четыре года назад, но за это время численность дичи в поместье, и особенно в лесах, увеличилась раза в три или  четыре. Фазаньи яйца, купленные в Лондоне, сотнями насиживают куры, и всё лето фазаны, ручные, как домашняя птица, бегают у домов лесников. Когда в начале октября первая партия охотников прибывает для первой облавы, загонщикам часто с большим трудом удаётся убедить этих избалованных пернатых в том, что они – дичь, и их обязанность – взлетать и лететь прочь, чтобы в них можно было стрелять. Однако вскоре они постигают науку жизни – по крайней мере, те из них, которым удаётся уцелеть – и через несколько дней становятся дикими птицами без всяких натяжек. Тогда они постепенно начинают удаляться от привычных мест кормёжки, всё больше приближаясь к опушке леса, и тут приходит время, чтобы их образованием, помимо гостей сквайра, занялись ещё и другие и, по крайней мере, объяснили бы фазанам, что они не являются местным видом в Британии. Эти другие – дикий народ, беспорядочно живущий в диких местах: заготовители торфа, вязальщики веников, незаконные поселенцы с неопределёнными занятиями и неизвестными привычками, – раса, ненавидимая лесниками и констеблями. В последние годы они множатся и процветают; и, несмотря на заключение в тюрьму и высылку в колонии, что время от времени лишает их наиболее предприимчивых членов их сообщества, они все до единого благословляют тот день, когда владелец Усадьбы решил заняться разведением фазанов.  Если бы деморализация только ими и ограничивалась, тут не было бы ещё большого вреда, потому что, не будь фазанов в лесах, они воровали бы домашнюю птицу в крестьянских усадьбах, – ведь добыть фазана не так опасно, а выручить за него можно больше. Однако, к несчастью, такой способ зарабатывать на жизнь имеет свою привлекательность и оказался заразительным; и случаи, когда работники с ферм попадают в неприятности из-за дичи, делаются из года в год всё более частыми в соседних приходах, и Инглборн в этом смысле ничем не лучше остальных. Причём едва ли можно ожидать, что фермеры будут препятствовать этому и стараться повлиять на работников, потому что если что-то и приводит этих крепких ребят, инглборнских йоменов*, в неистовство, так это разговоры о дичи из Усадьбы. Не потому, что они не любят охоту; они очень даже её любят и, более того, привыкли тоже принимать в ней участие. Ведь покойный сквайр оставлял вопрос о количестве дичи всецело на их усмотрение. «Вам лучше знать, сколько дичи может прокормить ваша земля без ущерба для урожая, – говаривал он. – Я люблю пригласить друзей поохотиться на денёк, и чтобы мне хватало дичи на мои нужды. Остальное меня не касается. Можете охотиться, когда хотите; назовите день, когда вам хочется пострелять, и вы получите разрешение». При такой системе йомены стали заядлыми охотниками; и они, и их работники были глубоко заинтересованы в том, чтобы сохранить дичь, и на браконьера поднялся бы целый околоток. Должность лесника стала синекурой**, а у сквайра без всяких расходов было столько дичи, сколько нужно, и, более того, он был самым популярным человеком во всём графстве. Даже после того, как появился новый сквайр, и всё изменилось, одна только отмена их охотничьих прав и увеличение количества дичи, как ни непопулярны такие вещи сами по себе, не ожесточили бы так сильно фермеров и не вызвали бы у них такое острое увство попранной справедливости. Но вместе с этими переменами пришёл новый для деревни обычай – обычай продавать дичь. Сначала рассказу об этом не поверили; но вскоре стало хорошо известно, что ни одной тушки дичи из Усадьбы не отдают даром, и что не только арендаторам никогда не достаётся связки птиц или зайца, а работникам – кролика, но даже ни один из джентльменов, которые помогали стрелять дичь, ни разу не увёз в своей двуколке ягдташа с этой самой дичью после охоты. Мало того, система достигла такого бесстыдства, а искусство извлечения выгоды из дичи, которое культивировалось в Усадьбе, таких высот, что лесники стали продавать порох и дробь тем гостям, у которых кончились свои собственные, по цене, превышающей розничную цену на рынке. В охотничий сезон дважды в неделю в город на рынок отправлялась повозка, тяжело нагруженная дичью, а ещё тяжелее – ненавистью и презрением фермеров; и если бы ожесточёнными проклятьями можно было ломать патентованные оси или шеи, то новый сквайр и его повозка с дичью недолго раздражали бы округу. А так, как оно есть – ни один человек, кроме его собственных арендаторов, не желал здороваться с ним при встрече на рынке; а эти последние компенсировали вежливость, которой не могли избежать, горькими размышлениями по поводу сквайра, скаредного настолько, чтобы оплачивать свои счета у мясника из их карманов.
 
* йомен – мелкий землевладелец.
** синекура – должность, приносящая доход, но не требующая большого труда.
 
Увы, но мужественный спортивный инстинкт, который так силён во всех нас, англичанах – тот инстинкт, что толкает Осуэлла* выйти один на один против самых могучих зверей на свете и заставляет бедного ремесленника-кокни** летом в редкие праздничные дни ещё до рассвета отправляться пешком за десять миль, чтобы поудить примитивной снастью в канале или водохранилище – сейчас таким вот образом втаптывается в грязь во многих английских графствах. Если английские землевладельцы хотят и дальше иметь возможность стрелять дичь, они должны прекратить продавать её. Если продажа дичи станет правилом, а не исключением (а именно это, по-видимому, вскоре и произойдёт), прощай, спортивная охота в Англии. Каждый, кто любит свою страну больше, чем свои удовольствия и собственный карман – а это, слава Богу, большинство из нас, какое бы наслаждение мы ни получали от своих ружей и удочек, и пускай наши демагоги говорят всё, что им угодно, – так вот, каждый должен крикнуть «Долой!» и помочь прекратить это навсегда.
 
* Осуэлл (William Cotton Oswell, 1818 – 1893) – английский путешественник, исследователь и охотник на крупную дичь. Совершал путешествия по Индии и Африке, был другом и соратником знаменитого путешественника Дэвида Ливингстона (David Livingstone, 1813 – 1873).
** кокни – уроженец Лондона, принадлежащий к низшим социальным слоям населения.
 
Но вернёмся на вершину Соколиного Уступа над деревней Инглборн. Ректор*, обладатель семейного бенефиция, является уже четвёртым в своём роду, кто занимает эту должность, – это добродушный, беспечный старый джентльмен, доктор богословия, как и приличествует его сану, хотя он принял его единственно из-за того, что его уже поджидал бенефиций. В своё время он был хорошим мировым судьёй и хорошим соседом, поддерживал отношения с окрестными сквайрами и вёл во многом тот же образ жизни, что и они. Но его сверстники умерли один за другим; его собственное здоровье давно пошатнулось; жена умерла; молодое поколение не баловало его своим вниманием. Служебные обязанности и приход не имели для него настоящей притягательности; поэтому ему не на что было опереться, и он стал  убеждённым инвалидом, редко покидал пределы дома и сада даже для того, чтобы пойти в церковь, и больше интересовался своим обедом и здоровьем, чем чем-либо другим на земле или на небе.
 
* ректор (здесь) – приходский священник. В англиканской церковной традиции сложились три типа приходских священников: rector, vicar (викарий) и curate. Исторически разница состояла, главным образом, в источнике доходов. Ректор получал и большую, и малую десятину («большая десятина» состояла из пшеницы, сена и дерева, а «малая» – из всех остальных видов сельскохозяйственной продукции). Викарий получал только малую десятину, а большую в этом случае получал мирянин – держатель бенефиция (как правило, это был местный помещик, который и представлял кандидатуру будущего викария на одобрение епископа). Curate десятины не получал, а получал только небольшое жалованье. Часто curate выполнял обязанности помощника приходского священника, поэтому в рамках данной книги это слово так и переводится. В данном случае ректор был, по-видимому, одновременно и держателем бенефиция, поэтому приход переходил по наследству. К настоящему времени разница между rector, vicar и curate в значительной мере сгладилась.
 
Единственным его ребёнком, жившим вместе с ним, была дочь, девушка лет девятнадцати или около того, с которой мы скоро познакомимся. Она делала всё, что подсказывало ей доброе сердце и рассудительная голова, ухаживая за старым ипохондриком и стараясь заменить его в приходе. Но хотя старик был слаб и эгоистичен, он был по-своему добр и готов сделать или отдать всё, что предлагала дочь для блага его прихожан, лишь бы только его самого не обременяли заботами. За год до времени, о котором идёт речь в нашем повествовании, он разрешил разделить около тридцати акров приходской земли* на наделы для бедных; а его дочь тратила на одежду для неимущих, помощь больным и деревенскую школу практически столько, сколько хотела, без слова возражения с его стороны. А если уж он возражал, она умудрялась взять столько, сколько нужно, из хозяйственных сумм или из своих карманных денег.
 
* приходская земля (glebe) – в англиканской церковной традиции это земельный участок, являющийся частью бенефиция, который служит источником дохода для приходского священника. В понятие «приходская земля» входит не только земля как таковая, но и недвижимость на ней – фермы, дома, магазины и т.п. (если таковые имеются). Приходский священник мог использовать землю сам, например, возделывать её и получать доход, или сдавать в аренду. Как правило, приходская земля была только в тех приходах, главой которых был ректор.
 
Теперь нам нужно познакомиться с другими жителями, которые будут задействованы в нашем повествовании; уже совсем светло, и обитатели деревни вот-вот будут на ногах. Люд, который после тяжёлого рабочего дня ложится спать ещё до девяти, привык вставать вместе с солнцем. Поэтому теперь мы спустимся с Соколиного Уступа и приземлимся на восточной окраине Инглборна, напротив маленького белого коттеджа у опушки большого леса, возле деревенского луга.
В это погожее воскресное утро, вскоре после пяти, Гарри Уинбурн отодвинул засов на двери коттеджа своей матери и без куртки вышел на маленькую дорожку перед домом, мощённую булыжником. Возможно, некоторые из моих читателей узнали имя этого нашего старого знакомого* и удивляются, как он здесь оказался; поэтому давайте сразу же объясним это. Вскоре после того, как наш герой отправился в школу, отец Гарри умер от лихорадки. Он был кузнецом, работавшим по найму, и, следовательно, зарабатывал больше, чем большинство крестьян, но всё равно недостаточно, чтобы оставалось много сверх текущих расходов. Кроме того, Уинбурны всегда свободно тратили те деньги, которые у них водились; поэтому всё имущество, которое он оставил своей вдове и ребёнку, заключалось в кое-какой мебели, пяти фунтах сбережений в банке и денег из похоронного клуба*, которых как раз хватило на приличные похороны – объект честолюбивого стремления всех независимых бедных. Однако он оставил им другое наследство, дороже рубинов и несравнимое по цене с серебром, – своё честное имя, которым его вдова гордилась и которое она никогда не запятнала бы.
 
* см. роман Томаса Хьюза «Школьные годы Тома Брауна», гл. 3.
** похоронный клуб (burial-club) – такие общества были характерны для Британии XIX века. Они организовывались при церквях, профсоюзах и т.п. Бедняки, которые не были уверены, что смогут оплатить приличные похороны, но не хотели, чтобы их хоронили в общей могиле без надгробного камня, вступали в такой клуб и платили небольшие еженедельные взносы. Вступивший в клуб имел право на оплату похорон с момента вступления, независимо от того, сколько взносов он внёс. Бывали и злоупотребления: так, был случай, когда один предприимчивый папаша записал своего больного ребёнка в девятнадцать похоронных клубов одновременно и неплохо поправил своё материальное положение, когда тот умер. Но такие вещи могли происходить в крупных городах, а не в маленькой деревушке, где все на виду. Существовали аналогичные клубы для покупки угля, тёплой одежды и обуви на зиму, клубы помощи больным. Иногда этим клубам помогали пожертвованиями состоятельные благотворители (как дочь приходского священника, о которой шла речь выше). Уместно вспомнить также «гусиный клуб», описанный в широко известном рассказе А. Конан Дойла «Голубой карбункул» – там члены клуба, вносившие небольшой взнос еженедельно в течение года, получали к Рождеству гуся.
 
После похорон она переехала в свою родную деревню, Инглборн, и вела хозяйство в доме своего отца до самой его смерти. Он был одним из дровосеков в Усадьбе и жил в коттедже на опушке леса, в котором работал. Когда умер и он, для вдовы Уинбурн настали тяжёлые времена. Управляющий позволил ей остаться в коттедже. Арендная плата была для неё тяжёлым бременем, но она скорее согласилась бы голодать, чем переехать оттуда. Получать пособие от прихода для дочери её отца и вдовы её мужа было немыслимо, поэтому она бралась за любую работу, которая только подворачивалась, а когда никакой не было, ходила работать на полях. Если кому-нибудь в деревне случалось заболеть, она была неутомимой сиделкой, а одно время около девяти месяцев подряд исполняла обязанности деревенского почтальона и ежедневно проходила около девяти миль пешком, даже суровой зимой. Усталость и лишения подорвали её здоровье и состарили раньше времени. Наконец ей повезло, и об её похвальных усилиях услышал Доктор* и стал отдавать ей стирку из своего дома, после чего её жизнь опять стала сравнительно лёгкой.
 
* Доктор – в английском языке слово «доктор» часто используется для обозначения носителя учёной степени доктора наук, в данном случае имеется в виду приходский священник – доктор богословия.
 
Всё это время соседи, такие же бедняки, поддерживали её так, как бедняки всегда поддерживают друг друга, помогая в бесчисленных мелочах, так что она смогла осуществить великую цель своей жизни, и Гарри пробыл в школе почти до четырнадцати лет. К этому времени он научился всему, чему только мог научить его деревенский педагог, и стал объектом смешанной гордости и зависти для этого достойного человека, у которого появились опасения, как бы слава об учёности Гарри не затмила вскоре его собственную.
Репутация миссис Уинбурн была настолько высока, что, как только её сыну понадобилось место, оно тут же нашлось, и он занял высокий пост помощника возчика, а его заработок, прибавленный к заработку матери, обеспечил им вполне комфортную жизнь. Конечно, она в нём души не чаяла и считала, что другого такого мальчика нет во всём приходе. И в этом она была ближе к истине, чем большинство матерей, потому что он вырос в замечательный образчик сельского жителя – высокий, гибкий, мускулистый и сильный, ещё не согбённый и не окостеневший от постоянного тяжёлого крестьянского труда. Но в этом с ним в деревне было кому потягаться, а вот в интеллектуальных достижениях равных ему не было. По деревенским стандартам он был полон учёности, хорошо умел писать и считать, любил читать те книги, которые попадали к нему в руки, и говорил на своём родном английском почти без акцента*. В то время, о котором мы рассказываем, ему был двадцать один год; он умелый работник, лучший в приходе землекоп и мастер по изгородям; когда разойдётся, может остричь двадцать овец за день, не поранив ни одной, или косить по шестнадцать часов кряду с двумя получасовыми перерывами на еду за день.
 
*  т. е. говорил на правильном английском, а не на диалекте своей родной деревни.
 
С минуту Гарри стоял, защищая рукой глаза от солнца, и жадно вдыхал чистый свежий воздух, наполненный ароматом жимолости, которая вилась над крыльцом, и слушал хор коноплянок и зябликов в роще за домом; потом занялся домашними обязанностями, которые считал своим долгом брать на себя по воскресеньям. Сначала он открыл ставень на маленьком зарешёченном окошке первого этажа, – дело достаточно простое, потому что это была просто откидная доска, которой ночью закрывали окно деревянной задвижкой снаружи, а днём опять откидывали к стене. Ночью его мог открыть кто угодно, но бедняки спокойно спят и без засовов. Потом он взял единственное в хозяйстве старое ведро и пошёл с ним к колодцу на деревенском лугу, где наполнил его чистой холодной водой и оказал ту же услугу двум-трём розовощёким мальчикам и девочкам в возрасте от десяти до четырнадцати лет, которые уже были тут как тут и которым было бы трудно вертеть ворот приходского колодца. Возвратившись в коттедж, он наполнил чайник, вымел очаг и развёл огонь в камине, взяв вязанку хвороста из маленькой поленницы в углу сада. Потом он пододвинул к огню трёхногий  круглый столик, тщательно вытер его и поставил на привычные места чёрный японский чайный поднос с двумя чашками и блюдцами из делфтского фарфора* с ярким цветочным рисунком, такие же маленькие тарелочки, сахарницу, полоскательницу, большой каравай хлеба и маленький кусочек солёного масла, а маленький чёрный чайник для заварки – на полку в камине, чтобы он прогрелся как следует. Больше в доме делать было особенно нечего, потому что мебели там было немного; но всему в свой черёд досталась причитающаяся доля внимания, и маленькая комнатка с вымощенным плитками полом ниже уровня улицы и стенами, крашенными в жёлтый цвет, стала выглядеть жизнерадостно и уютно. Потом Гарри перенёс своё внимание на сарай возле поленницы, который сам же и соорудил. С того самого момента, как он появился снаружи, оттуда доносилось просительное и жалобное хрюканье, напоминая о преданном и полезном друге, который этим воскресным утром был голоден и хотел получить свой скудный завтрак, а потом – чтобы его отпустили на целый день добывать себе дальнейшее пропитание вместе с собратьями, деревенскими свиньями, на лугу и окрестных тропинках. Гарри дал поросёнку скудную болтушку из кухонных помоев и всяких остатков из маленького сада; добродетельное животное тотчас принялось смаковать её, зайдя передними ногами в корыто – наверное, для того, чтобы вкуса прибавилось — а  хозяин тем временем нежно почёсывал его между ушами и по спине короткой палочкой до самого конца трапезы. Потом он отворил дверцу свинарника, и благодарное животное с радостным визгом помчалось по тропинке на луг, взбрыкивая задними ногами. А Гарри, собрав букет желтофиоли, анютиных глазок и гиацинтов, которые окаймляли узкую садовую дорожку, поставил их в высокий стакан на каминной полке и приступил к своему утреннему омовению, – в фамильном ведре, поставленном на маленькую скамеечку у дверей, осталось для этого ещё достаточно воды. Покончив с этим, он ушёл в дом бриться и одеваться.
 
* делфтский фарфор – фарфор, расписанный в сине-белой гамме, производимый в городе Делфт (Нидерланды).



Глава 18
Деревня Инглборн


Хозяйка Уинбурн встала вскоре после сына, и они вместе уселись завтракать в своей лучшей воскресной одежде, она – в простом большом белом чепце, из-под которого виднелась  лишь тонкая полоска седых волос, чёрном шерстяном платье с глухим воротом и длинными рукавами и маленьком шёлковом платочке, накинутом как шаль. Худая, почти измождённая старая женщина, которую жизнь не баловала, и это сразу было заметно, – но душа решительная и мужественная, грудью встречавшая удары судьбы и готовая встретить их ещё, если понадобится. Говорила она на простонародном беркширском диалекте и вообще была женщина простая, но с большим самообладанием и без намёка на вульгарность.
Когда Гарри садился за стол, вдова посмотрела на него с некоторой тревогой. Хотя он был в некотором роде деревенским щёголем, в последнее время он относился к своей одежде не так внимательно, как обычно; но её упрёки возымели своё действие, и в это воскресенье пожаловаться было не на что. Чёрная вельветовая охотничья куртка, жилет из хлопчатобумажного плюша, коричневые вельветовые бриджи до колен и гетры сидели на нём хорошо и свидетельствовали перед миром о том, что это – человек обеспеченный, потому что мало кто из инглборнских работников поднимался выше блузы и фланелевых брюк. На шее у него был повязан синий в крапинку платок, а рубашка, хотя и из грубой ткани, была белая как кипень, уж лучшая-то прачка в Инглборне умела её отбелить. Таким образом, в его одежде придраться было не к чему, и всё же мать украдкой бросала на него беспокойные взгляды. Гарри был от природы неразговорчив и заговаривал первым нечасто, а мать как раз сегодня чувствовала некоторое смущение.
Вот почему хозяйка Уинбурн нарушила тишину не прежде, чем съела свой первый ломоть хлеба с маслом и выпила из блюдца большую часть второй чашки чая.
– Вчера я была у Доктора насчёт стирки и говорила о твоём деле, Гарри. Сдаётся мне, ты получишь ещё один надел к следующему квартальному дню*. Доктор говорил об этом так по-доброму, сказал, что слышал, какая у тебя хорошая репутация, хоть ты и молод, и что твёрдо решил давать участки тем, кому это на пользу пойдёт. Только он говорит, что фермеры не хотят, чтобы тем, кто у них работает, давали больше акра. А Доктору, ему, видишь ли, не хочется идти против совета прихожан.
 
* квартальный день – один из четырёх дней в году, когда вносились различные платежи и производились расчёты. В Англии и Ирландии «квартальными» считались Благовещение (25 марта), День середины лета (24 июня), Михайлов день (29 сентября) и Рождество (25 декабря).
 
– А им что за дело? – сказал Гарри. – Работать у них никто не отказывается. У них почти у всех земли больше, чем они могут обработать как следует, и при всём при этом они так и норовят схватить любой освободившийся кусочек, лишь бы только бедным не досталось.
– Так оно обычно и бывает с теми, у кого она есть, – сказала его мать, глядя на него слегка озадаченно. – В Писании говорится, кто имеет, тому и дано будет, и приумножится.
 
* Евангелие от Матфея 13 : 12, Синодальный перевод.
 
Хозяйка Уинбурн говорила нерешительно и с сомнением поглядывала на Гарри, как человек, который выстрелил из незнакомого ружья и не знает, к какому результату это приведёт. Эта неожиданная цитата из уст матери застала Гарри врасплох; но, подумав несколько мгновений, пока отрезал себе кусок хлеба, он ответил:
– Там не говорится, что дано будет тем, кто не может как следует использовать то, что уже есть. Как по мне, так это больше похоже на виноградник Навуфея*. Да только мне всё равно, чем бы ни кончилось.
 
* Ветхий Завет, 3-я Книга Царств, гл.  21. Ахаву, царю Самарийскому, понравился виноградник Навуфея. Однако тот отказался продавать его, т.к. получил его в наследство от отца. Тогда, чтобы завладеть виноградником, жена Ахава Иезавель устроила так, что против Навуфея было выдвинуто ложное обвинение, его побили камнями, и он умер. В переносном смысле виноградник Навуфея – цель, ради достижения которой идут на преступления.

– Как ты можешь так говорить, Гарри? – с укоризной сказала мать. – Сам знаешь, всю прошлую осень ты стремился к этому, как оса к сахару. Дня не проходило, чтобы ты не зашёл поговорить об этом с Доктором; а теперь, когда вот-вот получишь надел, тебе вдруг всё равно.
Гарри, не отвечая, смотрел через открытую дверь наружу. Действительно, прошлой осенью он всем сердцем желал получить как можно больший надел и то и дело заходил к священнику, хотя, возможно, и не всегда по поводу надела. Он был от природы рассудительный, самостоятельный парень и знал, что если у него в руках окажутся три-четыре акра земли, то скоро он сможет стать независимым от фермеров. Он знал, что в жатву и в любое другое время, когда есть спрос на хороших работников, они с радостью его возьмут; а всё остальное время с несколькими акрами собственной земли он будет сам себе хозяин и сможет заработать гораздо больше. Поэтому он первым поставил своё имя в списке у Доктора, взял самый большой надел, который только давали, и обработал его так, что во время прошлой жатвы его урожаю, среди прочих, дивилась вся деревня. Много наделов по соседству представляли собой печальный контраст с участком Гарри и других энергичных крестьян, они стояли полуобработанные и заросшие сорняками, а арендная плата никогда не платилась вовремя. Оставить это так было не то что бесполезно, а вредно, и встал вопрос, что же делать с запущенными участками. Гарри и другие вроде него немедленно обратились за разрешением занять их. Но их стремление получить эти участки вполне естественно вызвало недовольство фермеров, которые начинали предугадывать, что с этой новой системой у них скоро останутся только самые плохие работники. Поэтому собрание прихожан стало оказывать давление на Доктора, как и говорила хозяйка Уинбурн, чтобы он не давал никому больше одного или полутора акров; и этот исполненный благих намерений, добродушный старый инвалид никак не мог решить, что же делать. Вот и опять пришёл май, а запущенные участки всё ещё номинально оставались в пользовании у лодырей. Доктор не получал арендной платы, и его раздражало то, что план, честь которого он во многом приписывал себе, хотя он и не принадлежал ему изначально, частично провалился. Нерадивые арендаторы ворчали, что у них нет навоза, и что для них не построили свинарники. Так исстари водилось, утверждали они, а иначе они бы и участков не брали. Хорошие работники ворчали, что теперь уже слишком поздно, и в этом году они успеют лишь очистить участки от сорняков. Фермеры ворчали, что так исстари водилось, чтобы никому не давать больше одного участка. Бедняга ректор завёл свою паству в хорошенькое болото. Нерешительные люди порождают раздоры не только в маленьких деревушках. Каким бы тихим и захолустным ни было бы местечко, всегда найдётся какая-нибудь квазиобщественная тема, которая для английского сельского жителя заменяет международный договор, бюджет и билль о реформе. Так что великий вопрос о земельных наделах занимал в это время умы обитателей Инглборна, и до последнего времени никто не проявлял к нему большего интереса, чем Гарри Уинбурн. Но этот интерес в последнее время значительно ослаб, и Гарри смотрел теперь в открытую дверь коттеджа вместо того, чтобы отвечать своей матери.
– Моё мнение, что ты его получишь, стоит только попросить, – начала опять хозяйка Уинбурн, когда обнаружила, что сам он заговаривать на эту тему не собирается. – Молодая госпожа вчера сама мне так сказала. Ах! Что и говорить, если бы она сама занималась делами, они шли бы лучше.
– Я больше не буду за этим ходить туда, мама. Мы и без этого сможем сводить концы с концами, пока ты жива, а если с тобой что-нибудь случится, я в этих местах не останусь. А что будет со мной, неважно, я заработаю себе на жизнь где угодно.
Хозяйка Уинборн немного помолчала, прежде чем ответить, чтобы справиться со своей досадой, а потом сказала:
– И как это ты мог так упасть духом из-за девушки? Выше голову и держись уверенней. Чем выше себя будешь ценить, тем больше у тебя надежды на успех.
– Ты слышала вчера что-нибудь о ней, мама? – спросил Гарри, пользуясь этой не слишком-то благоприятной возможностью, чтобы заговорить о предмете, занимавшем его больше всего.
– Слышала, что у неё всё хорошо, – сказала мать.
– Домой не собирается?
– Этого я не знаю. Да ведь ещё и четырёх месяцев нет, как она уехала. Приободрись, Гарри, а то ты сам на себя не похож.
– Что ты, мама, я же ни дня рабочего не пропустил с самого Рождества, жаловаться не на что.
– Нет, Гарри, я не из-за работы. Работал ты всегда хорошо, благодарение Богу. В этом ты истинный сын своего отца. Но ты теперь не тот, что прежде, людей сторонишься. Временами ходишь как в воду опущенный, а люди это видят и, того и гляди, начнут болтать.
– Пусть себе болтают. Мне нету дела до их болтовни, – резко сказал Гарри.
– А твоей старой матери есть, – сказала она, глядя на него глазами, полными гордости и любви. Тогда Гарри, который был по-настоящему хорошим сыном, начал выяснять, что же именно её тяготит, готовый сделать всё в пределах разумного, чтобы она вновь могла свысока поглядывать на других матерей и сыновей прихода с той небольшой и безобидной социальной вершины, которой ей удалось достичь. Вскоре обнаружилось, что её теперешнее недовольство вызвано тем, что он два воскресенья подряд пренебрегал своими обязанностями звонаря тяжёлого колокола на деревенской колокольне; а поскольку эта должность по своей значимости примерно соответствовала должности загребного лодки колледжа в Оксфорде, её тревога была вполне понятна. Поэтому Гарри пообещал, что  этим утром он заблаговременно отправится звонить в колокол, а пока не настала пора идти, занялся разными мелкими работами по дому. Хозяйка Уинбурн занялась готовкой и другими домашними делами, которые хорошо продвинулись к тому времени, когда её сын взял шляпу и отправился на колокольню. Она стояла в дверях с наполовину очищенной картофелиной в одной руке, загораживая глаза от солнца другой, и следила, как он шагает по тропинке под вязами, как вдруг её заставил обернуться звук лёгких шагов и приятных голосов, доносившийся с другой стороны. Она обернулась и присела в реверансе при виде дочери ректора и ещё одной юной леди, которые остановились у её дверей.
– Доброе утро, Бетти, – сказала первая из них. – Вот наконец и выдалось погожее воскресное утро, верно?
– Так и есть, мисс, но где же это вы были?
– О, мы решили немного прогуляться перед воскресной школой. Бетти, это моя кузина. В последний раз она была в Инглборне ещё маленькой, вот я и повела её на Соколиный Уступ полюбоваться нашим видом.
– И вы себе представить не можете, как мне там понравилось, – сказала её кузина, – там так тихо и красиво.
– Я слыхала, что другого такого места нету на тридцать миль вокруг, – с гордостью сказала Бетти, – но заходите же, заходите и посидите немного, – добавила она, поспешно побежала в дом и стала протирать сиденье стула своим передником. – Пройти столько пешком утром перед церковью! Для благородных путь неблизкий.
Представления Бетти о способностях благородных к ходьбе пешком были очень ограничены.
– Нет, спасибо, мы уже пойдём, – сказала мисс Винтер, – но какие красивые у вас цветы! Смотри, Мэри, тебе приходилось когда-нибудь видеть такие махровые анютины глазки? У нас в саду таких нет.
– Возьмите, прошу вас, – сказала Бетти, появляясь снова, и стала рвать свои лучшие цветы. – Это всё наш Гарри, он знаток по части семян.
– Кажется, он заставляет цвести всё, к чему ни прикоснётся, Бетти. Всё, уже достаточно, спасибо. Много мы не возьмём, а то как бы они не завяли ещё до окончания службы.
– О, не бойтесь, здесь ещё много, и мы всегда вам рады.
Бетти сказала сущую правду; она была из тех по-настоящему щедрых людей, которые встречаются в основном среди тех, кто меньше всего может дать. Она бы с радостью отдала всё лучшее, что у неё было, и им, и кому угодно другому.
Молодые леди взяли цветы, ещё раз поблагодарили её и пошли по направлению к воскресной школе.
Дочь ректора была на год или два старше, чем её спутница, но казалось, что разница между ними больше. Положение, которое она занимала в деревне, было связано с множеством забот и тревог, и на её молодых плечах была уже голова зрелого человека. Вторая юная леди была молоденькая девушка, только-только начавшая выезжать в свет; собственно говоря, это был первый визит, который она делала самостоятельно, без опеки старших. Она выросла в счастливом доме, её любили, ей доверяли и, пожалуй, чуточку баловали.
Существуют натуры, не баловать которых невозможно; вы делаете это, хотя и понимаете, что это может их испортить, поэтому приятно бывает знать, что как раз их-то нельзя испортить таким образом (и это действительно так и есть).
Мисс Мэри была как раз из таких. Доверчивая, потому что её никогда не обманывали; бесстрашная, потому что её никогда не запугивали; чистая и светлая, как Инглборнский ручей в пятидесяти ярдах от родника, где он берёт своё начало в меловой породе, потому что была такой от природы и ещё никогда не сталкивалась ни с чем, что могло бы запачкать или набросить тень. Неудивительно, что, идя по жизни, она распространяла вокруг себя свет и музыку, и что все, кто её знал, старались подольше остаться в её обществе, чтобы погреться в лучах этого света и порадоваться этой музыке!
Помимо других её привлекательных черт, а может быть, и вследствие них, она была одной из самых весёлых девушек на свете, всегда готовой рассмеяться своим звонким смехом по малейшему поводу. А за последние два дня, которые она провела со своей кузиной, поводов хватало. Как всегда, она принесла с собой радость и веселье, и старый Доктор на время почти позабыл свои многочисленные недуги и жалобы. Поэтому тень, которая обычно нависала над этим домом, частично рассеялась, и Мэри, не зная и даже не подозревая о тёмной стороне жизни в доме инглборнского приходского священника, подшучивала над серьёзностью своей кузины и смеялась до слёз над странными манерами и речью деревенских жителей.
Как только они оказались за пределами слышимости хозяйки Уинбурн, Мэри начала:
– Ну, Кэти, не думаю, что это аргумент в твою пользу.
– Но ты же не станешь отрицать, что лицо Бетти не лишено оригинальности? – сказала мисс Винтер.
– О, оригинальности там целая уйма; здесь все, как только у них появляются морщины, сразу становятся ужасно оригинальными, и это мне нравится гораздо больше, чем красота; но ведь мы, знаешь ли, говорили о красоте.
– Сын Бетти самый красивый молодой человек во всём приходе, – сказала мисс Винтер, – и не думаю, что где-нибудь ты найдёшь красивее.
– Тогда, наверное, я его не видела.
– Нет, видела; я показывала его тебе вчера на почте. Разве ты забыла? Он ждал письма.
– Ах, да! Теперь вспомнила. Ну что ж, он лучше других. Но в целом лица вашей молодёжи неинтересны – я имею в виду не детей, а молодых мужчин и женщин – и манеры у них неуклюжие и бестолковые, без этой старомодной причудливости, свойственной старшему поколению, а уж они такие забавные старые душки!
– С возрастом причудливости у них прибавится. Не забывай, какой образ жизни они ведут. Понятия и идеи они приобретают очень медленно, а ведь чтобы отразиться на лице, всё это сначала должно появиться в голове.
– Ну, этот сын твоей Бетти вчера выглядел так, как будто им овладела идея повеситься.
– Это не повод для смеха, Мэри. Я слышала, что он безнадёжно влюблён.
– Бедняжка! Тогда, конечно, другое дело. Надеюсь, он не воплотит эту свою идею в жизнь. А ты не знаешь, в кого? Пожалуйста, расскажи мне об этом.
– В дочь нашего садовника, я полагаю. Конечно, я никогда не вмешиваюсь в эти дела, но нельзя же не слышать, о чём болтают слуги. Думаю, что это похоже на правду, потому что до недавнего времени он то и дело бывал у нас, а с тех пор, как она уехала, я его совсем не вижу.
– А она хорошенькая? – спросила Мэри, которая уже почувствовала интерес.
– Да, она наша красавица. Собственно говоря, они оба – наши приходские красавцы.
– Подумать только, у этого корявого старика Саймона хорошенькая дочка. Ах, Кэти, посмотри! Что это за потешная фигура?
Потешной фигурой оказался мужчина средних лет, маленького роста, очень кривоногий, одетый в синий сюртук с медными пуговицами, который тащил огромный, больше себя самого, контрабас в грубом футляре из байки. Он свернул на дорогу с тропинки как раз впереди них, а заметив их, прикоснулся к шляпе, приветствуя мисс Винтер, и засеменил со своей ношей дальше, отворачиваясь от них с осуждающим видом любимого терьера, которому хозяин поднёс к носу зажжённую сигару. Это был деревенский портной и констебль, а также главный исполнитель музыки, которой могла похвастаться Инглборнская церковь. В этом своём последнем качестве он недавно имел столкновение с мисс Винтер.
Это был ещё один вопрос, по которому мнения в приходе разделились – Великий вопрос о церковной музыке. С незапамятных времён, по крайней мере с тех, когда была построена галерея в западном конце, исполнение псалмов в деревне находилось в руках обитателей этого протестантского сооружения. Посередине первого ряда сидели музыканты в количестве трёх человек и играли соответственно на контрабасе, скрипке и кларнете. По одну сторону от них сидели две или три молодые женщины, которые пели сопрано – пронзительным, визгливым сопрано – с сильным протяжным носовым беркширским акцентом. По другую сторону от музыкантов сидели кузнец, колесник и другие деревенские предприниматели. Под предпринимателями в этой части страны понимается то, что мы обычно называем ремесленниками, поэтому они, естественно, больше общались с работниками и поддерживали их. В вопросах, касающихся церкви, они представляли собой нечто вроде независимой оппозиции и сидели на галерее, а не в нефе, где спали сидя фермеры и владельцы двух-трёх главных деревенских лавок – представители крупных коммерческих и земельных интересов, и где два деревенских трактирщика занимали свои собственные постоянные места, но даже не пытались делать вид, что молятся.
Остальная часть галереи заполнялась крепкими, здоровыми крестьянами. Немощные старики обычно сидели внизу на свободных местах, а вместе с ними женщины и мальчишки. Но сердца этих последних принадлежали галерее, место на задних скамьях которой свидетельствовало о том, что они уже облачились в toga virilis* и, следовательно, свободны от материнской или пасторской опеки в том, что касается посещения церкви. Галерея в таком составе постепенно узурпировала исполнение псалмов и превратила его в свою собственную часть службы; респонсорий** они оставляли церковному служке и школьникам, к которым при желании могли присоединиться аристократы, сидевшие внизу, а вот когда приходило время пения псалмов, царили безраздельно. Грифельная доска, на которой писались номера псалмов, свешивалась вниз с центральной части галереи, и служка шёл туда, чтобы объявлять их, оставив своё место у подножия кафедры. Он пользовался этим методом, чтобы поддерживать подобающую своему сану связь с пением псалмов, потому что в противном случае сохранить её не удалось бы. Так обстояли дела незадолго до времени, описываемого в нашей истории.
 
* toga virilis – простая белая тога, которую имели право носить взрослые, обладающие гражданскими правами римляне. Не достигшие совершеннолетия мальчики носили другую тогу – с широкой пурпурной полосой по краю.
** респонсорий – песнопение в западных церквах, в котором чередуются пение солиста и хоровой рефрен. Текстовую основу составляет Священное Писание, главным образом, Псалтырь.
 
Однако нынешний помощник ректора, поддерживаемый мисс Винтер, попытался произвести реформу. Это был тихий человечек, содержавший на скудные средства жену и нескольких детей. Он служил в этой епархии с тех самых пор, как принял сан, ничем особенным себя не проявляя; шёл туда, куда пошлют, и выполнял свои рутинные обязанности достаточно хорошо, но больших способностей к своей работе не выказывал. Интересовала она его мало, и он уже почти перестал ожидать продвижения по службе, которое, однако, ничем и не пытался заслужить. Но было нечто такое, ради чего он всегда был готов нарушить свои привычки и приложить некоторые усилия. Он был хорошим музыкантом и организовывал хор в каждом приходе, где служил до этого.
Поэтому вскоре после своего прибытия он по уговору с мисс Винтер начал учить детей церковной музыке. Маленькая фисгармония, которая много лет стояла в одном из коридоров дома ректора, была отремонтирована и переехала сначала в школьный класс, а потом в церковь, где её поставили под галереей. И вот как-то в воскресенье партии, во владении которой находилась галерея, было объявлено, что со следующей недели законная власть возьмёт исполнение церковной музыки в свои руки. За этим последовала борьба, в результате которой галерея в полном составе, предводительствуемая оскорблённым контрабасистом, чуть не переметнулась в маленькую часовню из красного кирпича на другом конце деревни. К счастью, у помощника ректора оказалось достаточно здравого смысла, чтобы не доводить дело крайностей и не отталкивать приходского констебля вместе со значительной частью паствы, хотя не хватило ни такта, ни энергии для того, чтобы склонить их на свою сторону. Поэтому был достигнут компромисс; хор помощника священника должен был исполнять гимны*, которые до этого всегда просто зачитывались, в то время как торжествующие обитатели галереи остались полновластными хозяевами псалмов.
 
* гимны – торжественные песнопения, восхваляющие и прославляющие Бога. Текстовую основу в большинстве случаев составляют библейские тексты, но существуют и не библейские раннехристианские гимны, как, например, Te Deum (Тебе Бога хвалим).
 
Теперь мои читатели понимают, почему мисс Винтер приветствовала констебля-музыканта не так сердечно, как тех жителей деревни, которые встречались им до этого.
В самом деле, мисс Винтер, хотя и кивнула в ответ на его приветствие, ничем не дала понять, что хотела бы, чтобы он сопровождал их, хотя он шёл в ту же сторону; и, вместо того, чтобы заставить его разговориться, как обычно поступала в таких случаях, продолжала беседовать со своей кузиной.
Маленький человечек шёл по дороге в явном смятении духа. Он не решался ни отстать от них, ни уйти вперёд без какого-нибудь замечания со стороны мисс Винтер, и при этом не мог набраться мужества, чтобы начать разговор самому. Поэтому он семенил рядом с тропинкой, по которой они шли, и выражал своё беспокойство, каждые несколько секунд выворачивая шею, то и дело перекладывая свой контрабас и поднимая одно плечо.
Разговор молодых леди в данных обстоятельствах, конечно, был несколько принуждённым, и хотя мисс Мэри сначала пришла от этой встречи в восторг, скоро она начала жалеть их невольного попутчика. Она в полной мере обладала той инстинктивной чувствительностью, которая так развита у лучших представительниц её пола и которая сразу и безошибочно указывает им на того из присутствующих, кто испытывает хотя бы малейшую неловкость.
Не прошли они и сотни ярдов, как она решила вступиться за мятежного констебля.
– Кэти, – тихо сказала она по-французски, – пожалуйста, заговори с ним. Бедняжка ужасно неловко себя чувствует.
– И поделом ему, – ответила мисс Винтер на том же языке, – ты и представить себе не можешь, как дерзко он вёл себя на днях по отношению к мистеру Уокеру. И он не желает идти ни на малейшие уступки и подаёт пример всем старым певцам, и они так же упрямятся, как и он.
– Но посмотри, как он моргает и дёргает головой в твою сторону. Право же, Кэти, тебе не следует быть такой жестокой. Если ты с ним не заговоришь, я сделаю это сама.
Побуждаемая таким образом, мисс Винтер начала разговор, спросив, как поживает его жена, а когда выяснилось, что «хозяйка ничего себе», сделала ещё какое-то банальное замечание и снова умолкла. Однако с помощью Мэри им удавалось поддерживать какое-то подобие несвязного диалога до самых ворот воскресной школы, в которые по двое, по трое входили дети. Здесь леди свернули в ворота и направились по дорожке к двери, как вдруг констебль набрался смелости заговорить о том, что его беспокоило, и, осторожно поставив контрабас на правую ногу, крикнул им вслед:
– Прошу вас, мэм! Мисс Винтер!
– Да? – негромко сказала она, оборачиваясь. – Вы что-то хотели мне сказать?
– С вашего позволения, мэм, я надеюсь, вы не держите на меня зла из-за этого хора, или как его там. Вы ведь знаете, я готов сделать почти что угодно, лишь бы вам угодить.
– Вам известно, что угодить мне очень легко, – сказала она, когда он замолчал. – Я ведь даже не прошу вас оставить вашу музыку и попытаться работать с нами, хотя думаю, что вы могли бы это сделать. Я лишь прошу вас исполнять некоторые псалмы и напевы, подходящие для церковной службы.
– Да мы бы и рады. Только нам тут новомодные напевы ни к чему. Те, что мы поём – все старые, которые пелись в нашей церкви столько, сколько я себя помню. Выбирайте какие хотите из книги, мы будем их держаться.
– Мне казалось, что мистер Уокер дал вам подборку несколько недель назад, – сказала мисс Винтер, – разве нет?
– Да, только всё это без толку, пробовать эти его григорианские* и всё такое. Надеюсь, мисс, вы не будете на меня в обиде, я ведь только правду сказал, – по мере того, как они подходили к школьной двери, он говорил всё громче и, когда они стали её открывать, дал последний залп, крикнув им вслед: –  Ни к чему даже пробовать эти его напевы, мисс! Когда мы славим Господа, мы любим делать это радостно!
 
* григорианские – григорианские хоралы – традиционное для западного христианства монофоническое литургическое пение. Название происходит от имени Григория I Великого (Папа Римский в 590—604 гг.), которому средневековая традиция приписывала авторство большинства песнопений римской литургии.
 
– Вот, ты слышишь это, Мэри? – сказала мисс Винтер. – Скоро ты поймёшь, почему я всегда такая серьёзная. Такой трудный приход ещё поискать. Никто не желает делать то, что нужно. Их вообще ничего невозможно заставить сделать. Может быть, хотя бы детей нам удастся воспитать иначе, это моё единственное утешение.
– Но, Кэти, милая, что же поют эти бедняжки? Я надеюсь, это всё-таки псалмы?
– Да, только они выбирают все такие странные, и наверняка делают это нарочно. Какой класс ты возьмёшь?
И молодые леди сосредоточились на занятиях, и к началу службы в церкви все дети в классе Мэри души в ней не чаяли.
Контрабасист проследовал дальше в церковь, репетировать как обычно, а заодно посплетничать с пономарём, которому сообщил по секрету, что молодая госпожа «ужасно не в духе». Вскоре зазвонили колокола, и сердце вдовы Уинборн радовалось, когда она слышала весь подбор колоколов полностью и думала про себя, что это её Гарри производит столько шума и что его слышно на всю округу. Время службы приближалось, перезвон колоколов утих, начал бить одинокий колокол, а к церкви со всех сторон стекались прихожане. Фермеры, дав жёнам и детям войти внутрь, останавливались около церковного крыльца и многословно обменивались мнениями об урожае и ценах на рынке. Работники собрались у двери на галерею. Кажется, все мужчины прихода предпочитали ждать начала службы стоя возле церкви до самого прихода священника. Он появился вместе с детьми из воскресной школы и молодыми леди, колокол перестал звонить, и служба началась. В инглборнской церкви по-прежнему было много молящихся; поколение нынешних взрослых воспитывалось в те времена, когда каждый приличный человек в приходе ходил в церковь, и обычай этот всё ещё был силён, несмотря на плохой пример, подаваемый ректором. Сам он едва ли когда-нибудь бывал в церкви по утрам, хотя в тёплые дни можно было видеть, как он ездит в своём кресле на колёсах по гравийной дорожке перед домом и по лужайке, – и это была одна из тех вещей, которые больше всего огорчали его дочь.
Маленький детский хор под руководством учительницы пел восхитительно, и мисс Винтер обменялась одобрительными взглядами с помощником ректора. Они исполнили самое весёлое песнопение из своего репертуара, чтобы оппозиция не смогла обвинить их в недостатке  радостности. В обмен на это мисс Винтер ожидала, что из уважения к ней обычный порядок выбора псалмов на галерее будет изменён. Какова же была её досада, когда после окончания литании* и настройки инструментов церковный служка объявил, что они будут славить Господа девяносто первым псалмом**. Мэри,  сгоравшая от нетерпения в ожидании дальнейшего развития событий, увидела, как помощник ректора слегка пожал плечами и поднял брови, спускаясь с кафедры, а в следующую минуту ей пришлось приложить большие усилия, чтобы не засмеяться, исподволь наблюдая за лицом своей кузины, в то время как галерея с энергией, которая сделала бы честь любому поводу или случаю, пела:
 
* литания – молитва, состоящая из повторяющихся коротких молебных воззваний.
** девяносто первый псалом – из сборника псалмов Томаса Стернхолда и Джона Хопкинса (Sternhold and Hopkins Psalter), первое издание которого вышло в 1549 г. В дальнейшем сборник неоднократно переиздавался и дополнялся  псалмами других авторов. В него входили стихотворные переводы на английский язык всех 150 псалмов царя Давида, некоторых других отрывков из Священного Писания, а также несколько стихотворных молитв. Ниже приводится в переводе на русский язык 13 строфа псалма № 91.
 
– Его не тронет дикий лев
И не ужалит гад,
Дракон утихнет, присмирев,
И уползёт назад!
 
Сопрано подхватили последнюю строчку и повторили:
 
– И уползёт назад!
 
А потом галерея всей своей мощью грянула опять:
 
– И уползёт назад!
 
И ей показалось, что контрабасист специально задержался на этих нотах и, выводя их смычком, смотрел издали на помощника ректора торжествующе и злорадно. Мэри была рада возможности преклонить колени, чтобы спрятать лицо, пока не успокоится. Первое испытание оказалось суровым, второй псалом она перенесла значительно легче; а к тому времени, как мистер Уокер принялся за чтение своей проповеди, она уже была образцом спокойствия и приличия. Но этому воскресенью суждено было стать днём неожиданностей. Едва лишь проповедь началась, как народ у двери в западном конце заволновался и начал перешёптываться и переглядываться. Какой-то человек прошёл вперёд и что-то сказал служке; тот вскочил и прошептал что-то помощнику ректора, который с озадаченным видом остановился на мгновение и вместо того, чтобы закончить предложение, громко сказал:
– Горит дом фермера Гроувза!
Помощник священника, по всей вероятности, предвидел, какое действие произведут его слова; через минуту он остался в церкви один, если не считать служки и одного-двух совсем уж немощных стариков. Он закрыл свою проповедь, положил её в карман и последовал за своей паствой.
К счастью, оказалось, что горит не дом фермера Гроувза, а только его дымоход. Сам дом находился всего за два поля от деревни, и прихожане бросились туда напрямик с Гарри Уинбурном и ещё двумя-тремя наиболее энергичными мужчинами и парнями во главе. Когда они прибежали во двор, пламя вырывалось из трубы, и соломенная крыша могла заняться в любой момент. В этом-то и заключалась опасность. К дымоходу только что приставили лестницу, и, пока перепуганная девушка-работница и мальчик, помощник возчика, держали её снизу, какой-то мужчина поднимался по ней с ведром воды. Лестница сотрясалась под его весом, и её верхушка постепенно скользила по дымоходу, ещё мгновение – и она окажется в пустоте. Гарри с товарищами сразу заметили опасность и крикнули человеку, чтобы он не двигался, пока они не добегут до лестницы. Они бросились к ней с быстротой, на которую способны только люди в состоянии сильного возбуждения. Первый из них успел схватиться за перекладину, но, прежде чем он смог удержать её, верхушка соскользнула с дымохода, и лестница вместе с человеком и ведром тяжело рухнула на землю.
Тут женщины и дети толпой ввалились во двор, и последовала сцена сумятицы и неразберихи:
– Кто это?
– Убился?
– Огонь чуть не перекинулся на крышу!
– Конюшня загорелась!
– Кто поджёг? – и другие подобные крики, а также какие угодно действия, кроме правильных. К счастью, нашлось двое-трое мужчин с головами на плечах, которые организовали цепочку, чтобы передавать вёдра с водой. Дымоход перекрыли снизу, а Гарри Уинбурн, забравшийся почти на самую верхушку лестницы, которая стояла теперь безопасно, окатывал крышу вокруг трубы водой из вёдер, которые ему подавали снизу. Через несколько минут он уже смог лить воду внутрь самого дымохода, а вскоре после этого пожар был потушен. Обед фермера пропал, но это оказалось единственным ущербом, за исключением одежды тех, кто был ближе всего к огню; единственным пострадавшим оказался тот, что упал с лестницы.
Его унесли со двора ещё до того, как огонь потушили, поэтому никто толком не успел рассмотреть, кто это был.
Теперь в ответ на расспросы выяснилось, что это старик Саймон, садовник и правая рука ректора, увидел огонь, послал сказать об этом в церковь, а сам побежал тушить, – результат мы видели.
Хирург его ещё не осматривал. Одни утверждали, что он убился, другие – что он сидит у себя дома и чувствует себя прекрасно. Понемногу толпа рассеялась, чтобы заняться воскресным обедом; а когда они встретились вновь перед послеобеденной службой, выяснилось, что Саймон точно не умер, но всё остальное – не более чем слух. Общественное мнение сильно разделилось, некоторые придерживались точки зрения, что для человека его возраста и веса такое падение даром не пройдёт; но общее мнение склонялось к тому, что «его убить не так-то просто» и что от этого падения ничего ему не сделается.
Обе молодые леди были сильно потрясены случившимся и сопровождали плетень, на котором несли Саймона, до самой двери его коттеджа; когда послеобеденная служба закончилась, они зашли туда, чтобы справиться о его здоровье. Девушки постучали в дверь; открывшая её жена Саймона присела в реверансе и разгладила на себе свой воскресный передник, когда увидела, кто к ней пришёл.
Казалось, сначала ей не очень-то хотелось пускать их внутрь; но мисс Винтер так ласково и настойчиво просила повидать её мужа, а Мэри смотрела такими полными сочувствия глазами, что старушка сдалась и провела их в заднюю комнату, где лежал больной.
– Надеюсь, вы извините нас, мисс, я знаю, здесь ужасно пахнет табаком, да только мой старик…
– О, не беспокойтесь, запах нас ничуть не смущает. Бедный Саймон! Если ему от этого лучше или меньше болит, я сама с радостью куплю ему табака.
Старик лежал на кровати без куртки и ботинок, с шерстяным ночным колпаком, связанным женой, на голове. Она изо всех сил пыталась заставить его сразу же лечь в постель и принять какое-нибудь лекарство, и его теперешнее положение и наряд представляли собой достигнутый компромисс. Когда они вошли, он лежал к ним спиной и, по-видимому, ему было больно, потому что он дышал тяжело и с трудом и постанывал при каждом вдохе. Похоже, что он не заметил, как они вошли, поэтому жена тронула его за плечо и сказала:
– Саймон, вот молодые леди зашли тебя проведать.
Саймон повернулся, сморщился и застонал, стягивая свой ночной колпак в знак уважения.
– Нам не хотелось идти домой, пока мы не узнаем, как вы, Саймон. Доктор уже был?
– Да, благодарю вас, мисс. Был и ощупал его всего, и слушал у него в груди, – сказала его жена.
– И что он сказал?
– Да вроде сказал, что поломанных костей нету, кхе-кхе, – вставил Саймон, который говорил по-английски, озвончая согласные, как уроженец более западных областей, – но не смог сказать, есть там внутренние анафемические повреждения или…
– Анатемические, Саймон, анатемические! – перебила жена. – Как ты можешь употреблять такие слова при молодых леди?
– Говорю тебе, жена, он сказал анафемические, – стоял на своём садовник.
– Анатомические повреждения? – переспросила мисс Винтер. – Мне очень жаль это слышать.
– Это значит, что что-то вроде как сдвинулось у меня внутри, – объяснил Саймон, – и я думаю, тут он угадал, потому что вот здесь жуть как больно, когда шевелюсь, – и он прижал руку к боку. – Ну, раз поломанных костей нету, завтра я надеюсь быть на своём месте, если будет на то воля Божья.
– Даже не думайте, Саймон, – сказала мисс Винтер. – Вы должны соблюдать полный покой по крайней мере неделю, пока боль не утихнет.
– Вот и я ему то же самое говорю, мисс Винтер, – вставила его жена. – Ты слышишь, что говорит молодая госпожа, Саймон?
– А что будет с Тайни? – насмешливо спросил непокорный Саймон. – Она отелится, а меня рядом не будет. Да она, может, телится в эту самую минуту. Ей был срок ещё два дня тому, мисс, а раз он прошёл, значит, что-то уже не так.
– Думаю, с ней будет всё в порядке, – сказала мисс Винтер. – Кто-нибудь из слуг за ней присмотрит.
Мысль о том, что кто-нибудь ещё будет заниматься Тайни в её интересном положении, кажется, взволновала Саймона сверх всякой меры, потому что он приподнялся на локте и попытался жестикулировать другой рукой, но тут боль настолько усилилась, что он со стоном откинулся назад.
– Вот видите, Саймон, вы и пошевелиться не можете без боли. Вам нужен покой, пока доктор ещё раз вас не осмотрит.
– А в саду под южной стеной объявился красный клещик, кхе, кхе, – упорствовал Саймон, как будто бы не слыша её, – и ваши новые герани чахнут, что-то на них напало. Я тут начал окуривать одну как раз перед тем, как вы пришли.
Проследив направление его кивка, девушки увидели, что рядом с кроватью стоит растение, которое он окуривал, – к горшку была прислонена трубка.
– Он ни в какую не желал лежать смирно, мисс, – пояснила его жена, – пока я не пошла и не принесла ему трубку и одно из этих растений из теплицы.
– Это очень мило, что вы заботитесь об этом, Саймон, – сказала мисс Винтер, – вы знаете, как высоко я ценю эти новые растения; но мы справимся, а вам не следует сейчас думать об этом. У вас сегодня было просто чудесное избавление, для человека вашего возраста. Я надеюсь, что через несколько дней вы поправитесь, но, знаете, вы ведь могли убиться. Вам следует благодарить Бога, что вы не погибли при этом падении.
– Я и благодарю, мисс, я очень даже благодарю – кхе, кхе. А если по воле Божьей я доживу до завтрашнего утра – кхе, кхе, – то мы выкурим этих проклятых насекомых.
Эта последняя выходка неисправимого Саймона в ответ на попытку её кузины воспользоваться моментом в воспитательных целях, как то подобает дочери ректора, стала последней каплей для Мэри, и она поспешно выскочила из комнаты, чтобы не навлечь на себя позор взрывом хохота. Через минуту к ней присоединилась её кузина, и они вместе направились к дому ректора.
– Надеюсь, дорогая, тебе не стало дурно в этой душной комнате, полной дыма?
– Ах нет, дорогая, по правде сказать, я просто боялась рассмеяться, глядя на твоего чудаковатого больного. Он такой душка, хотя и с норовом. Надеюсь, он не очень пострадал.
– Я тоже на это надеюсь; это самый честный и преданный старый слуга на свете, но такой упрямый! Он не желает ходить по воскресеньям в церковь на утреннюю службу, а когда я пеняю ему на это, отвечает, что ведь и папа тоже не ходит, и это очень дурно и дерзко с его стороны.



Глава 19
Предвестие лучшей погоды


Увы, всем обитателям Лондона и окрестностей хорошо знакомо ненавистное явление, с которым нам приходится сталкиваться хотя бы раз каждую весну. По мере того, как очередная зима сходит на нет, с нами всегда приключается одно и то же.
Некоторое время мы не можем поверить в то, что дни стали погожими и удлиняются, а пара грязных воробьёв, живущих напротив нашего окна, несмотря на весь свой щебет, не может убедить нас в том, что они действительно заняты любовью и собираются вить гнездо. Но утро за утром встаёт свежее и тихое; в воздухе ни звука; мы больше не носим пальто; мы радуемся зелёным побегам, которые выпускает стриженая бирючина в квадратном садике, и приветствуем как старых друзей нежные остроконечные листочки, которые вновь появляются на платанах; мы делаем крюк, чтобы пройти через рынок Ковент-Гарден и посмотреть на целую выставку цветов, привезённых  из каких-то счастливых мест за городом, которая день ото дня становится всё ярче.
Иногда такое положение вещей продолжается всего лишь несколько дней, а иногда – целые недели, пока, в конце концов, мы не убедимся, что уж в эту-то весну нам ничего не угрожает. Как бы не так. Рано или поздно, но совершенно неизбежно – так же неизбежно, как рождественские счета или подоходный налог, или даже ещё неизбежней, если только такое можно себе представить – наступает утро, когда, просыпаясь, мы вдруг осознаём, что что-то не так. Нам как-то не по себе в нашей одежде; за завтраком оказывается, что у всего какой-то странный вкус; хотя день вроде бы ясный, в нём чувствуется сильный привкус пыли, стоит лишь взглянуть в окно, которое нам инстинктивно не хочется открывать, хотя мы делали это каждый день в течение месяца.
Но мы осознаём ужасную реальность не раньше, чем открываем дверь и выходим на улицу. Вся влага, вся мягкость и приятность, растворённые в воздухе ещё вчера вечером, исчезли начисто; нам кажется, что вместо атласа мы вдыхаем конский волос; кожа мгновенно становится сухой, в глаза, волосы, усы и одежду набивается отвратительная пыль, а ноздри наполняются вонью огромного города. Мы бросаем взгляд на флюгер на ближайшем шпиле и видим, что он указывает на северо-восток. И всё время, пока продолжается такая погода, мы носим с собой чувство гнева и нетерпения, как будто бы плохо обошлись с нами лично. Мы могли бы смириться с этим в ноябре; это было бы вполне естественно и в порядке вещей в марте; но сейчас, когда Гнилой Ряд* начинает заполняться народом, когда утром по понедельникам длинные вереницы фургонов с экскурсантами направляются к Хэмптон Корту** или остаткам бедного леса Эппинг***, когда открываются выставки, когда религиозно настроенная публика съезжается на свои маёвки, когда Темза начинает подавать слабые признаки того, что следует от неё ожидать, когда её грязная старая кровь хорошенько прогреется, а на противоположных городских полюсах, в «Корабле», «Трафальгаре» и «Звезде и Подвязке», жизнь бьёт ключом, нам кажется, что эта напасть, которая свалилась на нас и на всё вокруг – самое настоящее оскорбление, и, поскольку виноватых найти невозможно, то, пока это не прекратится, мы имеем полное право разгуливать в скверном расположении духа и в полной готовности поругаться с первым встречным и по малейшему поводу.
 
* Гнилой Ряд (Rotten Row) – широкая дорожка, идущая по южной стороне лондонского Гайд-парка (HydePark). В восемнадцатом – девятнадцатом столетиях это было модное место, где люди из высшего общества совершали прогулки верхом. Нужно признать, что Rotten Row – странное название для фешенебельного места. Считается, что оно образовалось из искажённого route de roi – «дорога короля» (фр.)
** Хэмптон Корт (Hampton Court Palace) – дворцово-парковый ансамбль, расположенный в предместье Лондона Ричмонд-на-Темзе (Richmond upon Thames), бывшая королевская резиденция, открытая для широкой публики. Именно в Хэмптон Корте находится знаменитый лабиринт, о котором писал Джером К. Джером в  «Трое в лодке, не считая собаки».
*** остатки бедного леса Эппинг (Epping Forest) – старинный лесной массив длиной 18 км и шириной около 4 км на границе между Большим Лондоном (Greater London) и графством Эссекс (Essex). В девятнадцатом столетии лес стремительно уменьшался, поскольку находилось множество желающих приватизировать в нём участки путём «огораживаний» (enclosures). От полного уничтожения лес спас акт парламента о лесе Эппинг (Epping Forest Act, 1878), который обеспечил ему статус заповедника.
**** в «Корабле», «Трафальгаре» и «Звезде и Подвязке» – всё это распространённые названия английских пабов. Пабы с такими названиями существуют в Лондоне и поныне, и, возможно, это те самые, о которых писал Хьюз.

Это северо-восточное настроение, пожалуй, представляет собой наилучшую физическую аналогию тому духовному состоянию, в котором теперь пребывает наш герой.
Кризис прошёл, ему удалось пройти через «глаз бури», и теперь он без руля и без ветрил дрейфовал где-то на её окраине в относительной безопасности, но будучи пока совершенно не в состоянии взять в свои руки управление кораблём и заставить его слушаться руля. Шторм мог опять разразиться в любую минуту и застать его таким же беспомощным, как прежде.
Он не смог сразу же последовать совету Драйсдейла и прекратить свои посещения «Клушиц». Через день или два он зашёл туда опять, но только ненадолго; он перестал оставаться там после того, как остальные посетители бара расходились, и избегал разговоров с Пэтти наедине так же старательно, как искал их прежде. Эта перемена в его поведении привела её в недоумение, и, будучи не в силах её объяснить, она почувствовала себя задетой и подумывала о мести. Она была готова отплатить ему сотней мелких способов, которыми владеют даже наименее искушённые представительницы её пола и используют для того, чтобы держать в повиновении худшую часть человечества, которая носит брюки. Если бы она на самом деле была в него влюблена, всё было бы иначе; но этого не было. За последние шесть недель её, конечно, частенько посещали мечты о том, как хорошо было бы стать леди, иметь своих собственных слуг и ездить в карете, как дочери и жёны сквайров и приходских священников в её родных краях. Он ей нравился, и даже очень, и в скором времени это вполне могло бы перерасти во что-нибудь действительно опасное; но пока что это чувство было очень поверхностным. Собственно говоря, в последнее время поведение поклонника скорее её пугало, чем привлекало, и даже несмотря на свою обиду, она почувствовала облегчение, когда он начал вести себя скорее как старший брат. Но она была бы чем-то большим, чем женщина, если бы не обиделась на эту перемену; поэтому вскоре ко всем прочим его заботам прибавились уколы ревности. В «Клушицах» начали появляться другие постоянные посетители. Помимо того, что Драйсдейлу пополам с Томом принадлежала честь быть первооткрывателем «Клушиц», он был ещё там самым крупным клиентом. Как-то туда зашёл Сен-Клу и привёл с собой Чентера, с которым Пэтти была особенно любезна, – не потому, что он ей хоть сколько-нибудь нравился, а потому, что видела, что это бесило Тома. Хотя он не мог остановиться ни на ком конкретно, но чувствовал, что его теснит мужская половина человечества в целом. В минуты просветления ему часто хотелось, чтобы она взяла это в свои руки и сама бросила его раз и навсегда; и всё же он не мог просто взять и перестать туда ходить. Часто, когда он думал, что ему уже вот-вот удастся это сделать, какой-нибудь поворот её очаровательной головки или ласковый взгляд разбивал вдребезги все его благие намерения.
Вот так и тянулись его дни, и сам он тащился сквозь них; горячие приступы самонадеянности и тщеславия перемежались с холодными приступами уныния и неудовлетворённости всем и вся, а то, что это было несвойственно его натуре, делало их ещё более нестерпимыми. Вместо того, чтобы стараться смотреть на вещи с их лучшей стороны, он смотрел на всё мироздание сквозь жёлтые очки и видел во всех своих знакомых сплошные недостатки, которых до этих пор не замечал.
Но чем ниже он был склонен ценить всех остальных людей, тем сильнее чувствовал, что был чудовищно несправедлив к одному из них. Вспоминая всё происшедшее, он начал отдавать должное человеку, который не уклонился от того, чтобы пойти ему наперекор и предостеречь, тому, кто, как он чувствовал, следил за ним и пытался наставить на путь истинный, в то время когда сам он растерял всю свою волю и был неспособен удержаться на нём самостоятельно.
С этого времени стал расти его страх, как бы кто-нибудь их посторонних не узнал о его ссоре с Харди. Их полное неведение поддерживало его надежду на то, что всё это может пройти, как страшный сон. Он чувствовал, что, пока это остаётся известным только им двоим, всё ещё может выправиться, хотя и не знал, как. Он начал слоняться у входа в коридор, который вёл в комнаты Харди; иногда он находил какие-нибудь поручения для своего скаута или уборщицы, из-за которых ему нужно было выйти на задний двор, куда выходило окно Харди, и он поглядывал на него искоса, пока отдавал свои приказания. Окно было на своём месте, как правило, открытое настежь; он и сам не знал, надеялся ли увидеть мельком его владельца, но уж точно надеялся на то, что Харди услышит его голос. Он наблюдал за ним в церкви и в холле, украдкой, но непрерывно, и всё время пытался угадать, что он сейчас делает и о чём думает. Стоит ли Харди таких же больших усилий, думал Том, продолжать разговаривать с ним как ни в чём не бывало, когда они встречаются возле лодок, как это теперь опять бывало почти каждый день (потому что Диоген был решительно настроен тренировать на будущий год кое-кого из второго состава), и при этом ни разу не взглянуть друг другу в лицо? Общаться друг с другом каждый день по несколько часов и всё время чувствовать, что между ними выросла стена, которая разделяет их более безнадёжно, чем тысячи миль океана и суши?
Среди прочих попыток отвлечься, которые предпринимал Том во время этого своего жизненного кризиса, была и учёба. Три или четыре дня подряд он по-настоящему много работал – очень много, если судить по количеству часов, которые он провёл в своих комнатах, сидя над книгами за запертой наружной дверью; много, даже если судить только по результатам. Потому что, хотя не проходило и часа, чтобы он не балансировал на задних ножках своего кресла с рассеянным взглядом, думая о чём угодно, только не о греческих корнях и латинских грамматических конструкциях, всё же ему удалось сильно продвинуться вперёд, и однажды вечером, впервые после ссоры с Харди, к нему пришло чувство если не удовольствия, то настоящего удовлетворения, когда где-то через час после обеда в холле он закрыл своего Софокла, закончив последнюю из греческих пьес, которые были заявлены для его первого экзамена. Он откинулся в кресле и сидел так несколько минут, предоставив мыслям следовать своему собственному течению. Однако вскоре они приняли нежелательное направление, и он вскочил в страхе, как бы его не снесло обратно в те чёрные штормовые воды, в которых он в последнее время столько барахтался и от которых, как он чувствовал, ещё недостаточно отдалился. Сначала он схватил шляпу и мантию, как будто собираясь выходить. В комнатах одного из его знакомых как раз была винная вечеринка, или же он мог пойти и выкурить сигару в бильярдной, или направиться в дюжину других мест. Однако, подумав хорошенько, он швырнул своё академическое одеяние обратно на диван и подошёл к книжному шкафу. В тот вечер учёба явно шла ему на пользу, поэтому он решил продолжать. У него не было оснований предпочесть одну книгу другой, и он небрежно снял с полки первую, которая попалась под руку.
Это оказался том Платона, который сам по себе раскрылся на «Апологии»*. Он просмотрел несколько строк. Какой поток воспоминаний они вызвали! Это была одна из последних книг, которые он читал в школе; учитель, друзья, высокая библиотека с дубовыми полками – всё это сразу же встало у него перед глазами. Потом ему вспомнились ошибки, которые делал он и другие, и он чуть было не рассмеялся вслух, когда, повернув своё кресло к окну, стал читать там, где открылось, и полностью отдался мыслям о старых добрых временах, когда впервые читал эту замечательную защиту. А пока он читал, к нему возвращались забытые слова мудрого комментария и смутное чувство удивления и беспокойства. Великая истина, к самому краю которой его подвели в те ранние годы, встала перед ним во всём своём ужасающем величии и притягательности. Он откинулся в кресле и полностью отдался мыслям о ней, и эти мысли странно перекликались с борьбой, которая в последнее время бушевала в нём самом; казалось, оттуда вот-вот придёт ответ на все те крики, то вызывающие, то жалобные, что исходили из глубины его сердца в это трудное время! Потому что то были мысли о том духовном начале, отличном от него самого, но имеющем доступ к самым сокровенным тайникам его души, никогда его не покидающем, знающем его лучше, чем он себя сам, никогда не обманывающем, всегда ведущем к свету и истине, о котором говорил старый философ. «Старый язычник, Сократ, действительно верил в это, сомнений быть не может, – подумал он. – Разве свидетельства лучших людей за последние две тысячи лет не доказывают его правоты, не доказывают истинности того, во что он верил? Так нам и говорили. Конечно же, я не ошибаюсь! И разве нам также не говорили – не приснилось же мне это – что то, что справедливо для него, справедливо для каждого, а значит, и для меня? Что и во мне живёт дух и борется вместе со мной, готовый повести меня к истине, если только я подчинюсь его руководству?
 
* «Апология Сократа» – один из диалогов Платона. Это оправдательная речь Сократа, произнесенная им на афинском суде в 399 г. до н.э. Сократа обвиняли в непочитании богов, развращении юношества и расшатывании устоев государства.
 
Да! Подчиниться, подчиниться, в этом-то и загвоздка! Отдаться на его волю! Бросить вожжи и признать, что запутался. А почему бы и нет? Разве я не запутался? В состоянии ли я держать вожжи?»
– Нет, – он поднялся и начал ходить по комнатам, – я сдаюсь.
«Сдаюсь, – продолжил он вскоре, – да, но кому? Конечно же, не гению-даймону*, чем бы он там ни был, который жил в старом афинянине – по крайней мере, так он говорил, а я ему верю. Нет, нет! Две тысячи лет со всеми их событиями не прошли над миром бесследно, оставив нас на том же самом месте. Нам не нужны ни даймоны, ни гении. И всё же старого язычника вели в правильном направлении, а чего ещё может пожелать человек? И разве кто-нибудь когда-нибудь больше нуждался в руководстве, чем я, здесь, сейчас, в этой комнате, в эту минуту? Я отпускаю вожжи; кто их возьмёт?» Тут на него нашло одно из тех настроений, когда мысли человека невозможно передать словами. Это было ощущение благоговейного ужаса, оно было в нём, и над ним, и окружало его со всех сторон; благоговейного ужаса перед неким присутствием, которое он внезапно осознал, в которое он как будто бы случайно забрёл, но вместе с тем знал, что оно было с ним и раньше, в его сердце, в его душе, хотя он и не подозревал об этом. В сердце у него была надежда и стремление к этому присутствию, смешанная с боязнью, но вместе с тем было в нём и так хорошо ему знакомое безрассудное, бесшабашное чувство, оно по-прежнему било ключом, неукрощённое и, как ему казалось, неукротимое.
 
* гений-даймон – так Сократ называл свой внутренний голос. «Даймон» или «даймоний» упоминается не только в «Апологии Сократа», но и в некоторых других диалогах Платона.
 
Ему стало душно в комнате, поэтому он накинул шляпу и мантию и поспешил вниз, во двор. Было очень тихо; наверно, во всём колледже оставалось не более дюжины человек. Он пересёк двор и подошёл к тёмному и низкому входу в коридор, в который выходили комнаты Харди, и остановился. Случайно он здесь оказался или его сюда привели? Да, это был правильный путь, в этом сомнений у него не было; вперёд, по этому коридору, а потом в хорошо знакомую комнату – но что потом? Он немного походил туда-сюда перед входом. Откуда ему знать, может быть, Харди сейчас не один? Если он не один, то тогда идти туда хуже, чем бесполезно. А если он один, то что он ему скажет? Да и, кроме того, обязательно ли ему туда идти? Неужели это единственный путь?
Часы колледжа пробили без четверти семь. Обычно в это время он шёл в «Клушицы», в баре сейчас должно было быть мало народу; разве там нет никого, кто его ждёт, разве никто не огорчится, если он не появится? Ведь, возможно, как раз это и есть его путь, по крайней мере, на сегодняшний вечер? Придя туда, он доставит удовольствие по крайней мере одному человеческому существу. Это он знал наверняка; а в чём ещё он мог быть уверен, кроме этого?
В этот момент он услышал, как открылась дверь Харди, и чей-то голос произнёс «Доброй ночи», а в следующее мгновение из коридора вышел Грей и прошёл совсем рядом с ним.
«Иди с ним». На этот раз импульс в душе Тома был так силён, как будто бы с ним заговорил чей-то голос. Он уступил ему и, подойдя к Грею, пожелал ему доброго вечера. Тот тоже приветствовал его в своей застенчивой манере и поспешил дальше, но Том не отставал.
– Вы занимались вместе с Харди?
– Да.
– Как он? Мы с ним некоторое время не виделись.
– Полагаю, хорошо, – сказал Грей, поглядывая на него искоса, и добавил через мгновение, – я удивлялся, отчего это вас там не видно в последнее время.
– Вы идёте в вашу школу? – спросил Том, переводя разговор на другое.
– Да, и уже опаздываю. Мне нужно спешить, доброй ночи.
– Позвольте мне сегодня пойти с вами? Вы бы сделали мне настоящее одолжение, правда, – добавил он, видя, как смутило Грея это предложение, – я буду делать всё, что вы скажете – вы даже не представляете, как я буду вам благодарен. Пожалуйста, разрешите мне пойти сегодня с вами, хотя бы один раз. Давайте попробуем.
Грей колебался. Идя
 рядом, он пару раз резко поворачивал голову к Тому, а потом сказал с чем-то вроде вздоха:
– Не знаю, что и сказать. Вам приходилось когда-нибудь работать в вечерней школе?
– Нет, но дома я иногда вёл уроки в воскресной. Я правда буду делать всё, что вы скажете.
– О, но это совсем не похоже на воскресную школу. Они очень неотёсанные и необузданные.
– Чем необузданней, тем лучше, – сказал Том. – Тогда я буду знать, как с ними справиться.
– Но вы не должны обращаться с ними слишком уж сурово.
– Нет, нет, не буду, я не это имел в виду, – поспешно сказал Том, который сразу же понял свою ошибку. – Я буду считать это большим одолжением, если вы возьмёте сегодня меня с собой. Уверен, вы не раскаетесь.
Похоже, Грей совсем не был в этом уверен, но не видел возможности избавиться от своего попутчика, так что они пошли вместе и свернули в длинный, узкий двор в самой бедной части города. Возле дверей домов стоял или бродил рабочий люд, в основном ирландцы, они курили и переговаривались друг с другом и с женщинами, которые высовывались из окон или проходили туда и сюда по разным своим делам. Группа подростков играла в «орёл или решку» в дальнем конце, а по всему двору бегали дети всех возрастов, по большей части – шумные маленькие создания в лохмотьях. Родительские увещевания и подзатыльники сыпались на них градом, но не производили никакого впечатления.
При виде Грея те мальчики, что поменьше, подняли крик «Учитель! Учитель!» и толпой окружили его и Тома, пока те шли по двору. Некоторые из мужчин кивали Грею наполовину угрюмо, наполовину уважительно, когда он проходил мимо, и желали ему доброго вечера. Другие просто уставились на его спутника и на него самого. Они остановились у какой-то двери, Грей открыл её и прошёл в коридор старого коттеджа-развалюхи, на первом этаже которого в двух низких комнатах были устроены классы.
Их ожидала женщина средних лет с резкими чертами лица, которая присматривала за домом. Она сказала Грею:
– Мистер Джонс велел передать вам, сэр, что сегодня его не будет, у него тяжёлый случай лихорадки, поэтому вы занимайтесь только с младшими, сэр, так он сказал; а если вам понадобится полицейский, чтобы выгнать старших, то он будет неподалёку. Позвать его, сэр?
Грей на мгновение смутился, а потом сказал:
– Нет, не нужно, вы можете идти, – и, повернувшись к Тому, добавил, – Джонс – помощник приходского священника, его сегодня не будет, а некоторые из ребят постарше шумят и хулиганят. Они для того только и приходят, чтобы пошуметь. Однако раз уж они сюда приходят, мы должны делать всё, что можем.
Тем временем комнату заполнила толпа маленьких оборванных мальчишек, они лезли на скамейки и препирались из-за тетрадок, разложенных на немногочисленных столах. Грей принялся наводить порядок, и вскоре самые маленькие отправились во внутреннюю комнату с грифельными досками и учебниками правописания, а те, что побольше, числом около дюжины, занялись письмом. Том помогал с такой готовностью и, казалось, чувствовал себя так уверенно, что Грей совершенно успокоился.
– Кажется, у вас отлично получается, – сказал он. – Я пойду в ту комнату к маленьким, а вы побудьте здесь и займитесь этими. Когда они закончат списывать, вот тут есть учебники, – и он ушёл во внутреннюю комнату и закрыл за собой дверь.
Том с рвением принялся за работу, и, когда он наклонялся то над одним, то над другим учеником и помогал выводить буквы маленьким грязным рукам, которые стискивали чернильные ручки судорожно сведёнными пальцами и, брызгая чернилами и ставя кляксы, ползли по строчкам, то чувствовал, как жёлтая пелена спадает с его глаз, а на сердце потеплело, чего не было уже много дней.
Внутри всё шло хорошо, если не считать нескольких мелких стычек между школярами, но вот снаружи то и дело швыряли грязью по окнам, и шум на улице и в коридоре заставлял опасаться какой-нибудь выходки. Наконец, когда переписывание закончилось, тетради убрали и раздали учебники, дверь отворилась, и в комнату вразвалку, с руками в карманах, не снимая шапок, вошли двое-трое ребят постарше, лет по пятнадцать-шестнадцать. У них был наглый вид, и это сразу возмутило Тома; однако он сдержался, заставил их снять шапки и, так как они сказали, что хотят читать вместе с остальными, позволил им занять места на скамейках.
Но теперь урок стал напоминать перетягивание каната. Он не мог уследить за всеми сразу и, как только сосредоточивал своё внимание на запинающемся чтеце и пытался ему помочь, вокруг сразу же начинался разгул анархии. По комнате летали мелкие камешки и дробинки, а младшие подняли крик:
– Пожалуйста, сэр, он налил мне чернил за шиворот!
– Он забрал мою книжку!
– Он колет меня в ногу булавкой!
Нарушители были так хитры, что поймать их было невозможно; и, пока он лихорадочно раздумывал над тем, что же предпринять, послышался крик, и одна из скамеек неожиданно опрокинулась, а вместе с ней полетели на пол все сидевшие на ней, за исключением двух мальчиков постарше, которые, по всей видимости, и были виновниками происшествия.
Том бросился на ближайшего, схватил его за воротник, выволок в коридор и вышвырнул через дверь на улицу, дав хорошего пинка; потом ринулся обратно и схватил второго, который повалился на спину и вцепился в ноги Тома, взывая о помощи к оставшимся товарищам, ругаясь и отбиваясь. Всё это произошло в одно мгновение, и тут дверь распахнулась, и из внутренней комнаты появился Грей. Том бросил волочить свою добычу по направлению к коридору и почувствовал себя очень глупо, да и выглядел так же.
– Этот тип вместе с ещё одним, которого я выгнал, перевернул эту скамью со всеми, кто на ней сидел, – сказал он извиняющимся тоном.
– Враньё, это не я! – заорал пленник, которому Том залепил хорошую пощёчину, в то время как маленькие мальчики, потирая разные части тела, хором завели:
– Это он, учитель, это он! – и стали наперебой нагромождать дальнейшие обвинения в щипках, уколах булавками и прочих безобразиях.
Тут Грей поразил Тома своей решительностью.
– Не бейте его больше, – сказал он. – А ты выйди отсюда немедленно, а не то я пошлю за твоим отцом.
Парень поднялся и мгновение стоял, раздумывая, каковы его шансы оказать успешное сопротивление физической силе в лице Тома и моральной в лице Грея, а потом выскользнул наружу.
– Ты тоже, Мёрфи, – продолжал Грей, обращаясь к другому незваному гостю.
– Ваша честь, разрешите мне остаться, я буду сидеть тихо как мышка, – просил мальчик-ирландец.
Том уступил бы, но Грей был непреклонен.
– Тебя выгнали на прошлой неделе, и мистер Джонс велел две недели не пускать тебя обратно.
– Тогда доброй ночи, ваша честь, – сказал Мёрфи и удалился.
– Остальные могут остаться, – сказал Грей. – Теперь лучше вы пойдите в ту комнату, а я побуду тут.
– Мне очень жаль, – сказал Том.
– Вы не виноваты, с этими двумя никто не может справиться. Мёрфи не такой, как они, но я не мог разрешить ему остаться, это бы его только испортило.
Оставшиеся полчаса прошли без происшествий. Том пошёл во внутреннюю комнату и стал проводить урок вместо Грея, – тот читал мальчикам из большой Библии с картинками. Учитывая их врождённую и приобретённую непоседливость, самых маленьких – это были ребятишки в возрасте от восьми до одиннадцати лет – держали за столами, где они писали палочки и крючочки и учили грамоту, где-то около получаса, а потом разрешали толпиться вокруг учителя, который им читал, показывал картинки и беседовал с ними. Том увидел, что Библия открыта на истории блудного сына, и прочитал им её, а они теснились вокруг его коленей. Некоторые из тех, что стояли далеко, беспокойно ёрзали, но те, что были рядом, слушали, не спуская с него глаз, затаив дыхание; а два маленьких голубоглазых мальчика, оба без башмаков – их лохмотья были прикрыты длинными чистыми фартучками, которые их мать, вдова, надела на них в школу, – прислонились к нему и смотрели прямо в лицо, и от этого прикосновения и взгляда у него потеплело на сердце.
– Пожалуйста, учитель, прочитайте это ещё раз, – сказали они, когда он закончил; и он прочитал эту историю опять и вздохнул, когда пришёл Грей, зажёг свечу (в комнате становилось темно) и сказал, что уже время молитвы.
Несколько кратких молитв и «Отче Наш», в которых соединились все юные голоса, на минуту заглушили шум, доносившийся снаружи; ими и закончились занятия. Дети гурьбой выбежали на улицу, а Грей пошёл поговорить с женщиной, которая присматривала за домом. Том, оставшийся в одиночестве, чувствовал себя странно счастливым и, чтобы чем-нибудь заняться, взял щипцы для снятия нагара со свечи и начал крестовый поход против большого семейства клопов, которые, воспользовавшись тишиной, стали вылезать из щели в аккуратно оклеенной обоями стене. Ему удалось истребить около дюжины, когда появился Грей и пришёл в ужас от этого зрелища. Он позвал женщину и велел ей тщательно окурить и заделать эту дыру.
– Я думал, мы их всех давным-давно вывели, – сказал он, – но что поделаешь, дом разваливается.
– А выглядит неплохо, – сказал Том.
– Да, мы поддерживаем порядок, насколько это возможно. Здесь должно быть хотя бы немного лучше по сравнению с тем, что дети привыкли видеть дома.
Они вышли из школы, прошли через двор и направились к колледжу.
– Вы сейчас куда? – спросил Том, когда они вошли в ворота.
– К Харди, вы со мной?
– Нет, не сегодня, – сказал Том, – вы же собираетесь заниматься, я буду только мешать.
– Ну, тогда спокойной ночи, – сказал Грей и ушёл, оставив Тома стоящим на крыльце. По дороге из школы он почти решился пойти к Харди сегодня. Он и хотел, и боялся этого визита; в целом, он был рад, что нашёлся предлог не ходить. Их первая встреча должна произойти наедине, и он, по крайней мере, будет чувствовать себя очень неловко. Он надеялся, что Грей расскажет Харди о том, что он был в школе, и это покажет ему, что он взялся за ум, и облегчит их встречу. Разговор с Греем избавил его ещё от одного большого беспокойства. Было совершенно очевидно, что он и не подозревает об их ссоре, а если Харди не сказал ему, значит, об этом не знает никто.
В общем, он вошёл во двор колледжа более счастливым и душевно здоровым человеком, чем был когда-либо после своего первого визита в «Клушицы», и, когда его окликнули из окна второго этажа, ответил своим прежним голосом и смотрел своим прежним взглядом.
Окликнувшим оказался Драйсдейл, который, высунувшись наружу в домашней куртке и бархатной шляпе, как обычно, наслаждался сигарой среди цветов своего висячего садика.
– Ты уже слышал хорошую новость?
– Нет. Что ты имеешь в виду?
– Ну как же, Блейк получил награду по латинскому стихосложению*.
 
* награда по латинскому стихосложению (Latin Verse Prize) – и в Оксфорде, и в Кембридже ежегодно проводились конкурсы на лучшее латинское стихотворение. Участником мог стать любой студент университета. Стихотворения на тему, которая объявлялась заранее, нужно было сдать проктору университета до истечения определённого срока. Лучшее стихотворение выбирала комиссия из преподавателей. Проводились также конкурсы на лучшее греческое стихотворение, на лучшую латинскую прозу, на лучшую греческую прозу, на лучшее английское стихотворение и т.п. Эта традиция продолжается и поныне. Наградой обычно служили книги с символикой университета и небольшая денежная сумма, но главное – это  почёт, который окружал победителя.
 
– Ура! Я так рад!
– Поднимайся, выкури сигару.
Том взбежал по лестнице в комнаты Драйсдейла и через минуту высовывался из окна рядом с ним.
– А что он за это получил? – спросил он. – Ты знаешь?
– Нет. Наверное, какие-нибудь книги в сафьяновых переплётах с гербом Оксфорда и «Dominus illuminatio mea»* на задней обложке.
 
* Dominus illuminatio mea (лат.) – «Господь – свет мой». Девиз Оксфордского университета, начертанный на его гербе, а также начало псалма 27 (Псалтырь. В русском Синодальном переводе это псалом 26).
 
– А деньги?
– Немного, может быть, фунтов десять, – ответил Драйсдейл, – зато уйму ;;;;;*, надо полагать.

* ;;;;; (др.-греч.) – слава, известность.

– Всё идёт к тому, что он получит отличие первой степени, правда? Но лучше бы ему дали за это денег. Мне часто становится не по себе, как подумаю о том счёте, а тебе?
– Ещё чего. Это ерунда, нужно просто привыкнуть. К тому же срок только через шесть недель.
– Ну а если Блейк не сможет тогда заплатить? – спросил Том.
– Ну, тогда будут каникулы, так что придётся этому сальному Бенджамину за мной погоняться.
– Но ты же не хочешь сказать, что не заплатишь? – с ужасом спросил Том.
– Не заплатишь! Что до этого, можешь полностью положиться на Бенджамина. Уж он-то найдёт, как получить свой ростовщический процент.
– Только, знаешь ли, мы ведь обещали заплатить в определённый день.
– Ну конечно, такова форма. Это просто значит, что он не может потребовать уплаты раньше.
– Я всё-таки надеюсь, Драйсдейл, что уплачено будет вовремя, – сказал Том, который как-то не мог смириться с мыслью о том, что нарушит своё слово, даже если речь шла о платеже негодяю.
– Ну ладно. Помни, ты здесь не при чём. Тебя он не тронет. Кроме того, в самом худшем случае ты всегда можешь сослаться на своё несовершеннолетие*. Кстати, в комнаты твоего приятеля Харди направилась какая-то странная личность преклонного возраста.
 
* совершеннолетие наступало в 21 год.
 
Упоминание о Харди прервало неприятный ход мыслей Тома, и он стал с большим интересом слушать, что говорит Драйсдейл.
– Где-то с полчаса тому назад. Я стоял тут у окна и вдруг вижу, во двор ковыляет какой-то старик, опираясь на две палки, в выцветшем синем форменном кителе и белых брюках. Знаешь, про таких в книжках пишут. Ну, там, коммодор Траннион* или дядюшка Тоби**, что-то в этом роде. Ну вот, я наблюдал, как он тычется туда-сюда по всему двору, то на одну лестницу, то на другую, но нигде никого не было. Я сбежал вниз и подошёл к нему потехи ради и чтобы выяснить, чего ему нужно. Это была просто комедия, жаль, что ты не видел. Когда я к нему подошёл, у меня хватило дурости снять шляпу и низко поклониться, а он тоже снял свою форменную фуражку, и так мы стояли и кланялись друг другу. Он оказался настоящим старым джентльменом, и я чувствовал себя довольно глупо, боялся, как бы он не сообразил, что я вышел смеху ради. Но ему это, кажется, и в голову не пришло, а мои поклоны он приписал прекрасным манерам нашего колледжа. В общем, мы подружились, и я отвёл его к лестнице Харди на заднем дворе. Я пригласил его подняться и выпить со мной, но он отказался с многочисленными извинениями. Большой оригинал, я тебе скажу.
 
* коммодор Траннион (Commodore Trunnion) – персонаж романа «Приключения Перегрина Пикля» шотландского писателя Тобиаса Смоллета (Tobias George Smollett, 1721 –  1771).
** дядюшка Тоби (Uncle Toby) – персонаж романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»  английского романиста Лоренса Стерна (Laurence Sterne, 1713 – 1768).
 
– Должно быть, это отец Харди, – сказал Том.
– Я бы не удивился. А что, его отец моряк?
– Капитан в отставке.
– Тогда ты прав. Ну, чем займёмся? Сейчас ко мне ещё придут, давай сыграем партию в пикет. Просто под интерес.
Но Том отклонил это предложение и вскоре отправился к себе в комнаты более счастливым человеком, чем когда-либо был после своего первого вечера в «Клушицах».



Глава 20
Примирение


Утром Том проснулся с предчувствием, что всё это скоро закончится, а чтобы предчувствие сбылось, решил, что ещё до вечера пойдёт к Харди и признает свою неправоту. Единственная вольность, которую он готов был себе позволить, заключалась в том, чтобы сделать это наименее болезненным для себя способом. Поэтому он был ужасно раздосадован, когда Харди не появился на утренней службе в часовне, ведь он остановился на моменте, когда тот будет оттуда выходить, как наименее неприятном для того, чтобы начать свою исповедь, и собирался поймать его при выходе и последовать за ним в его комнаты. Всё утро Том занимался наведением справок через своего скаута Уиггинса у скаута Харди, но тот всё время слышал в ответ, что его хозяина нет дома или он занят. Он не пришёл на реку, он не появился в холле. Поэтому сразу же после холла, вместо того чтобы прогуляться в город или сходить на винную вечеринку, Том в состоянии глубокого уныния из-за такого невезения отправился к себе в комнаты и уже боялся, что ему придётся провести с этой незажившей раной ещё одну ночь.
Он уселся в кресло и задумался о том, как удивительно изменилась его жизнь за эти несколько коротких недель. Теперь он едва ли смог бы перепрыгнуть через пропасть, отделяющую его от прежнего Тома, того, который вернулся в эти самые комнаты после Пасхи, полный предвкушения удовольствий и наслаждений предстоящего летнего семестра и каникул. К своему собственному удивлению, он не очень-то сожалел о потере этого своегоchateaux en Espagne*, и даже чувствовал что-то вроде мрачного удовлетворения из-за того, что он рассыпался в прах.
 
* chateaux en Espagne (фр.) – букв. «замок в Испании», в переносном смысле – воздушный замок, прекрасные мечты, не имеющие ничего общего с реальностью.

Занятый этими мыслями, он слышал, как кто-то разговаривает у него на лестнице, это сопровождалось какой-то странной, тяжёлой и неуклюжей походкой. Звуки слышались ближе и ближе и, наконец, остановились у самой его двери, а через мгновение она отворилась, и Уиггинс объявил:
– Кэптен Харди, сэр.
Том вскочил на ноги и почувствовал, что мучительно краснеет.
– Эй, Уиггинс, – сказал он, – поверните сюда это кресло для капитана Харди. Я так рад видеть вас, сэр, – и он сам поспешил навстречу старому джентльмену, протягивая руку, которую его посетитель очень сердечно пожал, как только переложил свою тяжёлую палку в левую и надёжно оперся об неё.
– Благодарю вас, сэр, благодарю вас, – сказал старик после небольшой паузы. – Крутой у вас тут сходной трап, – добавил он и сел, что далось ему с некоторым трудом.
Том взял у капитана его палку и форменную фуражку и с почтением положил на сервант, а затем, чтобы избавиться от некоторого волнения, которое не мог не чувствовать, поспешно подошёл к буфету и стал помогать Уиггинсу ставить на стол стаканы и печенье.
– Итак, сэр, что я могу вам предложить? У меня здесь есть портвейн, херес и виски, и я могу послать за всем, что вы пожелаете. Уиггинс, бегите к Хинтону и принесите какой-нибудь десерт.
– Не нужно десерта, благодарю вас, – сказал капитан, – я выпью чашку кофе, или стакан грога, или что угодно, что у вас найдётся под рукой. Не открывайте вино ради меня, прошу вас, сэр.
– Если его открыть, оно только лучше делается, – сказал Том, откупоривая штопором бутылку хереса, – и ещё, Уиггинс, через четверть часа принесите кофе и тостов с анчоусами, и достаньте высокие стаканы и разливные ложки для тодди, и вместе с кофе принесите кипяток.
Занимаясь этими хозяйственными приготовлениями, Том успел исподтишка бросить не один взгляд на старика, который сидел и рассеянно смотрел, не отрываясь, перед собой в камин; картина эта глубоко его тронула. На моряке был хорошо сохранившийся старый повседневный мундир и жилет и белые форменные брюки; он был среднего роста, но широкий в кости и жилистый, и Том узнал телосложение с длинными руками и мощными плечами и грудной клеткой, которым он так восхищался в его сыне. Правая нога у него совершенно не гнулась из-за старой раны в коленную чашечку; левый глаз не видел, и шрам от удара абордажной саблей шёл вниз по закрытому веку и дальше по обветренной щеке. Лоб был высокий и широкий, волосы и бакенбарды – серебристо-белого цвета, в то время как косматые брови были едва тронуты сединой. Лицо его было изборождено глубокими морщинами, а длинный, резко очерченный подбородок и искривлённый рот предавали ему, на первый взгляд, угрюмое выражение, но это впечатление быстро проходило и сменялось для большинства зрителей тем выводом, к которому пришёл наш герой: «Не хотел бы я быть на месте тех, кому он встретился во главе абордажной команды в конце великой войны».
Этот осмотр украдкой значительно приободрил Тома, который через пару минут покончил со своими обязанностями хозяина и вернулся к старому моряку; налив себе стакан хереса, он пододвинул ему графин через стол и выпил за здоровье своего гостя.
– Ваше здоровье, сэр, – сказал он, – и благодарю вас за то, что поднялись сюда, чтобы навестить меня.
– Благодарю вас, сэр, – сказал капитан, наполняя стакан и тоже поднимая его, – я пью за вас, сэр. Собственно говоря, я позволил себе большую вольность, когда вот так бесцеремонно пришёл к вам в комнаты, не предупредив заранее, но вы простите за это старого моряка.
Тут капитан пригубил свой стакан с несколько смущённым видом. Том тоже смутился, потому что чувствовал, что за этим что-то последует, и не придумал ничего лучше, чем спросить, как капитану нравится херес. Херес капитану очень понравился. Неожиданно он прокашлялся и продолжал:
– Я полагал, сэр, что вы простите меня, потому что я должен попросить вас об одолжении.
Он опять сделал паузу, дав Тому возможность пробормотать что-то насчёт «превеликого удовольствия», а затем продолжил:
– Вы знакомы с моим сыном, мистер Браун?
– Да, сэр, он был моим лучшим другом, и я обязан ему больше, чем кому бы то ни было в Оксфорде.
Единственный глаз капитана заблестел от удовольствия, и он ответил:
– Джек – благородный парень, мистер Браун, я скажу это, хоть я ему и отец. С тех пор, как он здесь, я часто обещал себе круиз в Оксфорд. Наконец, вчера я сюда приехал, и мы с ним долго болтали. И я обнаружил, что у него что-то есть на душе. Он ничего не может утаить от своего старика-отца; мне удалось вытянуть из него, что он любит вас, как Давид любил Ионафана*. На мой старый глаз наворачивались слёзы, когда он говорил о вас, мистер Браун. А потом оказалось, что сейчас вы не такие друзья, как прежде. Между вами возникла какая-то отчуждённость, но из-за чего, я так и не выяснил. Молодые люди часто бывают запальчивы – я сам был таким сорок лет назад – вот и Джек говорит, что в запальчивости был резок с вами. Этот мальчик – всё, что у меня есть в этом мире, мистер Браун. Я знаю, что друг моего сына не захочет, чтобы старик уехал домой с тяжёлым сердцем. Поэтому я решил прийти к вам сюда и попросить вас помириться с Джеком. Я улизнул от него после обеда, и вот я здесь.
 
* Давид и Ионафан – персонажи Ветхого Завета. Ионафан – старший сын царя Саула, Давид – второй царь Израиля. Их имена стали символом преданной дружбы так же, как имена Ореста и Пилада. О дружбе Давида и Ионафана см. 1 Книга Царств, гл. 18 – 20.
 
– О, сэр, неужели он и вправду попросил вас прийти ко мне?
– Нет, сэр, – сказал капитан, – он не просил, и я сожалею об этом. Я думаю, что Джек не прав, потому что он говорит, что был резок с вами, и всё же он не хотел, чтобы я пошёл сюда и помирил вас. Но он молод, сэр, молод и горд. Он сказал, что не может пойти на попятный, что он принял решение; он очень несчастен из-за этого, но первый шаг должны сделать вы, сэр. Это и есть то одолжение, о котором я хотел вас попросить, – чтобы вы помирились с Джеком. Молодой человек нечасто может сделать такое одолжение старому, особенно старому отцу, у которого единственный сын. Вы не пожалеете об этом, сэр, когда будете в моём возрасте, как бы тяжело это для вас сейчас ни было.
И старик с тоской посмотрел на него через стол, и его губы задрожали в конце этой речи.
Том вскочил со стула и схватил старого моряка за руку, чувствуя, что камень свалился у него с души.
– Одолжение, сэр! – сказал он. – Я уже достаточно побыл сумасшедшим дураком – а если бы не ваш сын, то, вполне возможно, был бы уже закоренелым негодяем, я и поссорился-то с ним из-за того, что он остановил меня на краю пропасти. Одолжение! Если будет на то воля Божья, вы увидите, кто кому на самом деле сделал одолжение и чем я ему обязан, да и вам тоже, сэр, за то, что вы пришли ко мне сегодня. Подождите здесь две минуты, сэр, я сбегаю и приведу его.
Том бросился к двери Харди и постучал. Он больше не медлил в коридоре.
– Войдите.
Он открыл дверь, но не вошёл и несколько мгновений стоял молча. Поток ассоциаций при виде хорошо знакомой ветхой мебели и фигуры, которая сидела с книгой в руке спиной к двери, опершись ногами об облицовку камина, не давал ему говорить.
– Можно войти? – спросил он, наконец.
Он увидел, как фигура вздрогнула и книга в руках задрожала, а потом послышался ответ, медленный, но твёрдый:
– Я не изменил своего мнения.
– Нет, старина, зато я изменил, – сказал Том и бросился к своему другу, который стал ему теперь ещё дороже, чем раньше, и обнял его; и, если уж говорить всю правду, какой бы неанглийской она ни оказалась, то он был на три четверти готов расцеловать это лицо с грубыми чертами, на котором отражалось сейчас сильнейшее волнение.
– Благодарение Богу! – сказал Харди, хватая его руку, которая лежала у него на плече.
– А теперь пойдём ко мне, твой отец нас ждёт.
– Как, отец у тебя? Так вот он, оказывается, где! А я-то думал, где это он лёг в дрейф, по его собственному выражению.
Харди надел шляпу, и они поспешили обратно в комнаты Тома, и на сердце у обоих было так легко, как ни у кого во всём Оксфордском университете.



Глава 21
Колледж Св. Амвросия принимает капитана Харди


В жизни бывают моменты, когда даже у самых сдержанных и здравомыслящих из нас чувства бьют через край, как шампанское из откупоренной бутылки; именно такой момент и настал для нашего героя, который, следует заметить, не был от природы ни сдержанным, ни здравомыслящим. Когда они снова оказались у него в комнатах, он не знал, как дать выход своему веселью; и даже Харди, который как раз отличался сдержанностью и здравомыслием, на сей раз вёл себя ничем не лучше своего друга. Они болтали без умолку обо всём, что только ни попадалось на язык; и какой бы ни была тема, серьёзной или весёлой, через минуту-другую всё кончалось шутками, не всегда остроумными, зубоскальством и смехом. Бедняга капитан был сначала слегка озадачен и сделал несколько попыток направить разговор в более серьёзное русло. Но вскоре он увидел, что Джек совершенно счастлив, а этого для него всегда было достаточно. Поэтому он слушал их обоих и, где мог, смеялся вместе с ними, а если шутка была ему непонятна, сидел с видом благодушного старого льва и делал вид, что всё понял, насколько это позволял его правдивый и бесхитростный характер.
Веселье двух друзей казалось неисчерпаемым. Они допили бутылку хереса, которую открыл Том, и открытую бутылку его знаменитого портвейна. Он настаивал на том, чтобы открыть новую, но капитан так возражал против этого, что ему пришлось уступить во имя законов гостеприимства. Они выпили кофе с тостами с анчоусами, после чего капитан сделал попытку распрощаться, но Том упросил его остаться.
– О, пожалуйста, не уходите, капитан Харди. Я не был так счастлив уже несколько месяцев. Кроме того, я должен приготовить вам стаканчик грога. Я горжусь своим грогом. Ваш сын подтвердит, что в этом деле я мастер. Уиггинс, подайте лимон! – закричал Том.
– Пожалуй, разочек можно, а, Джек? – спросил капитан, глядя на сына.
– О да, отец. Возможно, что тебе, Браун, это и неизвестно, но нет ничего труднее, чем заставить старого моряка, такого, как мой отец, выпить вечером стаканчик грога.
Капитан издал короткий смешок и погрозил своей толстой палкой сыну, который тем временем продолжал:
– А уж просить его выкурить трубку за этим стаканчиком…
– Боже мой, – сказал Том, – совсем забыл. Я должен попросить у вас прошения, капитан Харди, – и он отложил лимон, который выжимал, и принёс коробку с сигарами.
– Джек болтает глупости, сэр, – сказал капитан, тем не менее протягивая руку к коробке.
– Ну, отец, это уже просто смешно, – перебил Харди, выхватывая у него коробку. – Ты бы ещё налил ему стакан абсента. Дома он церковный староста и не курит ничего, кроме длинной глиняной трубки*.
 
* длинная глиняная трубка была настолько типичным признаком церковного старосты того времени, что по-английски она так и называется – churchwarden, букв. «церковный староста».
 
– Мне очень жаль, здесь у меня такой нет, но я могу послать, – и Том направился к двери, чтобы кликнуть Уиггинса.
– Не надо, не зовите. Я схожу к себе и принесу.
Когда Харди вышел из комнаты, Том продолжал старательно выжимать лимон и готовился обратиться к капитану Харди с речью, полной раскаяния и благодарности. Но капитан опередил его и повернул разговор в совершенно неожиданное русло.
– Я полагаю, мистер Браун, – начал он, – у вас не бывает затруднений с переводом Фукидида?
– Ещё как бывают, сэр, – со смехом сказал Том. – Я нахожу, что он очень крепкий орешек, за исключением разве что самых простых мест.
– Что касается меня, – сказал капитан, – то без подстрочника я не могу продвинуться вообще. Но, видите ли, сэр, у меня не было тех преимуществ, которыми пользуетесь здесь вы, молодые люди. Собственно говоря, мистер Браун, я начал изучать греческий, когда Джеку было уже почти десять.
В глубине души капитан больше гордился своей частичной победой над греческим в старости, чем бесспорными победами над французами в молодые годы, и был очень не прочь об этом потолковать.
– Меня удивляет, что вы вообще взялись за это, сэр, – сказал Том.
– Вы бы не удивлялись, если бы знали, что чувствует необразованный человек вроде меня, когда попадает в такое место, как Оксфорд.
– Необразованный, сэр! – сказал Том. – Да ваше образование стоит двух таких, которые мы получаем здесь, сэр.
– Нет, сэр. Когда я был молод, на флоте мы учили разве что немного математики. Конечно, болтаясь по миру, человек набирается того-сего, может научиться болтать на паре языков, но всё это без знания грамматики, и ничего научного в этом нет. Если мальчика с самого начала не приучить к системе, он так и будет всю жизнь как валкое судно, которое пытается идти против ветра. Он не будет знать, как рассортировать всё то, что попадает к нему в голову, и оно будет валяться по всему трюму, теряться, портиться, и ничего нельзя будет найти в нужный момент. Вы понимаете, что я имею в виду, мистер Браун?
– Да, сэр. Только, боюсь, не все мы здесь приучаемся к системе. А вам на самом деле нравится читать Фукидида, капитан Харди?
– Ещё бы, сэр, – ответил капитан. – Знаете, в его истории очень много интересного для старого моряка. Смею предположить, что получаю больше удовольствия от тех мест, где описываются морские сражения, чем вы.
И капитан посмотрел на Тома с таким видом, как будто бы позволил себе очень смелое замечание.
– Не сомневаюсь в этом, сэр, – с улыбкой сказал Том.
– Потому что, видите ли, мистер Браун, – сказал капитан, – человеку, который сам занимался этим делом, интересно читать, как люди управлялись с этим в другие времена, и раздумывать, что сам бы сделал на их месте. Но я не думаю, что греки в те времена были очень уж решительными бойцами. Нельсон или Коллингвуд закончили бы эту войну за год, за два.
– Но ведь не с триремами* же, сэр? – спросил Том.
 
*трирема (триера) – основной тип боевого корабля в Средиземноморье с VII по IV в. до н.э. Имел три ряда вёсел. Главным оружием триремы был таран, укреплённый на носу. Схема размещения гребцов и распределение гребцов по вёслам остаются спорными по сей день.
 
– Да, сэр, с любыми судами, имеющимися в наличии, – сказал капитан. – Но насчёт трирем вы правы. Как эти триремы приводились в движение, всегда было для меня большой загадкой. Три ряда вёсел – как вы это понимаете, мистер Браун?
– Ну, сэр, я полагаю, они каким-то образом располагались один над другим.
– Но в этом случае длина вёсел верхнего ряда должна составлять двадцать футов, а то и больше, – сказал капитан. – Нужно ведь учитывать закон рычага.
– Конечно, сэр. Если как следует подумать, не очень-то понятно, где сидели гребцы, и как всё это работало, – сказал Том.
– Моё мнение по поводу трирем… – начал капитан, держа набалдашник своей палки обеими руками и глядя поверх него на Тома.
– Как, отец! – воскликнул Харди, который в этот момент вернулся с трубками и услышал последнее слово, произнесённое капитаном, – ты уже оседлал своего любимого конька! Точно дитя малое! Тебя и на две минуты оставить нельзя. Вот твоя длинная трубка. Как, скажите на милость, он добрался до трирем?
– Сам не знаю, – сказал Том, – но я хочу услышать, что капитан Харди о них думает. Вы начали говорить, сэр, что верхние вёсла должны были быть по меньшей мере двадцати футов в длину.
– Моё мнение… – сказал капитан, беря из рук сына трубку и кисет.
– Минутку, – сказал Харди, – я застал у себя Блейка и пригласил его сюда. Ты не возражаешь?
– Ну что ты, мой дорогой! Буду только рад. Послушай, Харди, может быть, ты хочешь ещё кого-нибудь пригласить? Так я могу послать.
– Нет, спасибо.
– Только давай без церемоний, ладно? – сказал Том.
– Никаких церемоний, ты же сам видишь.
– И больше никогда не будет?
– Никогда. Ну а теперь, отец, давай выкладывай про эти вёсла.
Капитан закончил набивать свою трубку и продолжил:
– Видите ли, мистер Браун, они должны были быть по меньшей мере двадцати футов в длину, потому что если предположить, что нижний ряд вёсел был на три фута выше ватерлинии, а с этим согласен даже Джек…
– Конечно. По меньшей мере на такой высоте, чтобы от них был хоть какой-то толк, – сказал Харди.
– Хотя я не думаю, что мнение Джека по этому вопросу дорого стоит, – продолжал его отец.
– Очень неблагодарно с твоей стороны так говорить, отец, – сказал Харди, – после того, как я потратил столько времени на то, чтобы это тебе объяснить.
– Я хочу сказать, что мнение Джека по большинству вопросов очень даже здравое, мистер Браун, – сказал капитан, – но в вопросе о триремах он просто плавает. Он считает, что гребцы верхнего ряда гребли как на лихтерах* на Темзе, расхаживая туда-сюда.
 
* лихтер – разновидность баржи, которая используется для перевозки грузов при погрузке или разгрузке на рейде глубокосидящих судов, которые не могут пройти в порт. В XIX – первой половинеXX века лихтеры на Темзе были характерной чертой района лондонских доков. Они занимались разгрузкой судов, стоявших на якоре посреди Темзы, и доставкой грузов по реке. Работавшие на лихтерах лодочники использовали приливные и отливные течения, что требовало высокой квалификации и прекрасного знания реки, а также значительной мускульной силы, ведь единственным средством управления были вёсла. Экономические и технические изменения, произошедшие к середине XX века, сделали лихтеры на Темзе ненужными.
 
– Я протестую против такого изложения моих взглядов, отец, – сказал Харди.
– Но, Джек, ты ведь часто сам это говорил.
– Я говорил, что они, должно быть, гребли стоя, и поэтому…
– У тебя получилась бы ужасная неразбериха, Джек. Когда идёшь в бой, должен быть порядок между палубами. А кроме того, у гребцов ведь были подушки.
– Опять ты за свою ересь.
– Но, Джек, у них действительно были подушки. Разве не сказано, что гребцы, шедшие через Истмийский перешеек* на корабли, которые должны были напасть врасплох на Пирей, несли свои вёсла, вёсельные ремни и подушки?
 
* Истмийский перешеек  – современное название Коринфский перешеек. Имеет длину около 40 км и ширину около 6 км (в самом узком месте) и соединяет полуостров Пелопоннес с Центральной Грецией. По его сторонам расположены Саронический и Коринфский заливы. В древности там находилась дорога (Диолк) для переправы кораблей волоком из одного залива в  другой, а сам перешеек располагался на пересечении важнейших торговых и стратегических путей.
 
– Даже если и несли, отец, отсюда ещё не следует, что они сидели на них, когда гребли.
– Слышите, мистер Браун, – сказал капитан. – Он признаёт мою правоту насчёт подушек.
– Ох, отец, надеюсь, что с французами ты сражался честнее, – сказал Харди.
– Но разве это не так? Разве Джек не признал мою правоту?
– Имплицитно, я полагаю, сэр, – сказал Том, поймав взгляд Харди, в котором плясали смешинки.
– Конечно, признал. Ты слышал, Джек? Так вот моё мнение насчёт трирем…
Тут капитана прервал стук в дверь, вошёл Блейк, и его представили.
– Мистер Блейк один из наших лучших студентов, отец; ты можешь обратиться к нему с вопросом о подушках.
– Большая честь познакомиться с вами, сэр, – сказал капитан. – Мой сын много рассказывал о вас.
– Мы говорили о триремах, – сказал Том. – Капитан Харди считает, что вёсла должны были быть двадцати футов в длину.
– Таким веслом грести нелегко, – сказал Блейк, – должно быть, они гребли медленно.
– Наш второй состав стукнул бы лучших из них, – сказал Харди.
– Не думаю, что их ход мог быть больше шести узлов*, – сказал капитан, – и всё же они как-то топили друг друга, а лёгкое судно, идущее со скоростью всего шесть узлов, не смогло бы разбить другое пополам посередине. Это загадка, мистер Блейк.
 
* узел – единица измерения скорости, равная одной морской миле в час.
 
– Да, сэр, – сказал Блейк. – Если бы сохранились их матросские песни, мы знали бы об этом больше. Боюсь, у них не было своего Дибдина*.
 
* Дибдин (Charles Dibdin, 1745? – 1814) – британский музыкант и композитор, автор множества патриотических матросских песен, которые пользовались огромной популярностью в период войн с Францией и позднее. Песни Дибдина оказали большое влияние на национальное самосознание и были официально рекомендованы для британского военно-морского флота.
 
– Вот если бы вы перевели на греческий анапестом* какую-нибудь из любимых песен моего отца, – сказал Харди.
 
* анапест – трёхсложный стихотворный размер. Стопа античного анапеста состояла из двух кратких и одного долгого слога.
 
– А что это за песни? – спросил Блейк.
– «Том Боулинг»* и «За ветер, что веет»**.
 
* «Том Боулинг» (Tom Bowling), или «Эпитафия моряка» (Sailor's Epitaph) – песня, написанная Чарльзом Дибдином в 1789 г. после смерти его старшего брата Томаса, который был капитаном и умер в море.
** «За ветер, что веет» – строки из этой песни Чарльза Дибдина «The wind that blows, the ship that goes, and the lass that loves a sailor», буквально «За ветер, что веет, за корабль, что идёт, и за девушку, что любит матроса» до сих пор остаются популярным тостом в англоязычных странах.
 
– А кстати, почему бы нам не спеть? – спросил Том.
– Что вы на это скажете, капитан Харди?
Капитан слегка поморщился, видя, как ускользает от него возможность изложить своё мнение относительно трирем, но ответил:
– Разумеется, сэр; только пусть уж Джек поёт за меня. Вы когда-нибудь слышали, как он поёт «Тома Боулинга»?
– Нет, сэр, никогда. Слушай, Харди, ты никогда не говорил мне, что поёшь.
– А ты не спрашивал, – со смехом сказал Харди. – Но если я спою за отца, то он тогда должен рассказать нам историю.
– О да, пожалуйста, сэр!
– Постараюсь, мистер Браун, хотя не знаю, понравятся ли вам мои старые байки. Джек думает, что они должны нравиться всем так же, как ему, а ведь он просто слышал их с детства.
– Благодарю вас, сэр, это будет замечательно. А теперь, Харди, запевай.
– Только после тебя. У себя в комнатах ты должен сам подавать пример.
И Том спел песню. На шум пришёл Драйсдейл ещё с одним студентом, они слонялись по двору, не зная, чем заняться. Драйсдейл и капитан узнали друг друга и сразу же оказались на дружеской ноге. А потом Харди спел «Тома Боулинга», да так, что все были немало удивлены, а его отец, как это всегда с ним бывало, чуть не заплакал; пели и Блейк, и Драйсдейл, и пришедший с ним студент.
А потом настала очередь капитана рассказывать историю; и, поскольку его хором просили рассказать «что-нибудь из жизни», «самое странное происшествие, которое случилось с вами на море», старый джентльмен отложил трубку, выпрямился в кресле, положил обе руки на свою палку и начал.
 
ИСТОРИЯ КАПИТАНА
 
В следующем месяце будет сорок лет с тех пор, как корабль, на котором я тогда служил, вернулся домой с базы в Вест-Индии, и команда была распущена. Как раз тогда мне особенно некуда было податься, поэтому я очень обрадовался, когда на следующее утро после того, как сошёл на берег в Портсмуте, получил письмо с приглашением погостить недельку в Плимуте. Прислал его старый моряк, друг нашей семьи, коммодор* флота. Жил он в Плимуте и был старым моряком до мозга костей – из тех, кого вы, молодые люди, называете «морскими волками» – и просто жить не мог, не видя синего моря и кораблей. Эту болезнь часто подхватывают такие, как мы, – те, кто провёл свои лучшие годы в море. Есть она и у меня – это такое чувство, как будто бы вам хочется быть под каким-то иным Провидением, когда вы смотрите в окно и видите с одной стороны холм, а с другой стороны – другой. Прекрасно, конечно, видеть, как распускаются почки на деревьях, и наливается зерно, но душа старого моряка просит иного. Я знаю, что все мы одинаково в руке Господней, хоть на суше, хоть на море, но трудно читать книгу, к которой не привык. Те, кто плавает, видят дела Господни и чудеса Его на море. И не их вина, что они не так хорошо, как другие, умеют видеть их на твёрдой земле.
 
* коммодор – воинское звание выше капитана и ниже контр-адмирала.
 
Но, несмотря на это, вряд ли кто-нибудь может получить большее удовольствие от путешествия по сельской местности, чем моряк. Прошло уже сорок лет со дня моей поездки в Плимут, но я прекрасно помню дорогу и то, какая она была красивая. Мы ехали через Нью-Форест* и по Солсберийской равнине**, потом почтовой каретой до Эксетера**, а потом через Девоншир. На дорогу до Плимута у меня ушло три дня, в те времена путешествовали мы небыстро.
 
* Нью-Форест (New Forest) – местность на юге Англии, бывший королевский охотничий заповедник, ныне – национальный парк. Ландшафт Нью-Фореста состоит из лесов, лугов и пустошей.
** Солсберийская равнина (Salisbury Plain) – меловое плато на юге Англии, знаменитое своим богатым археологическим наследием, в частности, там расположен знаменитый Стоунхендж. Равнина слабо заселена, благодаря чему её природный ландшафт мало пострадал от воздействия человека.
*** Эксетер (Exeter) – главный город графства Девоншир (Devonshire) на юго-западе Англии.
 
Когда я туда приехал, коммодор встретил меня очень ласково, мы ходили с ним смотреть на корабли в бухте и на верфь, и я научился у него многому, что мне впоследствии пригодилось. Я был тогда лейтенантом, служил уже давно, а тут оказалось, что у коммодора есть внучатный племянник, которого он усыновил и любил всем сердцем. Сам он был старый холостяк, а мальчик жил с ним и должен был пойти во флот; вот он и хотел пристроить его так, чтобы кто-нибудь присмотрел за ним первые год-два. Это был худенький мальчик четырнадцати лет, – голубые глаза, длинные ресницы, щёчки как у девочки, –  но храбрый как лев и весёлый как жаворонок. Старый джентльмен был очень доволен, когда увидел, что мы подружились. Мы вместе купались в море, катались на лодке, и он никогда не уставал слушать мои рассказы о великих адмиралах, о флоте и о базах, где я побывал.
И вот мы договорились, что я сразу же обращусь за новым назначением и поеду в Лондон, в Адмиралтейство, с письмом от коммодора, чтобы ускорить дело. Через месяц-два я получил назначение на бриг, который стоял на рейде Спитхед*; тогда я написал коммодору, и он раздобыл для своего мальчугана место мичмана на том же судне, и сам привёз его в Портсмут за день или два до нашего отплытия в Средиземное море. Старый джентльмен поднялся на борт, чтобы посмотреть, как будут подвешивать гамак мальчика, и сам спустился в кубрик, чтобы убедиться, всё ли в порядке. Он покинул нас только с лоцманским катером, когда мы уже вышли далеко в Ла-Манш. Он был очень расстроен из-за расставания с мальчиком, но изо всех сил старался этого не показывать; а мы обещали написать ему из Гибралтара, а потом так часто, как только сможем.
 
* Спитхед (Spithead) – внешний рейд Портсмута, стоянка британского военно-морского флота. В период войн с Францией выгодное географическое положение Спитхеда позволяло контролировать оттуда пролив Ла-Манш.
 
Скоро я так полюбил маленького Тома Холдсворта и стал так им гордиться, как будто это был мой собственный младший брат. И, если уж на то пошло, к нему так относилась вся команда, от капитана до помощника кока. Это был такой храбрый парнишка, и при этом очень добрый. В одном опасном деле он залез на плечи боцману и почти что первым оказался на вражеской палубе; как ему при этом удалось не получить ни царапины, я до сих пор не пойму. Но хвастовства в нём не было ни капли, и он был по-женски добр ко всем раненым или больным.
Мы пробыли в плавании около года, когда получили приказ крейсировать в районе Мальты, караулить французский флот. Дело это было долгое, а почта в те времена была не то, что сейчас. Бывало, мы по несколько месяцев не получали писем и не знали, что делается дома или где бы то ни было. А тут ещё на борту начались болезни, и в конце концов он заболел лихорадкой. Он держался как мужчина и долго не хотел пропускать свою вахту. Он был мичманом моей вахты, поэтому я старался отослать его спать пораньше и вообще сделать так, чтобы ему было полегче, насколько это было возможно; но он всё не выздоравливал, и я начал сильно беспокоиться. Я говорил с доктором и много думал об этом, и в конце концов пришёл к выводу, что он не поправится, если по-прежнему будет спать в кубрике. И вот однажды ночью, это было 20 октября – я прекрасно помню эту дату, лучше, чем любой другой день с тех пор –  погода была скверная, дул крепкий ветер с юга, мы шли с зарифлёнными топселями – я стоял первую вахту, и в девять часов отослал его спать в мою каюту, там было тише и прохладней, а сам после вахты собирался спать в его гамаке.
После того, как он ушёл вниз, я оставался на палубе ещё часа три, погода портилась всё больше и больше, пронёсся шквал, ветер свистел и гудел в снастях, и от этого звука  на меня напала тоска. Я не мог думать ни о чём, кроме этого мальчугана внизу, и что я скажу его бедному дяде, если с ним что-нибудь случится. И вот, сразу после полуночи я спустился вниз и улёгся в его гамак. Заснул я не сразу, потому что очень хорошо помню, что прислушивался к скрипу шпангоутов*, когда судно поднималось на волне, и смотрел на лампу, которая свешивалась с потолка и давала достаточно света, чтобы различить другие гамаки, которые медленно покачивались туда-сюда. Наконец я заснул и спал, должно быть, около часа, а потом вздрогнул и проснулся. В первое мгновение я не увидел ничего, кроме качающихся гамаков и лампы; но вдруг осознал, что кто-то стоит у моего гамака, и увидел эту фигуру так же ясно, как вижу сейчас любого из вас, потому что лампа висела у самого гамака со стороны ног и освещала его голову и плечи, а больше мне ничего видно не было. Это был он, старый коммодор; его седые волосы выбивались из-под красного шерстяного ночного колпака, а на плечах был старый потёртый синий халат, в котором я часто его видел. Лицо у него было бледное, осунувшееся, а в глазах – разочарование и тоска. Я до того растерялся, что не мог говорить, а только лежал и глядел на него. Он дважды посмотрел мне прямо в лицо, но, кажется, не узнал меня; и как раз когда ко мне начал возвращаться дар речи и я собрался заговорить, он медленно произнёс: «Где Том? Это его гамак. Я не вижу Тома», а потом посмотрел вокруг отсутствующим взглядом и куда-то делся, но куда, я не видел. В следующее мгновение я выскочил из гамака и бросился в свою каюту, но юный Холдсворт крепко спал. Я сел и записал то, что только что видел, с указанием точного времени – без двадцати два. Больше я не ложился, а сидел, глядя на парнишку. Когда он проснулся, я спросил его, не получал ли он с последней почтой каких-нибудь вестей от своего дяди. Да, получал; здоровье старого джентльмена пошаливает, но в целом ничего особенного. Я промолчал и не стал рассказывать об этом ни одной живой душе на корабле; а когда несколько дней спустя пришла почта, там было письмо от коммодора своему племяннику, датированное концом сентября, в котором говорилось, что он в добром здравии, и я решил, что фигура, которую я видел возле гамака – просто моя фантазия.
 
* шпангоут – поперечный брус, ребро судна, служащее основой для обшивки.
 
Однако со следующей почтой пришло известие о смерти старого коммодора. Его душеприказчик писал, что конец настал неожиданно. Он оставил всё своё небольшое имущество своему внучатному племяннику, который должен был как можно скорее получить отпуск и ехать домой.
Когда мы в первый раз зашли в порт на Мальте, Том Холдсворт покинул нас и отправился домой. Мы последовали за ним года два спустя, и первое, что я сделал, когда сошёл на берег, это нашёл душеприказчика коммодора. Это был тихонький, сухонький плимутский юрист, он очень любезно ответил на все мои вопросы о последних днях моего старого друга. Наконец я попросил его сказать мне как можно точнее время его смерти; он надел очки и стал листать свой журнал. Я с волнением ждал, что он скажет, и вот он поднял голову и произнёс: «Без двадцати пяти два ночи 21 октября, сэр, или, возможно, на несколько минут позднее».
– Как это понимать, сэр? – спросил я.
– Видите ли, – сказал он, – это странная история. Мы сидели там вместе с доктором и смотрели на старика, и, как я вам и говорил, без двадцати пяти два доктор встал и сказал, что всё кончено. Мы стояли и разговаривали шёпотом, возможно, минуты четыре или пять, а потом нам показалось, что тело пошевелилось. Вы ведь знаете, он был с причудами, старый коммодор, и нам так и не удалось уложить его как следует в постель, так он и лежал – в красном ночном колпаке и старом халате, накрытый одеялом. Могу вас уверить, сэр, зрелище было не из приятных. Не думаю, чтобы кому-нибудь из вас, джентльмены, такое понравилось бы, хоть вы и привычны ко всяким опасностям. Так вот, как я сказал, тело сначала пошевелилось, а потом село, опираясь на руки сзади. Глаза были широко открыты, мгновение он смотрел на нас, а потом медленно сказал: «Я был на Средиземном море, но не видел Тома». Потом тело опять повалилось назад, и на сей раз старый коммодор был действительно мёртв. Это было происшествие не из приятных, сэр. Такого не случалось ни разу за всю мою сорокалетнюю практику».



Глава 22
Отъезды ожидавшиеся и неожиданные


После того, как капитан закончил свой рассказ, несколько секунд стояла полная тишина. Все сидели, не сводя с него глаз, немало удивлённые результатом, к которому привела их просьба рассказать историю. Драйсдейл первый нарушил молчание восклицанием «Клянусь Юпитером!» и глубоким вздохом; но, поскольку было похоже на то, что дальнейших замечаний от него не последует, Том решил взять инициативу в свои руки.
– Какая странная история, – сказал он, – и это в самом деле случилось с вами, капитан Харди?
– Со мной, сэр, на Средиземном море, более сорока лет назад.
– Самое странное в этом то, что старый коммодор как-то ухитрился проделать весь путь до корабля, а потом не сумел найти своего племянника, – сказал Блейк.
– Видите ли, сэр, он ведь только знал, где его гамак, – сказал капитан.
– Но он мог бы рыскать по кораблю до тех пор, пока его не найдёт.
– Не забывайте, что он был при последнем издыхании, сэр, – сказал капитан, – нельзя ожидать от человека здравости рассудка в такой момент.
– Не от человека, а скорее уж от привидения, – сказал Блейк.
– Время было для него всё, – продолжал капитан, не обращая внимания на это замечание, – пространство – ничто. А самое странное здесь то, что я вообще его увидел. Правда, из-за болезни мальчика я думал о его старом дяде; но едва ли он сам думал обо мне, и, как я уже говорил, он меня не узнал. С тех пор я стал интересоваться такими вещами, но больше ни с чем подобным не сталкивался.
– Нет, это настоящая загадка. Если бы он явился своему племяннику, это ещё можно было бы понять, – сказал Том.
– Это необъяснимо, как и многое другое, что казалось бы нам не менее поразительным, если бы не встречалось каждый день. А теперь, я думаю, нам пора, а, Джек? – сказал капитан, и его сын поднялся.
Том понял, что уговаривать их посидеть ещё больше не стоит, и тоже встал, чтобы проводить их до ворот. Так закончилась вечеринка. Перед уходом Драйсдейл, шепнув что-то Тому, подошёл к капитану Харди  и сказал:
– Я хочу попросить вас об одолжении, сэр. Не позавтракаете ли вы и ваш сын завтра у меня?
– Мы будем счастливы, сэр, – сказал капитан Харди.
– Думаю, отец, нам лучше позавтракать у меня, вдвоём. Мы премного обязаны мистеру Драйсдейлу, но я не могу посвятить этому целое утро. Кроме того, мне нужно кое о чём с тобой поговорить.
– Чепуха, Джек, – выпалил старый моряк, – хоть на одно утро оторвись от своих книг. Я приехал сюда развлечься и познакомиться с твоими друзьями.
Харди слегка пожал плечами при слове «друзья», а Драйсдейл, заметив это, немного смутился. До этого он ни разу не приглашал Харди к себе. Капитан увидел, что что-то не так, и поспешил по-своему загладить неловкость.
– Не обращайте внимания на Джека, сэр, – сказал он, – он придёт. Для меня большое наслаждение общаться с молодёжью, особенно если это друзья моего мальчика.
– Я надеюсь, что вы сделаете мне личное одолжение и придёте, – сказал Драйсдейл, поворачиваясь к Харди. – Браун, ты ведь приведёшь его, правда?
– О да, я уверен, что он придёт, – сказал Том.
– Вот и хорошо. Тогда доброй ночи, – сказал Драйсдейл и ушёл.
Харди и Том проводили капитана до ворот. Проходя через оба внутренних двора, старый джентльмен расточал хвалы студентам и торжественно заявлял, что нравы и обычаи значительно изменились к лучшему со времён его молодости, когда такая вечеринка, по его словам, не могла обойтись без пьянства и непристойностей, по крайней мере, среди молодых офицеров; впрочем, они ведь были без надлежащего образования, не чета студентам Оксфорда. Когда они подошли к воротам, капитан уже был готов снова пуститься в обсуждение великого вопроса о триремах. Но, так как они не могли идти с ним дальше, ему пришлось унести ответ на загадку о трёх рядах вёсел в своей груди в гостиницу «Митра».
– Давай не будем заходить внутрь, – сказал Том, когда ворота закрылись за капитаном, а они повернули обратно во двор, – пройдёмся немного, – и они стали прогуливаться взад-вперёд по внутреннему двору.
Сначала оба чувствовали довольно сильное смущение и замешательство; но скоро Том, хоть это и стоило ему значительных усилий, принялся изливать душу своему вновь обретённому другу, как это бывало прежде, а Харди шёл ему навстречу даже с большей готовностью, чем раньше. Его охотное и непритворное участие вскоре рассеяло последние тучи, всё ещё висевшие между ними, и Том почувствовал, что это не тяжкая задача, как он ожидал, а почти приятная, – полностью признаться во всём и изложить чётко и ясно свой собственный обвинительный акт перед человеком, который ни словом, ни взглядом не показывал своё превосходство над ним и, кажется, вообще не помнил, что он и сам является в этом деле обиженной стороной.
«У него был такой прекрасный случай прочитать мне мораль, а он им не воспользовался, – думал позже Том, размышляя, почему он чувствует такую благодарность к Харди. – И это было очень умно с его стороны. Если бы он стал читать мораль, я бы начал оправдываться и не почувствовал бы себя и наполовину таким негодяем, как когда я просто рассказывал ему всё это на свой лад».
С помощью этой уловки Харди добился того, что Том выложил всё начистоту вплоть до вечера своего посещения школы для бедных и того, какое впечатление произвела на него открытая наобум «Апология». Здесь Харди впервые вступил в разговор своим обычным сухим и резким голосом.
– Чтобы получить этот урок, не стоило забираться так далеко назад – до самого Платона.
– Не понимаю, – сказал Том.
– Ну, что-то такое насчёт пребывания духа, который ведёт каждого человека, есть у Св. Павла, разве нет?
– Да, там много об этом, – ответил Том, помолчав, – но это не одно и то же.
– Почему не одно и то же?
– Разве ты этого не чувствуешь? Если бы мы позволили себе говорить так, как Св. Павел, это было бы почти богохульством. Гораздо легче иметь дело с идеей, или сущностью, или даймоном, или гением вроде того, которого чувствовал в себе Сократ, чем с тем, что, кажется, имеет в виду Св. Павел.
– Да, гораздо легче. Вопрос лишь в том, будем ли мы при этом язычниками или нет.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Том.
– Ну как же, дух говорил с Сократом и направлял его. Он подчинялся его руководству, но не знал, откуда оно исходило. Дух борется и в каждом из нас и пробует нас вести, и мы чувствуем это так же, как он. Знаем ли мы, что это за дух и откуда он? Слушаемся ли мы его? Если мы не можем его назвать, если мы знаем о нём не больше, чем Сократ о своём даймоне, тогда, конечно, мы в том же положении, что и он, – то есть, мы язычники.
Том не ответил, и, когда они сделали ещё пару поворотов, Харди сказал:
– Пошли внутрь, – и они направились к нему в комнаты. Когда зажгли свечи, Том увидел кучу книг на столе, некоторые из них раскрытые, и вспомнил о том, что экзамены уже совсем близко.
– Я вижу, тебе нужно работать, – сказал он. – Ну, доброй ночи. Я знаю, такие, как ты, терпеть не могут, когда их благодарят – ладно, ладно, можешь не морщиться, я не буду этого делать. Я знаю, что лучший способ тебя отблагодарить – это не сбиваться с пути в будущем. Даст Бог, я это сделаю, по крайней мере, на этот раз. А что мне делать теперь, Харди?
– Вот это трудно сказать. Я много думал об этом последние несколько дней – с тех пор, как почувствовал, что ты образумливаешься – но так ничего и не решил. А сам ты что чувствуешь? Что говорит твой инстинкт?
– Конечно, я должен оборвать всё это сразу и полностью, – скорбно сказал Том, отчасти надеясь, что Харди с ним не согласится.
– Конечно, – сказал Харди, – но как?
– Так, чтобы причинить ей как можно меньше боли. Понимаешь, я скорее соглашусь руку себе отрезать или язык откусить, чем допустить, чтобы она чувствовала себя униженной или потеряла самоуважение, – сказал Том, беспомощно глядя на друга.
– Да, это правильно – ты должен взять на себя всё, что можно. Но это будет больно для вас обоих, как ни старайся.
– Но для меня невыносима мысль, что она может подумать, что она мне безразлична. Этого нельзя делать, да я и не смогу.
– Не знаю, что тут посоветовать. Однако мне кажется, что я ошибался, когда думал, что она так уж сильно в тебя влюблена. Конечно, это причинит ей боль, тут уж ничего не поделаешь, но не настолько сильную, как я думал раньше.
Том не ответил; не смотря на все свои добрые намерения, он был слегка задет этими последними словами. Тем временем Харди продолжал:
– Лучше бы ей быть где-нибудь подальше от Оксфорда. Это скверный город для девушки, особенно если она барменша в заведении, где мы часто бываем. Не думаю, что эта история сильно ей повредит; но для такой девушки очень тяжело бывать каждый день среди молодых людей выше её по общественному положению, у большинства из которых мужественности ни на грош.
– Что ты имеешь в виду – мужественности ни на грош?
– Я имею в виду, что девушка её положения не может чувствовать себя среди нас в безопасности. А если бы мы обладали мужественностью, то чувствовала бы…
– Не можешь же ты ожидать, чтобы все мужчины были глыбами льда или тряпками, – сказал Том, почувствовав себя уязвлённым.
– Не думай, я не тебя имел в виду, – сказал Харди, – правда, не тебя. Но, в самом деле, подумай; разве это доказательство мужественности, если чистые и слабые боятся тебя и избегают? Кто настоящий мужчина – настоящий и храбрый – тот, кто дрожит перед женщиной, или тот, перед которым дрожит женщина?
– Ни тот, ни другой, – сказал Том, – но я понимаю, что ты имеешь в виду, теперь, когда ты так выразился.
– Но если ты действительно понимаешь, то ты не прав, говоря «ни тот, ни другой».
Том молчал.
– Разве может быть истинная мужественность без целомудрия? – продолжал Харди.
Том глубоко вздохнул, но ничего не сказал.
– А если так, то где ты найдёшь место, в котором мужественности меньше, чем здесь? У меня просто кровь кипит, когда я вижу всё то, на что здесь изо дня в день приходится смотреть. Здесь есть такие, и на моей памяти всегда были, которые не могут посмотреть на порядочную женщину так, чтобы она не содрогнулась.
– Негодяи всегда были и всегда будут, – сказал Том.
– Да, но, к сожалению, негодяи задают тон и создают общественное мнение. Думаю, мы с тобой оба видели достаточно, чтобы знать, что здесь у нас среди студентов те, кто сознательно и неприкрыто занимается развратом, вызывают уважение и восхищение, о них говорят, что они знают свет и всё такое прочее. А вот если человек старается вести целомудренную жизнь и не скрывает этого, то они же над ним открыто насмехаются, основная масса в большей или меньшей степени смотрит на него свысока, и практически все, пользуясь выражением, которое ты только что употребил, считают его тряпкой,
– Я не думаю, что всё настолько уж плохо, – сказал Том. – Многие уважали бы его, хотя, возможно, не смогли бы последовать его примеру.
– Конечно, я не имею в виду, что таких нет вообще, но не они задают тон. Я уверен в том, что прав. Давай воспользуемся наилучшей проверкой. Разве у нас с тобой в глубине души нет этого проклятого чувства, что такой человек – тряпка?
После мгновенного раздумья Том ответил:
– Боюсь, что у меня оно есть, но сейчас мне действительно стыдно за это, Харди. Но у тебя его нет. Если бы было, ты никогда не сказал бы мне то, что сказал.
– Прошу прощения. Никто больше меня не подвержен дурному влиянию того места, в котором живёт. Богу известно, что я ничем не лучше других и даже хуже, потому что с тех самых пор, как я научился говорить, меня учили, что венец истинной мужественности, венец христианской мужественности – это целомудрие.
Несколько минут оба молчали. Потом Харди взглянул на часы.
– Начало двенадцатого, – сказал он, – нужно хоть немного поработать. Ну, Браун, этот день в моём календаре всегда будет особенным.
Том крепко пожал ему руку, но ответить не решился.
Однако, дойдя к двери, он обернулся и спросил:
– Может быть, мне нужно написать ей, как ты думаешь?
– Можно попытаться. Только, боюсь, тебе это будет нелегко.
– Тогда я попытаюсь. Доброй ночи.
Том пошёл к себе в комнаты и взялся за написание письма; и, конечно же, обнаружил, что это самое тяжёлое и неприятное дело из всех, за которые ему приходилось браться в жизни. С полдюжины попыток заканчивались тем, что он рвал один лист за другим; тогда он встал и стал ходить по комнате, мысленно восставая и возмущаясь против хомута, в который впрягся не без помощи своего друга, и пытаясь убедить себя в том, что Харди – пуританин, который живёт не так, как все люди, и откуда ему знать, что нужно делать в подобных случаях. В конце концов, вред от всего этого невелик! Если бы все стали такими щепетильными, было бы просто невозможно жить на свете! Наверное, больше ни один человек во всём колледже, за исключением разве что Грея, не подумал бы ничего плохого о том, что он сделал! Сделал! Да что он такого сделал? Он не мог бы отнестись к этому серьёзней, если бы обесчестил её!
Тут он резко одёрнул себя, и не раз. «Если не обесчестил, то, во всяком случае, моей заслуги тут нет. Разве я чувствовал жалость, угрызения совести? Господи, каким я был подлым, эгоистичным мерзавцем!». И он опять сел, и писал, и перечёркивал, пока не начался ещё один подобный припадок, и всё повторилось сначала.
Всем знакомо это состояние, и каждый может вспомнить множество случаев, когда ему приходилось надевать на себя уздечку и удила и понукать самого себя, как бессловесную лошадь или мула, и как это тяжело, – так же, как заставить молодого жеребца пройти мимо цыганского табора по узкой дороге.
Наконец, после многих попыток, Тому удалось справиться с собой и сочинить нечто такое, чем он, кажется, остался доволен; потому что, перечитав три или четыре раза, он положил это в конверт вместе с маленьким футляром, который достал из письменного стола, запечатал, написал адрес и лёг в постель.
На следующее утро после часовни он подошёл к Харди и вместе с ним отправился в его комнаты, и после нескольких слов на общие темы сказал:
– Вчера я написал это письмо.
– Ты им доволен?
– Думаю, да. Хотя, по зрелом размышлении – не знаю; это было нелегко.
– Этого я и боялся.
– А ты не хочешь его прочитать?
– Нет, благодарю. Мой отец должен вот-вот прийти.
– Но мне бы всё-таки хотелось, чтобы ты его прочитал, – сказал Том, доставая копию.
– Раз ты так хочешь, я это сделаю, хотя не вижу, чем это может помочь.
Харди взял письмо, сел, а Том пододвинул поближе стул и, пока тот читал, следил за его лицом.
«Мы не должны больше видеться, во всяком случае, некоторое время. Так будет лучше для нас обоих. Я чувствую, что причинил тебе много зла. Я не смею много говорить об этом из страха, что оно станет ещё больше. Не могу передать, как я сейчас себя презираю — как бы я хотел загладить свою вину перед тобой. Если когда-нибудь я смогу быть тебе чем-нибудь полезен, от всей души надеюсь, что то, что между нами произошло, не помешает тебе обратиться ко мне. Ты не можешь себе представить, да и не должна, как больно мне это писать. Я не заслуживаю того, чтобы ты верила моим словам. Должно быть, я кажусь тебе бессердечным, да я таким и был, я и есть бессердечный. Я сейчас сам не знаю, что пишу. Я всегда буду рад получить от тебя весточку. Я не прошу тебя простить меня. Но если ты согласишься оставить себе то, что приложено к этому письму, и сохранишь это на память о человеке, который глубоко сожалеет о зле, которое тебе причинил, но никогда не сможет и не будет сожалеть о встрече с тобой, то это будет ещё одно из многих твоих благодеяний, за которые я буду всегда тебе благодарен и которые никогда не забуду».
Харди перечитал это несколько раз, а Том с нетерпением наблюдал за ним, но по его лицу невозможно было что-нибудь прочесть.
– Ну, что ты думаешь? Надеюсь, ты не считаешь, что здесь что-то не так?
– Нет, что ты, дружище. Я действительно думаю, что это делает тебе честь. Ничего другого тут, пожалуй, и не скажешь, вот только…
– Что только?
– Не мог бы ты сделать его немного покороче?
– Нет, не мог бы, но ты ведь не это имел в виду. Что ты имел в виду под этим «только»?
– Дело в том, что я не думаю, что такое письмо положит конец этому делу. По крайней мере, я этого боюсь.
– Но что ещё я должен был сказать?
– Ничего больше говорить точно не нужно; но не мог бы ты выражаться немножко поспокойней – мне трудно подобрать нужное слово – немножко холоднее, что ли. Не мог бы ты сделать тон той части, в которой говорится, что вы больше не будете видеться, немного более решительным?
– Но ты же говорил, что мне не нужно притворяться, будто она мне безразлична.
– Разве?
– Да. Кроме того, это было бы ложью.
– Конечно же, я не заставляю тебе лгать. Но что это за «маленький подарок на память», о котором ты говоришь?
– О, пустяки. Просто маленький медальон, который я для неё купил.
– И в нём прядь твоих волос?
– Ну да, конечно. Да ладно тебе, ничего плохого в этом нет.
– Нет, плохого нет. И ты думаешь, она будет его носить?
– Откуда я знаю?
– Боюсь, что это может внушить ей мысль, что это ещё не конец. Если она всегда будет носить медальон с прядью твоих волос…
– Господи, Харди, ты просто невозможен. Попробовал бы сам написать такое письмо. Критиковать легко, а вот…
– Вспомни, я не хотел его читать.
– Действительно, не хотел. Я забыл. Но вот ты взял бы и написал, что, по-твоему, нужно говорить в таких случаях.
– Да, так и вижу себя за этим занятием. Кстати, ты ведь наверняка уже послал это письмо?
– Да, перед службой в часовне.
– Так я и думал. В таком случае не стоит больше беспокоиться по поводу формы документа.
– Ты просто увиливаешь. Откуда ты знаешь, а вдруг мне это ещё пригодится в будущем?
– Нет, нет! Давай не будем превращать это в шутку. В жизни человека не должно возникать необходимости писать такие письма дважды. А если уж возникла, то второе он может с успехом взять из «Полного письмовника».
– Так ты не будешь здесь ничего исправлять?
– Нет, точно не буду.
В этом месте их диалога на сцене появился капитан Харди, и вся компания отправилась завтракать у Драйсдейла.
Визит капитана Харди в колледж Св. Амвросия прошёл очень удачно. Он продолжался дня четыре или пять, и за это время он осмотрел всё, на что только стоило смотреть, и наслаждался всем виденным с таким благоговением, что это выглядело почти комично. Том посвятил себя обязанностям чичероне и старался изо всех сил. Для капитана Оксфорд был чем-то вроде Утопии*, и он был решительно настроен видеть в пределах университета исключительно красоту, учёность и мудрость. Пару раз его вера в это подверглась серьёзному испытанию при виде изящно одетых молодых джентльменов, которые лениво прогуливались по двое в низких лёгких экипажах, запряжённых пони, или часами лежали на спине в плоскодонках и курили, не имея при себе даже номера «Беллз Лайф», чтобы скоротать время. Лень и ничегонеделание были для капитана объектами особого отвращения; но, за этим небольшим исключением, он упорно продолжал созерцать башни и внутренние дворы, и часовни, и обитателей колледжей сквозь розовые очки. Его почтение перед «систематическим образованием» и средоточием учёности, в котором его получают, было настолько велико, что в его глазах не только наставники, доктора и прокторы (которых он видел мало, кроме как на расстоянии), но даже самые пустоголовые из студентов, с которыми его знакомили, были окружены ореолом научного знания, и он частенько разговаривал с этими молодыми людьми так, что они совершенно терялись и становились в тупик. Особенно поражало это Драйсдейла. У него было достаточно чувства юмора и честности, чтобы по достоинству оценить капитана, но он был в постоянном недоумении по поводу того, как всё это следует понимать.
 
* Утопия (Utopia) – остров из произведения английского писателя и философа Томаса Мора (Sir Thomas More) «Золотая книжечка, столь же полезная, сколь и забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия», в переносном смысле некое идеальное место.
 
– Капитан, конечно, молодчина, – говорил он Тому в последний вечер визита старого джентльмена, – но, клянусь Юпитером, мне постоянно кажется, что большую часть времени он просто подтрунивает над нами. Это уж слишком – слушать его рассуждения, как будто мы все тут так же обожаем греческий, как, кажется, обожает его он, и как будто здесь в жизни никто не напился.
– А я утверждаю, что именно так он и думает, – сказал Том. – Ты же видишь, все при нём ведут себя осторожно.
– И этот его сын тоже, должно быть, хороший парень. Разве ты не видишь, что он ни разу не пожаловался? Вчера вечером его отец рассказывал мне, как ему приятно видеть, что бедность Джека совсем ему не помеха. Он всегда ему говорил, что среди английских джентльменов так оно и будет, а теперь видит, что он живёт скромно и независимо, но при этом на равных с людьми, которые богаче него и выше по общественному положению, «как вы, сэр», сказал он мне, и дружит с ними. Клянусь Юпитером, Браун, я чувствовал себя чертовски глупо. Думаю, я покраснел, а я не часто позволяю себе такую роскошь. Если бы мне не было так стыдно, я бы попытался теперь подружиться с Харди. Но я не знаю, как смотреть ему в глаза, да он, наверно, и не захочет сближаться с повесой вроде меня.
Том, по особой просьбе капитана, присутствовал при его отъезде и занял место напротив него и его сына в почтовой карете на Саутгемптон, чтобы проводить его пару миль. Всю первую милю капитан распространялся об удовольствии, которое доставил ему визит, и приглашал Тома погостить у них на каникулах. Живут они скромно, но рады ему будут от всей души, а уж лучшего места для купания и катания на лодке на всём побережье не сыщешь. Если он захочет взять с собой ружьё, то в пещерах на мысе Пойнт полно сизых голубей и морских выдр. Том совершенно искренне заверил его, что ничто не сможет доставить ему большего удовольствия. Потом молодые люди вышли из кареты, чтобы подняться пешком на холм Бэгли, а когда сели снова, то обнаружили, что капитан держит в руках большой кожаный бумажник, из которого он достал две пятифунтовые банкноты и начал упрашивать своего сына взять их, в то время как Том пытался сделать вид, что ничего не замечает.
Некоторое время Харди упорно отказывался, дискуссия становилась всё более оживлённой, и делать вид, что ничего не слышишь, было уже бесполезно.
– Право же, Джек, ты не настолько горд, чтобы не принять подарка от собственного отца, – сказал капитан наконец.
– Но, дорогой отец, мне не нужны деньги. Ты и так даёшь мне достаточно.
– Джек, послушай меня и будь благоразумен. Ты ведь знаешь, что многие твои друзья проявляли по отношению ко мне гостеприимство. Я не смогу отплатить им тем же, но хочу, чтобы ты сделал это вместо меня.
– Отец, я могу это сделать и без этих денег.
– Послушай, Джек, – сказал капитан, снова суя ему банкноты, – я настаиваю на том, чтобы ты взял это. Ты очень огорчишь меня, если не возьмёшь.
Сын взял, наконец, банкноты с таким видом, какой у большинства людей его возраста бывает, когда они теряют эту сумму, в то время как лицо его отца лучилось счастьем, когда он клал бумажник обратно во внутренний нагрудный карман. Во время этой операции он случайно встретился глазами с Томом, и тот невольно смутился, как будто вмешался в их семейные дела, хоть и непреднамеренно. Но капитан тут же положил руку ему на колено и сказал:
– Ведь молодому человеку десять фунтов никогда не помешают при манёвре, а, мистер Браун?
– Напротив, сэр, я думаю, значительно его облегчат, – сказал Том и снова почувствовал себя вполне комфортно. Тем летом капитан остался без нового сюртука, но он и так всегда выглядел как джентльмен.
Скоро карета остановилась, чтобы принять пакет на перекрёстке, и молодые люди вышли. Они смотрели ей вслед, пока она не скрылась за поворотом, а потом пошли обратно к Оксфорду через лес Бэгли, и Харди с явным удовольствием слушал восторженные хвалы друга в адрес своего отца. Но у него не было настроения для разговоров, и вскоре они зашагали молча.
Они остались наедине впервые с того утра, которое последовало за их примирением, поэтому скоро Том ухватился за возможность вернуться к разговору о предмете, который больше всего занимал его мысли.
– Она так и не ответила на моё письмо, – сказал он вдруг.
– Я очень этому рад, – сказал Харди.
– Но почему?
– Потому что ты сам хотел оборвать это раз и навсегда.
– Да, но всё-таки она могла хотя бы сообщить, что получила это. Ты не поверишь, как мне тяжело не ходить туда.
– Дружище, я знаю, что это тяжело, но ты поступаешь правильно.
– Да, надеюсь, – со вздохом сказал Том. – Уже пять дней как я и на сотню ярдов не подходил к «Клушицам». Старая леди, должно быть, удивляется.
Харди не ответил. Что он мог сказать, кроме того, что она удивляется наверняка?
– Ты не откажешься сделать мне большое одолжение? – сказал Том через минуту.
– Всё, что в моих силах. Какое?
– Да просто зайди туда по дороге, я даже близко подходить не буду, а ты посмотри, как там дела – как она.
– Хорошо. Как тебе нравится этот вид на Оксфорд? Я всегда считал, что он самый лучший.
– Нет. Отсюда не видно половины колледжей, – сказал Том, которому очень не хотелось менять тему разговора на пейзажи.
– Зато отлично видно все башни и шпили, и реку на переднем плане. Смотри, как скользит по лугу Крайст Чёрч эта тень от тучи. Всё-таки это очень красивый старинный город.
– Издалека или для постороннего – может быть, – сказал Том. – Хотя, я не знаю, – мне кажется, что там ужасно холодно и безжизненно. Есть в этом месте что-то такое, что давит на меня как груз и нагоняет тоску.
– И давно ты это почувствовал? Похоже, в твоей жизни начинается новая глава.
– Хорошо бы. Мне это нужно. Мне плевать на крикет; я почти равнодушен к гребле; а что касается этих винных вечеринок каждый день и ужинов каждый вечер, то меня тошнит при одной мысли о них.
– Во всяком случае, лекарство в твоих собственных руках, – сказал Харди, улыбаясь.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты можешь просто не ходить на них.
– На них невозможно не ходить. Больше ведь делать нечего!
Том ждал ответа, но его спутник лишь кивнул, давая понять, что слушает, и продолжал неторопливо шагать по тропинке, любуясь видом.
– С тобой я могу говорить о том, что чувствую, Харди. И всегда мог, и это большое утешение для меня сейчас. И кстати, ведь это ты вложил мне эти мысли в голову, так что ты должен мне сочувствовать.
– Я и сочувствую, дружище. Но через несколько дней с тобой снова всё будет в порядке.
– Ты ошибаешься. Это не только то, что ты думаешь, Харди. Всё-таки ты знаешь меня не так хорошо, как я тебя.  Это не только любовь и хандра из-за того, что мне нельзя с ней видеться. Нет, пожалуй, и это тоже, но главное – я не могу выносить эту замкнутую, эгоистическую жизнь, которую мы здесь ведём. Человек не создан для того, чтобы общаться только с теми, кто, как и он, получает хорошее содержание каждый квартал и не имеет других забот, кроме как бы развлечься. Я уверен, что мы уже достаточно взрослые, чтобы найти себе занятие получше.
– Без сомнения, – с провоцирующей немногословностью ответил Харди.
– А как только человек пытается из этого вырваться, то сразу же попадает в неприятности.
– Да, такая опасность действительно существует, – сказал Харди.
– Неужели тебе никогда не хочется быть ближе к реальной жизни, к мужчинам и женщинам, которые не живут на всём готовеньком? Как может называться университетом место, где могут учиться только те, у кого есть двести фунтов в год или около того?
– Тебе нужно было бы учиться в Оксфорде четыреста лет назад, когда здесь было больше тысяч студентов, чем сейчас сотен.
– Не понимаю, почему. Тогда, наверное, было в десять раз хуже, чем сейчас.
– Да вовсе нет. Просто тогдашнее положение дел должно было сильно отличаться от нашего; почти все они должны были быть бедными студентами, которые зарабатывали себе на жизнь или жили на очень скудные средства.
– И как же, ты думаешь, они жили?
– О, я не знаю. А вот как бы тебе понравилось, если бы сейчас у нас в колледже Св. Амвросия было пятьдесят бедных студентов, кроме нас, служителей, – допустим, десять портных, десять сапожников и так далее, которые приехали бы сюда из любви к знаниям и вместе с нами посещали бы лекции, и работали бы на наших нынешних студентов, пока те охотятся, занимаются греблей или играют в крикет?
– Думаю, было бы очень хорошо – по крайней мере, мы сэкономили бы на счетах у портных.
– Даже если наши сюртуки были бы не так хорошо скроены, – сказал Харди, смеясь. – Ну, Браун, у тебя в высшей степени либеральные вкусы, а также «способность воспринимать новые истины», – в тебе есть все задатки хорошего радикала.
– Говорю тебе, я ненавижу радикалов, – с негодованием возразил Том.
– Ну, вот мы и в городе. Я зайду в «Клушицы» и догоню тебя перед Хай-стрит.
Оставшись один, Том медленно прошёл ещё немного вперёд, а потом быстро обратно нетерпеливой, беспокойной походкой, и оказался в нескольких ярдах от того угла, где они расстались, когда появился Харди. С первого взгляда он понял, что что-то произошло.
– Что случилось, она не заболела? – быстро спросил он.
– Нет, её тётя говорит, что с ней всё в порядке.
– Так ты её не видел?
– Нет. Дело в том, что она уехала домой.



Глава 23
Инглборнский констебль


Во второй половине прекрасного дня в начале июня, дней через четыре-пять после того воскресенья, в которое утренняя служба в Инглборне была прервана пожаром в доме фермера Гроувза, приходский портной и констебль Дэвид Джонсон сидел за работой в маленьком не то сарайчике, не то беседке, прилепившемся к его коттеджу с задней стороны. Не то чтобы у Дэвида не было настоящей мастерской с окном, выходящим на деревенскую улицу, и прилавком прямо под ним, чтобы прохожие могли видеть, как он сидит на нём и шьёт, а он мог вволю поболтать с ними, как это было у него заведено. Но, хотя констебль поддерживал общественный порядок именем короля и шил самые разнообразные одеяния, чтобы заработать себе на хлеб насущный – от рясы помощника приходского священника до фланелевых штанов крестьянского парня – ради развлечения и отдохновения от трудов он питал пристрастие к разведению пчёл. Пчёлы констебля занимали ряд ульев, стоявших в саду, который узкой лентой тянулся позади его коттеджа. Эта полоска сада шла вдоль одной стороны владений ректора по всей её длине. Нужно сказать, что честный Дэвид от души любил посплетничать, к тому же считал частью своих обязанностей констебля быть в курсе всех событий и слухов, которые происходили или циркулировали на подведомственном ему участке. Но пчёл он любил больше, чем сплетни, и, так как с часу на час ожидал, что они будут роиться, работал, как уже было сказано, у себя в беседке, чтобы оказаться на месте в критический момент. Грубо сколоченный стол, за которым он сидел, стоял так, чтобы видны были ульи; его большие ножницы и обрезки вельвета лежали на столе перед ним, а рядом с ними – ключ от входной двери и старый совок, назначение которых станет ясно позднее.
На коленях у него лежала чёрная вельветовая куртка – воскресный наряд Гарри Уинбурна, к которой он пришивал новые рукава. Это одеяние серьёзно пострадало, когда Гарри, не жалея усилий, тушил огонь на верхушке дымовой трубы. Фермер по этому случаю преподнёс ему пять шиллингов, которых было совершенно недостаточно для покупки новой куртки, и Гарри, слишком гордый для того, чтобы обратить внимание фермера на ущерб, который он понёс, оказывая ему услугу, удовольствовался тем, что отдал портному старую куртку, чтобы он пришил к ней новые рукава.
Гарри очень нравился констеблю своим умом и независимостью и тем, какую позицию по отношению к инглборнским фермерам он занял в вопросе о наделах. Хотя по должности своей он был представителем закона и порядка в приходе, Дэвид был на стороне большинства и симпатизировал крестьянству больше, чем фермерам. Годы своего ученичества он провёл в Рединге*, где набрался таких воззрений по социальным и политическим вопросам, которые должны были казаться сливкам инглборнского общества чрезмерно передовыми. Вернувшись в родную деревню, он, как умный человек, держал свои новые идеи при себе, в результате чего достиг своей честолюбивой цели и был назначен констеблем. Его стремление занять эту должность было вызвано желанием доказать, что старая шутка насчёт мужественности портных к нему не применима, и, к удовольствию всей округи, он этого достиг благодаря своим решительным действиям всегда, когда бы ни возникала нужда в исполнении его обязанностей. Теперь, когда его репутация установилась, а положение упрочилось, он уже не так старался скрывать свои симпатии, вследствие чего его клиентура среди фермеров несколько поуменьшилась.
 
* Рединг (Reading) – крупный город в графстве Беркшир (Berkshire) на реке Темзе, в 64 км к западу от Лондона.
 
Работа, которой он был занят, естественным образом навела его на мысли о Гарри. Он шил, то раздумывая о том, не следует ли ему самому пойти к фермеру Гроувзу и заявить, что он должен Гарри новую куртку; то радуясь тому, что ректор решил дать Гарри ещё один акр земли; то размышляя о привязанности своего любимца к дочери садовника, и не может ли он как-нибудь поспособствовать его сватовству. За этими мыслями он совершенно забыл про пчёл, как вдруг внезапно послышалось громкое гудение, а потом стремительное движение в воздухе, как будто бы пронёсся железнодорожный экспресс, – это и вернуло его к действительности. Он выскочил из-за стола, отбросил в сторону куртку, схватил ключ и совок и поспешил в сад, изо всей силы колотя одно о другое.
Этот процесс, известный в деревне под названием «звон», основывается на убеждении, что пчёлы сядут не иначе, как под влиянием это своеобразной музыки; и констебль, который придерживался этой расхожей точки зрения, помчался по своему саду, звоня так, как будто бы от этого зависела его жизнь, в надежде, что этот умиротворяющий звук побудит пчёл сесть тут же на его собственных яблонях.
Является ли «звон» суеверием? Наверное, это известно тем, кто разбирается в пчёлах, но мне не довелось пока встретиться с человеком, который разрешил бы этот вопрос. Просто поразительно, как глубоко такие убеждения или суеверия укореняются в сознании деревенских жителей и одинаково разделяются  и простаками, и мудрецами. Констебль Дэвид для своего времени и классовой принадлежности был в высшей степени рассудительным человеком широких взглядов, но Кембль*, Эйкерман** или другие учёные знатоки англо-саксонского языка напрасно объясняли бы ему, что слово «tang» (звон) в старину означало «сохранить», и целью этого «звона» было не приманить пчёл сладостной музыкой, которая получается при битье ключом о совок, а сообщить соседям, что пчёлы отроились, и владелец материнского улья желает сохранить своё право на переселенцев. Дэвид прослушал бы эту лекцию с жалостью к говорящему и сохранил бы непоколебимую веру в свою музыку.
 
* Кембль (John Mitchell Kemble, 1807 – 1857) – английский филолог и историк, занимавшийся англо-саксонским периодом.
** Эйкерман (John Yonge Akerman, 1806–1873) – английский учёный и антиквар, получивший известность главным образом благодаря своим работам по нумизматике. Однако он опубликовал и ряд работ, посвящённых уилширскому диалекту английского языка.
 
В данном случае, однако, от «звона» было мало проку, потому что рой, описав пару кругов в воздухе, скрылся с глаз констебля за стеной у ректора. Он продолжал яростно звонить ещё минуту или две, а потом перестал и задумался над тем, что же делать дальше. Сразу же перелезть через стену сада приходского священника или обойти кругом и попросить разрешения продолжить поиски в его угодьях? Как человек и пчеловод он готов был немедленно последовать за пчёлами через любую стену или забор; но констебль в нём был слишком силён. Он был не в лучших отношениях со старым Саймоном, садовником ректора, да и его недавнее противодействие мисс Винтер по поводу пения вспомнилось ему тоже. Поэтому он решил, что нарушение границ владений своего соседа запятнает честь мундира приходского констебля, и размышлял о том, как поступить дальше, как вдруг услышал знакомые шаги и короткое покашливание по другую сторону стены.
– Мастер* Саймон, ты тут? – позвал он.
 
* мастер (здесь) – уважительное обращение.
 
Шедший по ту сторону стены остановился и после второго оклика коротко ответил:
– Тута.
– Пчёл моих не видел? Они полетели куда-то к вам за стену.
– Видел.
– И где же они?
– А на липах, вместе с нашими.
– Вместе с вашими, – воскликнул констебль, – нелёгкая их возьми! Забот от них больше, чем пользы.
– Я сразу понял, что это твои, как только их увидел, – продолжал старый Саймон.
– Как же ты это узнал? – спросил констебль.
– Потому что все они сидели, поджав ноги*, – сказал Саймон со смешком. – Можешь прийти и забрать их, если хочешь.
 
* характерная поза тогдашних портных.
 
Саймон смягчился от собственной шутки и разразился коротким сухим хохотом, чем-то средним между смехом и кашлем, в то время как констебль, удивлённый и обрадованный тем, что его сосед оказался в таком хорошем настроении, поспешил взять пустой улей и  рукавицы и, вооружившись таким образом, вышел из своего коттеджа и быстро пошёл к воротам дома ректора, рядом с которыми стоял коттедж Саймона.
Старый садовник был нетерпелив по натуре, поэтому эффект, произведённый шуткой, уже почти успел улетучиться, и Саймон начал впадать в своё обычное настроение по отношению к соседу ещё до того, как тот успел появиться.
– Чего так долго? – воскликнул он, когда к нему подошёл констебль.
– Я видел молодую госпожу вместе с другой молодой леди, они стояли у твоей двери и разговаривали, – сказал Дэвид, – вот я и остановился, чтобы им не мешать.
– Они вошли? С кем они разговаривали?
– С твоей хозяйкой и с дочкой твоей, по-моему, тоже. Они ведь обе дома?
– Наверно. А что они говорили?
– Я не особо слушал, но, кажется, что-то насчёт воскресенья и пожара.
– Хватит им уже набивать мой дом пузырьками. Я не собираюсь больше принимать эту докторскую дрянь.
Заметим кстати, что Саймон после своего падения упорно отказывался принимать лекарства и вёл по этому поводу постоянную войну и со своими женщинами, и с мисс Винтер, которая более чем когда-либо укрепилась в убеждении, что он несговорчив и упрям.
– А как ты себя чувствуешь, мастер Саймон? – сказал Дэвид. – Я и не спросил. Надеюсь, не сильно ушибся?
– Малость тяжело двигаться, а ещё, когда поднимаю руки, что-то как будто колет.
– Хорошо хоть не хуже, – сказал Дэвид. – Мы уже не такие молодые и проворные, как прежде, мастер Саймон.
На это замечание Саймон ответил хмыканьем. Он не любил, когда ему напоминали о его возрасте – редкий случай среди крестьян в этой части страны. Большинство из них любят казаться старше, чем есть, обожают порассуждать о своём жизненном опыте и так же твёрдо, как и все мы, верят в то, что со времён их молодости всё изменилось к худшему и в приходе, и вообще в округе.
Но Саймон, хотя был и скуп на слова, и раздражителен, что делало знакомство с ним не самым приятным, был полезен в других отношениях. С его помощью констебль быстро отправил в улей свой рой пчёл с поджатыми ногами.
Констебль настойчиво приглашал его выпить с ним стаканчик эля, на что Саймон, слегка пококетничав, согласился. Поэтому, отнеся своих вновь обретённых пчёл домой и установив улей на самодельной трёхногой подставке, он снова поспешил к Саймону, и вскоре оба они сидели в баре «Красного Льва».
Констебль решил в полной мере воспользоваться представившейся возможностью и сразу же принялся выведывать у Саймона, каковы его намерения относительно дочери. Но у Саймона было не так-то просто что-нибудь выспросить, казалось, что он даже больше, чем обычно, придерживается по поводу своей дочери позиции «не-суйтесь-не-в-своё-дело». Дэвид так и не сумел понять, присмотрел он кого-нибудь для неё или нет; но одно он всё-таки понял, и это его очень огорчило. По отношению к Гарри старый Саймон был настроен недружелюбно и обидчиво, сказал, что он пошёл по плохой дорожке и начал слишком много о себе воображать. Зачем это ему понадобилось брать больший надел, чем у всех остальных? Саймон сам лично давал Гарри советы по этому поводу, но, похоже, без особого толку, потому что свои взгляды на предмет он подытожил замечанием «не мечите бисер перед свиньями».
Время от времени констебль пробовал вступаться за своего молодого друга, но очень осторожно; прощупав почву, он пришёл к выводу – кстати, вполне справедливому – что Саймон завидует таланту Гарри к выращиванию цветов, и его нынешнее настроение вызвано разговорами мисс Винтер и её кузины о цветах хозяйки Уинбурн, которые они вели под самым его носом вот уже четыре или пять дней. Они делали это, чтобы заинтересовать старика и похвалить перед ним Гарри. Но старый садовник был из тех людей, которые не могут слышать, как при них хвалят кого-то другого, и думают, что это делается, чтобы умалить их собственные достоинства.
Когда они покончили с элем, день стал клониться к вечеру, и констебль поднялся, чтобы вернуться к своей работе; старый Саймон, в свою очередь, объявил о своём намерении сходить на сенокос, посмотреть, как там идут дела. Он был уверен, что теперь, когда он не может сам за всем присмотреть, как раньше, сено ни за что не будет убрано так, как надо.
Через час куртка была готова, и обеспокоенный констебль сам решил сразу же её отнести и заодно побеседовать с хозяйкой Уинбурн. Поэтому он завернул куртку в платок, сунул свёрток себе под мышку и отправился на окраину деревни.
Он застал хозяйку за стиркой и, отдав ей свёрток, уселся на табуретку, чтобы поговорить. Вскоре они добрались до темы, которая всегда занимала её больше всего, – до видов на будущее её сына, и она стала изливать на констебля свои тревоги. Во-первых, эта его любовь к дочери старого Саймона, – не то чтобы хозяйка Уинбурн что-нибудь против неё имела, хотя у неё тоже есть собственное мнение, как и у всех людей, и лично ей больше нравятся девушки, которые годятся на что-нибудь ещё, а не только на то, чтобы наряжаться как благородные, – но что её беспокоит, так это то, как близко Гарри принимает это к сердцу. Он стал сам на себя не похож, и она ума не может приложить, чем всё это кончится. А ещё он стал от этого раздражительным, и с работой у него начались неприятности. Он ушёл с постоянного места и стал наниматься косить с ватагой, которая по большей части состояла не из своих, приходских, а из чужаков, о которых она знать ничего не знает, и очень может быть, что лучше держаться от них подальше. Всё это хорошо, пока страда, и они могут зарабатывать  хорошие деньги где угодно, нанимаясь косить и жать, и никто не заработает столько, сколько её Гарри, но когда наступит зима, никуда он не денется, придётся искать постоянное место, а тогда фермеры могут его и не взять; а его собственная земля, которую он получил и на которую так надеялся, может быть, этих надежд ещё и не оправдает. Так что старая леди была обеспокоена, и это только усилило тревогу констебля. У него было смутное чувство, что он в какой-то мере отвечает за Гарри, потому что тот много с ним общался и часто к нему заходил. И хотя это до определённой степени могло объясняться тем, что его коттедж стоял рядом с коттеджем старого Саймона, констебль всё-таки сознавал, что он не единожды говорил со своим молодым другом так, что это могло разбередить ему душу и поощрить его естественную склонность отстаивать свои права и независимость, а ему было хорошо известно, что работник с такими настроениями едва ли избежит неприятностей у них в приходе.
Однако он не стал добавлять к тревогам вдовы свои собственные дурные предчувствия, а напротив, поднял ей настроение, расхвалив Гарри так, что даже она была довольна, и предсказав, что всё образуется, а те, кто доживёт, увидят её сына самым уважаемым человеком в приходе; и лично он не удивится, если под конец жизни его изберут церковным старостой. Затем, сам поразившись собственной смелости и чувствуя, что на дальнейший полёт воображения не способен, констебль поднялся, собираясь уходить. Он спросил, где сейчас работает Гарри, и, услышав в ответ, что тот косит на «Поле датчан», отправился его искать. Добросердечный констебль не мог отделаться от ощущения, что Гарри попадёт в беду, и хотел убедиться в том, что пока ещё всё в порядке. Когда у человека появляется это смутное чувство по отношению к другу, за ним всегда следует естественный и непреодолимый импульс найти его и быть с ним.
«Поле датчан» было частью приходской земли, оно было большим, акров десять или около того, и находилось неподалёку от деревни. Его пересекали две тропинки, так что это была почти что общинная собственность, и деревенские дети использовали его для игр так же, как и деревенский луг. На взгляд Саймона, который занимался не только садом ректора, но и хозяйством вообще, они  топтали траву куда больше допустимого; но дети продолжали поступать по-своему, несмотря на все его угрозы. Мисс Винтер скорее согласилась бы остаться без сена, чем ограничить их развлечения. Это был самый трудный участок для косьбы во всём приходе, и потому, что его топтали, и из-за обилия травы. Датчане, а может быть, ещё какие-нибудь неизвестные личности, сделали почву плодородной (возможно, удобрив её своими трупами), и ко времени нашей истории это преимущество всё ещё давало себя знать. Во всяком случае, поле давало прекрасное сено, а косцы, по особому распоряжению мисс Винтер, всегда получали на один шиллинг за акр больше, хотя Саймон платил этот шиллинг в такой неприятной манере и с таким ворчанием, что мог уморить этим всех косцов в округе.
Но когда констебль перебрался через перелаз на покос, дурные предчувствия в значительной мере вылетели у него из головы. Он был простой добрый человек, и сердце его было открыто влиянию погоды и пейзажа, а «Поле датчан» под косыми лучами вечернего солнца, полное жизни, радости и весёлого шума, как раз и было местом, способным заставить его позабыть обо всех неприятностях.
И здесь констебль не является исключением. Найдётся ли среди всех нас человек, который, подумав спокойно и беспристрастно, сможет сказать, не кривя душой, что на земле имеется ещё хотя бы одно место, где он наслаждался таким полным, настоящим и здоровым счастьем жизни, как на сенокосе? Он может снискать себе славу в пеших и конных видах спорта и прочих занятиях, которыми так гордятся англичане; он может снова и снова оставлять позади всех своих соперников, скача по долинам Эйлсбери* или Беркшира, или других наших славных охотничьих графств; он может выследить самого старого и осторожного оленя в лесах Шотландии, поймать в реке Твид** самого большого лосося в этом году или такую же форель в Темзе; он может набрать самое большее количество очков в важнейших матчах по крикету; может совершать долгие и опасные пешие походы по болотистым торфяникам, по горам и ледникам, о которых после ему будет приятно вспомнить; он может с успехом посещать многочисленные званые завтраки на бархатистых лужайках неподалёку от Мэйфера*** в окружении сказочного богатства, красоты и роскоши, на которые только способен Лондон; он может блистать в любительских спектаклях и на светских приёмах; его голос может заставить притихнуть аудиторию в Палате общин или в зале суда; он может познать вкус любых других удовольствий и триумфов, доступных англичанину; но я сильно сомневаюсь, что, сопоставив спокойно и беспристрастно свои воспоминания, он не скажет, наконец, что свежескошенный луг – это то самое место, где он провёл часы, которые ему больше всего хотелось бы пережить заново и меньше всего хотелось бы забыть.
 
* Эйлсбери (Aylesbury ) – главный город графства Бакингемшир (Buckinghamshire).
** Твид (River Tweed) – река на границе Англии и Шотландии, одна из богатейших лососевых рек Великобритании.
*** Мэйфер (Mayfair) – район в центральном Лондоне с очень дорогой недвижимостью. Название связано с майской ярмаркой (May fair), которая проводилась там с 1686 по 1764 г.
 
Пока мы маленькие, мы ковыляем по свежескошенному сену, наслаждаясь многоцветьем  поверженной травы и полевых цветов и возможностью падать там, где хочется, не ушибаясь; мальчишками мы бросаемся сеном друг в друга, в учениц деревенской школы, в своих нянь и кузин до тех пор, пока, разгорячённые и усталые, не садимся за чай или силлабаб* под сенью огромного дуба или вяза, который, как монарх, возвышается посреди пастбища; или же, идя следом за косцами, с воодушевлением набрасываемся на сокровища, которые обнажил взмах косы, – гнёздышко какого-нибудь несчастного, поздно отложившего яйца лугового конька или беспечной полевой мыши; подростками мы честолюбиво орудуем лишними вилами или граблями, или взбираемся на повозки и, широко раскинув руки, принимаем душистый груз, который нам подают снизу, и который поднимается всё выше и выше по мере того, как мы проезжаем вдоль длинного ряда копен; ещё через год-два мы бродим по сенокосу со своей первой возлюбленной, а наша душа и язык полны нежными речами и мыслями; мы пробуем косить, пока бронзовые от загара косцы во время своего короткого отдыха лежат в тени, и охотно ставим им магарыч за эту возможность.
 
* силлабаб (syllabub) – старинный английский десерт, который был очень популярен в семнадцатом – девятнадцатом столетиях и приготовлялся из сливок или жирного молока с добавлением сахара, вина и некоторых других ингредиентов. В одном из старинных рецептов предлагалось смешать все составляющие, кроме молока, в большой миске, поместить миску под корову и надоить молока доверху.
 
И вновь мы приходим туда с книгой в кармане, и наши дети кувыркаются в сене вокруг нас, как когда-то мы до них; а мы сами то принимаем участие в их шумной возне и забрасываем их сладко пахнущим сеном, то размышляем, и читаем, и дремлем чудесными летними вечерами. И разве не придём мы туда когда-нибудь опять, уже в качестве дедушек, наслаждаться играми и ухаживаниями следующего поколения?
Чувствовал ли когда-нибудь хоть один из нас разочарование и меланхолию на сенокосе? Приходилось ли нам, лёжа спиной в копне, глядя вверх, в синее небо, и слушая весёлый шум, в который сливаются звуки правки кос и смех и болтовня женщин и детей, думать плохо о мире и своих собратьях? Нет! А если приходилось, то нам должно быть стыдно, и мы заслуживаем того, чтобы больше никогда не выезжать за пределы города во время сенокоса.
В том, что мы видим и слышим на сенокосе, есть нечто, затрагивающее те же струны души, что и строки Лоуэлла* из «Видения сэра Лонфала», которые кончаются так:
 
За дурацкий колпак жизнь свою отдаём,
В суете и заботах время мимо несётся,
Это ведь только Небо не сдаётся внаём,
Это ведь только Бог людям даром даётся.
Лето щедрое с вас не возьмёт медяка,
И прекрасен июнь даже для бедняка.
 
 
* Лоуэлл (James Russell Lowell, 1819 – 1891) – американский поэт-романтик, творчество которого высоко ценил Томас Хьюз.
 
Но философия сенокоса ещё не написана. Будем же надеяться, что тот, кто возьмётся за рассмотрение этой темы, не растеряет всю её сладость в процессе поиска источника её очарования.
Констебль и не думал анализировать свои ощущения, но, очутившись на «Поле датчан», с удовольствием почувствовал, что настроение у него поднимается. Всё сено было уже скошено, за исключением маленького участка в дальнем углу, на котором как раз работали косцы. По всему полю рассыпались группы детей и присматривающих за ними женщин, которые большей частью сидели на скошенной траве и занимались рукоделием и болтовнёй, пока малыши играли рядом. Не прошёл он и двадцати ярдов, как вдруг остановился из-за неистового крика ребёнка; обернувшись на голос, он увидел маленькую девочку, лет шести-семи, которая отошла от матери и теперь выкарабкивалась из канавы, заламывая ручки от боли и ужаса. Бедная малышка упала в заросли крапивы, сильно перепугалась, да и обожглась. Констебль подхватил её на руки и стал успокаивать, как умел, потом, побродив, нашёл листья щавеля, сел, усадил её к себе на колени и начал растирать ей щавелем ручки, повторяя старый стишок:
 
Щавель наш
Молодец,
Будет щавлю
Леденец,
А крапиве не дадим,
Пусть не жжётся.
 
Это растирание, и добрый голос констебля, и нескладный стишок, и то, что крапива получит по заслугам, вскоре успокоили девочку, и она перестала плакать. Но к месту происшествия начали подходить люди, и среди них – мисс Винтер со своей кузиной, которые были неподалёку и слышали, что произошло. Констебль встревожился и смутился, когда, оторвавшись от своего благотворительного занятия, обнаружил рядом с собой дочь ректора. Но его тревога была необоснованной. Его поступок и то, как ласково он обращался с ребёнком, прогнали у неё из головы все воспоминания о его еретических взглядах и неуступчивости в вопросе о псалмах. Она приветствовала его с искренней сердечностью, а потом – когда он отдал свою подопечную матери, которая сначала была склонна сурово обойтись со всхлипывающей беглянкой – подошла к нему и сказала, что хотела бы с ним поговорить.
Дэвид очень обрадовался перемене в манере мисс Винтер, но пошёл с ней не без беспокойства, боясь, как бы она опять не начала разговор на спорную тему, а тогда ему придётся выполнить свои обязанности общественного деятеля, невзирая на риск её обидеть. Он значительно успокоился, когда она начала с вопроса, часто ли он в последнее время виделся с сыном вдовы Уинбурн.
Дэвид признал, что обычно видится с ним каждый день.
А известно ли ему, что он ушёл со своего места и поссорился с мистером Тестером?
Да, Дэвид знает, что Гарри повздорил с фермером Тестером, но фермер Тестер из тех, с кем трудно не повздорить.
– И всё же, знаете ли, это очень плохо, когда такой молодой человек ссорится с фермерами, – сказала мисс Винтер.
– Это фермер с ним поссорился, понимаете ли, мисс, – ответил Дэвид, – в том-то всё и дело. Он пришёл к Гарри, весь такой недовольный, и сказал, мол, или бросай свою землю, или бросай место, – или одно, или другое. Так что, видите ли, мисс Винтер, Гарри вроде как к этому вынудили. Не бросать же ему землю, с которой он как раз начал получать урожай, ради места у фермера Тестера, не такое уж оно и хорошее, мисс.
– Очень может быть, что и так; но я боюсь, что это помешает ему найти работу в будущем. Другие фермеры не захотят теперь его брать, разве что в крайнем случае.
– Нет, они плохо ладят и какими только словами друг друга не называют. Но они не терпят, когда бедный человек высказывает своё мнение или пытается постоять за себя, все они такие, – сказал Дэвид, нерешительно поглядывая на мисс Винтер, как будто не зная, как она воспримет это критическое заявление; но она продолжала, никак не выражая своего несогласия:
– Я постараюсь найти ему работу у моего отца, но, к сожалению, я обнаружила, что Саймону эта идея не нравится. Саймона всегда непросто понять. Когда я заговорила об этом, он сказал что-то вроде того, что «овца, что много блеет, наесться не успеет». Но мне кажется, что этот молодой человек не особенно разговорчив? – и она сделала паузу.
– Истинная правда, мисс, – энергично подтвердил Дэвид, – во всём приходе нет такого осмотрительного в словах и основательного в работе человека.
– Я очень рада это слышать, – сказала мисс Винтер, – надеюсь, нам скоро удастся что-нибудь для него сделать. Но мне бы хотелось, чтобы вы сейчас поговорили с ним о компании, к которой он, кажется, пристал.
При этих словах мисс Винтер вид у констебля стал испуганный, но он не ответил, потому что не знал, на что она намекает. Она увидела, что он её не понял, и продолжала:
– Сегодня он нанялся косить вместе с ватагой с пустошей и из соседнего прихода; я уверена, что это очень плохие люди и совсем неподходящая для него компания. Я была очень недовольна, когда оказалось, что Саймон их нанял; но он сказал, что они скосят всё это за один день, а больше его ничто не волнует.
– И это славная работа за день для пятерых, мисс, – сказал Дэвид, глядя на поле, – и сделана она хорошо, посмотрите, – и он подобрал горсть скошенной травы, чтобы показать, как низко у самой земли она была скошена.
– О да, я не сомневаюсь, что они очень хорошие косцы, но я уверена, что люди они нехорошие. Вот посмотрите, видите, кто сейчас принёс им пиво? Я надеюсь, что вы поговорите с сыном вдовы Уинбурн и постараетесь вытащить его из плохой компании. Нам всем будет очень жаль, если он попадёт в неприятности.
Дэвид пообещал сделать всё, что в его силах, и мисс Винтер пожелала ему доброго вечера и отошла к своей кузине.
– Ну как, Кэти, сделает он то, что ты велела?
– Да, конечно; и я думаю, что лучше него с этим никто не справится. Вдова Уинбурн считает, что к его мнению её сын прислушивается больше всего.
– Знаешь, мне кажется, ничего из этого не выйдет. По-моему, он ей совершенно безразличен.
– Но ведь ты видела её только один раз, да и то всего две или три минуты.
– А потом, этот ужасный старый Саймон так упрямится, – сказала кузина. – Ты никогда его не переубедишь.
– Он действительно может вывести из терпения, но обычно мне удаётся добиться своего. И ведь это такой прекрасный план, правда?
– О, прелестный! Если только тебе удастся его осуществить.
– А теперь нам точно пора домой, а то папа будет беспокоиться.
И молодые леди ушли с сенокоса, с головой погрузившись в строительство воздушных замков для Гарри Уинбурна и дочери садовника. Мисс Винтер не могла устоять перед историей истинной любви точно так же, как и её кузина, да и весь их пол вообще. Они не были бы женщинами, если бы их не заинтересовала такая всепоглощающая страсть, как у бедного Гарри. К тому времени, как они дошли до дома ректора, они уже поселили его в коттедже садовника вместе с молодой женой и матерью (ведь там хватит места и для вдовы, а когда прачка под рукой, это так удобно), а старого Саймона отправили на пенсию и послали доживать свой век, пререкаясь с женой, в коттедже вдовы. Строительство воздушных замков – приятное и безвредное занятие.
Тем временем констебль Дэвид направился к косцам, решившим передохнуть, перед тем как закончить последнюю половину акра, которая ещё оставалась на корню. Личность, появление которой внушило мисс Винтер такой ужас, цедила им пиво из маленького бочонка. Это была пожилая костлявая женщина с кожей, коричневой от загара, как и у косцов. Она носила мужскую шляпу и спенсер*, голос у неё был громкий и грубый, и вообще она не располагала к себе. В приходе её знали под именем папаши Коллинза, и уже много лет она считалась изгоем. Она жила на пустоши повыше деревни, часто нанималась работать на полях, пускала к себе жильцов и курила короткую глиняную трубку. Эта её эксцентричность в сочетании со странным полумужским одеянием и объясняла то положение вне закона, в котором она жила. Мисс Винтер и прочие добрые люди из Инглборна считали её способной на любое преступление и учили детей бросать игры и убегать при её приближении; но констебль, которому пару раз довелось приходить в её дом с ордером на обыск и вообще часто сталкиваться с ней при исполнении своих обязанностей, был о ней не такого уж плохого мнения. Он часто во всеуслышание заявлял, что не видит в ней большого вреда, да и притворяться она совсем не умеет. Тем не менее, Дэвида совсем не обрадовало её появление в качестве поставщика ватаги, к которой присоединился Гарри. Он знал, что это сильно повредит ему в глазах всех респектабельных людей прихода, и всей душой стремился помешать этому.
 
* спенсер – короткая двубортная куртка, названная по имени графа Спенсера (George Spencer, 2nd Earl Spencer, 1758 – 1834). По легенде, он как-то задремал у камина в ресторане и прожёг фалды фрака. Недолго думая, он их отрезал. Так появился новый предмет одежды.
 
С этими намерениями он подошёл к косцам, которые отдыхали под большим вязом, и похвалил их сегодняшнюю работу. Они и сами были очень довольны и ею, и друг другом. Когда люди проработали вместе на сенокосе шестнадцати часов подряд, и ни один из них не может сказать, что другие не сделали свою справедливую часть, к концу дня они бывают склонны ещё больше уважать друг друга. Сегодня был первый день работы Гарри с этой ватагой, которая, как всем было известно, ходила по округе и совершала великие подвиги во время сенокоса и жатвы. Они остались довольны им, а он – ими, особенно в его теперешнем настроении, ведь они, как и он, свободно бродили по свету, не служа постоянному хозяину. Констебль видел, что это неудачное время для разговора; поэтому он посидел с Гарри, пока вся ватага не поднялась, чтобы по вечерней прохладе закончить работу, и пошёл обратно в деревню, пригласив его зайти к нему в коттедж по пути домой, что Гарри ему пообещал.



Глава 24
Экзамены «скулз»


Самое характерное место в Оксфорде – это двор «скулз»*. Без сомнения, в те времена, когда университет обладал привилегиями карать воров, пойманных на его территории, и преследовать их за её пределами для последующей доставки обратно и наказания, а также другими подобными старинными правами, где-нибудь в его пределах должно было находиться место, где задавались вопросы куда более волнующие, чем на экзаменах на степень бакалавра. Но с тех пор как alma materперестала вершить правосудие по делам «о государственной измене, бунте, фелонии** и нанесению увечий»***, именно здесь, в этом роковом и неумолимом дворе и окружающих его зданиях она применяет свои самые сильные чары для воздействия на души детей своих. Надо полагать, что человек, жизнь которого зависит от результатов допроса, должен чувствовать себя хуже, чем студент, у которого от результата экзамена зависит получение учёной степени, а быть приговорённым к повешению – или хотя бы к позорному столбу – большее несчастье, чем провалиться на экзамене. Но, в конце концов, ощущения в том и другом случае принципиально не отличаются, просто в первом из них они сильнее; и учреждению, которое может экзаменовать человека in literis humanitoribus – в гуманитарных дисциплинах – раз в году в продолжение двух или трёх дней подряд, пожаловаться не на что, хотя оно больше и не обладает властью его повесить.
 
* двор «скулз» и образующие его здания сейчас являются частью Бодлеанской библиотеки.
** фелония – в феодальном праве всякое нарушение ленной верности вассалом по отношению к сюзерену и наоборот; влекло за собою лишение жизни или прекращение ленного господства. Кроме того, в английском праве слово felony означает любое тяжкое преступление.
*** это право было даровано Оксфордскому университету Генрихом IV (Henry IV, годы царствования 1399–1413), а затем подтверждено Елизаветой I (Elizabeth I, годы царствования 1558 – 1603).
 
Двор «скулз» по большей части пустынен. Студенты проходят мимо мрачных железных ворот,  которые ведут в него с трёх сторон – с Брод-стрит, со стороны Рэдклифа и с Нью-Колледж-лейн – лишь по необходимости, молча и быстрым шагом. Там не играют дети под присмотром нянек. Там никто не живёт. Только во время экзаменов там можно увидеть несколько фигур с капюшонами*, которые проходят, как будто сознавая свою власть над академической жизнью или смертью, и множество содрогающихся представителей студенческого мира, беспорядочно снующих по двору – несчастных юнцов в белых галстуках и с белыми полосками под воротниками**, которые подвергаются peine forteet dure с той или иной степенью самообладания; а также их друзей, которые пришли, чтобы присмотреть за ними. Вы можете войти внутрь и сами поглядеть на пытку, если вам того хочется, потому что экзамены «скулз» viva voce*** открыты для публики. Но, если вы не слишком жестокосердный человек, одного такого опыта вам будет достаточно. Зрелище длинного стола, за которым восседают Минос, Радамант и К;**** в полном академическом облачении, с суровыми лицами и тихими голосами, и по очереди запускают когти в свою жертву, то давая ей немного отбежать, как кошка, играющая с мышью, то утаскивая её обратно, подцепив, как когтем, коварным вопросом, зондируя то с той, то с этой стороны, выворачивая её наизнанку, – и ряда жертв напротив, бледных или раскрасневшихся, которые склоняются над выданной бумагой или читают по изрядно замусоленной книге с обеспокоенной или небрежной миной, в зависимости от темперамента, но все, как один, испытывают адские муки; а также ряда будущих жертв, которые «сидят над скулз» – так это называется – и почти столь же достойны жалости, потому что сюда их привёл безжалостный университетский устав наблюдать за страданиями, которые скоро предстоят им самим, – это зрелище должно наполнить душу каждого друга страдающего человечества «чувствами, что глубже слёз»*****. Весь долгий день до четырёх часов, а то и позже, продолжается пытка. Наконец отпущена последняя жертва; «сидящие на скулз» молча разлетаются по своим колледжам в поисках утешения своим расстроенным чувствам, а может быть, и пива – этого универсального лекарства студентов. На загадочные полчаса педели закрывают безжалостные двери, за которыми сидят экзаменаторы. Снаружи, во дворе собираются по двое-трое друзья жертв, которые ждут открытия дверей и раздачи «тестамуров». Читательницам будет интересно узнать, что тестамуры – это подписанные экзаменаторами свидетельства о том, что ваши сыновья, братья, а возможно, и мужья успешно выдержали пытку. Но если это мужья, о, не вздумайте ходить туда сами или посылать своих сыновей дожидаться тестамура главы семейства; Оксфорд редко видел зрелище, на которое он, отвратив лицо своё, с большей охотой опустил бы завесу милосердия, чем мальчуган, который бежит, заливаясь слезами, со двора «скулз» с криком: «Мама! Папа провалился! Папа провалился!»

* капюшоны – в отличие от студенческих мантий, мантии бакалавров, магистров и докторов имеют капюшон.
** белый галстук и белые полоски под воротником – белый галстук-бабочка и две белые полоски ткани (bands), которые повязываются под воротником на шнурке, составляют часть парадного академического одеяния студента.
*** viva voce (лат.) – устный.
**** Минос, Радамант и К; – согласно древнегреческой мифологии, Минос, Радамант, Аякс и Триптолем вершили суд в загробном царстве мёртвых.
***** «чувствами, что глубже слёз» – в оригинале with thoughts too deep for tears – заключительная строка стихотворения У. Вордсворта (William Wordsworth, 1770 – 1850) Ode: Intimations Of Immortality From Recollections Of Early Childhood («Ода: обещания бессмертия из воспоминаний раннего детства»).

Экзамен, на котором должна решиться академическая судьба некоторых наших персонажей, близится к завершению; письменные работы кандидатов на получение степени с отличием продолжались всю последнюю неделю. Каждое утро трое наших знакомых из колледжа Св. Амвросия вместе с остальными собирались для беспокойных дневных трудов после такого завтрака, который были в состоянии съесть при данных обстоятельствах. Ведут они себя при этом совершенно по-разному. Как только Грею удаётся выйти с экзамена хотя бы на десять минут, он, нервничая, бежит к себе в комнаты сверять даты и всё остальное. Он изводит себя из-за каждой своей ошибки, которую ему удаётся обнаружить, и зубрит чуть ли не все ночи напролёт в надежде на то, что завтра ему повезёт больше. Блейк до конца остаётся верен своей наигранной беспечности, посмеивается над экзаменаторами и со смехом рассказывает о своих ответах в последней работе, сделанных наугад. Нужно сказать, что догадки его по большей части верны; когда они сравнивали ответы, то оказалось, что он попал почти что в яблочко в своих ответах на пару вопросов, которые Харди и Грей пропустили вообще. Если же ответы его в цель не попадают, он сопровождает их каким-нибудь шутливым замечанием, вроде того что «дурак за пять минут задаст больше вопросов, чем умный сможет дать ответов за неделю», или пожеланием, «чтобы  экзаменаторы играли по-честному и под конец поменялись бы на часок с кандидатами сторонами стола». Но и он тоже, хотя и тайком, каждую свободную минуту посвящает зубрёжке с репетитором. Харди дочитал всё, что было нужно, ровно за тридцать шесть часов до первого письменного экзамена и подготовился к борьбе, хорошо выспавшись две ночи подряд и проведя целый день на реке вместе с Томом. Он упорно трудился с самого начала, поэтому действительно как следует проработал все нужные книги. А теперь он чувствует, что честно и добросовестно сделал всё, что мог, и что, если он провалится, то это случится либо из-за невезения, либо из-за природной неспособности, а не по его собственной вине, и ему удаётся сохранять хладнокровие в большей степени, чем его товарищам по несчастью.
Неделя письменных работ прошла без происшествий; пришёл черёд экзамена viva voce для кандидатов на получение степени с отличием. Они сдают этот самый сложный из экзаменов в алфавитном порядке, по четверо в день, а после него всё будет кончено и останется лишь терпеливо ждать классового списка. В эти дни в огороженной части зала, предназначенной для публики, всегда много народу. Часто передние места бывают заняты частными репетиторами кандидатов, которые сидят, как тренеры из Ньюмаркета*, и наблюдают за выступлениями своих подопечных, отмечая, как выносит прессинг каждый из жеребцов и как себя ведёт, если приходится туго. Они так же внимательно следят и за экзаменаторами, стараясь определить, какую линию они изберут, и будет ли сделан упор на естественные науки, историю или гуманитарные, с тем чтобы соответственно ориентировать других своих учеников. Позади них, главным образом на самых задних скамьях, стоящих на приподнятых ступеньках, сидят и волнуются младшие братья и друзья, по несколько минут за один заход, то и дело входя и выходя в состоянии крайнего беспокойства, и эти проявления сочувствия заставляют объектов их заботы нервничать ещё больше.
 
* Ньюмаркет (Newmarket) – город в графстве Саффолк (Suffolk), крупнейший центр разведения чистокровных лошадей и место проведения скачек.
 
Идёт вторая половина второго дня экзамена viva voce кандидатов на степени с отличием. Среди экзаменующихся Блейк. Его университетский наставник, Харди, Грей, Том и другие студенты колледжа Св. Амвросия в большей или меньшей степени присутствовали во время экзамена, и теперь Харди и Том ожидают снаружи выдачи тестамуров.
Группа ожидающих невелика. То, что кандидат на степень с отличием получит тестамур, считается настолько само собой разумеющимся, что не вызывает ажиотажа; как правило, для их получения остаются сами экзаменующиеся.
Взволнованные лица в этой группе только у Тома и Харди. За последние несколько минут они не обменялись ни словом, прохаживаясь взад-вперёд перед дверью. Вот вышли экзаменаторы и направились каждый в свой колледж, а ещё через минуту дверь снова распахнулась, и появился секретарь с бумагами в руках.
– Теперь увидишь, прав я или нет, – сказал Харди, когда они вместе с остальными собрались у дверей. – Говорю тебе, у него нет ни единого шанса.
Секретарь зачитывает имена на тестамурах, которые держит в руках, и раздаёт их владельцам.
– А на имя мистера Блейка из колледжа Св. Амвросия у вас нет? – с отчаянием спросил Том, когда секретарь закрывал дверь.
– Нет, сэр, ничего кроме тех, что я уже роздал, – ответил секретарь, качая головой.
Дверь за ним закрылась, они пошли прочь и первую минуту шли молча.
– Я говорил тебе, что так и будет, – сказал Харди, когда они вышли через южные ворота к Рэдклифу.
– Но мне кажется, он так здорово отвечал, когда я сидел на экзамене.
– Когда это случилось, тебя там не было. Я сначала подумал, что они выгонят его тут же.
– Так это было на богословии?
– Да. Его попросили рассказать одну из статей*, а он не знал и трёх слов. Тут-то я и понял, что всё кончено. И он, и экзаменатор оба вышли из себя, дело шло всё хуже и хуже, пока экзаменатор не сказал, что на какой-то вопрос из тех, что он задал, сам он смог бы ответить в десятилетнем возрасте, а Блейк сказал, что и он тоже. Потом ему дали ещё и письменное задание по богословию, но было уже ясно, что шансов у него нет.
 
* одну из статей – т.е. одну из 39 статей англиканского вероисповедания (The Thirty-Nine Articles of Religion) – вероучительного документа Церкви Англии, в котором содержится суммарное изложение англиканской веры.
 
– Бедняга! Как ты думаешь, что он теперь будет делать? Как он это воспримет?
– Не знаю. Но, боюсь, ему будет очень тяжело это перенести. Он ведь был самым способным на нашем курсе. Так жаль.
Они пришли в колледж Св. Амвросия, как раз когда начал звонить колокол на послеобеденную службу в часовне, и отправились туда. Блейк тоже был там, и одного взгляда ему оказалось достаточно, чтобы понять, что произошло. Собственно говоря, он весь день ничего другого и не ожидал после того, как срезался на статьях. Том не мог удержаться, чтобы не наблюдать за ним во время службы, и позднее, вечером, признался одному из друзей, что можно думать о Блейке всё что угодно, но несомненно одно – он умеет проигрывать.
Выйдя из часовни, он задержался во дворе у её дверей, болтая как ни в чём не бывало, а перед обедом в холле стоял на его ступеньках с хорошо разыгранным безразличием. Все думали о его провале; некоторые – с неподдельной жалостью и сочувствием; другие – как о любой сиюминутной сенсации, примерно так же, как если бы потерпел неудачу фаворит на Дерби; третьи – с плохо скрытым торжеством, потому что у Блейка среди студентов было немало врагов. Сам он прекрасно сознавал, о чём они думают, но сохранял свою лёгкую, весёлую манеру поведения, хотя это стоило ему огромных усилий. Единственное упоминание о том, что случилось, Том услышал от него, когда он приглашал его на винную вечеринку.
– Ты занят сегодня, Браун? – спросил он.
Том ответил отрицательно.
– Тогда приходи ко мне, – продолжал он, – другого такого шанса в нашем колледже у тебя не будет. У меня ещё есть несколько бутылок старого вина; остаётся лишь выпить их; переезда вместе с хозяином они не перенесут.
Потом он повернулся к другим студентам и пригласил их тоже, собственно, он приглашал всех, кого попало, в особенности представителей доминирующего фешенебельного кружка, среди которых в основном вращался. Эти молодые джентльмены (на которых мы бросили беглый взгляд в самом начале, но чьего общества с тех пор тщательно избегали, поскольку чем меньше говорить об их словах и делах, тем лучше) по-прежнему шли своим путём, становясь всё более ленивыми, безрассудными и наглыми. В последнее время они совершали настолько скандальные поступки, что по этому поводу даже созывались официальные собрания администрации колледжа; но, поскольку энергичных мер за этим не последовало, эти обсуждения только ухудшили положение и внушили студентам мысль, что они могут безнаказанно делать всё, что захотят. Той ночью наступила развязка, как будто бы поток беспорядков вышел, наконец, из берегов и затопил весь колледж.
В течение двух часов винная вечеринка в больших комнатах на первом этаже, которые занимал Блейк, шла среди буйного, необузданного веселья в соответствии с настроением хозяина. Блейк пошёл вразнос. Он пригласил каждого студента, с которым у него было хотя бы шапочное знакомство, как будто хотел засвидетельствовать постигшую его катастрофу сразу перед всем светом. Многие из пришедших чувствовали себя неловко, сами они предпочли бы сюда не приходить и считали этот провал настоящим несчастьем. Но, в конце концов, самому Блейку лучше знать, как он хочет, чтобы к этому относились, и если на него напала блажь устроить по этому случаю большую винную вечеринку, самое вежливое, что тут можно сделать, это на неё пойти. И они пошли, и удивлялись невозмутимости своего хозяина столько, сколько ему было угодно, при этом всё же сомневаясь в глубине души, а не притворство ли это. Конечно, это и было притворство, не стоившее затраченных на него усилий; никакое притворство их не стоит. Но мы должны быть снисходительными. Каждый переносит такие вещи по-своему, и мало кто после падения в жизненной борьбе может спокойно сесть и сказать: «Да, на этот раз меня побили. Да ещё и по моей же собственной вине. Так вот, дорогие друзья мои, посмотрите на меня хорошенько, я ведь знаю, что вам этого хочется, и скажите всё, что считаете нужным, потому что сейчас я встану и повторю попытку».
Блейк много пил сам и уговаривал пить гостей, хотя для большинства из них эта вежливость была излишней. Многие студенты покинули его комнаты изрядно навеселе. Примерно на час они рассеялись кто куда, одни – в бильярдную, другие – прогуляться по городу, а в десять снова встретились на вечеринках с ужином, которых тем вечером в колледже было несколько, в особенности же выделялась гигантская вечеринка у Чентера – «ужин с шампанским», как он с хвастливой скрупулёзностью указал на карточках с приглашениями.
Драйсдейлу и остальным не понравилось, что им тычут в нос шампанским, поэтому они стали пить его из стаканов, ругая на все лады, а посреди ужина громко потребовали пива. Чентер, чья расточительность в некоторых отношениях уступала только его же собственной скаредности во всех остальных, при этом требовании взбесился и заявил, что если они хотят пива, то пусть посылают за ним сами, он за него платить не собирается. Этот протест был встречен шумным выражением презрения, и вскоре прибыли галлоны эля в кувшинах и кружках, принадлежащих колледжу. Со столов убрали, затем последовали песни (по большей части более чем сомнительного содержания), сигары и различные коктейли, от крюшона из кларета до яичного флипа. Компания, постоянно пополнявшаяся по мере того, как студенты возвращались в колледж, с каждой минутой приходила во всё большее возбуждение. Скауты убрали и унесли остатки ужина, а потом ушли и сами; веселье же по-прежнему продолжалось, пока, наконец, около полуночи компания не созрела для любой безрассудной выходки, которую только могли предложить те, кто ещё не утратил способность соображать. Сигналом к тому, что пора расходиться, послужило падение хозяина со стула.
Некоторые из студентов встали с криком, что нужно уложить его в постель, что они и осуществили, хотя и с трудом, уронив его несколько раз по дороге, и оставили его отсыпаться после дебоша в одном ботинке. Другие тем временем принялись проказничать в его комнатах. Один, с потухшей сигарой во рту, залез на стул и стал нетвёрдой рукой переливать шампанское из бутылки в часы на каминной полке. Чентер был весьма привередлив в том, что касалось таких предметов меблировки, и его каминные часы были единственными в своём роде. Они представляли собой большую бронзовую фигуру Атласа*, поддерживавшего собственно часы, сделанные в виде земного шара. К сожалению, мастер, не подозревавший об испытании, которому подвергнется его творение, остроумно сделал отверстие для завода часов сверху, и это обеспечило необычную возможность утопить носителя мира, который испускал уже своё последнее тиканье. Один-два студента оказывали моральную и физическую поддержку экспериментатору с часами, которому было нелегко, занимаясь этим делом, самостоятельно держаться на ногах. Ещё одна кучка молодых джентльменов осталась у столов и продолжала орать обрывки песен, то стоя на стульях, то падая с них. Ещё одна компания предавалась милому занятию – они наливали пиво с сахаром в три пары новых парадных сапог из блестящей кожи с цветными отворотами, которые обнаружили в гардеробной. Конечно же, заметили они вслух, Чентеру не нужно так много парадных сапог сразу, да и пиву не пропадать же; но всё же, пожалуй, комбинация этих материалов не была предусмотрена, и лучше бы их держали по отдельности. Ещё некоторые стали ломиться на кухню, возглавлял их студент, который только что вернулся в колледж и клятвенно уверял, что хочет ужинать; ещё кто-то отправился замуровывать входную дверь непопулярного наставника или ломиться в комнаты к какому-нибудь безобидному первокурснику. Оставшиеся собрались на траве во внутреннем дворе и стали играть в чехарду. Среди этих последних находился и наш герой, который побывал на винной вечеринке у Блейка и на одном из ужинов потише и, хотя и не напился так, как большинство его товарищей, всё же ему не хотелось бы встретиться сейчас с деканом. Он от души внёс свой вклад в усиление шума и суматохи, которые стали уже из ряда вон выходящими даже для колледжа Св. Амвросия. Когда игра в чехарду стала затихать, вдруг появился Драйсдейл. Он нёс столовое серебро, которым пользовались в преподавательской по торжественным случаям и которое по специальной просьбе выдавалось джентльмен-коммонерам для их вечеринок. К нему подбежали.
 
* Атлас (Атлант) – в древнегреческой мифологии титан, который за участие в борьбе титанов против олимпийских богов был приговорён держать на голове и руках небесный свод.
 
– А вот и Драйсдейл с награбленной добычей, – закричал один.
– Что ты собираешься с этим делать? – закричал другой.
Драйсдейл на мгновение замер с тем особенным глубокомысленным видом, который бывает у пьяных, когда они внезапно теряют нить происходящего, а потом вдруг заявил:
– Чёрт побери! Забыл. Ну ничего, давайте поиграем ими в метание колец.
Предложение было встречено аплодисментами, и игра началась, но Драйсдейл скоро ушёл. Похоже, в голове у него засела какая-то идея, которая не давала ему заняться ничем другим до тех пор, пока он её не осуществит. Поэтому, пока в переднем внутреннем дворе шла игра в метание колец столовым серебром, он направился в комнаты Чентера.
Однако к этому времени декан и казначей колледжа, а также наставники, жившие на его территории, начали осознавать, что происходит нечто необычное. Они давно уже привыкли к хоровому пению и сильному шуму, доносившимся из комнат студентов, и к крикам и возне во внутреннем дворе. Это были долготерпеливые люди, не склонные ни во что вмешиваться, но любому терпению приходит конец, и положение вещей достигло той точки, когда на шум и выходки студентов уже нельзя было реагировать, просто с ворчанием перевернувшись на другой бок.
Некоторое время спустя кто-то из буянов, резвившихся на траве, заметил фигуру, проскользнувшую ко входу на лестницу, где жил декан. Сразу же закричали, что враг проснулся, но большинство не обратило на это никакого внимания. Потом другая фигура прошла от лестницы декана к домику привратника. Те из студентов, кто ещё не утратил способности здраво рассуждать, поняли, что пора закругляться, и, предупредив остальных, разошлись по своим комнатам. По дороге к своей лестнице Том заметил фигуру, сидевшую в дальнем углу второго внутреннего двора, и подошёл к ней, движимый естественным любопытством. Он обнаружил сидевшего на земле Драйсдейла, рядом с ним лежало несколько серебряных пивных кружек, и он изо всех сил копал яму одним из больших ножей для резки мяса, принадлежавших колледжу.
– Эй, Драйсдейл! Что это ты тут делаешь? – крикнул он, положив руку ему на плечо.
– Забочусь о потомстве, – серьёзно ответил Драйсдейл, не поднимая головы.
– Что ты, чёрт возьми, имеешь в виду? Не будь ослом. Сейчас декан придёт. Вставай и пошли!
– Говорю тебе, старина, – несколько невнятно сказал Драйсдейл и снова вонзил нож в землю, – доны собираются заложить серебро колледжа. Поэтому я зарою здесь эти штуки для потомства…
– К чёрту потомство, – сказал Том, – быстро уходим, а то тебя поймают и исключат!
– Иди спать, Браун. Ты пьян, Браун, – ответил Драйсдейл, продолжая свою работу и вонзая нож для мяса в землю совсем рядом со своим бедром, так что Том даже содрогнулся.
– Вот они, – закричал он, хватая Драйсдейла за руку, в следующее мгновение, когда во двор через проход, крича и спотыкаясь, ворвалась ватага студентов и, разбившись на маленькие группки, устремилась к разным лестницам. Их преследовали декан, двое наставников и привратник с фонарём. Нельзя было терять времени; поэтому Том, сделав ещё одну попытку поднять и увести Драйсдейла, оставил это и, предоставив его собственной судьбе, побежал через двор к своей лестнице.
Следующие полчаса декан со своей командой патрулировал колледж, и в конце концов им удалось восстановить порядок, хотя не обошлось без некоторых недостойных и неприятных эпизодов. Свет на лестницах, который обычно горел всю ночь, при их приближении, конечно же, оказывался потушен. На первой же лестнице, которую они взяли штурмом, невидимый противник выбил фонарь из рук у привратника и потушил свет внизу. На первой площадке в темноте казначей колледжа наступил на маленького терьера, принадлежавшего одному из фешенебельных первокурсников, и собака, естественно, укусила его за ногу, а тем временем его хозяин вместе с другими enfants perdus*, воспользовавшись этой заминкой, скатились по тёмной лестнице вниз мимо стражей порядка и среди взрывов хохота рассыпались по двору. Пока привратник ходил за новым фонарём, декан со своей командой отважился на повторное восхождение.
 
* enfants perdus (фр.) – букв. «потерянные дети». В средние века и до середины семнадцатого столетия так называли солдат передового отряда, который шёл на штурм укреплений или получал любое другое опасное задание. Они как бы считались потерянными заранее. В переносном смысле – отчаянные люди.
 
Там их поджидала непредвиденная катастрофа. На верхней площадке жил один из самых серьёзных и положительных студентов в колледже, в дверь которого незадолго до этого постучали. Он недавно заснул, а тут его разбудили, и вот, решив отомстить, если его потревожат ещё раз, он встал за дверью с большой глиняной миской, до половины наполненной помоями; в этой миске уборщица мыла посуду после чая. Услышав крадущиеся шаги и шёпот на лестнице внизу, он вдруг распахнул свою дверь и выплеснул содержимое миски на приближающееся начальство с криком:
– Вот вам, чтоб не шастали!
Разгневанный декан и наставники бросились к нему и схватили своего изумлённого и невинного противника, но, получив объяснения и предложение чистых полотенец, поспешили дальше за настоящим врагом. Тут появился привратник с фонарём, и, продолжив свой обход, они задержали и разоружили Драйсдейла, отобрали у него столовое серебро колледжа, переписали других бунтовщиков, побывали в комнатах у Чентера, провели переговоры с наставником, входная дверь которого оказалась замурованной, и обнаружили, что на кухонном окне выломана решётка. После чего отправились досыпать, отложив своё негодование до утра, и тишина вновь воцарилась над почтенным старинным  колледжем.
На следующее утро в часовне многие из гуляк встретились вновь; собственно говоря, посещение часовни в тот раз было большим, чем обычно, потому что все чувствовали, что надвигается нечто серьёзное. После такой ночки доны должны были или устроить показательное разбирательство, или сдаться окончательно. Отсутствовали только самые отчаянные представители фешенебельного кружка. Сен-Клу присутствовал, одетый даже тщательней, чем обычно, и с таким видом, как будто привык ложиться в десять часов и в жизни не слыхивал о молочном пунше. Том не попался, но в душе ему было очень стыдно из-за всей этой истории; стыдно за вечеринку, за студентов, но, прежде всего, за себя самого. Однако он изо всех сил старался запрятать этот стыд поглубже и казаться невозмутимым. Наверное, большая часть студентов чувствовала то же самое. Даже в колледже св. Амвросия, как ни порочны и безрассудны стали царившие там нравы, подавляющая часть студентов приветствовала бы изменения в сторону порядка и приличия, их уже просто тошнило от вседозволенности.
Выходя из часовни, студенты собирались по углам внутреннего двора, за исключением представителей читающего кружка, которые сразу же спокойно разошлись по своим комнатам. Минуту или две ничего не происходило. Ни глава колледжа, ни декан, ни наставники, ни члены колледжа не выходили, как это бывало в обычные дни.
– Они там что-то замышляют, – сказал один.
– Надо полагать, Чентеру придётся несладко, – сказал другой.
– Вчера у него на ужине в кладовую посылали от твоего имени?
– Нет, я не настолько глуп, – сказал Сен-Клу, к которому был обращён этот вопрос.
– А Драйсдейла поймали, да?
– Я так слышал. Он чуть ли не до смерти напугал декана с привратником, когда пошёл на них, шатаясь, с ножом для мяса.
– Его точно выгонят.
– Не слишком-то он огорчится.
– Вот они идут! Ну и вид у них, мрачнее тучи.
Наконец начальство вышло из часовни и в полном составе не торопясь направилось через двор к дому главы колледжа напротив. В этот самый момент по закону подлости в передний внутренний двор вбежал Джек, волоча за собой лёгкую стальную цепочку, которой его обычно привязывали на ночь в комнате скаута Драйсдейла. Невинное животное стало подбегать то к одной, то к другой группе студентов, но отбегало, удивлённое тихим недовольным ворчанием, которым все они выражали своё нежелание поддерживать с ним знакомство.
– Привратник, чья это собака? – спросил декан, заметив его.
– Мистера Драйсдейла, сэр, я полагаю, сэр, – ответил привратник.
– Вероятно, именно это животное и укусило меня прошлой ночью, – сказал казначей. Он плохо разбирался в собаках; если бы ему в ногу вцепился Джек, то, скорее всего, он лежал бы сейчас в постели.
– Уберите собаку из колледжа, – сказал декан.
– Простите, сэр, это очень свирепая собака, сэр, – сказал привратник, чьё уважение к Джеку было безграничным.
– Уберите его немедленно, – повторил декан.
Несчастный привратник подошёл к Джеку, вооружившись метлой, и после некоторых уговоров ему удалось поймать его за конец цепочки и повести к воротам, держа в целях самозащиты другой рукой метлу у самого его носа. Сначала Джек тянул цепочку, пытаясь вырваться, а потом, натянув её до предела, начал описывать около привратника круг, явно намереваясь напасть на него. Несмотря на всю серьёзность положения, курьёзный испуг привратника заставил студентов расхохотаться.
– Пошли, а то Джек сейчас покажет бедняге Копасу, – сказал Джервис, и они вдвоём с Томом подошли к перепуганному коротышке, взяли у него цепочку и вывели Джека, который хорошо знал их обоих, с территории колледжа.
– Ты был на том ужине? – спросил Джервис, когда они сдали Джека на руки конюху, слонявшемуся за воротами, чтобы тот отвёл его на конюшню, которую арендовал Драйсдейл.
– Нет, – сказал Том.
– Рад это слышать. После вчерашнего многие отсюда вылетят.
– Но я был во дворе, когда они вышли.
– Но тебя не поймали? – спросил Джервис.
– К счастью, нет, я сразу побежал к себе.
– А поймали кого-нибудь из нашей команды?
– Я ничего такого не слышал.
– Ну, мы наслушаемся об этом достаточно ещё до лекций.
Джервис был прав. Сразу же после завтрака в преподавательской состоялось собрание. Драйсдейл, предчувствуя свою судьбу, сам вычеркнул своё имя из списков ещё до того, как за ним послали. Чентера и ещё троих или четверых исключили на год, а Блейку велели немедленно покинуть колледж. Он был стипендиатом, и его участь должна была решиться на собрании в конце триместра.
Целые сутки считалось, что Сен-Клу удалось выйти сухим из воды; но по истечении этого срока его вызвали на собрание в преподавательской. Наставник, дверь которого замуровали настолько основательно, что на следующее утро ему пришлось вылезать через окно по приставной лестнице, чтобы попасть на службу в часовне, оказался не в состоянии по достоинству оценить эту шутку и занялся установлением личности злоумышленников. Дверь была замурована с помощью длинных буравчиков, которым скусили головки, после того как завинтили их прочно и до конца. Наставник забрал стержни этих буравчиков у плотника, который пришёл, чтобы открыть ему дверь, и в результате внимательного осмотра обнаружил, что на них есть торговая марка. Тогда, положив их в карман, он отправился в город и вскоре вернулся с необходимой информацией, результатом чего стало исключение Сен-Клу, на которое колледж отреагировал с величайшим спокойствием.
Вскоре после этого Том снова посетил двор «скулз». Теперь он ожидал списка классовых отличий. На сей раз вокруг было множество взволнованных лиц, двор был переполнен ими. Сам он нервничал так же сильно, как в ожидании третьего выстрела из пушки. Он протиснулся вперёд и одним из первых увидел вывешенный документ. Одного взгляда оказалось достаточно, и через секунду он уже со всех ног мчался в колледж Св. Амвросия, где стремительно ворвался в комнаты Харди, схватил его за руку и изо всех сил её пожал.
– Всё в порядке, старина, – закричал он, как только смог отдышаться, – всё в порядке. Четыре отличия первого класса, и ты в том числе; молодчина!
– А Грей, как он?
– Надо же, забыл посмотреть, – сказал Том. – Я прочитал только первый класс и со всех ног бросился сюда.
– Значит, у него не первый.
– Нет, в этом я уверен.
– Я должен пойти к нему; он заслуживал этого больше, чем я.
– Нет, старина, клянусь Юпитером, – сказал Том, снова пожимая ему руку, – он этого больше не заслуживал, да и вообще никто на свете.
– Спасибо, Браун, – сказал Харди, возвращая ему его крепкое рукопожатие. – Мне приятно это слышать. Сейчас схожу к бедняге Грею, а перед холлом напишу моему дорогому старику. Представляю, как он откроет это письмо послезавтра за завтраком! Надеюсь, это ему не повредит.
– Не бойся. Я как-то не верю в то, что человек может умереть от радости, а сам он ради этого будет согласен на всё, кроме внезапной смерти.
Харди поспешил прочь, а Том вернулся к себе в комнаты и выкурил сигару, чтобы дать улечься волнению, и думал о своём друге и обо всём, что они успели вместе пережить за короткие месяцы этой дружбы, о том, сколько вместе смеялись и сколько горевали. Проведя полчаса в этих приятных, мечтательных раздумьях, он очнулся от звука колокола к обеду, оделся и направился в холл.
Когда Харди прошёл мимо стола служителей и занял место за столом бакалавров, наконец-то как равный среди равных, его обуревали очень смешанные чувства. Ни один стоящий человек не покинет без сожаления место, где прошёл через испытание суровой дисциплиной, где подвергался искушению до самых глубин своего сердца, как тяжело бы ему там ни приходилось. Нелегко навсегда отложить в сторону часть собственной жизни, даже если делаешь это с почётом и благодарностью.
Зато Том без всяких смешанных чувств, а наоборот, с ощущением полного триумфа и радости наблюдал, как его друг занял своё новое место, а доны один за другим подошли и поздравили его, как человека, который принёс славу и им, и всему колледжу.



Глава 25
День Поминовения


Конец учебного года уже не за горами, и Оксфорд начинает облачаться в свой лучший наряд. Садовники колледжей развили необыкновенно бурную деятельность, поэтому лужайки и клумбы, которые создают такое изысканное обрамление для множества старинных серых зданий с остроконечными крышами, блещут опрятностью и яркими красками настолько, насколько этого по силам добиться человеческим рукам. Повара и дворецкие со своими помощниками суетятся на кухнях и в кладовых под руководством казначеев, озабоченных тем, как бы не уронить славу своего колледжа, и заняты приготовлением обильной и основательной еды, которой Оксфорд имеет обыкновение потчевать всех своих гостей.  Всё лучшее в своём роде, всего вдоволь, но без излишеств, – вот мудрое правило, которого придерживается в этих вопросах университет. У нас могут быть разные мнения касательно упадка, в котором он пребывает в других отношениях, но все, кому приходилось его посещать, охотно соглашаются с тем, что по части гостеприимства он по-прежнему остаётся великим учителем нации и не просто признаёт, но проповедует с помощью собственного примера, что еда и питьё суть важные составляющие человеческой жизни, которым следует уделять должное место и не запихивать в уголок, а заниматься ими разумно и с благодарностью на виду у Бога и людей. Прибывающие почтовые кареты битком набиты посетителями; экипажи всех видов и сортов съезжаются со всех соседних графств; цены на жильё на Хай-стрит стали просто баснословными.
Именно в комнате, расположенной на Хай-стрит, субботним вечером накануне Дня Поминовения сидели мисс Винтер и её кузина. Они приехали в Оксфорд ещё в начале дня почтовой каретой из Инглборна, но в дом вошли только что, потому что младшая леди всё ещё в шляпке, а шляпка мисс Винтер лежит на столе. Окна открыты настежь, и мисс Винтер сидит у одного из них, пока её кузина рассматривает мебель и убранство их временного дома и то комментирует их, то на все лады расхваливает Оксфорд.
– Разве это не прелестно? Я и не думала, что город может быть таким красивым. А ты разве не в восторге, Кэти?
– Конечно же, это король городов, дорогая. Но, видишь ли, я хорошо его знаю, поэтому не могу восторгаться так, как ты.
– О, эти чудесные сады! Как называются вон те, с мишенями, где стреляют? Ты не помнишь?
– Ты имеешь в виду сады Нью-колледжа на старой городской стене?
– Нет, нет. Те были такие милые, сентиментальные. Мне бы хотелось сидеть там и читать стихи. А я имею в виду другие, большие, пышные, великолепные, на которые выходит галерея этого ужасного епископа Лода.
– О, это, конечно же, сады Сент-Джонс-колледжа.
– Да, Сен-Джонc. А почему ты так ненавидишь Лода, Кэти?
– Я не ненавижу его, дорогая. Знаешь, он ведь был беркширец. Но я считаю, что он сильно навредил Церкви.
– А как, по-твоему, я выглядела в саду в моём новом шёлковом платье? Правда, хорошо, что я его с собой взяла? Мне бы не хотелось оказаться здесь с одними муслиновыми. Они сюда не подходят; здесь, среди всех этих старинных зданий, на красивом бархатистом дёрне в садах нужно что-нибудь побогаче. Так как я выглядела?
– Ты выглядела как королева, дорогая; или, по меньшей мере, как фрейлина.
– Да, как фрейлина Генриетты-Марии*. Ты слышала, один из джентльменов сказал, что она жила в Сент-Джонс-колледже, когда король Чарльз отправился освобождать Глостер? Ах! Правда, так и представляешь себе, как она величественно ходит по садам, за ней следуют её фрейлины, а чуть-чуть позади неё идёт епископ Лод и тихим голосом говорит с ней… дай-ка подумать… о чём-нибудь очень важном!
 
* Генриетта-Мария Французская (Henrietta Maria of France, 1609 – 1669) – жена английского короля Чарльза I, младшая дочь французского короля Генриха IV и Марии Медичи.

– Ах, Мэри, что у тебя с историей? Он был архиепископ, а не епископ, и тогда он был заключён в Тауэре*.
 
* заключён в Тауэре (the Tower) – Тауэр – старинная крепость в Лондоне, которая использовалась как тюрьма для высокопоставленных лиц. Архиепископ Уильям Лод (William Laud, 1573 – 1645), ближайший сподвижник короля Чарльза I в его борьбе против парламента, был заключён в Тауэр сторонниками парламента в 1641 г., а затем казнён.
 
– Ну, может быть, и так; тогда, конечно, он не мог быть с ней. Очень глупо с твоей стороны помнить всё это, Кэти. Почему ты не желаешь веселиться, раз уж мы приехали сюда отдыхать?
– Мне не станет веселее, если я забуду исторические даты, – со смехом сказала Кэти.
– Нет, станет, вот попробуй! Но если это не мог быть Лод… Значит, это был тот жестокий старый пьяница, у которого была искусственная нога из золота, он ещё был комендантом Оксфорда*, когда король был в отъезде. Должно быть, он ковылял за королевой в своём камзоле из буйволовой кожи и кирасе, а шляпу с длинным волочащимся белым пером держал в руке.
 
* вероятно, здесь Мэри имеет в виду сэра Томаса Глемхэма (Sir Thomas Glemham, около 1594 – 1649 ), назначенного комендантом Оксфорда в октябре 1645 г.
 
– Но тебе бы это совсем не понравилось, Мэри, для тебя это слишком серьёзно. Бедная королева сильно тревожилась бы, и ей бы не хотелось болтать, а вам, фрейлинам, пришлось бы следовать за ней, не говоря ни слова.
–  Да, это было бы скучно. Но потом она ушла бы с этим старым комендантом писать какие-нибудь депеши, и, может быть, какой-нибудь молодой офицер с длинными волосами, красивыми кружевами на рукавах и в больших сапогах, который не последовал за королём, потому что был ранен, пришёл бы, чтобы прогуляться или посидеть на солнышке в тишине садов.
И Мэри оглянулась через плечо с озорным блеском в глазах, чтобы посмотреть, как воспримет эту последнюю картину её благоразумная кузина.
– Администрация колледжа никогда не позволила бы этого, – спокойно сказала она, по-прежнему глядя в окно. – Если тебе нужны поклонники, выбирать пришлось бы из чёрных мантий.
– Ты думаешь, они стали бы ревновать к солдатам? Ну, я не возражаю; чёрные мантии тоже очень милы, хотя и немного чопорны. А как, ты считаешь, выглядела моя шляпка?
– Она очаровательна, но долго ли ты ещё собираешься вертеться перед зеркалом? Мне кажется, архитектура тебя ни чуточки не занимает. Иди посмотри на церковь Св. Марии*, как красиво играет свет на шпиле!
 
* церковь Св. Марии, университетская церковь Св. Марии (The University Church of St Mary the Virgin) – крупнейшая из оксфордских церквей. Является историческим центром, вокруг которого вырос Оксфорд. Первое упоминание о ней в документах датируется 1086 г. Расположена на северной стороне Хай-стрит.
 
– Сейчас иду, мне только нужно разобраться с этими цветами. Я совершенно уверена, что здесь их многовато для украшения.
Мэри примеряла новую шляпку перед зеркалом над каминной полкой и вытаскивала и меняла местами розовые бутоны, которыми она была украшена. Тут с улицы донёсся шум колёс, сопровождаемый весёлой мелодией, которую играли на корнете*.
 
* корнет, корнет-а-пистон – медный духовой музыкальный инструмент, похожий на трубу.
 
– Что это, Кэти? – воскликнула она, на мгновение оставив свою работу.
– Со стороны моста Модлин едет карета. Думаю, это игроки в крикет возвращаются домой.
– О, дай посмотреть, –  и она вприпрыжку подбежала к окну со шляпкой в руке и встала рядом со своей кузиной. И в самом деле, мимо окна проехала карета, битком набитая игроками в крикет, которые возвращались после матча. Сначала молодые леди смотрели из окна с живейшим любопытством; но, неожиданно обнаружив, что стали мишенью для такого множества мужских глаз, слегка отпрянули внутрь, пока карета не проехала мимо по направлению к «Митре». Когда карета скрылась из виду, Мэри сказала, тряхнув хорошенькой головкой:
– Ну, во всяком случае, самоуверенности им не занимать. По-моему, им не следовало так на нас таращиться.
– Мы сами виноваты, – сказала Кэти, – нам не следовало стоять у окна. Кроме того, раз ты собираешься быть фрейлиной Генриетты-Марии, тебе нужно привыкать к тому, что на тебя таращатся.
– Да, но там это были бы молодые джентльмены, раненные на войне, в гофрированных кружевных воротниках, ну, как на картинах. А это совсем не то, что молодые джентльмены во фланелевых брюках и соломенных шляпах, которые разъезжают в каретах по Хай-стрит. Я утверждаю, что один из них имел наглость поклониться тебе так, как будто он тебя знает.
– Так и есть. Это мой кузен.
– Твой кузен! Ну да, припоминаю. Так, значит, он и мой кузен.
– Вовсе нет. Тебе он не родственник.
– Не слишком-то это меня огорчает. А танцует он хорошо?
– Пожалуй, да. Хотя я не знаю точно. В детстве мы часто встречались, но в последнее время папа превратился в такого инвалида…
– Интересно, как там дядя у вице-канцлера. Смотри, часы на Св. Марии показывают начало девятого. Когда мы должны быть там?
– Нас пригласили к девяти.
– Значит, пора одеваться. А что, Кэти, там будет очень скучно и чопорно? Лучше бы нас пригласили на какой-нибудь не такой важный приём.
– Я уверена, что тебе понравится.
– Но ведь танцев там не будет, правда же?
– Нет, танцев там не будет точно.
– Увы и ах! Надеюсь, что там хотя бы будут молодые люди. Я знаю, что буду ужасно стесняться, если там не окажется никого, кроме всех этих мудрецов. Ну о чём мне говорить с региус-профессором*, Кэти? Должно быть, это ужасно.
 
* региус–профессор (Regius Professor) – букв. «королевский профессор», должность которого была учреждена одним из английских королей. При назначении на эту должность требуется одобрение короны. Должности региус–профессоров существуют в старинных университетах Соединённого Королевства – Оксфордском, Кембриджском и некоторых других.
 
– Он будет чувствовать себя по меньшей мере так же неловко, как ты, дорогая, – со смехом сказала мисс Винтер, вставая и отходя от окна, – пойдём одеваться.
– Мне надевать самое лучшее платье? А чем украсить причёску?
В этот момент дверь открылась, и служанка доложила о приходе мистера Брауна.
Карета, недавно проехавшая мимо, принадлежала колледжу Св. Амвросия и везла команду по крикету, которая возвращалась домой после триумфального матча. Когда проехали мост Модлин, Драйсдейл, вернувшийся в Оксфорд в качестве частного лица после постигшей его катастрофы, которую ему удалось утаить от своего опекуна, и занимавший своё обычное место на козлах, закричал:
– А теперь, ребята, не зевайте, вокруг должно быть полно львиц!
После такого предупреждения все пассажиры, не исключая корнетиста, стали смотреть во все глаза, высматривая посетительниц Оксфорда, просторечно именуемых «львицами», всё время, пока ехали по улице. Их усилия не пропали даром, потому что им удалось углядеть нескольких идущих по Хай-стрит или выглядывающих из окон ещё до того, как они заметили мисс Винтер и её кузину. Появление этих молодых леди произвело сенсацию.
– Эй, смотрите! Вон там, во втором этаже!
– Ей-Богу, это нечто!
– Я за ту, что сидит!
– Нет, нет, лучше та, что стоит; она такая весёлая!
– Эй, Браун, ты с ними знаком?
– Одна из них моя кузина, – сказал Том, который только что поприветствовал их, совершив тем самым проступок, который, как мы видели, вызвал негодование младшей из двух леди.
– Везёт же! Ты возьмёшь меня с собой, когда пойдёшь к ним? Когда это будет? Давай завтра к завтраку!
– Слушай, представь меня им до бала, который будет в понедельник, обещаешь? – сказал другой.
– Не знаю, буду ли я вообще с ними видеться, – сказал Том. – Я оставлю у них свою карточку, но у меня нет настроения бегать, показывая достопримечательности.
Эта речь вызвала бурю негодования; мысль о том, что кто-то из их братии, имея доступ к львицам, тем более к хорошеньким, не собирается этим воспользоваться к наибольшей выгоде остальных и вящей славе и чести колледжа, возмутила студенческие умы. Поэтому они полным составом сопроводили Тома до самых дверей гостиницы, внушая ему, что совершенно необходимо обеспечить присутствие обеих его львиц в колледже Св. Амвросия в течение каждого часа каждого дня, и не покинули его до тех пор, пока не услышали, как он справился о молодых леди, и не увидели, как его провели наверх. Им не стоило так беспокоиться, потому что в глубине души он немало обрадовался появлению презентабельных леди, которые в какой-то степени имели к нему отношение, и без всяких понуканий зашёл бы повидаться с ними быстро и наверняка. Более того, несколько лет назад, когда они были детьми, ему действительно очень нравилась его кузина.
Поэтому они очень сердечно поздоровались и, пожимая руки, оглядели друг друга с головы до ног, отмечая, как изменило их время. В этом возрасте люди меняются быстро и, в основном, к лучшему. Именно так и подумали кузен и кузина. В последний раз они встречались почти три года назад, он был тогда пятиклассником, она – девочкой, ещё не покинувшей классной комнаты. Оба сознавали, что эта встреча доставила им странное удовольствие, смешанное с чувством застенчивости и сомнениями, удастся ли им возобновить свои прежние отношения.
Мэри украдкой наблюдала за ними, делая вид, что занята своим украшением из розовых бутонов. Наконец мисс Винтер повернулась к ней и сказала:
– Кажется, вы ещё не встречались; думаю, вас нужно познакомить. Мой кузен Том – моя кузина Мэри.
– Значит, мы с вами тоже двоюродные, – сказал Том, протягивая ей свою руку.
– Кэти говорит, что нет, – ответила она.
– А я ей не верю, – сказал Том. – А что вы делаете сегодня вечером, сейчас? Почему вы не написали мне, что приедете?
– В последнее время мы мало с кем общались из-за папиного плохого здоровья, так что я даже почти забыла, что ты в Оксфорде.
– Кстати, – сказал Том, – где дядя?
– О, он обедает у вице-канцлера, это его старый товарищ по колледжу. Мы здесь всего только три или четыре часа, но ему уже гораздо лучше. Я так рада, что нам удалось уговорить его сюда поехать.
– Надеюсь, вы ещё не получали никаких приглашений?
– Получали, и ещё сколько! Мы приехали как раз вовремя, чтобы попасть на ланч в Бэйллиол-колледже. Мы с Мэри решили, что для нас это сойдёт за обед, и после него только и делали, что осматривали достопримечательности, и при этом получили приглашения на я не знаю сколько ланчей и завтраков.
– Что, с кучей донов, я полагаю? – язвительно спросил Том. – Значит, вы не получите никакого удовольствия от Оксфорда. С ними вы умрёте со скуки.
– Ну вот, Кэти, как раз этого я и боялась, – вступила в разговор Мэри. –  Вспомни, за всё это время мы не слышали ни единого слова о балах.
– Так у вас нет пригласительных билетов на балы? – воспрянув духом, спросил Том.
– Нет. Как мы можем их получить?
– О, без сомнения, я смогу это устроить.
– Постойте-ка, как же мы туда пойдём? Папа ни за что нас не поведёт.
– Не беспокойся об этом, вас может сопровождать кто угодно. В День Поминовения на такие вещи никто не обращает внимания.
– Нет, я в самом деле думаю, что лучше подождать, пока я не поговорю с папой.
– А потом разберут все билеты, – сказал Том. – Вы обязательно должны туда пойти. А почему я не могу вас сопровождать? Я знаю нескольких студентов, которые будут сопровождать своих сестёр.
– Нет, боюсь, что это не годится. Но, Мэри, нам уже в самом деле пора одеваться.
– А куда же вы идёте? – спросил Том.
– На вечерний приём у вице-канцлера; мы приглашены на девять часов, а сейчас уже пробило половину.
– Провалиться бы этим донам! Как жаль, что я не знал раньше! Кстати, а цветы у вас есть?
– Ни единого.
– Так я попытаюсь достать вам цветы к тому времени, как вы будете готовы. Можно?
– О да, пожалуйста, – сказала Мэри. – Это замечательно, правда, Кэти? Тогда мне будет, чем украсить причёску, а то я уже не знала, что делать с волосами.
Том бросил взгляд на волосы, о которых шла речь, и поспешил прочь прочёсывать город в поисках цветов так, как будто бы от успеха зависела его жизнь. А ведь ещё сегодня утром он с негодованием отверг бы предположение, что будет заниматься подобным делом до наступления ночи, или высмеял бы его как совершенно невероятное.
Когда он вернулся, напротив двери стояла двуколка, а сами леди как раз собирались спускаться в общую гостиную.
– Смотри, Кэти! Какие чудесные цветы! Как это мило с вашей стороны.
Том уступил этой юной леди ту часть своей ноши, которая поместилась в её беленьких ручках, а остальное положил на стол.
– Скажи, Кэти, что мне надеть – одну эту прекрасную белую розу или веночек из этих вот анютиных глазок? У меня тут есть проволока, я в два счёта его сделаю, – она повернулась к зеркалу и приложила великолепную кремово-белую розу к своим волосам, а затем, повернувшись к Тому, добавила:
– А вы как думаете?
– Я подумал, что больше всего к вашим волосам подойдёт папоротник, – сказал Том, – и раздобыл вот эти листья, – и он выбрал два узких листа папоротника.
– Как мило с вашей стороны! Ну-ка, как вы это себе представляете? А, поняла; это будет прелестно, – говоря так, она пристроила листья, по одному в каждой руке, по бокам головы, а потом порхнула по комнате за иголкой с ниткой и несколькими ловкими стежками соорудила простую зелёную корону, которую кузина надела на неё так, чтобы концы листьев соприкасались как раз надо лбом. Мэри была в восторге от результата и изливала на Тома потоки благодарностей, пока он помогал им поспешно завязывать букеты, а потом они, от души смеясь, вдвоём втиснулись в двуколку (как это позволялось модой того времени) и отправились на свой приём, оставив ему последние указания – подняться наверх и поставить в воду оставшиеся цветы, а также зайти на следующий день сразу же после завтрака.
Он повиновался приказу и задумчиво расставил оставшиеся цветы по фарфоровым вазочкам на каминной полке и в суповой миске, которую поставил на середину стола, а потом провёл несколько минут, рассматривая пару перчаток и другие мелкие женские принадлежности, оставшиеся разбросанными по комнате. Перчатки особенно его привлекали, он разгладил их и разложил на своей большой коричневой от загара руке. Контраст заставил его улыбнуться, и он позволил себе с ними ещё некоторые не имеющие оправдания вольности; после чего вернулся в колледж, где стал предметом многочисленных шуток по поводу продолжительности своего визита и пообещал пригласить своих кузин, как он их называл, почтить своим присутствием некоторые торжества в колледже Св. Амвросия, как только у них появится свободная минутка.
На следующий день было воскресенье, начало празднования Дня Поминовения*, и наши молодые леди провели его в вихре церковных и иных мероприятий. Они посетили утреннюю службу в кафедральном соборе**, которая начиналась в восемь часов; позавтракали у члена Мертон-колледжа и прямо оттуда отправились на университетскую проповедь. Здесь Мэри после двух-трёх совершенно безуспешных попыток понять, о чём говорит проповедник, скоро переключилась на изучение шляпок присутствующих дам, а также на докторов и прокторов внизу и студентов на галерее. В целом она, пожалуй, нашла себе лучшее занятие, чем её кузина, которая была достаточно осведомлена о борьбе между различными внутрицерковными течениями, чтобы понимать, о чём идёт речь, и которую очень взволновали рассуждения проповедника, представлявшие собой нападки на недавние публикации самых выдающихся представителей университета. Бедная мисс Винтер ушла оттуда со смутным чувством, что все, кто осмеливается сойти с проторенных путей, глубоко порочны, и что наиболее опасное умонастроение на свете – это то, которое заставляет дерзать и возбуждает вопросы, и не может быть удовлетворено микстурой из правил и предписаний, которую прописывают высокопоставленные доктора от религии. Будучи набожной и почтительной по натуре, она старалась думать, что проповедь пошла ей на пользу. В то же время ей не давала покоя мысль, что, похоже, лучшие люди всех времён, о которых ей только доводилось читать, как раз принадлежали к тем, кого проповедник, по сути, осуждал, хотя на словах превозносил и называл светочами Церкви. В голове у неё крутились слова, услышанные на одном из уроков: «Сим вы свидетельствуете о делах отцов ваших и соглашаетесь с ними, ибо они избили пророков, а вы строите им гробницы»***. Но ей некогда было об этом раздумывать, и, поскольку её отец похвалил проповедь как благородный протест против ужасных тенденций последнего времени к папизму и пантеизму, она, как могла, задушила ростки сомнения в своём сердце и отправилась на торжественный ланч в преподавательской, после которого её отец удалился в гостиницу, а их с кузиной проводили на послеобеденную службу в Модлин-колледже. При совершении этого последнего подвига они попали в давку, сравнимую лишь с той, которая бывает у входа в оперу, когда поёт Дженни Линд****. Но на что только не пойдёт нежная британская леди ради удовольствия или долга?
 
* воскресенье, начало празднования Дня Поминовения (Show Sunday) – праздничные мероприятия по случаю Дня Поминовения продолжаются в Оксфорде целую неделю – это 9 неделя Троицына триместра (Trinity term), и приходится она на июнь. Первым днём празднования является Show Sunday.
** кафедральный собор – кафедральным собором епархии Оксфорда является собор Церкви Христовой (Christ Church Cathedral), который одновременно является часовней крупнейшего колледжа университета – колледжа Крайст Чёрч.
*** Евангелие от Луки 11:48, Синодальный перевод.
**** Дженни Линд (настоящее имя Johanna Maria Lind, 1820 – 1887) – шведская оперная певица, одна из наиболее прославленных певиц XIX столетия, носившая прозвище «шведский соловей». В 40-х годах с огромным успехом гастролировала в Великобритании.
 
Чувства бедняги Тома в продолжение этого дня легче представить, чем описать. Он зашёл к ним, как и было ему приказано, после завтрака и ждал их в номере гостиницы. Разумеется, они не появились. Ему удалось заметить их вдалеке в церкви Св. Марии, но приблизиться не удалось. После обеда он нанёс ещё один визит, такой же безуспешный в смысле возможности с ними увидеться; зато он обнаружил в номере своего дядю, лежащего на диване. Сначала эта встреча привела его в ужас, но после того, как к нему вернулось самообладание, он, как я с сожалением вынужден заметить, воспользовался слабостью старого джентльмена и начал очень подробно и сочувственно расспрашивать его о здоровье. Том совершенно не верил в слабое здоровье своего дядюшки и думал – как склонны думать многие люди крепкой конституции, когда им приходится сталкиваться с нервнобольными – что он мог бы в любую минуту одним решительным усилием стряхнуть с себя все свои болезни, если бы захотел. Поэтому его сочувствие было сплошным притворством, хотя, пожалуй, его можно извинить, учитывая, что это делалось с целью убедить старого джентльмена вверить молодых леди его попечению для вечерней прогулки по Длинной аллее и вообще рассматривать своего племянника Томаса Брауна в качестве естественной опоры и поддержки в стенах университета, поскольку единственная цель его жизни в настоящий момент – это оградить дядюшку от забот, и он обладает такими редкими в столь юном возрасте благоразумием и уравновешенностью, что ему можно доверять не хуже, чем испанской дуэнье. И жертва в значительной степени запуталась в его силках. У дядюшки было много старых друзей в разных колледжах, и он очень любил хорошие обеды с долгими посиделками по окончании. Как раз этим вечером он собирался обедать в Сент-Джонс-колледже, и его очень беспокоила мысль о том, что придётся расстаться с не имеющим себе равных старым портвейном этого учебного заведения ради того, чтобы сопровождать дочь и племянницу на Длинной аллее. При этом он был слишком добродушен и покладист, чтобы лишить их этого удовольствия, а идея отпустить их туда с совершенно незнакомыми людьми ему не нравилась. Теперь же ему предлагался компромисс. Его племянник, конечно, был молод, но всё-таки это был близкий родственник, что обеспечивало бедного старика благовидным предлогом не тратить силы, а этого ему было совершенно достаточно для того, чтобы переложить свою ответственность на чужие плечи.
Итак, Том спокойно дождался возвращения юных леди как раз перед обедом в холле. Мистер Винтер уже начинал беспокоиться. Как только они появились, он отправился в Сент-Джонс-колледж, посоветовав им провести вечер в гостинице, потому что у них очень усталый вид; но если они решат отправиться на Длинную аллею, их будет сопровождать его племянник.
– Почему дядя Роберт говорит, что у нас усталый вид? – сказала Мэри, глядя в зеркало в поисках ответа. – Я не устала ни капельки. Кэти, ты же хочешь пойти на Длинную аллею, правда?
– Я на это надеюсь, – сказал Том. – Мне кажется, вы должны предоставить мне кое-какую компенсацию. Сегодня утром я явился сюда, как было приказано, но вас не было, и с тех самых пор я безуспешно пытался вас поймать.
– Мы не виноваты, – сказала мисс Винтер, – у нас, правда, целый день ни минутки свободной не было. Мне было очень жаль, что мы заставили тебя прийти сюда сегодня утром зря.
– Так как насчёт Длинной аллеи, Кэти?
– А тебе не кажется, что на сегодня уже довольно? Я бы лучше попила чаю и спокойно посидела бы дома, как предложил папа.
– Ты очень устала, дорогая? – спросила Мэри, садясь на диван рядом с кузиной и беря её за руку.
– Нет, дорогая, мне просто нужно немножко посидеть в покое и выпить чашку чая.
– Тогда давай тихонько посидим здесь, пока не будет пора выходить. Когда нам нужно быть на Длинной аллее?
– Где-то в полвосьмого, – сказал Том, – позже нежелательно.
– Ну вот, видишь, Кэти, за два часа мы отлично отдохнём. Ты ляжешь на диван, а я тебе почитаю, а потом мы отправимся совсем отдохнувшие.
Мисс Винтер улыбнулась и сказала:
– Хорошо.
Она видела, что кузине очень хочется пойти, и не могла отказать ей ни в чём.
– Может быть, прислать вам чего-нибудь из колледжа? – спросил Том. – Вам бы следовало подкрепиться не только чаем.
– О нет, спасибо. Мы обедали в середине дня.
– Тогда я зайду за вами часов в семь, – сказал Том, который, хоть и нехотя, пришёл к выводу, что лучше на некоторое время оставить их одних.
– Да, только приходите заранее, мы хотим увидеть всё-всё. Мы ведь деревенские кузины, не забывайте об этом.
– В таком случае позвольте мне называть вас кузиной, просто для проформы.
– Конечно же, просто для проформы мы будем кузеном и кузиной впредь до следующего уведомления.
– Ну, Мэри, кажется, вы с Томом поладили, – сказала мисс Винтер после того, как за ним закрылась дверь. – Мне следовало бы у тебя поучиться, хотя вряд ли получится. Как, должно быть, хорошо не быть застенчивой!
– Так ты застенчива? – спросила Мэри, поглядывая на свою кузину с шаловливой и ласковой улыбкой.
– Да, ужасно. Для меня просто пытка войти в комнату с незнакомыми людьми.
– Так ведь и для меня тоже. И я уверена, что вчера вечером на приёме у вице-канцлера ты смущалась гораздо меньше меня. Я даже завидовала тебе, ты казалась такой спокойной и уверенной.
– Правда? Я была готова отдать что угодно, лишь бы снова оказаться здесь, в тишине и покое. Но ты не такая. В тебе нет настоящей застенчивости, а то бы ты не поладила так быстро с моим кузеном.
– О, его я совсем не стесняюсь, – со смехом сказала Мэри. – Как хорошо, что он так скоро нас нашёл. Он мне очень нравится. Есть в нём что-то такое трогательное и беззащитное. По-моему, из него кто угодно может верёвки вить. А тебе так не кажется?
– Я в этом не уверена. Но он всегда был мягкосердечным мальчиком, бедняжка. Впрочем, он уже не мальчик. Будь осторожна, Мэри. Ну что, позвоним и закажем чай?



Глава 26
Прогулка на лугу Крайст Чёрч


«Делай себе хорошо, и люди будут хорошо говорить о тебе»*, – эта максима известна ещё со времён царя Давида, и ныне она соответствует истине не меньше, чем в те далёкие времена. Харди убедился в этом на собственном опыте после того, как был обнародован список с присвоенными классовыми отличиями. Уже через несколько дней после этого события стало известно, что он не просто получил отличие первого класса, но сделал это блестяще. Его наставник от колледжа навёл свои собственные справки и в конфиденциальных беседах неоднократно повторял, что «за исключением некоторой нехватки лоска в латинском и греческом стихосложении, который редко встречается у кого-нибудь, кроме самых изощрённых выпускников публичных школ – в особенности у итонцев – это было самое лучшее выступление на «скулз» за несколько лет». Достойный наставник ставил это в заслугу колледжу и в меньшей степени – самому себе. В разговорах, которые велись в преподавательской не одного колледжа, он подчёркивал тот факт, что Харди никогда не занимался с частным репетитором, но достиг своего уровня интеллектуального развития целиком и полностью в рамках учебной программы, предлагаемой колледжем Св. Амвросия для обучения вверенной ему молодёжи. Он добавлял, что сам принимал значительное участие в Харди и сделал для него больше, чем можно сделать в большинстве случаев, но лишь в непосредственной связи и в дополнение к курсу, предлагаемому колледжем.
 
* немного изменённая цитата из псалма 49:18 (в протестантской нумерации псалмов).
 
Глава колледжа проявил к нему заметный и несколько напыщенный интерес и милостиво изъявил своё желание или, вернее сказать, свою волю (потому что он был бы очень удивлён, если бы ему сказали, что его желание может быть чем-то меньшим, чем королевский приказ, для всякого, кто когда-то был одним из его служителей), чтобы Харди подал заявку на место члена колледжа, которое недавно освободилось. Ещё несколько недель назад эта чрезмерная любезность и покровительственное отношение со стороны великого человека задели бы Харди, но неожиданный прилив счастья и процветания, хотя и не выбил его из колеи и не заставил пересмотреть свои оценки людей и вещей, но зато послужил чем-то вроде удобного футляра, в который можно спрятать свою чувствительность, – чем-то вроде второй кожи, от которой начальственные стрелы отскакивали, не нанося вреда, вместо того, чтобы пронзать и ранить. Сначала идея подать заявку на членство в колледже Св. Амвросия его не привлекала. Скорее ему хотелось бы начать всё с чистого листа и попытать счастья в каком-нибудь другом колледже, где у него не было ни знакомств, ни связей. Но, подумав как следует, он решил остаться верным своему старому колледжу. Отчасти к этому его подтолкнули стенания Тома, когда тот услышал о том, что его друг замышляет эмиграцию, но в большей степени – нежелание покинуть трудный пост ради более лёгкого, которое преследует такие натуры к их собственному неудобству, но, смею надеяться, к выгоде мира в целом. Такие люди прекрасно видят выгоды подобной перемены и вполне могут по достоинству оценить покой, который она с собой несёт; могут сердиться на себя за то, что не решились на это сразу же; но когда дело доходит, наконец, до ухода со старого поста, даже если это сопровождается всеми воинскими почестями, барабанным боем и развевающимися знамёнами, как это было бы в случае с Харди, то, так или иначе, в девяти случаях из десяти они отказываются от этой возможности в последний миг, если не раньше; подбирают своё старое оружие – возможно, с ворчанием из-за цены, которую им приходится платить за самоуважение – и проталкиваются на своё прежнее место в схватке, чтобы опять взяться за старую работу, бормоча про себя: «Я осёл; я сам себе враг; но я должен довести это дело до конца, а там будь что будет».
Так что Харди в ожидании экзамена на должность члена колледжа остался в колледже Св. Амвросия, и, конечно же, в немалой степени наслаждался переменами в своём положении и делах.
Свои тёмные комнаты на задворках он уступил новому служителю, своему преемнику, которому подарил всю свою ветхую мебель, кроме двух виндзорских кресел и оксфордского письменного стола. Стоимость этого подарка была, конечно, невелика, но для бедняги новенького, который заступал на его место, и это имело значение; и сделан был этот подарок с деликатностью человека, который сам побывал в таком положении. Но добрые услуги Харди на этом не закончились. Испробовав это ложе на себе в течение трёх долгих лет, он знал наперечёт все его жёсткие места и решил, что, пока он здесь, никто другой себе на них мозолей не натрёт. Поэтому, чтобы сделать его помягче, он всюду ходил вместе с парнем, стараясь, чтобы его собственный новоприобретённый ореол респектабельности коснулся и его тоже, и позаботился, чтобы тот устроился настолько удобно, насколько позволяли обстоятельства, при этом отнюдь не скрывая от него, что это ложе – не ложе из роз. Пожалуй, этим своим занятием он в большей степени заслужил право на членство в колледже, чем любым количеством зубрёжки для приобретения лоска в стихосложении. Не то чтобы избиратели колледжа Св. Амвросия* могли услышать об этом или оценить подготовку такого рода. Лощёное стихосложение, вне всякого сомнения, произвело бы на них куда большее впечатление. Но мы за сценой можем позволить себе не согласиться с ними и придерживаться мнения, что тот, кто, действуя подобным образом, учится понимать значение слова «членство» – fellowship – это тот, за кого мы готовы отдать свои голоса.
 
* избиратели колледжа Св. Амвросия – чтобы стать членом колледжа, требовалось сдать специальный экзамен. Как правило, на вакантное место члена колледжа претендовало несколько кандидатов. Будущего члена колледжа выбирали по результатам экзамена путём голосования действительных членов колледжа на тот момент. Голосование по результатам экзамена может показаться странной идеей, но только на первый взгляд. От члена колледжа требовались весьма разносторонние знания, навыки и умения. Кандидат А мог оказаться сильнее в греческом стихосложении, кандидат Б – в латинской прозе, а  кандидат В – в метафизике, поэтому мнения о том, кто из них более необходим колледжу, могли быть самые разные, и вопрос решался путём голосования.
 
Итак, Харди оставил свои комнаты в колледже и снял квартиру неподалёку. Шпага, эполеты и картина с изображением старого корабля его отца – его божества-хранители, по выражению Тома – заняли свои привычные места в его новом жилище, разве что над каминной полкой там было зеркало, и шпагу повесили сбоку от него, а не прямо посередине, как раньше, когда такой роскоши у него не было. Виндзорские кресла стояли теперь по обе стороны от приятного окошка в его гостиной, и вкус к роскоши, в котором он так часто обвинял себя в разговорах с Томом, уже давал о себе знать и проявился в покупке одной-двух красивых гравюр. В общем, фортуна улыбалась Харди, и он вовсю этим пользовался, как мудрец, покоривший её тем, что доказал, что может обходиться без неё и гоняться за ней не собирается. Ещё до того, как он получил степень бакалавра гуманитарных наук, к нему приходило заниматься несколько человек, а ещё некоторые осведомлялись, не возьмётся ли он за репетиторство на длинных каникулах*.
 
* репетиторство на длинных каникулах  – в оригинале a reading party. Адекватного перевода этого выражения на русский язык не существует, поскольку у нас не существует самого понятия, которое за ним стоит. Возможно, в это трудно поверить, но для амбициозных студентов Оксфорда и Кембриджа, которые претендовали на степень с отличием первого класса, самая напряжённая работа приходилась на каникулы, когда им не нужно было отвлекаться на обязательное посещение лекций, часовни и прочую университетскую рутину. Огромную роль в подготовке играл частный репетитор (private tutor). Случаи успешной самостоятельной подготовки с помощью одного лишь наставника от колледжа, как у Харди, были довольно редки. Для занятий на каникулах часто практиковались reading party: частный репетитор с несколькими учениками отправлялся в какое-нибудь красивое место в Англии или за границей. Там они занимались по несколько часов в день, а в оставшееся время отдыхали – совершали пешие прогулки, любовались достопримечательностями, ездили верхом и т.д. и т.п. Нужно ещё отметить, что бедного студента, каким был Харди, отличие первого класса сразу же делало обеспеченным человеком: считалось, что тот, кто сумел получить отличие первого класса, сумеет научить этому других. Поэтому, даже не имея официальной должности ни в одном из колледжей, он мог бы жить в Оксфорде, заниматься репетиторством и иметь очень неплохой доход.
 
Короче говоря, у Харди всё шло хорошо, и оксфордский мир признал этот факт, торговцы и слуги в колледже стали вести себя с ним подобострастно и кланяться ему, и признали его в качестве одного из своих господ и повелителей.
Именно к Харди Том и направился немедленно после того, как расстался со своей кузиной по крови и с названной кузиной в конце предыдущей главы. Дело в том, что, перебрав в уме всех своих знакомых в поисках человека, который вместе с ним будет сопровождать двух леди в прогулке по Длинной аллее, он сразу же остановился на Харди. Помимо того, что он был самым близким его другом, Харди был именно тот человек, которого он хотел бы сейчас представить леди. «Ещё месяц назад было бы иначе, - думал Том, – он выглядел в той своей одежде так потрёпанно. Но теперь он принарядился, сюртук на нём не хуже моего, и он может показаться в любом обществе, хотя франта из него никогда не выйдет. К тому же он будет в мантии бакалавра, а это так респектабельно выглядит».
– Ты здесь, как хорошо! Я так рад, что ты дома, – сказал он, когда вошёл к нему в комнату. – Пойдём со мной на Длинную аллею сегодня вечером.
– Отлично, ты за мной зайдёшь?
– Да, и смотри, оденься во всё самое лучшее, старина; с нами будут две самые хорошенькие девушки в Оксфорде.
– Тогда я тебе не понадоблюсь; их и без меня найдётся кому сопровождать.
– Ничего подобного. Они покинуты своим естественным опекуном, моим старым дядюшкой, который отправился на званый обед. Не волнуйся, всё в порядке, они мои кузины, почти как сёстры, и дядя знает, куда мы идём. Собственно говоря, он это и предложил.
– Да, но ведь я с ними не знаком.
– Это ничего, не могу же я один повести их двоих, нужен кто-то ещё, и я так рад, что смогу представить тебя кому-нибудь из своих родных. Надеюсь, скоро ты познакомишься с ними со всеми.
– Конечно, я буду очень рад, если ты вполне уверен, что это удобно.
Том, как обычно, был совершенно уверен, и дело было решено.
Харди был очень доволен и обрадован этим доказательством доверия со стороны своего друга; и я не стану говорить, что к тому времени, когда за ним должен был зайти Том, он не побрился ещё раз и не уделил беспрецедентное внимание своему туалету. Слава о львицах Брауна успела уже распространиться по всему колледжу Св. Амвросия, и Харди слышал о них, как и другие. То, что по такому поводу обратились именно к нему, и что в его руки само идёт то, чего готовы были добиваться всеми правдами и неправдами самые элегантные студенты колледжа, было настолько необыкновенно, что ему можно простить некоторую долю тщеславия, с которой он поправлял на себе сюртук, о котором недавно с таким удовлетворением думал Том, и смотрелся в зеркало, чтобы убедиться, изящно ли свисает мантия. Результат оказался настолько хорош, что вернувшийся Том был безмерно удивлён и не смог удержаться от лёгкого подшучивания, пока они под руку шли к Хай-стрит.
Молодые леди уже вполне отдохнули и сидели, одетые для прогулки, когда доложили о приходе Тома и Харди, и они вошли в комнату. Мисс Винтер встала, удивлённая и слегка смущённая тем, что в отсутствие отца им представляют совершенно незнакомого человека. Но, как хорошо воспитанная молодая женщина, она не подала виду, хотя про себя решила отчитать за это Тома наедине. Он представил их:
– Мой большой друг мистер Харди, он из нашего колледжа. Мои кузины.
Мэри присела в очаровательно скромном реверансе и на мгновение подняла глаза, чтобы бросить на Тома взгляд, который ясно говорил: «Да уж, вы не стесняетесь извлекать пользу из своего новоприобретённого родства». На мгновение он смутился, но быстро нашёлся и сказал извиняющимся тоном:
– Мистер Харди бакалавр*, Кейт – я хочу сказать, бакалавр гуманитарных наук, и он всех здесь знает в лицо. Надо же кому-то показать нам всех знаменитостей.
 
* бакалавр – здесь непереводимая игра слов: bachelor по-английски значит и «бакалавр», и «холостяк», так что фраза прозвучала несколько двусмысленно.
 
– Боюсь, ты слишком любезен, – сказал Харди. – Конечно, я знаю в лицо большинство наших донов, но едва ли кого-нибудь из приезжих.
Эта неуклюжая попытка объяснения только ухудшила положение.
Затем наступила одна из тех неловких пауз, которые всегда случаются в самый неподходящий момент. С мисс Винтер случился неконтролируемый припадок той самой застенчивости, на которую она совсем недавно жаловалась Мэри; в порядке самозащиты и вовсе не имея этого в виду, она величественно выпрямилась и приняла такой гордый вид, что дальше некуда.
Харди, который и сам был почти по-женски чувствителен, мгновенно почувствовал всю неловкость ситуации и смутился не меньше, чем сама мисс Винтер. Если бы под ним сейчас провалился пол, и он полетел бы в тёмный магазин внизу, то был бы благодарен за это. Но этого, увы, не случилось, и вот он стоял, обдумывая поспешное отступление из комнаты, и какую головомойку он устроит потом Тому, как только поймает его одного, за то, что так из-за него влип. Том досадовал на всех из-за того, что они не почувствовали себя сразу же легко и непринуждённо, и стоял, вертя в руках свою академическую шляпу за кисточку и твёрдо решив не нарушать молчание первым. Он столько усилий приложил, чтобы создать эту замечательную ситуацию, а тут оказалось, что она никому не нравится, и никто не знает, что делать и что говорить. Пусть выпутываются как умеют, ему всё равно; он больше беспокоиться не собирается.
Мэри посмотрела в зеркало, чтобы убедиться, в порядке ли её шляпка, а потом перевела взгляд на всех по очереди, немного удивлённая их необъяснимым поведением и слегка задетая тем, что двое молодых людей стоят, как какие-то скучные истуканы, вместо того, чтобы воспользоваться случаем и постараться ей угодить. К счастью для всей компании, больше всего её поразила смешная сторона этой сцены, поэтому, когда Том поднял свой мизантропический взор и встретился с ней глазами, в них было столько веселья, что ему ничего не оставалось делать, как улыбнуться, а потом и рассмеяться, хоть он и пытался бороться с собой. Все взгляды тут же устремились на него, и расколотый таким образом лёд растаял так же быстро, как появился.
– Не вижу здесь ничего смешного, Том, – сказала мисс Винтер, хоть и улыбалась сама, и слегка покраснела, застёгивая перчатку или делая вид, что застёгивает.
– Неужели, Кейт? Ну разве это не повод для смеха, что мы четверо стоим тут, как квакеры на собрании, когда нам пора уже быть на полпути к Длинной аллее?
– Давайте, наконец, выходить, – сказала Мэри, – а то мы пропустим всё самое интересное.
– Ну так пойдёмте, – сказал Том и направился вниз по лестнице, а за ним последовали Харди и леди.
Они вышли на Хай-стрит и пошли по ней в ряд, леди в середине, а джентльмены по бокам. Такой порядок вполне подходил для Хай-стрит, поскольку по широкому тротуару этой знаменитой улицы вполне можно идти в шеренгу. Но, как только они свернули на Ориэл-лейн с её узким тротуаром, шеренга тотчас смешалась, и после нескольких бесплодных попыток возобновить это построение им пришлось принять более естественный порядок и идти в колонну парами, впереди Том и Мэри, позади мисс Винтер и Харди. Был прекрасный вечер середины лета, и Оксфорд под сияющим безоблачным небом выглядел как нельзя лучше, так что, с обычными замечаниями насчёт погоды и объяснениями относительно зданий, мимо которых они проходили, Харди без особого труда удавалось поддерживать разговор со своей спутницей. Мисс Винтер понравилась его спокойная почтительная манера, и скоро она перестала смущаться, так что ещё до того, как Харди исчерпал свои темы для разговора, она тоже стала вносить в него свою лепту. Описывая, где они успели побывать за этот день, она с большим воодушевлением говорила о красоте часовни Модлин-колледжа, показав при этом, что немного разбирается в ажурных орнаментах и лепнине, и это дало её спутнику возможность вывести разговор за пределы погоды и названий колледжей. В то время церковная архитектура в той или иной степени интересовала всех, кто учился в Оксфорде, и чей разум был открыт влиянию этого места. Харди прочёл обычные учебники и, проходя по городу и окрестностям, держал глаза открытыми. Мисс Винтер он показался настолько учёным по этой части, что она даже стала сомневаться в его религиозных взглядах, и очень обрадовалась, когда некоторые его замечания по поводу университетской проповеди, на которой она присутствовала, избавили её от этих сомнений. Она была рада, когда оказалось, что самый близкий друг её кузена не вовлечёт его в заблуждения трактарианства*.
 
* трактарианство (Tractarianism) – в 30 – 40-х годах девятнадцатого столетия Оксфорд, всегда бывший одним из центров интеллектуальной жизни Британии, стал ареной ожесточённой религиозной полемики. Следует иметь в виду, что с богословской точки зрения англиканская религия занимает промежуточное положение между католицизмом и протестантизмом, и в ней с давних пор борются две тенденции – Высокая церковь (High Church) и Низкая церковь (Low Church). Сторонники Высокой церкви выступают за сближение с католицизмом и сохранение дореформенных обрядов, сторонники Низкой – за сближение с протестантизмом. В  30 – 40-х годах девятнадцатого столетия в Оксфорде возникло влиятельное движение сторонников Высокой Церкви, которое так и было названо Оксфордским движением (Oxford movement), поскольку большинство участников преподавало или училось в Оксфордском университете. Их также называли трактарианцами (Tractarian) из-за изданной ими серии брошюр, которые назывались «Трактаты для нашего времени» (Tracts for the Times). Главным идеологом и активистом трактарианцев был Джон Генри Ньюмен (John Henry Newman, 1801 – 1890), впоследствии кардинал Католической церкви. С религиозной полемикой был тесно связан вопрос о церковной архитектуре, что нашло отражение в гл. 9 этого романа. Трактарианцы ратовали за возрождение готики как истинно христианской формы архитектуры, а классицизм считали направлением с языческими корнями.
 
А тем временем у пары, идущей впереди, дело тоже шло на лад, хотя и несколько иначе.
– Разве это не мило со стороны дяди Роберта? Он говорит, что совершенно спокоен, пока вы и Кэти со мной. Вообще-то я уже ощущаю груз ответственности, как дракон, который стережёт сокровища в сказках.
– Да, но что скажет Кэти на то, что из неё сделали сокровище? Она привыкла сама о себе заботиться. Боюсь, то, что дядя Роберт захотел от нас избавиться, ещё не делает вас нашим единственным рыцарем и защитником. Бедный дядюшка!
– Но вы бы против этого не возражали?
– Ну что вы, нет – по крайней мере, если вы не будете смотреть так сердито, как только что у нас на квартире. И, конечно, я предпочитаю драконов, которые без ума от танцев и не покидают бальной залы до тех пор, пока оркестр не начнёт убирать инструменты, а слуги – тушить огни.
– Тогда я буду образцовым драконом, – сказал Том. А ведь ещё двадцать четыре часа назад он во всеуслышание заявлял, что ничто не заставит его ходить на балы; но теперь его взгляды на этот предмет претерпели значительные изменения, и после своего вчерашнего разговора с кузинами он небезуспешно приставал ко всем своим знакомым с целью получить необходимые билеты.
По мере того, как они продвигались от колледжа Крайст Чёрч к Длинной аллее, картина становилась всё более весёлой и оживлённой. Город тоже решил принять участие в зрелище; горожане всех рангов, те, что победнее – в сопровождении детей всех возрастов, шли бок о бок с членами университета всех званий и их гостями, что порой вызывало досаду у некоторых представителей двух последних категорий, которые заявляли, что разношёрстность толпы портит всё дело, и что «людям этого сорта» вообще следовало бы запретить появляться на Длинной аллее в это воскресенье года. Несмотря на это, «люди этого сорта» присутствовали в изобилии и, кажется, получали большое удовольствие от торжественного шествия взад и вперёд под двойным рядом величественных вязов, рядом с представителями высших слоёв общества.
Университет присутствовал в полном составе, начиная с самого вице-канцлера. Как-то уж так получается, хотя на первый взгляд это кажется неразумным со стороны серьёзных и почтенных особ, но даже самые серьёзные из них находят причину, чтобы пройтись в этот день по Длинной аллее. Что касается студентов, то они присутствовали там чуть ли не поголовно, и в особенности – тщательно одетые молодые джентльмены, которые насмехались над всей этой церемонией и называли её снобизмом всего лишь час или два тому назад.
Что до нашего героя, то он гордо прошествовал на луг, полностью довольный собой и своей свитой. И к этому у него имелись все основания, потому что, хотя там было множество леди, одетых более нарядно и модно, чем его кузина и названная кузина, но не было ни одной, у которой и лицо, и фигура, и платье в большей степени несли бы на себе безошибочный отпечаток того истинного, неброского хорошего воспитания, той утончённости, которая есть нечто большее, чем поверхностный лоск, и той присущей лишь чистым сердцам бесстрашной непринуждённости, которые, благодарение Богу, всё ещё встречаются во многих домах английского мелкопоместного дворянства.
Длинная аллея быстро заполнялась народом, и через каждые полдюжины шагов с Томом здоровались какие-нибудь его друзья или знакомые, и он перебрасывался с ними несколькими словами. Но он позволял им одному за другим идти дальше своей дорогой, не делая попытки их представить.
– Кажется, у вас очень много знакомых, – сказала его спутница, от чьего внимания не ускользнули все эти приветствия.
– Да, конечно, здесь со многими знакомишься.
– Должно быть, это очень приятно. Но разве это не мешает вашим занятиям?
– Нет, потому что мы встречаемся на лекциях, в часовне и в холле. Кроме того, – сказал он с внезапным припадком откровенности, – я ведь на первом курсе, а на первом курсе никто особенно много не занимается. Привыкнуть заниматься не так просто, как думают, разве что перед экзаменом.
– Но этот ваш большой друг, который идёт с Кэти – как, вы сказали, его зовут?
– Харди.
– Вы, кажется, говорили, что он очень учён?
– Да, он недавно получил отличие первого класса. Он лучший студент своего курса.
– Как, должно быть, вы им гордитесь! Он, я думаю, очень много занимается?
– Да, он делает отлично всё, за что берётся. Он почти что лучший гребец в нашей лодке. Кстати, вы придёте завтра вечером посмотреть на лодочную процессию? Мы – первая лодка на реке.
– Я надеюсь. А это очень красиво? Давайте спросим Кэти.
– Это самое прекрасное зрелище в мире, – сказал Том, который никогда его не видел. – Двадцать четыре восьмёрки с поднятыми флагами, и все команды в форме своих колледжей. Видите баржи, вон они стоят на якоре вдоль берега? Вы будете сидеть на одной из них, когда мы будем проплывать мимо.
– Да, кажется, вижу, – сказала Мэри, глядя через луг туда, куда он показывал, – вы имеете в виду эти огромные позолоченные штуки. Но самой реки я не вижу.
– Давайте туда подойдём. Это не займёт и десяти минут.
– Нет, не нужно уходить с аллеи, здесь столько народу и так интересно.
– А вы наденете завтра на процессию цвета нашего колледжа?
– Да, если Кэти не будет возражать. По крайней мере, если они красивые. А какие у вас цвета?
– Синий и белый. Завтра утром я принесу вам ленты.
– Отлично, я сделаю из них розетки.
– Как, вы их знаете? – спросил Том, когда она поклонилась двум джентльменам в мантиях и шляпах магистров, которых они встретили в толпе.
– Да, то есть мы познакомились с ними вчера вечером.
– А вы знаете, кто это?
– Ну да; нам их представили, и я много с ними говорила. А когда мы пришли домой, Кэти отругала меня за это. То есть не то чтобы отругала, но была этим очень озабочена.
– Эти двое принадлежат к руководителям трактарианцев.
– Да. Это-то и смешно. Кэти они сначала так понравились, и она разговаривала с ними с таким интересом, не то, что я. Но когда она узнала, кто они такие, она буквально сбежала оттуда, а я осталась и продолжала беседу. Мне кажется, они ничего особенно опасного не говорили. Кажется, один из них написал девяностый трактат*. Вы знаете?
 
* девяностый трактат –  «Замечания о некоторых моментах 39 статей» (Remarks on Certain Passages in the Thirty-Nine Articles) – теологический памфлет, принадлежащий перу Джона Генри Ньюмена и опубликованный в 1841 г. Это наиболее известный и наиболее спорный из всех «Трактатов для нашего времени», в котором автор доказывает, что англиканская религия ближе к католицизму, чем к протестантизму.
 
– Да вроде. Но я не очень в этом разбираюсь. Им здесь, должно быть, приходится несладко с нашими старыми донами.
– А вам не кажется, что люди, которых преследуют, вызывают симпатию? Я бы слушала их хоть целый час, даже если бы не понимала ни слова, просто чтобы показать, что я их не боюсь и сочувствую им. И как только люди могут быть такими злыми? Я уверена, что они просто пишут то, во что верят, и думают, что это принесёт пользу.
– Большинство из нас тоже так считает, – сказал Том. –  Противно видеть, как их притесняют за то, что они не согласны с нашими местными шишками. Вот увидите, в театре* в их честь будут кричать «ура».
 
* в театре – имеется в виду Шелдонианский театр (Sheldonian Theatre), который был построен в Оксфорде В 1664 – 1668 гг. по проекту знаменитого Кристофера Рена (Christopher Wren). Театр назван в честь Гилберта Шелдона (Gilbert Sheldon, 1598–1677), который был в то время канцлером университета, оказывал этому проекту всемерную поддержку и почти полностью профинансировал постройку из собственных средств. Театр используется для университетских церемоний, публичных лекций, музыкальных концертов, но не для драмы.
 
– Так, значит, их всё-таки нельзя назвать непопулярными и преследуемыми?
– Нет, можно, их преследуют доны. Потому-то они нам и нравятся. Из чувства товарищества, понимаете ли, потому что они, как и мы, страдают от донов.
– Но я думала, они сами тоже доны?
– Да, конечно, доны, но не то, что обычные доны, как, например, прокторы, деканы и всё такое прочее.
Его спутница не поняла этого тонкого различия, но её слишком сильно занимало наблюдение за толпой, чтобы задавать дальнейшие вопросы.
Вскоре они встретились с главами двух колледжей, которых сопровождало несколько посторонних лиц. Все обращали на них внимание, когда они проходили мимо, и, конечно же, Тому был задан вопрос, кто это такие. Поскольку ответа наготове у него не оказалось, он обратился к Харди, который шёл сразу позади них, беседуя с мисс Винтер. Это некоторые из знаменитостей, которым должны присвоить почётные учёные степени, сказал Харди; знаменитый американский писатель, иностранный посланник, хорошо известный военный из Индии и другие. Затем мимо прошли ещё несколько магистров, один из которых поклонился, на сей раз мисс Винтер.
– Кто это, Кэти?
– Один из джентльменов, с которыми мы вчера познакомились. Я не расслышала его имени, но он был очень мил.
– Ах да, припоминаю. Ты долго с ним разговаривала после того, как от меня сбежала. Мне было ужасно любопытно, о чём вы говорили, ты казалась такой заинтересованной.
– Да уж, вы вчера даром времени не теряли, – сказал Том. – Я бы скорее подумал, Кэти, что ты и это знакомство не одобришь.
– Но кто же он?
– Ну как же, ведь это самый опасный человек в Оксфорде. Как это они его называют – германизатор* и рационалист, да, Харди?
 
* германизатор (Germanizer) – сторонник сближения с протестантизмом.
 
– Кажется, так, – сказал Харди.
– Подумать только! Вот видишь, Кэти, уж лучше бы ты осталась со мной. Как вы сказали, германизатор? Какое трудное слово. Должно быть, это намного хуже трактарианца, да?
– Мэри, милая, осторожней, тебя могут услышать, – сказала мисс Винтер.
– Ну и пусть себе слышат, – ответила мисс Мэри. – Я замолчу, Кэти, только сначала я хочу узнать, кто хуже – мой трактарианец или твой германизатор?
– Конечно же, германизатор, – сказал Том.
– Это ещё почему? – спросил Харди, который не мог не преломить копьё за свою спутницу. Более того, у него имелись твёрдые убеждения по этому вопросу.
– Почему? Да потому, что самое худшее, до чего может дойти трактарианец – это до Рима, и там он и останется. А германизаторы, как известно, катятся в бездну хаоса и вообще непонятно куда.
– Вот, Кэти, надеюсь, ты слышишь это, – перебила мисс Мэри, приходя на помощь своему спутнику до того, как Харди успел направить на него свою тяжёлую артиллерию. – Но что за ужасное место этот Оксфорд! Я утверждаю, что он битком набит людьми, с которыми опасно даже говорить!
– Хотелось бы мне, чтобы так и было, если все они были бы похожи на друга мисс Винтер, – сказал Харди. Потом толпа стала гуще, и они опять отстали. С каждой минутой Том становился всё более высокого мнения о своей спутнице и всё более низкого о себе самом, как вдруг прямо перед ним возник Бенджамин, еврей-ростовщик, с сигарой во рту и в атласном жилете с кричащим рисунком, прочее же его одеяние напоминало водопад из того же материала, сверкающий драгоценностями. В это время года у него хватало дел в Оксфорде. Ничто не могло ускользнуть от глаз спутницы Тома.
– Кто это был? – спросила она. – До чего мерзко он выглядит! И он поклонился вам так, как будто бы он вас знает.
– Да, пожалуй. Наглости у него хватает, – сказал Том.
– Но кто же он?
– Да так, один мошенник, который продаёт плохие сигары и ещё более скверное вино.
Появление еврея сильно подорвало самообладание Тома. Воспоминания о подписании векселя в гостинице на Корнмаркет и связанных с этим неутешительных перспективах, поскольку Блейк провалился, а Драйсдейл не принадлежал более к университету и крайне беззаботно относился к своим обязательствам, нахлынули на него и сделали его молчаливым и рассеянным.
Следующую минуту или две он наобум отвечал на замечания своей спутницы, пока после какого-то ответа совсем уж невпопад она не повернула голову и не посмотрела на него спокойными широко раскрытыми глазами, и это привело его в чувство и заставило взять себя в руки.
– Прошу прощения, – сказал он. – Боюсь, что я был груб. Для меня так необычно, что я гуляю здесь с леди. Так что вы говорили?
– Да ничего особенного, я уже забыла. Так для вас очень необычно гулять здесь с леди?
– Необычно! Ещё бы! Я ни разу не видел здесь ни одной знакомой леди, пока вы не приехали.
– В самом деле? Но ведь в Оксфорде, наверное, живёт много леди?
– Не думаю. По крайней мере, мы их не видим.
– В таком случае, вам следовало бы вести себя как можно лучше, когда мы сюда приезжаем. Теперь я ожидаю от вас, что вы будете внимательно слушать всё, что я говорю, и отвечать даже на самые глупые мои вопросы.
– О, не будьте к нам слишком строги!
– Вы имеете в виду, что вам очень трудно отвечать на глупые вопросы? Какими, должно быть, мудрыми вы делаетесь, живя здесь все вместе!
– Возможно. Но мудрость не снисходит на первокурсников, поэтому…
– Ну, почему же вы остановились?
– Потому что чуть не сказал что-то такое, что может вам не понравиться.
– Тогда я непременно хочу это услышать. Ну же, я этого так не оставлю. Вы говорили, что мудрость не снисходит на первокурсников, и поэтому… что поэтому?
– И поэтому… поэтому они не мудрые.
– Это, конечно, так, но вы не это собирались сказать. И поэтому…
– И поэтому они, как правило, довольно милы, а мудрые обычно скучны; и поэтому леди следовало бы избегать общества донов.
– И не избегать общества первокурсников?
– Совершенно верно.
– Поскольку они глупые и, следовательно, подходящая компания для леди. Ну, знаете ли…
– Нет, нет! Потому что они глупые и, следовательно, нужно, чтобы они поумнели; а леди мудрее донов.
– И, следовательно, скучнее, потому что, как вы сказали, все мудрые люди скучны.
– Не все мудрые люди, а только те, кто стал мудрым от зубрёжки, как доны; а леди мудры по наитию.
– А первокурсники глупы по наитию и милы от зубрёжки, или милы по наитию и глупы от зубрёжки?
– Они милы по наитию в обществе леди.
– Но тогда они никогда не могут быть милы, потому что, как вы говорите, они никогда не видят леди.
– Не телесным взором, но глазами воображения.
– Значит, и то, что они милы – тоже сплошное воображение.
– Но лучше быть милыми в воображении, чем скучными в реальности.
– Всё зависит от того, чьё это воображение. Можно быть милым в своём воображении и одновременно скучным в реальности.
– Как вы играете словами! Похоже, вы ни клочка не оставите ни от моего воображения, ни от способности быть милым, и мне не на что будет опереться.
– Этим я окажу вам добрую услугу. Я разрушу ваши иллюзии; нельзя опираться на иллюзии.
– Но вспомните, что это были за иллюзии – воображение и способность быть милым!
– Но ваша способность быть милым опиралась на воображение, а ваше воображение вообще ни на что не опиралось. Лучше бы вам немедленно опереться на прочный фундамент скуки, как ваши доны.
– Значит, я должен опираться на факты и постараться быть скучным? Какой финал! Но, может быть, скука не реальней воображения; что такое скука?
– О, я не возьмусь дать определение; вам лучше об этом судить.
– Как вы суровы! Зато смотрите, как я великодушен: скука в обществе – это отсутствие леди.
– Увы, бедный Оксфорд! А это кто с бархатными рукавами? Почему вы притронулись к шляпе?
– Это проктор. Он наш Цербер; его обязанность – поддерживать порядок среди студентов.
– Ну и задача! Ему бы пригодились три головы.
– Голова у него одна, зато большая. А ещё у него есть свита, как у какого-нибудь паши, состоящая из заместителей, надзирателей и «бульдогов», и я не знаю из кого ещё. Но возвращаясь к тому, о чём мы говорили…
– Нет, не будем к этому возвращаться. Я устала от этой темы; кроме того, вы начали говорить о скуке. Как же вы можете ожидать, что я буду вас слушать?
– Ну пожалуйста, послушайте ещё две минуты. Вы можете быть серьёзной? Я хочу знать, что вы действительно об этом думаете, сейчас я вам расскажу…
– Хорошо, я попытаюсь – только помните, две минуты.
И, получив разрешение, Том пустился в интересные рассуждения о неестественности студенческой жизни в Оксфорде, которыми совершенно необязательно отягощать читателей.
Как раз когда он разошёлся и стал особенно красноречив и сентиментален, он случайно отвёл глаза от лица своей спутницы в поисках подходящего сравнения, и тут же взгляд его остановился на этом достойном члене общества, Дике, фактотуме из «Клушиц», который тоже пришёл прогуляться по Длинной аллее за компанию с лучшим обществом. Лицо Дика искажала натянутая ухмылка; глаза, не отрываясь, смотрели на Тома и его спутницу; он сделал движение, как будто хотел дотронуться до шляпы, но не сумел довести его до конца и прошёл мимо.
– Вот и этот на попятный, – пробормотал он про себя, – так же, как все они.
Том не слышал этих слов, но ему оказалось довольно и взгляда, он внезапно остановился посреди своей речи, отвернулся, попытался продолжать и, сбившись несколько раз, чего Мэри сделала вид, что не заметила, замолчал окончательно и дождался, пока к ним присоединятся мисс Винтер и Харди.
– Уже темнеет, – сказал он, когда они подошли, – все уже стали расходиться, не пора ли и нам уходить? Не забывайте, я за вас отвечаю.
– Да, думаю, уже пора.
В этот момент начал бить большой колокол колледжа Крайст Чёрч, известный под наименованием Том*.
 
* Том, Большой Том (Great Tom) – самый большой колокол в Оксфорде, который находится в башне Тома (Tom Tower). Эта башня является главным входом в колледж Крайст Чёрч и была построена в 1681–82 гг. по проекту знаменитого архитектора Кристофера Рена (Christopher Wren) в стиле поздней готики. Каждый вечер в 21:05 Том бьёт 101 раз в честь 100 школяров, которые составляли колледж на момент его основания, плюс ещё один (это добавление было сделано в 1663 г.). Время 21:05 связано с тем, что полдень в Оксфорде наступает на пять минут позже, чем в Гринвиче. Таким образом, по местному оксфордскому времени колокол бьёт ровно в 21:00.
 
– Неужели это Том? – сказала мисс Винтер, которая уже слышала сто один удар в свои предыдущие визиты.
– Да, это он и есть.
– Но ещё ведь совсем светло!
– Сегодня один из самых длинных дней в году, и на небе ни облачка.
Они все вместе пошли обратно, и Том постепенно пришёл в себя, но направлять разговор предоставил Харди, который очень хорошо с этим справился и уговорил леди пойти посмотреть на Рэдклиф при лунном свете – смотреть на него стоит только в это время, сказал он, из-за игры теней, – и просто взглянуть на старинный внутренний двор колледжа св. Амвросия.
Было уже почти десять часов, когда они остановились возле их квартиры на Хай-стрит. Когда они ждали, пока им откроют дверь, Харди сказал:
– Я должен извиниться, мисс Винтер, за своё сегодняшнее вторжение. Я надеюсь, ваш отец позволит мне нанести ему визит.
– О да, пожалуйста, он будет очень рад познакомиться с другом моего кузена.
– И если я могу быть чем-нибудь полезен ему, или вам, или вашей сестре…
– Моей сестре? Вы имеете в виду Мэри? Она мне не сестра.
– Прошу прощения. Но я надеюсь, что вы дадите мне знать, если я смогу вам чем-нибудь помочь.
– Непременно. Идём, Мэри, папа, наверное, уже беспокоится.
И молодые леди попрощались и исчезли.
– Ты же говорил мне, что они сёстры, – сказал Харди, когда они вдвоём пошли по направлению к колледжу.
– Что, правда? Я не помню.
– Но они твои кузины?
– Да, по крайней мере, Кэти. Разве она тебе не понравилась?
– Конечно, она не может не нравиться. Но она говорит, что вы с ней не виделись больше двух лет.
– Так и было.
– Тогда, наверное, ты в последнее время больше виделся с её спутницей?
– Ну, если уж тебе обязательно это знать, до вчерашнего дня я её вообще ни разу не видел.
– Ты что же, хочешь сказать, что привёл меня туда сегодня, хотя с одной из леди не был знаком вообще, а с другой не виделся два года?! Ну, знаешь ли, Браун…
– Не надо меня сегодня ругать, старина, пожалуйста, не надо. Я сдаюсь. Лежачего не бьют. Мне так скверно, – Том говорил таким убитым голосом, что гнев Харди улетучился.
– Послушай, что случилось? – спросил он. – Ты ведь так оживлённо беседовал. Я даже не раз тебе позавидовал.
– Беседовал! Да, беседовал. А ты не видел там, в аллее, Дика? Ты не слышал оттуда больше никаких вестей?
– Нет! Но отсутствие новостей – это хорошие новости.
– Эх! У меня ужасное настроение. Мне нужно с тобой поговорить. Давай поднимемся к тебе.
– Ну так пойдём.
И они пошли к Харди.
Тем временем наши молодые леди утешили мистера Винтера, который съел и выпил больше, чем следовало, и поэтому, естественно, был не в духе. Вскоре им удалось уговорить его отправиться на покой, а затем они и сами последовали его примеру – сначала в комнату Мэри, где эта юная леди сразу же воскликнула:
– Какое восхитительное место! Ах, Кэти, разве это был не прекрасный вечер!
– Да, только мне было немного неловко без сопровождения кого-нибудь из старших. А ты, кажется, отлично поладила с моим кузеном. Ты с нами почти и не говорила на Длинной аллее, пока мы не собрались уже возвращаться. О чём вы беседовали?
Мэри весело рассмеялась.
– О всякой чепухе, – сказала она. – Я ещё никогда в жизни не говорила столько чепухи. Надеюсь, это его не шокировало. Хотя, не думаю. Но я болтала всё, что только приходило в голову. Просто не могла ничего с собой поделать. Ты думаешь, это плохо?
– Плохо? Нет, дорогая. Я уверена, что ты не могла сказать ничего плохого.
– А я вот в этом не уверена. Но, Кэти, милая, я знаю, что у него на душе есть что-то, что его мучает.
– Почему ты так думаешь?
– Да потому, что он дважды останавливался посреди разговора, делался рассеянным и, кажется, не слышал ничего, что я говорила.
– Как странно! Прежде я ничего такого за ним не замечала. И что, по-твоему, могло быть причиной?
– Не знаю, разве что два человека, которых мы встретили в толпе. Один был какой-то тип очень вульгарного вида, он ещё курил… такой толстый, чёрный, нос большой и весь в драгоценностях…
– Нос в драгоценностях, дорогая?
– Нет, не нос, а его одежда. А второй – сухонький человечек из простых, вроде твоих инглборнских подопечных. Я уверена, что с ними связана какая-то тайна, и я это выясню. А как тебе понравился его друг, Кэти?
– Очень понравился. Сначала мне было очень неловко из-за того, что придётся так долго идти с незнакомцем. Но он был очень мил, и он так хорошо относится к Тому. Я уверена, что он очень хороший друг.
– Кажется, он хороший человек, но какой некрасивый!
– Ты думаешь? Завтра у нас будет тяжёлый день. Доброй ночи, дорогая.
– Доброй ночи, Кэти. Только спать мне совсем не хочется.
Тут кузины поцеловались на прощание, и мисс Винтер ушла в свою комнату.



Глава 27
Нотация, прочитанная львице


Тот воскресный вечер может служить прекрасным примером того, чем стал для нашего героя этот знаменательный День Поминовения. Постоянное общение с леди – с такими леди, как мисс Винтер и Мэри, молодыми, красивыми, умеющими вести беседу и достойными во всех отношениях – доставило ему огромное удовольствие и было особенно пленительным из-за того, что их присутствие произвело внезапную перемену в обычном оксфордском укладе жизни. Они были бы очаровательны где угодно, но в его студенческой берлоге, которую с тех самых пор, как он там поселился, не освещало никакое женское присутствие, кроме его вечно растрёпанной старой служанки, они казались просто неотразимыми. Теперь его комната была полна ассоциаций. Когда он входил в неё вечером, он мог сентиментально глядеть на своё кресло (которое окрестил «Капитаном» в честь капитана Харди), на котором сидела Кэти, когда готовила завтрак; или на латунный крючок у двери, куда Мэри повесила свою шляпку и шаль, убрав сначала оттуда его мантию. Он даже почти полюбил свои чашки и блюдца из нескольких разрозненных сервизов с разными рисунками, по крайней мере, две из них – одну коричневую и одну голубую, которыми пользовались молодые леди. Теперь в них заключался человеческий интерес, и это была уже не просто посуда. Сначала он подумывал о том, чтобы купить две очень красивые фарфоровые чашки, самые дорогие, какие только найдутся в Оксфорде, чтобы они были первыми, кто будет из них пить, но отказался от этой затеи. Он чувствовал, что красивые новые чашки – это не то. Они приходили к нему и пользовались его собственным хламом – вот в чём заключалось очарование. Если бы он собирался дарить им чашки, ни один материал не был бы достаточно красив; но то, чем будет пользоваться после них он сам, пусть будет чем проще, тем лучше. Материал – ничто, главное – ассоциации. Просто удивительна та здоровая сентиментальность, до которой может дойти мягкосердечный от природы студент к концу летнего триместра. Но сентиментальность эта не такая уж гипертрофированная. Удовольствия, доставляемые неожиданной близостью с прекраснейшей и лучшей частью творения, настолько же выше обычных удовольствий студенческой жизни, насколько британский гражданин 1860 года выше примитивного человека доисторических времён, от которого он произошёл, постепенно достигнув своей сегодняшней степени просвещённости и развития. Но в любом положении есть как свои удовольствия, так и свои неудобства; и хотя всякий порядочный человек без колебаний заплатит эту цену, бесполезно притворяться, что платить её приятно.
Так вот, во время празднования Дня Поминовения, как всегда и везде, где собирается много народу, если леди, ваши гостьи, недостаточно красивы или любезны для того, чтобы ваши друзья и знакомые загорелись желанием с ними познакомиться и обеспечить их разнообразными развлечениями, и всеми способами стараться завоевать их расположение и вытеснить из него вас, на вашу долю, по крайней мере, достанется удовлетворение от того, что они вам безраздельно принадлежат, хотя из-за них с вами не будут носиться и угождать вам, и вы будете лишены удовольствия почувствовать себя вознесённым над толпой своих ближних. С другой стороны, если они красивы и любезны, вы с тем же успехом можете попытаться удержать в своей собственности воздух и солнечный свет. Против вас восстанет сама человеческая природа; кроме того, они и сами этого не потерпят. Да и, собственно говоря, почему они должны это терпеть? Чтобы быть привлекательными для самых разных людей, женщинам необходима большая способность к сопереживанию. Многие из них обладают ею от природы, а многие другие упорно трудятся для того, чтобы научиться хорошо её имитировать. В первом случае быть кем-то монополизированными в течение сколько-нибудь длительного времени будет противно самой их природе; во втором,  если они позволят себя монополизировать, то весь их труд пропадёт даром. Один раз в жизни они, конечно, будут или должны быть монополизированы, и эта монополия продлится, или должна продлиться, вечно; но она не разрушает эту способность, которая является источником их наибольшего очарования, но лишь углубляет и расширяет её, и сопереживание, которое до этого было порывистым и, возможно, неуправляемым, течёт, как спокойный полноводный поток, на радость и благо всем, кто окажется в пределах досягаемости его бодрящих и живительных вод.
Но мужчина в любом возрасте есть животное эгоистичное и безрассудное в своём эгоизме. Каждому из нас требуется не одно болезненное падение в жизненной борьбе, чтобы убедиться в том, что не всегда всё получается так, как мы того хотим. В глубине души мы убеждены, что мужчина – полноправный повелитель мироздания; отталкиваясь от этого основополагающего принципа, каждый ребёнок мужского пола в свой черёд игнорирует уточняющую истину, что земля была дана человеку вообще, включая сюда и женщин, а не отдельно взятому Томасу Брауну; и мы начинаем, каждый по-своему, утверждать свою королевскую власть и провозглашаем себя королями, сидя на троне размером с муравьиную кочку. А потом начинается борьба и падения в этой борьбе, и одни из нас выучивают свой урок, а другие – нет. Но в чём же он состоит? В том, что видение королевства, посетившее нас в счастливые часы нашей жизни, всего лишь сон? В том, что, короче говоря, никакого королевства не существует, а если оно и есть, то не мы его наследники?
Нет; если это всё, что мы усвоили из нашего урока, нам придётся повторять его, спотыкаясь, снова и снова каждый день своей жизни, пока, запнувшись в последний раз, мы не совершим последний отчаянный прыжок за пределы этого непостижимого мира, которым когда-то пытались править, воскликнув на прощание «vanitas vanitatum*». Но дух человеческий никогда не будет знать покоя без своего королевства, не для того он был предназначен; и Тот, кто мудрее самого Соломона, день за днём говорит нам, что королевство наше здесь, вокруг нас, и что мы можем подняться туда, когда захотим, и войти в сияющие врата, которые он держит для нас открытыми, потому что оно принадлежит ему, и все мы наследуем его вместе с ним.
 
* vanitas vanitatum (лат.) – суета сует.
 
Но в целом, невзирая на все недостатки, эти дни Поминовения были самыми приятными днями из всех, которые Том провёл в Оксфорде. Он с утра до вечера был с дядей и кузинами, изобретал для них всякие приятные развлечения и экскурсии, представлял им самых приятных своих знакомых и вовсю пользовался запасами колледжа, которые в эти дни были доступны для студентов так же, как и для вышестоящих лиц, для их удовольствия и удобства. И награда не заставила себя ждать. Для обеих леди в жизни и обычаях этого места было нечто совершенно новое и к тому очень пикантное. Они находили очень занимательным принимать гостей в комнатах Тома, играть роль хозяек во время его завтраков и ланчей, переставлять мебель и вообще стараться украсить его комнаты настолько, насколько позволяли обстоятельства. А потом, для каждого часа находилось какое-нибудь приятное занятие, праздники и увеселения следовали друг за другом, и ни один не был похож на другой. Конечно, обе леди сразу же стали восторженными поклонницами колледжа Св. Амвросия и, несмотря  на все помехи, сумели выкроить время, чтобы сделать банты и розетки сине-белого цвета, в которых должны были появиться на процессии лодок – самом великом событии понедельника. К счастью, в своё время мистер Винтер был хорошим гребцом и грёб в одной из первых четвёрок, с которых начались университетские гонки лет этак тридцать пять назад; и Том, который твёрдо решил манипулировать своим дядюшкой, довёл его своими разговорами чуть ли не до состояния энтузиазма, так что он почти забыл о своих болезнях и не возражал против обеда в пять часов, с тем чтобы отправиться на реку почти сразу же после него. Джервис, который на реке был всесилен, раздобыл для него по наущению Тома кресло в самой лучшей части университетской баржи. Что же касается наших леди, то после прогулки по берегу вместе с Томом и остальной командой, во время которой им объяснили, какому колледжу какие цвета принадлежат и каково значение всей церемонии, они заняли места в переднем ряду на самой верхушке баржи, под тентом и флагами, и смотрели вниз вместе с сотнями других прекрасных посетительниц, которые любовались этим зрелищем, полностью оправдавшим всё то, что рассказывал о нём Том с чужих слов.
Баржи, стоявшие выше и ниже по течению, чем занимавшая почётное место университетская баржа, также были сплошь усыпаны дамами, а луг Крайст Чёрч кишмя кишел нарядными платьями и академическими шляпами и мантиями. На противоположном берегу вдоль кромки воды выстроилась по-праздничному разодетая толпа, а плоскодонки, нагруженные людьми, беспрерывно сновали с одного берега на другой, пока группы зрителей на растянулись вдоль бечёвника почти непрерывной линией до самого места старта. Потом гоночные лодки, выкрашенные и вычищенные для такого случая, каждая с флагом своего колледжа на корме, одна за другой отчалили и пошли вниз по течению к своим местам, оркестры заиграли, а солнце засияло изо всех сил. И вот, после короткого ожидания, берег вдали пришёл в движение, все зрители повернулись в одну сторону и пошли вверх по реке, и тут из «Кишки» вылетела передняя лодка с сине-белым флагом и понеслась вверх по плёсу, а за ней другая, и ещё, и ещё, пока они не потеряли счёт, и головная лодка оказалась совсем близко от них ещё до того, как вдали показалась самая последняя. Все оркестры заиграли вместе, и толпа на обоих берегах реки кричала «ура», когда лодка колледжа Св. Амвросия, сделав рывок от Чаруэлла, заняла почётное место у финишного столба напротив университетской баржи, почти под тем самым местом, где они сидели.
– Ах, Кэти, милая, смотри, вот они! Вот Том, и мистер Харди, и мистер Джервис, – и Мэри махала своим платком и хлопала в ладоши в порыве восторга, в котором её кузина ни на йоту ей не уступала. Это не осталось незамеченным галантной командой колледжа Св. Амвросия, которая в полной мере оценила комплимент.
Затем все лодки одна за другой стали проплывать мимо них; и, когда каждая оказывалась напротив лодки колледжа Св. Амвросия, её команда поднимала вёсла вверх и кричала «ура», а команда Св. Амвросия тоже поднимала вёсла вверх и кричала «ура» в ответ; церемония прошла с большим успехом, несмотря на несчастный случай, который произошёл с одной из команд второго состава. Эти команды, состоящие из отбросов гребного сообщества – просто неумелых или очень молодых гребцов – часто сталкиваются с трудностями при поднятии вёсел, что является небезопасной операцией для неопытной команды. Лодка, о которой идёт речь, любезно несла свою команду вплоть до салюта и даже позволила им поднять вёсла вверх, но затем начала с важностью крениться на бок, и все они оказались в воде.
Трепет пробежал по верхушкам барж, и несколько вскриков были отчётливо слышны даже сквозь мелодию «Энни Лори»*, которая в это мгновение наполняла воздух; но оркестры продолжали играть, команда поплыла к берегу, двое лодочников забрали лодку и вёсла, и никто, кажется, не придал этому особого значения.
 
* «Энни Лори» (Annie Laurie) – старинная шотландская песня.
 
Кэти перевела дух.
– Все выплыли, дорогая? – сказала она. – Ты их видишь? Я насчитала только восемь.
– Ох, я так испугалась, что боялась смотреть. Ну-ка… да, их девять, вон ещё один, маленький такой, в сторонке счищает водоросли с брюк.
Так что спокойствие вернулось к ним, и вскоре они сошли с баржи и отправились в холл колледжа Св. Амвросия в сопровождении команды, которая устраивала там приём в честь этого события. Приём этот заслужил одобрение мистера Винтера, которого уговорили его посетить, и длился до тех самых пор, пока не пришла пора одеваться на бал, для которого, к счастью, удалось найти подходящее сопровождающее лицо. Вот так они и проводили дни и ночи Дня Поминовения.
Но в рамках этой книги мы не можем вести хронику всего, чем они занимались, и рассказать о том, как, невзирая на балы по ночам, они вставали на утреннюю службу в часовне и посещали выставки цветов в Вустер-колледже и музыкальные вечера в Нью-колледже, и как сумели найти время, чтобы поехать вниз по реке на пикник в Ньюнхеме, и это помимо того, что увидели всё, что стоило видеть в каждом из колледжей. Как им это удалось, неизвестно, но они как-то справились, и, казалось, стали чувствовать себя от всего этого только лучше. Они в числе первых стояли у ворот Шелдонианского театра с билетами в руках и были свидетельницами всего, что происходило внутри, немало удивляясь этой странной смеси торжественности и свободы в обращении, тому, как толпятся студенты на галерее и как легко и свободно они вмешиваются в ход этой церемонии, следят за каждым движением сидящих в амфитеатре и партере и громко выражают своё одобрение или неодобрение главам этой учёной республики или наиболее выдающимся из гостей, и с одинаковой энергией кричат «ура» в честь присутствующих дам, в честь министров Её Величества и в честь завоевавших награды стихов.
Сцена эта действительно странная, и, должно быть, она ставила в тупик многих помимо молодых леди. Легко вообразить себе, к примеру, изумление учёного иностранца, когда он видит, как глава университета, которого сам он с молодых лет привык почитать на расстоянии, встаёт в своём парадном облачении на этой торжественной ассамблее, чтобы осуществить одну из высочайших функций университета, и слышит, как он произносит звучные латинские периоды своей речи, которые вдруг прерываются криком «троекратное ура в честь всех леди в розовых шляпках!» Или, когда представляют для получения почётной степени кого-нибудь, чьё имя, возможно, известно всему цивилизованному миру, и вице-канцлер, оборачиваясь к своим коллегам, вопрошает: «Placetne vobis, domini doctores? placetne vobis, magistri?*», – то голоса докторов и магистров тонут в противоречивых выкриках молодого демоса на галёрке: «Да кто он такой?» «Non placet!» «Placet!»** «Зачем у него зонтик?» Это – чисто английское, вот и всё, что можно и нужно об этом сказать; но среди нас не найдётся и один на сотню, который захотел бы это изменить, даже если бы такое было возможно, за исключением разве что переходов на личности, которые в последние годы заходят слишком далеко.
 
* Placetne vobis, domini doctores? placetne vobis, magistri? (лат.) – «Угодно ли вам, господа доктора? Угодно ли вам, господа магистры?» Это формула, с помощью которой вице-канцлер испрашивает согласия конвокации на присвоение учёной степени.
** Non placet! Placet! (лат.) – Неугодно! Угодно!
 
После церемонии в театре был дан роскошный ланч в Олл-Соулз-колледже, а затем – праздник в садах Сент-Джонс-колледжа. И вот как раз на вышеупомянутом ланче чувства Тома подверглись суровому испытанию. Дело в том, что те маленькие неприятности, на которые мы уже намекали и которые сопутствуют молодым людям, находящимся в приятном затруднении подобного рода, достигли на нём своего пика.
Он оказался несколько оттеснённым от своих кузин. Будучи не особенно важным гостем в глазах членов Олл-Соулз, он должен быть занять подобающее себе место, и место это было гораздо ниже того, которое занимали его дядя и кузины. Короче говоря, он почувствовал, что это они водят его с собой, а не он – их, и эта перемена сама по себе была неприятна; а поведение Мэри раздуло его тлеющее недовольство в настоящий пожар. Вот она, полюбуйтесь, сидит между членом Олл-Соулз, известным коллекционером живописи и знатоком изящных искусств, и офицером из Индии, которому совсем недавно присвоили почётную докторскую степень в театре. Вот она сидит, настолько поглощённая разговором с ними, что даже не услышала реплику, которую он соизволил к ней обратить.
И он начал раздумывать о том, что с ним поступают несправедливо, и обижаться на то, что она черпает наслаждение и восторг из самых разных источников. Пока он был посредником, через которого она соприкасалась с окружающими, его вполне устраивало, что они её интересуют и развлекают, но теперь было совсем другое дело.
Он ревниво наблюдал за ней, ворошил воспоминания о прошлых разговорах и пришёл к выводу, что обязан сделать ей внушение. Вдобавок он теперь вспомнил, что в последнее время она ни разу не говорила с ним в течение сколько-нибудь длительного времени без подшучивания. Конечно, подшучивала она очень приятно и мило, и он отвечал ей тем же; но почему бы ей, скажите на милость, не позволить ему быть серьёзным и сентиментальным, когда ему хочется? С другими она не говорила в подобной манере. Так что он и впрямь почувствовал, что обязан поговорить с ней на эту тему – конечно же, не ради себя, а исключительно ради неё самой.
Таким образом, когда приём закончился, и они направились на праздник в садах Сент-Джонс-колледжа, он решил привести в исполнение своё намерение. Сначала, пока они гуляли по прекрасной лужайке большого сада у всех на виду, слушали музыку и любовались чудесными цветами, он не мог найти повода заговорить с ней об этом. Но вскоре случай представился. Сама того не замечая, она отстала от остальных, чтобы получше рассмотреть какое-то особенно красивое растение, и в то же мгновение он оказался рядом и предложил показать ей другой, меньший сад, который расположен ниже, на что она невинно согласилась; и вскоре они оказались вне толпы, в сравнительном уединении.
Она заметила, что он как-то серьёзен и молчалив, но не придала этому значения и продолжала непринуждённо болтать, как обычно, упомянув и о том, в какой приятной компании она сидела во время ланча.
Это дало Тому возможность начать свою лекцию.
– Кажется, новые люди очень легко завоёвывают ваш интерес! – начал он.
– Правда? – спросила она. – А вам не кажется, что это очень естественно?
– Как было бы хорошо, если бы люди всегда говорили то, что они на самом деле думают, не правда ли?
– Да, и многие так и делают, – ответила она, глядя на него с некоторым удивлением. Ей не очень нравилось направление, которое принимал разговор.
– Вы думаете, и леди тоже? Знаете, у нас тут мало возможностей для таких наблюдений.
– Да, я думаю, что леди не реже, чем мужчины. Даже чаще, насколько я могу судить по своему скромному опыту.
– Так вы действительно утверждаете, что вам приходилось встречать людей, мужчин и женщин, которые могли беседовать с вами или с кем-то ещё в течение четверти часа совершенно честно, не кривя душой ради лести или произведения эффекта, например?
– О, Боже мой, да, часто!
– И кого же, например?
– Нашу кузину Кэти. Почему вы так подозрительно и мизантропически настроены? Или вот, например, ваш друг мистер Харди; что вы на это скажете?
– Это исключения, а я говорю о правиле.
– Вы так на меня смотрите, как будто я должна возражать. Но я не буду. Если вам взбрело в голову так плохо думать о своих ближних, это ваше личное дело.
– Я думаю о них не хуже, чем о самом себе. Я знаю, что сам на это не способен.
– Что ж, мне очень жаль.
– Но я не считаю, что я хуже, чем мои ближние.
– Я и не думаю, что вы хуже. А кто ваши ближние?
– Можно мне включить вас в их число?
– Пожалуйста, если хотите.
– Но я не имею в виду, что вы такая же, как остальные. Знаете, даже у человека, который попал в руки разбойников, и то оказался один хороший ближний*.
 
* Евангелие от Луки, 10 : 30-37.
 
– Знаете что, кузен Том, – сказал она, поднимая на него сверкающие глаза, – я не могу ответить вам таким же комплиментом. Вы хотели дать мне почувствовать, что я такая же, как остальные – по крайней мере, такая, как вы сказали. Вы сами это знаете. А теперь вы пытаетесь выкрутиться и поэтому говорите, что не это имели в виду.
– Что ж, кузина Мэри, может, и хотел. Во всяком случае, мои старания не увенчались успехом. Пора бы уж мне знать, что вы меня мигом раскусите.
– Пожалуй, пора бы. Я не заставляла вас создавать этот ваш Дворец Правды. Но если уж нам придётся в нём жить, то вы не будете единственным, кто говорит обидные вещи и при этом ничего такого не слышит в ответ.
– Надеюсь, что нет, если они обидные. Но почему они обязательно должны быть обидными? Не вижу, почему бы нам с вами, к примеру, не говорить друг другу то, что мы на самом деле думаем, без всяких обид.
– Не думаю, что вы только что положили этому удачное начало.
– Но я уверен, что все мы стали бы только больше друг другу нравиться, если бы говорили правду.
– Да, но я не собираюсь признавать, что не говорила правду до этого.
– Вы не желаете понять меня. Разве я сказал, что вы говорите неправду?
– Да, вы только что сказали, что я говорю не то, что думаю на самом деле. Ну, может быть, вы сказали не именно так, но вы это имели в виду.
– Вы очень сердиты, кузина Мэри. Давайте подождём, пока…
– Нет, нет. Вы первый начали, и теперь я не дам вам пойти на попятный.
– В таком случае, ладно. Я действительно имел в виду что-то в этом роде. Лучше уж сказать вам это, чем держать при себе.
– Да, а теперь скажите мне, ради чего вы всё это затеяли, – сказала Мэри, глядя в землю и закусив губу. Том готов был откусить себе язык, но теперь уже деваться было некуда.
– Вы всем, кто оказывается рядом с вами, даёте понять, что вас глубоко интересуют и они сами, и то, чем они занимаются. Бедняга Грей думает, что вы так же, как он, без ума от церковных обрядов и правил богослужения. А команда по гребле утверждает, что вы скорее отправитесь смотреть гонки, чем на самый лучший в мире бал. И вы слушали замшелые истории декана про то, как он сдавал «скулз», в Бодлеанской библиотеке, и пришли в восторг от картин и искусства, когда говорили с этим типом из Олл-Соулз. Даже наш старый дворецкий и повар…
Здесь Мэри, несмотря на всё своё раздражение и отчаянные усилия подавить смех, расхохоталась, отчего Том остановился.
– Только не говорите мне, что я на самом деле не люблю желе, – сказала она.
– Вы должны признать, что я не сказал вам ничего такого уж неприятного.
– Но вы сказали!
– По крайней мере, я вас рассмешил.
– Только невольно. Итак, продолжайте.
– Мне больше нечего сказать. Вы или поняли меня, или никогда не поймёте.
– Если вам больше нечего сказать, не стоило заходить так далеко, – сказала Мэри. – Вы же не хотите, чтобы я грубила всем, с кем встречаюсь, а если повар решил, что я обжора, то что же я могу тут поделать?
– Но вы могли бы, например, не создавать у Грея впечатления, что вам хочется пойти и посмотреть его вечернюю школу.
– Но мне действительно этого хочется.
– И, надо полагать, вам хочется изучать рукописи в Бодлеанской библиотеке вместе с деканом. Я слышал, вы говорили с ним об этом так, как будто бы это ваше заветное желание, и почти пообещали ему пойти туда с ним сегодня после обеда, хотя до смерти от него устали, и притом ваше время так расписано, что вы не знаете, куда повернуться.
Мэри снова закусила губу. Наполовину ей хотелось заплакать, наполовину – надрать ему уши. Но она не сделала ни того, ни другого, а пару мгновений спустя подняла на него глаза и сказала:
– У вас есть ещё какие-нибудь недобрые слова в запасе?
– Недобрые, Мэри?
– Да, они недобрые. Как я теперь смогу получать от чего-нибудь удовольствие, когда я знаю, что вы наблюдаете за мной и выдумываете всякие гадости обо всём, что я говорю и делаю? Впрочем, это не имеет большого значения, завтра мы всё равно уезжаем.
– Признайте хотя бы, что я желаю вам добра.
– Я думаю, что вы ревнивый и подозрительный.
– Вы не представляете, как мне больно это слышать.
– Но ведь я должна говорить то, что думаю.
Губки Мэри плотно сжались, и она стала смотреть в землю, постукивая зонтиком от солнца по ботинку. Повисла неловкая пауза, во время которой Том раздумывал про себя, уж не права ли она, и не его ли собственная ревность была на самом деле причиной прочитанной им лекции, а вовсе не бескорыстное желание способствовать улучшению характера Мэри.
– Теперь ваша очередь, – сказал он наконец, наклонившись вперёд и упершись локтями в колени, и пристально разглядывая гравий. – Возможно, я глупо ревновал, и благодарен вам за то, что вы мне об этом сказали. Но вы можете сказать мне намного больше, если хотите, мне это будет только полезно.
– Нет, мне нечего сказать. Я полагаю, что вы искренний и открытый, и вам нечего скрывать и прятать, даже и насчёт тех людей, которых мы встретили в воскресенье на Длинной аллее.
При этом сделанном наугад выпаде он поморщился, как будто его что-то ужалило, и она поняла, что попала в цель, и в следующее мгновение пожалела об этом. Молчание делалось всё более и более неловким. К счастью, неожиданно из большого сада появилась вся их компания и направилась к ним.
– А вот и дядя Роберт, и Кэти, и все остальные. Пойдёмте к ним.
Она поднялась, он – за ней, и, пока они шли к остальным, он быстро и тихо спросил её:
– Вы простите меня, если я причинил вам боль? Я вёл себя как эгоист, мне жаль.
– Да, мы оба вели себя глупо, но больше это не повторится.
– Вот и вы, наконец. Мы вас всюду искали, – сказала мисс Винтер, когда они подошли.
– Сама не знаю, как мы вас потеряли. Мы пришли сюда прямо от тента с оркестром и с тех пор не вставали с этой скамейки. Мы знали, что рано или поздно вы здесь появитесь.
– Но это же далеко в стороне. Мы оказались здесь совершенно случайно.
– Кэти, кажется, дядя Роберт устал? – спросил Том. – Что-то он сегодня не очень хорошо выглядит.
Кэти немедленно повернулась к отцу, и мистер Винтер заявил, что очень утомился. Поэтому они попрощались со своими гостеприимными хозяевами, и Том поспешно раздобыл портшез для своего дядюшки и шёл рядом с ним до самой их квартиры. Молодые леди тоже шли рядом в сопровождении одного-двух своих знакомых; собственно говоря, они и шагу не могли ступить без эскорта. Но Том ни разу не повернул головы, чтобы посмотреть, что там происходит, и всё время беседовал с дядюшкой, чтобы даже случайно не уловить ни слова из того, о чём говорили остальные. Однако, несмотря на это самоотречение, когда раскланивался у дверей, он каким-то образом прекрасно знал, что Мэри была очень молчалива всю дорогу домой.
Мистер Винтер пошёл к себе в комнату, чтобы лечь, а его дочь и племянница остались в гостиной. Мэри села и развязала шляпку, но не разразилась своим обычным потоком комментариев к событиям дня. Мисс Винтер посмотрела на неё и сказала:
– Ты выглядишь усталой и перевозбуждённой, дорогая.
– Так и есть. Я так поссорилась с Томом!
– Поссорилась? Ты шутишь?
– Нет, правда. Какие-то пять минут я его просто ненавидела.
– Но что он такого сделал?
– Он говорил мне всякие колкости насчёт того, что я со всеми слишком любезна, и это меня так разозлило. Он сказал, что я притворяюсь, что меня интересует такое множество вещей просто для того, чтобы всем угодить, а на самом деле мне всё это безразлично. Но ведь это же не правда, да, Кэти?
– Конечно, нет, дорогая. Он просто не мог такое сказать. Должно быть, ты его неправильно поняла.
– Я так и знала, что ты это скажешь. А если даже это и правда, то я уверена, что ничего плохого в этом нет. Когда люди с тобой беседуют, так легко казаться довольной и заинтересованной тем, что они говорят; и тогда ты им нравишься, а это так приятно. Вот скажи, Кэти, ты когда-нибудь обрываешь своих собеседников, или говоришь им, что считаешь их глупыми, или что тебе всё это безразлично, или что то, что они говорят, не имеет никакого значения?
– Я, дорогая? Да я бы не смогла это сделать даже ради спасения собственной жизни!
– Я так и думала. А он пусть говорит, что хочет, я всё равно уверена, что ему бы не понравилось, если бы мы были нелюбезны с его друзьями.
– Это правда. Он сам говорил мне с полдюжины раз, как он рад видеть, что ты имеешь такой успех.
– Но ведь и ты тоже, Кэти?
– Ну да. Мной он тоже очень доволен. Но ведь это ты вскружила головы всему колледжу, Мэри. Без всякого сомнения, ты сейчас королева колледжа Св. Амвросия.
– Нет, нет, Кэти. Не больше, чем ты, во всяком случае.
– А я говорю да, да, Мэри. Ты всегда будешь в десять раз популярней, чем я; некоторые люди обладают этим даром; хотелось бы и мне, но увы. Но почему ты опять нахмурилась?
– Как, Кэти, разве ты не видишь, что ты сейчас сказала то же самое, что и твой несносный кузен, только другими словами, – пожалуй, в будущем я буду называть его мистер Браун – когда отчитывал меня для моей же пользы в садах Сент-Джонс-колледжа. Ты же заметила, как долго нас не было, и всё это время он читал мне мораль, только подумай; а теперь и ты говоришь то же самое. Но продолжай, дорогая, от тебя я стерплю что угодно.
Она обняла кузину за талию и шаловливо заглянула ей в лицо. Мисс Винтер сразу же поняла, что стычка между её родственниками не принесла большого вреда, а возможно, даже какую-то пользу.
– Но вы же помирились, – сказала она с улыбкой, – до того, как мы вас нашли.
– Только-только. В самом конце он попросил у меня прощения почти шёпотом, когда вы были уже совсем рядом.
– И ты его дала?
– Да, конечно; но я не знаю, не взять ли мне его обратно.
– Я была уверена, что вы скоро поссоритесь, уж слишком быстро вы подружились. Но из него не так просто вить верёвки, как ты думала, Мэри.
– Ну, не знаю, – сказала Мэри, смеясь, – ты ведь видела, какой смиренный вид был у него в конце, вот в какой я привела его порядок.
– Ну, дорогая, теперь нам пора подумать, будем ли мы ещё сегодня выходить.
– Давай посмотрим; остался последний бал. Что ты на это скажешь?
– Боюсь, бедный папа слишком устал, чтобы нас туда повести, а с кем ещё мы можем пойти, я не знаю. К тому же нам, пожалуй, пора начинать укладывать вещи.
– Хорошо. Давай спокойно выпьем чаю дома.
– Я напишу записку Тому, нужно дать ему знать. Он так старался ради нас, бедняжка, что нужно хоть немножко с ним считаться.
– Да, и пригласи его вместе с его другом мистером Харди к нам на чай, сегодня ведь последний вечер.
– Раз ты этого хочешь, я буду очень рада; кстати они развлекут папу.
– Конечно, а он пусть увидит, что я не держу на него зла. А сейчас я пойду и сделаю причёску.
– Отлично; а вещи мы уложим, когда они уйдут. Как странно теперь покажется дома после всего этого веселья.
– Да, мне кажется, как будто мы тут уже месяц.
– Как я надеюсь, что в Инглборне всё спокойно. Я всегда боюсь, что там что-нибудь случится.



Глава 28
Окончание первого курса


На утро после празднования Дня Поминовения  Оксфорд был охвачен предотъездной суетой. Пьеса была сыграна, длинные каникулы начались, и как гости города, так и лица, принадлежавшие к университету, казалось, одинаково торопились его покинуть. У ворот колледжей группы студентов в дорожной одежде ожидали карет, омнибусов, двуколок и прочих средств передвижения, которые должны были отвезти их на станцию Большой Западной железной дороги в Стивентоне или куда-нибудь ещё, на все четыре стороны света. Носильщики сновали туда и сюда с чемоданами, ружьями в чехлах и прочим багажом всех сортов и видов, который они складывали в кучу у ворот снаружи или относили в «Митру» или в «Ангел», повинуясь энергичным и не слишком-то вежливым приказаниям владельцев. Слуги из колледжей мелькали среди групп студентов там и тут в ожидании распоряжений и, чего уж греха таить, в надежде получить со своих уезжающих хозяев остатки по грабительским счетам. Там были и собачники, которые держали терьеров, и скауты с поля для крикета, с битами и прочими частями экипировки под мышками, и конюхи, и лодочники; все преследовали одну-единственную цель – получить последний шиллинг со своих покровителей. По большей части это была раболепная, лебезящая толпа, в которой лишь кое-где мелькали честные британцы, которые пришли, чтобы получить, что им причитается, и не более того.
Сквозь одну такую группу, собравшуюся у ворот колледжа Св. Амвросия, Том и Харди прошли вскоре после завтрака в академических шляпах и мантиях, и этот их наряд вызвал немалое изумление.
– Эй, Браун, старина! Ты что, сегодня не уезжаешь?
– Нет, останусь ещё на пару дней.
– Ну, желаю тебе удачи. Я бы позже сегодняшнего дня здесь ни за что не остался.
– Но ты же будешь завтра в Хенли? – с уверенностью спросил Диоген, который стоял у ворот в своей лодочной куртке и фланелевых брюках, с большой палкой и рюкзаком, в ожидании товарища, с которым собирался отправиться в Хенли пешком.
– А в пятницу на площадке Лорда, – сказал другой. – Будет отличный матч. Давай с нами, потом где-нибудь пообедаем, а потом на Хеймаркет*!
 
* Хеймаркет (the Haymarket) – улица в Лондоне, на которой расположен известный театр.
 
– Знаете, на Хенли будет команда клуба «Леандр»* – вставил Диоген, – и Кембридж очень силён. Гонка за кубок будет знатная, но Джервис считает, что у нас хорошие шансы.
 
* «Леандр» (the Leander Club) – один из самых старых гребных клубов в мире, основанный в 1818 г. Базируется в деревне Ременхэм (Remenham) возле городка Хенли-на-Темзе (Henley-on-Thames).
 
– Пропади они пропадом, ваши вечные гонки! Неужели вам ещё не достаточно? – спросил лондонец. – Лучше сразу же приезжай в нашу маленькую деревушку, Браун, и оставайся столько, насколько хватит монет.
– Если я куда-нибудь и поеду, то в Хенли, – сказал Том.
– Так я и знал, – с торжеством сказал Диоген, – нашей команде следовало бы принять участие в «Лейдиз Плейт»*.  Если бы только Джервис не был в университетской команде! А я думал, что и ты будешь грести в Хенли, Харди!
 
*«Лейдиз Плейт» (The Ladies' Challenge Plate) – одна из гонок в рамках Королевской Регаты Хенли (Henley Royal Regatta) на реке Темзе.
 
– Меня приглашали, но у меня не было времени перед «скулз», а когда экзамены кончились, было уже поздно. Команда была сформирована, тренировки давно начались, и ни один не отсеялся.
– Как, и ни один не отсеялся? Такая команда – редкость, – сказал другой.
– Ты прав, – сказал Диоген. – О, вот и ты, наконец, – добавил он, когда из колледжа вышел ещё один студент во фланелевых брюках и с рюкзаком за спиной. – Ну, всем до свиданья и счастливых каникул, нам пора, а то не успеем посмотреть, как наша команда будет проходить дистанцию сегодня вечером, –  и оба зашагали к мосту Модлин.
– Клянусь Юпитером! – заметил, глядя им вслед, фешенебельный молодой человек в высшей степени изысканном наряде. – Представьте только, эти двое потащатся по такому солнцу в Хенли со скоростью пять миль в час, хотя могли бы оказаться в столице, потратив вдвое меньше времени! Разве это не удивительно?
– Хотелось бы и мне быть с ними, – сказал Том.
– Ну что ж, о вкусах не спорят. А вот и наша карета.
– Тогда до свидания, – Том пожал им руки и, оставив карету загружаться чемоданами, терьерами и студентами, они с Харди пошли по направлению к Хай-стрит.
– Так ты сегодня не уезжаешь? – спросил Харди.
– Нет; несколько моих старых школьных товарищей приезжают сдавать экзамены на стипендии, и я должен их встретить. Вот не повезло, мне бы так хотелось побывать на Хенли.
– Смотри, их карета уже у дверей, – сказал Харди, показывая вдоль Хай-стрит, на которую они уже повернули. У разных домов на этой улице стояли в ожидании пассажиров около дюжины карет и дилижансов, и среди них – старомодное дорожное ландо* мистера Винтера.
 
* ландо – четырёхместный экипаж с откидным верхом и местом для кучера снаружи.
 
– Так и есть, – сказал Том. – Дядюшка вечно спешит и суетится, но сам наверняка будет копаться до последнего.
– Ты не думаешь, что мне лучше подождать внизу? Это может показаться навязчивостью.
– Нет, пойдём. Ведь они же просили тебя вчера прийти попрощаться, разве нет?
Харди не требовалось дополнительных уговоров, чтобы сделать то, чего ему и так хотелось, поэтому наверх они поднялись вместе. Стол ещё не был убран после завтрака, за ним сидела мисс Винтер, уже в шляпке, и занималась изучением счёта при помощи Мэри, которая заглядывала ей через плечо. Когда они вошли, она подняла голову.
– Как хорошо, что вы пришли! Бедная Кэти так беспокоится, а я ничем не могу ей помочь. Пожалуйста, посмотрите на этот счёт, с ним всё в порядке?
– Можно, Кэти?
– Да, пожалуйста, посмотри. Кажется, возразить нечего, вот разве что то, что я отметила. Как ты думаешь, должны мы платить по полкроны в день за огонь на кухне?
– Огонь в июне? И вы ведь ни разу у себя не обедали?
– Нет, но несколько раз пили чай.
– Да это просто мошенничество, – сказал Том, взяв в руки счёт и бегло его просмотрев. – Эй, Харди, ну-ка помоги мне сократить эту прелестную сумму.
Леди охотно уступили им место, они сели и занялись счётом. Мэри отошла к зеркалу, чтобы завязать шляпку.
– Вот теперь всё будет в порядке! – весело сказала она. – Почему люди не могут обходиться без счетов и этих ужасных денег?
– В самом деле, почему? – сказал Том. – Это решило бы большую часть наших проблем. А где дядя, он видел этот счёт?
– Нет, папа у себя в комнате, его нельзя беспокоить, а то он не сможет перенести поездку.
Тут появилась горничная с сообщением, что мисс Винтер желает видеть её отец.
– Оставь здесь свои деньги, Кэти, – сказала ей кузина. – Это дело джентльменов, я уверена, что Том и мистер Харди всё уладят.
Том выразил свою полную готовность принять на себя эту обязанность, обрадованный тем, что по просьбе Мэри вновь оказывается в положении их покровителя. Если бы хозяин квартиры был одним из его поставщиков или счёт – его собственным, он бы так не радовался, но, поскольку в данном случае это было не то и не другое, и с ним был Харди, готовый его поддержать, он взялся за дело с большой энергией и рассудительностью, позвал хозяина, вычел всё, что нужно, и в несколько минут привёл в порядок счёт и оплатил его. Затем они с Харди направили свои усилия на то, чтобы в карету всё было уложено с наибольшим удобством, и, соперничая друг с другом, выискивали самые подходящие места для размещения всех тех многочисленных мелочей, которые, как правило, сопровождают в путешествиях молодых леди и инвалидов; за этим занятием ему удалось переброситься несколькими словами с Мэри и убедиться в том, что она не держит на него зла за вчерашнее.
Наконец, всё было готово к отправлению, и Том сообщил об этом в гостиной.
– Тогда я схожу за папой, – сказала мисс Винтер.
Том на мгновение встретился глазами с Мэри. Он слегка пожал плечами и сказал, когда дверь за его кузиной закрылась:
– Право же, дядя Роберт выводит меня из терпения, он всё взвалил на бедную Кэти.
– Да; и как замечательно она со всем этим справляется, ни слова жалобы, да я думаю, у неё и в мыслях этого нет! У меня бы никогда не хватило терпения.
– Мне кажется, это напрасно. Если бы дяде Роберту приходилось что-то брать на себя, это пошло бы ему только на пользу. Кэти просто балует его и изводит себя.
– Да, нам с вами легко так думать и говорить. А ей он отец, и потом, он действительно болен. Она всё больше и больше посвящает себя ему и при этом чувствует, что никогда не сможет сделать достаточно.
– Ну, а если бы она считала, что ему полезно напрягаться? Я уверен, что так оно и есть. Не могли бы вы попробовать переубедить её?
– Нет, в самом деле, нет. Она бы только расстроилась, и это было бы жестоко. С другой стороны, я не привыкла давать советы, – добавила она после небольшой паузы, с притворной скромностью разглядывая свои перчатки, – вот если бы с ней поговорили вы, тогда, возможно, какая-нибудь польза была бы.
– Вы думаете, у меня это так хорошо получается, после того образца, который вы видели вчера? Благодарю вас; на ближайшее время с меня достаточно чтения лекций.
– Я на самом деле очень благодарна вам за то, что вы мне тогда сказали, – сказала Мэри, по-прежнему глядя на свои перчатки.
Эта тема была очень неприятна для Тома. Он быстро взглянул на неё, чтобы понять, уж не смеётся ли она над ним, а потом внезапно заговорил о другом:
– Я надеюсь, вы довольны своей поездкой?
– О да, очень. Я буду думать о ней всё лето.
– А где вы будете всё лето? – спросил Том.
– Не так уж далеко от вас. Папа снял дом всего в восьми милях от Инглборна, а Кэти говорит, что вы живёте от них в дне пути.
– И вы пробудете там все каникулы?
– Да, и мы надеемся, что Кэти часто будет у нас бывать. А вы не могли бы приехать, чтобы навестить её? Это было бы так приятно.
– А вы думаете, мне можно? Я ведь не знаком с вашими родителями.
– Ну что вы, папа и мама очень добры, они пригласят, кого я захочу. К тому же, мы ведь с вами кузены.
– Боюсь, что только здесь, в Оксфорде.
– Вы сами увидите. В следующем месяце мы собираемся устроить большой праздник со стрельбой из лука, и вы получите приглашение.
– Вы сами его напишете?
– Вполне возможно, а что?
– Разве вы не думаете, что записку, написанную вашей собственной рукой, я буду ценить больше, чем…
– Чепуха; ну-ка вспомните свою лекцию. А вот и дядя Роберт с Кэти.
Мистер Винтер был очень любезен и поблагодарил Тома за проявленное им внимание. Он был очень рад, сказал он, возобновить знакомство со своим племянником столь приятным образом, и надеется, что он приедет к ним в Инглборн на пару дней на каникулах. Поскольку его здоровье в печальном состоянии, сам он не сможет развлекать молодого человека, зато сможет обеспечить ему хорошую охоту и рыбалку в окрестностях. Том заверил дядюшку, что ничто не доставит ему большей радости, чем визит в Инглборн. Возможно, до некоторой степени его энтузиазм объяснялся расстоянием между этим приходом и тем местом, где Мэри должна была провести лето.
– Мне бы также хотелось поблагодарить за гостеприимство твоего друга, – продолжал мистер Винтер. – Насколько я понял, моя дочь сказала, что он здесь.
– Да, он только что был здесь, – сказал Том. – Должно быть, он внизу.
– Кто, этот славный мистер Харди? – спросила Мэри, которая выглядывала из окна. – Вон он, на улице. Он только что помог нашей Хопкинс забраться на её место позади экипажа и подал ей вещи так, как будто она герцогиня. Она всё утро была сердита, но теперь, кажется, сменила гнев на милость.
– Тогда, папа, я думаю, нам пора отправляться.
– Позвольте мне помочь вам спуститься с лестницы, дядюшка, обопритесь на мою руку, – сказал Том и довёл дядю до кареты, обе молодые леди следовали за ними, а хозяин, раболепно кланяясь, стоял в двери своего магазина с таким видом, как будто бы ни разу в жизни не пытался содрать лишнее.
Пока мистер Винтер выражал свою благодарность Харди, а тот помогал ему сесть на самое удобное место в карете, Том на заднем плане нежно прощался с молодыми леди и, когда они садились в карету, даже преуспел в том, чтобы оставить себе розовый бутон, который держала Мэри. Она рассталась с ним полусмеясь, форейтор щёлкнул кнутом, и ландо загромыхало по Хай-стрит. Харди и Том следили за ним, пока оно не свернуло на улицу Сент-Олдейт к мосту Фолли, причём Том махал рукой, пока оно не скрылось из виду, а потом они повернулись и медленно, в молчании, пошли рядом. Зрелище других отъездов лишь усиливало то беспокойное, стеснённое чувство, которое вызвал в душе Тома отъезд его родственников.
– Не слишком-то весело здесь оставаться, когда все разъезжаются. Чем бы заняться?
– А разве ты не должен присмотреть за своими друзьями, которые приезжают сдавать экзамены на стипендию?
– Нет, они приедут только после обеда, почтовой каретой.
– Тогда, может быть, пойдём на реку?
– Нет, от этого станет ещё тоскливей. Эй, смотри, что это?
Причиной удивления Тома послужило появление обычной процессии университетских педелей, несущих  булавы с серебряными головками, которые сопровождали вице-канцлера к церкви Св. Марии.
– И колокола бьют перед службой; должно быть, будет университетская проповедь. Сегодня что, день какого-нибудь святого?
– Да откуда же возьмётся паства? Половина Оксфорда уже разъехалась, а тем, кто остался, не до проповедей.
– Ну, не знаю. Кажется, туда идёт довольно много народу. Интересно, кто будет читать проповедь?
– Я за то, чтобы сходить. Это поможет скоротать время.
Харди согласился, они последовали за процессией и поднялись на галерею церкви Св. Марии. В главном нефе церкви собралось вполне приличное количество прихожан, преподавательский состав колледжей ещё не разъехался, и даже на галерее набралось довольно много студентов. Казалось, что беспокойное чувство, которое привело сюда нашего героя, возымело тот же эффект на большую часть студентов, которые по той или иной причине не смогли уехать в этот день.
Во время молитвы за упокой душ благодетелей университета перед проповедью Том, не отрываясь, рассматривал свою шляпу, а потом спокойно уселся, не ожидая услышать ничего особенно интересного или полезного, но с приятной уверенностью, что, когда он вновь окажется предоставленным самому себе, будет уже почти время ланча. Но он ошибся в своих ожиданиях, и не успел проповедник проговорить и трёх минут, как он уже был весь внимание. Проповедь была о свободе Евангелия, о той силе, с помощью которой оно разрывает любые оковы и освобождает угнетённых. Тема её была «И познаете истину, и истина сделает вас свободными»*. Проповедник останавливался на многих аспектах этих слов; свобода наций, обществ, университетов, свобода совести отдельно взятого человека, – всё было рассмотрено в свою очередь; а затем он продолжал, напоминая слушателям о конце учебного года:
 
* Евангелие от Иоанна, 8:32, Синодальный перевод.
 
«Среди забот, трудов и искушений этого мира мы часто слышим*: «О, если бы можно было начать жизнь заново! О, если бы можно было заснуть и проснуться через три, шесть, двенадцать месяцев и обнаружить, что все мои проблемы уже решились!» То, чего мы напрасно стали бы желать в каком-нибудь ином месте, по счастливой воле Провидения доступно нам здесь благодаря естественному разделению времени на время встречи и время расставания, характерному для этого места. Всем нам, молодым и старым, длинные каникулы, которые начинаются теперь, дают необходимую передышку и время освободиться от пут, которые место и обстоятельства сплели вокруг нас за прошедший год. От всех наших мелких забот, недоразумений и интриг; от пыли и грохота той огромной машины, в которой мы трудимся в поте лица своего; от всякого циничного презрения к тому, что благородно и праведно; от всякого надуманного неуважения к тому, что мудро и справедливо; от всякой горечи и злобы, которая тайно присутствует в наших лучших побуждениях; от всяких обязательств по нечестным сделкам, в которые мы втянули себя или других, мы теперь на время свободны. Мы стоим теперь на краю реки, которая, пусть на время, унесёт всё это вдаль, – древней реки Киссон**, реки свежих чувств и мыслей, новых мест и новых надежд – и это ещё одно благословенное средство, с помощью которого милосердие Божие работает на наше освобождение, на спасение нас от греха, и восстанавливает наши силы к каждому следующему году, чтобы мы могли поднять крылья, как орлы, пойти и не утомиться***.
 
* Это цитата из проповеди, прочитанной доктором Стэнли перед университетом в 1859 г. (опубликовано Дж. Х. Паркером из Оксфорда). Я надеюсь, что выдающийся профессор, словами которого я воспользовался, простит мне эту вольность. Мои собственные слова не смогли бы так ярко и живо передать то, что я хотел сказать (примечание автора).
** Киссон (Кишон) – река в Израиле, неоднократно упоминаемая в Библии.
*** Ветхий Завет, Книга Пророка Исайи, 40:31.
 
Обращаясь к более молодой части моих слушателей, я могу ещё раз  применить этот общий урок непосредственно к ним. Разве нет здесь никого, кто в той или иной форме чувствует зависимость, о которой я сейчас говорил? Тот, у кого что-то есть на совести; тот, у кого что-то есть на душе – расточительность, грех, долг, ложь. Каждое утро в первые минуты после пробуждения мысль об этом первой приходит ему в голову. Он гонит её прочь в течение дня; он прогоняет её с беспечностью, которая лишь туже и туже затягивает этот узел. Есть тут кто-нибудь, кто чувствовал когда-либо или чувствует сейчас это тяжкое бремя? В чём спасение? Как он может освободиться? Каким именно образом искупление Христа, освобождающее милосердие Божие, являют себя ему? Есть по меньшей мере один путь, простой и ясный. Он известен ему лучше, чем кому-либо другому. Это те же самые слова, которые я употребил уже здесь с иной целью. «Истина сделает его свободным». Нужно сказать правду другу, родителю, кому угодно, кем бы ни был тот, от которого вы скрываете то, что ему следует знать. Одно слово откровенного, искреннего признания, одно решение поступать честно и правдиво по отношению к себе и другим, один луч правды, допущенный в этот тёмный уголок, полностью освободят этого человека.
Liberavi animam meam. «Я освободил свою душу». Как верно это выражение передаёт чувство облегчения и освобождения, достигнутое одним большим усилием воли в один момент времени. «Встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим»*. Сегодня утром мы слышали исповедь блудного сына. Такая мысль может возникнуть у многих, кто за прошедший год впал в грех и приобрёл дурные привычки к греховной праздности и гибельному потворству своим желаниям. Теперь, когда вы в буквальном смысле слова вот-вот встанете и пойдёте к отцу своему; теперь, когда у вас будет возможность порвать со своей зависимостью от плохой компании; теперь, когда весь этот длинный промежуток вашего отсутствия ляжет между вами и вашим прошлым, вдохните поглубже  и сбросьте с себя ярмо вашего греха, вашей вины, ваших плохих поступков, безрассудства, испорченности, гордыни, тщеславия, слабости; разорвите его правдой; разорвите его одним могучим усилием, в одной упорной молитве; разорвите его с помощью невинных и чистых наслаждений; разорвите его честным трудом. Левую руку свою протяните к колу, а правую свою к молоту работников; разите врага, который поймал вас в свои силки, разите и пронзайте его снова и снова**. Каким бы могучим он ни казался, к ногам вашим он склонится, падёт и будет лежать, к ногам вашим склонится и падёт, а где падёт, там больше не встанет***. Так да погибнут все враги Твои, Господи! Любящие же Тебя да будут как солнце, восходящее во всей силе своей****!
 
*Евангелие от Луки, 15 : 18-19, Синодальный перевод.
** Ветхий Завет, Книга Судей Израилевых, 5:26.
*** Ветхий Завет, Книга Судей Израилевых, 5:27.
**** Ветхий Завет, Книга Судей Израилевых, 5:31.
 
Двое друзей выбрались из толпы на крыльце и бок о бок пошли к своему колледжу.
– Да, это мы неплохо придумали. Стоило послушать, как человек проповедует такую доктрину, – сказал Харди.
– Откуда он всё это знает? – задумчиво сказал Том.
– Что – всё? Что-то я тебя не пойму.
– Ну, всё то, что происходит в душе у человека, о чём он первым делом думает по утрам, например.
– Полагаю, оттуда же, откуда мы все это знаем; из собственного опыта. Или ты думаешь, что университетские проповедники не такие же люди, как мы с тобой?
– Ну, не знаю. Так ты думаешь, что у него на душе когда-нибудь было что-то такое, что всё время всплывало и мучило его, а он об этом никому не говорил?
– Думаю, что да. У большинства из нас что-нибудь такое было.
– И у тебя?
– Да, и весьма часто.
– И ты думаешь, что средство, которое он предлагает, верное?
– Единственное. Признайся во всём – и боль уйдёт. Конечно, многое придётся ещё сделать потом, но по поводу первого шага сомнений быть не может.
– А ты когда-нибудь был должен сто фунтов, которые не мог заплатить? – сказал Том с внезапным усилием; и не успел он выговорить свой секрет, как почувствовал облегчение, удивившее его самого.
– Дружище, – сказал Харди, останавливаясь посреди улицы, – ты же не хочешь сказать, что говоришь о себе?
– Хочу, – сказал Том. – У меня это не выходит из головы ещё с Пасхального триместра, из-за этого я стал раздражительным и всё, что угодно, – из-за этого и ещё из-за того, о чём ты знаешь. Ты, наверное, заметил, что у меня всё больше о больше портится характер. Об этом моя первая мысль по утрам и последняя ночью; я старался отогнать её точно так же, как он говорил в своей проповеди. Клянусь Юпитером, я подумал, что он обо всём знает, потому что, когда он дошёл до этого места, то посмотрел прямо на меня.
– Но, Браун, как это может быть, что ты должен сто фунтов? Конечно, ты не очень-то много занимался, но ты ведь и не охотился, и не играл в карты, и не делал больших заказов портному, и не занимался никаким другим безумным расточительством. Ты просто бредишь.
– Ты думаешь? Пойдём ко мне, я тебе всё расскажу. Сейчас, когда я больше не держу это в себе, мне уже лучше. Я велю принести твой ланч, и мы поедим у меня.
Харди последовал за своим другом сильно обеспокоенный, раздумывая про себя, не сможет ли он возместить сумму, которую назвал Том, остатками своих сбережений. К счастью для них обоих, краткий подсчёт показал, что нет, и он со вздохом оставил идею выручить своего друга столь быстрым способом. Он провёл наедине с Томом час, а потом вышел, по-прежнему серьёзный, но успокоенный, и пошёл к реке. Он догрёб до Сэнфордского шлюза, искупался в запруде и вернулся обратно к службе в часовне. Потом он оставался на своей квартире вне колледжа, и Том пришёл к нему и пожал ему руку.
– Я сделал это, старина, – сказал он, – вот смотри, – и он показал письмо.
Харди взглянул на него и увидел, что оно адресовано отцу Тома.
– Пойдём отправим его, – сказал Том, – и тогда всё будет в полном порядке.
Они быстро пошли к почте и опустили письмо в почтовый ящик.
– Вот, – сказал он, когда оно исчезло, – liberavi animam meam. Этот проповедник оказал мне большую услугу; надо бы написать ему письмо с благодарностью. Представляю себе лицо моего бедного старика завтра за завтраком!
– Ты, кажется, теперь совсем развеселился, – сказал Харди.
– Ничего не могу с собой поделать. Говорю тебе, мне ни разу не было так весело за последние два месяца. Какой я дурак, что не сделал этого раньше. Вообще-то, если как следует подумать, то я и сам могу это заплатить, то есть, когда достигну совершеннолетия; я знаю, что должен тогда получить какие-то деньги – наследство или что-то такое. Но сейчас меня не это волнует.
– И всё-таки я очень рад, что у тебя есть собственные деньги.
– Да, но самое главное, что я признался. Пошли, посмотрим, приехали ли эти ребята. «Старая свинья»* уже должна быть здесь, и я хочу, чтобы они пообедали с нами в холле. Прошло всего десять месяцев с тех пор, как я сам приезжал на ней сдавать вступительные, а кажется, будто это было двадцать лет назад. Но сегодня вечером я опять буду мальчишкой, вот увидишь!
 
* «Старая свинья» – так ученики Рагби называли оксфордскую почтовую карету.



Глава 29
Переписка на каникулах


24 июня 184-.
Мой дорогой Том,
Твоё письмо мы получили сегодня утром, и, конечно же, оно сильно огорчило нас с матерью. Нас беспокоят не деньги, а то, что наш сын сознательно сделал или пытался сделать то, что, как ему наверняка было известно, он делать не имел права.
Я дал своим банкирам поручение немедленно перевести 100 фунтов на твой счёт в оксфордском банке. Я также обратился к моему поверенному с просьбой приехать в Оксфорд, и он, вероятно, нанесёт тебе визит на следующий день после того, как ты получишь это письмо. Ты пишешь, что человек, у которого находится твоя долговая расписка, сейчас в Оксфорде. Ты повидаешься с ним в присутствии моего поверенного, которому передашь эту расписку после того, как тебе её вернут. Какие ещё шаги следует предпринять в связи с этим делом, я решу позднее.
Ты достигнешь совершеннолетия только через год. У нас будет достаточно времени, чтобы решить, выплатишь ли ты остаток этих денег из наследства, которое получишь тогда по завещанию дедушки. Пока что я буду вычитать по 50 фунтов в год из твоего денежного содержания, и возьму с тебя честное слово, что ты сократишь свои расходы на эту сумму. Ты уже не мальчик, а одна из первейших обязанностей взрослого человека по отношению к своим близким и обществу – жить в рамках своего дохода.
Я даю тебе этот аванс на двух условиях. Во-первых, ты больше никогда не подпишешь вексель или расписку по сделке подобного рода. Если у тебя есть деньги, ты можешь давать их взаймы или тратить по своему усмотрению. Ты можешь распорядиться ими глупо, но сейчас речь не об этом; во всяком случае, ты распоряжаешься своей собственностью. А в сделках такого рода ты распоряжаешься тем, что твоей собственностью не является. Джентльмену следует избегать необходимости обращаться к посторонней помощи для выполнения своих обязательств точно так же, как лжи, даже если это помощь его родного отца. Мне было бы легче знать, что мой сын лежит в могиле, чем что он, пресмыкаясь, ползёт по жизни рабом привычек и потребностей, которые может удовлетворить лишь за чужой счёт.
Второе моё условие заключается в том, что ты должен разорвать знакомство с теми двумя джентльменами, которые вовлекли тебя в эту неприятность и поделили между собой доход с вашего совместного долгового обязательства. Ты говоришь, что они оба старше тебя по своему положению в университете, и, кажется, этот план по добыванию денег за чужой счёт им хорошо знаком. На простом английском языке такие поступки называются мошенничеством. Что огорчает меня больше всего, так это то, что ты завязал дружбу с молодыми людьми такого сорта. Я не уверен, что чувство долга не заставит меня уведомить об этом деле администрацию колледжа. Ты не упомянул их имён, и я уважаю то чувство, которое побудило тебя к этому. Но я очень скоро узнаю их от своего поверенного, который предоставит мне копию расписки с подписями.
В своём письме ты слегка касаешься и других предметов; так, я понял из него, что ты недоволен тем, как прошёл твой первый год в Оксфорде. Я не требую от тебя более подробных признаний, которые ты, кажется, склонен мне сделать; собственно говоря, я предпочёл бы, чтобы ты их не делал, если только тебе не нужна моя помощь или совет ещё по какому-нибудь делу. Я знаю по опыту, что Оксфорд – это место, полное самых разнообразных соблазнов, которые подстерегают молодых людей в самый критический период их жизни. И хотя мне это известно, я сознательно взял на себя ответственность и послал тебя туда, и не раскаиваюсь в этом. Я рад, что ты недоволен тем, как провёл свой первый год. Если бы это было не так, я бы гораздо сильнее беспокоился о том, как ты проведёшь второй. Ладно, кто старое помянет – тому глаз вон. Ты знаешь, где нужно черпать силу и Кому делать признания, не предназначенные для человеческий ушей, потому что не человеческому разуму судить о таких вещах. Тайники человеческого сердца должны быть известны лишь самому человеку и Богу. Твоя мать шлёт тебе свой привет.
 
Остаюсь твоим всегда любящим отцом,
Джон Браун.
 
26 июня 184-.
Мой дорогой мальчик,
Я не жалею о том, что ты воспринял моё последнее письмо так, как ты его воспринял. Быть чувствительным по такому поводу совершенно правильно, и тебе не повредит то, что в течение сорока восьми часов ты воображал, что перестал быть джентльменом в моих глазах. Но сейчас я счастлив успокоить тебя на этот счёт. Ты сделал очень большую глупость, но бесчестие начинается лишь тогда, когда это становится привычкой, и когда в такие дела вовлекаются другие, а не если это было сделано один раз, к тому же не для себя. Ты честно заплатишь за своё безрассудство и не будешь обязан мне ни деньгами, ни благодарностью. Я выбрал свои собственные условия погашения долга, ты их принял, поэтому с финансовой стороной дела покончено.
Я обдумал то, что ты пишешь о своих приятелях – друзьями я их назвать не могу – и обещаю тебе не предпринимать никаких дальнейших шагов и ни с кем не говорить об этом случае. Но я должен настоять на втором моём условии, а именно, что в будущем ты должен избегать любых близких отношений с ними. Я не имею в виду, что ты должен демонстративно не разговаривать с ними или сделать что-либо ещё, что привлекло бы внимание. Но – никаких близких отношений.
А теперь, мой дорогой мальчик, что касается остальной части твоего письма. Должно быть, в своём письме я неясно выразился. Упаси Боже, чтобы между нами не было самого полного доверия. Ничего я не желаю и не ценю больше. Я лишь сомневаюсь, что подобные признания будут этому способствовать. Мой опыт говорит, что нет. Я вообще сомневаюсь, могут ли такие признания быть абсолютно честными между человеком и человеком; а если учесть разницу в возрасте, кажется более чем вероятным, что мы друг друга неправильно поймём. Но, сказав это, я оставляю выбор за тобой, слушайся своей совести. Если у тебя есть бремя, которое я могу помочь тебе нести, то сделаю это с величайшим удовольствием, к тому же это мой долг. А теперь говори всё, что считаешь нужным, или не говори ничего. Если ты решишься на это, то будешь говорить с человеком, который помнит искушения молодости.
Мы надеемся, что ты сможешь приехать домой завтра или, самое позднее, послезавтра. Твоя мать очень хочет тебя видеть, и я тоже был бы рад, если бы ты приехал сюда за пару дней до сессии суда, которая состоится на будущей неделе. Мне бы хотелось, чтобы ты поехал туда со мной, потому что это даст мне возможность представить тебя моим коллегам, мировым судьям из других частей графства. Вряд ли ты сможешь встретиться с ними где-либо ещё, а для молодого человека полезно хорошо знать своё собственное графство.
Крикетный клуб процветает, и тебе будет приятно услышать, что все лучшие матчи отложены до твоего приезда; как видишь, на тебя большой спрос. Говорят, что рыбалка в этом году очень хороша, и в рыболовном клубе мне пообещали для тебя несколько дней ловли у них в угодьях.
Сентябрь ещё далеко*, но лучше обо всём позаботиться заранее; я внёс тебя в список на получение охотничьей лицензии, и тебе пора уже иметь собственное хорошее ружьё; поэтому я заказал его для тебя у одного мастера, который недавно поселился в нашем графстве. Он был старшим мастером у Пурди**, у которого я заказывал ружья прежде, и, насколько я могу судить, отлично знает своё дело. Замков лучше, чем у него, я никогда не видел. Я сказал ему, что ложе должно быть несколько длиннее и не таким прямым, как у моей старой двустволки, из которой ты стрелял в прошлом году. Как я припоминаю, ты критиковал её именно за это; но, если ты не согласен с моими распоряжениями, у тебя ещё будет время их изменить, когда ты приедешь домой. Будет гораздо лучше, если ружьё будет изготавливаться под твоим собственным присмотром.
 
* сентябрь ещё далеко – с 1 сентября в Соединённом Королевстве начинается сезон охоты на большинство видов пернатой дичи, хотя охота на некоторые виды куропатки разрешена с 12 августа, а на фазана и вальдшнепа – с 1 октября.
** Пурди (Purdy) – оружейная фирма “Джеймс Пурди и сыновья» (James Purdey and Sons) была основана в Лондоне в 1814 г. и существует по сей день.
 
Если ты по-прежнему собираешься посвятить месяц занятиям с твоим другом мистером Харди, лучше устроить это ближе к концу каникул; не приедет ли он к нам? После всего, что ты о нём рассказывал, нам очень хотелось бы с ним познакомиться. Пожалуйста, спроси его от моего имени, не захочет ли он провести у нас последний месяц каникул и позаниматься с тобой. Мне бы хотелось, чтобы ты был его первым настоящим учеником. Конечно, я сам его приглашу. А теперь да благословит тебя Бог, приезжай домой как можно скорее. Твоя мать передаёт тебе самый сердечный привет.
 
Всегда любящий тебя
Джон Браун.
 
 
Дом приходского священника, Инглборн,
28 июня 184-
Дорогая Мэри,
Как мило с твоей стороны, что ты написала мне так скоро! Твоё письмо как луч солнца. А я уже в водовороте забот. Ты ведь знаешь, пока мы развлекались в Оксфорде, я всё время опасалась, что здесь может что-нибудь случиться, и всё оказалось даже хуже, чем я думала. Наверное, я больше никогда не смогу уехать отсюда со спокойной душой. И всё же, если бы я оставалась здесь, не думаю, что это принесло бы какую-то пользу. Так грустно, что бедный папа не в состоянии выполнять свои обязанности мирового судьи, а после нашего возвращения ему даже хуже, чем обычно, он почти не встаёт. Другого мирового судьи здесь нет, и, как тебе известно, нет вообще ни одного джентльмена, кроме помощника приходского священника, а его они не послушают, даже если бы он вмешался в их раздоры. Но он говорит, что не будет вмешиваться в мирские дела, и я его, бедняжку, не могу за это винить. Впутаться в это очень легко, но всё это так грустно и утомительно.
А теперь я расскажу тебе о всех своих злоключениях. Ты помнишь работников, которых мы видели на покосе как раз перед нашим отъездом в Оксфорд. Среди них был сын Бетти Уинбурн, и я боюсь, что остальные – совсем неподходящая для него компания. Когда они закончили косить у папы, то отправились к фермеру Тестеру. Я уверена, что ты помнишь его, дорогая: высокий, сухопарый, с толстыми губами и сломанным носом, голова сверху совершенно плоская, как будто срезана чуть выше бровей. Он очень скуп, и как с хозяином с ним трудно иметь дело; по крайней мере, так говорят мне все бедняки, и с виду он человек жестокий.  Я всегда его боялась и не любила, потому что в детстве слышала, как папа жалуется на то, сколько неприятностей из-за него бывает на собрании прихожан. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь сказал о нём доброе слово, кроме старого Саймона, который, думаю, делает это всем наперекор.
В первый день, когда они пошли косить у фермера Тестера, он дал им прокисшее пиво. Понимаешь, милая, они договаривались косить за определённую сумму денег и пиво для питья. Они были этим очень недовольны, потеряли много времени, пока ходили к нему жаловаться, и дело дошло до перепалки.
Работники сказали, что такое пиво и для свиней не годится, а фермер сказал, что «для них в самый раз», а если им не нравится его пиво, пускай покупают своё. Вечером он пришёл к ним уже сам и стал жаловаться на то, что плохо скосили, и дело опять дошло до перепалки, потому что они очень гордятся своей косьбой. Однако на следующее утро они вышли на работу как обычно, и всё сошло бы тихо, но днём фермер Тестер обнаружил двух свиней у себя на поле репы, которое примыкает к деревенскому выгону, и отправил их в общинный загон. Одна из свиней принадлежала сыну Бетти Уинбурн, а другая – одному из работавших вместе с ним; они обнаружили, что произошло, когда пришли домой вечером.
Загоном у нас распоряжается констебль, тот маленький человечек, который так тебя смешил, он ещё играет в церкви на контрабасе. Когда он помещает в загон какую-нибудь живность, то берёт палку, разрубает её надвое и даёт одну половину тому, кто привёл скотину, а вторую оставляет у себя, а чтобы он выпустил скотину из загона, её владелец должен принести ему другой конец палки. Таким образом, как видишь, владельцу приходится идти к тому, кто поместил его скотину в загон, и договариваться с ним о возмещении убытков, чтобы получить другой конец палки, которую они называют «биркой», и отдать её распорядителю загона.
Ну вот, когда они услышали, что их свиньи попали в загон, то пошли к констеблю, чтобы узнать, у кого «бирка», а когда выяснилось, что это фермер Тестер, они всей компанией пошли к нему домой возмущаться и узнать, во сколько он оценивает убытки. Как я слышала, фермер ужасно обругал их, сказал, что они недостойны иметь свиней и должны уплатить по полкроны за каждую, а то не получат «бирки»; а работники рассердили его ещё больше, сказав, что его заборы – позор всему приходу, потому что из-за своей скаредности он их не чинит, и что на всём его поле свиньи не могли найти на полкроны репы, потому что он в жизни его не удобрял, кроме как навозом, собранным на дороге, который по праву принадлежит бедным. Кончилось тем, что фермер прогнал их, сказав, что удержит деньги из суммы, положенной им за косьбу.
Дело чуть не кончилось бунтом в приходе, потому что некоторые из работников – люди отчаянные, и вечером они собрались перед  домом фермера, дудели в рога и били в чайники, пока констебль, который показал себя настоящим молодцом, не уговорил их разойтись.
Утром оказалось, что одна из свиней исчезла из загона; рада заметить, что это была не свинья сына Бетти, – но, без сомнения, со стороны работников было очень дурно её оттуда вытащить. Фермер был в ярости и вместе с констеблем пошёл на поиски этой свиньи, но её нигде не было. Джеймс Поуп, тот, кому принадлежала свинья, только посмеялся над ними и сказал, что и сам никогда не мог удержать её взаперти, потому что она приходится внучкой одной из тех свинок, что выступали на ярмарках, а все свиньи в этой семье от природы отлично лазают; так что его свинья, должно быть, вылезла из загона через ограду. Конечно, всё это басни; работники перетащили свинью через ограду, закололи её, чтобы фермер не мог её найти, а мясо по дешёвке распродали в приходе. В то утро Бетти пошла к фермеру, заплатила полкроны и выпустила свинью своего сына, пока того не было дома; но фермер Тестер вычел оставшиеся полкроны из заработка работников, и это только ухудшило положение.
В тот день, когда мы в Оксфорде были в театре, фермер Тестер уехал на рынок в город. Свой крупный скот он выгоняет на деревенское пастбище, хотя бедняки говорят, что он не имеет права этого делать, и вот после обеда его пони забрёл на наделы бедняков. Сын Бетти поймал его, отвёл к констеблю и запер в загон. Констебль пытался уговорить его не делать этого, но всё было напрасно, так что, когда фермер Тестер приехал домой, то обнаружил, что настала его очередь. Боюсь, он был нетрезв, потому что, как я слышала, ужасно вёл себя по отношению и к сыну Бетти, и к констеблю, а когда обнаружил, что запугать их не удастся, заявил, что будет с ними судиться, даже если это обойдётся ему в двадцать фунтов. Утром он поехал за своим адвокатом, и, когда мы приехали домой, можешь себе представить, что мы там обнаружили.
Ты помнишь, в каком состоянии был бедный папа, когда мы высадили тебя в Лэмборне. К тому времени, как мы добрались до дома, он был совсем разбит и в таком нервном возбуждении, что единственное, на что он был способен – это тихонько выпить чашку чая у себя в комнате. Уже когда мы ехали по улице, я поняла, что что-то случилось. Конюх, стоявший на дороге у «Красного Льва», вбежал внутрь, как только заметил нашу карету; а когда мы проезжали мимо дверей, оттуда вышел фермер Тестер, лицо у него было очень красное, а в руках – его огромный кнут с железной рукояткой, и с ним ещё какой-то человек, который оказался его адвокатом; они пошли следом за каретой. Констебль тоже стоял у своей двери и пошёл за нами, а у наших ворот толпилось несколько человек. Мы не пробыли в доме и пяти минут, как вошла служанка и сказала, что фермер Тестер и какой-то джентльмен желают видеть папу по важному делу. Папа просил передать, что очень плохо себя чувствует, и что сейчас неподходящее время приходить по делу; он примет их завтра в двенадцать часов. Но они не желали уходить, и тогда папа попросил меня выйти и поговорить с ними. Можешь себя представить, насколько это было неприятно; и я была так сердита на них за то, что они пришли, хотя прекрасно знают, в каком состоянии папа после поездки, что у меня не хватило терпения, чтобы убедить их уйти, так что в конце концов папе всё-таки пришлось их принять.
Он лежал на диване и был совершенно не в состоянии справиться с таким скверным и упрямым человеком, как фермер Тестер, и с красноречивым изворотливым адвокатом. Они рассказали всю эту историю на свой лад, а фермер заявил, что его пони заманили в чужой надел зерном. А адвокат сказал, что констебль не имел права держать пони в загоне и подлежит за это Бог весть каким наказаниям. Они хотели, чтобы папа немедленно отдал распоряжение открыть загон, и, я думаю, он бы так и сделал, но я шёпотом попросила его послать за констеблем и выслушать, что он скажет. Констебль ожидал на кухне и явился через минуту. Ты не можешь себе представить, как хорошо он себя повёл; я полностью простила ему его упрямство по вопросу пения. Он рассказал всю историю о свиньях и о том, как фермер Тестер вычел деньги из жалованья работников. А когда адвокат попытался запугать его, он очень смело отвечал ему, что он, может быть, и не знает так хорошо законы, зато хорошо знает инглоборнские обычаи, касающиеся загона, и обычаи эти существовали задолго до него, и если фермер Тестер хочет, чтобы он выпустил его скотину, то должен принести ему «бирку» так же, как всякий другой. Тогда адвокат сказал папе, что это противозаконно, и что это абсурд, и если придерживаться такого обычая, то ничто не мешает тому, у кого находится «бирка», запросить 100 фунтов стерлингов за причинённый ущерб. И бедный папа начал рыться в своих книгах по юриспруденции и не нашёл на этот счёт ничего вообще; а пока он это делал, фермер Тестер начал ругать констебля и сказал, что он стакнулся со всеми бездельниками в приходе, и что он разжигает вражду. В ответ на это констебль прямо-таки вспыхнул и сказал ему, что вражду в приходе разжигают такие, как он, и что у бедных такие же права, как и у богатых, и что, пока он констебль, они будут соблюдаться. Если папа отдаст распоряжение открыть загон, ему придётся это сделать, и что говорят законы, не ему судить, но Генри Уинбурну пришлось выкупать у фермера Тестера свою «бирку» за поросёнка, а что справедливо для одного, то справедливо для всех.
Я боялась, что папа всё-таки отдаст это распоряжение, но адвокат, в конце концов, сказал что-то такое, что заставило его стать на другую сторону. Поэтому он постановил, что фермер должен уплатить пять шиллингов за «бирку», как раз столько, сколько он взял у Бетти и вычел из заработка работников, и сказал, что никаких других распоряжений он давать не собирается, а адвокат может по этому поводу поступать, как ему угодно. Кажется, констебль был доволен таким решением и вызвался отнести деньги Гарри Уинбурну, потому что фермер Тестер заявил, что пусть лучше его пони сдохнет с голоду, чем он сам к нему пойдёт. Папе удалось избавиться от них после часа с лишком такого разговора. Адвокат и фермер Тестер отправились в «Красный Лев» с ворчанием и очень сердитые. Мне очень хотелось узнать, чем кончится это дело; поэтому я вышла вместе с констеблем и попросила его зайти ко мне, когда он всё уладит, и около девяти часов он пришёл. Ему было очень трудно уговорить Гарри Уинбурна взять деньги и отдать «бирку». Работники сказали, что, если фермер Тестер заставил их платить полкроны за поросёнка, который залез к нему в репу, а репа у него не больше редиски, то он должен им по меньшей мере десять шиллингов за своего пони, потоптавшего их пшеницу, которая уже выросла на половину своей высоты, и я не могу не согласиться, что это справедливо. Однако в конце концов констебль убедил их взять деньги, и пони выпустили.
Я сказала ему, как я довольна его поведением, но сам он, кажется, не очень доволен. Хотелось бы мне сказать этому адвокату пару тёплых слов, мисс, сказал он, да ведь я не учён, своё мнение у меня есть, как у всякого другого, только высказать его я не умею. Знаешь, я начинаю думать, что ты была права на его счёт. Но когда я сказала, что надеюсь, что все неприятности уже позади, он покачал головой. Кажется, он думает, что работники этого не забудут, и самые отчаянные постараются отплатить за это фермеру Тестеру как-нибудь зимней ночью, и я видела, что он очень беспокоится за Гарри Уинбурна, поэтому пообещала ему навестить Бетти.
Вчера я была у неё в коттедже, и обнаружила, что она очень переживает из-за сына. У неё опять был сильный приступ, и я боюсь, что сердце у неё не в порядке. Если она будет столько переживать, то долго не проживёт, но как можно избежать этого? Из ухаживаний её сына ничего не получается, и она видит это, хоть он ей ничего и не говорит; но, как она рассказывает, он становится всё более унылым и беспокойным, и ничто его не радует, даже цветы в саду и его надел; и он день ото дня всё больше бродит по округе с этими людьми, а с ними он наверняка попадёт в беду.
Когда я ушла от неё, то поднялась на Соколиный Уступ в надежде, что от вида и свежего воздуха мне станет лучше. И мне действительно стало намного лучше, милая, и я подумала о тебе и о том, когда в следующий раз увижу твоё милое личико и услышу твой весёлый смех. Деревня оттуда выглядела так мирно и красиво. Стоя там, трудно поверить, что в ней столько всех этих мелочных дрязг, зависти и недоброжелательства. Думаю, что этого везде довольно, но то, что происходит прямо у тебя перед глазами и касается тебя лично, всегда особенно угнетает. И потом, ведь всё это такие пустяки, и как хорошо всё могло бы быть, если бы только люди были благоразумны. Мне следовало бы родиться мужчиной, тогда, наверное, я смогла бы сделать больше и имела бы больше влияния. Ах, если бы только бедный папа был здоров!
Но, дорогая, я уже, наверное, утомила тебя всеми этими длинными историями и своими жалобами. Места уже почти не осталось, но ты не можешь себе представить, какое это для меня утешение – написать тебе обо всём, ведь поговорить мне не с кем. Как только я села за это письмо, мне стало легче и веселей. Передай от меня самый сердечный привет тёте и дяде и напиши мне, как только у тебя будет время. Если бы ты смогла ещё раз приехать к нам в гости, это было бы очень мило с твоей стороны; но я не имею права настаивать, потому что здесь нет ничего особенно привлекательного для тебя, разве что мы с тобой могли бы  обсудить всё, что видели и делали в Оксфорде.
 
Остаюсь, дорогая Мэри, твоей любящей кузиной
Кэти.
 
P. S. Мне бы очень хотелось иметь выкройку того жакета, который был на тебе в последний день в Оксфорде. Ты не могла бы вырезать её из тонкой бумаги и прислать в своём следующем письме?
 
 
… июля 184-.
Дорогой Браун,
я был так рад увидеть твой почерк и прочитать твои победные отчёты о том, чем ты занимаешься на каникулах. От меня ты ничего подобного не услышишь, потому что крикет ещё не добрался так далеко на запад, по крайней мере, не на постоянное место жительства. У нас в деревнях есть несколько первопроходцев, но с сожалением должен заметить, что до матчей между командами округов нам ещё далеко. Соседей, кроме приходского священника, у нас нет, поэтому у меня куча свободного времени, часть которого я с большим удовольствием посвящу тебе и надеюсь, что занятия со мной не покажутся тебе слишком утомительными.
Со стороны твоего отца очень любезно желать, чтобы ты стал моим первым учеником, и предложить мне провести последний месяц этих каникул у вас в Беркшире. Но мне не хочется тратить целый месяц на эту поездку. Мой отец уже стар и болеет, и я вижу, что ему бы этого не хотелось, хотя сам он даже настаивает на этом и всё время твердит мне, чтобы я не сидел из-за него дома. Что ты скажешь насчёт компромисса? Я имею в виду, если ты приедешь сюда на половину этого срока, а потом мы вдвоём вернёмся к тебе на последние две недели каникул. Это мне отлично подошло бы.
Но ты в любом случае не сможешь стать моим первым учеником, потому что, не говоря уже о том, что я, как тебе известно, несколько лет учительствовал, у меня уже есть ученик здесь, в эту самую минуту. Вряд ли ты угадаешь, кто это, хотя знаешь его достаточно хорошо – возможно, мне следовало бы сказать «слишком хорошо» – одним словом, это Блейк. Я не пробыл дома и трёх дней, как получил от него письмо с просьбой с ним позаниматься, причём в такой форме, что я не мог отказать. Мне не очень-то хотелось его брать, до этого я с трудом отбился от нескольких желающих и собирался провести каникулы, с наслаждением предаваясь благородной праздности вплоть до следующего триместра. Но что поделаешь, если человек просит сделать ему огромное личное одолжение, и т.д. и т.п.? Поэтому я послал ему письмо с согласием. Можешь представить себе мою досаду, когда через пару дней я получил письмо от его дядюшки, по-видимому, какого-то официального лица в Лондоне, в котором всё это рассматривалось с деловой точки зрения, а я оказался в роли тренера на скачках. Он был настолько мил, что предложил мне добавочный стимул в виде дополнительной платы и своего покровительства в случае, если его племянник получит отличие первого класса в Михайловом триместре. Если бы я получил это письмо раньше, думаю, это решило бы дело, и я бы отказался. Но что сделано, то сделано, и Блейка по справедливости нельзя винить за взгляды его родственника.
Так вот, он здесь уже две недели. Сначала он снял себе квартиру в деревне; но, конечно же, представления моего дорого старика о гостеприимстве этого не выдержали, и вот он уже живёт у нас.
Занимается он яростно, скачками и урывками. Чувство личной ненависти к экзаменаторам, кажется, подстёгивает его больше, чем любой другой мотив; но этого недостаточно, чтобы заставить его работать систематически, а без этого у него ничего не выйдет, несмотря на весь его ум, а он замечательно умён. Поэтому первое, что я должен сделать, это заставить его планомерно работать, но вот как – для меня загадка. Насколько я могу судить, в складе его ума и характера нет ни грана энтузиазма, также как и способности мысленно переноситься к тем временам и сценам, о которых он читает. Философия Греции и история Рима ему совершенно безразличны – их просто нужно заучить для экзамена по ключевым словам и датам, и не более того. Думаю, ему совершенно наплевать, жил ли когда-нибудь на свете Сократ, или что было бы, если бы Ганнибал разрушил Рим. Величайшие имена и деяния древнего мира для него просто мёртвые фишки, и древнееврейские точно так же, как все остальные. Я попытался заинтересовать его историей попытки Антиоха Епифана* покорить евреев и славного восстания всех, живших в Святой Земле, под предводительством Маккавеев**. Ничуть не бывало, я не смог выбить из него ни искры. Он не пожелал даже прочитать эту историю, потому что это апокриф***, так что, сказал он, чёртовы экзаменаторы не могут спросить об этом на «скулз».
 
* Антиох Епифан – Антиох IV Епифан, сирийский царь из династии Селевкидов македонского происхождения, царствовал в Сирии в 175—164 г. до н. э. Проводил политику эллинизации населения, которая в конечном счёте привела к восстанию в Иудее.
** восстание под предводительством Маккавеев – В 165 году до н. э. в Иудее вспыхнуло восстание против Антиоха IV Епифана, вызванное попыткой заставить евреев отказаться от своей веры и навязать им греческую религию. Апогеем стало разорение главной еврейской святыни — Иерусалимского храма. Оскорблённое религиозное чувство вызвало вооруженное восстание. Знамя борьбы подняли Маттафия Хасмоней и пятеро его сыновей. Во главе восставших встал его сын Иегуда, получивший прозвище Макаби («молот на врагов», в православной традиции — Иуда Маккавей). Восстание победило, и династия Хасмонеев правила независимой Иудеей с 152 по 37 г. до н. э.
*** апокриф – книги Ветхого Завета, не входящие в иудейский канон, в протестантской традиции называются апокрифами. К ним относятся 2 книги Маккавейские, в которых описываются события восстания Маккавеев.
 
Кроме того, чувство долга у него совершенно не развито. Отсутствует представление о том, что он должен делать что-то неприятное просто потому, что так надо. И снова я в растерянности. Честолюбия у него в избытке; собственно говоря, оно настолько сильно, что, возможно, он в конце концов на нём и выедет, по крайней мере, оно может заставить его работать достаточно упорно для достижения его оксфордских целей. Но оно нуждается скорее в подавлении, чем в поощрении, и я ни в коем случае не буду к нему апеллировать.
Тебе может показаться, что он мне не нравится, и я хочу от него отделаться, но это не так. Ты знаешь, какой у него располагающий характер и как замечательно хорошо он говорит; поэтому иметь с ним дело очень приятно, и моему отцу явно нравится его общество; к тому же постоянное общение с таким утончённым интеллектом приятно возбуждает и помогает поддерживать форму, хотя нельзя не пожалеть о том, что ему не хватает жара. Если бы ты мог к нам заехать, тебя бы это весьма развлекло.
Кажется, я тебе говорил, а может быть, ты и сам заметил, что мой отец исповедует истинно «синие» взгляды*, как и подобает моряку времён великой войны, в то время как его инстинкты и привычки до крайней степени либеральны. А у нашего приходского священника, наоборот, взгляды либеральные, но в том, что касается инстинктов и привычек, он аристократ из аристократов. Поэтому они всегда готовы сразиться, а Блейк получает огромное удовольствие от этой войны, всячески её раздувает и сам принимает в ней участие в качестве ландскнехта**, ставя маленькие логические ловушки то одной, то другой из воюющих сторон в этой своей почтительной манере. Думаю, он получает некоторое интеллектуальное наслаждение уже от того, что знает, где именно расположена ловушка, потому что они не попадаются, а перешагивают через них – по крайней мере, так поступает мой отец, не ведая, что у него не распределён средний термин силлогизма; а приходский священник, если и подозревает о существовании этих ловушек, просто отмахивается от них, считая ниже своего достоинства тратить порох на кого-либо, кроме своего старого соперника и друга. Я же занимаюсь тем, что беспощадно обрушиваюсь на самого Блейка; вот так мы и проводим вечера после обеда, а обедаем мы по-простому, в пять. Раньше мы обедали в три, но теперь отец приспособился к распорядку колледжа. Если священник не приходит к обеду, то вместо дискуссии мы пытаемся вытянуть из отца какую-нибудь историю. Утром мы купаемся, катаемся в лодке и занимаемся. Так что, как видишь, мы много времени проводим в обществе друг друга; и, конечно же, странно, что мы так хорошо ладим, хотя у нас так мало общего. Но, к счастью, кроме располагающего характера и ума, у него ещё хорошее чувство юмора. В общем, я думаю, что мы проживём два месяца, которые он должен здесь провести, не возненавидев друг друга, хотя друзьями станем вряд ли. Помимо натаскивания по истории и естественным наукам (в гуманитарных он не нуждается), я буду доволен, если сумею до его отъезда отучить его от употребления местоимения «вы». Говоря о хлебных законах***, внешней политике, Индии или любом другом политическом вопросе, сколь угодно интересном, он никогда не отождествляет себя с англичанами, и выражения вроде «если вы сделаете то-то» или «вам следует ожидать того-то» не сходят у него с языка, когда он говорит о своих собственных соотечественниках. Мне кажется, что если бы завтра французы высадились в Портланде****, он комментировал бы наши попытки их выбить как сторонний наблюдатель, как будто его это никоим образом не касается.
 
* «синие» взгляды – т.е. консервативные. Синий – традиционный цвет партии тори.
** ландскнехт – наёмник, который может воевать то за одну, то за другую сторону, в зависимости от выгоды.
*** хлебные законы (Corn-laws) действовали в 1815 – 1846 гг. Они предусматривали высокие пошлины на ввоз зерна в Великобританию с целью защиты британских фермеров и землевладельцев от конкуренции со стороны дешёвого импортного зерна. В результате бурных политических дебатов между тори, сторонниками хлебных законов, и вигами, которые выступали за свободную торговлю, они были отменены.
**** Портланд (Isle of Portland) – полуостров в проливе Ла-Манш, связанный с «большой землёй» 29-километровой косой. Относится к английскому графству Дорсет (Dorset).
 
Наверное, тебе покажется скучным этот ответ на твоё весёлое жизнерадостное письмо, в котором ты рассказываешь о крикете, рыбалке, стрельбе из лука и прочих приятных вещах. Но что делать? Человек может писать только о том, что его в данный момент больше всего интересует, а для меня в настоящее время это Блейк. Я бы предпочёл, чтобы было иначе, но si on n'a pas ce qu'on aime il faut aimer ce qu'on a*. Я не могу рассказать ни о каком происшествии, в здешних местах как-то обходятся и без происшествий, и без общества. Вот общества мне недостаёт, особенно общества леди. Я то и дело нарушаю десятую заповедь**, вспоминая о Дне Поминовения и о том, что ты сейчас в дне пути от мисс Винтер и её кузины. Когда ты увидишь их в следующий раз, пожалуйста, засвидетельствуй им моё почтение. Для меня будет утешением думать, что они мимоходом вспомнят обо мне как о части приятной картины из прошлого. На этой ноте мне, пожалуй, пора закругляться. Не забудь же о моём поручении,
 
* si on n'a pas ce qu'on aime il faut aimer ce qu'on a (фр.) – если нет того, что любишь, следует любить то, что есть.
** десятая заповедь – «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». Исход 20:17.
 
Остаюсь искренне преданный тебе
Джон Харди.
 
P.S. – Я собираюсь при случае поговорить с Блейком об этом несчастном долге, который ты заплатил, если ты не возражаешь. Я был бы о нём лучшего мнения, если бы он выказывал большую обеспокоенность своими делами. Впрочем, возможно, что он обеспокоен ими больше, чем мне кажется, потому что он очень сдержан в том, что касается таких вопросов.
 
 
Дом приходского священника, Инглборн,
июль 184-
Дорогая Мэри,
Я посылаю с этой запиской кучера, чтобы вы обо мне не беспокоились. Я только что вернулась от бедной Бетти Уинбурн, чтобы написать это. Она очень, очень больна, и я не думаю, что протянет больше, чем день или два; и она так льнёт ко мне, что у меня не хватает духу её оставить. Даже если бы я на это решилась, её жалкое, бледное, умоляющее лицо целый день стояло бы у меня перед глазами, так что я сейчас неподходящая компания и только испортила бы вам праздник, расстраивая всех своим видом. Поэтому, дорогая, я не приеду. Конечно, мне очень жаль. Я твёрдо решила приехать к вам и от души повеселиться; ещё сегодня за завтраком я не думала, что что-то сможет мне помешать. Моё платье сейчас лежит на кровати, оно очень красивое, особенно жакет как у тебя, мы с Хопкинс всё-таки сумели сшить его по той выкройке, что ты прислала, хотя ты забыла рукава, а без них было очень трудно. Ну ладно, бессмысленно раздумывать, каким приятным могло бы быть то, чего всё равно не будет. Ты непременно должна написать мне, как прошёл праздник, дорогая, а может быть, тебе скоро удастся приехать сюда, и ты сама мне всё расскажешь.
Мне нужно возвращаться к бедной Бетти. Она всю жизнь была верующей, терпеливой, хорошей женщиной, и быть с ней сейчас совсем не тягостно, и нельзя не чувствовать, что ей будет лучше там, где она, наконец, избавится от всех забот. Если бы только она была спокойна за сына, я уверена, она и сама бы так думала. Ах да, я забыла сказать, что её приступ был вызван потрясением, когда она узнала, что его вызвали в суд по делу о нападении. Сын фермера Тестера, молодой человек его лет, кажется, в последнее время не давал проходу дочери Саймона своими ухаживаниями. Доискаться до истины в таких делах очень трудно. Хопкинс говорит, что она – разряженная маленькая кокетка, которая бегает за всеми молодыми людьми в приходе; но судя по тому, что я вижу и что слышу о ней от других, она девушка неплохая. Даже Бетти, которая видит в ней причину большей части своих несчастий, никогда не сказала о ней ничего такого, что заставило бы меня думать, что она легкомысленна или более склонна кружить головы, чем любая другая хорошенькая девушка в нашем приходе.
Но эти Тестеры – скверный народ. Ты и представить себе не можешь, какое несчастье для такой деревни, как наша, эти богатые семейства, владеющие собственной землёй, в которых молодёжь начинает считать себя выше других фермеров. Они обезьянничают, глядя на джентльменов, и ужасно задаются, но, конечно же, ни один джентльмен не будет с ними водиться, они ведь совершенно необразованные; в результате они много времени проводят дома и занимаются всякими пакостями. Этот молодой Тестер как раз один из таких. Его отец – очень противный старик, и вреда здесь от него довольно; а сынок идёт по его стопам, и он ничуть не лучше, если не хуже. Так что, как видишь, я не склонна верить, что Гарри Уинбурн был так уж не прав. Однако всё, что мне известно в настоящий момент – это что вчера вечером на деревенской улице Гарри Уинбурн побил молодого Тестера, и что они с отцом сразу же явились к папе с требованием привлечь его к суду.
Ой, кучер уже готов ехать, так что мне нужно заканчивать и отправляться обратно к своей больной. Я часто буду вспоминать о тебе весь сегодняшний день. Уверена, что праздник получится очаровательный. Передай всем от меня самый сердечный привет, остаюсь, дорогая,
 
любящая тебя
Кэти.
 
P. S. – Я очень рада, что дяде и тёте понравился Том, и что он приехал к вам на несколько дней. Уверена, что он будет тебе очень полезен, чтобы праздник прошёл успешно.



Глава 30
Праздник в Бартон-Мэнор


– Письмо из Инглборна, мисс, – сказал лакей, подходя к Мэри с запиской, приведенной в конце предыдущей главы, на подносе. Она взяла её и распечатала; а пока она читает, читатель может познакомиться с местом и обществом, в котором мы её нашли. Место действия – большой квадратный старомодный кирпичный дом с прекрасными деревьями за ним, на верхушках которых живут грачи, а скворцы и галки – в многочисленных дуплах, проделанных временем в старых стволах; но этим чудесным летним утром все они уже улетели искать себе пищу и радоваться жизни на полях по соседству. Перед домом красивый цветник, отделённый изгородью «ха-ха»* от большого пастбища, которое полого спускается на юг к ручью, плавно скользящему среди зарослей водяного кресса и ивняка на пути к реке Кеннет. Всю скотину отогнали, и в верхней части пастбища, той, что ближе к дому, трое работников устанавливают на короткой густой траве третью пару мишеней. Возле места, отведённого для стрельбы из лука, поставлена большая палатка, в которой можно будет оставить колчаны и прочую экипировку, там же будет сервирован ланч, а зрители смогут спрятаться от полуденного солнца. За ручьём лежит приятная лесистая местность с высокими меловыми холмами на горизонте, последним на западе смутно синеет холм Мальборо. Этот дом отец Мэри снял на лето и осень, и она быстро превращается в любимицу всей округи.
 
* «ха-ха» (ha-ha) – тип ограждения, характерный для английского ландшафтного дизайна. Представляет собой траншею, внешняя сторона которой пологая и покрыта дёрном, а внутренняя отвесная и облицована камнем. Такая ограда хорошо защищает от непрошеных гостей и при этом не портит пейзаж, т. к. заметить её можно только с близкого расстояния. Главное её назначение – не допустить овец и прочую скотину пастись на газонах и клумбах.
 
Пожалуй, наши читатели не будут удивлены, когда узнают, что наш герой сумел проникнуть в Бартон Мэнор на второй неделе каникул и, с толком воспользовавшись всеми представившимися возможностями, был признан мистером и миссис Портер в качестве кузена. Их сыновья жили дома, поскольку были каникулы, и мистеру Портеру очень хотелось, чтобы за это лето они вошли во вкус деревенской жизни. Для них это была прекрасная возможность, ведь почти всё своё детство и отрочество они провели в Лондоне, к которому до настоящего времени их отца неотрывно привязывали дела. Мальчикам не хватало лишь наставника, и Том, появившийся в нужный момент, скоро стал настоящим героем в глазах Чарли и Недди Портеров. Он научил их забрасывать мушки и класть приманку в сетки для раков, охотиться ночью на птиц*, выгонять из нор кроликов, седлать пони и ездить на них верхом, и всё это помимо игры в крикет свободными вечерами, ради которой он даже был согласен не присутствовать за обеденным столом мистера Портера. Такое самоотречение совершенно покорило этого джентльмена, и они с женой оба согласились с тем, что их мальчикам нужен именно такой товарищ, как Том, и двери их дома широко распахнулись перед ним.
 
* охотиться ночью на птиц (bat-fowl) – способ заключался в том, чтобы ослеплять птиц светом и сбивать палкой.
 
Мальчики постоянно вспоминали о нём, когда он уезжал, и надоедали матери просьбами написать ему, чтобы он поскорее приехал; а он, будучи добрым молодым человеком и к тому же очень к ним привязанным, всегда был готов это сделать. Так что это был уже третий его визит за месяц.
Мистер и миссис Браун слегка недоумевали, с чего бы это ему так полюбились юные Портеры, которые, конечно, сами по себе были очень даже хорошие ребята, но ничем особенно не отличались от других мальчишек тринадцати и пятнадцати лет, которых хватало и по соседству. О существовании старшей сестры он упомянул лишь мимоходом, так что они не обратили на это внимания и почти сразу же об этом забыли. С другой стороны, казалось, что Том настолько полно идентифицирует себя с мальчиками и их занятиями, что их родителям, которые в них души не чаяли, и в голову не приходило, что привлекать его могут не только они. Казалось, что Мэри обращает на него очень мало внимания и, как обычно, занимается своими делами. Правда, она полюбила вести счёт в крикете и, гуляя, подходить и смотреть, как они ловят рыбу или кроликов, но ведь в этом не было ничего из ряда вон выходящего. Удивительный и милосердный промысел Провидения заключается в том, что отцы и матери по большей части оказываются не в состоянии вспомнить свой собственный опыт и, наверное, до конца времён будут смотреть на своих двадцатилетних сыновей и дочерей лет шестнадцати-семнадцати как на детишек, которым можно разрешать бегать вместе сколько душе угодно. А там, где это не так, результаты не очень-то отличаются, потому что у молодёжи обоего пола имеются врождённые способы поддерживать отношения, перед которыми бессильна любая бдительность.
И вот сегодня, в день её большого праздника, Том всё утро помогал Мэри украшать комнаты цветами и решать разнообразные задачи: где накрыть для гостей холодный обед; как сделать, чтобы всем хватило места; как успеть убрать всё из столовой и подготовить её для танцев, когда начнёт выпадать роса. При этом, разумеется, возникало множество возможностей для оказания тех небольших знаков внимания, которые так ценят люди в подобном положении; и Том ничуть не жалел о том, что мальчики заявили, что все эти приготовления – тоска зелёная, и отправились к ручью ловить под берегом раков, пока не начнётся стрельба из лука. Эта записка была первым contre-temps* за всё утро, гости ожидались с минуты на минуту.
 
*  contre-temps (фр.)  – непредвиденное осложнение.
 
– Что случилось? Надеюсь, не плохие новости? – спросил он, видя раздосадованное выражение её лица.
– Ах, Кэти не приедет. Честное слово, вот так бы села и заплакала. Теперь я не получу никакого удовольствия от этого праздника, лучше бы он уже закончился!
– Я уверен, что Кэти бы очень расстроилась, если бы узнала, что из-за неё вы испортите себе всё удовольствие от этого дня.
– Да, я знаю. Но это так досадно, мне так хотелось, чтобы она приехала!
– Вы ещё не сказали мне, почему она не приедет. Несколько дней назад у неё только и разговоров было, что о сегодняшнем дне.
– У них в деревне умирает бедная старушка, её большая приятельница. Вот её письмо, ну-ка… – сказала она, бегло просматривая его, чтобы убедиться, что там нет ничего такого, чего бы ей не хотелось ему показывать, – можете прочитать, если хотите.
Том начал читать.
– Бетти Уинбурн, – сказал он, дойдя до этого имени, – как, бедная старая Бетти? Да я ведь знаю её почти с рождения. Раньше она жила в нашем приходе, и я не видел её почти восемь лет. А её сын Гарри, интересно, как он?
– Дочитайте и увидите, – сказала Мэри, и он дочитал до конца, а потом сложил письмо и отдал ей.
– Так бедная Бетти умирает. Она добрая душа, всегда была добра ко мне, когда я был мальчишкой. Хотелось бы мне увидеть её ещё раз, и, может быть, мне удастся что-нибудь сделать для её сына.
– Почему бы нам не поехать завтра в Инглборн верхом? От нас будут только рады избавиться, пока дом будут приводить в порядок.
– Мне бы этого больше всего хотелось, если только это можно устроить.
– Ах, уж я как-нибудь устрою, потому что мне просто необходимо повидать нашу милую Кэти. Мне просто стыдно за себя, как подумаю, сколько добра она делает, а я – ровно ничего, только расставляю цветы по вазам да играю на пианино. Правда же, она ангел?
– Ну конечно.
– Нет, мне не нужно это ваше снисходительное согласие. Скажите, вы на самом деле думаете, что Кэти добра как ангел?
– Так же серьёзно, как если бы видел у неё за плечами крылья, а на них – капельки росы.
– Вы заслуживаете, чтобы кое-что, совсем не похожее на крылья, выросло у вас на голове. Почему вы никогда не желаете понимать, что уже пора перестать городить чепуху?
– Как же я могу не городить чепуху об ангелах? Я ведь ничего о них не знаю.
– Вы отлично знаете, что я имею в виду. Я говорю, что наша дорогая Кэти – ангел, и имею в виду, что в ней нет ничего – ни единой мелочи – которую я хотела бы изменить. Если ангелы так же добры, как она…
– Если! Этак я начну сомневаться в вашей ортодоксальности.
– Вы же не знаете, что я собиралась сказать.
– А это не имеет значения. Вы всё равно не смогли бы закончить это предложение ортодоксальным образом. Ну, не смотрите так сердито. Да, конечно, я знаю, что вы имеете в виду. Вы можете хоть сейчас представить Кэти на небесах, и это вас не шокирует.
Мэри мгновение помолчала перед тем, как ответить, как будто застигнутая врасплох таким толкованием своих слов, а потом сказала серьёзно:
– Действительно, могу. Я думаю, мы все были бы совершенно счастливы, если бы все люди были добры, как она.
– Боюсь только, сама она не очень счастлива.
– Конечно же, нет. Как она может быть счастлива, когда её окружают такие беспокойные и эгоистичные люди?
– Я не могу представить себе ангела, хоть чуточку похожего на дядю Роберта, а вы?
– Я не собираюсь больше говорить с вами об ангелах. Из-за вас я чувствую себя так, как будто бы сказала что-то дурное.
– А вот это уже действительно несправедливо – сваливать всё на меня, когда вы сами начали этот разговор. Вам следовало, по крайней мере, дать мне высказать то, что я думаю об ангелах.
– Да ведь полминуты назад вы сказали, что ничего о них не знаете.
– Но у меня могут быть свои представления о них, как у всех остальных. У вас же они есть. Ваш ангел – Кэти.
– Ну и в чём же заключаются эти ваши представления?
– Кэти слишком мрачна для моих представлений об ангелах. Я не могу представить себе мрачного ангела.
– Как вы можете говорить, что Кэти – мрачная!
– Я только говорю, что она слишком мрачна для моих представлений об ангелах.
– Ладно, продолжайте.
– К тому же она чересчур серьёзна.
– Чересчур серьёзна для ангела?
– Для моих представлений об ангеле. Люди не представляют ангелов похожими на самих себя, а я, знаете ли, очень серьёзен.
– Да уж. Значит, ваш ангел – смеющийся. Смеющийся и при этом очень благоразумный, который никогда не городит чепуху.
– Этого я не говорил.
– Но вы же сказали, что он не должен быть похожим на вас.
– Он! Кого это вы подразумеваете под этим «он»?
– Вашего ангела, разумеется.
– Моего ангела! Уж не думаете ли вы, что мой ангел – мужчина*?
 
* в английском языке род существительных не выражен. Если по-русски говорить об ангеле «он» заставляет грамматика, то по-английски в зависимости от желания можно сказать и «он», и «она». Том, конечно, намекает на то, что его ангел – Мэри.
 
– Мне некогда сейчас об этом раздумывать. Смотрите, они криво устанавливают эти мишени. Вы отвечаете за мишени, пойдёмте и выровняем их.
Они пошли к мишеням, и Том выровнял их в соответствии со своими представлениями о противоположностях.
– А всё-таки стрельба из лука – медленный спорт, – сказал он, когда мишени приняли удовлетворительное положение. – Не могу поверить, что кому-нибудь это по-настоящему нравится.
– Это потому, что заниматься ею можете не только вы, мужчины. Вы ревниво относитесь к любой игре, в которой мы тоже можем принимать участие. Наверно, боитесь, что мы вас побьём.
– Напротив, то, что вы тоже можете принимать участие – её единственная привлекательная черта.
– Да уж, одно это должно служить достаточной рекомендацией. Но я думаю, что она труднее, чем большинство ваших игр. Вы ведь и наполовину так хорошо не стреляете, как играете в крикет, верно?
– Нет, ведь я не тренируюсь. Не вижу ничего интересного в том, чтобы ходить туда-сюда между двумя мишенями и всё время делать одно и то же. Но ведь и вам это неинтересно. Вы сами почти не стреляете.
– Вовсе нет, я делаю это постоянно.
– Я вас почти никогда не видел за этим занятием.
– Это потому, что вы всё время куда-нибудь уходите с мальчиками.
– Ну, я никогда не ухожу так далеко, чтобы не знать, что здесь происходит. Уверен, что вы ни разу не занимались этим больше четверти часа в любой из тех дней, когда я был здесь.
– Ну, может быть, и не занималась. Но уверяю вас, я очень люблю стрельбу из лука.
Тут с ручья вернулись мальчики, шотландская шапка* Недди была полна раков.
 
* шотландская шапка – широкий шерстяной берет с помпоном на макушке.
 
– Ах вы негодные, где это вы были? На вас страшно смотреть, – сказала Мэри, махая на них стрелами, которые несла в руке. – Немедленно пойдите и переоденьтесь, а то опоздаете. Кажется, я только что слышала, как подъехала карета.
– Ничего, времени хватит. Смотрите, кузен Том, какая громадина, – сказал Чарли, протягивая Тому добычу, которую держал за спинку, в то время как негодующий рак дёргал хвостом и шарил вокруг клешнями в надежде за что-нибудь ущипнуть.
– По-моему, с тех пор, как вы появились здесь в первый раз, не было ни дня, чтобы мальчики проходили сухими хотя бы два часа подряд, – сказала Мэри Тому.
– Ну, это пойдёт им только на пользу, – сказал Том.
– Точно, – сказал Чарли.
– Слушай, Чарли, – сказал Том, – твоя сестра говорит, что очень любит стрелять из лука.
– Да, так оно и есть. А разве она не здорово стреляет? Думаю, она побьёт вас на пятидесяти ярдах.
– Вот видите, а вы мне не верили, – сказала Мэри.
– Хотите, она попадёт в вашу новую шляпу, кузен Том? – сказал Недди.
– Да, Недди, хочу, – и он добавил, обращаясь к Мэри, – спорим на пару перчаток, что вы не попадёте в неё с трёх выстрелов.
– Отлично, – сказала Мэри, – с тридцати ярдов.
– Ну, нет! Речь шла о пятидесяти.
– Нет, пятьдесят ярдов – слишком далеко. Ведь ваша шляпа не намного больше, чем «яблочко».
– Ладно, я не возражаю против компромисса; скажем, пускай будет сорок.
– Отлично – три выстрела с сорока ярдов.
– Идёт; ну-ка, Чарли, сбегай, повесь шляпу на ту мишень.
Мальчики помчались со шляпой – новой, белой – и с помощью обрывка верёвки подвесили её над центром одной из мишеней, а потом отошли немного в сторону и встали, хлопая в ладоши и крича Мэри, чтобы целилась получше.
– Натяните мне тетиву, – сказала она, протягивая ему лук и застёгивая предохранитель. – Вы ещё не раскаялись в своей затее? Смотрите, если уж я буду стрелять, то постараюсь попасть.
– Я презираю раскаяние; всё равно не попадёте, – сказал Том, натягивая тетиву и отдавая ей лук. – А теперь я подержу стрелы; вот ваши сорок ярдов.
Мэри встала на отмеченное им место, глаза её горели весельем и озорством; он понял, что это дело хорошо ей знакомо, как только она натянула лук. Она промазала всего лишь дюйма на три; мальчики захлопали в ладоши и закричали.
– Как близко, очень неприятно, – сказал Том, подавая ей вторую стрелу. – Да, вижу, стрелять вы умеете.
– Я ещё могу позволить вам пойти на попятный.
– Вместе с перчатками?
– Нет, перчатки вы, конечно, мне должны.
– Тогда стреляйте. А, вот это уже лучше, – воскликнул он, когда вторая стрела попала в мишень значительно выше шляпы, – похоже, перчатки всё-таки останутся за мной, – и он подал ей третью стрелу. Они были настолько поглощены своим занятием, что не заметили, как миссис Портер, а с нею несколько гостей, переходят мостик, перекинутый через «ха-ха».
Мэри в третий раз натянула тетиву, мгновение помедлила и выпустила стрелу, на этот раз с фатально точным прицелом.
Мальчики помчались к мишени, Том и Мэри поспешили туже же, а мистер и миссис Портер с новоприбывшими, не торопясь, последовали за ними.
– Ой, смотрите, вот потеха, – сказал Чарли, протягивая подошедшему Тому шляпу, нанизанную на стрелу, которую он вытащил из мишени.
– Какой ужасный выстрел, – сказал тот, беря шляпу и поворачиваясь к Мэри. – Смотрите, вы пробили её в трёх местах – тулью сверху и сбоку и поля.
Мэри уже стала жалеть о своём успехе и виновато глядела на раненую шляпу.
– Эй, смотрите – вон папа, мама и с ними ещё люди, а мы ещё не одеты. Пошли, Недди, – и мальчики устремились к чёрному ходу, а Мэри и Том, обернувшись, обнаружили присутствие мистера и миссис Портер, миссис Браун и нескольких других гостей.



Глава 31
За сценой


Этим вечером мистеру и миссис Браун предстояла долгая поездка домой, и в том числе около восьми миль по скверной меловой дороге через холмы, которые разделяют Долину Кеннета и Долину Белой Лошади. Мистер Браун любил выезжать заблаговременно и очень заботился о своих лошадях, которые благодаря этой заботе всегда были готовы поработать гораздо больше, чем от них требовалось. Такая поездка, как в Бартон Мэнор и обратно, была редким событием в их жизни. Принимая это во внимание, хозяин решил на обратном пути ехать не спеша и приказал своему груму быть готовым отправиться в путь к восьми часам. А чтобы своим ранним отъездом не побеспокоить остальных, он отослал свой экипаж не в конюшни мистера Портера, а в деревенскую гостиницу.
В назначенное время, когда в усадьбе только-только начинались вечерние развлечения, мистер Браун разыскал свою жену; в нескольких словах попрощавшись с хозяином и хозяйкой, они тихонько покинули их и направились в деревню. Их экипаж уже в полной готовности стоял перед гостиницей, а гостиничный конюх и грум мистера Брауна держали лошадей под уздцы. Это был высокий фаэтон* с просторным передним сиденьем и откидным верхом, который мистер Браун придумал специально для удобства жены, чтобы можно было со спокойной совестью одновременно и самому править своими лошадьми, и наслаждаться её обществом,. Сидеть миссис Браун там было так же удобно, как в самом роскошном ландо с рессорами, вот разве что забираться было высоковато. Но удовольствие сидеть рядом с мужем и его усердная помощь при восхождении более чем компенсировали миссис Браун это небольшое неудобство.
Мистер Браун, как обычно, помог ей подняться в экипаж и тщательно укутал её колени пледом, – чтобы воспользоваться полостью, погода была слишком жаркая. Потом он обошёл лошадей, похлопывая их, осмотрел удила и расспросил конюха о том, как их кормили. Успокоившись на этот счёт и заплатив конюху, он взял вожжи, уселся рядом с женой и неторопливо тронулся в сторону холмов позади деревни Бартон.
Минуту или две оба молчали, мистер Браун был занят своими лошадьми, а его жена – своими мыслями. Вскоре, однако, он повернулся к ней и, удостоверившись, что ей вполне удобно, начал так:
– Ну, дорогая, что ты о них думаешь?
– Кажется, они приятные люди, – ответила миссис Браун, – хотя едва ли можно об этом судить, проведя с ними всего один день. А ехать сюда слишком далеко, мы не доберёмся до дому раньше полуночи.
– А вот я очень рад, что мы у них побывали. В конце концов, они нам родня через беднягу Роберта, а ему так хотелось, чтобы их пребывание в нашем графстве началось удачно. Ты знаешь, ведь он писал мне насчёт нашей сегодняшней поездки целых два раза. Нужно постараться быть с ними полюбезней.
– Так далеко часто не наездишься, – стояла на своём миссис Браун.
– Для однодневного визита – далеко. А что ты скажешь на то, чтобы пригласить их погостить у нас пару деньков?
– Конечно, дорогой, раз ты так хочешь, – ответила миссис Браун без особой сердечности в голосе.
– Да, мне бы этого хотелось, и это так порадует Роберта. Мы также можем пригласить за компанию и его с Кэти, как ты считаешь?
– Дай-ка подумаю, – сказала миссис Браун с куда большей готовностью, – мистера и миссис Портер мы поместим в лучшей спальне с гардеробной; Роберта – в южной комнате, а Кэти – в той, что обита ситцем. Да, всё получится как нельзя лучше. Это вполне подходит.
– И ещё их дочь, ты о ней забыла.
– Видишь ли, дорогой, больше нет места…
– Почему же, ведь есть ещё гардеробная рядом с южной комнатой, а в ней кровать. По-моему, комната отличная, лучшей и желать нечего.
– Ты же знаешь, Джон, причуды Роберта – он не может спать даже при малейшем шуме. Я никого не могу поместить в этой гардеробной; эти комнаты разделены только дверью, и даже если там совсем не будут шуметь, он не будет спать всю ночь просто потому, что знает, что там кто-то есть.
– Чума возьми его причуды! Роберт вечно потакал своим причудам и допотакался до того, что теперь ни на что не годится. Но ты ведь можешь поместить его в комнате, обитой ситцем, а девушкам отдать южную спальню и гардеробную.
– Как, поместить Роберта в комнате окнами на север? Дорогой Джон, о чём ты только думаешь?
Мистер Браун раздражённо хмыкнул и, чтобы дать волю своим чувствам, не ругая при этом родственника, вытянул кнутом лошадей куда сильнее, чем обычно. Мускульное напряжение, которое понадобилось ему для того, чтобы вернуть изумлённых животных к их привычной неторопливой рыси, восстановило его настроение, и он начал снова:
– Тогда, наверное, придётся воспользоваться вторым этажом, если только ты не сможешь поставить кровать в классной.
– Нет, дорогой, этого бы мне ни в коем случае не хотелось – это будет так неудобно. Эта комната постоянно нужна нам то для работниц, то для слуг. Кроме того, я держу там свои конторские книги и другие вещи.
– Тогда, боюсь, остаётся только второй этаж. Дети потеснятся, комнату освободим. Девушка она вроде хорошая, без всяких этих глупостей, и возражать не будет. Или почему бы не поместить наверху Кэти?
– Я даже думать об этом не хочу. Кэти такая милая, славная девочка, мне бы ни за что не хотелось ставить её ниже кого бы то ни было.
– Мне тоже, дорогая. Напротив, я как раз просил тебя поместить её над кем-нибудь, – сказал мистер Браун, смеясь своей собственной шутке.
Это необычное для его жены нежелание участвовать в осуществлении его гостеприимных планов бросилось ему в глаза; и, будучи человеком, не привыкшим скрывать свои мысли и добиваться своего иначе, чем лобовой атакой, после того, как они с минуту проехали в тишине, он неожиданно повернулся к ней и сказал:
– Послушай, Лиззи, тебе, кажется, не хочется приглашать эту девушку?
– Видишь ли, Джон, я не вижу в этом никакой необходимости.
– И при этом тебе не хочется её приглашать?
– Если тебе обязательно нужно это знать – да, не хочется.
– Разве она тебе не понравилась?
– Я знаю её слишком мало, чтобы она мне нравилась или не нравилась.
– Почему же, в таком случае, не пригласить её и не посмотреть, что она собой представляет? Но ведь всё дело в том, что у тебя против неё какое-то предубеждение, правда же, Лиззи?
– Да, Джон, я считаю, что она беспечна и расточительна; это совсем не такая девушка, которую я хотела бы видеть в нашем доме.
– Беспечна и расточительна! – сказал мистер Браун, сразу посерьёзнев. – И как только вы, женщины, можете быть настолько строги друг к другу! Мне показалось, что одета она просто и мило, манеры у неё приятные, и ведёт она себя как леди.
– Кажется, ты забыл про шляпу Тома, – сказала миссис Браун.
– Белая шляпа Тома – точно, забыл про неё, – сказал мистер Браун и тихонько рассмеялся при воспоминании об этой сцене. – Я бы сказал, что это его расточительность, а не её.
– Шляпа была новая, к тому же очень дорогая, он купил её, чтобы носить на каникулах, а теперь она пропала.
– Нет, в самом деле, дорогая, если Том позволяет девушкам стрелять в свои шляпы, то должен отвечать за последствия. Пусть носит шляпу с дырками или купит себе другую.
– Как же он может купить себе другую, Джон? Ты же знаешь, как мало у него денег.
Несколько минут мистер Браун ехал, не говоря ни слова. Он прекрасно знал, к чему клонит его жена, и, взвесив про себя альтернативы, принять бой или поменять тему разговора и уйти от него, сказал:
– Ты же знаешь, дорогая, что он сам виноват. Такой импульсивный и щедрый малый, как Том, должен как можно раньше понять, что нельзя одновременно съесть пирог и иметь пирог. Если он даёт свои деньги взаймы, то должен знать, что тогда не сможет их потратить.
– Конечно, дорогой, я с тобой совершенно согласна. Но заставить его платить по пятьдесят фунтов в год – это чересчур.
– Вовсе это не чересчур, Лиззи. Содержания, которое он получает, вполне достаточно, чтобы жить как джентльмен и без этих пятидесяти фунтов. Кроме того, он всё равно получит их так или иначе – я только что заплатил двадцать пять фунтов за его ружьё.
– Я знаю, как ты к нему добр и щедр, только я так боюсь, что он залезет в долги.
– Интересно, что бы делали мужчины, если бы у них не находилось всегда какой-нибудь мягкосердечной женщины, которая принимает в них участие и вызволяет их из неприятностей, – сказал мистер Браун. – Итак, дорогая, сколько же ты хочешь дать нашему мальчику?
– Двадцать пять фунтов – только на этот год. Из моего содержания, Джон.
– Чепуха! – ответил мистер Браун. – Твоё содержание тебе понадобится для тебя самой и детей.
– Нет, в самом деле, дорогой Джон, если это будет не из моих денег, тогда лучше вообще не надо.
– Ладно, делай как знаешь. Я думаю, ты всегда будешь выглядеть хорошо одетой, даже если не сошьёшь себе ещё одно платье. Возвращаясь к тому, о чём мы только что говорили – ты найдёшь какую-нибудь комнату для этой девушки?
– Да, дорогой, конечно, я же вижу, что тебе этого хочется.
– Я думаю, что не пригласить её будет просто невежливо, особенно если Кэти тоже приедет. Должен признать, что нахожу её очень хорошенькой, она мне сразу понравилась.
– Разве не странно, что Том ни разу о ней не упомянул? Обо всех остальных он рассказывал столько, что я прекрасно знала их ещё до того, как мы туда приехали.
– Нет, не странно. Это самая естественная вещь на свете.
– Да, дорогой, очень естественная, но лучше бы он говорил о ней побольше. Тогда это не казалось бы мне таким опасным.
– О, так ты думаешь, что мастер Том влюблён в неё? – со смехом спросил мистер Браун.
– Случались и более невероятные вещи. Ты слишком легко относишься к этому, Джон.
– Ну что ж, все мы когда-то были молоды, Лиззи. Думаю, мир не особенно изменился с тех пор, как я вставал на охоту в пять утра зимой, чтобы проделать двадцать миль верхом в надежде встретить некую молодую леди на сером пони. Помню, как удивлялся мой бедный старик-отец, что я езжу в такую даль, когда мы с ним случайно встретились. Боюсь, я позабыл рассказать ему, какое очаровательное создание Цыганочка, и какая замечательная у неё наездница.
– Но Тому только двадцать лет, ему нужно получить профессию.
– Да, да, слишком молод, я знаю – слишком молод для чего-либо серьёзного. Лучше нам понаблюдать за ними и тогда, если тут что-нибудь кроется, мы сможем держать их на расстоянии. Дело не могло ещё зайти слишком далеко.
– Ну, дорогой, если ты доволен, то и я довольна.
Тут разговор обратился на другие предметы, и мистер и миссис Браун получили большое удовольствие от поездки чудесной летней ночью под луной, и даже пожалели, когда грум, соскочив с заднего сиденья, открыл перед ними ворота их дома в половине первого ночи.
Примерно в это же самое время праздник в Бартон Мэнор подходил к концу. В шесть часов, после окончания соревнований, в палатке на лугу был подан холодный обед; после обеда было оглашение счёта и вручение призов победителям. За этим последовали тосты и пространные речи, которые леди высидели до конца, с похвальным усердием делая вид, что им весело. После того, как выпили за их здоровье, они поблагодарили за эту честь и удалились, скоро за ними последовали и те гости мужского пола, что помоложе; и, пока мировые судьи и священники неторопливо сидели за вином, которое стараниями мистера Портера было отменным, а их жёны осматривали дом и пили чай, сыновья и дочери разбились на группы, и одни продолжали стрелять просто для интереса, другие прогуливались и флиртовали, а третьи играли в шары* и в бильярд на траве**. Вскоре из людской показался основательно освежившийся оркестр, и начались танцы на траве, а когда она стала мокрой от росы, танцующие переместились в палатку, а потом, когда света в палатке стало не хватать, – в столовую. Затем был ужин, сымпровизированный из того, что осталось от обеда, а уж после него папы и мамы стали поглядывать на часы и увещевать дочерей, которые подходили к ним с блестящими глазами и волосами, слегка выбившимися из причёски, и умоляли «дать станцевать ещё разочек». «Вы же веселились с часу дня без перерыва», – увещевали родители. «И готовы продолжать до часу завтрашнего дня», – отвечали дети. Однако постепенно всё чаще и чаще стал слышаться шум колёс, танцующих становилось всё меньше и меньше, пока не осталось с полдюжины пар, которые отплясывали бесконечный рил***, а мистер и миссис Портер и несколько самых добросердечных матрон округи стояли и смотрели. Вскоре после полуночи оркестр забастовал, и никакой негус****  не мог выжать из них ничего, кроме «Боже, храни Королеву», это-то они и сыграли и отправились восвояси; а потом началось одевание и разъезд оставшихся гостей.
 
* игра в шары (bowls) – традиционная английская игра, главная цель в которой — подкатить асимметричные шары как можно ближе к небольшому белому шару, который называется «Джек» (Jack) или «Китти» (Kitty).
**  бильярд на траве (lawn billiards, trucco) – старинная игра, предшественница крокета, популярная с семнадцатого столетия до начала двадцатого. В неё играли тяжёлыми шарами и специальными киями, попадать нужно было в кольца.
 ***  рил (reel) – быстрый шотландский танец.
**** негус (negus) – напиток вроде глинтвейна из вина (обычно портвейна), горячей воды, сахара и специй.
 
Том и Мэри проводили самых последних из них до кареты, стоявшей у дверей, и ненадолго задержались на крыльце.
– Какая чудная ночь! – сказала Мэри. – До чего же не хочется идти спать!
– Ужасно не хочется, – ответил Том, – но тут дворецкий ждёт, чтобы запереть двери, так что нужно идти внутрь.
– Интересно, где это папа и мама.
– Просто присматривают, чтобы там слегка навели порядок. Давайте посидим здесь, пока они не придут, они обязательно пройдут мимо нас по пути в свои комнаты.
И оба уселись на стульях в столовой.
– Боже мой, как бы мне хотелось, чтобы завтра всё это повторилось снова, – сказал Том, откидываясь на спинку стула и глядя в потолок. – Кстати, я не забыл, что должен вам пару перчаток. Какого цвета вы хотите?
– Какого вам угодно. Мне противно вспоминать об этом. Мне было так ужасно стыдно, когда все они подошли, а у вашей мамы был такой мрачный вид. Я уверена, что она очень рассердилась.
– Бедная мама! Она думала о трёх дырках в моей шляпе.
– Мне ужасно жаль, потому что мне так хотелось им понравиться.
– Конечно, вы им понравились. Разве вы можете кому-нибудь не нравиться?
– Пожалуйста, оставьте свои нелепые комплименты. Вы думаете, им понравился праздник?
– Да, в этом я уверен. Отец сказал, что никогда ещё не получал такого удовольствия от праздника со стрельбой из лука.
– Но они так рано уехали.
– Вы же знаете, что им далеко ехать. Кстати, – сказал он, роясь у себя в жилетном кармане, – мама оставила мне записку, а я до сих пор её не прочитал.
Он вытащил листок из кармана и прочитал его, лицо у него вытянулось.
– Что там? – спросила Мэри, наклоняясь вперёд.
– Нет, ничего особенного, только завтра утром я должен ехать домой.
– Ну вот, я так и знала, что она рассердилась.
– Нет, нет, она написала это утром, ещё до того, как сюда приехала. Я вижу это по бумаге.
– Но вы же видите, что она не желает, чтобы вы остались здесь ещё хоть на день.
– Я и так пробыл здесь довольно долго, что ни говори. И мне бы так хотелось остаться здесь навсегда.
– Ну, может быть, папа подыщет вам какое-нибудь место, если вы попросите. Что вам больше нравится, быть гувернёром при мальчиках или лесником?
– Ну, вообще-то я предпочёл бы быть гувернёром, ведь вы уделяете им так много внимания.
– Да, потому что сейчас, на каникулах, они предоставлены сами себе. Но как только вы станете гувернёром, я умываю руки.
– Тогда я отказываюсь от места.
– Как вы завтра поедете домой?
– Верхом через Инглборн. Они хотят, чтобы я заехал к дяде Роберту и Кэти. Утром вы что-то говорили о том, что тоже хотите поехать туда верхом.
– Мне бы очень этого хотелось. Но как это устроить? Ведь я не смогу вернуться оттуда верхом одна.
– А вы не можете остаться там переночевать?
– Спрошу маму. Нет, боюсь, этого нельзя будет устроить, – говоря это, Мэри откинулась на спинку стула и начала рвать на части цветы, которые держала в руках.
– Не рвите их, лучше дайте их мне, – сказал Том. – Тот розовый бутон, который вы дали мне в Оксфорде, я храню завёрнутым в…
– Который вы у меня отняли, вы хотите сказать. Нет, я вам их не дам – хотя погодите – вот веточка лаванды, её вы можете взять.
– Благодарю вас. Но почему именно лаванда?
– Лаванда означает искренность. Пусть она напоминает вам о той лекции, которую вы мне прочитали.
– Как бы мне хотелось, чтобы вы об этом забыли. Так, значит, вы знаете, что обозначают цветы? Пожалуйста, прочитайте и вы мне лекцию, ведь теперь вы должны мне одну. Что означают те цветы, которые вы не желаете мне дать, например, вот эта веточка вереска?
– Вереск означает верность.
– А гвоздика?
– Ревность.
– А гелиотроп?
– Да ну его…
– Но я его так люблю. Пожалуйста, скажите, что он означает?
– Je vous aime*, – сказала Мэри со смешком, слегка покраснев. – Всё это чепуха. А вот, наконец, и мама, – и она вскочила со стула и пошла навстречу матери, которая вышла из гостиной со свечой в руке.
 
* Je vous aime (фр.) – я вас люблю.
 
– Мэри, дорогая, я думала, ты уже легла, – сказала миссис Портер, серьёзно переводя взгляд с одного на другого.
– О, я совсем не устала, и я не могла лечь, не пожелав вам с папой спокойной ночи и не поблагодарив за все ваши хлопоты.
– Нам всем следовало бы вас поблагодарить, – сказал Том, – все говорили, что это самый приятный праздник, на котором им только приходилось бывать.
– Я очень рада, что всё прошло так хорошо, – очень серьёзно сказала миссис Портер, – а теперь, Мэри, иди спать.
– Боюсь, что завтра утром мне придётся вас покинуть, – сказал Том.
– Да, миссис Браун говорила, что завтра  вас ждут дома.
– По пути я заеду к дяде Роберту, может быть, вы захотите, чтобы со мной поехал кто-нибудь из мальчиков?
– О, мама, милая, можно нам с Чарли поехать в Инглборн? Мне так хочется повидать Кэти!
– Нет, дорогая, это слишком далеко, чтобы ты ездила туда верхом. Через несколько дней мы поедем туда в карете.
Сказав это, миссис Портер пожелала Тому доброй ночи и увела свою дочь.
Том медленно поднялся в свою комнату и, уложив чемодан, чтобы он был готов к приходу носильщика утром, распахнул окно и высунулся в ночь, и смотрел, как мимо луны проплывают лёгкие облачка, а серебристый туман укутывает заливные луга и прибрежные ивы в свою мягкую прохладную мантию. О чём ему думалось, знает любой читатель, которому довелось пережить этот волшебный возраст двадцати лет. Запах клумбы, засаженной гелиотропами, в цветнике внизу, ночью казался особенно силён.



Глава 32
Кризис


В первой половине следующего дня Том медленно ехал верхом по улице Игнлборна к воротам дома приходского священника. Он покинул Бартон вскоре после завтрака, так и не обменявшись ни единым словом с Мэри, кроме как в присутствии её матери, несмотря на то, что ему как никогда хотелось хотя бы попрощаться с ней без свидетелей. С этой целью он рано встал и, чтобы дать понять всем заинтересованным лицам, что он собрался в путь, насвистывал в холле какой-то мотивчик, пока чистил свою многострадальную белую шляпу, и громко разговаривал с мальчиками, которые, полуодетые, появились на галерее наверху. Затем он стал прогуливаться взад-вперёд по саду так, чтобы его хорошо было видно из окон, пока не зазвонил колокол на молитву. Не успел он умолкнуть, как Том уже был в комнате для завтрака, и в тот же момент туда вошла миссис Портер, а за ней её дочь. Он не мог не почувствовать, что беседа за завтраком была несколько принуждённой, и в особенности обратил внимание на то, что родители промолчали, когда мальчики стали громогласно выражать своё огорчение в связи с его предстоящим отъездом и попытались заставить его дать обещание вернуться до окончания их каникул. Вместо того чтобы одобрить эту идею, миссис Портер напомнила Недди и Чарли, что до конца каникул всего десять дней, а они ещё и в глаза не видели то задание, которое учитель дал им на лето. Сразу же после завтрака миссис Портер распрощалась с Томом очень любезно, но (он не мог этого не заметить) не в той близкородственной манере, которая, как он льстил себе мыслью, прочно установилась между ним и всеми членами семьи Портеров. Затем она добавила:
– А теперь прощайся, Мэри, и идём, сегодня утром мне будет нужна твоя помощь.
Всё утро он почти на неё не смотрел, а теперь одно пожатие руки – и она мгновенно исчезла, а он остался стоять на месте, раздосадованный и потерянный, с чувством неполноты в душе, как будто внезапно оборвалась одна из нитей его жизни, и как связать её теперь – неизвестно.
Однако ему ничего не оставалось, как уехать. Предлога для задержки у него не было, а впереди его ждала долгая поездка; поэтому он в сопровождении мальчиков отправился на конюшню. По пути через сад ему в голову пришла мысль собрать маленький букетик и послать ей с одним из них. Он собрал цветы, но потом передумал и выбросил. В конце концов, какое право он имеет посылать ей цветы, особенно цветы, которым они придавали определённое значение, в шутку, конечно, но всё же придавали? Нет, такого права у него нет; это было бы нечестно по отношению к ней и к её отцу и матери после того, как они так гостеприимно принимали его у себя. Так что он выбросил цветы, сел на лошадь и уехал, а мальчики смотрели ему вслед и махали своими соломенными шляпами, когда он оглянулся на повороте дороги как раз перед тем, как усадьба скрылась из виду. Некоторое время он ехал шагом, раздумывая о событиях прошедшей недели; а потом, почувствовав себя неприкаянным и слегка подавленным, пустил лошадь быстрой рысью вдоль пустошей, которые раскинулись по обеим сторонам дороги. Но, с какой бы скоростью он ни ехал, это не помогало, ему не удавалось убежать от своих мыслей; поэтому, проехав так около мили, он сбавил ход, ослабил поводья и, предоставив лошади самостоятельно выбирать путь, принялся серьёзно обдумывать своё положение.
Чем больше он о нём думал, тем более неудовлетворительным оно ему казалось, и небо затянулось тучами как будто специально для того, чтобы соответствовать его настроению. Ему казалось, что за последние двадцать четыре часа в его дела то и дело беспричинно вмешивались. Он был уверен, что его мать и миссис Портер обе что-то против него замышляют. Если у них есть, что сказать, почему они не скажут это ему прямо в глаза? Но что они могут сказать? Неужели их с Мэри нельзя было спокойно оставить вдвоём, а не ставить в глупое положение? Он не стал анализировать свои чувства к ней и раздумывать, является ли для неё желательным и разумным, что они видятся так часто и безо всяких ограничений. Для подобных размышлений он был слишком сильно поглощён тем, на что предпочитал смотреть как на свою личную обиду. «Почему они не могут оставить меня в покое?» – он снова и снова задавал себе этот вопрос, казавшийся ему самым что ни на есть обоснованным, и с единственно возможным ответом, – что его должны и обязаны оставить в покое. И вот теперь, наконец, он ехал по улице Инглборна, убеждённый в том, что первое, что ему надлежит теперь сделать, это отстоять свои права и показать всем, в том числе и своей матери, что он уже не мальчик, которым можно руководить кому как вздумается.
Он подъехал прямо к конюшне, ослабил подпругу своего коня и дал точные указания относительно ухода и кормёжки, а потом задержался в стойле ещё на несколько минут, лаская его и трепля за уши. Возможно, обуявшая его в тот момент враждебность к человечеству заставила его лучше оценить свою дружбу с хорошо обученным животным. Он не был в Инглборне уже несколько лет, слуга не знал его и сказал, что мистер Винтер не выходит из своей комнаты и не принимает посторонних до обеда. А где же мисс Винтер? Она на другом конце деревни, у вдовы Уинбурн, а когда вернётся, он не знает, сказал слуга. Содержание записки, которую вчера прислала Кэти, вылетело у Тома из головы, но при упоминании имени Бетти он вспомнил его, а заодно и то доброе чувство, которое шевельнулось у него в душе, когда он услышал о её болезни. Поэтому, сказав, что зайдёт повидаться с дядюшкой позже, он оправился на поиски коттеджа вдовы и своей кузины.
Слуга сказал, что это последний дом на краю деревни, но, выйдя за ворота, Том увидел, что дома тянулись в обе стороны. Он огляделся в поисках кого-нибудь, кто смог бы указать ему дальнейший путь, и ему на глаза попался наш старый знакомый, констебль, который выходил из своей двери со свёртком под мышкой.
Маленький человечек был погружён в мрачную задумчивость и не услышал первого оклика Тома. Собственно говоря, он обеспокоенно раздумывал о болезни своей старой приятельницы и о беде, в которую попал её сын; он как раз шёл к фермеру Гроувзу под удачным предлогом примерки сюртука в надежде, что того удастся уговорить вмешаться и уладить ссору между Гарри и молодым Тестером.
Сначала Том поприветствовал его довольно дружелюбно; никто лучше него не умел разговаривать с бедными, среди которых он жил всю свою жизнь. Но, не получив ответа и будучи не в духе, он вышел из себя и закричал:
– Эй, любезный, ты что, не слышишь, что ли?
– Да, я вроде как оглох, – ответил констебль, обернувшись и глядя на вопрошавшего.
– Я так и подумал, потому что и в первый раз громко говорил. Где здесь дом миссис Уинбурн?
– Самый дальний, вон там, – сказал тот, указывая. – Мне тоже туда, хотите – пойдёмте вместе.
Том принял это предложение и пошёл рядом с констеблем.
– Так миссис Уинбурн больна? – спросил он, оглядев своего проводника с головы до ног.
– Страсть как плоха, – сказал констебль.
– А что с ней такое, вы знаете?
– Да вроде как припадки, говорят. Они у неё уже лет шесть, то отпустит, то опять.
– Наверное, это опасно. Я хочу сказать, она вряд ли поправится?
– Всё в руках Господних, – ответил констебль, – только у неё временами такие боли, что это была бы просто милость Божья, если бы он избавил её от этого.
– Возможно, сама она думает иначе, – высокомерно сказал Том, который был не в настроении соглашаться с кем бы то ни было.
Мгновение констебль серьёзно смотрел на него, а потом сказал:
– Она была богобоязненной женщиной с молодых лет, да и горя хлебнула немало. Кого Господь любит, того он наказывает*, зато такие предстать перед Ним не боятся.
 
* Новый Завет, К Евреям, 12:6.
 
– Никогда не замечал, чтобы люди от горя торопились «избавиться от всего этого», как вы это называете, – сказал Том.
– А по мне, мало вы горя видали, чтобы судить, – сказал констебль, которого начинала раздражать манера Тома.
– С чего это вы взяли?
– А если и видали, то самодельное, – стоял на своём констебль, – между самодельным и тем, что посылает Господь, разница большая.
– Может, и так; но у меня могло быть и то, и другое, откуда вам знать?
– Нет, нет, следы от горя Господня видно сразу.
– А у меня вы их, значит, не видите, да?
Констебль дёрнул головой в своей особенной манере, но прямо отвечать на этот вопрос не стал. Он парировал его собственным вопросом:
– А сами вы по докторской части будете, простите за смелость?
– Нет, – сказал Том, – глаза у вас не такие уж зоркие, как я погляжу.
– Да я вижу, что вы ещё слишком молоды для доктора. Просто подумал, может, вы какой-нибудь помощник или что-то в этом роде.
– Ну, так вы ошиблись, – сказал Том, очень недовольный тем, что его приняли за помощника сельского врача.
– Прощенья просим, – сказал констебль, – только если вы не по докторской части, зачем же вам к вдове Уинбурн, простите за смелость?
– А уж это, кажется, моё дело, – сказал Том почти сердито. – Этот дом, да? – он указал на уже описанный нами коттедж, стоявший на краю Инглборнской рощи.
– Этот.
– Ну, желаю вам доброго дня.
– И вам того же, – пробормотал констебль, который был совершенно не удовлетворён таким резким прекращением разговора, но и продолжать его тоже не был готов. Он медленно пошёл своей дорогой, часто оглядываясь, пока не увидел, как открылась дверь, после чего, кажется, несколько успокоился, пошёл быстрее и скрылся из виду.
– Старый пройдоха! – думал Том, шагая к двери коттеджа, – тоже мне, проповедник нашёлся… «горе Господне», «следы Господни», «в руках Господних»… Надеюсь, у дяди Роберта не много таких в приходе.
Он постучал в дверь коттеджа, через несколько секунд она тихонько открылась, и наружу, прижимая палец к губам, выскользнула Кэти. При виде него она слегка всплеснула руками от удивления и тут же протянула ему руку.
– Тс-с-с! – сказала она. – Она заснула. Ты не торопишься?
– Да нет, не особенно, – отрывисто сказал он, потому что в её голосе и манере было нечто такое, что не соответствовало его настроению.
– Т-с-с! – снова сказала она. – Говори потише. Мы можем посидеть тут и тихонько поболтать. Я услышу, если она проснётся.
Он уселся напротив неё на маленьком крылечке коттеджа. Дверь она оставила приоткрытой, так, чтобы можно было услышать малейшее движение больной, а потом повернулась к нему с радостной улыбкой и сказала:
– Как я рада тебя видеть! Каким попутным ветром тебя сюда занесло?
– Никакого особенного попутного ветра не было. Мэри показала мне вчера твоё письмо, и мама просила заехать к вам по дороге домой, и вот я здесь.
– Ну, как прошёл праздник? Я сгораю от желания знать.
– Отлично прошёл. Там была половина графства, и всё прошло замечательно.
– А как выглядела моя дорогая Мэри?
– Да как обычно. Но скажи мне, Кэти, почему ты не приехала? И Мэри, и все мы были ужасно разочарованы.
– Ты же читал моё письмо?
– Ну да, читал.
– Тогда ты знаешь причину.
– Я не считаю это причиной. В самом деле, ты не имеешь права вот так от всего отгораживаться. Ты же умрёшь с тоски!
– Разве тебе кажется, что мне тоскливо? – спросила она.
Он взглянул на неё и вынужден был с неохотой признаться самому себе, что признаков тоски не видно. Тогда он перенёс огонь в другую точку:
– Ты замучаешься до смерти, если будешь ухаживать за всеми старушками в приходе.
– Но я не ухаживаю за всеми старушками.
– Однако никого, кроме тебя, сегодня здесь нет, – сказал он, кивнув на коттедж.
– Я просто разрешила постоянной сиделке сходить домой на пару часов. К тому же это особый случай. Ты не знаешь, какая Бетти славная старушка.
– Нет, знаю. Я помню её с детства.
– Ах, я забыла, она ведь часто о тебе упоминала. Но тогда отчего же ты удивляешься тому, что я для неё делаю?
– Да, она хорошая, добрая старушка, я знаю. Но всё же должен сказать, Кэти, что тебе не мешало бы иногда вспоминать и о своих друзьях и родственниках, и о долге перед обществом.
– Право же, я всё время помню о друзьях и родственниках, и мне очень хотелось вчера у вас побывать. Тебе бы следовало не ругать меня, а пожалеть.
– Дорогая Кэти, ты же знаешь, ругать тебя у меня и в мыслях не было, и никто сильнее меня не восхищается тем, как ты посещаешь бедных и всё такое прочее, только ведь иногда тебе нужно хоть немножко развлечься. Человек имеет право подумать немного и о себе самом, и о своём собственном счастье.
– Пожалуй, я не нахожу эти посещения и тому подобное таким уж тягостным. Но скажи-ка, Том, ты читал в моём письме о том, что сын Бетти попал в беду?
– Да, и, как ты говоришь, это и вызвало приступ.
– Я так думаю. Весь вчерашний день она была в плачевном состоянии и ужасно за него беспокоилась и переживала. Сегодня ей лучше, но всё равно я думаю, что ей пошло бы на пользу, если бы ты её повидал и сказал, что будешь другом Гарри. Ты не возражаешь?
– Вчера я сам об этом подумал. Я сделаю для него всё, что смогу, это точно. В детстве он мне всегда нравился, так ей и передай. Только я не думаю, что от моего посещения ей будет какая-то польза… сегодня, по крайней мере.
– Почему же?
– Просто я не в том настроении. А она очень больна?
– Да, очень. Не думаю, что она поправится.
– Понимаешь, Кэти, я не привык посещать безнадёжных больных. Я не сумею сказать то, что нужно.
– Как это – то, что нужно?
– Ну, ты же знаешь. Все эти разговоры о душе. Я для этого не гожусь, не моё это дело.
– Конечно, не твоё. Но ты мог бы напомнить ей о старых временах и сказать что-нибудь хорошее о её сыне.
– Ладно, если ты думаешь, что это ей не повредит.
– Я уверена, что это её утешит. А теперь рассказывай про вчерашнее.
Они просидели так некоторое время, тихо разговаривая, и Том уже начал забывать о своём раздоре с миром и описал праздник со стрельбой из лука со своей собственной точки зрения. Кэти по-женски быстро заметила, что он избегает упоминаний о Мэри, улыбнулась про себя и сделала свои выводы.
Наконец, в коттедже послышалось слабое движение, и, положив руку ему на плечо, она быстро встала и вошла внутрь. Через несколько минут она снова появилась у двери.
– Как она? – спросил Том.
– Всё так же, но хотя бы проснулась без боли, а это уже счастье. Ну как, ты готов?
– Да, только пойдём со мной.
– Тогда заходи.
Она повернулась, и он последовал за ней в коттедж.
Кровать Бетти перенесли на кухню, где было больше света и воздуха. Он посмотрел в угол, где она стояла, почти с благоговейным ужасом, и на цыпочках последовал за своей кузиной. Он с трудом мог узнать бледное, осунувшееся лицо на грубой подушке. Поток старых воспоминаний, который вызвало это зрелище, и мысль о том, как страдает бедняжка, глубоко его тронули.
Кэти подошла к постели и, склонившись над ней, поправила подушку и на мгновение положила руку на лоб больной. Потом она подняла глаза, поманила его к себе и сказала своим тихим, ясным голосом:
– Бетти, вот твой старый знакомый, он пришёл тебя навестить. Это мой кузен, сын Сквайра Брауна. Ты ведь помнишь его ещё маленьким.
Старушка повернула голову в направлении голоса и улыбнулась, но ничем не показала, что поняла, о ком идёт речь. Том крадучись прошёл через комнату и сел у постели.
– Да, Бетти, – сказал он мягко, наклоняясь к ней, – ты должна меня помнить. Я тот самый мастер Том, который приходил к тебе в коттедж в те дни, когда ты пекла хлеб. Помнишь, как ты угощала меня горячим хлебом?
– Конечно, я помню его, благослови, Боже, его маленькое сердечко, – слабо сказала старушка. – Так он пришёл навестить бедную Бетти? Пустите его сюда и поднимите повыше, чтобы я его видела. В глазах у меня темнеет.
– Вот он, Бетти, – сказал Том и взял её за руку, много поработавшую руку, кожа  на которой была вся сморщена от долгого знакомства с лоханью для стирки, – я и есть мастер Том.
– Ах, Боже мой, – медленно сказала она, глядя на него потухшим взглядом. – Вы выросли в красивого молодого джентльмена, что и говорить. А как поживают Сквайр и Мадам Браун, и вся семья?
– Очень хорошо, Бетти. Им будет так жалко узнать, что ты заболела.
– Да только хлеба-то горячего у меня для него нет. Чтобы хлеба напечь, хворост из утёсника нужен, а из пекарни хлеб совсем ведь не то…
– Я ведь всего на три месяца младше твоего Гарри, – сказал Том, стараясь направить разговор к цели своего посещения.
– Гарри, – повторила она и, собравшись с мыслями, продолжала, – мой Гарри, где он? Его же не забрали в тюрьму, когда у него мать умирает?
– Нет, Бетти, что ты, он скоро вернётся. А я пришёл спросить, не могу ли я быть тебе чем-нибудь полезен.
– Не оставляйте его, бедного мальчика, моего Гарри… вы ведь играли вместе, когда были маленькие… это они сами довели его до того, что он уже терпеть не мог, а так бы он и мухи не обидел.
– Да, Бетти, я прослежу, чтобы с ним обошлись по справедливости. Не волнуйся, всё будет хорошо. Тебе нужно лежать спокойно и ни о чём не волноваться, чтобы поскорее встать на ноги.
– Нет, нет, мастер Том. Я иду домой. Да, иду к моему мужу, к отцу Гарри, я это знаю. А вы уж не оставьте его, когда меня не будет… Сквайр Браун ведь замолвит за него словечко перед судьями?
– Да, Бетти, непременно. Но ты не расстраивайся, тебе ещё станет лучше, не бойся.
– Я не боюсь, мастер Том; нет, да благословит вас Бог, я не боюсь. Господь будет милостив к такой бедной одинокой женщине, как я. С тех пор, как умер мой муж, я хлебнула лиха. Непросто мне было прокормить нашего Гарри, а тут ещё такой ужасный ревматизм* всю зиму.
 
* ревматизмом в те времена называли любые заболевания суставов.
 
– Я знаю, Бетти, ты сделала для него всё, что смогла, да и для других тоже.
– Что говорить о том, что я делала, мастер Том. Там, куда я иду, дела наши не много значат.
Том не знал, что на это ответить, поэтому пожал ей руку и сказал:
– Ну, Бетти, я рад, что увиделся с тобой ещё раз. Я этого не забуду. Пока я жив, Гарри без друга не останется.
– Да благословит вас Господь, мастер Том, за такие слова, – сказала умирающая, пожимая ему руку в ответ, и глаза её наполнились слезами.
Кэти, которая внимательно следила за ней, стоя с другой стороны кровати, сделала ему знак уйти.
– До свиданья, Бетти, – сказал он, – будь уверена, я не забуду. Да благословит тебя Бог, – и, потихоньку отняв свою руку, он снова вышел на крыльцо и сел там в ожидании своей кузины.
Через несколько минут вернулась сиделка, а вскоре после этого из коттеджа вышла Кэти.
– Теперь я могу пойти с тобой домой, – сказала она. – Тебе обязательно нужно зайти повидаться с папой. Я уверена, что ты рад, что зашёл к ней. Разве я была не права?
– Да, в самом деле. Только мне бы хотелось сказать ей что-нибудь более утешительное.
– Ничего больше не надо. Ты сказал как раз то, что нужно.
– Но где же её сын? Мне бы нужно повидаться с ним до того, как я уеду.
– Он пошёл к доктору за лекарством. Скоро вернётся.
– Да, мне нужно его увидеть, я хочу сделать что-нибудь для него прямо сейчас. Денег у меня негусто, но я тебе кое-что для него оставлю. Вот, возьми, мне бы не хотелось предлагать их ему самому.
– Не думаю, что ему нужны деньги, они сейчас неплохо живут. Он хорошо зарабатывает, да и Бетти брала стирку вплоть до этой недели.
– Да, но, как я понимаю, его оштрафуют за оскорбление действием, а кроме того, если она умрёт, то будут расходы на похороны.
– Ну хорошо, раз ты так хочешь, – и Том отдал ей все свои наличные деньги, за исключением пары шиллингов. Почувствовав, что на душе полегчало, он посмотрел на неё и сказал:
– Знаешь, Кэти, я ещё никогда не видел тебя такой счастливой, в таком хорошем настроении.
– Ну вот! А ведь сначала ты говорил со мной так, как будто от моего унылого вида вот-вот скиснет всё пиво в приходе.
– Так оно и должно было быть по Кокеру*, раз ты всё время сидишь с больными.
 
* Кокер (Edward Cocker, 1631–1676) – автор учебника арифметики, который вышел в свет в 1677 г. и использовался в английских школах более 150 лет. Книга выдержала более 130 переизданий. Выражение according to Cocker  – “как по Кокеру» – прочно вошло в английский язык и означает «совершенно точно», «без сомнений».
 
– По кому?
– По Кокеру.
– А кто такой Кокер?
– Сам не знаю, какой-то тип, кажется, написал учебник арифметики. Это просто сленг. Но, повторяю, у тебя есть все основания иметь унылый вид, и это просто несправедливо по отношению к твоим родственникам – так отлично выглядеть.
Кэти засмеялась.
– Уж тебе бы, во всяком случае, не следовало так говорить, – сказала она, – потому что ты и сам выглядишь лучше после того, как побывал у больной.
– А что, до этого я плохо выглядел?
– Ну, мне показалось, что ты был не в очень хорошем настроении.
– Верно, я был в очень плохом настроении, а когда поговорил с тобой и с бедной Бетти, мне стало лучше. Но ты ведь говоришь, что она – особый случай. А вообще-то это, должно быть, очень печальное занятие.
– Только если видишь, что человек очень страдает, или когда люди злые, ссорятся и жалуются по пустякам; тогда на меня временами и правда находит уныние. Но даже это лучше, чем заниматься только собой. Всё, что угодно, лучше, чем думать о себе и своих собственных несчастьях.
– Думаю, ты права, – сказал Том, вспоминая свои утренние размышления, – особенно, если несчастья эти самодельные. Смотри, вот этот старый чудак прочитал мне об этом целую лекцию сегодня утром, до того, как я тебя нашёл. Он принял меня за помощника аптекаря.
Они почти поравнялись с дверью Дэвида, где он как раз стоял на пороге с работой в руках. Он увидел мисс Винтер со своего наблюдательного пункта у окошка и слез с прилавка в надежде услышать новости.
Кэти ответила на его почтительное, но озабоченное приветствие и сказала:
– Ей не хуже, Дэвид. Когда мы уходили, болей не было, и она была совершенно спокойна.
– Будем надеяться, что теперь ей, бедняжке, станет полегче, – сказал Дэвид, – а я был у фермера Гроувза и надеюсь, он сделает что-нибудь для Гарри.
– Рада это слышать, – сказала мисс Винтер, – и мой кузен тоже обещал ему помочь, он хорошо знал Гарри, когда они оба были маленькими. Это лучший друг Гарри, – сказала она Тому, – он больше, чем кто-либо другой, сделал для того, чтобы уберечь его от беды.
Дэвид, кажется, немного смутился и начал подёргивать головой, когда его утренний знакомец, на которого он и внимания почти не обратил, был представлен ему мисс Винтер как «мой кузен».
– Я сделаю для него всё, что смогу, – сказал Том, – и я очень рад познакомиться с вами. Дайте мне знать, если я смогу быть чем-нибудь полезен, – и он вытащил визитную карточку и вручил её Дэвиду, который посмотрел на неё и сказал:
– И я должен буду написать вам, сэр, если Гарри попадёт в беду?
– Да, но мы должны постараться, чтобы он в неё не попал, даже в самодельную, знаете, ту, которая нужных следов не оставляет, – сказал Том.
– А таких у людей бывает девять из десяти, сэр, – сказал Дэвид, – сколько раз я говорил про это Гарри.
– Да, Дэвид, это похоже на ваши слова, – сказал Том, смеясь.
– Главное, что они правильные, сэр. Вот спросите мисс Винтер. Пусть уж лучше будут те несчастья, что посылает Господь, чем такие, которые люди сами себе находят на пустом месте. Верно, мисс?
– Да, Дэвид, вы же знаете, что я с вами согласна.
– Ну, тогда до свидания, – сказал Том, протягивая ему руку, – и смотрите, не забудьте написать мне.
– Что за странный старый чудак, вся мудрость человеческая у него расфасована по маленьким бутылочкам и готова к употреблению, как снадобья у шарлатана, – сказал он, как только они отошли, чтобы тот не мог их услышать.
– Ну что ты, он совсем не похож на шарлатана. Я не знаю человека лучше него во всём приходе, хотя, конечно, он довольно упрям, как и все они.
– Я не хотел сказать о нём ничего плохого, уверяю тебя, – сказал Том, – совсем наоборот, я считаю, он отличный старик. Но сегодня утром, когда он показывал мне дорогу к коттеджу Бетти, мне так не казалось.
Дело в том, что Том смотрел теперь на всех людей и предметы совершенно другими глазами по сравнению с сегодняшним утром, когда он приехал в Инглборн. Он даже снисходительно отнёсся к старому мистеру Винтеру, который был в своём обычном ворчливом настроении во время ланча, хотя, пожалуй, во всей округе нельзя было найти более подходящей иллюстрации к словам констебля, чем этот несчастный старик с его вечными жалобами на здоровье и на всё, о чём ему приходится думать и что приходится делать. Однако Тома поразила мысль, что такой характер, как у Кэти, мог сформироваться под влиянием и в постоянном контакте с таким характером, как у её отца. Вскоре после ланча он распрощался со своим дядюшкой, и они с Кэти снова отправились на другой конец деревни – она, чтобы вернуться к своим обязанностям сиделки, а он по пути домой. Он шёл рядом с ней по улице, ведя лошадь под уздцы. По дороге она показала на Соколиный Уступ и сказала:
– Тебе нужно обязательно туда заехать, это почти по пути. Мы с Мэри гуляли там каждый день, когда она у нас гостила, и ей там очень нравилось.
В коттедже они обнаружили Гарри Уинбурна. Он вышел к ним, и молодые люди пожали друг другу руки, оглядели друг друга с головы до ног и смущённо обменялись несколькими фразами. Том с трудом выдавил из себя то немногое, что ему нужно было сказать, но старался компенсировать это своей сердечной манерой. Для лишних слов сейчас было не время и не место, поэтому уже через несколько минут он сидел в седле и ехал вверх по склону к вересковой пустоши. «Пожалуй, он на полстоуна* легче меня, – думал он, – и не такой высокий; но зато крепкий как железо и гибкий как хлыст. Какой бы из него мог получиться седьмой номер в лодке! Бедняга, он, кажется, ужасно страдает. Надеюсь, что смогу ему чем-нибудь помочь. А теперь – к тому месту, которое мне показывала Кэти, когда мы шли по улице».
 
* стоун (stone) – британская единица массы, равная 14 фунтам (ок. 6,35 кг).
 
Он погнал лошадь вверх по крутому склону Соколиного Уступа. Возбуждение от крутого подъёма, ощущение собственной силы и некоторого риска, которые он испытывал, помогая смелому животному и руками, и пятками, и коленями, в то время как куски дёрна и камни летели из-под копыт и скатывались позади них с холма, заставили сердце Тома биться быстрее и зажгли огонёк в его глазах к тому времени, когда он добрался до вершины и остановился под соснами. «Так это было её любимое место для прогулок. Неудивительно. Какой здесь воздух, а какой отсюда вид!» Он спрыгнул с лошади, перебросил уздечку через руку и позволил коню щипать короткую траву и вереск, пока сам сначала стоя, а потом сидя смотрел на картину, которой так часто любовалась она. Возможно, она сидела на этом самом месте, и ей был виден тот же широкий простор с лесами и лугами, деревней и парком*  и призрачными холмами вдалеке. Ему казалось, что воздух вокруг наполнен её присутствием. Поток новых мыслей и чувств у него в голове подхватил его и унёс с собой, как плавучее бревно, безо всякого сопротивления с его стороны. Он с наслаждением отдался на волю течения. Его взор проследил в обратном направлении дорогу, по которой он ехал сегодня утром, и остановился на лесах возле Бартона, которые еле-еле виднелись вдали, у самого горизонта, там, где все очертания сливаются воедино. Дрожащий июльский воздух, казалось, пульсировал над этим местом пурпурным ореолом. Лёгкий ветерок, дувший прямо со стороны Бартона, казалось, нёс с собой её имя и шептал его в соснах у него над головой. Каждый нерв в его теле трепетал, наполненный ощущением новой жизни, и он больше не мог усидеть на месте. Он поднялся, вскочил на лошадь, повернулся спиной к долине и с радостным криком поскакал по вересковой пустоши на север, к дому, который лежал за меловыми холмами. Когда утром он приехал в Инглборн, то лишь барахтался, сам того не сознавая, на самом краю глубокого потока; после обеда он уехал с Соколиного Уступа влюблённым по уши, даже не по уши, а на двадцать, на сто, нет, на бессчётное количество морских саженей* выше головы, влюблённым осознанно и ликующе.
 
* парк – исторически парком в Англии называлось огороженное пространство леса, в котором животных специально разводили для охоты и за которым следили смотрители (лесники, егеря).
** морская сажень равна 6 футам или 182 см
 
Но с какой скоростью, и каким манером! Любовь – во всяком случае, при первом своём пришествии – настолько же слепой наездник, как и стрелок. Вересковая пустошь была полна ям, оставшихся от добычи торфа или дёрна, и пересекалась многочисленными дорогами с глубокими колеями, ведущими к фермам, и зарослями вереска и утёсника. Через них и между ними мчались конь и всадник – конь семи, а человек двадцати лет от роду, вполне подходящая по возрасту пара для бешеной скачки – очертя голову, они летели на север карьером, пока невидимая в траве рытвина несколько глубже, чем обычно, не положила этому конец, и славный конь, спотыкаясь, пролетел вперёд футов тридцать и приземлился на нос и колени, а Том перелетел через его плечо и упал на спину в вереск.
«Хорошо ещё, что не хуже, – подумал наш герой, поднимаясь на ноги и с беспокойством осматривая коня, который стоял, дрожа, и казался ужасно обескураженным всем происходящим. – Надеюсь, он не поранился, а то что скажет отец? Колени вроде бы в порядке».
– Бедняга! – сказал он, похлопывая его, – ещё бы тебе не удивляться. Ты-то не влюблён. Ну, пошли, больше мы не будем валять дурака. Как это там говорится?
 
Взамен любви несчастной другую ты найдёшь,
А сломанную шею на место не вернёшь.*
 
Что за бред! Шею ещё можно вылечить, а вот другая любовь – это святотатство!

* строки из стихотворения английского поэта Уильяма Уолша (William Walsh, 1663 – 1708) «Отчаявшийся влюблённый» (The Despairing Lover).
 
Остаток пути был пройден вполне благоразумно, разве что в мозгу у Тома всю дорогу возникали целой вереницей великолепные воздушные замки вроде тех, которые мы все порой строим. А бок о бок с замками возникали хорошие и честные намерения стать достойным её, добиться её и боготворить её и сердцем, и душой, и телом. А в качестве первого взноса он развеял по ветру все свои эгоистичные утренние мысли и спустился вниз с северного склона меловых холмов преданным и любящим сыном, не держа зла на миссис Портер и уважая её за то, как она хранит сокровище, к которому он стремится, и вовремя успел к обеду.
– Скажи, дорогой, – сказала своему мужу миссис Браун, когда они остались тем вечером одни, – приходилось ли тебе когда-нибудь видеть Тома в таком хорошем настроении, таким нежным и ласковым? Милый мальчик! Нет, ничего с ним не приключилось.
– А разве я тебе это не говорил? – ответил мистер Браун. – Вы, женщины, вечно забиваете себе голову всякой ерундой, стоит только вашим сыновьям начать бриться или дочерям – носить высокую причёску.
– Нет, Джон, ты можешь говорить что хочешь, а Мэри Портер, конечно, очень обаятельная и привлекательная девушка, и…
– Тут я полностью с тобой согласен, – сказал мистер Браун, – и я очень рад, что ты послала им письмо с приглашением.
И эта достойная пара в отличном расположении духа отправилась на покой.



Глава 33
Браун Patronus*


* patronus (лат.) – покровитель, заступник, защитник.

Во второй половине субботнего августовского дня, через несколько недель после своей насыщенной событиями поездки, Том возвратился в дом приходского священника в Инглборне, чтобы остаться до воскресенья и присутствовать на похоронах Бетти Уинбурн. Его странно тянуло к Гарри и из-за воспоминаний об их детском соперничестве, и из-за истории, которую ему рассказала его кузина, о том непоколебимом упорстве, с которым молодой крестьянин вопреки всему продолжал ухаживать за дочерью Саймона, но больше всего – из-за чувства благодарности, с которым он вспоминал своё посещение больной Бетти и его результат  в тот день, когда он уехал из Бартон Мэнор. Он знал, что приехал тогда в Инглборн в жалком душевном состоянии, как в тумане, а уехал как будто при ярком сиянии дня, и этого ощущения хватило на все последующие недели. Так или иначе, но именно там его направили на путь истинный и заставили свернуть с кривой дорожки в самый критический – как он, естественно, был уверен – момент его жизни.
Не задумываясь о том, чтобы точно взвесить сравнительные достоинства лиц, с которыми он соприкасался тем днём, он стал относиться ко всем ним с чувством большой благодарности и доброжелательности, причём Гарри досталась ещё и доля его матери. Поэтому с тех самых пор ему страстно хотелось сделать что-нибудь для Гарри. Чем больше он отдавался своим новым чувствам и радовался им, тем больше ощущал бремя благодарности; однако возможность воплотить её в действие всё никак не представлялась. Судьи приняли во внимание опасное состояние матери Гарри и ограничились всего лишь выговором за оскорбление действием, поэтому здесь помощь была не нужна. Он написал Кэти, предлагая ещё денег для Уинбурнов, но она отклонила это предложение, добавив, однако, в постскриптуме своего письма, что он может пожертвовать эти деньги в её клуб одежды для бедных или покупки угля на зиму. Потом пришла весть о смерти Бетти, причём Кэти намекала на то, что Гарри, по её мнению, было бы приятно, если бы он приехал на похороны. Он с радостью ухватился за это предложение. Весь Инглборн, от Соколиного Уступа до дома приходского священника, был для него священной землёй. Мысль о том, чтобы снова побывать там, так близко от Бартон Мэнор, наполнила его радостью, которую он безуспешно старался подавить, думая о главной цели своего нынешнего визита.
Он приехал достаточно рано, чтобы успеть пойти поздороваться с Гарри до обеда, и, хотя они почти не разговаривали, с радостью увидел, что сына усопшей обрадовал его приезд. Потом он чудесно провёл вечер с Кэти, между обедом и чаем они гуляли по саду, а после чая беседовали за её рабочим столиком, понизив голос, пока мистер Винтер великодушно спал в своём кресле. Беседа их касалась многих предметов, но каким-то образом всё время сводилась с высказываниям, мнениям и совершенствам молодой леди из Бартон Мэнор. Когда Том ушёл к себе в комнату, он всё удивлялся, как это так могло получиться, поскольку воображал, что ничем себя не выдал. Он твёрдо решил быть начеку и не доверять эту тайну ни одной живой душе до тех пор, пока ему не исполнится двадцать один, и, хотя его так и подмывало сделать исключение для Кэти, он сдержался. С тем же успехом он мог бы избавить себя от лишнего беспокойства, но не осознавал этого, так как был несведущ в женских повадках и совершенно не подозревал о тонкости и быстроте женской интуиции во всём, что касается сердечных дел. Бедная, простодушная, близорукая мужская часть человечества, как они умеют видеть нас насквозь и обводить вокруг пальца!
Похороны, состоявшиеся в воскресенье после обеда, между двумя церковными службами, произвели на него глубокое впечатление, поскольку были первыми, на которых ему довелось присутствовать. Он шёл за гробом сразу за сыном усопшей – немногие её друзья, среди которых был и Дэвид, уступили это место ему. Он стоял рядом с Гарри и в церкви, и у могилы, старался твёрдо отвечать во время респонсория и поддерживал его своим плечом, когда чувствовал, что сильное тело сына содрогается под бременем страдания, сдерживаемого изо всех сил. При расставании у двери коттеджа, до которой Том проводил сына усопшей и его старого испытанного друга Дэвида, они обменялись всего лишь взглядом и рукопожатием, но этого оказалось достаточно, чтобы Том почувствовал, что между ними возникла новая невидимая связь. Идя обратно по деревне мимо кладбища, он видел детей, которые играли на могилах, то и дело останавливаясь, чтобы посмотреть, как пономарь закапывает и утрамбовывает новую, ту, у края которой недавно стоял он сам. Тем временем колокола начали звонить к послеобеденной службе, и, услышав их, Том в глубине души принял решение, что будет настоящим и полезным другом для сына вдовы. На эту тему он мог свободно беседовать с Кэти и вечером так и поступил, пустившись в рассуждения о том, как много может сделать человек его положения для молодого работника, если действительно захочет, и настроил для Гарри великолепных воздушных замков, фундаменты которых покоились на решении стать его покровителем и благодетелем. Сначала Кэти слушала его с долей сомнения, но вскоре его убеждённость передалась и ей, и чай она разливала уже твёрдо уверенной в том, что с могущественной помощью Тома теперь всё пойдёт благополучно. Потом они стали вместе читать «Христианский год»*, а потом перешли к обсуждению языческой поэзии, хотя Кэти считала, что в такой вечер это едва ли пристало, но подобная возможность выпадала ей так редко, что у неё не хватило решимости это прекратить.
 
* «Христианский год» (The Christian Year) – сборник стихотворений христианской тематики, по одному на каждый день года, изданный в 1827 г. и принадлежащий перу Джона Кебля (John Keble, 1792 – 1866). Джон Кебль, священник и поэт, был одним из лидеров Оксфордского движения (Oxford Movement), которое неоднократно упоминается на страницах этой книги. Сборник был очень популярен в XIX столетии и выдержал 95 изданий при жизни автора.
 
На следующее утро Тому нужно было возвращаться домой. За завтраком он снова вернулся к теме своих планов на будущее для Гарри, как вдруг Кэти вытащила маленький бумажный свёрток и вручила ему со словами:
– Кстати, вот твои деньги.
– Какие деньги?
– Те, что ты оставил мне для Гарри Уинбурна. Я с самого начала думала, что он их, скорее всего, не возьмёт.
– Но ты уверена, что они ему не нужны? Ты действительно пыталась уговорить его взять их? – спросил Том, неохотно протягивая руку за деньгами.
– Не сама. Сама я, конечно, не могла ему их предложить, но передала через Дэвида и очень просила его сделать всё возможное, чтобы он их взял.
– Почему же он отказался?
– Сказал, что денег из похоронного клуба более чем достаточно, чтобы оплатить похороны, а для себя ему ничего не нужно.
– Какая досада! Наверное, старина Дэвид не очень-то старался уговорить его.
– Нет, я уверена, что он старался. Но следует скорее радоваться, когда бедняк проявляет такую независимость.
– Да ну его с его независимостью! Я не хочу чувствовать, что это не стоит мне ничего, кроме болтовни, – я хочу платить.
– Ах, Том, если бы ты знал бедных так хорошо, как я, ты не стал бы так говорить. Боюсь, что в этом приходе, кроме него, не найдётся и двух человек, которые отказались бы от твоих денег. Боязнь подорвать их независимость отнимает у меня всю радость от того, что я им помогаю.
– Подорвать независимость! Но послушай, Кэти, я же слышал, как ты жаловалась на их упрямство и отсутствие здравого смысла.
– Да, да, они часто упрямятся и ведут себя неразумно, и это очень досадно, но при всём при этом им не хватает независимости в том, что касается денег и вообще всего, что они могут из тебя вытянуть. Кроме того, я готова признать, что в последнее время стала умнее. Раньше мне нравилось видеть, что они от меня зависят и лебезят передо мной, а теперь я этого боюсь.
– Но тебе же всё равно хочется, чтобы Дэвид уступил в вопросе пения?
– Да, если бы он уступил, я бы очень этим гордилась. Я многому у него научилась. Раньше он мне совершенно не нравился, но теперь, когда я узнала его поближе, я считаю его самым лучшим человеком во всём приходе. И если он когда-нибудь уступит – а я думаю, что он уступит – это будет огромная победа именно потому, что он такой независимый.
– Всё это очень хорошо, но что же мне делать, чтобы показать Гарри Уинбурну, что я действительно хочу быть ему другом, если он не хочет брать деньги?
– Ты приехал на похороны его матери, а это значит для него больше, чем любые деньги, которые ты мог бы ему дать, и ты можешь показать ему своё сочувствие самыми разными способами.
– Ну что же, попытаюсь. Кстати, насчёт его романа, эта юная леди дома? Знаешь, я ведь её ещё ни разу не видел.
– Нет, она уехала к тётке подыскивать себе место. Это я убедила её найти себе место и уехать пока из дому. С её отцом сейчас всё в порядке, и в её присутствии нет никакой необходимости.
– Похоже, что мне не удастся замолвить перед ней словечко за Гарри. Но нельзя ли поговорить о нём с её отцом? Это могло бы помочь.
– Но ты должен быть очень осторожен, у старого Саймона такой странный нрав.
– Ну, этого я не боюсь, мы ведь с ним большие приятели, а немножечко лести творит с ним чудеса. Вот представь, если этим самым утром мне удастся убедить его, как говорится, «дать согласие на брак», какого ты будешь обо мне мнения?
– Я буду очень высокого мнения о твоём даре убеждения.
Ничуть не смутившись сомнениями своей кузины, Том отправился на поиски Саймона и обнаружил его за работой перед теплицей, в окружении множества маленьких горшочков и горок из хорошо просеянной земли, полностью погружённого в своё занятие.
Саймон был суровый, невозмутимый беркширский крестьянин, до некоторой степени домашний тиран. Как со слугой, с ним было трудно ладить; в общении с равными себе он был строптив и несговорчив; как гражданин, отличался упрямством, неподатливостью и ворчливостью и всегда считал, что в приходе всё идёт не так, как надо; но в целом это был абсолютно честный работник и, пока ему не мешали делать так, как он считает нужным – а его хозяйка давно уже обнаружила, что делать по-другому он просто не будет – не было человека, который честнее его зарабатывал бы свой хлеб насущный. Он гордился своей работой, и сад дома приходского священника всегда содержался в большом порядке, а клумбы пестрели цветами с ранней весны и до поздней осени.
Он был полностью поглощён своим делом, и, когда Том подошёл к нему, ничем не дал понять, что знает о его присутствии. Поэтому Том остановился и начал разговор.
– Добрый день, Саймон. Как приятно видеть такой красивый сад!
Саймон поднял глаза от своей работы и, увидев, кто это, дотронулся до своей потрёпанной старой шляпы и ответил:
– Доброе утро, сэр! Верно, у меня всегда что-нибудь цветёт.
– В том-то и дело, Саймон, но как тебе это удаётся? Хотелось бы мне научить этому садовника моего отца.
– Нечего его учить, если он сам не научился. Ничего тут особенного нет. Просто всегда нужно заглядывать малость вперёд, ну и, конечно, навоз.
– Дома у нас, кажется, навоза сколько угодно, а вот по части красоты нам до тебя далеко.
– Наверно, ваш садовник просто раскидывает его по земле, и пускай себе лежит. Это всё без толку, навоз-то корням нужен. Это всё равно как мясо не есть, а к хребту себе прикладывать, вот так и навоз разбрасывать по земле, а не заделывать его туда, где у растений корни.
– Нет, наверное, это не то, – со смехом сказал Том. – Наш садовник, кажется, только и делает, что закапывает навоз, вот только у него никак не получается, чтобы он вернулся обратно в виде цветов, как у тебя.
– На навозе свет клином не сошёлся, – сказал Саймон, посмеиваясь в свой черёд.
– Это верно, Саймон, – сказал Том. – Значит, садовнику нужно знать своё дело так хорошо, как ты, чтобы сад всё время был в цвету?
– Вот это оно самое и есть, сэр, – сказал Саймон, на которого лесть начала оказывать своё действие.
Том заметил это и решил, что можно попробовать продвинуться немножко дальше.
– Я приехал к вам по печальному поводу, – сказал он. – Был на похоронах бедной вдовы Уинбурн – ты с ней, я думаю, был знаком много лет?
– Верно, я знал её ещё в девушках, – сказал Саймон, снова поворачиваясь к своим горшкам.
– А ведь она была не такой уж старой, – сказал Том.
– Ко дню Святого Михаила ей было бы шестьдесят два, – сказал Саймон.
– Пожалуй, она могла бы ещё прожить лет десять, а то и больше. Вот ты, должно быть, старше её на несколько лет, Саймон, а работаешь так, что любому молодому впору.
Саймон продолжал сажать дальше, ответив на это лишь скупым хмыканьем, достаточным, чтобы показать, что он услышал это замечание, но оно не произвело на него большого впечатления.
Том решил зайти с другой стороны и, понаблюдав за Саймоном с минуту, начал снова:
– Удивительно, почему это люди твоего возраста крепче молодых? Не думаю, что среди инглборнской молодёжи найдутся хоть трое, которые так же быстро оправились бы от такого падения, как то твоё у фермера Гроувза. Большинство из них осталось бы калеками на всю жизнь.
– Ясное дело, остались бы, слабаки несчастные. Чихать я на них хотел, – сказал Саймон.
– И ты по-прежнему хорошо себя чувствуешь, Саймон?
– А то как же, – ответил Саймон; но тут же как будто что-то вспомнил и добавил, – вот разве что даёт о себе знать, когда много наклоняться приходится.
– Мне очень жаль это слышать, Саймон. Тогда тебе не следует много наклоняться. Высаживать рассаду в горшки и тому подобное – вот это работа по тебе, ну и вообще за всем присматривать. А копать и сажать капусту может кто угодно, тебе не стоит тратить на это своё время, – теперь Том нащупал слабое место старика.
– Да, сэр, вот я и говорю мисс, – сказал он, – что ежели теплица не больше парника для огурцов, как вот у нас, то всё, что человек может сделать – это сохранить несколько растений зимой.
– Конечно, – сказал Том, глядя на очень приличных размеров теплицу, которую Саймон презрительно сравнил с парником для огурцов, – тебе нужна по меньшей мере ещё одна такая же для выгонки.
– Хозяин недоволен, и ещё как, – сказал Саймон, – если  не получает свои ранние овощи и клубнику так рано, как будто у нас есть такие же теплицы и парники, как у людей. Уже больше года прошло, как он обещал, что у меня будет теплица вдоль всей этой стены, да только что-то ничего не видать. И с мисс я тоже об этом говорил, и каждый раз слышу одно и то же: «Ох, Саймон, придётся подождать, сейчас мы организуем бесплатный медпункт», или «Ох, Саймон, эта зима была такой суровой, в клубе помощи больным средств ужасно не хватает». И вот так вот оно и тянется и, как я погляжу, будет тянуться до тех пор, пока в приходе будут бедные и больные. А они всегда будут. А как же, их навещают, им посылают обеды и лекарства из медпункта, – этак они всю жизнь будут болеть. Какой им смысл поправляться? Когда я был молодым, с больными так не носились.
Такой длинной речи от Саймона ещё никому слышать не приходилось, и Том понял, что движется в правильном направлении.
– Знаешь, Саймон, – сказал он, – я тут поговорил с кузиной и думаю, что теперь она сделает то, что тебе хочется. Медпункт уже работает, и все вроде бы здоровы. Какой длины тебе нужна теплица вдоль этой стены?
– Футов двадцать или около того, – сказал Саймон.
– Думаю, это можно устроить, – сказал Том. – Я поговорю с кузиной. Но тогда ведь у тебя будет много работы в теплицах, и тебе понадобится постоянный помощник.
– Да, тут нужны будут двое, чтобы всё было так, как положено.
– И нужен ведь такой, который разбирается, что к чему. Ты знаешь кого-нибудь, кто подошёл бы, Саймон?
– Есть один парнишка, у сквайра Вурли работает. Я слыхал, что он ищет место получше.
– Но он ведь не из Инглборна. Неужели в этом приходе никого нет?
– Я таких не знаю.
– А что ты думаешь о Гарри Уинбурне, ему, кажется, цветы удаются?
Едва лишь эти слова сорвались у Тома с губ, как он уже понял, что совершил ошибку. Старый Саймон тут же ушёл в себя, и на его лице появилось хитрое и недоверчивое выражение. С этим ничего невозможно было поделать. Даже новая теплица потеряла для него свою привлекательность, и Том, сделав ещё несколько безрезультатных попыток найти к нему подход, вернулся в дом несколько приунывший.
– Ну, как успехи? – спросила Кэти, поднимая глаза от своего шитья, когда он вошёл и уселся возле её рабочего столика.
Том покачал головой.
– Боюсь, я всё испортил, – сказал он. – Сначала я думал, что мне удалось умаслить этого старого варвара, я так расхваливал сад и пообещал ему от твоего имени новую теплицу.
– Ты же не хочешь сказать, что действительно пообещал это? – воскликнула Кэти, бросив шитьё.
– Нет, правда пообещал. Понимаешь, я увлёкся. Видел, что он на это клюнет, ну и сказал.
– Ой, Том, как ты мог? Ещё одна теплица нам совершенно не нужна, это всё Саймоново тщеславие. Он хочет побеждать на цветочных выставках садовника из Усадьбы. На это же уйдёт каждый пенни из того, что папа позволяет мне тратить на приход.
– Не бойся, Кэти, тебе не придётся тратить ни пенни. Конечно же, я оговорил одно условие. Новая теплица будет построена, если он возьмёт Гарри своим помощником.
– И что он на это сказал?
– Да ничего не сказал. В жизни не встречал такого старого упрямца. Как ты его разбаловала! Если ему что-то не нравится, он даже отвечать не изволит. Я чуть было не высказал ему всё, что я о нём думаю. Но главное, это как он смотрел. Думаю, с него станется отравить Гарри, если он здесь появится. За что он так его ненавидит?
– Он ему завидует. Мы с Мэри были настолько глупы, что похвалили ему цветы бедной Бетти, а он так этого и не простил. А ещё я думаю, он как-то догадался, что мы говорили о том, чтобы взять сюда Гарри. Мне бы следовало сказать тебе об этом, но я совсем забыла.
– Ладно, теперь уже ничего не поделаешь. Не думаю, что смогу тут чем-нибудь помочь. Съезжу-ка я лучше в Усадьбу, посмотрю, не удастся ли там.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну как же, Гарри боится, что его выгонят из коттеджа. Его это очень беспокоит, я видел. Вот я и схожу в Усадьбу и замолвлю за него словечко. Вурли не сможет мне отказать, если я сам предложу ему внести арендную плату – это всего шесть фунтов в год. Гарри я, конечно, об этом не скажу, и он будет платить по-прежнему. А для Вурли это может иметь решающее значение, он ведь скряга.
– Ты знаком с мистером Вурли?
– Как-то раз с ним разговаривал. Он меня знает и будет очень рад оказать мне любезность.
– В этом я не сомневаюсь, но мне не нравится, что ты идёшь к нему в дом. Ты не знаешь, какой это скверный человек. У него теперь никто не бывает, кроме игроков на скачках и тому подобной публики. Мне кажется, его ничто не интересует, кроме азартных игр и разведения дичи.
– Да-да, я всё про него знаю. В нашем графстве на него уже начинают посматривать косо, тем более он будет рад сделать то, о чём я его попрошу.
– Но ты же не станешь заводить с ним дружбу?
– Об этом ты можешь не беспокоиться.
– Это нехороший дом. Я могу только надеяться, что ничего плохого там с тобой не случится.
– Ах, Кэти! – сказал Том с не очень-то весёлой улыбкой, – не думаю, что об этом стоит беспокоиться. После того, как человек пробыл год в Оксфорде,  испортить его уже вряд ли возможно. Так что я пошёл. Мне может понадобиться много времени, чтобы обработать Вурли.
– Пожалуй, я не должна тебя удерживать, – сказала Кэти. – Я очень надеюсь, что некоторые из твоих добрых намерений относительно Гарри увенчаются успехом.
– Я сделаю всё, что смогу. Ведь это великая вещь – думать не только о себе, но и о ком-нибудь ещё, и пытаться помочь кому-нибудь из бедных, даже для мужчины. А ты так не думаешь?
– Конечно, думаю. Я уверена, что ты не можешь быть счастлив без этого так же, как и я. Мы не были бы детьми нашей матери-Церкви, если бы это было не так.
– Тогда до свиданья, дорогая. Ты даже представить себе не можешь, как я ценю те редкие моменты, когда могу видеть тебя и твою работу. Передай от меня привет дяде Роберту.
Они тепло попрощались друг с другом, как и подобает родственникам, и Том уехал, с нежностью думая о своей кузине Кэти. Это было совсем не похоже на то чувство страстного преклонения, которое он испытывал к Мэри. Оба чувства могли спокойно соседствовать в его сердце, и там оставалось бы ещё много свободного места. Собственно говоря, за последние недели сердце его сделалось таким большим, что в нём хватило бы места для всего человечества, даже для мужчин, не говоря уже о женщинах; хотя в целом можно с уверенностью утверждать, что, если бы дело зашло несколько дальше, и если бы Мэри было точно известно, что происходит у него в голове, то, возможно, она не одобрила бы ту привязанность, которую он чувствовал в данный момент к своей кузине. Шутка насчёт любви двоюродных так же стара и так же справедлива, как притчи царя Соломона. Пока, впрочем, Мэри не могло заботить то, каковы его чувства к Кэти или к кому-либо ещё.
Том въехал в ворота Усадьбы в начале двенадцатого и шагом поехал по парку, восхищаясь великолепными деревьями и раздумывая о том, в какой форме преподнесёт свою просьбу владельцу имения. Но размышления его были прерваны кроликами, которые сотнями паслись среди деревьев. Те, что были ближе всего, едва удостоили его вниманием, а когда всё же отбежали к своим норкам у корней могучих дубов, одни юркнули в них, презрительно дрыгнув задними лапками, а другие повернулись, сели и уставились на него. По пути к дому он проехал мимо коттеджа егеря, где его приветствовал собачий лай с расположенной рядом псарни; молодые фазаны бегали между двумя десятками птичников, стоявших в ряд напротив двери, а рядом играли дети егеря. Удовольствие видеть животных и птиц помешало ему привести в порядок свои мысли, и он достиг двери холла, так и не составив плана кампании.
На звонок вышел лакей, который не был уверен, спустился его хозяин вниз или ещё нет, но полагал, что он примет джентльмена, если тот изволит представиться. В ответ на это Том вручил ему свою карточку, и через несколько минут пришёл беспутного вида мальчишка-конюх, чтобы взять его лошадь, и появился дворецкий с приветствиями от хозяина и просьбой пройти в комнату для завтрака. Том последовал за этой представительной персоной через большой и красивый холл, на стенах которого висели доспехи из буйволовой кожи и старинное оружие, а также несколько больших натюрмортов, изображавших фрукты и дичь; затем через гостиную, которой придавала унылый вид мебель в чехлах; и, наконец, в комнату для завтрака, где владелец особняка в домашней куртке сидел за столом. Это был человек лет сорока или около того, которого можно было бы назвать красивым, если бы не чувственное, животное выражение лица. Щёки у него были слегка ввалившиеся, в полных губах было заметно что-то похотливое, под светло-голубыми глазами уже начинали образовываться мешки. Руки у него были очень белые и нежные и слегка дрожали, когда он наливал себе чай. Полный и дородный телом, с узкими плечами и тонкими руками и ногами, короче говоря, это был человек, которого Том в последнюю очередь выбрал бы своим напарником в лодке с двумя гребцами. Единственной его чертой, изобличавшей силу, были тёмные бакенбарды, густые и тщательно завитые и напомаженные. Комната, светлая и приятная, с двумя окнами, выходящими в парк, была роскошно обставлена в самом современном стиле разнообразными креслами и диванами. Застеклённые шкафы с книгами в богатых переплётах показывали, что кто-то из прежних владельцев был неравнодушен к таким вещам; но их дверцы, по-видимому, ни разу не отпирались при нынешнем хозяине. И он сам, и его гости находили достаточно пищи для ума в «Календаре скачек», «Боксиане»*, «Приключениях Коринфского Тома»** и «Беллз Лайф», которые лежали на маленьком столике, а также в картинах и гравюрах, изображающих скаковых лошадей, танцовщиц и стипл-чейз, которые в большом количестве висели на стенах. Стол для завтрака был красиво сервирован серебром и фарфором; изысканные маленькие булочки, аккуратные кусочки масла на льду, серебряная посуда с двумя горячими блюдами – карри*** и жареной сёмгой, фрукты, сложенные на блюде в соблазнительном изобилии, – всё это взывало и, по-видимому, тщетно, к аппетиту хозяина этого пиршества.
 
* «Боксиана» (Boxiana) – серия сборников статей, посвящённых боксу, автором которой является британский журналист, писатель и страстный любитель бокса Пирс Иган (Pierce Egan, 1772–1849). Первоначально статьи публиковались в различных журналах, но периодически Иган издавал их в виде сборников под названием «Боксиана». Первый такой сборник вышел в 1813 г., за ним последовали ещё четыре, соответственно в 1818, 1821, 1824 и 1828 гг.
** «Приключения Коринфского Тома»  –  ещё одно произведение Пирса Игана, к созданию которого его побудил огромный успех «Боксианы». С 1821 года он начинает издавать еженедельник «Жизнь в Лондоне» (Life in London), посвящённый ещё одному его интересу – лондонской золотой молодёжи, завсегдатаям клубов, любителям бокса и скачек. Еженедельник пользовался огромной популярностью, а очерки из него были выпущены отдельным изданием под названием «Жизнь в Лондоне, или дневные и ночные сцены с Джерри Хоторном, эсквайром, и его элегантным другом Коринфским Томом» (Life in London, or The Day and Night Scenes of Jerry Hawthorn Esq. and his ElegantFriend Corinthian Tom). После выхода этой книги в английский язык вошло выражение «Tom andJerry», которое означало всяческие безобразия – драки, пьянство, дебоши и т.п. По всей видимости, эти имена были выбраны для героев известного американского мультсериала про склочных кота и мышку далеко не случайно. Считается, что эта книга оказала влияние на Чарльза Диккенса и до некоторой степени послужила прообразом «Записок Пиквикского клуба».
*** карри – название острых блюд южно-азиатского происхождения, приготовляемых с большим количеством приправ, в том числе с приправой карри.
 
– Мистер Браун, сэр, – доложил дворецкий, вводя к нему нашего героя.
– А-а, Браун, очень рад видеть вас здесь, – сказал мистер Вурли, вставая и протягивая ему руку. – Позавтракаете со мной?
– Благодарю вас, я уже завтракал, – сказал Том, несколько ошарашенный фамильярностью этого приветствия, но ведь он намеревался вести себя дружелюбно, поэтому пожал протянутую руку, очень вялую на ощупь, и с любезным видом сел к столу.
– Из дому сегодня? – спросил Вурли, изящно поклёвывая карри, которое положил себе на тарелку.
– Нет, я вчера приехал навестить дядю в Инглборне и решил заехать к вам по пути домой, это ведь почти по дороге.
– Правильно сделали. Очень рад, что вы заехали безо всяких церемоний. Люди здесь так церемонятся, чёрт их дери. Меня вся эта ерунда не устраивает. Ну, хотя бы попробуйте, а?
– Благодарю вас. Тогда я, пожалуй, съем немного фруктов, – сказал Том и взял себе свежесобранного винограда, – какой прекрасный виноград!
– Да, могу поставить свои дома против чистого поля на двадцать миль в окружности. Это карри и для свиней не годится. Унесите его и передайте это повару.
Дворецкий с важностью повиновался, в то время как его хозяин продолжил разговор одним из многочисленных ругательств, которыми он обильно уснащал свою речь.
– Вы правы, они не могут испортить разве что фрукты. Эти слуги – просто шайка ленивых дьяволов. Только и знают, что обжираться, и только и думают, как бы украсть побольше, а работать поменьше.
Высказавшись таким образом, он тоже взял себе винограда, и некоторое время оба ели в молчании.
Но и к фруктам он, по-видимому, тоже быстро потерял интерес и оттолкнул свою тарелку. Вернулся дворецкий с серебряным подносом, на котором стояла бутылка содовой, графинчик с бренди и высокие стаканы.
– Не желаете с дороги? – спросил хозяин Тома. – Содовая с капелькой бренди отлично прочищает мозги по утрам.
– Нет, благодарю вас, – с улыбкой сказал Том, – я на спортивной диете.
– А-а, вы, оксфордские, вечно на диете, – сказал хозяин и стал жадно пить пенистую смесь, которую ему подал дворецкий. – Стакан горького эля, вот что вы пьёте, верно? Я знаю. Принесите эля мистеру Брауну.
Том почувствовал, что отказаться от такого ортодоксального предложения было бы невежливо, и взял принесённое пиво, после чего хозяин достал коробку регалий Хадсона* и предложил осмотреть конюшни. Они зажгли свои сигары и пошли. В последнее время мистер Вурли пристрастился к скачкам, и они осмотрели несколько молодых лошадей, которые скоро должны были участвовать в скачках на местный кубок. С точки зрения Тома они выглядели какими-то хилыми, но он терпеливо выслушал хвалы в их адрес, а также их родословные, причём хозяин оказался весьма красноречив. Тому удалось не ударить лицом в грязь: он припомнил то, что в последнее время читал в «Беллз Лайф», и разговоры о скачках, которые постоянно велись в комнатах Драйсдейла, и с серьёзным видом осведомился о цене лошади по кличке Коронация, которая должна была участвовать в следующем Дерби, а также о том, следует ли ставить на лошадей Скотта в Сент-Леджере**, что значительно возвысило его в глазах хозяина. Охотничьих лошадей в конюшне не было, и Том выразил своё удивление по этому поводу. В ответ на это мистер Вурли принялся ругать здешние места и заявил, что тут и охотиться-то не стоит. В действительности же он просто побаивался это делать, потому что при встрече с другими охотниками, если он выезжал-таки в поле, его в последнее время ожидал очень холодный приём.
 
* регалии – сорт крупных сигар. Хадсон (Hudson) был, по-видимому, хорошо известным в то время поставщиком табачных изделий.
** Сент-Леджер (St. Leger) – скачки чистокровных лошадей-трёхлеток, которые проводятся ежегодно в сентябре в Донкастере (Doncaster), Южный Йоркшир (South Yorkshire).
 
Из конюшни они направились к коттеджу егеря, где мистер Вурли приказал подать гречки и кукурузы и стал кормить молодых фазанов, которые бегали у самых ног совсем как домашняя птица.
– Хороший нынче был сезон на молодняк, – сказал он, – мой человек в этом деле разбирается, чёрт его дери, и теряет не много. В октябре приезжайте с ружьём, в начале месяца с недельку постреляем у меня в зарослях.
– Благодарю вас, буду очень рад, – сказал Том, – но вы же не стреляете этих птиц?
– Не стреляю? А что же, чёрт подери, мне с ними делать?
– Но они такие ручные, я думал, вы их просто разводите. Вообще-то я не очень люблю стрелять фазанов. Вот как следует походить за бекасами или подкрасться к дикой утке – другое дело. Это всё-таки спорт, и даже стрелять куропаток с парочкой хороших собак…
– Вы сильно заблуждаетесь. Ничего нет лучше, чем стрелять в зарослях, где полным-полно дичи, и чтобы человек сзади заряжал вам ружьё.
– Всё-таки должен сказать, что предпочитаю открытую местность.
– У вас там, наверное, и зарослей-то нет, а?
– Не особенно…
– Так я и думал. Подождите, вот поохотитесь денёк у меня, так после этого вам больше не захочется целый день рыскать по мокрой репе. Кроме того, это выгодно. Вот говорят, что фазан на столе обходится в гинею. Всё это вздор; во всяком случае, мои мне дорого не обходятся. Да, я говорю, что это выгодно, и могу доказать это.
– Но вы же кормите ваших фазанов?
– Да, несколько недель они кормятся дома, да ещё я сею немного гречихи прямо там, среди зарослей. А так им приходится самим заботиться о своём пропитании, могу вас уверить.
– А фермеры не возражают?
– Возражают, чёрт их дери, на них не угодишь. Но жаловаться не смеют. На каждую ферму, которая сдаётся внаём, найдётся дюжина желающих, и им это прекрасно известно. Стоит им только вложить в землю сотню или две фунтов, и они уже так легко от неё не откажутся. Не хотите ли сыграть партию в бильярд?
При том обороте, который принял разговор, Тому пока ещё не представилось возможности заговорить о цели своего визита, и ему всё меньше и меньше хотелось затрагивать эту тему. Он снова и снова присматривался к хозяину, и чем больше на него смотрел, тем меньше ему хотелось просить его о каком-либо одолжении. Но, раз уж сделать это было необходимо, то он решил, что лучше всего будет какое-то время быть покладистым и ждать благоприятного момента. Он казался довольно добродушным в своём роде, и всё его имение – прекрасный парк и дом, сады и конюшни – не могли не произвести впечатления на его молодого гостя. Лишь немногие люди и в два раза старше Тома способны отделить человека от его имущества и судить о нём независимо от него. Поэтому он довольно легко уступил, и они пошли к бильярду, который находился в красивой комнате, выходящей в холл, и Том, большой любитель этой игры, скоро забыл обо всём от удовольствия играть на таком столе.
Силы противников были примерно равны. Мистер Вурли разбирался в игре куда лучше своего гостя и мог давать ему советы относительно того, с какой стороны заходить и как играть карамболем. Делал он это в покровительственной манере, но у самого у него рука дрожала, а выдержка никуда не годилась. Хороший глазомер и твёрдая рука Тома, а также практика, полученная в колледже Св. Амвросия, давали ему значительное преимущество при сыгрывании. Вот так они и играли, мистер Вурли снисходительно решил ставить всего по полкроны на партию, дав ему сначала десять очков вперёд, а потом пять, причём при таком гандикапе Том умудрился опередить его на две партии, когда в два часа дворецкий объявил, что ланч подан.
– Пожалуй, я прикажу подать мою лошадь, – сказал Том, надевая сюртук.
– Нет, проклятье, вы должны дать мне возможность отыграться. После ланча я всегда зарабатываю на пять очков больше, а после обеда смогу вам дать и пятнадцать очков вперёд. Почему бы вам не остаться обедать и ночевать? Я жду к обеду кое-кого ещё.
– Благодарю вас, но сегодня я должен быть дома.
– Я хочу, чтобы вы попробовали мою баранину. Я не жду, покуда барану стукнет пять лет, прежде чем его заколоть. Такое не каждый день удаётся попробовать.
Том, однако, никак не соглашался попробовать баранину, но согласился остаться до того часа, когда ожидался приезд других гостей, потому что видел, что хозяину явно не хочется оставаться одному. И вот после ланча, за которым мистер Вурли выпил большую часть бутылки старого хереса, чтобы успокоить свои нервы, они снова вернулись к бильярду и регалиям Хадсона.
Они проиграли ещё час, и, хотя рука мистера Вурли стала, безусловно, твёрже, удача оставалась на стороне Тома. Играть ему уже надоело и хотелось поскорей уехать, и тут он опять вспомнил о цели своего визита. Но мистер Вурли был явно задет тем, что его обыграл мальчишка, каковым он считал нашего героя, и слышать не хотел о том, чтобы прекратить игру. Поэтому Том продолжал небрежно играть партию за партией, и вскоре опять опережал его всего лишь на две. Настроение мистера Вурли стало улучшаться, и Том решительно заявил, что ему пора. Ещё всего одну партию, не отставал хозяин, и Том согласился. Может, сыграем на соверен? Нет. Поэтому они сыграли «двойной куш или квиты»*, и после ожесточённой борьбы мистер Вурли выиграл, отчего очень развеселился и снова с важностью заговорил о гандикапе, который может дать после обеда.
 
* «двойной куш или квиты» – победивший в предыдущей игре устанавливает ставку, а проигравший обещает заплатить её в двойном размере, если снова проиграет; но если он выиграет, то не платит ничего, таким образом, ни один из игроков ничего не выигрывает и не проигрывает.
 
Том чувствовал, что теперь или никогда, поэтому сказал, надев сюртук:
– Я очень благодарен вам за то, что так приятно провёл время, мистер Вурли.
– Надеюсь, вы приедете ещё и останетесь ночевать. Всегда буду рад вас видеть. В здешних местах чертовски трудно найти кого-нибудь, кто хочет поддерживать знакомство.
– Благодарю вас, буду рад приехать ещё. А сейчас, перед тем, как я уеду, я хотел бы попросить вас об одной одолжении.
– Да, что такое? – сказал мистер Вурли, и его лицо и манера поведения внезапно перестали быть любезными.
– Речь идёт о принадлежащем вам коттедже, том, что на краю Инглборнской рощи, рядом с деревней.
– Да, знаю, дом дровосека, – сказал мистер Вурли.
– Жилица умерла, и я хотел попросить вас сдать его одному моему другу; об арендной плате я позабочусь сам.
При этом заявлении мистер Вурли навострил уши. Он пристально посмотрел на Тома, а потом наклонился над столом, ударил по шару и сказал:
– Да, я слышал, что старуха умерла. А кто же этот ваш друг?
– Я имел в виду её сына, – несколько смущённо сказал Том, – это энергичный молодой парень, я уверен, что он будет хорошим арендатором.
– Я думаю, – сказал мистер Вурли, бросая на него хитрый взгляд, – и, надо полагать, имеется сестра, которая будет вести у него хозяйство, а?
– Сестры нет, но он собирается жениться.
– Собирается жениться? – сказал мистер Вурли, сопроводив это ещё одним хитрым взглядом и ругательством. – Вы правы, так для вас куда безопасней.
– Да, – сказал Том, решив не обращать внимания на намёк, которого не мог не заметить, – женившись, он остепенится, а если коттедж останется за ним, это может иметь решающее значение. Тогда, я думаю, особых препятствий к свадьбе не будет.
– Однако это далековато. Заметьте, вы совершенно правы, что не селите их близко от дома, но Инглборн – это, мне кажется, всё-таки слишком далеко.
– Но какое это имеет значение?
– Так она вам уже надоела! Понимаю. Тогда, пожалуй, это недалеко.
– Надоела? Что вы имеете в виду?
– Ха, ха! – сказал мистер Вурли, поднимая глаза от стола, над которым склонился, продолжая катать шары, – чертовски умно придумано! Только меня вам не провести. Не такой я дурак.
– Не понимаю, что вы имеете в виду. Я только попросил вас сдать внаём коттедж, а я внесу арендную плату. Если хотите, я заплачу вперёд.
– Да, вы хотите, чтобы я сдал вам коттедж для этой девчонки?
– Прошу прощения, – с трудом сдерживаясь, перебил его Том, – я уже сказал, что это для молодого Уинбурна.
– Ну да, так вы и сказали. Ха, ха!
– А вы мне, кажется, не верите.
– Да ладно вам, на войне и в любви все средства хороши. Только со мной вам притворяться незачем. Вы не возражаете, что он будет там жить, он ведь целый день на работе, верно? А жена остаётся дома.
– Мистер Вурли, клянусь честью, что ни разу в жизни не видел этой девушки и не знаю даже, выйдет она за него или нет.
– А чего ради вы тогда завели этот разговор о друге? – сказал мистер Вурли, перестав катать шары и уставившись на Тома взглядом, в котором любопытство смешивалось с хитростью и недоверием.
–  Я имел в виду то, что сказал.
– Так что это за друг?
– Я сказал вам уже несколько раз, что это для молодого Уинбурна.
– И это ваш друг?
– Да, мой друг, – сказал Том и почувствовал, что краснеет от необходимости назвать Гарри своим другом в присутствии этого человека. Несколько мгновений мистер Вурли смотрел на него, потом спрыгнул со стола, на край которого присел, и подошёл к Тому с тем покровительственным видом, с которым давал ему советы насчёт бильярда.
– Послушайте, Браун, я дам вам совет, – сказал он. – Вы молоды и не знаете жизни. Оксфорд – это, конечно, хорошо, но знания жизни он не даёт. Так вот я говорю вам, что молодой человек ничем не может так себе повредить, как плохой компанией и разговорами вроде тех, что вы ведёте. Это может погубить вашу репутацию в графстве. Радикальные идеи вас до добра не доведут. Надо же, назвать своим другом сельского работника!
Том вскипел, услышав такой совет от человека, который, как он отлично знал, сам имел скверную репутацию из-за того, что принимал у себя в доме игроков на скачках, тренеров лошадей и прочий подобный сброд и жил в самой тесной дружбе с ними. Он сдержался, приложив для этого значительное усилие, и вместо того, чтобы отпарировать, как ему того хотелось, сказал, пытаясь превратить всё это в шутку:
– Благодарю вас, но я не думаю, что существует опасность того, что я превращусь в радикала. Так вы сдадите мне коттедж?
– Этим занимается мой агент. Мы говорили с ним о том, что его нужно снести. Коттедж находится в моём лесу, и я не желаю, чтобы там жил какой-нибудь браконьер, который по ночам вполне может потихоньку промышлять моими фазанами.
– Но и дед его, и прадед жили в этом коттедже.
– Возможно, но коттедж-то мой.
– Но ведь это даёт ему определённые права.
– Чёрт подери! Это мой коттедж. Ещё скажите, что я не имею права делать с ним всё, что мне хочется.
– Я только сказал, что его семья жила там так долго, что это даёт ему определённые права.
– Какие такие права? Вот они, ваши чёртовы радикальные идеи. Могли бы вас в Оксфорде научить и чему-нибудь получше.
Том держался совершенно невозмутимо, но был в то же время в таком бешенстве и возбуждении, что совершенно забыл об интересах своего клиента.
– Я пришёл сюда, сэр, – сказал он очень медленно и спокойно, – не затем, чтобы спрашивать ваших советов на мой собственный счёт или вашего мнения по поводу учёбы в Оксфорде, хотя в их ценности трудно сомневаться. Я пришёл, чтобы попросить вас сдать мне внаём коттедж, и хотел бы получить от вас ответ.
– Чёрт меня подери, если я вам его сдам, вот мой ответ.
– Отлично, – сказал Том, – тогда мне остаётся только пожелать вам всего хорошего. Мне жаль, что я впустую потратил этот день в обществе человека, который выдаёт себя за джентльмена, хотя у него язык лодочника с Темзы  и сердце еврея-ростовщика.
Мистер Вурли бросился к звонку и яростно зазвонил.
– Ах ты … ! – чуть ли не завизжал он, грозя Тому кулаком, – да я велю отстегать тебя кнутом на дворе! – после чего разразился потоком оскорбительного сленга, который завершился ещё одним звонком и «Ах ты … ! да я велю отстегать тебя кнутом на дворе!»
– Попробуйте вместе со всеми вашими лакеями, – сказал Том, вытаскивая из кармана портсигар и закуривая сигару, – это был самый вызывающий и презрительный жест, до которого он с ходу мог додуматься. – А вот и один из них. Я вас пока оставлю, можете дать ему распоряжения, а я буду ждать вас через пять минут в холле, там больше места.
И, оставив лакея глазеющим с раскрытым ртом на своего господина, он повернулся на каблуках с видом Бернардо дель Карпио*, бросающего вызов королю Альфонсо, и вышел в холл.
 
* Бернардо дель Карпио (Bernardo del Carpio) – герой средневековой испанской легенды, согласно которой он был племянником Альфонсо II, короля Астурии, и сыном сестры короля, доньи Химены, и графа Салданья. Отец Бернардо был ослеплён и брошен в тюрьму королём, а сам Бернардо воспитывался при дворе, не зная, кто он по рождению. Узнав о своём происхождении, он стал добиваться освобождения отца, но после множества перипетий получил лишь труп с выколотыми глазами.
 
Он слышал, как бегают туда-сюда люди и хлопают двери, пока стоял там, разглядывая  старые кожаные доспехи, и всей душой жаждал драки. Через некоторое время дверь открылась, и в холл с весьма смущённым видом, волоча ноги, вошёл представительный дворецкий и сказал:
– Прошу вас, сэр, уйти отсюда потихоньку, а то у него будет припадок.
– Вы имеете в виду вашего хозяина?
– Да, сэр, – сказал дворецкий и кивнул, – белая горячка, сэр. После припадков ярости на него нападает тоска, и тогда он делается невыносим, поэтому я надеюсь, что вы уйдёте, сэр.
– Тогда я, конечно, уйду. Я не хочу, чтобы с ним случился припадок.
Сказав это, Том вышел из холла на улицу и неторопливо пошёл к конюшням, где уже заметны были признаки переполоха. Не обращая на них внимания, он оседлал и взнуздал своего коня и вывел его во двор, где на глазах у кучки разного рода челяди, которая сбежалась со всего дома и служб и теперь терялась в догадках, начинать военные действия или не стоит, тщательно осмотрел его, похлопал, проверил подпругу, сел в седло и спокойно уехал шагом.
Когда гнев его немного поостыл под влиянием свежего воздуха пустынных просторов позади Соколиного Уступа, где он оказался по пути домой вскоре после того, как выехал из парка, до него вдруг дошло, что, какими бы удовлетворительными для него самого ни казались результаты его стычки с этим несправедливым землевладельцем, они наверняка окажутся более чем неблагоприятными для Гарри Уинбурна, который хочет стать его арендатором. Собственно говоря, когда он хорошенько всё обдумал, ему стало ясно, что в течение одного этого дня он, по всей видимости, ещё больше ожесточил старого Саймона против этого кандидата в его зятья, вставив тем самым палку в колёса любовным намерениям Гарри. С другой стороны, он добился того, что теперь его ещё скорее выгонят из коттеджа, а то и снесут само это строение. Поэтому он приуныл, придя к выводу, что его дружба, которая должна была сотворить такие чудеса для вышеупомянутого Гарри и избавить его от всех забот, пока что лишь сделала его виды на будущее значительно более мрачными и неопределёнными. Короче говоря, пока что ему удалось сделать для своего друга даже меньше, чем ничего, и домой тем вечером он приехал очень пристыженный. Однако он и представить себе не мог, насколько серьёзно отнесётся ко всему происшедшему его отец. Мистер Браун сидел в одиночестве после обеда, когда появился его сын, и ему пришлось выпить несколько лишних стаканов портвейна, чтобы сохранить самообладание, пока Том пересказывал ему события этого дня за обедом, который для него пришлось подавать заново. Когда прислуга убрала со стола, мистер Браун высказался по поводу всей этой истории самым решительным образом.
Прежде всего, Том был не прав уже в том, что вообще поехал в Усадьбу. Эта часть нотации была подкреплена рассуждениями об упадке скачек вообще и о том, каким бедствием являются скачки на второстепенные местные призы, в частности. Их поддерживают личности вроде Вурли, а если бы не это, они давно уже прекратились бы. Скачки в старину были забавой великих людей, которые вполне могли позволить себе тратить на них несколько тысяч в год, а сейчас они по большей части находятся в руках самых худших и низких представителей всех классов, которые не постеснялись бы, как решительно высказался мистер Браун, украсть медяк из шапки слепого нищего. А если уж ему обязательно нужно было туда поехать, он должен был, по крайней мере, сделать своё дело и уйти, вместо того чтобы оставаться там на целый день и пользоваться гостеприимством этого человека. Сам мистер Браун теперь решительно не знает, что он будет делать, если этому типу вдруг вздумается явиться на следующие квартальные сессии* или «ассизы»**.
 
* квартальные сессии (Quarter Sessions) – судебные сессии, которые проводились четыре раза в год в каждом графстве Англии и Уэльса до 1972 г., когда были отменены парламентским актом. Тяжкие преступления, влекущие за собой высшую меру наказания или пожизненное заключение, на них не рассматривались, а передавались на «ассизы».
** «ассизы» (assizes) – сессии суда присяжных, на которых рассматривались уголовные дела по тяжким преступлениям. Были отменены, как и квартальные сессии, в 1972 г.
 
Но, самое главное, как он мог, воспользовавшись его гостеприимством, потом взять и оскорбить этого человека в его собственном доме? Это казалось мировому судье Брауну чудовищным и невероятным поступком.
Этот новый взгляд на вещи застал Тома полностью врасплох. Он попытался защищать свою точку зрения, но напрасно. Отец соглашался с ним в том, что, если бы Гарри выгнали из коттеджа, это было бы очень плохо, но отказывался даже слушать, как Том пытается доказать, что арендатор в данном случае имеет право чего-то требовать от владельца. Аренда с понедельной оплатой – это аренда с понедельной оплатой, и арендатор по-прежнему остаётся арендатором, сколько бы недель он там ни прожил. Том обнаружил, что приводит аргументы, которые звучали дико и удивили его самого, но всё же он чувствовал, что в них есть какая-то правда, и поэтому не желал от них отступаться, хотя отца они явно раздражали, и он назвал их «просто вредной сентиментальностью». Каждый был задет сильнее, чем ему хотелось бы признать; каждый в глубине души чувствовал себя обиженным и обвинял другого в том, что он не желает его понять. Однако, проявив упрямство по общему вопросу, Том всё же устыдился того, каким образом он покинул Усадьбу. В конце концов, он сдался и выразил своё сожаление по этому поводу, продолжая, впрочем, утверждать, что, если бы отец слышал то, что произошло, и видел поведение этого человека, то едва ли осудил бы его за то, что он сказал и сделал. Признав же свою неправоту, ему не оставалось ничего другого, как написать письмо с извинениями, составление которого стало одной из самых неприятных задач, когда-либо выпадавших на его долю.



Глава 34
M;;;; ;;;;*


* (др.-греч.) Ничего сверх меры (афоризм Сократа).

Удавалось ли кому-нибудь из людей любой национальности, говорящих на любом языке, найти и явить миру занятие, дело, работу или развлечение, более неуловимо опасное для влюбчивой молодёжи обоего пола, чем сбор орехов вдвоём? И если так, то кому, что и где? Совместное посещение бедных или школ может в некоторых случаях оказаться даже более фатальным для тех, кто на несколько лет старше; но в первые лучезарные дни молодости ничто не может сравниться со сбором орехов! Осенний денёк, достаточно тёплый, чтобы было приятно сидеть на солнышке в уединённом лесном уголке, но не настолько жаркий, чтобы дойти туда оказалось чересчур утомительно; двое молодых людей, которые много времени проводят вместе, к тому же один из них вполне осознаёт свои чувства к другому и, более того, знает, что времени у него в обрез и через несколько дней они расстанутся на много месяцев, а лица, облечённые властью, с обеих сторон начинают что-то подозревать (это было ясно уже из того, с каким трудом им вообще удалось остаться вдвоём в этот день), – вот вам сочетание лиц и обстоятельств, которое наверняка должно закончиться катастрофой. И в самом деле, опасность, которой чревата эта ситуация, настолько очевидна, что трудно представить себе, как Том, решивший про себя держать всё это в секрете до своего совершеннолетия, мог быть настолько глуп, чтобы забраться вдвоём с мисс Мэри в ореховые заросли при первой же возможности, которая представилась после приезда Портеров в гости к мистеру и миссис Браун. Вернее, это было бы трудно себе представить, если бы это не было самой естественной вещью на свете.
В первые двадцать четыре часа после своей встречи в отчем доме Тома молодые люди, и в особенности Том, чувствовали себя крайне неловко. Будучи юной леди очень весёлого нрава, Мэри, как, должно быть, уже поняли наши читатели, имела склонность вести беседы, настолько тесно граничащие с тем, что обычно называется пикировкой, насколько это вообще может позволить себе благовоспитанная девушка. И ей пришлось совсем не по вкусу, когда оказалось, что все её попытки пробудить воинственный дух у своего старого оппонента на Дне Поминовения ни к чему не приводят. Она сразу же почувствовала, как изменилось его поведение, и считала, что перемена эта отнюдь не к лучшему. Что касается Тома, то сначала он чувствовал себя настолько глупо и неловко, что это доводило его чуть ли не до бешенства. Слова застревали у него в горле, и он снова начал краснеть, как четырнадцатилетний мальчишка. Собственно говоря, он до того на себя рассердился, что стал избегать её фактического присутствия, стараясь, однако, не выпускать её из виду. Мистер Браун воспользовался отдалением своего сына и со всей галантностью посвятил себя Мэри, и был совершенно покорён ею в первый же вечер их визита. Когда они с женой остались наедине, он с триумфом высмеял все её беспочвенные подозрения. Однако она была далеко не так спокойна на этот счёт, как её муж.
Однако через день-два Том собрался с духом и начал чаще подходить к Мэри, находя, что сказать словами, а ещё больше взглядом. Но теперь она, в свою очередь, стала испытывать смущение; ведь все попытки возобновить их прежние отношения провалились, а наладить новые, устраивающие их обоих, пока не удавалось. Хотя ни одного, ни другого это полностью не устраивало, они нашли временный выход в присутствии третьей стороны и стали неразлучны с Кэти, общаясь друг с другом через неё. Непревзойдённый здравый смысл Кэти делал её прекрасным средством общения; с её помощью начало устанавливаться взаимопонимание, и, наконец, стало похоже на то, что визит, которого они оба ждали с таким нетерпением, и в действительности окажется столь же приятным, каким был в предвкушении. Когда они почувствовали себя более свободно, подозрения миссис Браун и миссис Портер готовы были вот-вот пробудиться. Но в сельском доме найдётся немало возможностей быть вместе для молодых людей, которым этого хочется; и они их находили и использовали, стараясь при этом давать своим естественным опекунам как можно меньше поводов для серьёзного вмешательства. В целом же обе семьи так хорошо сошлись друг с другом, что визит решили продлить до двух недель вместо четырёх-пяти дней, как предполагалось вначале. Это благословенное время близилось к концу, когда произошло событие, благодаря которому он навсегда запомнился нашему герою.
В то утро, о котором пойдёт речь, за завтраком было решено, что мистер Браун с женой и мистером и миссис Портер поедут с визитами к некоторым из соседей. Том объявил о своём намерении на целый день отправиться за куропатками, а молодые леди собирались сделать набросок дома с места, которое выбрала Кэти. Поэтому сразу после ланча подали карету, и старшие уехали; молодые леди тоже ушли, захватив с собой все необходимые для рисования принадлежности.
Должно быть, для охоты этот день был неудачным, потому что не прошло и четверти часа после их ухода, как Том вернулся домой, оставил там своё ружьё и пошёл за ними. Он нашёл их у высокой насыпи сидящими так, чтобы она защищала их от ветра. Они казались достаточно поглощёнными своими рисунками, но не удивились и не проявили недовольства тем, что он передумал и пришёл им мешать. Поэтому он улёгся на землю рядом и стал болтать об Оксфорде и Инглборне, и так, переходя с одного на другое, дошёл до сбора орехов и красот соседнего леса. У Мэри с рисунком дело продвигалось плохо, и она ухватилась за идею прогулки в лесу; но Кэти была непреклонна и не желала двигаться с места, несмотря на все их уговоры. Однако она предложила им пойти без неё; и, поскольку Том объявил, что они будут держаться на расстоянии оклика и вернутся самое большее через полчаса, Мэри согласилась. Они оставили рисовальщицу и вдвоём отправились через поля к дороге, а потом через ворота* – в лес. Это была приятная дубовая роща. Цветы уже отцвели, но огромные заросли папоротников в четыре-пять футов вышиной расстилались великолепным ковром у стволов лесных монархов и создавали подходящее ложе для тех из них, что были недавно повалены и возлежали на нём в своём падшем величии с обрубленными сучьями в ожидании пилы. Дальше ореховый подлесок густо рос по обе стороны травянистых дорожек, по которым они шагали бок о бок. Том рассказывал, как красив этот лес весной, и о чудесной смене красок – бледно-жёлтой, тёмно-синей, белой и пурпурной, – которую создавали примулы, гиацинты, звездчатка и наперстянка, все по очереди, в более раннюю пору года, и жаловался на их теперешнее отсутствие. Но Мэри предпочитала осень и не соглашалась с ним. Она была в восторге от папоротников и вереска. Он сорвал для неё несколько веточек вереска на маленьком песчаном пятачке, мимо которого они проходили, и ещё немного себе в петлицу, а потом они погрузились в захватывающее занятие – сбор орехов, и разговор почти прекратился. Он доставал верхние ветки и пригибал их для неё, смотрел, как она рвёт орехи, и поражался непринуждённой грации всех её движений и бессознательной красоте каждой позы. Вскоре она сделалась смелее и стала самостоятельно совершать вылазки в рощу, преодолевая колючий кустарник и густые заросли, как настоящая наяда, и не дожидаясь, чтобы он ей помог. Так они шли и шли по дорожкам через рощу, совершенно забыв о Кэти и о времени, пока их не остановила изгородь на дальнем конце леса. Канава была по другую сторону, а с их стороны была насыпь с живой изгородью наверху, полной соблазнительных ореховых кустов. При виде них Мэри захлопала в ладоши и, отклонив его помощь, сама легко взобралась на насыпь и начала собирать орехи. На мгновение он отвернулся, потом сам вспрыгнул на насыпь и последовал её примеру.
 
* да, именно так, в лес они вошли через ворота – through a gate. В книге так написано, и ничего тут не поделаешь.
 
Он стоял в живой изгороди и тянулся за соблазнительной гроздью орехов, как вдруг услышал сзади короткий пронзительный крик боли, заставивший его прыгнуть назад, да так, что, приземлившись, он еле удержался на ногах. Восстановив равновесие, он обернулся и увидел, что Мэри лежит у подножия насыпи, корчась от боли.
Страшно напуганный, он тут же оказался рядом с ней.
– Господи, что случилось? – спросил он.
– Лодыжка! – воскликнула она, и от затраченного усилия и боли у неё покраснел лоб.
– Чем я могу помочь?
– Ботинок! Ботинок! – сказала она, наклоняясь вперёд, чтобы развязать шнурок, но снова осела назад и прислонилась к насыпи. – Как больно, хоть бы в обморок не упасть.
Бедный Том только заламывал руки, стоя возле неё на коленях, и повторял:
– Чем я могу помочь? Что нужно делать?
Его полное замешательство заставило Мэри взять себя в руки, а природное мужество помогло преодолеть боль.
– У вас есть нож?
– Да, вот, – сказал он, вытаскивая нож из кармана и раскрывая его, – вот он.
– Пожалуйста, разрежьте шнурок.
Том с бьющимся сердцем и дрожащими руками разрезал шнурок и снова посмотрел на неё.
– Скорее, режьте дальше, не бойтесь!
Он разрезал дальше и, не дотрагиваясь до ноги, осторожно вытащил его за концы.
Она снова наклонилась вперёд и сделала попытку снять ботинок; но боль была настолько сильной, что она снова откинулась назад и закрыла рукой покрасневшее лицо.
– Можно, я попробую? Может быть, у меня получится.
– Да, попробуйте. Ох, я не выдержу! – добавила она через мгновение, и Том готов был повеситься из-за того, что был тому причиной.
– Пожалуйста, разрежьте ботинок и снимите.
– Вы уверены? А вдруг я порежу вас?
– Да, уверена. Ну же, осторожней. Как у вас руки трясутся. Нет, доктора из вас не получится.
Руки у него и правда тряслись. Он прорезал дырочку в чулке, что неудивительно при данных обстоятельствах, ведь положение было для него новое и затруднительное. Подгоняемый ею, он резал и резал и, в конце концов, ботинок снялся, и её красивая маленькая ножка лежала теперь на зелёном дёрне. Ей сразу же стало легче, но боль всё ещё была сильной; тем временем Том начал собираться с мыслями.
– Лодыжку нужно перевязать, можно я попробую?
– Да, но чем?
Том полез в карман своей охотничьей куртки и вытащил оттуда большой цветной шейный платок, из тех, что были в моде в Оксфорде в то время.
– Как удачно! – сказал он, разрывая его на полосы. – Думаю, это подойдёт. Вы же остановите меня, правда, если будет больно или я сделаю что-то не так?
– Не волнуйтесь, мне уже гораздо лучше. Затягивайте сильнее, туже, чем сейчас.
Том как можно осторожней обмотал ей этими полосами ступню и лодыжку, чувствуя, что руки у него превратились в сплошные нервы, и всё больше и больше удивлялся её мужеству, когда она снова и снова просила его затянуть потуже. Потом, по-прежнему под её руководством, он завязал и закрепил концы; пальцы у него были довольно ловкие, натренированные вязанием мушек и склеиванием встык удочек и бит, так что в целом повязка получилась вполне сносная. Пот выступил у него на лбу так, как будто бы он только что грёб в гонке, когда он поднял на неё глаза и спросил:
– Ну как, годится? Боюсь, получилось очень неуклюже.
– Ну что вы, большое спасибо! Мне так жаль, что вам пришлось разорвать свой платок.
Том ответил на это только взглядом. Что он мог сказать, кроме того, что с радостью разорвал бы для этой цели собственную кожу, если бы от этого был какой-то толк? Но в данный момент говорить такие вещи было не очень-то уместно.
– Как вы себя чувствуете? Очень больно? – спросил он.
– Довольно-таки. Только не смотрите на меня с таким беспокойством. Это вполне терпимо. А что нам делать сейчас?
Он мгновение подумал, а потом сказал с чем-то вроде вздоха:
– Может быть, я сбегаю домой и приведу слуг с кушеткой или с чем-нибудь ещё, чтобы вас можно было перенести?
– Нет, мне не хочется оставаться здесь одной.
Его лицо опять просветлело.
– А как далеко до ближайшего коттеджа?
– Нет ни одного ближе, чем тот, мимо которого мы проходили по дороге – там, с другой стороны леса.
– Значит, я попытаюсь туда добраться, а вы мне поможете.
Он вскочил на ноги и склонился над ней, не зная, с чего начать. Ни разу в жизни он не чувствовал такого смущения. Он протянул к ней руки.
– Думаю, вы должны обхватить меня за талию, – сказала она, посмотрев на него мгновение.
Он поднял её на ноги.
– Давайте я теперь обопрусь на вашу руку. Ну вот, пожалуй, я смогу ковылять очень даже неплохо, – и она сделала отважную попытку идти. Но как только повреждённая нога коснулась земли, она замерла и вздрогнула, затаив дыхание, и эта дрожь пронзила Тома, как удар ножа. Краска снова выступила на её лице, и она упала бы, если бы он снова не поддержал её за талию и не помог удержаться на ногах.
– Мне уже лучше, – сказала она через пару секунд.
– Но, Мэри, дорогая, не нужно больше пробовать идти. Ради меня, я этого не вынесу.
– Но что же мне делать? – сказала она. – Ведь нужно же как-то добраться обратно.
– Вы позволите мне нести вас?
Она посмотрела ему в лицо, а потом, колеблясь, опустила глаза.
– Я бы не предложил вам этого, дорогая, если бы был ещё какой-нибудь выход. Но идти вам нельзя. В самом деле нельзя, вы можете остаться хромой на всю жизнь.
Он говорил очень тихо, глядя в землю, хотя сердце у него стучало так, что он боялся, что она услышит его.
– Хорошо, – сказала она, – но я очень тяжёлая.
Он осторожно поднял её и пошёл по дорожке, неся на руках весь свой мир с неописуемым трепетом радости, торжества и страха. Он прошёл около сорока ярдов, как вдруг споткнулся и на мгновение остановился.
– Пожалуйста, поставьте меня на землю, пожалуйста, поставьте! Вы надорвётесь. Я слишком тяжёлая.
К чести мускулистого христианства нужно сказать, что дело было не в её весе, а в том смятении, которое царило у него в душе, оно-то и заставило его пошатнуться. Однако же для человека, совершенно непривычного к такого рода упражнениям, нести здоровую английскую девушку весом добрых восемь стоунов может оказаться задачей на пределе возможностей.
– Я опущу вас всего на минутку, – сказал он, – осторожнее с ногой, – он наклонился и осторожно поставил её у дуба, стоявшего возле дорожки, и сам встал рядом, не глядя на неё.
С минуту оба молчали. Потом он спросил, по-прежнему глядя на дорожку, уходящую вдаль:
– Ну, как нога?
– Неплохо, – бодро ответила она. – А теперь оставьте меня здесь и сходите за помощью. Глупо, что я не захотела остаться. Не нужно нести меня дальше.
Он повернулся к ней, и они на мгновение встретились глазами. Этого было достаточно.
– Готовы? – спросил он.
– Да, только осторожней. Далеко не надо, как только почувствуете, что устали, делайте остановку.
Он поднял её снова, и на этот раз донёс, не спотыкаясь, до холмика, покрытого мягкой травой. Там они ещё раз отдохнули, и вот так, потихоньку, он вынес её из леса на дорогу и донёс до ближайшего коттеджа, причём ни один из них не проронил ни слова.
На стук ногой в дверь вышла старуха и при виде мастера Тома с его ношей разразилась восклицаниями жалости и удивления на самом что ни на есть простонародном беркширском диалекте. Но он ввалился в дом и оборвал её словами:
– Хватит, миссис Пайк, будьте умницей, перестаньте болтать, лучше принесите-ка мне вон то кресло и вот это, пониже, и подушку, чтобы положить ногу этой леди.
Старушка повиновалась его распоряжениям во всём, кроме болтовни, и, расставляя кресла и взбивая подушку, распространялась о высочайших достоинствах некоего «зелёного масла»* и оподельдока**, обладавших прямо-таки магическим действием против вывихов и ушибов.
 
* «зелёное масло» – широко распространённое в то время средство народной медицины, представляющее собой сланцевое масло, получаемое из горючих сланцев путём сухой перегонки.
** оподельдок – «ломотная мазь, из мыльного и нашатырного спирта с камфорой» (Словарь Даля). Изобретение этого средства приписывается знаменитому средневековому врачу Парацельсу (1493 – 1541).
 
Мэри бросила на него благодарный взгляд, когда он осторожно и неохотно опустил её в кресло, и бодро заговорила с миссис Пайк, которая рылась у себя в буфете, чтобы выяснить, не остались ли эти её целительные средства хоть на донышке бутылки. Когда он выпрямился и задумался о том, что же делать дальше, то услышал вдалеке шум колёс, выглянул из окна и увидел карету, которая ехала к дому. Для Тома это было печальное зрелище.
– Нет, миссис Пайк, – сказал он, – масла не нужно. Вон едет карета, лучше выйдите и остановите её.
Старушка выбежала на дорогу. Карета была уже в сотне ярдов. Он склонился над грубым креслом, в котором сидела, откинувшись назад, Мэри, ещё раз посмотрел ей в глаза, а потом нагнулся и поцеловал её в губы, и в следующее мгновение был уже рядом с миссис Пайк, которая махала кучеру, чтобы он остановился.
В последовавшей за этим суете он стоял в сторонке и, затаив дыхание, смотрел на Мэри. Она не взглянула на него ни разу, но на её милом личике не было гнева, а лишь мечтательное выражение, из-за которого оно показалось ему в тысячу раз красивей, чем раньше. Потом, чтобы избежать вопросов и получше обдумать то, что произошло за эти восхитительные три последних часа, он улизнул, когда они садились в карету, и снова пошёл бродить по лесу, останавливаясь на месте каждого их привала. Наконец он дошёл до того места, где произошёл несчастный случай, и здесь его счастье готово было перелиться через край, потому что он нашёл изрезанный маленький башмачок и шнурок. Завладев драгоценной находкой, он поспешил домой, чтобы не опоздать к обеду.
Мэри не сошла вниз; но Кэти, единственное лицо, к которому он осмелился обратиться за справками, уверила его, что с ней всё отлично. За обедом он чувствовал себя очень неловко, так как ему стоило большого труда отвечать на дотошные расспросы своей матери и миссис Портер о том, как, когда, где и в чьём присутствии произошёл несчастный случай. Как только леди поднялись из-за стола, он оставил своего отца и мистера Портера беседовать о политике за старым портвейном и, охваченный сладостными раздумьями, вышел в окутанный сумерками сад. Он чувствовал, что должен что-то сделать – как-то объясниться с Мэри; ему нужно было с ней поговорить, если возможно, то этим же вечером, а иначе совесть не даст ему покоя. В её комнате горел свет. По теням он догадался, что она лежала на кушетке у раскрытого окна, а другие леди сновали вокруг.
Через некоторое время зажёгся свет в гостиной, и, пока закрывали ставни, он успел увидеть, как туда вошли его мать и миссис Портер и сели возле камина. Внимательно прислушавшись, он услышал, как Кэти что-то тихо говорит в комнате наверху, и увидел её голову против света, когда она села у окна, должно быть, у изголовья кушетки, на которой лежала Мэри. Может быть, окликнуть её? Но как он сумеет сказать через Кэти то, что ему нужно сказать?
Его посетила счастливая мысль. Он повернулся к клумбам, поискал и нарвал букет гелиотропа, поспешил в свою комнату, вытащил веточку вереска из петлицы своей охотничьей куртки, связал их вместе, схватил со стола катушку с леской и пошёл в комнату над комнатой Мэри. Там он распахнул окно и, высунувшись наружу, осторожно позвал:
– Кэти!
Ему не ответили. Он позвал громче. Ответа опять не последовало, и, высунувшись ещё дальше, он увидел, что окно внизу закрыто. Он спустил вниз букет цветов и, покачивая им взад-вперёд, добился того, что он ударился о стекло – раз, другой; после третьего удара он услышал, как окно открылось.
– Кэти, – снова прошептал он, – это ты?
– Да, а ты где? Что это?
– Для неё, – сказал он, по-прежнему шёпотом. Кэти отвязала цветы, он подождал несколько секунд, а потом опять позвал её по имени, и она ответила.
– Она взяла? – спросил он.
– Да, и передаёт тебе привет и говорит, чтобы ты шёл в гостиную, – и окно закрылось, а он с облегчённой совестью сошёл вниз в гостиную, где, поучаствовав несколько минут в разговоре у камина, взял книгу и сел с ней у дальнего конца стола. Сомнительно, знал ли он вообще, что это была за книга, но внешне оставался глубоко погружённым в её чтение до самого чая, когда пришла Кэти и джентльмены из столовой. Тогда он снова попытался принять участие в разговоре; но в целом жизнь тем вечером казалась ему тяжким бременем, пока, наконец, ему не удалось убраться в свою комнату и предаться раздумьям, опершись локтями о подоконник и глядя на жёлтую осеннюю луну.
Лодыжка поправлялась быстро, и вскоре Мэри уже ходила, опираясь на палку с золотым набалдашником, которая когда-то принадлежала отцу мистера Брауна, и немного прихрамывая, и Том считал это самым красивым движением, которое видел в жизни. Однако, хотя она снова получила возможность передвигаться, никакое терпение и бдительность не могли помочь ему улучить момент и поговорить с ней наедине. Он утешал себя мыслью, что она наверняка его понимает; он не смог бы объясниться с ней лучше, даже если бы заговорил.
Теперь визит Портеров подошёл к концу, и Кэти со своим отцом уже уехали в Инглборн. Портеры должны были последовать за ними на следующий день и обещали заехать к ним на ланч по дороге домой. Том попросился доехать до Инглборна на свободном месте в их карете. После несчастного случая он полностью посвятил себя миссис Портер и много рассказывал ей о своём детстве. Её заинтересовал его рассказ о детской дружбе с Бетти и её сыном и о возобновлении её в тот день, когда он уехал из Бартон Мэнор, к тому же она не осталась равнодушной к тем знакам внимания, которые он оказывал ей так усердно и почтительно, что было особенно заметно в последнее время; также она была тронута его горячим желанием услышать, как поживают её мальчики и как у них дела в школе. Так что в целом Том пользовался её благосклонностью, и она крайне любезно согласилась на то, чтобы он занял четвёртое место в их ландо. У неё были свои подозрения относительно реального положения дел, но его поведение было настолько осмотрительным, что немедленных опасений не вызывало; и, в конце концов, если из этого через несколько лет что-нибудь и выйдет, это была не самая худшая партия для её дочери. А пока что, поскольку профессия мистера Портера удерживала его в Лондоне большую часть года, она будет вращаться в лондонском свете и встречаться там с самыми разными людьми.
После долгой, но приятной утренней поездки они достигли Инглборна; Том украдкой бросил взгляд на Мэри и почувствовал, что она его поняла, когда он показал её матери Соколиный Уступ с купой сосен на вершине и рассказал, что оттуда можно увидеть Бартон, и что ему очень нравится это место, и старые сосны, и вид оттуда.
Кэти встретила их у дверей и увела Мэри и миссис Портер к себе в комнату. Том прошёлся по саду с мистером Портером, а потом уселся в гостиной и загрустил. Однако он взбодрился, когда леди сошли вниз, и было объявлено, что ланч подан. Мэри то и дело вспоминала разных жителей Инглборна и особенно бедную миссис Уинборн и её сына, к которому стала проявлять глубокий интерес, возможно, потому, что слышала разговор Тома со своей матерью. Так получилось, что история Гарри всплыла снова, и Кэти рассказала им, что его выселили из коттеджа, и что она очень беспокоится о том, чем всё это кончится.
– Так он всё-таки женится на дочери вашего садовника? – спросила миссис Портер.
– Боюсь, что вряд ли, – сказала Кэти. – Никак не могу добиться от Марты ничего определённого.
– А она дома, Кэти? – спросила Мэри. – Мне бы хотелось с ней повидаться. Она мне так понравилась, когда я здесь гостила.
– Да, она в сторожке у ворот. Мы сходим туда после ланча.
Договорились, что карета подберёт их возле сторожки, и вскоре после ланча, пока запрягали лошадей, вся компания отправилась туда, попрощавшись с мистером Винтером, который удалился к себе в комнату очень утомлённый своим непривычным гостеприимством.
На стук дверь сторожки открыла жена старого Саймона, все вошли, и миссис Портер похвалила чистоту в комнате.
Потом Мэри сказала:
– Миссис Гиббонс, а ваша дочь дома?
– Да, мисс, где-то тут поблизости, – ответила миссис Гиббонс, – и трёх минут не прошло, как она вышла.
– Мне бы хотелось с ней попрощаться, – сказала Мэри. – Скоро мы уезжаем из Бартона, и до следующего лета я её уже не увижу.
– Благослови вас Господь, мисс, вы так добры, – сказала старушка, очень польщённая, – присядьте-ка, я её позову.
С этими словами она поспешила в дверь, которая вела через кухню в маленький дворик позади сторожки, и в следующее мгновение они услышали, как она зовёт:
– Пэтти, Пэтти, куда ты подевалась? Иди в дом, господа хотят тебя видеть!
Имя, которое назвала старушка, заставило Тома вздрогнуть.
– Кажется, ты сказала, что её зовут Марта, – заметила миссис Портер.
– В Беркшире Пэтти – уменьшительное от Марты, – сказала Кэти, смеясь.
– К тому же Пэтти – такое прелестное имя. Удивляюсь, почему ты не зовёшь её Пэтти, – сказала Мэри.
– Пару лет назад у нас была горничная, которую звали так же, и это создавало такую путаницу. А когда уже привыкнешь к какому-нибудь имени, так трудно переучиваться, вот мы с тех пор и зовём её Мартой.
– Мне больше нравится Пэтти, а вам? – спросила Мэри, поворачиваясь к Тому.
То, что неожиданно всплыло столь памятное ему имя, воспоминания и опасения, которые оно вызвало, и прежде всего замешательство, которое он почувствовал, услыхав, как свободно и беззаботно произносит его при нём Мэри, как будто бы оно ничем не отличается от любых других имён, – всё это так смутило Тома, что, отвечая, он сбился, замялся и, наконец, вообще замолчал. Она удивилась и вопросительно на него посмотрела. Он отвёл глаза, отвернулся к окну и стал смотреть на карету, которая как раз подъехала к двери сторожки. Ему едва хватило времени подумать, как глупо то, что он из-за этого так разволновался, когда он услышал, что дверь кухни опять отворилась, и вошла старушка с дочерью.
Он резко обернулся и увидел, как в комнате приседает перед дамами бывшая барменша из «Клушиц». Его первым побуждением было поскорее уйти – в тот момент она опустила глаза и, возможно, он остался бы неузнанным; вторым – оставаться на месте, и будь что будет. Мэри подошла к ней, взяла за руку и сказала, что не могла уехать, не попрощавшись с ней. Пэтти подняла глаза, собираясь отвечать, и, скользнув взглядом по комнате, заметила его.
Он шагнул вперёд, потом остановился и попытался заговорить, но слова не шли. Пэтти посмотрела на него, выпустила руку Мэри, покраснела до корней волос, и, робко оглядев изумлённых зрителей, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты через заднюю дверь.
– Господи Боже мой! Что это нашло на Пэтти? – сказала миссис Гиббонс и вышла вслед за ней.
– Думаю, нам лучше уйти, – сказал мистер Портер, подавая руку дочери и ведя её к двери, – до свиданья, Кэти, мы ещё увидим тебя в Бартоне?
– Не знаю, дядюшка, – ответила расстроенная и недоумевающая Кэти, выходя следом за миссис Портер.
Голова у Тома кружилась, как в тумане он выдавил из себя, запинаясь, несколько прощальных слов, которые мистер и миссис Поттер, садившиеся в карету, выслушали с заметной холодностью. На встревоженном лице Мэри выступила краска, но на неё он почти не решался взглянуть даже украдкой и был совершенно не в состоянии сказать ей ни слова.
Когда карета отъехала, он повернулся и обнаружил, что рядом стоит Кэти и смотрит на него глазами, полными озабоченности и удивления. Свои глаза он опустил, не в силах выдержать этот взгляд.
– Том, дорогой, – сказала она, – что всё это значит? Я думала, ты никогда раньше не видел Марту?
– Я и сам так думал… не знаю… я не могу сейчас об этом говорить… потом тебе всё объясню… не думай обо мне совсем уж плохо, Кэти… да благословит тебя Бог! – с этими словами он пошёл прочь, а она смотрела ему вслед со всё возрастающим удивлением, а потом повернулась и вошла в сторожку.
Он поспешил по деревенской улице прочь от дома приходского священника, механически выбрав направление домой, но совершенно не замечая ни дороги, ни людей. Дэвид, которому было очень нужно поговорить с ним насчёт Гарри, стоял в дверях своего дома  и делал ему знаки, чтобы он остановился, но напрасно; тогда он попытался догнать его и крикнул ему вслед, но, увидев, что все попытки привлечь его внимание бесполезны, вернулся к своему прилавку очень озабоченный.
Первое, при виде чего Том немного пришёл в себя, был маленький белый коттедж, выглядывавший из Инглборнской рощи, тот самый, в котором он сидел у смертного одра бедной Бетти. Садик уже начал дичать и зарастать сорняками, дом казался необитаемым. На мгновение он остановился и посмотрел на него с горечью в сердце. Это было то место, где жизнь его, как он наивно полагал, приняла такой хороший оборот, это благодаря его тогдашним обитателям он принял, возможно, самые твёрдые и лучшие решения в своей жизни. Какая же польза от его дружбы? Она просто губительна. Всё, что он до сих пор пытался сделать для Гарри, только повредило ему, и что теперь? Смогут ли они когда-нибудь быть друзьями после сегодняшнего открытия? Нужно отдать ему справедливость, возможное крушение всех его собственных планов, внезапная холодность мистера и миссис Портер, отвернувшаяся от него Мэри, – не об этом он думал в первую очередь, и не это больше всего его волновало. Он думал о Гарри, глядя на его опустевший дом, и содрогался от мысли о том зле, который ему причинил. Открылась дверь, и на пороге появилась фигура. Это был агент мистера Вурли, тот самый юрист, которого нанял фермер Тестер в споре с Гарри и его товарищами по поводу помещения в загон его пони. Законник приветствовал его с ухмылкой почти нескрываемого торжества, а потом опять вернулся в дом и захлопнул за собой дверь, как будто считал дальнейшее общение ненужным или небезопасным. Пробормотав проклятие по адресу его и его господина, Том повернулся и поспешил по тропинке, которая вела на вересковую пустошь. Соколиный Уступ был теперь прямо над ним, механически он вскарабкался по его склону и снова сел на прежнее место.
Некоторое время он сидел, глядя на расстилавшийся перед ним ландшафт, который отпечатался в его памяти ещё во время первого посещения, и горько, ох, как горько вспоминал это посещение и то ликование и торжество, которые переполняли его тогда, так что он с радостным криком понёсся через пустошь к своему дому. Больше он не мог выносить вида со своей сторожевой башни, лёг на дёрн, закрыл лицо руками и застонал.
Но его ангел-хранитель, казалось, незримо присутствовал в этом месте, приступ отчаяния стал проходить, и к нему начали возвращаться более обнадёживающие мысли. В конце концов, что такого он сделал со времени своего предыдущего посещения этого места, чего ему следовало бы стыдиться? Ничего. Его попытки помочь Гарри, какими бы они ни были неудачными, были честными. Стал ли он недостоин любви, которую впервые осознал около четырёх недель назад? Нет; он чувствовал, что как раз наоборот, благодаря ней он вырос, возмужал и стал чище. Но это последнее открытие, как он сможет с ним жить? Ну что ж, в конце концов, факты не изменились, просто теперь они вышли наружу. И это правильно, лучше уж знать факты и смотреть им в лицо, – лучше и для него, и для всех. И он был готов смотреть им в лицо и взять на себя любые последствия, которые они могли с собой принести. Он не кривил душой ни по отношению к Мэри, ни по отношению к Пэтти или Гарри – в этом он был уверен. А если так, зачем же отчаиваться?
Он снова сел, смело посмотрел в сторону Бартона и начал раздумывать о том, что же следует предпринять. Его взгляд остановился на доме приходского священника. С него-то и следовало начинать. Нужно наладить отношения с Кэти – рассказать ей всю историю. Через неё он мог поддерживать связь с остальными и сделать всё, что необходимо, чтобы покончить с прошлым и начать с чистого листа.
Сначала он подумывал о том, чтобы вернуться к ней немедленно, и даже встал, чтобы направиться в Инглборн. Но мысль о возвращении обратно по собственным следам была ему в тот момент крайне неприятна. Впереди он видел свет, пускай пока ещё смутный. К нему-то он и торопился, предоставляя всему, что оставалось позади, самому заботиться о себе. Поэтому он повернул к северу и пошёл через пустошь своим самым быстрым шагом. Сильная физическая нагрузка почти завершила его излечение, и, когда он подходил к дому, мысли его стали гораздо яснее, а надежда – сильней. Когда он пришёл домой, все уже ложились спать, и тут он обнаружил ожидающее его письмо. Оно было от Харди, и в нём говорилось, что Блейк от него уехал, а сам он уже подумывает о возвращении в Оксфорд и может нанести ему в Беркшире визит, который они столько обсуждали, если Том всё ещё дома и если он не передумал.
Никогда ещё письмо не приходило так кстати. Это был испытанный друг, к которому он мог обратиться за помощью, советом и сочувствием, и которому к тому же были известны все факты с самого начала и до конца! Отец и мать Тома были очень рады услышать, что теперь они увидят его друга, о котором он столько рассказывал. Поэтому он поднялся наверх и написал ответ, который заставил Харди далеко на западе уложить чемодан и поспешно отправиться к своему другу под сень Беркширских холмов.



Глава 35
Второй курс


В течение нескольких дней после возвращения домой – собственно говоря, до самого приезда друга – Том чувствовал себя совершенно подавленным и несчастным, несмотря на все свои усилия не падать духом и с надеждой смотреть вперёд. Все обычные занятия ему опротивели, и, вместо того, чтобы чем-нибудь заняться, он сидел, раздумывая о своём недавнем несчастье и безнадёжно ломая голову, как это можно поправить. Он снова и снова приходил к убеждению, что поделать тут ничего нельзя и что он –  жалкое, погибшее создание, покинутое богами и людьми. Общество Харди быстро вытряхнуло его из этого слезливо-сентиментального кошмара, и, как только у него появился якорь спасения в виде старого друга, за которого можно держаться и с которым можно советоваться, он начал приходить в себя. Советовались они главным образом в перерывах между работой топором, которой была занята большая часть их времени между завтраком и обедом. Харди не брал лицензии на охоту и стрелять без неё отказался; поэтому в качестве лучшего осеннего упражнения они выбрали старый крепкий стриженый вяз, жутко уродливый, с узловатыми переплетёнными корнями, до которого было и трудно добраться, и трудно рубить. Мистер Браун давно уже считал, что он портит пейзаж, и приговорил его к сваливанию, как только у работников не будет более срочных дел. Но всегда находилось что-то более важное, так что старое свилеватое* дерево, возможно, осталось бы стоять и по сей день, если бы Харди с Томом не выбрали его в качестве врага, достойного их топоров. Они с огромной энергией копали, рубили и работали киркой. Навещавший их иногда дровосек, увидев результаты их первых усилий, заметил, что отрубленные корни выглядят «как будто собаки их малость обгрызли», но вскоре зауважал их и стал давать советы в более почтительной манере. К тому времени, как дерево свалили и обрубили с него сучья, Том уже выздоравливал.
 
* свилеватое – с волнистым, сильно изогнутым или спутанным расположением волокон древесины.
 
Это занятие естественным путём вело к обсуждению преимуществ эмиграции, того, как прекрасно самому расчистить свой собственный участок и построить свой собственный дом, уйдя от условностей обыденной жизни с несколькими испытанными друзьями. Конечно же, рисовавшиеся при этом картины включали в себя красивых детей, играющих на переднем плане расчищенного участка, и изящных женщин – жён счастливых скваттеров, снующих между бревенчатыми хижинами и сараями, одетых так, как мы представляем себе наших идеальных бабушек, и предающихся тем же занятиям. Здоровье и сила амазонок сочетались в них с утончённостью леди высшего общества и поразительной умелостью во всех домашних работах, изготовлении кондитерских изделий и прочих затеях. Бревенчатые дома к тому же должны были содержать замечательно подобранные библиотеки, которые постоянно пополнялись с родины и были вполне достаточными для того, чтобы поддерживать всех обитателей этого счастливого уголка в постоянном контакте с величайшими умами их собственного и прошлых поколений. Чудесные игры в близлежащем лесу, старые милые домашние обычаи, прижившиеся и укоренившиеся в этой пустыне, а к тому же ещё изысканные палисадники с цветами, оранжереи и пианино – золотой век в уменьшенном масштабе, всеобщее образование, достаток, процветание и равные права! Такое строительство воздушных замков в качестве аккомпанемента к тяжёлой физической работе топором сотворило с Томом чудеса в течение следующей недели, и это средство можно с полным основанием рекомендовать всем в подобных тяжёлых случаях.
Но они не пренебрегали и обсуждением более практических вопросов и договорились до своего возвращения в Оксфорд провести день в Инглборне, где Харди должен был совершить нашествие на дом приходского священника с целью восстановления репутации своего друга.
Том написал Кэти, чтобы она была готова к этому визиту. На следующий день после того, как они расправились со старым вязом, они с утра пораньше отправились в Инглборн и разделились у самой деревни – Харди отправился в дом приходского священника со своей миссией, которая, как он предчувствовал, должна была оказаться очень щекотливой, а Том – на поиски констебля или кого-нибудь ещё, кто мог бы предоставить ему сведения о Гарри.
Он пришёл в «Красный Лев», назначенное место встречи, раньше Харди, и в ожидании его прихода провёл беспокойные полчаса то на крыльце, то в баре. Наконец Харди появился, и Том поспешно провёл его в лучшую комнату деревенской гостиницы, где их ожидали хлеб, сыр и эль. Как только хозяйка вышла из комнаты, Том спросил:
– Ну как, ты её видел?
– Да, я прямо оттуда.
– И всё в порядке, да? Она получила моё письмо?
– Да, письмо она получила.
– Ты думаешь, она удовлетворена?
– Удовлетворена? Нет, на это тебе рассчитывать не приходится.
– Я имею в виду, она поняла, что всё не настолько скверно, как тогда казалось? Что Кэти думает обо мне теперь?
– Думаю, она любит тебя по-прежнему, но это открытие привело её в недоумение и возмущение, и сразу это забыться не может.
– Почему же ты не рассказал ей всю историю с начала до конца?
– Я старался сделать это, как мог.
– Ох, ну я же вижу, что нет. Она так и не поняла, как всё было на самом деле.
– Возможно, но ты не должен забывать, что это довольно щекотливая тема для разговора с молодой женщиной. Я бы скорее согласился сдать ещё один экзамен на членство в колледже, чем пройти через это снова.
– Спасибо, старина, – сказал Том, кладя руку на плечо Харди, – знаю, я нетерпелив и безрассуден, но ты извинишь меня, ты же знаешь, что я не это имел в виду.
– Можешь не извиняться, мне только жаль, что я не сумел сделать для тебя больше.
– Но что, по-твоему, Кэти всё-таки обо мне думает?
– Видишь ли, в итоге получается следующее: она понимает, что ты всерьёз ухаживал за Пэтти и в большей или меньшей степени вскружил бедной девушке голову, а теперь ты влюблён в кого-то ещё. И, как ни крути, от этого никуда не денешься. Таковы факты в чистом виде, и она не была бы женщиной, если бы это не вызывало у неё негодования.
– Вот невезение, правда, старина? Нет, я не буду так говорить. Я заслужил это и даже намного хуже. Но, как ты думаешь, всё ещё может наладиться?
– Да, со временем. Надеюсь, опасность не грозит тебе больше ни с какой стороны?
– Кто знает. В этом-то и загвоздка. Она приедет обратно в город с чувством отвращения ко мне. Я её не увижу, а она не услышит обо мне не знаю сколько времени, и она будет встречаться с толпами мужчин. Кэти была в Бартоне?
– Да, на прошлой неделе, как раз перед их отъездом.
– И что?
– Она мало об этом говорила, но, как я понял, у них всё хорошо.
– Ну да, пропади всё пропадом. Конечно, у них всё хорошо. А они с Кэти не говорили о том, что произошло на прошлой неделе?
– Конечно, они об этом говорили! О чём же им ещё говорить?
– А ты не знаешь, что они говорили?
– Нет. Но ты можешь быть уверен в том, что мисс Винтер останется твоим другом. Здесь может помочь только время, дружище.
– Пожалуй, что так, – сказал Том со вздохом. – Как ты думаешь, мне зайти повидаться с Кэти?
– Я думаю, лучше не надо.
– В таком случае можно возвращаться домой, – сказал Том, которого это решение его друга совсем не огорчило. Они заплатили по счёту и пошли обратно, поднявшись по пути на Соколиный Уступ, чтобы Харди мог полюбоваться видом.
– А что ты выяснил насчёт молодого Уинбурна? – спросил он, когда они шли по улице.
– Ничего хорошего, – сказал Том. – Его выселили, как я и думал, и он живёт теперь у одной старухи с сомнительной репутацией здесь, на вересковой пустоши. И никто из фермеров не берёт его на работу.
– Я полагаю, тебе не удалось с ним увидеться?
– Нет, он куда-то ушёл вместе с ватагой с пустоши продавать на улицах веники и плетёные стулья. Они делают их, когда нет ни сенокоса, ни жатвы, а потом бродят по Оксфордширу, Бакингемширу и другим графствам и продают их.
– Боюсь, что такой образ жизни до добра не доведёт.
– Да, но что же ему делать?
– По пути обратно я зашёл в сторожку повидаться с Пэтти и её матерью. С этой стороны всё в порядке. Старушка, похоже, никакого особенного значения этому не придаёт, а Пэтти – славная девушка и станет отличной женой Гарри Уинбурну или кому-нибудь ещё. Вот твои письма.
– А медальон?
– Совершенно о нём забыл. Почему ты мне не напомнил? Сегодня утром ты только и говорил, что о письмах.
– Ладно, я даже рад. Вреда он теперь принести не может и всё-таки стоит денег, поэтому мне было бы стыдно забирать его обратно. Надеюсь, что скоро она положит туда волосы Гарри. Как тебе показалось, ей не хотелось отдавать письма?
– Не то чтобы очень. Нет, здесь тебе повезло. Она это вполне переживёт.
– Но ты сказал ей, что я всегда буду её другом, и если что-нибудь понадобится, ей стоит только обратиться?
– Да. И я надеюсь, что это последнее поручение подобного рода, которое мне пришлось выполнять для тебя.
– Но каково невезение! Если бы только я видел её раньше или знал, кто она, ничего этого не случилось бы.
На это Харди ничего не ответил, и больше по дороге домой они этот предмет не затрагивали.
Через день-другой они возвратились в Оксфорд, Харди – чтобы приступить к исполнению своих обязанностей члена колледжа и наставника-ассистента, а Том – чтобы попытаться провести свой второй год в Оксфорде с большей пользой, чем первый. Теперь его шансы на это значительно повысились, потому что он был исполнен смирения. То, что он не такой уж герой, каким себя воображал, он стал отчётливо понимать уже к концу первого курса; события, произошедшие на длинных каникулах, полностью подтвердили это впечатление, и всё его самомнение как рукой сняло, по крайней мере, на время. Бессилие его собственной воли даже в тех случаях, когда он принимал правильное решение, недостаток проницательности и дальновидности во всём, за что бы он ни брался, неумение держать себя в руках и властвовать над своими страстями как раз в те моменты, когда это было больше всего необходимо, – вот те неприятные факты, которые он теперь осознал в полной мере. Он не роптал на результаты, такие, какими мы их видели, потому что чувствовал, что заслужил это; хотя виды на будущее казались ему довольно безотрадными, он даже находил в этом какое-то мрачное удовлетворение и готов был понести своё наказание как мужчина. Всё это он впервые почувствовал ещё в тот день на Соколином Уступе, и сейчас, когда он снова и снова обдумывал это, сидя у своего камина за закрытой наружной дверью в первый вечер нового триместра, мнение его не изменилось. Он знал, что ему нужно делать. Как это сделать, оставалось вопросом.
Сначала он склонялся к тому, что нужно постараться наладить отношения с Портерами и инглборнским кружком, а для этого писать дальнейшие объяснения и признания Кэти. Но, попробовав написать такое письмо, он увидел, что не может доверять себе. Искушение представить всё в лучшем свете к своей выгоде было слишком велико; поэтому он оставил эти попытки и только написал несколько строк Дэвиду, в которых напомнил ему, что он всегда готов сделать всё, что в его силах, для своего друга Гарри Уинбурна, и просил сообщать ему, что с ним происходит и как у него дела. Он не упоминал о недавних событиях, поскольку не знал, стало ли это достоянием гласности, а сам начинать разговор на эту тему он не спешил.
Закончив письмо, он снова вернулся к своим размышлениям у огня и, решив, что заслужил кое-какую награду за проявленную твёрдость, снял предохранительный клапан и предоставил свободно течь тем своим мыслям, которые всегда, о чём бы он ни думал, подспудно присутствовали в его душе и сердце и создавали тихую, чудесную музыку, хотя сейчас она была немного печальной. Он отдался мыслям о Мэри, об их прогулке в лесу, о растянутой лодыжке и обо всём, что они говорили и делали тем знаменательным осенним днём. А потом открыл свой письменный стол и принялся рассматривать некие сокровища, в нём скрытые, включавшие в себя засохший розовый бутон, веточку вереска, разрезанный шнурок и несколько клочков исписанной бумаги. Совершив довольно сумасбродный обряд поклонения, который здесь описывать необязательно, он положил их на место. Неужели когда-нибудь всё это утрясётся?
После чая, выпитого в одиночестве, он снова задумался о своём деле. Но дело явно не желало, чтобы о нём думали отдельно. Он уже давно начал подозревать, а теперь всё больше и больше приходил к убеждению, что между его собственным романом и романом Гарри Уинбурна с Пэтти существует странная тесная связь, и ему было трудно разделить их даже в мыслях. Падение старого Саймона, которое заставило его дочь уехать из Оксфорда в самый критический для Тома момент; визит Мэри в Инглборн, который пришёлся на это же время; удивительная серия мелких случайностей, в которых не было ничего сверхъестественного, но которые не позволили ему узнать, кто такая Пэтти, до самого момента окончательной катастрофы; затем Гарри Уинбурн и его мать, встретившиеся ему на пути в тот самый день, когда он уехал из Бартона; общая скорбь, которая, казалось, так тесно связала их вместе; и это последнее открытие, которое, как он со страхом понимал, должно превратить Гарри в его злейшего врага, как только он узнает правду, а он узнает её рано или поздно, – всё это проходило перед ним, и он поддался суеверному чувству, что его собственная судьба каким-то образом зависит от судьбы Гарри Уинбурна. Если он поможет ему со сватовством, то тем самым поможет и себе. Но поможет он себе или нет – не это в первую очередь занимало его мысли. Он сильно изменился в этом отношении с тех пор, как сидел в этих комнатах в последний раз, тогда, после первых дней, проведённых с нею. С тех пор он повстречал ангела, который дотронулся до струн его души, и та, что отвечала за его «я», «растворилась, отзвучав»*.
 
* в оригинале the cord of self, which, trembling, was passing "in music out of sight" – аллюзия на стихотворение знаменитого английского поэта Альфреда Теннисона (Alfred Tennyson, 1809 – 1892) «Локсли-холл» (Locksley Hall).
 
Мысль о Гарри и его злоключениях вызывала в нём благородное негодование, для которого в его собственном случае не было места. То, что будущее такого человека в сильной степени зависит от людей вроде сквайра Вурли и фермера Тестера; что раз он беден, то его можно выселить с уведомлением за неделю из коттеджа, в котором его семья прожила сотню лет, из-за каприза пьяницы и игрока; что из-за того, что он осмелился отстаивать свои права и тем самым обидел самого худшего фермера в приходе, он стал отверженным и не может получить работу, – всё это показалось Тому настолько чудовищным и так его разозлило, что он встал и начал, топая, ходить по комнате. А от частного случая он очень быстро перешёл к обобщениям.
Вопросы, смущавшие его и прежде, теперь с каждой минутой приобретали новую значимость и становились всё более осязаемыми. Почему немногие должны быть богатыми, а остальные – бедными, и, прежде всего, почему он сам должен быть одним из немногих? Почему простое владение собственностью даёт человеку власть над всеми его ближними? Почему беднякам, которые готовы и хотят работать, это разрешается в качестве какого-то одолжения, и почему они получают лишь жалкие крохи того, что производят своим трудом, а когда работа сделана, и они больше не нужны, их просто отбрасывают в сторону? Эти и другие подобные проблемы встали перед ним остро и грубо и требовали решения. Чувствуя, что единственный ответ, который он может дать на все эти вопросы – это что для него они тёмный лес, в котором ни зги не видно, он прибег к старому испытанному способу справляться с затруднениями, надел шляпу и отправился к Харди, чтобы обсудить всё это с ним и посмотреть, не прольётся ли свет.
Вернулся он примерно через час немного успокоенный, поскольку обнаружил, что его друг находится примерно в том же умонастроении относительно этих тем, что и он сам.  Но кое-чего он всё-таки добился. Под мышкой он нёс несколько книг из небольшой библиотеки Харди, прочтение которых, как он надеялся, поможет ему рано или поздно нащупать какую-то твёрдую почву. По крайней мере, Харди советовал ему прочитать их; поэтому он без лишних разговоров придвинул стул к столу и начал их изучать.
Этот беглый взгляд на то, как Том провёл свой первый вечер второго курса в Оксфорде, даст проницательным читателям возможность понять, почему, хотя он стал проводить за книгами гораздо больше времени, чем раньше, он не добился значительных успехов в изучении предметов университетского курса. Не то чтобы он полностью ими пренебрегал, – Харди следил за тем, чтобы этого не случилось, так что он вполне прилично сдал первый экзамен на степень бакалавра и занял неплохое место в списке сдавших экзамены колледжа*. Некоторые из книг, которые ему приходилось изучать, вызывали у него искренний интерес. Политика Афин, борьба между римскими плебеями и патрициями, Священная гора и аграрные законы – всё это приобрело для него новый смысл, но главным образом потому, что имело отношение к великой проблеме Гарри Уинбурна, которая теперь переросла для него в проблему современного состояния Англии и с каждым днём казалась всё более и более серьёзной и безотлагательной, подрывала многие его прежние убеждения и вела его, он и сам не знал куда.
 
* экзамены колледжа (college examinations) – структура Оксфордского и Кембриджского университетов, состоящих из колледжей, приводит к своеобразному «двоевластию», поскольку колледжи – в значительной степени самостоятельные единицы. Это находит своё отражение и в экзаменах. Первый экзамен на степень бакалавра (little-go, smalls) и последний экзамен на степень бакалавра, так наз. «скулз» (schools, great-go, greats) – это университетские экзамены. Но примерно в середине университетского курса каждый колледж проводил ещё и свои собственные экзамены для своих студентов. Как видно из текста, результаты этих экзаменов обнародовались в виде рейтинга.
 
Вот этот-то самый вопрос о том, куда она его вела, и оказался для него суровым испытанием. Чем дальше он шёл по этой своей новой дороге, тем больше ощущал необходимость в руководстве – руководстве какого-нибудь человека, потому что руководство книжное вскоре начало сбивать его с толку. Его наставник от колледжа, к которому он решил обратиться, только осудил это как бессмысленную трату времени, но, обнаружив, что не может убедить его от неё отказаться, порекомендовал ему, наконец, экономические труды того времени в качестве подлинных источников истины. К ним Том и обратился и стал их читать со всей восприимчивостью и верой молодости, жаждая знаний и ощущая себя в присутствии людей, которые имели право авторитетно высказываться по этим вопросам или хотя бы претендовали на это.
И они высказывались действительно авторитетно, а он читал и читал с большой верой и ещё большей надеждой; но почему-то они не могли удовлетворить его полностью, хотя и утихомирили на какое-то время. Книги здесь были ни при чём, в большей части из них было ясно сказано, что их целью является изучение науки человеческих материальных интересов и законов создания и использования капитала. Но как раз это, при всём его рвении, и ускользало от Тома, и он бродил взад-вперёд по их страницам в поисках совершенно иной науки и законов, которых они даже не касались. Тем не менее ему казалось, что кое-где они затрагивают то, что он искал.  Так, например, он был очарован доктриной «наибольшего счастья для наибольшего числа индивидуумов»*, и ради неё некоторое время глотал, хотя и не без гримас, догмы о том, что личная выгода – это истинная опорная точка любого социального действия**, что население имеет постоянную тенденцию к опережению средств к существованию**, и что контроль за ростом населения является долгом каждого хорошего гражданина. Так что некоторое время он жил в состоянии тревоги и уныния, в страхе за будущее своей страны и без особых надежд на своё собственное. Но, когда начал критически оценивать и взвешивать свои новоприобретённые знания, то обнаружил, что они состоят из смутного убеждения, что общество будет в полном порядке и готово к вступлению в золотой век, когда каждый будет делать, что хочет, и никто не сможет ему помешать, и что нужно принять закон, запрещающий брак, – и вот тут-то он решил, что это уже слишком. Он очнулся, встряхнулся и начал думать так: «Что ж, эти мои нынешние учителя, конечно, очень умные люди, и намерения у них добрые. Это я понимаю; но если это всё, что дало мне их учение, то стоило ли пройти через столь многое, чтобы приобрести так мало».
 
* «наибольшее счастье для наибольшего числа индивидуумов» – основной принцип этической теории, называемой утилитаризмом. Основоположником этой доктрины считается английский юрист и философ Джереми Бентам (Jeremy Bentham, 1748 – 1832).
** …личная выгода – это истинная опорная точка любого социального действия… – эта идея была высказана в работе одного из основоположников современной экономической теории шотландского экономиста Адама Смита (Adam Smith, 1723 —1790) «Исследование о природе и причинах богатства народов» (An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations, 1776). Книга принесла автору известность далеко за пределами Британии, и пушкинский Онегин «… читал Адама Смита И был великий эконом, То есть умел судить о том, Как государство богатеет И чем живёт, и почему Не нужно золота ему, Когда простой продукт имеет».
***  …население имеет постоянную тенденцию к опережению средств к существованию… – вывод, к которому пришёл английский экономист Томас Роберт Мальтус (Thomas Robert Malthus, 1766—1834) в своём труде Essay on the Principle of Population («Опыт о законе народонаселения»): народонаселение растет в геометрической прогрессии, а средства существования — в арифметической, следовательно, неконтролируемый рост народонаселения должен привести к голоду на Земле.
 
Оглядываясь вокруг в поисках руководства, он вспомнил о Грее. Грей оставался в университете в качестве бакалавра, посещал лекции по богословию и готовился к рукоположению в сан. Он по-прежнему много работал в вечерней школе, и Том приходил туда пару раз, чтобы помочь ему, когда помощник приходского священника был в отъезде. Словом, он был на хорошем счету у Грея, который вполне преодолел свою застенчивость по отношению к нему. Он видел, что Том изменился, стал серьёзней, и в глубине души надеялся, что однажды ему удастся отвадить его от телесных упражнений, к которым он всё ещё оставался ужасающе привержен, и сделать своим единомышленником. Эта надежда была не такой уж безосновательной, потому что, несмотря на сильное предубеждение против них, которое Том вынес из школы, теперь его временами сильно привлекали многие доктрины Высокой Церкви и люди, которые их исповедовали. Он видел, что такие люди, как Грей, действительно во что-то верили и вполне серьёзно старались воплотить свои верования в жизнь. Эту партию могли компрометировать, да и компрометировали, люди другого, более слабого сорта, которые ни во что не верили и ничего не делали, но которым нравилось быть особенными. Во всяком случае, он видел, что это течение захватило многих лучших людей того времени, так что можно не удивляться, что и его потянуло туда же. Возможно, среди этих людей он найдёт помощь, если как следует поискать!
Поэтому он попытался обсудить с Греем свои сомнения, изыскания и их результаты. Но здесь его постигла неудача. Во всём этом деле Грей не видел никаких затруднений или же очень незначительные, но Том обнаружил, что это потому, что, по мнению Грея, мир принадлежит дьяволу. «Laissez faire*», «купи подешевле, продай подороже», – Грей считал, что, возможно, для этого мира это законы вполне подходящие. Законы Церкви – это «самопожертвование» и  «носите бремена друг друга»**, и дети её должны избегать тех сфер, в которых признаются мирские законы.
 
* Laissez-faire – принцип невмешательства (фр. позвольте-делать). Согласно этой экономической доктрине, государственное вмешательство в экономику должно быть минимальным. Впервые она была  обоснована в работах экономистов классической школы — политэкономии, в частности, в работе А. Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов».
** Новый Завет, Книга К Галатам, 6:2.
 
Том слушал и сначала был поражён и ослеплён, и решил было, что попал на верную дорогу. Но скоро обнаружил, что лекарство Грея ему не подходит. Было бесполезно рассказывать ему о правилах организации, к которой он не принадлежал и принадлежать не собирался, поскольку дорога его лежала явно не в Англиканскую Церковь. Он был посторонним! Грей, наверное, и сам признал бы это, если бы он его спросил. Ему и не хотелось быть ничем иным, если Церковь – это привилегированное общество, которое безразлично ко всем, кроме своих членов, и которому нечего сказать большому миру, в котором приходится жить ему и большинству людей, и в котором покупка и продажа, работа и найм продолжаются своим чередом. Закрытая корпорация может иметь очень хорошие внутренние законы, но к нему они отношения не имеют. Он хотел знать закон, который правит большим миром – миром дьявола, как называл его Грей, – или вернее, закон, который должен им править. В конце концов, возможно, что Бентам и другие, чьи книги он читал, правы! Во всяком случае, было ясно, что они думали о том же мире, что и он – о мире, который включал в себя и его самого, и Гарри Уинбурна, и всех работников, и сквайров, и фермеров. Поэтому он обратился к ним снова, без особой надежды, но с большей готовностью прислушаться к ним, чем до беседы с Греем.
Харди был настолько занят лекциями в колледже и занятиями с частными учениками, что Тому было совестно отнимать у него много свободного времени по вечерам. Однако, поскольку Грей отпал, а больше не было никого, на чьё суждение он мог бы положиться и кто бы его выслушал, Том при каждом удобном случае пытался обсуждать со своим старым другом некоторые из вопросов, которые ставили его в тупик. В каком-то смысле пользы от этого было немного, потому что Харди так же «плавал» в таких материях, как  «стоимость», «доход», «закон спроса и предложения», как и он сам. Но в нём жило твёрдое убеждение, что взаимоотношения всех людей, а не только священнослужителей, должны быть основаны на принципе "поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой», а не на «купи подешевле, продай подороже», и что, как ни крути, эти два принципа никогда не будут означать одно и то же, и примирить их невозможно и никогда не удастся. Это убеждение его друга служило большим утешением для Тома, и он никогда не уставал его слушать; но порой у него возникали сомнения, а не прав ли Грей, – может быть, и в самом деле этот принцип и ему подобные не могут быть законами государств этого мира. Ему нужны были какие-нибудь подкрепляющие доказательства со стороны незаинтересованного и осведомлённого свидетеля, и наконец он нашёл то, что ему было нужно. Однажды вечером, зайдя к Харди, он застал его дочитывающим последние страницы какой-то книги, которую он, узнав своего посетителя, захлопнул с торжествующим выражением лица. Он взял её, сунул Тому в руки, хлопнул его по плечу и сказал:
– Вот, мой мальчик, это то, что нам нужно, или, во всяком случае, нечто близкое. Не надо ничего говорить, просто иди к себе и проглоти это целиком, а когда переваришь, приходи обратно, расскажешь мне, что ты об этом думаешь.
– Но я хочу с тобой поговорить.
– Я не могу сейчас говорить, я просидел над этой книгой почти два дня, и мне нужно проверить кучу письменных работ. Вот, держи, отправляйся к себе и делай, как я сказал, или же сядь здесь и держи язык за зубами.
Том сел и, держа язык за зубами, быстро погрузился в чтение «Прошлого и настоящего» Карлайла*. Как он наслаждался этой книгой, – её юмором, её силой, её пафосом, но больше всего –  полным развенчанием многих доктрин, к которым он добровольно, хотя и безнадёжно, сам себя приковал в последнее время! Теперь оковы со звоном разлетелись вдребезги, и он с ликованием прочитывал вслух отрывок за отрывком: «…что «Просвещенный Эгоизм», как бы он ни был лучезарен, не есть то правило, которым могла бы быть руководима жизнь человека, что «Laissez-faire», «Спрос и предложение», «Наличный платёж как единственная связь» и т. д. — никогда не были и никогда не будут целесообразным Законом соединения для человеческого Общества»*, и т.д. и т.п. – до тех пор, пока Харди не встал и просто не выставил его за дверь, и он отправился к себе со своим новообретённым сокровищем.
 
* Карлайл (Thomas Carlyle, 1795 – 1881) – шотландский писатель, историк и философ, автор многочисленных сочинений, в том числе «Прошлого и настоящего» (Past and Present).
** «Прошлое и настоящее», перевод В.И. Яковенко.
 
За всю его жизнь ни одна книга не производила на него такого впечатления. Он смеялся над ней и плакал, и начал с полдюжины писем с благодарностями к автору, которые, к счастью, разорвал. В первом порыве энтузиазма он даже на несколько часов забыл о Мэри. Он и сам понятия не имел, какой гнёт давил на него раньше. Он чувствовал себя, как команда маленького рыбачьего судёнышка, которое тащит на буксире вражеский крейсер, когда она вдруг увидит фрегат под британским флагом, который нагоняет захватчика и открывает по нему огонь; или как маленький мальчик в школе, которого заставляют прислуживать более сильные, хотя это и против правил, и тут он видит, как из-за угла выходит его старший брат. Именно такая помощь ему и требовалась. Здесь не было сужения поля деятельности, не было призывов к людям как членам некой привилегированной организации отделиться от остальных и отречься от мира, который принадлежит дьяволу; здесь был призыв к людям как таковым, призыв к каждому человеку – к слабым и подлым точно так же, как к сильным и благородным – и в нём говорилось, что мир – это Божий мир, что в нём найдётся работа для каждого, и что нужно найти эту свою работу и приступить к ней.
Сильный оттенок грусти, который пронизывал всю книгу, и её беспощадное осуждение существующего порядка вещей вполне соответствовали его собственному тревожному и беспокойному состоянию духа. Поэтому он с радостью отдался этой новой зависимости, как будто бы, наконец, нашёл то, что искал, и к началу новых длинных каникул, к которым мы теперь поспешим вместе с ним, был доверху набит противоречивыми идеями и убеждениями, которым уж точно предназначено было изумить и ошеломить достойного мирового судью графства Беркшир Брауна-старшего, каким бы ни оказалось их влияние на общество в целом.
Однако читатели не должны думать, что наш герой бросил все свои прежние занятия; напротив, он продолжал заниматься греблей, играть крикет и боксировать с не меньшей энергией, чем до этого. Все эти затруднения сделали его лишь немного молчаливей, чем прежде. Но, поскольку мы уже видели его за всеми этими занятиями, и нам известны соответствующие его повадки, повторяться излишне. Ведь мы должны проследовать за ним в новые поля умственной и практической деятельности, отмечая, если таковые случатся, факты, свидетельствующие о том, как он во всех смыслах развивается и образует себя; а это его погружение в великое море социальных, политических и экономических вопросов как раз и является фактом, достойным внимания, если только на втором году его пребывания в Оксфорде такие факты вообще имели место.
В течение этого года до него доходили лишь скудные сведения о том, как идут дела в Инглборне. Кэти оттаяла достаточно, чтобы писать ему, но она почти не упоминала о своей кузине. Он знал только, что Мэри выезжала в свет в Лондоне и пользовалась большим успехом, и что Портеры не сняли снова Бартон на лето, а на осень и зиму собирались заграницу. Сведения о Гарри были неутешительными; он по-прежнему жил у папаши Коллинза, никто в точности не знал, как, и время от времени нанимался на работу вместе с ватагой отверженных с вересковой пустоши.
Единственным важным событием во всей округе была внезапная смерть сквайра Вурли весной этого года. Ему наследовал дальний родственник, молодой человек примерно того же возраста, что и Том.
Он тоже учился в Оксфорде, и Том был с ним знаком. У них было мало общего, поэтому он был очень удивлён, когда молодой Вурли, вернувшись в колледж после похорон своего родственника, стал искать его общества и явно хотел познакомиться с ним поближе. Результатом этого стало полученное Томом приглашение провести недельку в Усадьбе в начале длинных каникул. Там должна была собраться компания, состоящая только из студентов Оксфорда, и, как сказал Вурли, они собирались повеселиться на славу.
Том сильно смутился и не знал, что предпринять. После некоторых колебаний он рассказал пригласившему о своём последнем посещении этого имения, полагая, что тот изменит своё решение, если эти обстоятельства станут ему известны. Но обнаружил, что молодому Вурли и так уже известны все эти факты; собственно говоря, он не мог не заподозрить, что полученное им приглашение как-то связано с его ссорой с покойным владельцем. Однако у него не было желания проявлять любопытство по этому поводу, и он с радостью принял предложение, в восторге оттого, что его каникулы начнутся так близко от Инглборна, и от возможности порыбачить в Усадьбе, которая славилась своей рыбалкой.



Глава 36
На берегу реки


После Хенли Том заехал домой, чтобы повидаться с родителями и захватить свои рыболовные принадлежности, а затем направился в Усадьбу. По дороге туда он не раз почти решился сделать крюк через Инглборн, чтобы в первом разговоре с Кэти выяснить, как в действительности идут дела у Гарри и его возлюбленной, о которых он в последнее время получал такие скудные сведения. Но, как бы то ни было, добравшись до поворота на Инглборн, он проехал мимо, удовольствовавшись пока лишь далёким видом на деревню и Соколиный Уступ, и поехал прямо в Усадьбу.
Он не ожидал, что с самого начала почувствует себя непринуждённо в доме, который покинул прошлой осенью таким странным манером, поэтому и не был разочарован. Комнаты неприятно напоминали ему о стычке с покойным хозяином, у важного и представительного дворецкого, который его встретил, был несколько сконфуженный вид, а лакей нёс его чемодан с ухмылкой, которая выбила его из колеи. Общество, которое он там обнаружил, оказалось не его сорта. То были сплошь молодые лондонцы, а сам он был сельским жителем до мозга костей. Но вид ручья, вдоль которого он как следует прошёлся перед обедом, примирил его со всем и наполнил чувством приятного предвкушения. Он решил, что в жизни не видел такой славной водички.
Обед, за который уселась компания молодых джентльменов, был превосходен. Возможно, при данных обстоятельствах хозяин несколько многовато говорил о своём вине, своём серебре, своей баранине и т.д., побуждая тем самым задуматься о том, как давно они стали его. Но он по-своему старался быть гостеприимным, и гости не были склонны к излишней критике.
Старый дворецкий не снизошёл до того, чтобы им прислуживать, а просто принёс после обеда большую бутылку кларета, держа её осторожно, как младенца, и с покровительственным видом поставил перед молодым хозяином. Прежде чем перейти в бильярдную, они выпили несколько таких бутылок, но все последующие приносил лакей, а дворецкий с управляющим тем временем были заняты смакованием бутылки более старого урожая в буфетной. Потом был пул, пул и снова пул, содовая, бренди и сигары до поздней ночи; но Том потихоньку ушёл пораньше, потому что рассчитывал утром поудить и не слишком-то уютно чувствовал себя в этой компании.
На следующее утро он вышел из дома вскоре после восхода. Его никогда не нужно было будить, если поблизости протекал ручей, в котором водилась форель, а инстинкт подсказывал ему, что в эти жаркие летние дни шансов что-нибудь поймать будет мало, когда солнце поднимется высоко. Поэтому он тихонько вышел из двери холла, на мгновение остановился на крыльце, чтобы вдохнуть всей грудью свежий утренний воздух и бросить взгляд на флюгер над конюшней, а потом стал готовить снасть на лужайке, напевая себе под нос, пока выбирал из своего потёртого футляра для мушек соблазнительное «красное пёрышко» и «вислокрылку» и привязывал их к своей снасти. Затем он перекинул через плечо корзинку для рыбы и направился к воде.
Когда он проходил мимо ворот конюшни, оттуда вышел егерь – крепкий круглоголовый малый в вельветовой куртке, вельветовых штанах и гетрах – и дотронулся до своей шляпы. Том ответил на его приветствие и пожелал ему доброго утра.
– Доброе утро, сэр, раненько же вы встали.
– Да, я считаю, в конце июня это лучшее время для ловли.
– Так и есть, сэр. Может, мне взять подсак и пойти с вами?
– Нет, спасибо, я сам. А где здесь у вас самый лучший клёв?
– Да везде. Хоть здесь, хоть там, особой разницы нету. Но по утрам я вижу больше всего рыбы на глубине, вон там, пониже.
– Не знаю, ночь ведь была жаркой, – сказал Том, который уже изучил ручей накануне и тогда же решил, куда ему направиться. – Я предпочитаю ловить на глубине в холодные дни. Попробую-ка сначала вон на тех отмелях выше по течению. Вода, я полагаю, стоит высоко?
– Здорово поднялась за последнюю неделю, сэр.
– Тогда пошли. Пройдёмся вместе, если вам в ту же сторону.
И Том двинулся вперёд по высокой росистой траве, в которой, как драгоценные камни, сверкали полевые цветы. Следом за ним шёл егерь. Кузнечики со стрекотанием выпрыгивали у Тома из-под ног, в воздухе стояло жужжание и гудение насекомых, жаворонок поднялся в небо и пел у него над головой, и он уже много месяцев не чувствовал себя таким счастливым. Поэтому сердце его потянулось к спутнику, который держался немного сзади.
– Какого размера вы их вылавливаете, егерь?
– Вылавливаем всё, что больше девяти дюймов, сэр. Но здесь есть и славные трёхфунтовые рыбки – для тех, кто сумеет их поймать.
– Это хорошо, но только поймать их нелегко, верно?
– Вот уж не знаю, сэр. Джентльмены приходят, становятся у самой воды и забрасывают вниз по течению всякие мудрёные мушки с длинными названиями, а солнце светит им в спину. А потом они уходят и говорят: «Какой смысл ловить тут нахлыстом, когда в воде полно личинок и всего такого прочего».
– Да, такое случается, – сказал Том со смешком.
– Вот кто здесь ловит большую рыбу, сэр, – продолжал егерь, которого потянуло на откровенность, – так это проклятущие браконьеры со своими ночными донками. Повадился сюда один такой этой весной – вот уж хитёр, я таких отродясь не встречал. Сетью  он не ловит, не таковский, видать, считает, что это не по-спортсменски. К тому же я  добился, чтобы хозяин велел натыкать в дно кольев по всему ручью, а в ямах – старых ножей и бритв, но это не помогает. Этот шутник всегда приходит один, а с сетью одному не справиться. Теперь уж я вижу с пяти-шести ярдов, где этот малый поставил свои донки, и время от времени нахожу их. До чего ж искусно поставлены, если б вы видели! На то, чтобы за ним уследить, нужно всю жизнь положить, и я знаю, что он вылавливает этак с дюжину крупных рыб каждую неделю, что я ни делай.
– Что же вы не поймаете его, егерь? – сказал Том, которого эта история очень позабавила.
– Понимаете ли, сэр, он ведь не приходит в один и тот же час, пропади он пропадом, – сказал егерь, начиная горячиться. –  Провалиться мне на этом месте, если я не думаю, что иногда он приходит сюда вместе с косцами и всякими такими прочими прямо посреди бела дня, вытаскивает свои донки и уходит, а они ничего не делают, а только хихикают. Всё, что я знаю – это что я сторожил до полуночи, а потом опять с самого рассвета, и ничего из этого не вышло, кроме одного раза.
– Это как же?
– А вот, сэр, как-то утром, где-то около прошлого Благовещенья, вышел я потихоньку на рассвете к ручью и пошёл вверх по течению. Дошёл я до неудобья фермера Джайлза (это вон тот маленький ухабистый кусочек, сэр, на том берегу, через два поля от наших угодий), и тут я его и увидел – наклонился он, значит, и вытаскивает донку. «Вот ты и попался, Билли», - говорю я про себя и бегом к живой изгороди, чтобы отрезать его от границы наших владений. Видел он меня или нет, не знаю, только когда я выглянул с другой стороны изгороди, вижу – он себе спокойненько уходит быстрым шагом вверх по течению и запихивает в карман двухфунтовую рыбину. Увидел меня и бегом к границе, я с одной стороны изгороди, он с другой, а через заборы он перескакивал прямо как наша борзая Клара. Перескочили мы через последний забор вон на то поле, поросшее утёсником, сэр (а это земля уже не наша, а приходского священника), ноздря в ноздрю, я сразу бросаюсь влево, потому что здесь нас забор уже не разделяет. Я-то думал, он будет петлять среди кустов утёсника. Как бы не так. Он надвинул шляпу на глаза и стоит себе спокойненько у первого же куста. Тут я смекнул, что мы уже не на нашей земле, но кровь у меня взыграла, ну я и бросился на него без лишних слов, и как двину ему по башке своей палкой. А он отбил её своей, и когда я кинулся, чтобы схватить его за воротник, то провалиться мне на этом месте, если он сам не схватил меня за воротник и за штаны и не швырнул через голову прямо в колючий куст. Тут он чуть не лопнул со смеху и, пока я выбирался из куста весь в колючках и с изодранными штанами, успел удрать. Чёрт побери! – вскричал егерь, а Том просто зашёлся от хохота. – Ловок, злодей, ничего не скажешь, но уж в следующий раз я с ним поквитаюсь. Дурак я был, что не остановился сначала, не присмотрелся как следует и не заговорил с ним! Тогда бы при встрече я его признал, а теперь, как по мне, так он может быть хоть нашим приходским клерком.
– И больше вы его не видали?
– Ни разу, сэр, ни поздно, ни рано – а уж как бы мне хотелось!
– Ладно, егерь, вот вам полкроны на починку штанов, и желаю вам удачи в матче-реванше. Я начну удить здесь.
– Благодарю вас, сэр. Забрасывайте вон туда, под бережок, там хорошую можно взять. Вот только сейчас там кормилась рыба, и, поверьте мне, из икры она вылупилась не в этом году, да и не в прошлом тоже.
С этим общительный егерь ушёл.
– Молодец этот егерь, – сказал Том сам себе, разматывая свой конусный шнур ярд за ярдом и легко и мягко забрасывая поводок с мушками на покрытую рябью поверхность воды, с каждым броском футов на пять дальше. – Славный парень – не стесняется рассказывать такое о самом себе и не возражает, чтобы над ним посмеялись, чего не скажешь о его хозяине. А вот, могу поклясться, и та рыба, которую он заметил, как она кормилась. А теперь, мои красавицы, летите над ней и падайте на воду легко, как пушинки, да смотрите, не опозорьтесь!
И трепещущие мушки полетели по воздуху и упали на воду у противоположного берега, прямо у зарослей камыша. Когда они потихоньку поплыли назад поперёк течения, под камышами образовался маленький круглый водоворот. «Ага, заметила, дорогуша? – подумал Том. – Ну, так помолись и причастись!» И мушки снова взлетели и упали на воду, на этот раз немножко ниже. Никакого движения. Третий заброс, сильнейший рывок и плеск, и в следующее мгновение гибкое удилище согнулось пополам, а шёлковый поводок помчался вперёд, рассекая воду как бешеный. Большая рыбина дважды выпрыгнула из воды – Том ослабил шнур; потом снова бросилась вверх по течению – Том увеличил натяжение и начал потихоньку сматывать шнур. Рыбина уходит вглубь, в колышущиеся водоросли, работая хвостом, как будто бы это винт в двенадцать лошадиных сил. «Мне бы только уйти на дно», – думает она. Том тоже так думает и, доверившись своей снасти и поддерживая равномерное натяжение шнура, медленно и осторожно идёт вниз по течению ручья. «Не вышло», – говорит себе рыба, чувствуя, что её всё время заворачивают обратно, и, закрутив воду водоворотом, бросается вниз по течению. Том, сматывая шнур, идёт дальше, и рыба тоже уходит всё дальше в надежде, что натяжение ослабнет – на двадцать, на тридцать футов – затем она медленно поднимается к поверхности, потом ещё раз, как будто ждёт второго дыхания. Дальше реку пересекает просёлочная дорога, водорослей здесь нет, сбоку отмель. «Здесь всё и решится», – думает Том и снова заворачивает рыбу головой против течения. Большая рыба делается вялой, дважды её относит течением к отмели, и дважды она уходит на глубину при виде своего врага. В третий раз она появляется, покачиваясь, её жёлтый бок поблёскивает, рот раскрыт; и в следующее мгновение Том выбрасывает её на траву с возгласом, который, наверное, был слышен даже в доме.
– До двух фунтов всего унции не хватает, – говорит Том, добивает рыбу и любовно укладывает её на свежий зелёный дёрн.
Кто из вас, дорогие читатели, может по достоинству оценить то сильнейшее наслаждение, которое испытываешь, вытаскивая на берег свою первую крупную рыбу после девятимесячного поста? Все чувства, испытываемые впервые, доставляют нам особое удовольствие; но ни одно из них не может даже сравниться с тем, что чувствуешь, поймав свою первую рыбу в сезоне. Первый мастерский удар в вашем первом матче на площадке Лорда; скрежет носа вашей лодки о корму идущей впереди в вашей первой гребной гонке; первые полмили после того, как во время ноябрьской охоты дичь выскочит из укрытия, когда собаки бегут впереди по полю так плотно, что их всех можно накрыть скатертью со стола, и между ними и вами нет никого, кроме егеря и одного-двух лучших охотников; ваше первое выступление в суде, если это произошло в течение года после того, как вы получили право вести адвокатскую практику, – чувства, испытываемые во всех этих случаях, очень похожи; но в случае крикета, гребных гонок, выступлений в суде и даже охоты ощущения с течением времени притупляются. Что касается читательниц, то дать им представление о чувстве, о котором идёт речь, вероятно, невозможно. Может быть, некоторые из них испытывали нечто подобное на своём первом балу, когда слышали вокруг себя перешёптывания и видели, что все глаза устремлены на них, и знали, что платья и перчатки сидят на них безукоризненно. Но эту радость можно испытать лишь раз в жизни, а первая рыба в сезоне возвращается к вам снова и снова всё с той же свежестью, или же должна возвращаться, если не отнимать у мужчин их законных прав. Так что да здравствует славное ремесло и его адепты, и пусть богини судьбы почаще забрасывают нас в их общество! Удильщик форели, как художник-пейзажист, посещает самые прекрасные уголки на земле, и посещает их в одиночестве. Одиночество да собственные мысли – ему нужно уметь быть с ними в ладу; а тот, кто умеет благожелательно принимать и то, и другое в больших количествах, скорее всего, будет благожелателен и справедлив и к своим ближним.
В то летнее утро рыбалка у Тома удалась на славу. Когда великолепное солнце поднялось повыше, утих лёгкий утренний бриз, от которого шла рябь по воде; лёгкий туман поднялся в виде облачка, облачко рассеялось или, быть может, отправилось в страну облаков; но рыба, как ни странно, по-прежнему поднималась к приманке, хотя Том чувствовал, что продолжаться это будет какие-то минуты, и действовал соответственно. В восемь часов он был в четверти мили от дома и дошёл до редкого по привлекательности места, как для удильщика, так и для любителя красивых речных пейзажей. Основное русло здесь перегораживал шлюз в виде добротного кирпичного моста без парапетов, вода протекала под ним сквозь четыре маленькие арки, любую из которых можно было мигом закрыть, опустив тяжёлые деревянные ворота шлюза, которые держались в пазах с той стороны моста, что выше по течению. Такие шлюзы частенько попадаются на ручьях в западной части страны – даже вдали от мельниц и мельников, ради пользы которых их сооружали в старые времена, чтобы можно было легко регулировать подачу воды. Все благочестивые рыболовы должны благословлять память их строителей, потому что каждый такой шлюз – просто рай для крупной форели, которая любит держаться вблизи сооружений из старой кирпичной кладки и дерева. Вода, спешащая сквозь арки, конечно же, прорыла глубокие ямы, а в двадцати ярдах ниже по течению широко и буйно разливалась по руслу футов пятидесяти шириной, радостно играя рябью и водоворотами, и стремительно неслась к маленькому островку в двухстах ярдах ниже по течению, или же неторопливо катилась назад к мостику по заводи у берега, как бы желая ещё раз весело пронестись сквозь одну из этих узких арок. Островок был увенчан великолепными зарослями из ольхи, сорокафутовых ив, которые плакали над водой, и двух-трёх тополей. Позади него лежал, мерцая, роскошный заливной луг длиной около мили, по которому были раскиданы тут и там то ива, то ольха; обрамлял вид чудесный лес на верхушке пологого склона, у подножия которого протекала река. Ещё один значительный поток, оторвавшийся от основного русла где-то повыше, чтобы затопить заливные луга, присоединялся здесь к своему родителю; он неторопливо струился по широкой канаве, искусственно вырытой параллельно основному руслу, и узкая полоска земли, разделявшая оба потока, резко обрывалась чуть пониже шлюза, создавая отличное местечко и для купания, и для ужения рыбы.
Том решил оставить эту заводь себе «на закуску», как ребёнок, который до последнего бережёт своё лакомство. Низко согнувшись, он прокрался через мостик и добрался указанной точки. Достигнув её, он огляделся вокруг, потому что низенькие ивы и ясени были раскиданы по всей полосе, а запутавшийся в них при неосторожном забросе поводок мог испортить всю рыбалку. И вот тут-то, в том самом месте, где вода заводи смешивалась с потоком с заливных лугов, он узрел лениво лежащую почти на самой поверхности настоящую прабабушку всей форели, в два фута длиной и около фута в обхвате в самом широком месте. Она шевелила плавниками еле-еле, лишь бы не перевернуться на спину. Он бросился на землю плашмя и отполз на другой край полоски; королева рыб его не заметила; в следующее мгновение Том увидел, как она заглотила пчелу, которая летела со своим утренним грузом мёда и неосторожно коснулась воды у самого её носа. Трясущимися руками Том снял свою хвостатую мушку и, стоя на коленях, заменил её на «гувернёра»; потом укоротил шнур и, намочив свою имитацию пчелы в заводи позади себя, осторожно забросил её прямо к челюстям монстра. Мгновение казалось, что рыба испугалась, но уже в следующее, сознавая свою силу, она медленно подняла голову к поверхности и заглотила приманку.
Том осторожно подсёк, а потом вскочил на ноги. Но небеса, похоже, уготовали иную судьбу королеве рыб, которая быстро нырнула под берег; последовал лёгкий толчок, и удочка Тома взлетела у него над головой, а перед его лицом оказался болтающийся шнур и едва ли ярд его надёжного шёлкового поводка. С ужасом и неудовлетворённой страстью схватился он за эти останки и тщательно их осмотрел. Может быть, шёлк перетёрся во время сегодняшней ловли, а он и не заметил? Нет, он просмотрел каждый дюйм всего пять минут назад, когда подходил к заводи. Кроме того, срезано было чисто, без всяких следов потёртости. Как же это могло получиться? Он подошёл к этому месту и посмотрел в воду; она казалась бесцветной, дна видно не было. Он сбросил свою рыболовную куртку, закатал рукав фланелевой рубашки и, лёжа на боку, стал щупать возле берега и попытался достать дно, но не смог. Тут раздался звон колокола, возвещавший, что завтрак через полчаса, и, отложив расследование на потом, он в безмолвной досаде разделся, чтобы искупаться в заводи. Трижды бросался он в восхитительно стремительное течение холодного мелового ручья с тем полным самозабвением, которое человек, существо с хрупкими костями, может позволить себе только тогда, когда между ним и матушкой-землёй не более шести или семи футов воды; позволив ручью нести себя, как ему будет угодно, к отмелям ниже по течению, он снова поднялся навстречу напору и рёву воды туда, откуда прыгнул в воду. Потом, медленно и с наслаждением одеваясь, закурил свою короткую трубку – спутницу раздумий – и начал размышлять о бегстве королевы рыб. Что же такое могло перерезать его поводок? Чем больше он думал, тем меньше понимал. Вдруг он заметил егеря, возвращавшегося обратно в дом за распоряжениями и завтраком.
– Как клёв, сэр?
– Недурно, – небрежно ответил Том, вытаскивая из своей корзинки пять увесистых пёстрых рыб, фунтов на семь с половиной веса, и раскладывая их так, чтобы егерь мог их как следует рассмотреть.
– Что и говорить, они отличные, сэр, – говорит егерь, беря их в руки. – Всегда здорово отъедаются во время майского лёта подёнок. Что-нибудь упустили, сэр?
– Выпустил обратно несколько маленьких вон там, выше по течению, и упустил одну громадную вот здесь, в этой чёрной канаве. В ней было, должно быть, фунта четыре, и она ушла, пропади она пропадом, вместе с двумя ярдами моего поводка и парочкой первоклассных мушек. Как она могла сорваться, представить себе не могу! – и он принялся пересказывать подробности своей короткой борьбы.
Егерь с трудом подавил улыбку.
– Ах, сэр, – сказал он, – кажется, я знаю, что испортило вам рыбалку. Этим вы обязаны тому самому малому, о котором я вам говорил, или меня зовут не Уильям Годдард.
Затем, выудив из зарослей камыша багор, он стал шарить им под берегом, и вскоре поднял на поверхность некую адскую машину, состоявшую из тяжёлого обрубка дерева около ярда длиной, в который были самым тщательным образом натыканы штуки четыре или пять старых ножей и бритв, а свободное место было унизано ржавыми зазубренными гвоздями.
Том смотрел на это в изумлении.
– Что за дьявольскую штуковину вы достали? – спросил он, наконец.
– Благослови вас Господи, сэр, – сказал егерь, – это всего лишь одна из наших ловушек против сетей, я же вам рассказывал. У меня таких с дюжину будет в самых вероятных местах, и я всё время переставляю их с места на место. А ещё я время от времени затачиваю их напильником на глазах у тех, кто бывает тут на лугах, пускай видят. С тех пор, как хозяин отдал распоряжение установить их, не думаю, чтобы кто-нибудь пробовал ловить тут сетью чаще, чем раз в месяц.
– И не боитесь вы с хозяином ставить такие штуки? – серьёзно спросил Том. – Так ведь можно кому-нибудь руку или ногу наполовину отрезать. А если бы мне вздумалось пойти вброд, чтобы выяснить, что случилось с моей снастью?
– Господи, сэр, я об этом и не подумал, – сказал егерь, смутившись и приподнимая шляпу, чтобы почесать в затылке. – Но, – добавил он, меняя тему, – если вы хотите отвадить этих ловких злодеев от ручья, нужно напугать их чем-нибудь особенным. Чтоб им пусто было, я уж не знаю, что мне с ними делать. Но если бы мы не понатыкали этих штук, то вам бы, сэр, никогда не удалось бы поймать тут пяток таких рыб до завтрака.
– Да не нужны они мне, если нельзя обойтись без этого. Послушайте, егерь, что я вам скажу, эта ваша затея с бритвами заходит слишком далеко. Нельзя калечить людей ради рыбалки. Вы же устанавливаете в своих лесах пружинные ружья* и знаете, к чему это приводит. Почему вы или кто-нибудь из ваших сторожей не покараулите здесь ночью и не поймаете этих браконьеров как мужчины?
 
* пружинное ружьё – весьма негуманное средство борьбы против браконьеров и нарушителей границ частных владений. Это ружьё или обрез, снабжённое устройством, которое спускает курок, если к нему будет приложена соответствующая сила (например, если человек споткнётся о спрятанную в траве верёвку). В Англии подобные приспособления запрещены законом с 1827 г., однако случаи их применения встречались даже в XX столетии.
 
– Так ведь, сэр, хозяин не позволяет мне взять в помощники больше одного сторожа, а тот, что есть, смертельно боится воды, особенно по ночам. Ему уж лучше в лес. Папаша Коллинз (это старуха, сэр, живёт здесь на вересковой пустоши, и уж такая скверная), так вот, она ему однажды сказала, когда он отказался угостить её табачком, а ей хотелось, что падать в воду он будет два раза, а выберется один; и с тех пор бедняга уверен, что ему судьба утонуть. А ещё ведь ночью у реки можно увидеть и услышать всякое странное, не говоря уже про белый туман, из-за которого всякое мерещится, да и ревматизм от него бывает.
– Да, но вы же не боитесь приведений и ревматизма?
– Нет, не думаю, сэр. Только ведь мы разводим фазанов, и сейчас у нас четыре выводка птенцов в ивовой посадке*, да ещё полно молодых зайцев в рощах. Я уже с ног сбился за всем присматривать.
 
* ивовая посадка  –  речь идёт об искусственных посадках ивы на прутья, из которых делали корзины, плетёную мебель и т.п. В некоторых английских деревнях этот промысел представлял собой важную статью местной экономики.
 
– Ещё бы не сбиться, – сказал Том, надевая куртку и беря удочку на плечо, – я бы сам взялся вам помочь, только бросьте вы эти бритвы.
– А хорошо бы было, сэр, – сказал егерь сзади. – Если бы джентльмены иногда караулили по ночам, они бы знали, что работа егеря не одно сплошное удовольствие, если хочешь сберечь в угодьях хорошее поголовье дичи. Это не только пиф-паф из ружья и завтраки под стогами, уж могу вас уверить.
– А где, вы думаете, этот тип, о котором мы говорили, продаёт свою рыбу? – спросил Том после минутного раздумья.
– Я слышал, обычно на рынке в Рединге, сэр. Есть тут один кондуктор почтовой кареты, что проезжает через перекрёсток три раза в неделю, он и сам раньше был известный браконьер там, дальше, на западе, а потом получил это место и теперь вот дудит в своё рожок. Так вот говорят, что он покупает любую дичь от оленя до бекаса и ведёт дела с сельскими парнями по всей дороге.
– А по каким дням бывает рынок в Рединге?
– По вторникам и субботам, сэр.
– А в какое время проезжает почтовая карета?
– В шесть утра, сэр, через перекрёсток.
– А перекрёсток в трёх милях отсюда через поля?
– Где-то так, сэр. Я думаю, дотуда будет минут сорок быстрым шагом.
– Сегодня крупная рыба больше на мушку клевать не будет, – сказал Том после минутного молчания, когда они подходили к дому.
Ветер окончательно стих, на небе не было ни облачка.
– Не раньше наступления темноты, сэр, – и егерь исчез в направлении служб.



Глава 37
В ночном карауле


– Ты можешь делать всё, что тебе угодно, а я намерен довести это до конца.
– А я тебе говорю, пошли, не упрямься.
– Не пойду, мы же только что вышли. Ты что, не слышал? Вурли подначивал меня покараулить ночью, и я сказал, что так и сделаю.
– Да, и я тоже. Но мы же могли передумать! Зачем думать, если нельзя потом передумать? ;; ;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;;; ;;;;;;;;;* – прекрасное греческое изречение, воплощающее в себе здравый смысл.

* (др.-греч.) «всегда надёжнее второе рассужденье». Еврипид, «Ипполит», перевод Иннокентия Анненского.

– Не согласен. Если мы сейчас вернёмся, они только и будут, что насмехаться над нами.
– А если не вернёмся, они будут смеяться в два раза больше. Только представь, они сейчас как раз начинают пул на том сногсшибательном столе. Пойдём, Браун, не теряй свой шанс. Мы с тобой на двоих наверняка выиграем все партии, мы ведь не пили кларета. Твёрдая рука и трезвая голова, ну, ты понимаешь. Это куда приятней, чем просидеть здесь всю ночь на корточках на мокрой траве.
– Очень может быть.
– Но ты не пойдёшь? Послушай, будь благоразумен. А если я останусь здесь с тобой ещё на полчаса, тогда пойдёшь?
– Нет.
– А если на час? Скажем, до десяти?
– Если бы я собирался уходить, то сделал бы это прямо сейчас.
– Так ты не пойдёшь?
– Нет.
– Спорим на соверен, что ты этого браконьера даже не увидишь, и представь, какое настроение будет у тебя завтра утром! Если ты выйдешь к завтраку с пустыми руками, да ещё и с насморком, будет гораздо хуже, лучше уж уйти сейчас. Тогда они точно станут зубоскалить.
– В таком случае, пусть зубоскалят, плевать. Я отсюда уходить не собираюсь.
Собеседник Тома засунул руки в карманы своей охотничьей куртки из пёстрой шерстяной материи, прошёл несколько дюжин ярдов, повернул обратно и ещё пару раз прошёлся туда-сюда повыше того места, где сидел наш герой. Ему не хотелось возвращаться к игрокам в пул одному, поэтому он опять остановился и возобновил разговор.
– Чего ты хочешь добиться, карауля здесь всю ночь, Браун?
– Хочу показать егерю и этим в доме, что мои слова с делом не расходятся. Я сказал, что сделаю это, и сделаю.
– Так ты не хочешь поймать браконьера?
– Дело не в браконьере. Но если он мне попадётся, я его поймаю или, по крайней мере, попытаюсь.
– Слушай, Браун, мне это нравится. Как будто ты сам никогда не занимался браконьерством. Я же помню, как егерь из Уайтхема* чуть не целую неделю караулил у ворот колледжа тебя, Драйсдейла и ещё нескольких.
 
* Уайтхем (Wytham) – маленькая деревушка в трёх милях к западу от Оксфорда. Рядом расположен Уайтхемский лес (Wytham Woods), когда-то принадлежавший графам Абингдонским (Earls ofAbingdon). Ныне это собственность Оксфордского университета, который проводит там биологические исследования.
 
– При чём здесь это?
– При том, что тебе следовало бы проявить участие. Или ты действуешь по принципу «поручи вору поймать вора»?
Том не ответил, и его товарищ продолжал.
– Ну пойдём же, будь умником. Если ты пойдёшь со мной сейчас, мы сможем позже выйти опять, когда остальные улягутся.
– Мы не выйдем, потому что я не зайду. А ты, если хочешь, можешь потом вернуться, я буду здесь поблизости.
Студент в пёстрой шерстяной куртке исчерпал свои доводы и отправился в дом, оставив Тома на берегу реки. Как они туда попали, можно рассказать в двух словах. После утренней рыбалки и беседы с егерем он вернулся в дом, переполненный впечатлениями, и начал разговор на эту тему за завтраком. Его осуждение затеи с ножами и бритвами вызвало весьма оживлённую дискуссию, которая постепенно перешла в обсуждение вопроса, тяжела ли жизнь егеря, пока, наконец, не было сказано что-то насчёт того, что люди у Вурли перегружены работой. Хозяина это очень возмутило, и за словом он в карман не полез. В ходе дискуссии Том заметил (по поводу работы по ночам), что никогда не потребовал бы от другого делать то, чего не стал бы делать сам; среди прочих, его поддержал и обладатель пёстрой шерстяной куртки. В таком случае пусть они попробуют сделать это сами, отпарировал хозяин; это замечание заставило Тома принять решение о сокращении своего визита, и оно же привело его и его союзника на берег реки в ту ночь, о которой идёт речь.
Союзнику, как мы уже видели, хватило одного часа, и Том остался в компании пледа, палки и трубки коротать ночь один.
Безусловно, это была не первая ночь, которую он проводил под открытым небом, и она обещала быть приятной. Был один из самых длинных дней в году, и погода стояла великолепная. Придя за час до наступления темноты, он выбрал местечко, как нельзя лучше подходящее для того, чтобы любоваться вечером.
Он сидел под огромной старой ольхой, одной из нескольких, росших купой на уже описанной узкой полосе земли, которая разделяла основное русло ручья и глубокую искусственную канаву, питавшую заливные луга. Слева от него изумрудно-зелёные луга простирались до огороженного поля пшеницы. Справа бежал ручей, который в этом месте был около пятидесяти футов шириной; по другую сторону ручья были густые заросли, наполовину рощица, наполовину посадки ивы на прутья, окаймлённые у воды высоким и густым камышом. Это было излюбленное прибежище болотных курочек и водяных крыс, чьи ходы видны были дюжинами, как маленькие дверки, открытые на реку, а загадочные тропинки за ними вели дальше, в камышовую чащу.
Солнце садилось за рощей, его косые лучи проходили сквозь неё, дробясь и смягчаясь. Покрытый рябью ручей бежал себе мимо, сонно колыша массу водорослей под водой и на её поверхности; форель под берегами поднималась к поверхности воды, когда в ручей падал какой-нибудь мотылёк или мошка, или блестящий жук; то тут, то там какая-нибудь более резвая по сравнению с прочими собратьями радостно выпрыгивала из воды. Стрижи проносились мимо Тома стайками по пять-шесть штук, описывали круги, пронзительно кричали и мчались прочь над самой водой так быстро, что глаз не мог за ними уследить. Два зимородка вдруг взлетели на корявый ивовый пень ярдах в двадцати ниже по течению – место своей дислокации на время ужина, и сидели там во всём великолепии своих синих спинок и тускло-красных жилеток. Они наблюдали, нацелив на воду внизу свои длинные клювы, придававшие им проницательный вид, и то и дело, как вспышки света, срывались в ручей и снова взлетали на свой насест, делая это, казалось, единым движением. Пара цапель охотилась за рыбой на лугах, и он смотрел, как они вышагивают в своих скромных квакерских сюртуках или тяжело и неторопливо поднимаются на крыло и, издав какой-то потусторонний крик, неуклюже летят домой. Он слышал, как рассекают воздух сильные крылья дикого голубя, а потом с деревьев у него над головой донёсся тихий зов: «Уведи две коровы, Тэффи, уведи две коровы, Тэффи»*, которым, как говорят, эта красивая и коварная птица довела злополучного уэльсца до виселицы. Он лежал не двигаясь, и постепенно из своих дверок в камышах стали выглядывать робкие и грациозные болотные курочки и, не видя причин для страха, изящно вошли в воду и вдруг оказались окружёнными комочками мягкого чёрного пуха, которые то выплывали из камышей, то прятались обратно, изредка подбадриваемые резкими, чистыми родительскими криками «кек-кек!». Весёлые уточки-поганки выныривали посреди ручья, оглядывались по сторонам, задорно и безмолвно кивали ему и ныряли снова. Даже старые хитрые водяные крысы с круглыми чёрными носами и блестящими глазками сидели на бережку, или с важным видом отправлялись поплавать, или задирали кверху хвосты и ныряли как будто бы специально для его развлечения. Довольное мычание время от времени доносилось оттуда, где, радуясь обильному травяному покрову, пасся скот. Казалось, все живые существа беззаботно развлекаются и наслаждаются, каждое на свой лад, последними отблесками заката, которые заставляли рдеть и мерцать весь небесный свод. И, наблюдая за ними, Том благословил свою счастливую звезду за то, что он сейчас на речном берегу, а не в шумной бильярдной, где свет ламп режет глаза и раздаётся стук шаров.
 
* «уведи две коровы, Тэффи» (take-two-cow-Taffy) – звукоподражательная фраза, которой в Англии передают крик дикого голубя. По легенде, уэльсец Тэффи послушался эту птичку и увёл две коровы у англичан, за что и поплатился. Легенда уходит корнями в далёкое прошлое, когда Уэльс был отдельным государством, и между ним и Англией бывали войны, а уж взаимные грабежи были и вовсе обычным делом.
 
Перед тем как стемнело, он вдруг подумал, что хорошо бы ещё раз посмотреть, что и как; положение могло измениться с тех пор, как он выбрал это место перед обедом. Даже с помощью тех сведений, которые ему удалось выжать из егеря, и собственного опыта в таких делах, ему потребовалось несколько часов, чтобы, рыская вверх и вниз по течению, найти поставленную донку. Но он был настойчив, потому что знал, что это – единственная надёжная улика, от которой можно отталкиваться, и, в конце концов, нашёл их несколько. Поставлены они были настолько искусно, что сразу стало ясно, что его противник – первоклассный артист браконьерского жанра. Донки эти наверняка были поставлены в тот же день под самым его носом, на это указывала свежесть наживки. Та, возле которой он решил караулить, стояла под берегом, в нескольких ярдах от купы ольх, под которой он теперь сидел. Возле других не было подходящего укрытия, поэтому он выбрал эту. Здесь он прекрасно спрячется за ближайшим стволом от того, кто в своё время придёт вытаскивать донку. С этой мыслью он встал и, осторожно ступая по самой густой траве, на которой его ноги не оставляли следа, пошёл к берегу и прощупал донку крючком на своей палке. Всё было в порядке, и он вернулся на прежнее место.
А потом наступили летние сумерки, птицы исчезли, и ночная тишина обосновалась на реке, на лугах и в роще, – прохладные и тихие сумерки после жаркого безоблачного дня. Он с удовольствием смотрел, как они охватывают ландшафт, как деревья теряют очертания и превращаются в мягкие чёрные массы, поднимающиеся тут и там из белого тумана, который незаметно подкрался со всех сторон и остановился в нескольких ярдах от него. Звуки смолкли, кроме нежного журчания воды и редкого шороха камышей или листьев у него над головой, когда запоздалое дуновение ветерка пролетало сквозь них по дороге домой, в постель. Ничего не было ни видно, ни слышно; луна ещё не встала, а лёгкий туман прятал от него всё, кроме пары звёздочек прямо над головой. На время внешний мир оставил его в одиночестве, и он обратился внутрь, в себя.
Сначала всё было очень даже хорошо; он накинул на плечи плед, прислонился к дереву и позволил себе маленькое самовосхваление. В этом одиноком ночном карауле было нечто необычное, отдающее приключениями и поэтому обладающее некоторым очарованием для юнца двадцати одного года от роду, к тому же сознание того, что он не нарушил своё слово и как сказал, так и сделал, в то время как другие пошли на попятный, было решительно приятно.
Но этого чувства удовлетворения хватило ненадолго. Становилось скучно, ночь делалась чересчур прохладной, и скоро ему стало неуютно. Постепенно у него начали закрадываться сомнения, а правильно ли он поступил, взяв на себя эту задачу? Некоторое время он гнал их от себя, стараясь думать о другом. Близость Инглборна, который был в каких-то двух милях отсюда, напомнила ему о прошлом лете; он задумался о том, как поладит при встрече со своей кузиной. Наверное, он увидится с ней завтра же, времени терять он не собирался. Хорошо ли она его примет? Много ли расскажет о Мэри?
В последнее время у него появилась на это довольно твёрдая надежда, но полное одиночество и тишина туманной ночи, когда он сидел вот так совсем один, вдали от человеческого жилья, надеждам не очень-то способствовали. Им начало овладевать тоскливое и мрачное настроение – всё больше и больше по мере того, как проходили минуты, а тишина и одиночество давили всё тяжелее. Он сам подивился своему угнетённому состоянию и попытался вспомнить, как приятно проводил другие ночи на свежем воздухе. Ах, но ведь раньше у него всегда был товарищ на расстоянии оклика и какое-нибудь занятие – ловля раков, ночная охота на птиц или что-нибудь в этом роде! Должно быть, сегодня ему так тяжело из-за того, что нечем заняться. Усилием воли он сбросил с себя подавленность. Он пошевелился и начал напевать себе под нос, чтобы развеять тишину; потом встал и начал ходить туда-сюда, чтобы это состояние не овладело им вновь. Если бы вдруг налетел ветер, буря, пошёл бы ливень, – он был бы рад чему угодно, лишь бы только оно производило звук и движение!
Но ничего такого не случилось, а от движения и звуков, производимых им самим, толку было немного. Кроме того, ему пришло в голову, что это хождение взад-вперёд может повредить цели его караула. Пока он двигается, никто сюда и близко не подойдёт; к тому же вполне возможно, что он уже успел оставить следы, которые тот, кто поставил донки, сумеет заметить ещё издали, если этот хитрец ждёт дневного света, и тогда он вообще сюда не придёт.
Поэтому он снова уселся на старое место и крепко прижался спиной к ольховому стволу, как будто бы для того, чтобы придать себе устойчивости и не дать беспокойным мыслям подкрасться сзади. Сидя в этой оборонительной позе, он убеждал сам себя в том, что нелепо впадать в такое подавленное состояние из-за случайного сочетания места, темноты и тишины; но никакие приводимые им доводы не меняли факта. Он почувствовал, что враг наступает снова, и в поисках поддержки ухватился за мысль, что он выполняет свою задачу, держит слово, делает то, что сказал; на время это принесло ему некоторое облегчение. Он заставлял себя всё время думать о своей задаче; но увы, даже здесь, в этой его последней твердыне, враг начал заходить с фланга, и его позиция становилась с каждой минутой всё менее пригодной для обороны.
В последнее время он приобрёл вредную привычку подвергать самого себя перекрёстному допросу по поводу всего, что бы ни делал. Он сам привязывал себя к шесту, как петуха на масленицу*, и забрасывал безжалостными «почему?» и «для чего?» Привычку эту он считал по-настоящему вредной, лишающей человеческую жизнь всяческого покоя – безжалостная, бессонная привычка, всегда готовая взять над ним верх; но он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь она преследовала его с такой злобной настойчивостью, как в ту ночь.
 
* как петуха на масленицу – здесь имеется в виду старинная народная забава, которая заключалась в том, что петуха привязывали к шесту и забивали насмерть, швыряя в него по очереди тяжёлыми палками (cock throwing). Государство и церковь боролись против этого отвратительного обычая, и к началу XIX столетия он уже почти не практиковался, хотя отдельные случаи встречались вплоть до 40-х годов XIX  столетия.
 
И вот теперь это его дотошное «я», которое никогда невозможно было долго игнорировать, начало допрашивать его о том, что касалось сегодняшней ночи. Эта его драгоценная задача, о выполнении которой он думал с такой гордостью, из-за которой он в глубине души торжествовал над другими, потому что они не взяли её на себя или взяли и бросили, – что это, в сущности, было такое?
«Зачем я здесь? Для чего сюда пришёл?» Это были щекотливые вопросы. Он несколько раз пытался дать ответы на них и перебирал их в уме один за другим до тех пор, пока не оказался вынужден признать, что пришёл сюда ночью частично из-за задетого самолюбия, частично – из гордости, и что его целью (помимо удовольствия думать о себе лучше, чем о своих ближних) было, если уж на то пошло, поймать браконьера. «Поймать браконьера? А какое ему дело до браконьера? Если бы изловили всех браконьеров, то он и сам оказался бы в их числе». Неприятное напоминание об этом факте он совсем недавно услышал от своего приятеля в пёстрой шерстяной куртке – парфянская стрела*, которую тот бросил через плечо на прощание, попала в цель. «Но ведь, – доказывал себе Том, – когда он браконьерствовал, это было совсем другое дело, он охотился просто ради забавы, сама дичь была ему ни к чему, только спорт, – не то, что те, кто зарабатывает на этом деньги, как тот тип, о котором рассказывал егерь». «Почему же это другое? В чём разница? А если разница есть, то в его ли она пользу?» Не желая понимать этот намёк, он привёл новый аргумент: «Браконьеры всегда были самыми большими негодяями во всей округе, это паразиты, с которыми необходимо бороться». «Возможно – но он и сам принадлежал к ним в своё время, и не ему бросать в них камни. К тому же сам он всегда занимался браконьерством просто бездумно. С чего же он взял, что у других худшие мотивы?»
 
* парфянская стрела – неожиданный выпад противника, который, казалось бы, уже побеждён в споре. Это выражение пришло во многие европейские языки, в том числе в русский и английский, из латыни. Парфянское царство находилось в Передней Азии. В столкновении с римлянами парфянская конница разбила римское войско, применив следующий тактический приём: парфяне притворялись, что отступают, а потом поворачивались и на скаку осыпали противника дождём стрел, что, по мнению римлян, было верхом коварства.
 
Он продолжал так и этак поворачивать этот вопрос у себя в голове, и ему становилось всё более неловко, и всё менее он был способен ответить на простой вопрос «Какое право ты имеешь находиться здесь и брать на себя такие поручения?» так, чтобы ответ удовлетворил его самого.
Он во второй раз поднялся и стал ходить взад и вперёд, но это помогло не больше, чем в первый. Перемена позы и движение не вызволили его из затруднения. Тогда он продвинулся ещё на шаг. Если он не имеет права находиться здесь, то не лучше ли пойти в дом и так и сказать, и отправиться спать вместе с остальными? Нет, этого ему не позволяла гордость. Но если он не может пойти в дом, почему бы ему не пойти в какой-нибудь амбар или сарай, никто об этом не узнает, да он и не давал слова всю ночь находиться на одном месте? Это было соблазнительное предложение, и он чуть было не поддался на него сразу же. Пока он колебался, ему в голову пришли новые мысли, подтверждающие правильность предыдущей. Что, если он останется здесь, и явится целая шайка браконьеров? Он знал, что среди них есть отчаянные люди. Оружия у него нет, что он может им противопоставить? Ничего; зато его могут искалечить на всю жизнь в ночной драке из-за дела, которое его вообще не касается, а то и убить. Он остановился и долго и мучительно прислушивался.
С каждым мгновением тишина одолевала его всё сильнее и сильнее, а рассудок всё больше и больше сдавал позиции. Какая это была тишина! Огромная, безграничная, бесформенная. Тишина пустого дома не шла с ней ни в какое сравнение – там, по крайней мере, он ощущал бы какие-то границы, стены, пол, потолок; там когда-то жили и работали люди, пусть даже сейчас их там не было. А это была тишина громадного, беспредельного внешнего мира, где вокруг него и над ним не было ничего, кроме воздуха и пространства, а под ним – земли, и тишина эта становилась раздражающей, невыносимой, ужасной! Эта великая тишина, казалось, говорила ему: «Ты один, один, один!», и раньше он никогда не знал, сколько ужаса таится в этой мысли.
Чем больше он так стоял, тем сильнее овладевало им это наваждение, и всё же он не в силах был двинуться с места; и странное, дикое чувство страха – несомненного физического страха, от которого колотилось сердце, и дрожали руки и ноги – овладело им. Он был готов закричать, упасть на землю, бежать куда-то – и всё же стоял неподвижно и слушал.
В любой панике рано или поздно наступает критический момент. Жуткое, дикое шипение и храп, исходившие, как ему показалось, прямо из воздуха над его головой, заставили его вздрогнуть и отпрыгнуть, так что он, по крайней мере, снова стал владеть своими руками и ногами, хотя едва ли это принесло бы ему много пользы, если бы в следующее мгновение появилось привидение или хобгоблин*, как он того почти ожидал. За этим последовал хриплый визг, который, казалось, летел к нему через луг на противоположной стороне, всё ближе и ближе. Он глубоко вздохнул, потому что звук этот был ему хорошо знаком – это всего лишь кричали совы.
 
* хобгоблин (hobgoblin) – в английском фольклоре волшебное существо вроде домового или лешего.
 
Простое осознание присутствия здесь каких-то живых существ, даже если это всего лишь совы, привело его в себя. А тем временем встала луна, своенравный туман рассеялся, и он стал различать священных птиц*, летающих туда-сюда над лугом и мелководьем с регулярностью дрессированных пойнтеров.
 
* священные птицы – сова считалась священной птицей богини Афины.
 
Он снова рухнул под деревом и тут подумал о своей трубке. Странное дело, но он не вспомнил об этом своём товарище ни разу с тех пор, как стемнело. Он вытащил её, но закурил не сразу. Ничто не выдало бы его присутствия с такой вероятностью, как табак. Так-то оно так, но лучше всё, что угодно, чем ещё один подобный ужас. «Была ни была, – подумал он, – даже если я спугну всех браконьеров в Беркшире». И он раскурил трубку и с её помощью стал снова обдумывать возможность отступления.
После острой внутренней борьбы он решил остаться и довести дело до конца. Он стал бы презирать себя, если бы сдался сейчас. Если он уйдёт с этого места до утра, мотивом будет обыкновенная трусость. Возможно, у него нашлось бы пятьдесят веских причин для того, чтобы уйти отсюда, но если он уйдёт, то из-за страха и ни из-за чего больше. Может быть, приходить сюда было глупо и неправильно, но уйти отсюда теперь будет глупо и неправильно наверняка. «Страх никогда не подсказывает верных решений, – резюмировал он про себя, – поэтому я останусь здесь, и будь что будет. Кажется, худшее уже позади. Я перепугался до чёртиков, что и говорить. Ну-ка, ну-ка, а не я ли сегодня утром смеялся над сторожем, который боится провести ночь на берегу реки? Ну, теперь его очередь смеяться, если бы только он знал об этом. Сегодняшней ночью я получил, по крайней мере, один урок; не думаю, что теперь я буду когда-нибудь строго судить трусов».
К тому времени, когда он докурил трубку, он снова стал самим собой и даже, несмотря на сырость, захотел спать, потому что принял, наконец, окончательное решение, и нервы его успокоились. Поэтому он как можно плотнее завернулся в свой плед, выбрал местечко помягче и погрузился в чуткий сон, который продолжался урывками всю короткую летнюю ночь. Спал он плохо, беспокойно, сознание ни на мгновение полностью не покидало его, он часто просыпался, но всё же это было благословенное избавление от самокопания и страхов первой половины ночи.
Наконец он вздрогнул и проснулся. Он почувствовал, что стало холоднее и, кажется, светлее. Он распрямил затёкшие руки и ноги и сел. Да, безусловно, становилось светлее, потому что, достав часы, он сумел различить цифры на циферблате. Вот-вот должен был наступить рассвет, а его ночной караул кончился. Ничего из него не вышло, кроме того, что он страшно перепугался, впрочем, теперь он был вполне в состоянии посмеяться над этим; наверное, ничего уже и не выйдет, но он справился с поставленной перед собой задачей и не уклонился от её выполнения, и это было приятно. Он завёл свои часы, потому что забыл сделать это с вечера, а потом встал, отбросил в сторону влажный плед и сделал несколько махов руками, чтобы восстановить кровообращение. Белый месяц бледно светился высоко в небе, а звёзды он едва мог различить, так быстро бледнели они по мере того, как на северо-востоке всё сильнее и шире разгоралось зарево.
Забыв на мгновение цель своего ночного бдения, он уже подумывал о долгой утренней рыбалке и повернулся, чтобы захватить плед и отправиться в дом за удочкой, как вдруг ему послышался треск, с которым ломается сухое дерево. Он внимательно прислушался, и в следующее мгновение этот звук послышался опять, довольно далеко, но совершенно явственно в полной утренней тишине. Ниже по течению двигалось какое-то живое существо. Прислушавшись ещё мгновение, он убедился, что звуки доносились от изгороди ярдах в ста ниже по течению.
Он видел эту изгородь раньше; вчера егерь заделал в ней отверстие в том месте, где она подходила к воде, кусками старого плетня и сухими ветками колючих кустов. Он спрятался, вытянувшись за стволом ольхи, и осторожно выглядывал из-за него в ту сторону, из которой доносились звуки. Сквозь туман ему удавалось различить саму изгородь, но ничего больше.
Потом потрескивание послышалось снова, и теперь он уже был уверен, что это человек пытается пробиться через сооружённую егерем баррикаду. Ещё через мгновение он увидел, как какая-то фигура прыгнула от изгороди на полоску земли, на которой стоял он сам. Сердце его забилось как молот, он поспешно убрал голову за ствол и стал ждать приближения незнакомца. Через несколько секунд ожидание сделалось невыносимым, потому что тишина опять стояла полная. Он выглянул из-за дерева во второй раз, и теперь смог разглядеть человеческую фигуру, которая остановилась у воды чуть повыше изгороди и вытягивала донку. Этого ему оказалось достаточно, он снова спрятался и постарался не высовываться из-за дерева; теперь он был уверен, что враг егеря, тот самый, за которым он пришёл, тут как тут! В следующий раз он остановится возле донки, которая поставлена в нескольких ярдах от того места, где спрятался Том. Схватка, которой он так желал, была на носу! С минуту все сомнения прошедшей ночи боролись в его мозгу; но он подавил их и приготовился к драке, всё его тело дрожало от возбуждения, и кровь бурлила в жилах с такой силой, что, казалось, сейчас их разорвёт. Следующая минута превратилась в такое испытание выдержки, какого у него не было ещё никогда в жизни, и звук крадущихся шагов на траве стал для него просто спасением. Шаги остановились, он услышал, как человек наклоняется, потом какое-то движение в воде, а потом шум, как будто на берегу билась вытащенная рыба.
Момент настал! Он выскочил из-за дерева и в следующее мгновение оказался над наклонившейся фигурой браконьера. Но прежде чем успел схватить его, тот бросился на него самого и обхватил. Они сразу же оказались в плотном захвате. Распрямившийся браконьер был слишком близко, чтобы его можно было схватить за воротник и оттащить. Ударить на таком расстоянии тоже было невозможно, это было отчаянное испытание силы и выносливости.
Том сразу же понял, что возможностей у него немного. Он чувствовал силу тела, которое держал в захвате, когда упирался подбородком ему в плечо, выгибал спину и напрягал каждый свой мускул, чтобы опрокинуть его назад, но тщетно. Всё, что ему удавалось – это удержаться на ногах самому; но он чувствовал, что его дело ещё может выгореть. Они стояли, покачиваясь, на краю канавы, втаптывая в землю траву и цветы и тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. Малейшая ошибка, неудачная точка опоры для ноги, не выдержавшая напряжения мышца, –  и всё будет кончено, они полетят вниз – вот только кто окажется сверху?
Браконьер наступил на что-то мягкое, Том сразу же почувствовал это и, бросив вперёд весь свой вес, рассчитывал на победу, но он рассчитал без хозяина. Приведя себя в прежнее положение изгибом тела, из-за которого они оказались ещё ближе друг к другу, браконьер завёл свою ногу за ногу Тома и поставил подножку, которая живо напомнила ему борьбу его детства. Эта мысль как вспышка пронеслась у него в голове за то мгновение, которое они ещё топтались на краю, а потом с тяжёлым плеском плюхнулись в глубокую чёрную канаву, по-прежнему сцепившись друг с другом.
Холодная вода сомкнулась над ними, и какое-то мгновение Том не ослаблял свою хватку. Над водой или под водой – всё равно, сдаться первым он не мог. Но глоток воды, шум в ушах и ощущение удушья привели его в чувство, поспособствовали этому и мысли о матери и Мэри и о том, как он любит этот славный мир там, наверху. Безумие и бесполезность утопления в канаве из верности слову виделись ему так же ясно, как будто бы он всю свою жизнь ни о чём больше не думал; он разжал свой захват и почувствовал большое облегчение, обнаружив, что его товарищ по купанию, кажется, жаждет расстаться с ним не менее, изо всех сил поплыл к поверхности и ухватился за берег, тяжело дыша и совершенно обессилевший.
Его первой мыслью было обернуться в поисках своего противника. Браконьер тоже был у берега, в нескольких футах от него. Его кепка свалилась во время борьбы и, поскольку все шансы остаться неузнанным были потеряны, он тоже повернулся, чтобы довести это дело до конца.
– Господи, Гарри, это ты?
Гарри Уинбурн не ответил; оба вытащили ноги из илистого дна и вскарабкались на берег, а потом, как будто побуждаемые общим инстинктом, сели каждый там, где выбрался, мокрые, с глупым видом, и посмотрели друг на друга. Наверное, двух более опешивших подданных Её Величества невозможно было найти в тот момент ни в одном из  уголков Соединённого Королевства.




Глава 38
Мэри в Мэйфере


В ту самую ночь, которую наш герой провёл на берегу реки с результатами, описанными в предыдущей главе, состоялся большой бал на Брук-стрит в Мэйфере. Был разгар сезона, и, разумеется, балы, концерты и праздники всех видов и сортов проходили во всех частях этого Великого Вавилона, но мероприятие, о котором пойдёт речь, было главным событием этого вечера. Осведомлённые люди, случись вам встретиться с ними и навести справки в течение предыдущих десяти дней, сказали бы вам сразу же, что Брук-стрит – это то место, где каждый, кто вообще где-нибудь бывает, просто обязан провести несколько часов между одиннадцатью и тремя именно в эту самую ночь. А уж если вы туда не идёте, то лучше сидите себе тихонько у себя в клубе или дома и вообще не говорите о том, что были куда-то приглашены.
В течение дня над тротуаром у входа был натянут огромный тент, а с приближением вечера усталые коммерсанты и юристы, возвращавшиеся из Сити, а также наездники и кучера, возвращавшиеся из Гайд-парка, могли видеть, как люди от Холланда расстилали на тротуаре красный драгет*, как подъезжали  и уезжали повозки от Гантера, а полиция «пошевеливала» уличных мальчишек, служанок и прочих любопытных представителей масс, которые останавливались, чтобы поглазеть на все эти приготовления.
 
* драгет – грубая шерстяная материя для половиков.
 
Потом в комнатах зажёгся свет, и яркое сияние чистого белого цвета полилось на улицу из не зашторенных окон бальной залы, и в дом вошли музыканты со своими инструментами. Затем, после небольшой паузы, стали подъезжать кареты немногих близких друзей, приехавших рано в соответствии с желанием хозяйки, и кэбы ровесников старшего сына, из которых стали появляться гвардейцы, чиновники министерства иностранных дел и прочая танцующая молодёжь самой приятной наружности. У дверей снова собралась толпа, и на сей раз она являла собой более печальное зрелище для тех, у кого было время на неё смотреть; в ней тут и там попадались мужчины с болезненными, изнурёнными лицами, а одетые с дешёвым шиком женщины, крикливые и уже распространяющие запах пива и джина, с шутками и прибаутками пытались протиснуться вперёд через напудренных лакеев и факельщиков в красных жилетах, так что с ними едва могли справиться полдюжины констеблей, посланные сюда с особым заданием поддерживать порядок во время этого важного события.
Затем кареты стали подъезжать одна за другой, и к одиннадцати часам их вереница наполовину опоясала Гросвенор-сквер и двигалась со скоростью шага в направлении огней, музыки и криков на улице. В середине этой вереницы находился комфортабельный фаэтон нашего старого знакомого мистера Портера, в углах которого расположились они с женой, а между ними на самом краешке примостилась мисс Мэри. Её белое муслиновое платье, украшенное веточками вереска, было аккуратно расправлено с обеих сторон на коленях у родителей, а сама она была полна приятного трепета от нетерпения и возбуждения.
– Как медленно сегодня едет Роберт, мама! Так мы никогда туда не доедем.
– Он не может ехать быстрее, дорогая. Впереди нас ещё одна карета.
– Почему бы им не ехать побыстрей? Интересно, мы встретим там много знакомых? Как ты думаешь, у меня будут партнёры для танцев?
Не дожидаясь ответа матери, она стала перечислять имена своих знакомых, которые, как ей было известно, тоже там будут, и сетовать на судьбу из-за того, что пропустит первые танцы. Нетерпение и возбуждение, овладевшие Мэри, были вполне естественны. Этот бал был не то, что другие. Для лондонского сезона он был как великая битва по сравнению с мелкими стычками, и она ощущала всю важность момента.
Светская жизнь мистера и миссис Портер уже много лет назад свелась к тихим дружеским обедам, на которых они не видели почти никого, кроме своих друзей и ровесников. Обычно они уезжали из Лондона ещё до того, как сезон был в разгаре, и совершенно выпали из бального общества. Когда Мэри начала выезжать в свет, им пришлось полностью изменить свой образ жизни. Ради неё они провели зиму в Риме, а теперь, вернувшись домой, подбирали нити старых знакомств и связей и с готовностью шли на все неудобства, связанные с возвращением к давно забытым привычкам. Бал этот давал человек, известный в политическом мире, богатый, умный, с хорошими связями и весьма влиятельный. Он был старым школьным товарищем мистера Портера, и дружба между ними никогда не прерывалась, несмотря на то, что в жизни их пути разошлись. Теперь, когда нужно было вывозить Мэри, дом на Брук-стрит был одним из первых, куда обратились Портеры, и это приглашение на бал явилось одним из первых результатов.
Если уж говорить начистоту, то ни отец, ни мать Мэри не разделяли её восторга, пока они мало-помалу подъезжали туда, где им нужно было высаживаться из кареты. Они с большим удовольствием направились бы в какое-нибудь менее впечатляющее место, где можно спокойно подъехать к двери и где их не смущали бы крики слуг, передающих от одного к другому их фамилию. Однако после первого замешательства, когда они поклонились любезной улыбающейся хозяйке и прошли в комнаты, уже достаточно заполненные народом, их смущение начало проходить, и они смогли до определённой степени наслаждаться красотой зрелища из своего тихого уголка. Мисс Мэри недолго обременяла их своим присутствием. Она не пробыла в бальной зале и двух минут, как её нашёл старший сын хозяев и пригласил на следующий вальс. Они встречались уже несколько раз и были в наилучших отношениях; свежесть и веселье, пронизывающие всю её внешность и манеру поведения, и явное удовольствие её партнёра, когда они смеялись и болтали во время пауз, быстро привлекли к себе внимание молодых людей, которые начали спрашивать друг у друга: «С кем это танцует Норман?» и выражать различными восклицаниями, в зависимости от темперамента, своё восхищение её лицом, фигурой и платьем.
Когда они возвращались к миссис Портер, Нормана не раз потянули за рукав, и он попросил разрешения представить сначала одного своего друга, а потом ещё нескольких.
Мэри полностью отдалась очарованию происходящего. Ей ещё никогда не приходилось бывать в местах, где комнаты настолько хорошо освещены, с таким полом, с такой замечательной музыкой и таким множеством красивых и хорошо воспитанных по виду людей, и она наслаждалась всем этим до глубины души. Она танцевала, смеялась, болтала и очаровывала партнёра за партнёром, пока, наконец, не стала привлекать внимание кое-кого из тех недоброжелательных людей, которые найдутся в любой бальной зале и которые не могут простить чистое, жизнерадостное, непосредственное веселье, уносящее в своём сверкающем потоке всех, кроме них самих. Так Мэри меняла партнёров, до которых нам нет никакого дела, пока, наконец, молодой гвардейский лейтенант, только что протанцевавший с ней второй танец, не подвёл к ней своего друга и не попросил разрешения представить его:
– Мисс Портер – мистер Сен-Клу.
Затем, после обычных предварительных формальностей, Мэри вновь оставила родителей и встала рядом со своим новым партнёром.
– Я полагаю, это ваш первый сезон, мисс Портер?
– Да, мой первый в Лондоне.
– Я так и подумал. И вы только что приехали в город?
– Мы вернулись из Рима шесть недель назад, и с тех пор мы в городе.
– Но я уверен, что нигде не видел вас до сегодняшнего вечера. Вы мало выезжали?
– Что вы, много. Папа и мама так добры, и мы бываем на всех балах, куда нас приглашают, потому что я люблю танцевать.
– Как странно! А между тем я совершенно уверен, что запомнил бы вас, если бы мы уже встречались в городе в этом году.
– Что же тут странного? – спросила Мэри, смеясь. – Лондон очень большой город, вполне естественно, что два человека могут долго в нём жить, не встречаясь.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь. Вы очень скоро обнаружите, что Лондон очень мал – по крайней мере, что общество очень мало, и будете отлично знать всех в лицо – я имею в виду всех, кто принадлежит к обществу.
– Должно быть, у вас замечательная память!
– Да, у меня хорошая память на лица, и, кстати говоря, я уверен, что где-то видел вас раньше, но знаю, что не в городе, и не могу вспомнить, где. Но для того чтобы знать всё общество в лицо, хорошую память иметь необязательно; вы встречаетесь с ними почти каждый вечер; да и запомнить нужно всего две или три сотни лиц. К тому же есть что-то такое во взгляде людей и в том, как они входят в комнату и как стоят, что сразу же говорит вам, принадлежат ли они к тем, ради кого следует беспокоиться.
– Ну, мне это непонятно. Мне кажется, что я в водовороте лиц, а запомнить их я совершенно не в состоянии.
– Вы скоро привыкнете. К концу сезона вы увидите, что я прав. Вам следует специально заняться этим, а то иначе вы никогда не сможете чувствовать себя в Лондоне как дома.
– В таком случае мне не следует терять времени даром. Полагаю, мне нужно знать всех, кто здесь присутствует?
– Почти.
– А я не знаю имён дюжин людей.
– Вы позволите мне дать вам урок?
– О да, я буду вам очень признательна.
– Тогда давайте встанем вон там и будем заниматься ими по мере того, как они проходят мимо нас ужинать.
Они встали возле двери бальной залы, и он заговорил, то и дело обмениваясь кивками и замечаниями с проходившими мимо, в то время как поток гостей устремился к напиткам и мороженому, а затем обратно, и с его языка слетали вместе с именами его многочисленных знакомых и краткие зарисовки их характеров, а также их странности и причуды. Это очень забавляло Мэри, и у неё не было времени задуматься над тем, что его замечания по большей части полны недоброжелательности, а у него хватало ума не выходить из границ того, что сам он считал самыми невинными высказываниями.
– Ну, уж этого-то вы, конечно, знаете, – сказал он, когда мимо них прошёл пожилой мужчина с военной выправкой и звездой.
– Да, то есть я имею в виду, что знаю его в лицо. Я видела его в прошлом году в Оксфорде на Дне Поминовения. Ему тогда присвоили почётную степень после его возвращения из Индии.
– В Оксфорде? Так вы присутствовали на Дне Поминовения?
– Да. Бал по случаю Дня Поминовения был первым публичным балом, на котором я танцевала.
– А! Тогда всё понятно. Должно быть, тогда я вас и видел. Я же говорил вам, что мы уже встречались. Я был совершенно в этом уверен.
– Как! Значит, и вы были там?
– Да. Как видите, я имел честь присутствовать на вашем первом балу.
– Но до чего же удивительно, что вы меня запомнили!
– Вы так думаете? Есть лица, забыть которые невозможно, увидев хотя бы раз.
– Ах, милый Оксфорд, как я рада, что вы тоже его знаете!
– Я знаю его, возможно, слишком хорошо для того, чтобы разделять ваш энтузиазм.
– Что вы имеете в виду?
– Я провёл там почти три года.
– Как, в прошлом году вы учились в Оксфорде?
– Да. Ко Дню Поминовения я уже не был студентом, но приехал на торжества и рад этому, потому что теперь у меня будет хотя бы одно приятное воспоминание об этом месте.
– Не понимаю, как можно не любить этот город! А из какого вы колледжа?
– Да вы говорите прямо как выпускник. Из колледжа Св. Амвросия.
– Св. Амвросия? Это же мой колледж!
– В самом деле? Жаль, что нам не пришлось учиться там вместе.
– Я имею в виду, что на День Поминовения мы почти что жили там.
– Значит, у вас там кто-то из родственников?
– Не то чтобы родственник. Очень дальний.
– Можно поинтересоваться, как его зовут?
– Браун. Вы с ним знакомы?
– Да. Но мы вращались в разных кругах. Он, я полагаю, занимался греблей?
Она почувствовала, что теперь он пристально за ней наблюдает, и с большим трудом сумела сохранить спокойствие. Да и то, скрыть своё смущение ей удалось не вполне, она опустила глаза и слегка покраснела, сделав вид, что занята своим букетом. Ей очень хотелось продолжить этот разговор, но что-то в манере партнёра удерживало её от этого. Она решила небрежно вернуться к этой теме, если они встретятся ещё раз, когда будут лучше знакомы. Тот факт, что он тоже из колледжа Св. Амвросия, сразу расположил её к нему, и ей захотелось узнать его поближе. Но в тот момент она почувствовала, что нужно сменить тему разговора; поэтому, подняв глаза, она посмотрела на первых попавшихся людей, которые проходили мимо, и спросила, кто они такие.
– Да никто, вероятно, избиратели или что-то в этом роде.
– Я не понимаю.
– Видите ли, сегодня мы с вами находимся в политическом доме. Поэтому мы можем классифицировать людей, которых никто не знает, как назойливых десятифунтовиков* или что-то в этом роде, которые могли бы создать осложнения во время следующих выборов, если бы их не пригласили.
 
* десятифунтовик (ten-pounder) – по Акту о Реформе 1832 года (Reform Act 1832) для избирателей был введён имущественный ценз в 10 фунтов стерлингов, что значительно увеличило численность электората.
 
– Значит, вы не включаете их в общество?
– Никоим образом.
– И мне не стоит беспокоиться и запоминать их лица?
– Конечно же, нет. Это осадок, мусор, который встречается практически в любом доме. На приёмах в этом доме встречается политический мусор. А завтра вечером у леди Обри – надеюсь, вы там будете?
– Нет, мы с ней незнакомы.
– Мне очень жаль. Так вот, там будет мусор научный; а в других домах можно встретить каких-то странных художников и писак. Собственно говоря, попасть на приём, где ничего такого нет – редчайшая вещь в мире, да и, в конце концов, наблюдать повадки различных видов довольно забавно.
– Ну, на мой взгляд, этот мусор, как вы его называете, выглядит точно так же, как все остальные. Я уверена, что эти люди – леди и джентльмены.
– Очень может быть, – сказал он, подняв брови, – но по ним с первого же взгляда видно, что они не принадлежат к обществу. Вот опять, смотрите сами. Сразу видно, что это избиратели.
К ужасу Сен-Клу, эти избиратели направились прямиком к его партнёрше.
– Мэри, дорогая! – воскликнула леди, – где же ты была? Мы потеряли тебя после последнего танца.
– Я всё время стояла здесь, мама, – сказала она и затем, выскользнув из руки своего бывшего партнёра, слегка ему поклонилась и прошла в бальную залу вместе со своими родителями.
Сен-Клу закусил губу и, глядя им вслед, шёпотом себя выругал. «Какой же я чёртов идиот, что сразу не догадался, что её родители наверняка окажутся чем-то в этом роде! – подумал он. – Клянусь Юпитером, сейчас же пойду к ним и всё улажу, прежде чем эта маленькая кокетка успеет сообразить, что к чему!» Он сделал два шага по направлению бальной залы, но потом передумал, а может быть, ему изменило мужество. Во всяком случае, он повернул обратно и направился к буфету, где присоединился к компании молодых джентльменов, которые угощались изысканными маленькими пирожками и салатами и совершали обильные возлияния кларетом со льда и крюшоном из шампанского. Среди них был тот гвардеец, который представил его Мэри. Подошедшего Сен-Клу он встретил словами:
– Ну, Сен-Клу, надеюсь, ты помнишь, что за тобой должок?
– Это за то, что ты спихнул на меня свою партнёршу? Вот уж действительно!
– Провалиться тебе! – сказал гвардеец. – Можешь притворяться сколько угодно, но ты же мне проходу не давал, пока я не представил тебя ей.
– Вы говорите о девушке в белом муслиновом платье с листьями папоротника в волосах? – спросил другой.
– Да. И что ты о ней думаешь?
– Думаю, что чертовски привлекательна. Послушай, ты не можешь меня представить? Говорят, у неё есть деньжата.
– Не могу сказать, что она так уж мне понравилась, – сказал Сен-Клу, действуя в соответствии со своим принципом, что лучше солгать, чем показать свои истинные мысли.
– Да ну? – сказал гвардеец. – А мне её фигура нравится больше, чем у любой другой дебютантки этого сезона. А как танцует! Попробуй, сам увидишь.
И они продолжали в том же духе обсуждать Мэри и других своих партнёрш, точно так же, как если бы это были скаковые лошади, пока не решили, что подкрепились достаточно, чтобы приступить к новым трудам. Тут компания распалась, и они стали по двое, по трое возвращаться в бальную залу.
Сен-Клу присоединился к гвардейцу и вернулся к прежней теме.
– Похоже, она произвела на тебя впечатление, –  начал он. – Давно ты её знаешь?
– Около недели – до сегодняшнего вечера я встречался с ней один раз.
– Ты знаешь её родителей? Кто её отец?
– Простой такой старикан – по ней не скажешь – но я слышал, что он очень платежеспособен.
– Сыновья есть?
– Не знаю. А ещё говоришь, что это она на меня произвела впечатление, Сен-Клу. А вот и она, попробую пригласить её ещё на один вальс.
Гвардейцу сопутствовал успех, и он унёсся с Мэри прочь от её родителей, которые стояли рядом, глядя на танцующих. Сен-Клу оглядел их, разыскал хозяйку и попросил её представить его мистеру и миссис Портер, попутно выяснив некоторые подробности относительно того, кто они такие. Представление последовало через минуту, хозяйка была рада, что хоть кто-то захотел поговорить с Портерами, которые были чужими среди остальных её гостей. Оставляя их, она улучила момент и прошептала на ухо миссис Портер, что у этого молодого человека прекрасные связи.
Сен-Клу даром времени не терял. Он изо всех сил старался угодить, язык у него был подвешен хорошо, а поскольку он обладал редким самодовольством, то ему не приходилось преодолевать смущение или застенчивость, и он сразу же сумел понравиться родителям Мэри. Когда она вернулась к ним после вальса, то обнаружила его, к немалому своему изумлению, погружённым в разговор со своей матерью, которая с удовольствием слушала его светскую болтовню. Сначала он сделал вид, что её не замечает, а потом попросил миссис Портер формально представить его своей дочери, хотя он уже имел честь с ней танцевать.
Мэри стала вести себя с ним в самой строгой и холодной своей манере и подумала, что в жизни не слыхала о подобной наглости. Стоять и так фамильярно беседовать с её матерью после той оплошности, которую он допустил, – это было чересчур даже для её характера. Она пошла танцевать ещё раз и по возвращении обнаружила, что он всё ещё там; на сей раз он развлекал мистера Портера политическими сплетнями. Неблагоприятное впечатление начало рассеиваться, и вскоре она решила не делать выводов на его счёт, пока не узнает его получше.
Через какое-то время он снова пригласил её танцевать, и они встали в кадриль. Она стояла рядом с ним, глядя прямо перед собой и не говоря ни слова, и думала, как же он теперь сумеет начать разговор. Он недолго заставил её себя ждать.
– Какие очаровательные люди ваши родители, мисс Портер! – сказал он. – Я так рад, что меня им представили.
– В самом деле? Вы очень добры. Нам следует чувствовать себя польщёнными тем, что вы решили заняться нашим изучением. Надеюсь, вы найдёте это занимательным.
Услышав эту отповедь, Сен-Клу слегка смутился и был очень рад, что именно в этот момент его позвали для второй фигуры кадрили. К тому времени, как он опять оказался рядом с ней, он уже вполне оправился.
– Вы представить себе не можете, как приятно встретить кого-нибудь, в ком есть свежесть… – тут он сделал паузу, чтобы подумать, как закончить это предложение.
– На ком нет отпечатка общества, – подсказала она, – да, я понимаю.
– Право же, вы меня не так поняли. Неужели вы приняли всерьёз ту чепуху, которую я здесь болтал?
– Я, знаете ли, из избирателей, и не знаю, как следует понимать разговоры в обществе.
– Ах, теперь понимаю, вы обиделись на мою шутку и не поверите мне, если я скажу, что прекрасно знал вашего отца в лицо. Неужели вы могли серьёзно вообразить, что я имел в виду кого-нибудь из ваших родных? – и он начал пересказывать подробности, которые узнал от хозяйки дома, так, как будто знал их давным-давно, и снова рассыпался в похвалах её родителям. Мэри внимательно следила за его лицом, и, хотя он и не смотрел ей в глаза, но был настолько спокоен, что она начала сомневаться в собственных впечатлениях. А потом он вдруг сменил тему и заговорил об Оксфорде и Дне Поминовения, и к концу танца мог поздравить себя с тем, что ему удалось развеять тучу, которая поначалу выглядела столь угрожающей.
В тот вечер Мэри пользовалась огромным успехом. Она танцевала каждый танец и могла бы иметь двух или трёх партнёров одновременно, если бы они были ей нужны. Когда же, наконец, мистер Портер настоял на том, что его лошади не могут больше ждать, Сен-Клу и гвардеец проводили её до дверей и усердно оказывали услуги в гардеробной. Молодые люди во многом похожи на стадо овец; любой, кто решительно изберёт определённую линию поведения в некоторых вопросах, поведёт за собой остальных.
Гвардеец уехал с бала в твёрдой уверенности, что Мэри, как сам он выразился «покорила его на всю жизнь»; и, поскольку скрывать свои чувства было ниже его достоинства, усердно пел ей хвалы в своём клубе за сигарой, и к нему присоединялись многие из танцевавших на балу; с того вечера она вошла в моду в кружке, в котором вращался Сен-Клу.
Самые предприимчивые из них, и он в числе первых, вскоре стали своими людьми в доме мистера Портера и с похвалой отзывались о его обедах. По их предложению мистер Портер изменил время своей прогулки верхом в парке, и теперь у них с дочерью никогда не было недостатка в спутниках. Приглашения сыпались со всех сторон, ведь успех Мэри был настолько очевиден, и она увлекла своих изумлённых родителей в водоворот балов и завтраков. Мистер Портер с женой тоже чувствовали себя польщёнными, их радовало то, что их дочерью восхищаются, и что она веселится; и за следующие шесть недель Мэри имела возможность получить от лондонского сезона всё то хорошее и плохое, что только может получить от него восемнадцатилетняя девушка.
Это было суровое испытание. Два месяца постоянных развлечений, погони за удовольствиями в чистом виде, не могут пройти бесследно. Привычки и мысли Мэри, её взгляды и суждения о людях и вещах сильно изменились к тому времени, как этот беззаботный мир улетучился из Мэйфера и Белгравии*, и для всех респектабельных людей пришла пора опускать шторы и закрывать ставни своих городских домов.
 
* Белгравия (Belgravia) – один из самых фешенебельных районов Лондона. На востоке граничит с Мэйфером.



Глава 39
Ночной караул и что из этого вышло


Последняя компания танцоров вышла из клуба и, шагая по Сент-Джеймс-стрит, остановилась позубоскалить с уличным продавцом кофе, который устанавливал свой киоск на углу Пикадилли в надежде на ранних покупателей, примерно в то же самое время, когда Том начал просыпаться под своей ольхой и распрямлять затёкшие руки и ноги, принюхиваясь к утреннему воздуху. К тому времени, как гвардеец добрался до своей квартиры на Маунт-стрит, наш герой успел нежданно-негаданно принять ванну и сидел в состоянии полнейшей растерянности, не зная, что сказать или сделать дальше, смущённый и мокрый как мышь, напротив такого же мокрого и, по-видимому, настолько же смущённого браконьера.
Сначала он не поднимал глаза выше ботинок и гетр своего противника и несколько секунд разглядывал расположение гвоздей на подошвах ботинок у Гарри. Придя к выводу, что оно лучше подходит для хождения по скользким камням на дне, чем расположение гвоздей на его собственных ботинках, и что ему следует его перенять, он перешёл к размышлениям о том, что ботинки Гарри, должно быть, так же полны воды, как и его собственные, и что промокшие насквозь вельветовые штаны в столь ранний час доставляют, наверное, массу неудобств, и поздравил себя с тем, что сам он в фланелевых.
Так он секунда за секундой тянул время, хватаясь за любую самую нелепую мысль, которая только приходила ему в голову и давала хотя бы малейшую отсрочку от необходимости что-либо предпринять, а заодно надеясь, что Гарри первый что-нибудь скажет или сделает, взяв тем самым инициативу в свои руки. Но этого не произошло. Он почувствовал, что чем дольше он будет ждать, тем тяжелее будет начать разговор. Он должен был сделать это сам. Поэтому он потихоньку поднял голову и искоса посмотрел Гарри в лицо, ожидая увидеть там какой-нибудь намёк на то, с чего следует начать. Но едва лишь он поднял глаза, как они встретились с глазами Гарри, страдальчески глядевшими из-под всё ещё покрытых каплями воды бровей, а с его мокрых волос свисал клок зелёных водорослей, который он так и не догадался убрать. Это зрелище подействовало на чувство юмора Тома. Он был готов к мрачным и злым взглядам и резким словам, а вместо этого поневоле подумал о школьниках, пойманных учителем на месте преступления со шпаргалкой или ещё за каким-нибудь подобным проступком.
Гарри тут же опустил глаза, но в следующее мгновение поднял их с выражением удивления на лице, услышав, что Том от души рассмеялся. Он недолго пытался сохранить серьёзность, а потом присоединился к нему и сам.
– Клянусь Юпитером, Гарри, это не повод для смеха, – сказал, наконец, Том, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.
Гарри ответил на это ещё одним страдальческим взглядом, вытащил водоросли из волос и поднялся тоже.
– И что же нам теперь делать?
– Вот уж не знаю, мастер Том.
– Я очень удивлён, что нашёл тебя за этим занятием, Гарри.
– А я – вас, мастер Том.
Том не был готов к такому ответу. По-видимому, это замечание было совершенно невинным, и, тем не менее, оно сразу же поставило его в тупик. Ему не хотелось выяснять, почему это Гарри так удивился, и на какое такое занятие он намекает. Поэтому он заговорил о другом.
– Давай пройдёмся, чтобы немного обсохнуть. А теперь, Гарри, давай поговорим откровенно, как мужчина с мужчиной и как старые друзья, – ты согласен?
– Согласен, мастер Том, даже с радостью.
– Давно ты этим занимаешься?
– С прошлого Михайлова дня, когда меня выгнали из коттеджа и забрали мою землю, и сделали всё, что только могли, чтобы меня сломать.
– Кого ты имеешь в виду?
– Ну как же, тогдашнего сквайра Вурли, – не этого, а предпоследнего, – и его адвоката, и фермера Тестера.
– Так ты занялся этим им назло?
– Нет, не только назло, хоть мне и хотелось с ними поквитаться.
– А из-за чего ещё?
– Работы не было. С прошлой осени постоянная работа у меня была недель шесть, не больше.
– Как это? Ты пробовал искать?
– Мастер Том, насчёт этого я врать не стану. Не понимаю, почему я должен ходить к ним на поклон с шапкой в руке и упрашивать таких, как они, чтобы они наняли меня на денёк. Они же прекрасно знали, что я здесь, что я готов и хочу работать, и что работник я не хуже, чем любой другой в приходе, кого ни возьмите; и работы кругом было довольно. А они хотят, чтобы я голодал и пришёл к ним с протянутой рукой. Они хотят увидеть, как я сломаюсь и дойду до работного дома, вот чего они хотят, – и он остановился, как будто мысли его начали слегка путаться.
– Но ты же мог пойти и поискать работу где-нибудь ещё.
– Не вижу, почему я должен уходить из деревни, где вырос, мастер Том. Им только того и нужно. С какой стати я должен дать им себя выжить?
– Гарри, я тебя не виню. Я просто хочу больше знать о том, что с тобой произошло, может быть, мне удастся тебе помочь или что-нибудь посоветовать. Ты пробовал найти работу в доме приходского священника или просто пойти туда и рассказать, что с тобой случилось?
– Искать там работу? Нет, туда я не ходил.
Том продолжал, не замечая того, как изменился голос Гарри:
– А я думаю, что тебе обязательно нужно было это сделать. Я знаю, что моя кузина, мисс Винтер, всегда старается помочь каждому, кто остался без работы, а тебе особенно, потому что… – и тут история с Пэтти, как вспышка, промелькнула у него в голове, он осёкся, запнулся и отвёл глаза. Как он мог хотя бы на мгновение забыть об этом в компании Гарри, было просто удивительно. Все его покровительственные расспросы улетучились у него из головы, и он почувствовал, что они с Гарри поменялись местами и что виноватый теперь он сам. Было ясно, что Гарри всё ещё ничего не знает о его отношениях с Пэтти. Подозревает ли он хотя бы? Сегодня всё это должно выйти наружу ради блага их обоих, чем бы это ни кончилось. Поэтому он снова повернулся к Гарри и встретил его взгляд, который теперь был холодным, пронизывающим и подозрительным.
– Так вы об этом знаете?
– Да, знаю, что ты давно влюблён в дочку Саймона, и что он против; мне бы от души хотелось тебе помочь. Вообще говоря, в прошлом году я пытался с ним об этом поговорить, думал, удастся устроить тебя садовником. Но понял, что это бесполезно.
– Я слышал, что вы были знакомы с ней, когда она жила не здесь?
– Да, был, когда она жила у своей тётки в Оксфорде. Ну и что?
– А то, что там она и выучилась скверным замашкам.
– Скверным замашкам? Что ты имеешь в виду?
– Имею в виду, что там она выучилась наряжаться и чваниться перед теми, которых знает с детства и которые пошли бы в огонь, лишь бы ей угодить.
– Я в ней ничего такого не замечал. Она приятная, живая девушка и одевалась всегда опрятно, но никогда не пыталась казаться выше по положению, чем она есть. И я уверен, что у неё слишком доброе сердце, чтобы обидеть старого друга.
– Из-за чего же тогда она сидела дома и никуда не выходила, когда вернулась? Днями сидела и неделями, а потом вдруг сделалась ветреной и взбалмошной. Ходит маленькими шажками, гордая, как леди, а за ней все молодые фермеры гурьбой. Ни дать ни взять, благородная мисс!
– Хватит, Гарри, я и слушать это не хочу. Ты и сам не веришь в то, что говоришь, ты слишком хорошо её знаешь.
– Вы тоже, кажется, знаете её неплохо.
– Достаточно хорошо, чтобы не верить ничему плохому.
– А какое до неё дело таким, как вы? Вы ей не компания, и ничего хорошего из этого выйти не может.
– Ещё раз тебе говорю, что ничего плохого из этого не вышло.
– А чьи тогда волосы она носит на шее в такой золотой штучке?
Том покраснел так, что стал алым, и опустил глаза, не ответив.
– Значит, знаете? Это ваши, Богом клянусь! – эти слова он просто прошипел сквозь стиснутые зубы. Том убрал руки за спину, ожидая удара, поднял глаза и сказал:
– Да, мои. И я говорю тебе ещё раз: ничего плохого из этого не вышло.
– Ложь. Я знаю, что было, и это всё ваша работа.
Кровь бурлила у Тома в жилах, резкие слова просились на язык, когда он стоял лицом к лицу с человеком, который только что назвал его лжецом и теперь ждал его ответа со стиснутыми кулаками, тяжело дыша и с яростью в глазах. Но занятия последнего года сослужили ему хорошую службу. Несколько мгновений он стоял, ломая за спиной руки, а потом сделал глубокий вдох и ответил:
– Ты поверишь, если я дам тебе клятву? Я стоял рядом с тобой у могилы твоей матери. Я не стану лгать тебе, Гарри. Клянусь тебе, что ничего плохого между мной и ней не было. Она ни в чём не виновата. Это я добивался её. Я был ей безразличен и сейчас безразличен. А что до медальона, то это я настоял, чтобы она его взяла. Я признаю, что причинил зло ей и тебе. Я горько раскаялся в этом. Я прошу твоего прощения, Гарри; ради нашей старой дружбы и ради твоей матери! –  Он говорил от всего сердца и видел, что его слова производят впечатление. – Ну же, Гарри, – продолжал он, – ты не отвернёшься от товарища детских лет, который признаёт свою вину и готов сделать всё, что можно, чтобы её загладить. Давай пожмём друг другу руки, и скажи, что ты прощаешь меня.
Том сделал паузу и протянул руку.
По лицу браконьера прошла судорога, казалось, он и хотел подать ему руку, но не мог. Наконец он сунул её Тому, отвернувшись.
– Мать бы так поступила, – сказал он, – это вы правильно сказали. Вот, держите, хоть я и не думал, что сделаю это.
Это необычное и неожиданное объяснение, закончившееся так успешно, привело Тома в отличное расположение духа и пробудило в нём способность к строительству воздушных замков, которая у него всегда лишь дремала.
Его первой заботой было убедить Гарри, что лучше ему оставить браконьерство, и это оказалось гораздо легче, чем он рассчитывал. Гарри признался, что его уже тошнит от такой жизни. Он признал и то, что некоторые из тех, с кем он водился весь прошлый год, были самыми большими мерзавцами во всей округе. Ничего бы он так не хотел, как вырваться из всего этого. Но как?
Тому только того и нужно было. Он займётся этим. Ничего не может быть легче.
– Сегодня утром я вместе с тобой пойду в Инглборн. Только оставлю записку Вурли, что ещё вернусь сегодня и всё ему объясню, и сразу же пойдём. К завтраку мы будем в доме приходского священника. Ах да, забыл, – ты можешь побыть у Дэвида, пока я поговорю с моим дядей и мисс Винтер.
Гарри, похоже, не видел, какой из этого может быть толк, да и с Дэвидом, сказал он, они теперь не так уж дружны.
– Тогда тебе придётся подождать в «Красном Льве». Как это – какой толк! Толк такой, что тебе, прежде всего, нужно наладить отношения с инглборнцами – это сейчас самое главное. Я объясню дяде, как обстоит дело, я знаю, что смогу уговорить его вернуть тебе твой надел, раз ты по-прежнему остаёшься в приходе, даже если работы для тебя у него нет. Но что он обязательно должен сделать, Гарри, так это поддержать тебя и показать всем, что он тебе друг. А потом, если ты сможешь получить хорошую работу – только это должна быть настоящая, хорошая, постоянная работа – у фермера Гроувза или ещё у кого-нибудь из фермеров получше, держись за неё обеими руками, а я уж сам арендую для тебя первый же коттедж, который освободится, а пока что ты можешь пожить у старины Дэвида. О, я пойду и сам уговорю его, не бойся. Но если ты не сможешь найти здесь постоянную работу, ну что ж, тогда ты уедешь отсюда с гордо поднятой головой, а это совсем не то, что скрыться тайком, не оставив адреса. Если хочешь, поедешь со мной в качестве слуги. Но это на твоё усмотрение. Во всяком случае, ты уедешь со мной, а я уж позабочусь о том, чтобы все знали, что я считаю тебя своим старым другом. У моего отца всегда полно работы, он тебя возьмёт. И ты можешь быть уверен, Гарри, что через какое-то время всё уладится, и ещё и года не пройдёт, как я буду твоим шафером и попляшу на твоей свадьбе.
В подобного рода вещах есть нечто заразительное и непреодолимое. Том действительно верил во всё, что говорил, а вера, даже если это всего лишь вера в свои собственные воздушные замки, всегда вознаграждается. Напрасно здравый смысл твердил Гарри, что тучи, сгущавшиеся над его головой в течение целого года, не могут рассеяться в одно утро. К тому же, благоразумие подсказывало ему, что чем скорее он уберётся отсюда, тем лучше, и он сообщил об этом Тому. Но тот отнёсся к подсказкам благоразумия с гордым презрением. Они уйдут отсюда вместе, сказал он, как только в доме кто-нибудь проснётся и впустит его внутрь, чтобы он мог переодеться и написать записку. Гарри нечего бояться неприятных последствий. Вурли, по сути, человек незлой, он простит ему нескольких рыб. Кстати о рыбе, а где та, которую он слышал, как она билась, когда Гарри вытащил лесу? Они пошли на то место и, поискав в высокой траве, вскоре обнаружили мёртвую форель, всё ещё не снятую с донки, другой конец которой по-прежнему оставался в воде. Том взял её и осторожно вытянул, вытащив на берег ещё одну крупную форель, а Гарри стоял рядом с весьма смущённым видом. Том внимательно изучил устройство донок, которое было простым и поистине смертоносным. Леса было достаточно длинной, так что доставала до противоположного берега ручья. На одном конце был привязан тяжёлый камень, на другом – короткий заострённый кол, который вбивался в берег значительно ниже уровня воды. По всей лесе с промежутками в четыре фута были привязаны короткие отрезки тонкой канители с крючками на концах, наживлёнными через один то дождевым червём, то пескарём. Том поздравил своего собеседника со смертоносностью его снасти.
– А где остальные твои донки, Гарри? – спросил он. – Мы можем с таким же успехом их вытащить.
– Немного выше по течению, мастер Том, – и они пошли вверх по течению ручья и вытащили оставшиеся донки.
– Сегодня в доме будет рыбный день, какого они давно уже не видели, – сказал Том, потому что на каждой вытащенной лесе было по две-три крупные рыбины. – Вот что я тебе скажу, Гарри, они чертовски здорово поставлены, эти твои донки. Они делают тебе честь, нет, правда, это не пустые слова.
– Мне бы лучше уйти, мастер Том, если вы не возражаете. Уже утро, скоро выйдут слуги. Если я попадусь, мне несдобровать.
– Ладно, Гарри, если уж ты так решил, иди, только…
– Уже поздно, вот егерь.
Том резко обернулся, и точно, егерь был тут как тут, он шёл по берегу прямо к ним и был уже меньше, чем в двух сотнях ярдов.
– Так и есть, – сказал Том, – ладно, ты только помалкивай и делай то, что я тебе говорю.
Егерь быстро подошёл к ним, дотронулся до шляпы, приветствуя Тома, и посмотрел вопросительно сначала на него, а потом на Гарри. Том кивнул ему так, как будто бы ничего особенного не произошло. Он как раз снимал двухфунтовую рыбу с последней донки. Управившись с этим делом, он бросил её на землю к остальным.
– Вот вам, егерь, – сказал он,  – отличная рыбка. Соберите её и пойдём.
Егерь был крайне озадачен. Он переводил взгляд с одного на другого, сдвинув свою маленькую шляпу так, чтобы открыть доступ к затылку, и почёсывал в этом месте свой довольно-таки толстый череп. По привычке он поступал так всегда, когда был занят тем, что у него называлось «думать», а сейчас он понимал, что должен кого-то сцапать, и что его, егеря, водят за нос, но совершенно не представлял, как выйти из этого положения.
– Вы что, промокли, сэр? – сказал он, наконец, кивком указывая на одежду Тома.
– Да, малость отсырел, – ответил Том, – пожалуй, пойду, переоденусь. Слуги в доме, должно быть, уже встали. Соберите рыбу и пойдёмте. А ты смотай донки, Гарри.
Егерь и Гарри выполнили то, что было велено, искоса поглядывая друг на друга, как терьеры мясников-конкурентов, когда их тележки случайно остановятся на улице одна неподалёку от другой. Том наблюдал за ними, забавляясь от души, а потом все с ним во главе двинулись к дому. Когда они пришли на двор у конюшни, он повернулся к Гарри и сказал:
– Подожди здесь, я вернусь минут через десять, – и добавил вполголоса, – и держи язык за зубами, – после чего исчез за дверью чёрного хода, бегом поднялся в свою комнату и как можно скорее переоделся.
Десяти минут ещё не прошло, однако, спускаясь по лестнице чёрного хода в сухой одежде, он понял, что задержался слишком долго. Шум, смех и крики «Давай, егерь!», «Егеря положили!», «Нет, не положили!» донеслись с заднего двора до его изумлённого слуха. Он перепрыгнул через последние ступеньки и выскочил во двор, где и застал Гарри за вторым за сегодняшний день борцовским поединком, в то время как два-три конюха, лакей и садовник болели и подбадривали борцов замечаниями, которые он услышал по пути вниз.
Том пошёл прямо к ним и, похлопав Гарри по плечу, сказал:
– Ну пошли, я готов.
После этого егерь и Гарри разжали объятия, а последний ещё и поднял с земли свою шляпу.
– Вы же не уходите, сэр? – спросил егерь.
– Ухожу, егерь.
– Но не с ним же?
– С ним, егерь.
– Что ж, мне хватать его не надо?
– Хватать его? Нет, зачем же?
– Да за браконьерство, поглядите на всю эту рыбу, – с негодованием сказал егерь, указывая на сверкающую груду.
– Нет, нет, егерь, вас это не касается. А донки ты ему всё-таки отдай, Гарри. Я оставил записку вашему хозяину на своём туалетном столике, – сказал Том, поворачиваясь к лакею, – отдайте ему её за завтраком. Я беру на себя ответственность за него, – он кивнул на Гарри, – вернусь через несколько часов, а сейчас мы пойдём.
И, к изумлению егеря, Том ушёл с заднего двора в сопровождении Гарри.
Не успели они ещё отойти за пределы слышимости, как весь задний двор взорвался хохотом, и егерь стал мишенью многочисленных грубых шуток за то, что дал уйти браконьеру. Но егерь в тот момент был занят другими вещами. Не обращая внимания на их замечания, он продолжал чесать у себя в затылке и, наконец, выпалил:
– Чёрт побери! Ещё немного, и я бы его положил!
– Положи свою бабушку, – вежливо предложил один из конюхов, который был знаком с Гарри Уинбурном и знал его репутацию борца.
– Положил бы, говорю тебе, – сказал егерь, наклоняясь за рыбой, – и подумать только, что он ушёл! Хозяин просто в бешенстве будет, когда узнает. А я тут при чём, это всё мистер Браун. Странные это поступки для джентльмена, уйти вместе с браконьером, да ещё и называть его «Гарри». Не пойму я что-то. Умом он, что ли, тронулся? –  и, рассуждая так с самим собой, он понёс рыбу на кухню.
Тем временем по дороге в Инглборн Гарри в ответ на расспросы Тома объяснил, что за время его отсутствия знакомый конюх подошёл к нему и начал разговор. К ним присоединился егерь и напрямик обвинил его в том, что это он бросил его в колючий куст. История этого фиаско егеря была хорошо известна, поднялся хохот, к которому присоединился и Гарри. Это повлекло за собой вызов повторить это здесь и сейчас, который  Гарри и принял, несмотря на то, что утро у него сегодня выдалось утомительное, и он даже успел окунуться в ручей. Они посмеялись над этой историей, хотя Гарри не мог не выразить свои опасения по поводу того, чем всё это кончится. Инглборна они достигли как раз к завтраку. Том отправился в дом приходского священника, и вскоре между ним и Кэти восстановились прежние отношения. Она очень обрадовалась, узнав, что у них с Гарри Уинбурном произошло объяснение, и что появился шанс вернуть этого убеждённого правонарушителя к честной жизни. А тому, как он говорил о Пэтти, она, возможно, обрадовалась ещё больше. После завтрака она пошла к ней и через некоторое время вернулась с этим несчастным медальоном.
Том почувствовал, что с него упал ещё один виток цепи, к которой он сам себя приковал. Он пошёл в деревню, ещё раз переговорил с Гарри и опять вернулся в дом приходского священника, чтобы обсудить, какие шаги необходимо предпринять, чтобы найти для него работу. Кэти занялась этим от всей души, хотя и предвидела, что это будет нелегко. За ланчем планировалось прозондировать ректора по вопросу о земельных наделах. Но их планы были нарушены известием о том, что получено распоряжение суда на арест Гарри за браконьерство.
Том вернулся в Усадьбу в ярости, и ещё до наступления ночи у них с молодым Вурли произошла ссора похуже, чем до этого с его дядюшкой. Если бы дуэли в Англии не вышли из моды, они бы, скорее всего, в тот же день дрались в каком-нибудь тихом уголке парка. А так, как оно есть, они только наговорили друг другу неприятных вещей и расстались, договорившись считать, что отныне они не знакомы.
Через три дня на суде малых сессий* Гарри Уинбурна приговорили к трёхмесячному заключению в тюрьме города Рединга, а Том навлёк на себя суровое порицание суда за своё поведение во время судебного заседания.
 
* суд малых сессий (petty sessions) – суд упрощённой юрисдикции по некоторым категориям дел без участия присяжных. Рассматривал мелкие правонарушения.
 
Читатели, взявшие на себя труд припомнить картину умственного развития нашего героя в течение последнего года, которую мы попытались обрисовать в одной из предыдущих глав, и то состояние беспокойной неудовлетворённости, которое стало результатом всего его опыта, чтения и раздумий к началу новых длинных каникул, наверное, уже готовы к катастрофе, которая последовала за обвинительным приговором Гарри Уинбурну на суде малых сессий.
До сих пор, несмотря на всю мощь обуревавших его новых революционных идей, в уме Тома всегда оставалась цитадель, которую защищало всё лучшее, что было в торизме, в котором он был воспитан – лояльность, уважение к существующему порядку и существующим общественным институтам, семейные традиции, гордость за унаследованное доброе имя. Но теперь стены этой цитадели с грохотом рухнули, а гарнизон частично был перебит, а частично попрятался по дальним  углам в ожидании того, что будет дальше.
В те дни юнцу, внимание которого было обращено на вопросы, занимавшие Тома, было легче проникнуться дикими и неистовыми идеями и убеждениями, чем в наше время. Положение Европы в целом было тогда куда более безжизненным и безнадёжным. Войн, правда, не было, и они не ожидались. Но за границей царила унылая, безрадостная, спёртая атмосфера, как будто бы над нациями завинтили крышку, и этому положению дел, каким бы тяжёлым, жестоким и подлым оно ни казалось, конца видно не было. Положение Англии было лучше, чем у её соседей, но и оно было скверным. В особенности в южных и западных её частях совокупность нескольких причин привела к тому, что среди сельских бедняков распространилось серьёзное недовольство. Первой среди этих причин был новый закон о бедных*, положения которого энергично претворялись в жизнь в большинстве районов. Пока что бедняки почувствовали на себе лишь суровость новой системы. К тому же, земля во многих местах оказалась в руках людей, уже отживших свой век. Это были старые фермеры, любители охоты, вести хозяйство они начали ещё во времена великой войны молодыми людьми, быстро, за несколько лет, нажили себе состояния на военных ценах и в течение последовавших затем тяжёлых лет пытались продолжать жить по-прежнему, не расставаясь со своими борзыми и мундиром территориальной кавалерии** – «лошадь в конюшне и меч на боку»***. Вот это были действительно скверные хозяева, –  неэкономные, расточительные, узколобые и со скудными средствами. Их постепенно вытесняло  молодое поколение, оно вводило в употребление машины, молотилки и веялки, которые отбирали тот небольшой кусок хлеба, который мог пока ещё заработать бедняк, у его жены и детей. По крайней мере, так думали бедные, и их недовольное ворчание то и дело прорывалось долгими зимними ночами в виде пылающих скирд и поломанных машин. Разведение дичи в имениях принимало всё большие масштабы. Слова «Австралия» и «Америка» не стали ещё известными в каждой английской деревне, и рынок труда был перенасыщен рабочей силой. И, наконец, последнее по счёту, но не по важности: по-прежнему оставались в действии хлебные законы, и тяжёлая, отчаянная борьба, которая привела к их отмене, была в самом разгаре. В графствах территориальная кавалерия вместе с бедными стражами порядка едва могла справиться со Свингом**** и его приспешниками, а положение в больших городах было даже хуже. Здесь тоже эмиграция не успела ещё уменьшить количество рабочей силы на рынке; заработки падали, цены росли; борьба по поводу хлебных законов понималась здесь куда лучше, чем в сельской местности, и гораздо острей. Чартизм набирал силу с каждым днём, этот огромный угрожающий великан поднимался во весь рост и только и ждал случая показать, на что он способен, а случай, казалось, был уже не за горами.
 
* новый закон о бедных (Poor Law Amendment Act) был принят британским парламентом в 1834 г. и заменил елизаветинский закон о бедных 1601 г. Согласно новому закону основным средством помощи бедным стал работный дом (workhouse), который был лишь ненамного лучше тюрьмы. Мужчины, женщины и дети содержались там отдельно, поэтому мужья разлучались с жёнами, а дети – с родителями. В законе было оговорено, что условия работы в работном доме должны быть хуже, чем любая работа, которую можно найти вне его стен. Это делалось для того, чтобы как можно меньше бедняков обращалось за помощью. Новый закон вызвал значительное противодействие в обществе, в частности, Чарльз Диккенс критиковал систему работных домов в своём романе «Оливер Твист».
** территориальная кавалерия (yeomanry) – добровольческие части, которые создавались во время наполеоновских войн, когда угроза высадки французов на Британских островах была вполне реальной. Английское название происходит от слова «йомен» (yeoman), т.к. именно йомены – мелкие землевладельцы – и составляли основную массу служивших в этих частях, хотя офицерами обычно были дворяне. Поэтому солдат этих частей так и называли йоменами. Йоменов не могли отправить служить заграницу без их согласия. До использования этих частей в оборонных целях дело так и не дошло, зато они широко применялись для подавления народных волнений в первой половине XIXстолетия. Позднее эта функция перешла к полиции.
*** «лошадь в конюшне и меч на боку» – Уильям Шекспир, «Король Лир», акт III, сцена IV, перевод Б. Пастернака.
**** Свинг – здесь имеются в виду крестьянские волнения, имевшие место в южных и восточных районах Англии в 1830-х годах. Восставшие разрушали сельскохозяйственные машины, которые отнимали работу у бедняков, и громили имения богатых фермеров и землевладельцев. Считалось, что вождём бунтовщиков был некий капитан Свинг (Captain Swing), именем которого часто были подписаны письма с угрозами, которые получали фермеры, мировые судьи, сельские священники и т.д. Скорее всего, этот капитан Свинг был мифической фигурой, которая никогда не существовала в реальности. Во всяком случае, установить его личность не удалось.
 
Вы, поколение молодых англичан, которое было тогда слишком молодо, чтобы беспокоиться о таких вещах, и успело с тех пор достигнуть зрелости, не знаете – и дай Бог, чтобы вы никогда не узнали! – каково быть гражданами разобщённой и сбитой с толку страны. На время эта опасность осталась позади. Насколько об этом дано судить человеку, отмена хлебных законов последовала как нельзя более вовремя, ещё немного – и было бы поздно. Главная причина для борьбы отпала, и чувство несправедливости покинуло людские умы. Голод в Ирландии* и страшная нужда в других частях страны пробудили нацию и заставили серьёзно и вдумчиво посмотреть на некоторые язвы, которые отравляли её организм и угрожали здоровью и жизни. Ход событий принял другое направление, и Англия миновала критическую точку; а потом на христианский мир обрушился 1848 год, и вся Европа запылала в бешеном пламени революций.
 
* Голод в Ирландии (The Great Famine) имел место в 1845 – 1849 гг. и был вызван, с одной стороны, эпидемией фитофтороза, несколько лет подряд губившей урожай картофеля – основного продукта питания в Ирландии того времени, а с другой стороны – деструктивной экономической политикой правительства Великобритании, частью которой была тогда Ирландия.
 
Неужели кто-нибудь из читателей всё ещё склонен недооценивать опасность, которая угрожала в тот год Англии, и с насмешкой говорить о 10 апреля, о чудовищной петиции и чудовищных сборищах на Кеннингтонском поле и в других местах? Ну что ж, если среди моих читателей такие найдутся, то могу только сказать, что они не имели ни малейшего представления о том, что происходило в то время вокруг них и особенно на нижних ступенях социальной лестницы, и что я искренне надеюсь, что с тех пор их взгляд прояснился и они не смотрят всё теми же ничего не видящими глазами на события сегодняшнего дня. Ведь в Англии по-прежнему немало нерешённых вопросов, которые в текущие полвека могут разорвать страну на куски точно так же, как хлебные законы, и это видно каждому, кто не полностью ослеп. Сейчас они могут казаться маленькими облачками на горизонте, величиной не больше руки, но скоро могут закрыть собой целое небо, если только у нас не найдётся достаточно мудрости, чтобы вовремя заняться этими облачками и заставить их пролиться тихим дождём.
Но здесь мы не будем касаться таких материй. Всё, чего я хочу – это дать моим молодым читателям возможность понять, как получилось, что наш герой проникся идеями и убеждениями, при упоминании о которых миссис Гранди* и прочие почтенные обыватели лишь возводят глаза к небу и в священном ужасе воздевают руки, и вскоре после того, как его друга заключили в тюрьму за браконьерство, в двадцать один год стал чартистом чуть ли не самого радикального толка.
 
Миссис Гранди (Mrs. Grundy) – персонаж пьесы английского драматурга Томаса Мортона (ThomasMorton, 1764 – 1838) «Поспешите со вспашкой» (Speed the Plough, 1798), олицетворение условной морали. Примечательно, что сама миссис Гранди в пьесе нигде не появляется, зато о ней много говорят другие персонажи.



Глава 40
Погоня


В конце ветреного, ненастного октябрьского дня по маленькому пятачку короткого дёрна на самой вершине Соколиного Уступа прохаживался туда-сюда человек с двумя лошадьми в поводу. Он то и дело останавливался на краю обрыва и смотрел на деревню. Казалось, он кого-то оттуда ждал. Когда ветер продувал его насквозь, он вновь возвращался к своей прогулке или отходил подальше, под купу сосен, которые начинали уже стонать под порывами юго-западного ветра, долетавшего сюда из долины внизу. Привязав лошадей к какому-нибудь кусту или пню, он похлопывал их и уговаривал постоять немного спокойно, раз уж такое дело, а потом пытался устроиться сам с подветренной стороны одного из больших деревьев.
Но судьба противилась всем его попыткам найти убежище. Едва лишь он вынимал из портсигара черуту* и с большим трудом закуривал её, как лошади начинали беспокоиться, дёргать узду и пытаться стать хвостом к ветру. Они явно не понимали необходимости здесь оставаться и были склонны двинуться в сторону конюшни. Так что ему снова приходилось вставать и начинать хождение взад и вперёд по пятачку дёрна, перебросив уздечки через руку. Он то останавливался, чтобы получше раскурить сигару, и негодующим фырканьем выражал своё отношение к её капризам; то снова и снова подходил к обрыву и смотрел на дорогу, ведущую в деревню, крепко придерживая шляпу одной рукой, – потому что к тому времени ветер дул уже почти штормовой.
 
* черута – сорт сигар с обрезанными концами.
 
Хотя солнцу садиться было ещё рановато, оно исчезло за зловещей тучей цвета грифельной доски, заполнившей всю западную сторону неба, а ветер тем временем нёс мимо и скручивал в причудливые формы рваную кайму из белого тумана, которая почти касалась вершин стонущих сосен, – словом, для встречи на верхушке дикого холма вечер был совершенно неподходящий. Именно так и считал наш приятель с лошадьми, и это было сразу же заметно по его виду, если бы только там нашлось, кому истолковывать его нетерпеливые движения.
Но вокруг до самой деревни не было ни души, а до ближайшего её дома было больше, чем полмили. Поэтому, чтобы скоротать время, мы воспользуемся привилегией рассказчика и выразим словами то, что он наполовину думает про себя, а наполовину бормочет себе под нос:
– Приятный вечерок, ничего не скажешь, как раз подходящий для сумасбродной затеи. Если я когда-нибудь видел, как собирается жуткая буря, то это она самая и есть. Провалиться мне, если я останусь здесь торчать в бурю, хоть бы и ради всех чокнутых друзей, которые у меня были в жизни. Я, кажется, обладаю талантом заводить себе именно чокнутых, других у меня просто не бывает. Интересно, какая чума его там задержала, он уже час как ушёл. Ну, тихо, тихо, лошадка. Будь проклята эта сигара! Что за жулики эти табачники! Невозможно достать приличную черуту. Все или лопаются сбоку, или обугливаются посередине, а на вкус как пакля, вымоченная в селитре и жёваном табаке. Ну, уж в Индии-то, наверное, можно будет достать первоклассные.
Индия! Через месяц мы туда отправляемся. Послушать нашего майора, так это всё равно, что сразу отправиться прямо в преисподнюю. Одно утешение – он собирается продать свой патент*. Откроется вакансия, а заодно избавимся от этого старого негодяя. Мне-то всё равно, что это за место, лишь бы только дело было; а дело там, говорят, скоро будет. Во всяком случае, конец этой гарнизонной жизни. А если повезёт, человек может сделать там карьеру.
 
* продать свой патент – до 1871 г. офицерский состав британской армии комплектовался путём продажи чинов. Стоимость офицерского патента была различной в зависимости от чина и полка. Чтобы купить себе следующее звание, достаточно было заплатить разницу в цене. Офицер мог продать свой патент, а если он уходил в отставку, ему возвращали его стоимость. По данным Википедии, в 1837 г. патент майора в пехоте стоил 3200 фунтов стерлингов, а в лейб-гвардии – 5350 фунтов.
 
Чем он там, чёрт побери, занимается? А всё моя сентиментальность. Уехал бы себе спокойно в Индию, – нет, обязательно нужно заехать в Оксфорд с ним повидаться. Хотя, конечно, место хорошее. Я провёл там три дня исключительно приятно. Еда, выпивка – лучшего и пожелать нельзя, и ребята славные, и весело. И вид у города такой, что прямо так и чувствуешь респектабельность. Но, ей-Богу, если их богословие хоть немного сродни их политике, странные из них получатся священники. По крайней мере, если это в Оксфорде Браун набрался своих распрекрасных идей. Он всегда был упрямый малый. О чём это он распространялся вчерашним вечером? Как это… «Священное право на восстание»*. Да, так и сказал, и видно было, что он в это верит. И если начнётся заварушка, а это очень даже может быть, то, клянусь Юпитером, в таком настроении, как сейчас, он в стороне не останется. А как насчёт священного права быть повешенным или сосланным в колонии? Не удивлюсь, если когда-нибудь так и случится. Господи! А вдруг он решил осуществить это своё священное право сегодня вечером? С него станется, и он ещё и меня в это втянет. Как он сказал, для чего мы здесь? Чтобы выручить кого-то там из беды, какого-то радикального браконьера, его молочного брата или что-то в этом роде, который сидел в тюрьме и, могу поручиться, сидел за дело. А просто взять и пойти в деревню и расположиться в трактире, чтобы я мог спокойно посидеть в баре и не рисковать, что меня сдует с этого проклятого наблюдательного поста и развеет ветром на все четыре стороны, он не мог, потому что, видите ли, его там слишком хорошо знают. Ну и как прикажете это понимать? Голову даю на отсечение, это выглядит скверно. Может быть, они там сейчас линчуют мирового судью или растягивают приходского констебля, а если так, то, ясное дело, и я буду замешан.
 
* «Священное право на восстание» – Ист цитирует Тома, который, в свою очередь, цитирует Лафайета. Мари Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье, маркиз де Лафайет (Marie-Joseph Paul Yves Roch Gilbert du Motier, marquis de La Fayette, 1757 – 1834) — французский политический деятель, участник трёх революций: американской войны за независимость, Великой французской революции и июльской революции 1830 года, оставил потомству множество цитат на тему борьбы за свободу, и среди них следующую: «Когда правительство попирает права народа, восстание является его священным правом и важнейшей обязанностью».
 
Как мило это будет выглядеть в сводке: «Сегодня в Четэме* военный суд под председательством полковника Смита Её Величества 101-го полка рассматривал дело Генри Иста**, лейтенанта того же прославленного полка, находившегося под арестом с 10 числа истёкшего месяца за содействие и подстрекательство к побегу заключённого и участие в бунте в деревне Инглборн, графство Беркшир. В своё оправдание обвиняемый сказал, что питает чувство сентиментальной дружбы к некоему Томасу Брауну, студенту колледжа Св. Амвросия из Оксфорда, и т.д. и т.п. Суд приговорил…
 
* Четэм (Chatham) – город в графстве Кент (Kent) в юго-восточной Англии. В XIX столетии там находилась верфь и защищающие её форты, и были расквартированы войска.
** Ист (East) – один из главных действующих лиц романа Т. Хьюза «Школьные годы Тома Брауна».
 
К чёрту! Это не повод для шуток. Многих разжаловали и за меньшее. Я скажу Т.Б. кое-что на этот счёт, обязательно…
Эй! Кажется, я слышал крик? Нет, наверное, это просто ветер. Ну и ветрище! Так и кажется, что какая-нибудь из этих сосен вот-вот рухнет. Гроза разразится где-то через четверть часа. Вот, уже начинается! Пойду-ка я вниз, в деревню, и будь что будет. Ну-ну, тише, тише. Стой спокойно, ты, дурень!
Ну вот, теперь хорошо. У царя Соломона есть что-то насчёт «посадите нищего верхом»*. Или это не у Соломона? Ладно, какая разница. Он и верхом-то ездить не умел. У него же не было лошади, пока он не вырос. Зато он говорил всякие необыкновенно умные вещи насчёт таких друзей, как Т.Б. Так что смотри, Гарри Ист, больше никаких дурачеств. Чтобы пробить себе дорогу в жизни, у тебя имеется твоя собственная целая шкура и патент лейтенанта, и никаких дурацких фантазий, которые могут довести до беды, за тобой не водится. Так что тебе нужно всего-навсего держаться подальше от чужих. А если уж твоим друзьям непременно нужно попытаться переделать мир и пробить лбом каменную стену, ну что ж, не будем им мешать.
 
* «посадите нищего верхом» – здесь имеется в виду английская пословица put a beggar on horseback and he’ll ride to hell – «Посадите нищего верхом, и он отправится прямиком в ад». Смысл её в том, что преимущества, данные тому, кто их недостоин, будут им использованы неправильно, себе же во вред. Происхождение этой пословицы неясно, но к библейским «Притчам царя Соломона» она вряд ли имеет какое-то отношение.
 
Рассуждая так себе под нос, Гарри Ист сел верхом и на мгновение замешкался, чтобы поднять воротник своей охотничьей куртки и застегнуть её до самого подбородка перед тем, как съехать с холма, как вдруг среди завываний ветра до него донёсся крик, на сей раз совершенно явственно. Он услышал, как ворота в конце просёлка, ведущего в Инглборн, с лязгом захлопнулись, и увидел двух человек, которые изо всех сил бежали к нему вверх по склону холма.
– А-а, вот и вы, наконец, – сказал он, наблюдая за ними, – да, теперь вы времени зря не теряете. Должно быть, кто-то за ними гонится. Чего это он кричит и машет рукой? Ага, похоже, я должен свести кавалерийское подкрепление вниз с холма. Ну что ж, приступим. Я вижу, и его приятель-заключённый с ним.
 
Ты чудом избежал отправки
За море за казённый счёт.
Смотри же, не проси добавки,
Не пей и не воруй, идёт?*
 
* это отрывок из шуточной баллады, написанной отцом Т. Хьюза Джоном Хьюзом в 1813 г. в бытность его студентом Ориэл-колледжа. В то время там был скаут, который воровал; однажды он попался на краже туфель одного из наставников, за что и был заключён в тюрьму. Баллада написана от лица наставника, который читает скауту нравоучение. Этот факт упоминается в примечаниях к немецкому изданию книги «Школьные годы Тома Брауна» (Tom Brown’s Schooldays, LEIPZIG, BERNHARD TAUCHNITZ, 1888), в которой также цитируется эта баллада. Книга предназначена для изучающих английский язык и снабжена подробными примечаниями. В данном случае немцы полностью оправдали свою высокую репутацию по части методичности и аккуратности, потому что нигде больше источника этого четверостишия обнаружить не удалось. Дотошное немецкое издание доступно по адресу
 
 
А вот опять хлопнули ворота. Господи, что это? Драгуны, провалиться мне на этом месте! Будет адская свалка.
Сказав так, Гарри Ист сжал каблуками бока своего коня, одновременно сильно натянув уздечку, и в следующее мгновение оказался у подножия одинокого бугра, на вершине которого провёл последний час, на самой кромке цепи холмов, из которой он так резко поднимался, – как раз в том месте, куда направлялись бегущие. Времени ему хватило только на то, чтобы бросить беглый взгляд на преследователей и увидеть, что один-два из них поехали прямо по следам беглецов, а остиальные направились в обход по приходской дороге, которая вела вверх по более лёгкому подъёму на холм. Том со своим спутником были уже рядом. Том схватил уздечку лошади, которую Ист вёл в поводу, и вскочил в седло одним прыжком.
– Садись сзади, – закричал он, – и вперёд!
– Кто они? – прокричал Ист, – при таком ветре невозможно было расслышать ничего, кроме крика, – и показал большим пальцем через плечо, когда они выехали на вересковую пустошь.
– Территориальная кавалерия.
– За вами?
Том кивнул, и они сорвались в галоп, направляясь через вересковую пустошь к дороге на Оксфорд. Они успели отъехать на четверть мили, прежде чем кто-либо из преследователей показался из-за кромки холма сзади. Уже смеркалось, огромная туча была почти над ними, и вокруг с каждой секундой становилось всё темней. Затем показался первый из тех, кто поехал напрямик вверх по склону под Соколиным Уступом, остановился на мгновение, заметил их и бросился за ними. Через полминуты показались несколько из тех, кто поехал по дороге, они были немного дальше слева, но всё же достаточно близко, чтобы представлять угрозу; после секундной заминки и они бросились в погоню. Сначала беглецам удавалось держаться, и расстояние между ними и преследователями не сокращалось, но было ясно, что долго так продолжаться не может. По-настоящему хорошая наёмная оксфордская лошадь, вроде тех, на которых они ехали, сделает всё, что только в лошадиных силах. Но везти на себе двоих взрослых мужчин в конце долгого утомительного дня – даже для оксфордской лошади это слишком, и, когда они выехали на дорогу, благородное животное, на котором ехал Том, стало проявлять признаки сильной усталости. В этом месте была небольшая впадина, а немного дальше впереди опять начинался подъём, и дорога на небольшом протяжении шла между двумя высокими насыпями.
Достигнув этого места, они ненадолго оказались вне поля зрения территориальной кавалерии, насыпи защищали их от ветра, так что стало легче дышать, и можно было слышать голоса друг друга.
Том тревожно оглянулся на лейтенанта, который в ответ только пожал плечами и, наклонясь вперёд, чтобы его собственной лошади было легче, сказал:
– Больше мили не продержимся.
– Что же делать?
Ист опять пожал плечами, но ничего не сказал.
– Я знаю, мастер Том, – сказал Гарри Уинбурн.
– Что?
– Осадите немного лошадь, сэр.
Том натянул поводья, и его лошадь весьма охотно перешла на шаг, и Ист обогнал их на несколько шагов. Гарри Уинбурн спрыгнул.
– Езжайте дальше, мастер Том, – сказал он, – я хорошо знаю эту пустошь, так что вы уж меня оставьте.
– Нет, нет, Гарри, ни в коем случае. Я тебя не оставлю, пусть догоняют, чёрт с ними.
Ист осадил лошадь и прислушивался к их разговору.
– Эй, послушай, – сказал он Гарри, – держись за его седло сзади и беги, ты увидишь, что сможешь бежать вровень с лошадью. А теперь оба валяйте напрямик через вересковую пустошь. Я останусь на дороге и возьму на себя этого типа сзади, только он один и опасен.
– Вот это на тебя похоже, старина, – сказал Том, –  тогда встретимся в первом же трактире по ту сторону пустоши.
Они, в свою  очередь, проехали вперёд и свернули на вересковую пустошь. Гарри, по совету лейтенанта, бежал рядом с лошадью.
Ист посмотрел им вслед и пустил свою лошадь неторопливой рысью, ворча себе под нос:
– Похоже на меня! Да, чертовски похоже, сам знаю. Ещё в школе мне то и дело приходилось отдуваться за эту обезьяну. Но этот заключённый, кажется, не так уж и плох.
Тем временем Том и Гарри двигались через вересковую пустошь. Становилось всё темней, буря приближалась. Они спотыкались об обугленные корни утёсника и проваливались в полные слякоти ямы, оставшиеся после резки торфа, то и дело бросая быстрые, тревожные взгляды через плечо. Они напрягали каждый мускул, лишь бы оказаться как можно дальше, и страстно желали ночи и бури.
– Слышишь? Что это, пистолетный выстрел? – спросил Том, пробираясь дальше. Звук донёсся с дороги, которую они недавно покинули.
– Смотрите, это кто-то из тех, – сказал Гарри, и Том заметил двух всадников, переваливших через кромку холма слева от них, ярдах в трёхстах позади. В то же мгновение его конь споткнулся и упал на морду и колени. Том перелетел через его плечо и врезался в Гарри так, что тот полетел на землю плашмя, но уздечку всё же не выпустил. Через мгновение оба снова были на ногах.
– Ты цел?
– Да.
– Тогда вперёд, – Том опять уже был в седле, и тут преследователи подняли крик. Теперь они их заметили и, пришпорив коней, устремились вниз по склону. Том сразу же стал поворачивать лошадь, но Гарри закричал:
– Левее, мастер Том, правьте левее, прямо туда!
Казалось, это всё равно, что сунуть голову в пасть льву, но он уступил, и они продолжали спускаться вниз по склону. Послышался ещё один торжествующий крик, перекрывший завывание ветра; сердце Тома упало. Враг нагонял их с каждым шагом, ещё сотня ярдов – и они неминуемо должны были столкнуться у подножия склона. Что такое могло взбрести Гарри в голову? Не успела эта мысль промелькнуть у него в мозгу, как вдруг оба всадника вместе с лошадьми провалились в болото, которое доходило выше подпруг их сёдел. В то же мгновение буря, наконец, разразилась, их окутала гонимая ветром мгла, и пошёл проливной дождь. Погоня прекратилась. Теперь невозможно было бы увидеть хоть целый полк в пятидесяти ярдах.
– Давайте я поведу лошадь, мастер Том, – закричал Гарри Уинбурн, – я знал, что они туда попадут. Теперь они будут выбираться оттуда полночи, уж я-то знаю!
– Ладно, тогда давай скорее возвращаться на дорогу, – сказал Том, доверив вести лошадь Гарри, а сам поднял воротник, пытаясь спастись от безжалостного потопа. Через две минуты они промокли до нитки. Том спрыгнул с лошади и тяжело зашагал рядом с ней, по другую сторону от Гарри. Они не разговаривали. При данных обстоятельствах говорить было не о чем, а подумать следовало о многом.
Гарри Уинбурн, пожалуй, знал вересковую пустошь как никто из живущих, но даже он с большим трудом сумел вернуться обратно к дороге в такую бурю. Однако, порыскав с полчаса, они всё же на неё вышли и повернули на север, в сторону Оксфорда. К этому времени настала ночь, ярость бури поутихла, и сквозь несущиеся по небу тучи стала проглядывать луна. Наконец Том вышел из задумчивости, в которой шагал всё это время, опустил воротник, встряхнулся и посмотрел сначала вверх, на небо, а потом вбок, на своего спутника, который по-прежнему механически вёл лошадь под уздцы. В темноте невозможно было разглядеть его лицо, но его походка и вид в целом были упрямо-апатичными. В конце концов, Том нарушил молчание.
– Ты же обещал не делать ничего, не поговорив со мной, после того как выйдешь.
Гарри не ответил, поэтому после паузы он продолжил:
– Не думал я, что ты пойдёшь на такое дело, как сегодня. Ладно бы вы ещё только машины ломали. Но разграбить погреб, разбить бочонки с элем, калечить скотину…
–  Я тут не при чём, – перебил Гарри.
– Рад это слышать. Когда я подъехал, ты стоял, прислонившись к воротам, и явно не принимал в этом участия, но ты был одним из зачинщиков бунта.
– Он сам на это напросился, – упрямо сказал Гарри.
– Тестер – скверный человек, я это знаю, и людям есть, на что жаловаться, но то, что вы сегодня сделали, ничем оправдать невозможно.
Гарри не ответил.
– Тебя знают и завтра утром первым делом начнут разыскивать. Я не знаю, что делать.
– Какая разница, что со мной будет.
– Ты не имеешь права так говорить, Гарри. Твои друзья…
– У меня нет друзей.
– Знаешь, Гарри, мне кажется, тебе не следует так говорить после того, что сегодня произошло. Я не хочу сказать, что от моей дружбы тебе было до сих пор много пользы, но я делал то, что мог, и…
– Это правда, мастер Том, это правда.
– Я готов за тебя в огонь и воду, Гарри. Но ты наберись мужества, а то мы так тебя никогда из этого не вытащим.
Гарри застонал и сказал, сразу переходя к тому, что всегда было у него на уме:
– Теперь, после того, как я сидел в тюрьме, уже ничто не поможет. Её отец всегда был против меня. А теперь, как я могу смотреть ему в глаза? Я видел её один раз после того, как вышел.
– И что? – спросил Том, подождав несколько мгновений.
– Она сначала покраснела, потом побледнела, будто от испуга, и вроде как хотела мне руку подать, а потом повернулась и убежала, как испуганный заяц, видно, услышала, что кто-то идёт. А! Всё без толку, всё без толку!
– Я тут ещё ничего особенно безнадёжного не вижу, – сказал Том.
– Я знал её, когда она была ещё вот такой, – продолжал Гарри, показывая рукой на уровне нижнего края своего жилета и не обращая внимания на то, что его прервали. – Мы с ней вместе ходили колоски собирать. Вот о чём я думал, вот для чего жил. Уж больше четырёх лет, как мы с ней разломали шестипенсовик*. Одно время казалось, что дело наше выгорит, это когда была жива моя бедная мать, хоть она это и не одобряла. А теперь всё пропало! И так я на себя зол, такая у меня тоска, что вот так взял бы и повесился, мастер Том, так что если они меня поймают и отправят за море…
 
* разломали шестипенсовик (break a sixpence) – среди крестьян некоторых английских графств существовал обычай разламывать пополам шестипенсовую монету в знак любви и нерушимости чувств. Оба влюблённых получали по половинке. Монета в шесть пенсов была серебряной. Надо думать, разломать её было непросто, но нигде не сказано, что это делалось голыми руками.
 
– Чепуха, Гарри! Тебе нельзя попадаться. К утру мы что-нибудь придумаем. И тебе нужно убраться отсюда и найти работу на железной дороге или где-нибудь ещё. Что же касается Пэтти, то здесь тебе горевать не о чем.
– А! Только тот, кто носит ботинок, знает, где он жмёт. Если бы вы были на моём месте, мастер Том, вы бы так не говорили.
– Не говорил бы? – сказал Том и, после секундной паузы, продолжал. – То, что я тебе сейчас скажу, секрет. Я ещё никому об этом не говорил, и только один человек догадался сам. Так вот, Гарри, моё положение сейчас гораздо хуже. Уж я-то знаю, где жмёт! Я ведь не видел – я даже почти ничего не слышал о… о… о моей любимой – ну, ты-то это поймёшь – уже больше года. Я не знаю, когда мне удастся увидеться с ней снова. Я не знаю, не забыла ли она меня. Я даже не знаю, любила ли она меня когда-нибудь вообще. Теперь ты сам видишь, что твои дела получше.
– Я в этом не уверен, мастер Том. Но мне ужасно жалко слышать, что у вас так.
– Дело не во мне. Вот ты говоришь, что не уверен, Гарри. Но ты ведь сам две минуты назад сказал, что вы с ней разломали шестипенсовик. Разве это ничего не значит?
– С той поры уже четыре года прошло. А с тех пор она только и делала, что водила меня на верёвочке, всё вокруг да около, не говоря уже о том времени, когда она была в Оксфорде, и…
– Ладно, Гарри, об этом мы говорить не будем. Ну а что ты скажешь насчёт вчерашнего дня? Если бы ты знал, что вчера она тебя любила, ты был бы доволен?
– Ещё и как.
– Вижу, ты в это не веришь. А почему же, ты думаешь, я приехал за тобой сегодня? Откуда я узнал, что здесь происходит?
– Вот об этом как раз я себя и спрашивал, пока мы шли.
– Ну так я тебе скажу. Я приехал, потому что вчера в Оксфорде я получил от неё записку.
Том остановился, потому что услышал, приглушённое ворчание с другой стороны лошади и даже в неверном лунном свете разглядел сердитое движение головой, с которым была встречена эта новость.
– Я не ожидал этого, Гарри, – продолжил он спустя некоторое время, – после того, что только что рассказал тебе о себе. Мне трудно было об этом заговорить, но я не думал, что ты будешь подозревать меня дальше, после того как я рассказал тебе это. Впрочем, наверное, я это заслужил. Так вот, возвращаясь к тому, о чём я говорил, два года назад, когда я одумался и решил прекратить за ней ухаживать, ещё до того, как встретил ту, другую девушку, я попросил её написать мне, если я когда-нибудь смогу оказать ей услугу. Всё, что только человек может сделать для своей сестры, я непременно сделал бы для неё, и так ей и сказал. Она не отвечала мне до вчерашнего дня, а вчера я получил эту записку, – он полез во внутренний нагрудный карман своей охотничьей куртки. – Она у меня в кармане, если только не размокла окончательно. Да, вот она, – и он вынул грязный листок бумаги и вручил своему спутнику через спину лошади. – Когда будет достаточно света, чтобы читать, ты сам увидишь, чего она хотела, хотя твоё имя и не упомянуто.
Сделав это заявление, Том ушёл в себя и шагал молча, глядя на несущиеся тучи. Когда они прошли ярдов сто, Гарри кашлянул пару раз и, наконец, нарушил молчание:
– Мастер Том!
– Да?
– Надеюсь, сэр, вы на меня не обиделись?
– Нет, с чего бы мне обижаться?
– Да ведь я её так чертовски ревную, что слышать не могу, что она говорила, а тем более написала…
– Договаривай. Говорила со мной и написала мне, ты хотел сказать.
– Нет, не только.
– Ну, Гарри, если ты не отделяешь меня от остального человечества, тогда ещё ничего. Но тебе не нужно ревновать её ко мне, ты не должен ревновать её ко мне, а иначе я не смогу помочь тебе так, как мне бы того хотелось. Вот тебе моя рука и моё слово, я клянусь тебе, как мужчина мужчине, что у меня нет по отношению к ней никаких мыслей, которые не были бы известны тебе в эту самую минуту. Ты мне веришь?
– Да. А вы простите…
– Мне нечего прощать, Гарри. Но теперь ты сам видишь, что твой случай не такой уж безнадёжный. Она должна была внимательно следить за тобой, раз знала, чем ты собираешься сегодня заниматься. А если бы ты был ей безразличен, она не написала бы мне. По-моему, это простой здравый смысл.
Гарри согласился, а Том пустился в рассуждения о том, что следовало предпринять, и, как обычно, прекрасные замки стали быстро расти в воздухе. Гарри должен был немедленно уехать отсюда и наняться на строительство железной дороги. Через несколько недель его сделают десятником, и что тогда сможет ему помешать стать подрядчиком, сколотить себе состояние и купить собственную ферму в Инглборне? Гарри слушал всё это с жадностью, пока не кончилась вересковая пустошь, и они не пришли к маленькой деревушке из полудюжины коттеджей, разбросанных вдоль дороги.
– Наверное, здесь есть трактир, – сказал Том, возвращаясь к мокрой реальности. Гарри указал на скромное заведение, обещавшее гостеприимство всаднику и коню.
– Вот и отлично. Надеюсь, мой друг уже там, – и они пошли на огонёк, который заманчиво сиял сквозь решётчатое окно придорожной гостиницы.



Глава 41
Суждения и затруднения лейтенанта


– Стой! Свет такой яркий, что там наверняка есть посетители. Не могла же территориальная кавалерия уже сюда добраться?
Том положил руку на уздечку, и они остановились против трактира, который стоял чуть в стороне от дороги, так что перед ним оставалось свободное пространство. Столб с вывеской и длинное корыто с водой для лошадей посетителей стояли у самой дороги, извещая о местонахождении трактира, и наёмная лошадь, которую вёл Гарри, уже начала жадно пить.
– Постой здесь минутку, я подойду к окну и загляну, что там внутри. Ужасно неудачно, конечно, но если там кто-нибудь есть, заходить туда нам нельзя.
Том осторожно прокрался к светящемуся окну. Часть его закрывала небольшая занавеска, но он мог легко рассмотреть, что делается в комнате, по обе стороны от неё. Первый же взгляд вселил в него надежду, потому что он увидел, что в кухне находится только один человек, но кто он такой, оставалось загадкой. Единственное, что было ясно с первого взгляда, это то, что он постарался расположиться здесь как дома.
Комната представляла собой средних размеров кухню с полом, посыпанным песком, и большим камином. Со стороны двери, которая вела в неё из коридора, стояла высокая деревянная ширма, перед ней – узкая скамья. Посередине стоял длинный грубой работы ореховый стол, на нём лежали большой хлеб, холодный бекон и сыр, и стоял жёлтый кувшин; всю остальную мебель составляли несколько тяжёлых стульев с сиденьями из камыша и скамья со спинкой, подлокотниками и ящиком под сиденьем. На стене висело несколько вышивок, грелка для постели и полки с простыми тарелками, чашками и блюдцами из делфтского фаянса. Но, хотя меблировка была довольно скудная, кухня эта казалась на удивление уютной промокшему до нитки смертному, который стоял снаружи. Том ощутил это со всей остротой и, быстро всё оглядев, полностью сосредоточился на её счастливом обитателе, с тем чтобы выяснить, будет ли безопасно при данных обстоятельствах к нему присоединиться. Тот сидел на низком трёхногом табурете спиной к окну, вороша кочергой охапку утёсника в камине. Хворост пылал, потрескивая, в дымоходе ревело. Яркое сияние исходило от пылающих углей, и наружу падал тот самый мерцающий отсвет, который привлёк сюда Тома и Гарри. Среди углей стоялa длинная жестянка в форме воронки, из которой человек налил себе чего-то горячего, после того как привёл хворост в тот порядок, который был ему нужен. На плечи его была накинута толстая грязно-белая куртка с огромным капюшоном и высоким воротником, за которым не было видно затылка, вроде тех, что были в ходу у деревенских возчиков. Это одеяние было на него сильно мало, и голые руки торчали из рукавов на фут. Остальной его костюм был ещё более эксцентричным, поскольку представлял собой ни более ни менее, чем грубую фланелевую нижнюю юбку, а босые ноги покоились на коврике у камина.
Том внезапно почувствовал сомнение, а в своём ли он уме, и сомнение это, по-видимому, вполне разделяла вдова, хозяйка заведения, и её единственная служанка, потому что было видно, как то одна, то другая постоянно приглядывали за гостем из-за деревянной ширмы. Однако сейчас было не время проявлять чрезмерную разборчивость, им необходимо было отдохнуть, прежде чем идти дальше, и, в конце концов, это был всего лишь один человек. Так подумал Том и собирался уже позвать Гарри, когда фигура повернулась к окну, и между краями высокого воротника куртки возчика открылась физиономия лейтенанта. Том громко расхохотался и позвал:
– Всё в порядке, иди сюда.
– Я только присмотрю за лошадьми, мастер Том.
– Хорошо, а потом иди на кухню, – проговорив это, он поспешил в дом и, столкнувшись со служанкой в коридоре, появился из-за ширмы.
– Ну вот и мы, наконец, старина, – сказал он, хлопая Иста по плечу.
– Ах, так это вы? А я-то думал, вы уже в кутузке.
При ближайшем рассмотрении костюм Иста, когда он сидел вот так, глядя снизу вверх и положив руки на колени, показался ещё смешнее, и Том снова зашёлся от хохота.
– Не вижу ничего смешного, – сказал Ист, не дрогнув ни единым мускулом.
– Увидел бы, если бы мог посмотреть на себя со стороны. Ты, изумительное чучело Гая Фокса*, где ты раздобыл этот наряд?
 
* Гай Фокс (Guy Fawkes, 1570 – 1606) – английский дворянин католического вероисповедания, самый знаменитый из участников Порохового заговора, целью которого был возврат к католицизму в Англии. Для этого планировалось взорвать здание парламента, когда там будет находиться король и большая часть протестантской аристократии. Заговор был раскрыт, участники казнены. С тех пор в Англии каждый год 5 ноября отмечают годовщину спасения от католической угрозы сожжением чучела Гая Фокса.
 
– Владельцем этой куртки был покойный и оплаканный муж нашей хозяйки, вдовы Хиггс. Он завещал ей также несколько пар штанов, в которые я тщетно пытался влезть. Покойный и оплаканный Хиггс был отвратительно маленького роста. Должно быть, он был худшей её половиной. Поэтому, за отсутствием другой одежды, вдова любезно дала мне взаймы кое-что из своего собственного гардероба.
– А где же твоя собственная одежда?
– Вот, – сказал Ист, показывая на одёжную вешалку в уголке у камина, которую Том до сих пор не заметил, – уже высохла, – продолжал он, щупая вещи, – по крайней мере, фланелевая рубашка и брюки, так что я их надену.
– Послушайте, сударыня, – позвал он, обращаясь к ширме, – я собираюсь переодеться. Поэтому лучше вам пока сюда не заглядывать. Собственно говоря, если нам что-нибудь понадобится, мы вас позовём.
После этого прозрачного намёка они услышали, как вдова Хиггс за ширмой поспешно выходит из комнаты, и после её ухода Ист снова надел свои вещи, а сброшенные с себя одеяния семейства Хиггсов предложил Тому, который, однако, отклонил это предложение и удовольствовался тем, что снял куртку и жилет и развесил их для просушки. Он был уже сравнительно сухой, потому что за последние полчаса этой прогулки его высушило ветром.
Пока Ист занимался своим туалетом, Том повернулся к столу и набросился на хлеб и бекон, а потом налил себе стакан пива из кувшина и стал пить, но остановился, допив до половины, и поставил его на стол, весь сморщившись от такой кислятины.
– Я так и знал, что пиво вдовы придётся тебе не по вкусу, – сказал Ист, наблюдая за ним с ухмылкой. –  Это же просто какая-то «свистящая месть желудку»*. Так и быть, поделюсь с тобой своей смесью, хотя ты этого и не заслуживаешь.
 
* «свистящая месть желудку» (whistle belly vengeance) – весьма оригинальный напиток, придуманный, видимо, для того, чтобы не выливать скисшее пиво. Кислое домашнее пиво кипятили на медленном огне в чайнике и подслащивали мелассой. Затем в смесь добавлялись поджаренные хлебные крошки. Потреблялось это варево с пылу, с жару и, надо думать, оставляло массу впечатлений.
 
Том пододвинул свой стул к огню, отхлебнул из высокого стакана, который протянул ему Ист, и облизнул губы.
– А вот это недурно после такого купания. «Собачий нос»*, верно?
 
* «собачий нос» (dog’s nose) – пиво с джином в соотношении 12 : 1.
 
Ист кивнул.
– Скажу тебе, старина, что никто лучше тебя не умеет пользоваться представившимися возможностями. Не знаю никого, кто сумел бы сварить такое из этой дряни и капельки джина.
Иста такие комплименты не смягчили.
– И часто ты занимаешься такими делами, как сегодня? Мне думается, это должно мешать учёбе.
– Нет, не часто. Но сегодня мы сделали хорошее дело.
– Правда? А я вот не согласен. Конечно, это дело вкуса. Я имею честь состоять офицером армии Её Величества, поэтому, возможно, сужу предвзято.
– Какая разница, кем ты состоишь? Я знаю, что ты не стал бы состоять там, где тебе пришлось бы быть тираном и притеснять бедных и слабых.
– Это твоё притеснение просто чушь! Кто тиран, хотелось бы мне знать, фермер или толпа, которая уничтожает его имущество? Я не считаю, что толпа свингов – это бедные и слабые.
– Всё это хорошо, а вот хотелось бы мне знать, что бы ты чувствовал, если бы у тебя не было работы, а дома – голодающая семья? Ты не знаешь, как страдают люди. Ещё удивительно, что не вспыхнул бунт по всей стране, и так оно и будет, если такое положение продлится дольше. Если такие люди, как Гарри Уинбурн, превращаются в бунтовщиков, значит, времена действительно скверные.
– Я ничего не знаю о Гарри Уинбурне. Зато знаю, что можно найти немало аргументов в пользу территориальной кавалерии.
– Но, Ист, ты же должен учитывать…
– У меня нет сейчас настроения ничего учитывать. И спорить с тобой тоже.
– Вот ты всегда так. Не желаешь выслушать человека, а потом объявляешь его зловредным дураком только из-за того, что он не хочет поступаться убеждениями, основанными на здравом смысле и на том, что он видел и слышал своими собственными глазами и ушами.
– Я не оспариваю твои убеждения. У тебя они есть, у меня их нет, вот и вся разница. У тебя есть какая-то вера, на которую ты можешь опереться, – в равенство, братство и прочую чёртову чепуху подобного рода. Осмелюсь предположить, что если завтра ты опустишься до положения землекопа, чистильщика ботинок или ещё чего-нибудь в этом роде, то найдёшь это даже приятным. Может быть, ты даже получишь удовольствие от путешествия через океан за государственный счёт, как этот твой дружок-заключённый.
– Прекрати городить чепуху, парень. Во-первых, он никакой не заключённый, и тебе это прекрасно известно.
– Во всяком случае, он только что вышел из тюрьмы. Так или иначе, всё это не по моей части. Поэтому, когда ты в следующий раз решишь на свой страх и риск избавить тюрьму от постояльца, меня о помощи не проси.
– Если бы я знал, что из этого выйдет, я бы и не стал просить тебя, старина. Дай-ка мне ещё стаканчик своего «собачьего носа», а от проповеди избавь, не очень-то она поучительна.
Лейтенант наполнил протянутый Томом высокий стакан пенистой смесью, которую лелеял в жестянке в форме воронки. Но отказываться от своего права прочитать лекцию он не собирался и потому продолжал, пока Том с большим удовольствием прихлёбывал напиток и бросал поверх стакана потешные взгляды на своего старого школьного товарища.
– Некоторые чувствуют призвание переделать мир – я к ним не отношусь. Моя милостивая королева платит мне семь шиллингов шесть пенсов в день, за каковую сумму я соглашаюсь, чтобы в меня стреляли определённые лица в определённых обстоятельствах, и надеюсь, что, когда придёт время, выдержу это не хуже всякого другого. Но это ещё не значит, что в меня, как в вальдшнепа, должен палить какой-то пустоголовый йомен на ваших проклятых беркширских пустошах. Это в сумму не входит.
– Боже мой, что ты имеешь в виду?
– Именно то, что говорю.
– Что, кто-то из этой кошмарной территориальной кавалерии в тебя стрелял?
– Точно так.
– Нет, правда? Фью! Так, значит, тот выстрел, что мы слышали, был в тебя. Клянусь честью, мне очень жаль.
– Много пользы мне было бы от твоей жалости, если бы твой драгоценный земляк хорошенько прицелился.
– Ну а что же я ещё могу сказать, Ист? Если я могу сделать что-нибудь, чтобы показать тебе, что мне действительно очень жаль и стыдно за то, что я втянул тебя в это дело, только скажи мне, и я это сделаю.
– Не думаю, что твоё слово имеет какой-нибудь вес в военном министерстве, а то я попросил бы тебя засвидетельствовать моё хладнокровие под огнём.
– Ну, теперь я вижу, что ты шутишь, старина. Давай, расскажи, как всё случилось.
– Ну вот, когда вы двинулись через пустошь, я постоял ещё с полминутки, а потом поехал медленной рысью. Если бы я поспешил, то этот мой приятель сзади с таким же успехом мог бы устремиться за вами, как и за мной. Через какое-то время я услышал, что Номер Первый несётся сзади, и как только он проехал то место, где дорогу с двух сторон заслоняют насыпи, и увидел меня, так сразу же за мной погнался. Вы были уже далеко слева, поэтому я немного прибавил ходу, чтобы увести его подальше от верного следа, и вот он скакал сзади, крича и вопя, чтобы я остановился. Я посчитал, что имею точно такое же право ехать по дороге с той скоростью, которая мне нравится, как и он, поэтому чем больше он кричал, тем больше я не останавливался. Но этот малый был быстрее. Не иначе как под ним была какая-то проклятая чистокровка, так быстро он меня нагонял. Наконец я прикинул, что сейчас он от меня ярдах в двадцати, и решил на него взглянуть, поэтому на мгновение обернулся, и тут, клянусь Юпитером, увидел, как этот мой лорд вытаскивает пистолет из правой кобуры. Он опять заорал, чтобы я остановился. Я отвернулся, пригнулся, и в следующее мгновение он спустил курок и промазал.
– Ну, а потом что? – спросил Том, с жадностью переводя дыхание.
– Льщу себе мыслью, что продемонстрировал недюжинную военную смекалку. Если бы я только дал ему время вытащить другой пистолет, или тостерную вилку*, или что там ещё у него было, то мне бы крышка. Я полез к себе в карман, там, к моему счастью, было немного рассыпанного пороха, медные капсюли и табакерка. Я рассыпал табак, набрал пригоршню этой смеси и резко осадил лошадь. В следующее мгновение он поравнялся со мной и поднял пистолет, чтобы ударить меня по голове. Я швырнул ему эту смесь прямо в лицо и посторонился. Обе его руки тут же оказались прижатыми к лицу, и скоро и он, и его лошадь скрылись из глаз где-то на пустоши вдали. Я повернулся и тихонько шагом поехал обратно. Мысль о новых атаках с тыла не казалась мне забавной. Тут подъехал Номер Второй, молодой фермер с широкой физиономией на большой серой лошади, отдувался он как тюлень. Ты в жизни не видел человека с такой озадаченной миной. Я просто поставил его в тупик. Однако он набрался духу и крикнул, не видел ли я капитана. Я ответил, что встретил джентльмена на гнедой лошади. «Это он, куда он поехал?» Я махнул на пустошь в неопределённом направлении, и Номер Второй туда и отправился. А потом началась буря, я опять повернул и оказался здесь.
 
* тостерная вилка (toasting fork) – длинная металлическая вилка, которая использовалась для поджаривания в пламени камина хлеба, сыра и т.д.
 
– Капитан! Так это, значит, Вурли в тебя стрелял.
– Я не знаю, кто это был. Я только надеюсь, что он не ослепнет.
– Странное дело, – сказал Том, глядя в огонь. – Не знаю, что и думать. Если бы не ты, мы бы не выбрались, это ясно.
– А я вот прекрасно знаю, что думать, – сказал Ист. – Но теперь давай-ка послушаем, что случилось с вами. Ну, поймать вас не поймали, верно?
– Нет, но всё висело на волоске. В какой-то момент я подумал, что нам крышка, потому что Гарри вздумалось повернуть прямо на них. Но он знал, что делает, между нами и ними было болото, и они в него угодили. Когда мы их оставили, они там барахтались.
– Значит, у заключённого есть голова на плечах. Кстати, где он? Мне любопытно на него взглянуть.
– Присматривает за лошадьми. Я его позову. Ему тоже нужно чего-нибудь выпить.
Том подошёл к двери и позвал Гарри, который вышел из грубо сколоченного сарая, служившего конюшней, в рубашке и с клоком сена в руках. Он снял куртку, жилет и подтяжки и, чтобы согреться, устроил лошадям хорошую чистку.
– Эй, Гарри, ты ведь ещё ничего не пил, – сказал Том, – иди сюда, выпей горячего.
Гарри проследовал за ним на кухню и стоял там, где кончалась ширма, чувствуя себя определённо неловко, пока Том наливал ему стакан горячей смеси, а лейтенант пристально его разглядывал.
– На вот, проглоти это залпом. Как там лошади?
– Неплохо, мастер Том, а если бы дать им пойла из отрубей или ещё чего-нибудь в этом роде, то было бы ещё лучше. Я уже говорил об этом с хозяйкой, пойло готово, можно ставить на огонь.
– Тогда хорошо. Постарайся дать им его побыстрее.
– Так, может, я принесу его сюда и подогрею в камине? – спросил Гарри.
– Конечно. Чем быстрее, тем лучше.
Гарри залпом выпил содержимое своего стакана, смущённо кивнув каждому из угощавших со словами «Ваша здоровье, сэр», а потом исчез в задней кухне, вернулся с пойлом, поставил его на огонь и опять ушёл на конюшню.
– Ну, и что ты о нём думаешь? – спросил Том.
– Мне нравится, когда человек снимает подтяжки, прежде чем взяться за работу, – сказал Ист.
– Не каждый стал бы возиться с этими лошадьми, вместо того чтобы уютно устроиться в задней кухне.
– Нет, не каждый, – сказал Ист.
– Ну, что ты теперь о нём думаешь?
– Этот твой заключённый неплохого сорта.
– Послушай, перестань обзывать его.
– Ладно, пускай будет «твой злосчастный друг». И что ты собираешься с ним делать?
– Как раз над этим я и ломал себе голову всю дорогу сюда. А ты что думаешь? – Они снова пододвинулись к огню и начали обсуждать планы на будущее для Гарри. Минут через десять он вернулся в кухню за пойлом, и на сей раз удостоился одобрительного замечания от лейтенанта.
Гарри горячо любил животных и особенно лошадей, а они всегда это чувствуют. Обе наёмные лошади к этому времени уже почти отдохнули, на них были сухие попоны, копыта хорошо вымыты и вычищены. Трудясь над ними, Гарри обдумывал всё услышанное тем вечером, и обнаружил, что за работой и этими мыслями в нём всё больше пробуждается надежда. Если бы вы видели его лицо час тому назад на вересковой пустоши, то ни за что не поверили бы, что это тот самый человек, который сейчас похлопывает и гладит лошадей, пока они расправляются с приготовленным для них пойлом. Он стоял, опершись о кормушку, и ласково трепал обеими руками по ушам лошадь Тома – ту, которая в начале их бегства несла на себе двойной вес, – а довольное животное наклоняло голову, прижимало её к нему и вытягивало шею, молчаливо выражая всеми возможными способами своё лошадиное удовольствие и радость. В свете единственного огарка лицо Гарри постепенно менялось, пока, наконец, к нему снова не начало возвращаться спокойное и весёлое выражение.
Раз уж до этого мы взяли на себя смелость выразить словами мысли тех, кто выше его по общественному положению, то поступим теперь так и с ним; а если бы он сам высказал их на своём родном диалекте, пока трепал по ушам лошадь на конюшне, то речь его была бы примерно такая:
– И как это только выходит, что всё во мне изменилось, вот точно кто-то взял и вытряхнул из меня всю хандру? Вот стою я здесь, два дня как вышел из тюрьмы, ничего у меня в этом мире нет, кроме того, что на мне, да и то мокрое, хоть выжимай, – потому что вещи, что остались у папаши Коллинза, всё равно что пропали – а утром меня, может, заберут и отправят за море, а я с чего-то  ещё и хорохорюсь. Похоже на то, что всё это мой разговор с мастером Томом. Вот что значит учёность. Ведь всего-навсего слова, а что делают. Уж это всегда так, стоит ему только со мной поговорить, и кажется, что всё теперь пойдёт гладко. Первый раз, как я его увидел с тех пор, как мы были маленькие, тоже так было, а потом мать умерла, бедная. Потом пришёл он после похорон и говорит, что всё у меня хорошо будет, так что я и взаправду уж подумал, что коттедж за мной останется и земля тоже. Но из коттеджа меня выселили, надел забрали. И прошлым летом, когда я с ним поговорил, было то же самое, а потом я получил три месяца за то дело. И вот теперь я снова с ним, убегаю от констебля, наверно, меня поймают и отправят за море, а оно всё равно по-прежнему. Наверно, и в следующий раз так же будет, если я вернусь обратно, встречусь и поговорю с ним перед тем, как меня повесят*. Замечательная это штука – быть учёным и уметь всё представлять в таком виде, как будто бы всё хорошо, хотя по правде всё хуже некуда.
 
* если сосланный возвращался, не отбыв свой срок, за это полагалась смертная казнь через повешенье.
 
Тут Гарри перестал трепать лошадь по ушам и, вытащив промокший листок бумаги, который дал ему Том, из кармана штанов, осторожно расправил его у себя на ладони и стал читать при свете огарка, но тут вошла хозяйка и сообщила ему, что господа требуют его на кухню. Поэтому он снова сложил своё сокровище и отправился туда. Там он нашёл Тома, стоявшего спиной к огню, и лейтенанта, сидевшего за столом и писавшего что-то на обрывке бумаги, который хозяйка подала ему после долгих поисков во всех ящиках. Том начал немного нерешительно:
– Послушай, Гарри, я тут обговорил наши дела со своим другом и изменил своё мнение. Наняться на железную дорогу или куда-нибудь ещё для тебя не годится. Понимаешь, это небезопасно. Из-за сегодняшнего тебя наверняка выследят. Да и к тому же, не слишком-то это завидная возможность для такого парня, как ты. Почему бы тебе ни записаться в полк мистера Иста? Ты будешь рядом с ним, и вообще это прекрасная профессия. Что ты на это скажешь?
Ист поднял глаза на бедного Гарри, который, совершенно застигнутый врасплох этим изменением своих планов на будущее, мог только пробормотать, что никогда не думал о том, чтобы «пойти в солдаты».
– Это как раз то, что тебе нужно, – продолжал Том. – Ты умеешь писать и считать и будешь отлично продвигаться по службе. Вот спроси мистера Иста. А насчёт того, как идут дела дома, можешь не беспокоиться. Всё уладится, вот увидишь. Даю тебе слово, что уладится. А я уж позабочусь, чтобы ты знал обо всём, что там происходит. Уж поверь мне, это твой самый лучший шанс. Ты и оглянуться не успеешь, как вернёшься в Инглборн сержантом, а тогда плевать тебе на них. Ты поедешь с нами до станции Стивентон, а оттуда ночным поездом в Лондон, а утром пойдёшь в Уайтхолл* и найдёшь там сержанта мистера Иста. Он даст тебе записку к нему. Оттуда тебя пошлют в Четэм, где стоит полк. Ты ведь считаешь, что так для него будет лучше всего, правда? – спросил Том, поворачиваясь к Исту.
 
* Уайтхолл (Whitehall) – улица в центральной части Лондона, на которой расположено военное министерство и другие государственные учреждения.
 
– Да. Я думаю, что, если ты постараешься, дела твои пойдут хорошо. Вот записка для сержанта, да я и сам через пару дней вернусь в Четэм.
Гарри механически взял записку; он по-прежнему был не в состоянии оказывать сопротивление.
– А теперь скорее поешь чего-нибудь, потому что нам уже пора отправляться. Лошади, надо полагать, в порядке?
– Да, мастер Том, – сказал Гарри, глядя умоляюще.
– Где твоя куртка и жилет, Гарри?
– На конюшне, сэр.
– На конюшне! Так, значит, они ещё мокрые?
– А то как же, мастер Том.
– А то как же! Быстро неси их сюда и повесь сушиться.
Гарри Уинбурн пошёл в конюшню за своей одеждой.
– Он славный парень, – сказал Ист, вставая и подходя к огню, – Пожалуй, он мне нравится, но ему не нравится идея со вступлением в полк.
– Бедняга! Ему придётся расстаться со своей любимой. Печально, конечно, но это для него самое лучшее. Вот увидишь, он пойдёт.
Том был прав. Бедняга Гарри пришёл, развесил свою одежду и получил ужин; за ужином и всю дорогу потом, пока около одиннадцати часов они не приехали на станцию, он пытался на своём простом наречии убедить Тома, что покидать родную сторону ему не следует. Ист молчал и слушал, и он нравился ему всё больше и больше.
Том мягко переубеждал Гарри, рассматривал положение с разных сторон, стараясь придать ему наиболее обнадёживающий вид, и, в конце концов, ему удалось внушить сначала себе самому, а затем и Гарри, что всё, что случилось, – к лучшему, и скорее, чем что-либо другое, приведёт к налаживанию отношений между ним и обитателями Инглболрна.
На поезд в Стивентоне Гарри сел в довольно хорошем настроении, проезд ему оплатили, в кармане было полсоверена, и он ещё больше утвердился во мнении, как это замечательно – быть учёным.
Тем временем два друга верхом спешили в Оксфорд. Обоим было, о чём подумать, а разговаривать настроения не было, даже если бы время и место были подходящие. Поэтому они не обменялись почти ни единым словом, пока не оставили лошадей на платной конюшне и не оказались на безмолвной улице за несколько минут до полуночи. Наконец, Ист нарушил молчание.
– Не могу понять, как ты это делаешь. Я отдал бы полугодовое жалованье, чтобы этому научиться.
– Как что делаю? Ты о чём?
– Как ты зажмуриваешься и бросаешься вперёд очертя голову.
– Странное желание для военного, – со смехом сказал Том. – В школе мы всегда считали, что так поступать не годится, а нужно учиться бросаться вперёд с открытыми глазами, пока другие жмурятся.
– Тогда мы были маленькие. А сейчас я смотрю на это с профессиональной точки зрения. Моё дело – заставлять людей зажмуриваться, и я начинаю думать, что это невозможно сделать как следует без того, чтобы не зажмуриться самому.
– Не понимаю.
– Ну вот смотри, как ты сегодня уговорил своего заключённого – прошу прощения, своего злосчастного друга – записаться в полк. Ты говорил так, будто сам веришь каждому своему слову.
– Я и верил.
– Хотелось бы мне, чтобы ты был у меня сержантом по вербовке, если бы только ты бросил эту свою радикальную чушь. Вот если бы я попробовал его уговорить, то он вместо этого пошёл бы и повесился на конюшне.
– Тогда я рад, что ты не попробовал.
– Смотри дальше. Неужели ты думаешь, что кто-нибудь ещё, кроме такого – ладно, я не хочу грубить, – такого безрассудного типа, как ты, смог бы втянуть меня в такую затею, как сегодня? А теперь допустим, что я хочу, чтобы другие сваляли такого же дурака. Так вот, как ты это делаешь?
– Сам не знаю, разве что я всегда смотрю на вещи с лучшей стороны, это выходит само собой, и поэтому…
– У большей части вещей никакой лучшей стороны нет.
– Ну, тогда на более-менее хорошую.
– И этой тоже нет.
– Если нет и более-менее хорошей, тогда, наверное, всё равно, с какой стороны на них смотреть.
– Нет, не думаю, что дело в этом. А всё-таки мне хотелось бы научиться валять дурака, когда мне это нужно, разумеется, с тем, чтобы и другие вслед за мной валяли его тоже.
– Я бы с удовольствием тебе помог, старина, но не знаю, как.
– Я поговорю об этом с нашим полковым доктором, пусть назначит специальную диету для одурачивания перед тем, как мы отправимся в Индию.
– Говорят, что вздор – это пища дураков. Но странно, что ты об этом заговорил, когда всю дорогу домой я завидовал твоему особому таланту.
– Какому?
– Как раз противоположному – искусству падать на четыре лапы, как кошка. Я бы с удовольствием с тобой поменялся.
– Для тебя это была бы невыгодная сделка.
– Бьёт двенадцать. Мне пора в колледж. Приходи завтра завтракать к девяти.
– Хорошо. О твоих завтраках я очень высокого мнения, – сказал Ист, они пожали друг другу руки, и Том исчез за воротами колледжа Св. Амвросия, а лейтенант зашагал обратно к «Митре».



Глава 42
Третий курс


Через несколько дней Ист возвратился в свой полк, а в конце месяца доблестный 101-ый отправился в Индию. Том написал лейтенанту несколько писем с вложением записок для Гарри, содержавших вести из Инглборна, где о его  бегстве в ночь бунта поговорили и забыли, а теперь, когда он записался в полк и убрался с глаз, общественное мнение стало оборачиваться в его пользу. В своё время пришёл ответ лейтенанта из Кейптауна, в котором говорилось, что путешествие пока проходит благополучно. Ист мало упоминал о «твоём заключённом», как он упорно продолжал именовать Гарри, но то немногое, что там было, выглядело вполне удовлетворительно, и Том отослал эту часть письма Кэти, которой уже сообщил по секрету всю эту историю, и попросил её воспользоваться этим к наибольшей выгоде молодого солдата. А после такого из ряда вон выходящего начала он снова погрузился в обычную рутину оксфордской жизни.
Перемена в его взглядах и интересах привела его в более близкое соприкосновение с кружком, с которым до этого он почти не общался. За неимением лучшего, мы назовём его «партией прогресса». На вечеринках этого кружка вместо разного рода розыгрышей, шумного веселья, разговоров о лодках, битах, ружьях и лошадях, обсуждались высочайшие и глубочайшие вопросы морали, политики и метафизики, и обсуждались они с такой свежестью и энтузиазмом, которые обычно исчезают, когда приходит пора переходить от слов к делу, но обладают своим собственным странным очарованием, которое с нежностью и сожалением вспоминают те, кому они больше недоступны.
С этим кружком у Тома скоро наладились самые дружеские отношения, и он впитал там множество новых идей и обзавёлся множеством новых «пунктиков» вдобавок к уже имеющимся. Почти все его новые знакомые разделяли либеральные политические взгляды, но лишь немногие заходили так далеко, как он. Все они были членами дискуссионного клуба, и Том, конечно же, последовал общей моде и вскоре излагал там теории, которыми снискал себе прозвище Браун-чартист.
Во всём этом была изрядная доля самодовольства. У него было ощущение, что он нашёл нечто такое, что делает ему честь, и что это очень хорошо – сочувствовать «массам», верить в демократию, в «прекрасный гуманизм», в «счастливое будущее» и не знаю в какие ещё  высокие материи. И хотя поначалу он удивлялся и огорчался, когда слышал, как его называют отвратительными кличками, которые он ненавидел и презирал с самого детства, и знал, что многие его старые знакомые смотрят на него не просто как на сумасшедшего, а как на сумасшедшего со снобистскими наклонностями, всё же, когда первое потрясение прошло, он почувствовал, что в его положении есть много такого, что тешит тщеславие, а это было далеко не неприятно.
Следует отдать ему должное: неприятная составляющая была такова, что, если бы в основе его взглядов не лежало искреннее убеждение, он, безусловно, очень быстро вернулся бы в лоно политической и социальной ортодоксии. Ну а так, как оно было, среди тучи софизмов, банальностей и грандиозных однобоких и наполовину усвоенных идей, которые заполняли его мысли, а в речи просто лились через край, в нём день за днём росло и крепло неподдельное сострадание к людям как таковым, и особенно к бедным, и праведная, жгучая ненависть ко всем законам, обычаям и мнениям, которые ставили что-либо на место человека или выше него, – или ему казалось, что ставили. Это было естественным следствием того воспитания, которое он получил в детстве (хотя его отец был бы поражён, если бы ему сказали об этом), и инстинкты, заложенные в те давние дни, теперь быстро превращались в привычки и убеждения и становились частью его личности.
На этом этапе его жизни, как и на многих предыдущих, Тому очень помогло его общение с Харди, который теперь набирал влияние в качестве наставника колледжа. Харди и сам шёл той же дорогой, что наш герой, хотя успел продвинуться по ней несколько дальше, но попал он на неё из других мест, и преодолевать ему пришлось совсем другие препятствия. Их детские годы прошли в совершенно разной обстановке; к тому же и по природе своей, и благодаря длительному жёсткому самоограничению и дисциплине Харди был гораздо менее импульсивен и склонен привлекать к себе внимание, чем Том. Поэтому он не выскакивал (к чему у Тома была слишком большая склонность) с каждой новой идеей, стоило лишь ему ухватить её за самый кончик, если ему казалось, что она хороша для него и его целей, и не размахивал ею перед носом у каждого встречного и поперечного, и не считал, что предаёт истину, если не пытается заставить их с ней согласиться. Напротив, Харди придирчиво рассматривал каждую новую идею со всех сторон, пытался проверить её, как мог, и охватить целиком, и безжалостно избавлялся от любого мишурного блеска и сентиментальности, если она была с ними смешана.
Очень и очень часто Том страдал от суровости этого метода, восставал против него и обвинял своего друга и в глаза, и в своих невысказанных мыслях в холодности и недостатке веры и всех прочих грехах деянием и недеянием. Однако, повозмущавшись в большей или меньшей степени, в зависимости от того, насколько сурово с ним обошлись, в конце концов он успокаивался и признавал, что Харди спустил его с небес на землю не без причины, и что пыль, в которой его вываляли, пошла ему на пользу.
Например, не было выражения, которое употреблялось бы партией прогресса чаще, чем «правое дело». Это была красивая, звучная фраза, производившая большой эффект при разглагольствованиях в дискуссионном клубе, к тому же достаточно расплывчатая, что делало её неуязвимой для большинства атак, и при этом она избавляла того, кто её использовал, от необходимости чётко определить для себя самого и объяснить слушателям, что же на самом деле он имеет в виду. Но, несмотря на снисходительность не слишком-то разборчивой публики, которая бывала вполне удовлетворена, если утверждение или заявление делалось с достаточной страстностью, «правое дело» легко заходило в тупик, когда требовалось дать ему какое-то определение. Харди был особенно склонен к гонениям такого рода, если ему удавалось застать Тома и, возможно, ещё одного-двух других представителей этого кружка одних где-нибудь в укромном месте. Выражая своё полное сочувствие «правому делу» и такую же сильную, как у них, надежду на то, что все его враги очень скоро окажутся повешенными на фонарных столбах*, он загонял его в углы, вырваться из которых было крайне трудно, спрашивая у «дела» и его сторонников, что же оно, собственно, такое, и гоняя их из одной призрачной страны грёз в другую, от «правого дела» к «народному делу», «делу труда» и тому подобным зыбким формулировкам, пока, наконец, великая идея не теряла свои очертания и самое существование даже в их собственных умах.
 
* повешенными на фонарных столбах – «На фонарь аристократов!» было одним из лозунгов французской революции.
 
Но гонения Харди, хотя и раздражали, никогда не доходили до того, чтобы подрывать в умах младших истинные убеждения или расшатывать то, что расшатывать не следовало. Они лишь помогали им яснее представить себе то, о чём они думают и говорят, и позволяли увидеть проблески правды, которые вскоре опять затягивались туманом, но, тем не менее, были полезны: что существует немало каверзных вопросов, которые следует разрешить, прежде чем человек сможет с уверенностью сказать, что он нашёл способ навести порядок в этом мире и излечить все болезни, которые наследует плоть*.
 
* которые наследует плоть – в оригинале that flesh is heir to – аллюзия на знаменитый монолог Гамлета У. Шекспира.
 
У Тома было ещё одно излюбленное понятие, к которому Харди относился даже ещё с меньшим почтением, чем к «правому делу». Демократия, та самая «всемирная демократия», которую их любимый автор недавно объявил «неизбежным фактом нашего времени»*, была, пожалуй, любимейшей идеей той группы молодых оксфордских либералов, с которой Том был теперь не разлей вода. Они не упускали ни единой возможности поклоняться ей и сражаться за неё, да и в самом деле, большинство из них искренне верило, что то положение в мире, к которому должна привести эта самая «всемирная демократия» и которое уже вот-вот настанет, собственно, и будет тем самым веком мира и благоденствия, о котором люди мечтали с древнейших времён, когда лев будет лежать вместе с козлёнком**, и ни одна нация больше не будет досаждать другой.
 
* Т. Карлайл, «Памфлеты последнего дня» (Latter-Day Pamphlets, 1850). Здесь Т. Хьюз, по-видимому, допустил анахронизм – Том Браун не мог читать в 40-х годах то, что было написано в 1850. Но, безусловно, Карлайл высказывал сходные мысли и в более ранних произведениях.
** Ветхий Завет, Книга Исайя, 11 : 6.
 
Услышав несколько раз от Тома нечто в этом роде, Харди ловко заманил его к себе в комнаты под предлогом обсуждения планов на будущее для лодочного клуба, а затем, усадив его у камина, который сам принялся потихоньку атаковать кочергой, неожиданно задал ему вопрос:
– Браун, мне хотелось бы знать, что ты понимаешь под «демократией»?
Том сразу же понял, в какую ловушку он угодил, и сделал несколько безуспешных попыток из неё вырваться; но тут его усадили пить чай, разрешили курить, и вот тогда-то его старый и лучший друг начал его всячески притеснять, обижать и угнетать. Он осторожно защищался и утверждал только то, с чем Харди, как он чувствовал, наверняка согласился бы, – то, против чего не стал бы возражать ни один стоящий человек. Хотя, сказал он, он понимает под этим нечто большее, но в рамках данной дискуссии достаточно будет сказать, что, какие бы ещё смыслы сюда ни вкладывались, демократия в его устах всегда означает то, что каждый человек должен участвовать в управлении своей страной.
Харди с этим, видимо, был согласен и неожиданно поменял тему разговора, чем на несколько минут отвлёк своего невинного гостя от мысли о демократии. Он поднял флаг почитания героев, убеждённым сторонником которого, конечно же, являлся Том. Затем, заведя его в эту сложную область, его преследователь открыл по нему огонь замаскированных батарей наиболее смертоносного сорта, поскольку все орудия были из арсенала его же собственных излюбленных проповедников.
– Ты хочешь, чтобы всегда и везде правил наиболее способный? Найти этого самого способного, передать ему власть и подчиняться ему – ты считаешь это актом высочайшей мудрости, на которую только способна нация?
– Да. Ты и сам веришь в это, Харди, так же твёрдо, как и я.
– Надеюсь. Но скажи, как тогда быть с твоей всемирной демократией, при которой каждый принимает участие в управлении страной?
Том почувствовал, что его обошли с фланга; вообще говоря, это противоречие между двумя его убеждениями ещё никогда не вставало перед ним отчётливо, и как следствие он очень смутился. Но Харди продолжал постукивать кочергой по большому куску угля в пламени камина и дал ему достаточно времени, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями.
– Конечно же, я не имею в виду, что каждый должен принимать непосредственное участие в управлении страной, – сказал он, наконец.
– Но ведь каждый должен принимать какое-то участие, и если не непосредственное, то тогда мне непонятно,  какое.
– Принимать участие в управлении страной – это значит, что человек принимает участие в принятии решения, кто именно будет им управлять.
– Но ты должен признать, что это совершенно разные вещи. Ладно, давай-ка подумаем, сможем ли мы найти себе этого наимудрейшего правителя, если позволим всем глупцам нации сказать своё слово относительно того, кто это должен быть?
– Да ладно тебе, Харди, я же слышал, как ты говорил, что ты за избирательное право для всех взрослых мужчин.
– Это другой вопрос, ты смешиваешь две разные вещи. Сейчас мы рассматриваем то, является ли vox populi* лучшим способом найти этого твоего самого лучшего. Боюсь, что здесь против тебя вся история.
 
* vox populi (лат.) – глас народа.
 
– Хороша шутка. Вот здесь я докажу тебе, что ты не прав, Харди.
– Ну что ж, начинай, посмотрим.
– Ты, наверное, ещё скажешь, что египетская и вавилонская империи были лучше, чем маленькая еврейская республика.
– Республика! Ладно, не будем. Но я никогда не слышал, чтобы евреи выбирали путём голосования Моисея или кого-нибудь из судей*.
 
* судьи – лица, управлявшие еврейским народом в период от Иисуса Навина до воцарения первого царя Саула. События этого периода описаны в Книге Судей Израилевых Ветхого Завета.
 
– Ладно, Бог с ними, с евреями, они – исключительный случай, который ничего не доказывает.
– Не могу с этим согласиться. Я как раз уверен в обратном. Но продолжай.
– А что ты скажешь по поводу славных греческих республик во главе с Афинами?
– Скажу, что ни одна нация не обращалась со своими лучшими людьми так скверно. Я вижу, мне нужно будет прочитать лекцию об Аристофане специально ради тебя. Тщеславный, раздражительный, поверхностный, подозрительный демос с двумя оболами за щекой, сомневающийся лишь в том, кого же ему выбрать своим наимудрейшим, Клеона или Колбасника*, – и не для того, чтобы он им правил, а для того, чтобы потворствовал его прихотям и капризам. Думаю, пора тебе вызывать следующего свидетеля.
 
* здесь Харди говорит о пьесе Аристофана «Всадники».
 
– Но это же карикатура.
– Тогда возьми иллюстрацию из Фукидида, Платона, Ксенофонта, из кого угодно – этим ты делу не поможешь. Ты слишком торопишься, Браун. Я знаю, ты не обидишься на то, что я так говорю. Ты никогда сам не разберёшься как следует, прежде чем  нападать на всех подряд, и этим приносишь своей собственной стороне (которая, я готов это признать, по большей части права) больше вреда, чем пользы.
Том не мог смириться с тем, что его так быстро подавили, и продолжал бороться, беря для примера то одну страну, то другую, от Рима до Соединённых Штатов, и пуская в ход все аргументы, которые только приходили ему в голову, но без особого успеха. Он чувствовал, что его первое допущение весит у него на шее как жёрнов, а когда уходил, не мог не признаться самому себе, что последнее замечание Харди, что «трудновато тебе будет впрячь в одну карету свою «всемирную демократию» и «правление наимудрейшего»*, во многом справедливо.
 
* Томас Карлайл, «Прошлое и настоящее» (Past and Present, 1843).
 
Однако невзирая на этот холодный душ и другие подобные неудачи, Том продолжал укрепляться в своих новых убеждениях и отстаивал их с рвением неофита. Полки в книжном шкафу и стены его комнаты вскоре начали отражать перемену в его взглядах на людей и вещи. До сей поры у него над камином висела в рамке гравюра с изображением Джорджа III*; но в начале третьего курса рамка на несколько дней исчезла, а когда появилась вновь, из неё важно смотрело лицо Джона Мильтона**, в то время как почтенный монарх был отправлен в папку. Большую раскрашенную гравюру «Охота с Пичли***» скоро заменило факсимиле Великой хартии вольностей****, a вскоре после этого на почётном месте, рядом с Мильтоном, появился смертный приговор Чарльзу I с решительными и беспощадными рядами подписей и печатей.
 
* Джордж III (Георг III, George III, 1738 – 1820) – король Великобритании, царствовавший с 1760 г. до своей смерти, что является вторым по длительности сроком правления среди британских монархов (дольше правила только его внучка королева Виктория). Период царствования Джорджа III был богат бурными политическими событиями (война за независимость североамериканских колоний, Великая французская революция и войны с революционной и наполеоновской Францией). В течение более чем 20 лет войн с Францией Джордж III был символом национального единства Великобритании. Являлся сторонником тори и противником вигов, что обеспечивало ему симпатии первых и недовольство вторых. Оценки его царствования позднейшими историками тоже весьма неоднозначны – всё зависит от точки зрения. Под конец жизни потерял рассудок по причине наследственной болезни крови – порфирии, следствием чего стало установление в Великобритании регентства его старшего сына – будущего короля Джорджа IV (Георг IV, George IV).
**  Джон Мильтон (John Milton, 1608 – 1674) – английский поэт, писатель, публицист и политический деятель, особенно известный своей эпической поэмой «Потерянный рай» (Paradise Lost, 1667). Видный деятель Английской революции, отстаивавший республиканские принципы своим пером, автор серии политических памфлетов. После реставрации монархии скрывался, был заключён в тюрьму, но освобождён по ходатайству влиятельных друзей.
*** Пичли – название охотничьего клуба.
**** Великая хартия вольностей (Magna Charta) – грамота, подписанная английским королем Джоном (Иоанн Безземельный, John of England, 1167 – 1216) 15 июня 1215 года. Подписание Великой хартии вольностей стало результатом поражения короля в борьбе с восстанием баронов. В итоге он был вынужден гарантировать своим подданным определённые права и согласиться с тем, что отныне его воля будет связана законом. Считается, что именно подписание Великой хартии положило начало процессу формирования конституционного права в англоязычном мире.
 
Сквайр Браун проезжал через Оксфорд и нанёс своему сыну визит вскоре после того, как произошла эта последняя перемена. Он отобедал в холле за высоким столом, поскольку по-прежнему принадлежал к колледжу, а потом вместе с Харди зашёл в комнаты к Тому, чтобы выпить стаканчик вина и провести вечер со своим сыном и несколькими его друзьями, которые были приглашены познакомиться со «стариком».
В душе у Тома происходила борьба, не стоит ли на этот вечер убрать смертный приговор в спальню, он даже снял его со стены; но в конце концов не вынес подобного отступничества и вернул на место. «Я никогда не скрывал своих взглядов от отца, – подумал он, – хотя и не думаю, что он точно знает, каковы они. Но если не знает, то пусть узнает, и чем скорее, тем лучше. Я был бы трусом, если бы попытался скрыть их. Знаю, они ему не понравятся, но он всегда судит беспристрастно и справедливо, он попытается понять. Во всяком случае, я повешу это на место».
И он повесил смертный приговор обратно, но в глубине души надеялся, что отец его не заметит. Винная вечеринка прошла замечательно. Приглашённые студенты были хорошие, умные ребята и настоящие джентльмены, и сквайр, которого Том предусмотрительно усадил спиной к смертному приговору, получил от неё большое удовольствие. Наконец разошлись все, кроме Харди, и вот тут Том занервничал. Втроём  они посидели за столом ещё немножко, пока сквайр распространялся о том, насколько теперешние молодые люди и университетские нравы лучше тех, что были в его время, в особенности в том, что касается питья. Том открыл всего три бутылки портвейна. А в его время студенты выпили бы никак не меньше, чем по бутылке на каждого. Такие и подобные им замечания он делал, пока прихлёбывал кофе, а потом, отодвинув стул от стола, сказал:
– Ну, Том, пускай твой слуга здесь приберёт, а потом мы ещё посидим у огня и побеседуем.
– А ты не хочешь прогуляться, пока он будет прибирать? Ты ещё не видел мемориала мучеников*.
 
* мемориал мучеников (the Martyr's Memorial) – монумент в Оксфорде на пересечении улиц Сент-Джайлз (St Giles), Модлин-стрит (Magdalen Street) и Бомонт-стрит (Beaumont Street), рядом с Бэйллиол-колледжем, сооружённый в память «оксфордских мучеников» – англиканских епископов Хью Латимера (Hugh Latimer) и Николаса Ридли (Nicholas Ridley) и архиепископа Томаса Кранмера (Thomas Cranmer). После восстановления в Англии католицизма во время царствования Марии I Тюдор (Mary I Tudor, 1516 – 1558) они были обвинены в ереси и сожжены в 1555 г. Памятник был сооружён в 1842 г., спустя почти 300 лет после этого события. Это была своеобразная реакция на Оксфордское движение, стремившееся сблизить англиканство с католицизмом. Противники Оксфордского движения собрали деньги на памятник по проекту сэра Джорджа Гилберта Скотта (Sir George Gilbert Scott), который должен был напоминать англичанам, что отцы-основатели Англиканской церкви были заживо сожжены католиками.
 
– Нет, спасибо. Я и так его знаю. Не для того я сюда приехал, чтобы бродить в темноте. А слуге мы мешать не будем.
Пришёл скаут Тома, вытащил лишние доски из раздвижного стола, накрыл его скатертью и подал чай. Во время совершения всех этих действий мистер Браун стоял спиной к камину и разговаривал, оглядывая комнату. Когда стало больше места, он начал ходить по ней туда-сюда и рассматривать мебель и украшения. Картины на стенах стали привлекать его внимание одна за другой. Большая их часть комментариев не вызвала, сквайр просто на мгновение останавливался, а затем шёл дальше. Великая хартия вольностей вызвала его сердечное одобрение. Какая прекрасная идея – повесить такое на стену вместо скверных гравюр со скачками и тому подобного хлама.
– А вот и ещё что-то в этом роде. Эй, Том, что это? – спросил сквайр, останавливаясь перед смертным приговором. Несколько мгновений стояла мёртвая тишина, пока он пробегал глазами имена от Джона Брэдшо* до Майлза Корбета**, а потом повернулся, отошёл и сел напротив своего сына. Том ожидал, что отец рассердится, но оказался не готов к тому полному боли, горя и гнева тону, которым тот сначала задал вопрос, а потом начал ему возражать.
 
* Джон Брэдшо (John Bradshaw, 1602 – 1659) – судья, председательствовавший на суде над Чарльзом I и первым поставивший свою подпись под смертным приговором (всего под ним стояло 59 подписей). Чарльз I был признан виновным как «тиран, предатель, убийца и враг народа». Джон Брэдшо умер до реставрации монархии, однако в 1661 г. его тело было эксгумировано вместе с телами Оливера Кромвеля и Генри Айртона, повешено, а затем обезглавлено.
** Майлз Корбет (Miles Corbet, 1595 – 1662) – английский политический деятель, член парламента, последним поставивший свою подпись под смертным приговором Чарльза I. После реставрации монархии бежал в Нидерланды, однако был там арестован по приказу короля Чарльза II, возвращён в Англию, осуждён и казнён через повешенье, потрошение и четвертование.
 
Уже некоторое время сквайр и его сын, когда бывали вместе, не чувствовали себя так свободно и непринуждённо, как раньше. Мистера Брауна раздражало многое из того, что было предпринято Томом в случае Гарри Уинбурна, хотя всего он и не знал. Так или иначе, между ними выросла стена, и ни тот, ни другой не могли бы сказать, как это получилось. За последний год они не раз чувствовали себя скованно, когда им случалось оставаться наедине, обнаружили, что есть темы, которые они не могут обсуждать, и избегали их с обоюдного согласия. Время от времени принуждённость и смущение ненадолго пропадали, потому что в глубине души они искренне любили и ценили друг друга, но расхождения в их взглядах и привычках стали уже очень серьёзными и в будущем обещали скорее увеличиться, чем наоборот. Они остро чувствовали пропасть между поколениями. Глядя через неё друг на друга, каждый в глубине души в значительной степени обвинял другого в том, в чём ни один из них не был виноват. Каждый хотел лучшего взаимопонимания, но к желанию этому примешивались скрытность и негодование, которые не давали ему осуществиться. С того момента, когда они обнаружили разницу во взглядах, прошло пока ещё слишком мало времени, к тому же они были слишком схожи по характеру и темпераменту, чтобы проявить снисходительность или терпимость по отношению друг к другу.
Это был первый случай, когда они пришли к серьёзному и открытому разногласию, и хотя столкновение было крайне болезненным для обоих, но всё же они расстались тем вечером с чувством облегчения оттого, что лёд, наконец, тронулся. Перед тем как его отец покинул комнату, Том вырвал факсимиле смертного приговора из рамки и бросил в огонь, в то же время заявив, однако, что хотя и «делает это из уважения к отцу и очень сожалеет о том, что причинил ему боль, но не может и не хочет изменить свои убеждения и не будет делать вид, что они изменились или хотя бы поколебались».
Сквайр ушёл обратно к себе в гостиницу очень взволнованный. Чему удивляться? Он был человеком сильных и пылких убеждений. Среди его детских воспоминаний было и воспоминание о том, как в Англию пришло известие о казни Луи XVI* и событиях революционного террора во Франции. Он воспитывался во те времена, когда для джентльмена и христианина считалось невозможным иметь такие взгляды, которые отстаивал его сын, и он, как и многие лучшие люди Англии того времени, был с этим полностью согласен.
 
* Луи XVI (Людовик XVI, Louis XVI ) – король Франции, обезглавленный 21 января 1793 г. по приговору Конвента.
 
Том остался у себя, грустный и подавленный; он то обвинял отца в несправедливости и фанатизме, то хотел всё бросить и пойти за ним. Чего стоили все его взгляды и убеждения по сравнению с доверием и любовью отца? Однако на следующее утро за завтраком, когда каждый из них успел поразмыслить над тем, что случилось, они встретились с такой сердечностью, которая была тем более приятна, что никто её не ожидал; и с этого визита отца в Оксфорд Том начал отсчёт новой и лучшей эпохи в их отношениях.
До сквайра начало постепенно доходить, что мир значительно изменился с тех пор, как сам он был студентом. Он видел, что молодёжь в некоторых отношениях стала намного лучше, и признавал это от всей души. С другой стороны, они нахватались множества новых идей, которые он не понимал и считал вредными и скверными. Возможно, это пройдёт, когда Том станет старше и умнее, ну а пока нужно принимать его таким, каков он есть, со всеми достоинствами и недостатками. Во всяком случае, он был слишком порядочным человеком, чтобы пытаться принудить сына отказаться от того, во что тот действительно верил. Том, со своей стороны, с благодарностью воспринял перемену в поведении отца и изо всех сил старался показать ему свою благодарность, спрашивая у него совета и откровенно обсуждая те темы, по которым они могли прийти к согласию, а таких было немало, и не касаясь вопросов, которые вызывали между ними болезненные дискуссии. Постепенно оказалось, что даже эти вопросы можно с известной осторожностью обсуждать; а когда изменилось настроение, с которым они обсуждались, их искренние убеждения перестали выглядеть такими уж чудовищными в глазах друг у друга, резкие и жёсткие контуры сгладились, а взгляды каждого из них постепенно начали изменяться. Вот так, мало-помалу, медленно, но верно, между ними установилось лучшее взаимопонимание, чем когда-либо раньше.
Эта перемена к лучшему в отношениях с отцом служила утешением для Тома, несмотря на то, что многие другие его дела, казалось, шли вкривь да вкось, и была для него кусочком синего неба, к которому он мог обернуться, когда весь остальной горизонт заволакивали тяжёлые и мрачные тучи, а такое случалось нередко.
Потому что этот третий и последний для него год в университете оказался для него очень тяжёлым; это был год больших мечтаний и маленьких достижений, несбывшихся надежд и попыток выйти на верную дорогу, которые снова и снова заканчивались провалом и разочарованием. Обычные оксфордские занятия потеряли для него свою свежесть, а с ней и большую часть своего очарования. Он стал чувствовать себя как будто в клетке и биться об её прутья.
Часто, вопреки его природной жизнерадостности, его сердце болезненно сжималось и холодело без всякой определённой причины. Он пресытился своими прежними занятиями, а заняться чем-то новым ему не хотелось. Отчего его жизнь стала такой пустой? Как получилось, что душа его холодна, и он не может её согреть?
Легче было задавать такие вопросы, чем получить на них ответ. Может, всему виной сам этот город и его нравы? Нет, потому что и город, и его нравы были такими же, как всегда, а его собственный образ жизни в нём – лучше, чем когда-либо. Может, всё дело в том, что он давно не видел Мэри и не получал о ней вестей? Иногда ему так и казалось, но он отбрасывал эту мысль как изменническую. Его любовь к ней росла и крепла и делала его чище и благороднее. Она была для него источником света, силы и жизни; малодушная усталость и безразличие, откуда бы они ни взялись, исходили не от неё. Но, несмотря на то, что его любовь была для него драгоценна и глубоко затрагивала все стороны его жизни, он чувствовал, что за ней должно стоять что-то ещё – что даже полного её удовлетворения было бы для него недостаточно. Это ложе было для него слишком узко. То, что он искал, должно было лежать в основе его человеческой любви, охватывать и поддерживать её. Он чувствовал, что за и надо всеми его личными желаниями, надеждами и стремлениями стоит постоянная жажда и поиск чего-то, за что он никак не мог ухватиться, хотя оно не пряталось от него, а, казалось, таинственным образом владело им и окружало его.
Привычная рутина, состоявшая из посещений часовни, лекций, подготовки к экзамену на получение степени, гребли, крикета, дебатов в дискуссионном клубе, – всё это было хорошо в своём роде, и всё-таки оставляло незаполненным этот вакуум. Был ещё огромный внешний мир со своими проблемами и загадками, которые вставали перед ним и всё сильнее и сильнее не давали ему покоя; и огромный невидимый внутренний мир, который открылся перед ним во всей своей ужасающей глубине.  Казалось, он стоял на краю обоих миров – то беспомощно дрожа и чувствуя себя песчинкой, которая вот-вот низвергнется в могучий поток, и её унесёт неизвестно куда, то в полной готовности окунуться в него с надеждой и верой в то, что ему предназначено судьбой померяться силами и с видимым, и с невидимым, и не покориться ни одному из них.
В такой год кусочек яркого синего неба на его жизненном горизонте был бесценным даром, и он знал это. И в этот год Том восстановил прежние отношения не только с отцом. В его теперешнем состоянии духа он не мог позволить себе пренебречь ни единой крупицей человеческого участия, поэтому вспомнил о старой дружбе и возобновил переписку с несколькими своими школьными друзьями, и особенно с Артуром, к великой радости последнего. Его глубоко огорчало то, что в последнее время он получал от Тома всего несколько строчек в полугодие в ответ на свои письма, которые, вследствие этого небрежения, тоже постепенно свелись к простой формальности. Образчик этой переписки может послужить достойным завершением этой главы.
 
Колледж Св. Амвросия
Дорогой Джорди,
Едва ли я смогу простить тебе то, что ты поступил в Кембридж, даже если ты стал стипендиатом Тринити*, – хотя в целом я думаю, что это ничем не хуже того, что ты мог бы получить здесь, у нас. Я так ждал, что ты здесь появишься, а теперь чувствую себя так, как будто мы больше никогда не встретимся. Ты пойдёшь своим путём, а я – своим. Люди так быстро меняются и приобретают такие странные новые привычки, что, если не видеться с человеком по меньшей мере раз в неделю, то, когда судьба сведёт вас вместе в следующий раз, это всё равно что встретить незнакомца. Если бы ты учился здесь, всё было бы в порядке, так, как было, когда я окончил школу. Я знаю, что у нас в два счёта всё пошло бы по-старому, если бы только ты был здесь. А теперь – кто знает?
 
* Тринити-колледж (Trinity College), Кембридж – крупнейший и богатейший из колледжей Кембриджского университета, имевший также репутацию самого аристократического – кембриджский аналог оксфордского колледжа Крайст Чёрч.
 
Я так много думаю об этом потому, что ко мне на несколько дней приезжал Ист, как раз перед тем, как их полк отправился в Индию. Я чувствую, что, если бы он этого не сделал, если бы мы не встретились до тех пор, пока он не вернётся – может быть, много лет спустя – мы не были бы друг для друга тем, чем будем теперь. Разрыв был бы слишком велик. А теперь всё в порядке. Ты был бы рад увидеть, как он возмужал, но при этом совершенно не изменился – всё такой же спокойный и не принимающий тебя всерьёз, по-прежнему делает вид, что всё ему трын-трава, но готов ради тебя в любой момент вывернуться наизнанку и пройти через огонь и воду, если только ты не будешь мешать ему делать это по-своему и дашь вволю поворчать и заявить, что он делает всё это из самых худших побуждений.
Но мы с тобой должны постараться не выпускать друг друга из виду, Джорди. Мне было бы очень горько думать, что такое может повториться. Мы должны чаще писать друг другу. Знаю, больше года я был ужасным лентяем в том, что касается переписки. Но ведь всё это время я думал, что ты поступишь сюда, а значит, это не имело большого значения. Но теперь я исправлюсь и буду писать тебе о своих сокровенных мыслях, о своих делах и привычках, и ты должен писать мне обо всём этом тоже. Если только нам удастся продержаться год или два, дальше, думаю, всё пойдёт гладко. По крайней мере, не могу поверить, что в жизни у человека может быть много таких бурных лет, как два мои последние. А если может, один Бог знает, чем я кончу. О том, что со мной происходило, ты знаешь в общих чертах из моих писем и наших разговоров во время моих кратких визитов в школу, но ты и понятия не имеешь, через какие душевные страдания мне пришлось пройти, и какие во мне произошли перемены. Когда я оглядываюсь назад, я сам с трудом могу в это поверить. Однако я совершенно уверен в том, что двигался вперёд, и это моё главное утешение. Что и говорить, мир, в котором мы живём, странное место. Он как будто бы сплошь состоит из тупиков, по которым ты бродишь в тумане за слабым светом газового фонаря, который ты принимаешь за солнечный, пока не натолкнёшься на стену. Вот тут-то и понимаешь, что это был всего лишь газовый фонарь, и что прохода нет. Но, несмотря на это, постепенно продвигаешься вперёд. Учишься распознавать солнечный свет всё лучше и лучше и не попадать в тупики, и я с каждым днём всё больше верю в то, что солнца хватит на каждого честного человека – хотя ещё несколько месяцев назад я так не думал – и что хорошая торная дорога под ногами тоже найдётся, было бы только желание идти по ней.
Кстати о тупиках, они напомнили мне о твоём последнем письме. Не кажется ли тебе, что ты попадёшь в тупик или куда-нибудь похуже? Там, куда ты свернул, я не вижу стены, которая бы тебя остановила. Кроме того, какая от этого практическая польза? Что хорошего это даст тебе или кому-то ещё, если ты доберёшься до конца? Не пойму, хоть убей, чего ты хочешь добиться рассуждениями о свободе воли и необходимости. Единственное, что я знаю – это то, что могу вытянуть руку перед собой и двигать ею влево или вправо, невзирая на любые силы на небе или на земле. Пока я сижу здесь и пишу тебе, я могу поддаться всем страстям дьявола, а могу и Духу Святому. И для меня этого вполне достаточно. Язнаю, что это так, о себе самом, и думаю, что ты тоже знаешь это о себе самом, и все и каждый знают это о себе тоже, и почему тебе этого недостаточно, превосходит моё понимание. Как будто бы у нас под самым носом мало загадок и трудностей, так что ещё понадобилось забираться в дебри и выискивать там всякие метафизические уловки. Нет, здесь я не прав, – забираться в дебри как раз не плохо. Человек не несёт ответственности за то, с чем сталкивается в окружающем мире, просто нужно стараться справляться с этим как можно лучше. Но вечно всматриваться внутрь себя самого, возиться с собственными ощущениями, мыслями и причудами – ничего хуже этого я и представить себе не могу. Не лезь в это, будь умником.
Конечно, ты можешь ответить мне на это, что от тебя это не зависит, что у каждого свои трудности, с которыми ему приходится бороться, и что у меня они такие, а у тебя другие. Возможно, ты и прав. Я надеюсь, что уже начинаю понимать, что нельзя ко всем подходить со своей меркой. Просто действительно жаль, что люди думают не о том, как бы исправить хоть какую-нибудь из бед, от которых чуть ли не гибнет бедная добрая старая Англия, а ломают себе голову и попусту тратят порох на рассуждения о вещах, которые ни одного бедняка на свете – да и богача, если уж на то пошло – не сделают счастливее, даже если завтра до них докопаются и выяснят раз и навсегда. Но вот у меня уже и бумага кончается. Не сердись на мою нотацию, а лучше напиши мне длинный ответ по своей собственной свободной воле, и знай, что я остаюсь всегда искренне твой,
Т.Б.



Глава 43
Послеобеденные посетители


Во второй половине летнего дня того же года мисс Мэри Портер сидела одна в парадной гостиной дома своего отца в Белгравии. С той поры, как мы впервые с ней познакомились, над головой у неё пролетело больше двух лет. Пожалуй, она стала чуть спокойней и уравновешенней и лучше одета, но других изменений в ней незаметно.
Комната была по большей части такая же, как любая другая комната в этой части мира. Не много бы нашлось роскошных затей в смысле меблировки, которых мог бы пожелать грешный человек, и которых здесь бы не оказалось. Но, помимо всего этого, в расположении всех украшений и безделушек чувствовалась особое изящество, а каждый предмет мебели и каждая ваза с цветами смотрелись удивительно к месту и были подобраны с таким вкусом, который ясно указывал на постоянную работу более возвышенного ума, чем у обойщика или горничной. Казалось, всё здесь находится точно на своём месте, так что лучшего расположения и представить нельзя, и каждая вещь является наилучшей именно для того места, где она находится. Причём это совершенство не бросалось в глаза, а проникало в вас постепенно, так что, если вы не прикладывали намеренных усилий для выяснения этого вопроса, то и сами не смогли бы сказать, почему эта комната кажется вам такой приятной.
Молодая леди, которой эта комната в основном и была обязана своим очарованием, сидела у рабочего столика в стиле «буль»*, на котором лежало её вышивание и книга. Она была занята чтением письма, по-видимому, сильно её заинтересовавшего, потому что она не услышала голоса дворецкого, который только что открыл дверь и нарушил её уединение, так что ему пришлось повторить ещё раз:
 
*  «буль» – стиль мебели, названный по имени выдающегося мастера-краснодеревщика эпохи французского барокко Андре-Шарля Буля (Andrе-Charles Boulle, 1642 – 1732). Для мебели этого стиля характерно богатство декора, инкрустация ценными породами дерева, медью, панцирем черепахи, использование позолоты, бронзовых и мраморных элементов.
 
– Мистер Смит.
Тут Мэри вскочила, поспешно сложила письмо и положила его в карман. Она очень досадовала на себя за то, что позволила послеобеденным посетителям застать её здесь одну, и на слуг – за то, что они кого-то сюда впустили. Тем не менее, она приветствовала мистера Смита с сердечностью, которая, пожалуй, несколько превосходила её истинное расположение к нему, и, бросив дворецкому «дайте знать маме», стала усердно занимать своего гостя. В обычных обстоятельствах это удалось бы ей без труда, потому что единственное, в чём нуждался мистер Смит, это в слушателе. Этот старый джентльмен был в некотором роде болтливым занудой со множеством выдуманных забот и несколькими настоящими, постоянным рассуждениям о которых он посвящал всё своё время, а также столько времени своих знакомых, сколько они соглашались ему уделить. Но едва лишь он удобно уселся в кресло напротив своей жертвы, как снова вошёл дворецкий и объявил:
– Мистер Сен-Клу.
 Мэри больше не чувствовала себя свободно. Манера, в которой она приняла этого нового посетителя, была принуждённой, хотя при этом было ясно, что в доме он принят на короткой ноге. Она спросила у дворецкого, где его хозяйка, и с досадой услышала, что её нет дома, но что её ждут с минуты на минуту. Поручив ему сообщить матери о гостях, как только она вернётся, Мэри вернулась к своей неприятной обязанности и снова села на своё место со всем смирением, на которое только была способна. Поведение её гостей никоим образом не было рассчитано на то, чтобы восстановить её спокойствие или дать ей почувствовать себя раскованно. Она была уверена, что они знакомы, но ни один из них не желал говорить с другим. Они сидели и сидели, видимо, твёрдо решив пересидеть друг друга. Старший вполголоса бубнил, обращаясь к ней и совершенно не замечая  младшего, который, в свою очередь, сидел с безмятежным видом, как будто даже не подозревая о присутствии старшего, разглядывал комнату и наблюдал за Мэри, время от времени обращаясь к ней с замечаниями так, как будто бы никого, кроме неё, в комнате не было. Они всё сидели и сидели, и её единственным утешением была надежда на то, что ни у одного из них не хватит совести остаться после ухода другого.
Мэри разрывалась между ними на части, она уже не знала, как ей быть дальше, и ждала, что на помощь подоспеет мать или какой-нибудь новый посетитель, точно так же, как Веллингтон ждал пруссаков* 18 июня после обеда. В конце концов молодость и нахальство взяли верх, и мистер Смит поднялся, чтобы уходить. Мэри тоже поднялась и после его ухода осталась стоять, в надежде на то, что второй посетитель поймёт намёк и последует хорошему примеру. Но Сен-Клу не выказывал ни малейшего намерения уходить.
 
* Веллингтон ждал пруссаков – Артур Уэлсли, 1-й герцог Веллингтон (Arthur Wellesley, 1st Duke of Wellington, 1769 – 1852), британский фельдмаршал, командовал войсками союзников при Ватерлоо 18 июня 1815 г. Исход битвы во многом определялся тем, кто первый получит подкрепление – Наполеон, ожидавший корпус генерала Груши, или Веллингтон, ожидавший пруссаков под командованием фельдмаршала Блюхера. Первым подошёл Блюхер.
 
– Право же, ваша доброта поразительна, мисс Портер, – сказал он, опираясь локтями на колени и обводя своей тростью цветок на ковре, что давало ему возможность показать в выгодном свете свою руку, изящно затянутую в перчатку.
– Почему вы так думаете? – спросила она, беря вышивание и делая вид, что принимается за работу.
– А разве у меня нет оснований для этого после того, как я просидел здесь полчаса, наблюдая, как вы выносите старика Смита – величайшего зануду в Лондоне? Мне кажется, не наберётся и трёх домов, в которые слугам ещё не запретили его пускать. Ни один привратник не может надеяться на хорошую рекомендацию, если впустит его в дом хотя бы дважды за сезон.
– Бедный мистер Смит, – улыбаясь, сказала Мэри. – Но вы ведь знаете, у нас нет привратника*, и, – она вдруг спохватилась и добавила без улыбки, – он наш старый знакомый и нравится папе и маме.
 
* у нас нет привратника – непереводимая игра слов. Фамилия Портер (Porter) по-английски значит «привратник». Отец Мэри богат, но не родовит, в отличие от Сен-Клу, и фамилия у него «простая». По-видимому, привратника потому и не держали, чтобы не стать мишенью для каламбуров.
 
– Но до чего же он надоедлив со своими жалобами! Эти три его сына в кавалерии, вечно попадающие в какие-то неприятности! Как вам только удалось его вежливо выслушать. Это был настоящий шедевр терпения и такта.
– Право же, я очень сочувствую его неприятностям. Интересно, где же мама? Мы собирались прокатиться в карете. Вы будете сегодня в парке? Пожалуй, мне уже пора одеваться.
– Надеюсь, что нет. Я так редко вижу вас наедине, а не в комнате, где полно народу. Разве удивительно, что я ценю такую возможность?
– Вы были вчера в опере? – спросила Мэри, старательно избегая его взгляда. Она не отрывалась от своей работы, но всё равно ей едва удавалось скрывать своё смущение и беспокойство.
– Да, я там был, но…
– Ах, тогда расскажите же мне, я слышала, что успех был огромный.
– В другой раз. Об опере мы можем поговорить где угодно. А сейчас позвольте мне сказать вам кое-что другое. Должно быть, вы заметили, мисс Портер…
– Неужели вы думаете, что я буду говорить о чём-нибудь другом, пока вы не расскажете мне об опере? – быстро и нервно перебила его Мэри. – Должно быть, Гризи* была великолепна? Ведь главная партия была написана специально для неё, не так ли? А этот милый старый Лаблаш**…
 
* Гризи, Джулия (Giulia Grisi, 1811 – 1869) – знаменитая итальянская оперная певица-сопрано.
** Лаблаш, Луиджи (Luigi Lablache, 1794 – 1858) – итальянский оперный певец франко-ирландского происхождения, прозванный за свой замечательный бас Зевсом-Громовержцем.
 
– Я очень скоро вам обо всём этом расскажу, если только вы мне позволите… через пять минут, я прошу у вас всего лишь пять минут…
– Пять минут! О нет, даже не пять секунд. Не буду слушать ни слова ни о чём другом, пока не услышу рассказ об опере.
– Право же, мисс Портер, вы должны простить мне моё непослушание. Такого случая мне может больше не представиться несколько месяцев.
После этого вступления он пододвинул свой стул к стулу Мэри, и она уже готова была решиться на то, чтобы вскочить и убежать из комнаты, как вдруг открылась дверь, и вошёл дворецкий с карточкой на подносе. Ещё ни разу в жизни Мэри не испытывала такого облегчения и готова была броситься на шею старому представительному слуге, когда он сказал, подавая ей карточку:
– Этот джентльмен спросил, дома ли миссис или вы, мисс, и попросил передать вам это и спросить, не примете ли вы его по личному делу. Он ожидает в холле.
– О да, я знаю. Конечно. Да, скажите, что я приму его немедленно. Я хочу сказать, попросите его подняться наверх.
– Проводить его в библиотеку, мисс?
– Нет, нет, сюда. Вы меня поняли?
– Да, мисс, – ответил дворецкий, бросив извиняющийся взгляд на Сен-Клу, как будто говоря ему «Вы же видите, я ничего не могу поделать» в ответ на его нетерпеливые телеграфные сигналы. Сен-Клу был очень щедр со слугами Портеров.
К Мэри вернулась её прежняя уверенность. Спасение было рядом. Теперь она знала, что сумеет удержать Сен-Клу в повиновении, ведь осталось всего несколько минут. Когда она снова повернулась к нему, её нервозность исчезла, и, откладывая вышивание в сторону, она опять заговорила своим прежним тоном:
– Как удачно, что вы здесь оказались! Посмотрите-ка, мне кажется, вы знакомы, – и она протянула ему карточку, которую принёс дворецкий.
Он механически взял её, посмотрел и смял в руке, а потом собирался заговорить. Но она опередила его:
– Я уверена, что права. Ведь вы его знаете?
– Я не рассмотрел имени, – сказал он почти свирепо.
– Имени на карточке, которую я вам только что дала? Это мистер Грей. Он помощник приходского священника в одном из бедных районов Вестминстера. Вы должны его помнить, ведь он из вашего колледжа. Вы учились одновременно. Я познакомилась с ним на Дне Поминовения. Он будет так рад встретиться со старым другом.
Сен-Клу был слишком раздосадован, чтобы отвечать, и в следующий момент дверь открылась, и дворецкий объявил о приходе мистера Грея.
Грей робко вошёл в комнату, как всегда, немного наклонив голову и тревожно оглядываясь по сторонам с таким видом, как будто, как в былые времена говаривал Драйсдейл, он только что ограбил курятник. Мэри пошла ему навстречу, чтобы поприветствовать его, и сердечно протянула ему руку.
– Как я рада вас видеть, – сказала она. – Как мило, что вы зашли к нам несмотря на то, что так заняты! Мама скоро будет. Полагаю, вы помните мистера Сен-Клу – мистер Грей.
Терпение Сен-Клу, наконец, лопнуло. Он выпрямился и поклонился Грею наименьшим из возможных наклонов головы, а затем, больше не обращая на него внимания, повернулся к Мэри и стал смотреть на неё взглядом, который должен был выражать полное восхищение и жалость по отношению к ней и презрение к её гостю, но, так как она на него не смотрела, то взгляд этот пропал втуне. Поэтому он отдал поклон и, гордо выступая, покинул комнату. Спускаясь по лестнице, он сердито рассуждал про себя, поняла она его или нет. Он был совершенно уверен в том, что человек его положения приносит жертву, серьёзно ухаживая за девушкой с небольшим состоянием и отсутствием связей, и вскоре утешился, убедив себя в том, что причина её смущения кроется в застенчивости, и что как только он сумеет объясниться, она станет его покорной и благодарной слугой. Тем временем Мэри сидела напротив помощника приходского священника и слушала, как он довольно неловко излагал своё дело. Оказалось, что одной вдове, находящейся в бедственном положении, угрожает арест имущества. Эту вдову миссис Портер время от времени нанимала для шитья, а теперь она задолжала за квартиру из-за болезни. Он боится, что завтра утром её вещи будут распроданы с молотка, если ей не удастся занять два соверена. Сам он одолжить их ей не может, потому что у него это одно из множества дел такого рода. Поэтому он решил попробовать собрать их среди тех, кто её знает.
К тому времени, как Грей дошёл до конца своей истории, Мэри уже решилась – хотя и не без небольшой внутренней борьбы – пожертвовать большую часть той суммы, которая осталась от её квартального денежного содержания. В конце концов, ей просто придётся носить вычищенные перчатки вместо новых и отложить покупку новой шляпки для верховой езды до следующего квартала. Поэтому она вскочила и весело сказала:
– Это всё, мистер Грей? У меня есть деньги, и я с удовольствием их ей одолжу. Сейчас я принесу их.
Она упорхнула в свою комнату и вскоре вернулась с деньгами. Тут как раз появился дворецкий с чаем, и Мэри пригласила мистера Грея выпить чашечку. Она сказала, что он выглядит усталым, а если немного подождёт, то сможет повидать её мать, которая наверняка сумеет сделать для бедной женщины больше.
Грей уже встал и стоял со шляпой в руке, готовый идти. У него была привычка давать самому себе строгий отчёт за каждую минуту дня, и он никогда не был доволен собой, если не занимался самым неприятным делом из всех возможных в данный момент. Но и более сильные и великие, чем Грей, начиная с самого Адама, не могли устоять перед подобным искушением. Он взглянул краем глаза, и представившаяся ему картина нарядного чайного сервиза и сидящей за ним молодой леди показалась ему такой свежей и привлекательной, чай, который она уже начала наливать, пах так чудесно, а её рука и вся фигура так прелестно выглядели за этим занятием, что, потеряв решимость, он вздохнул, сдался, положил шляпу на пол и сел напротив своей искусительницы.
Грей выпил чашку чая, а потом ещё одну. Ему казалось, что ничего вкуснее он в жизни не пробовал. Вкусные жирные сливки, соблазнительная тарелка хлеба с маслом – для него это было слишком. Он покорился окончательно и весь отдался физическому наслаждению, пил маленькими глотками чай и смотрел поверх своей чашки на Мэри, которая сидела перед ним такая добрая и красивая и готовая наливать ему чаю сколько угодно. Ему казалось, что её окружает атмосфера света и радости, а он, попав в эту атмосферу, сидит и впитывает её. Чай был единственным возбуждающим средством, которое позволял себе Грей, а сейчас он нуждался в нём больше, чем обычно, потому что отбивную, которая составляла его обычный обед, он отдал голодающей женщине. У него кружилась голова из-за пустого желудка и скверного воздуха лачуг, в которых он провёл всё утро. Элегантная комната, запах цветов, очаровательное общество молодой женщины его собственного класса, составлявшие такой контраст с его обычным образом жизни, захватили его полностью, и в голову к нему начали закрадываться надежды и мысли, которые уже давно были ему чужды. Мэри изо всех сил старалась сделать так, чтобы этот визит был ему приятен. Она питала к нему глубокое уважение за полную самоотречения жизнь, которую он вёл, о чём ей было известно, а его застенчивость и нервность были как раз того сорта, который не передавался ей, а наоборот, придавал уверенности, и она чувствовала себя с ним совершенно непринуждённо. К тому же она была так благодарна ему за то, что он вызволил её из недавнего затруднения, что была с ним ещё любезнее, чем обычно.
Она видела, что ему хорошо, и думала, что ему, наверное, будет полезно ненадолго отвлечься от своих обычных занятий. Поэтому она болтала о милых пустяках, отважилась спросить его мнения о костюмах для верховой езды, а потом стала пересказывать ему сюжет нового романа, который как раз читала, с живостью и игривостью, от которой растаяло бы сердце  анахорета. На короткую четверть часа Грей покорился её власти, но по истечении этого времени резко и болезненно вернулся к действительности и запнулся посреди самого что ни на есть мирского комплимента своей обворожительной молодой хозяйке. Он почувствовал, что отступление – это его единственный шанс, поэтому опять схватил свою шляпу и поднялся с глубоким вздохом, и так изменившись в лице, что Мэри встревожилась.
– Надеюсь, вы не больны, мистер Грей? – с беспокойством спросила она.
– Вовсе нет, благодарю вас. Но… но… одним словом, мне нужно возвращаться к своей работе. Я и так должен извиниться за то, что так засиделся.
– Да ведь вы пробыли здесь не больше двадцати минут. Пожалуйста, останьтесь и подождите маму, она вот-вот вернётся.
– Благодарю вас, вы очень добры. Мне бы очень этого хотелось, но я на самом деле не могу.
Мэри почувствовала, что настаивать дальше не стоит, встала и протянула ему руку. Грей взял её, и не сжал ли он её в этом прощальном рукопожатии сильнее, чем это было необходимо, так и осталось неизвестным. Но, если это и было так, то можно не сомневаться, что впоследствии он примерно наказал себя за это. Теперь он бы с радостью ушёл, но его чересчур чувствительная совесть не позволяла ему этого. Он сознавал, что только что забыл о своих обязанностях, но ещё было время это исправить. Поэтому он снова стал серьёзен и застенчив и сказал:
– Вы не обидитесь на меня, мисс Портер, если я буду говорить с вами как священник?
Мэри немного растерялась, но почти тотчас ответила:
– Нет, что вы. Пожалуйста, говорите всё, что считаете нужным.
– Боюсь, что в такой жизни, протекающей в красивых комнатах, среди одних лишь процветающих людей, заключается большой соблазн. Вы так не думаете?
– Но что же тут можно поделать? В самом деле, мистер Грей, вы же не думаете, что это дурно?
– Нет, не дурно, но это тяжёлое испытание. Поэтому необходимо делать что-то такое, что уменьшило бы соблазн от подобной жизни.
– Я вас не понимаю. Что же можно сделать?
– Может быть, вы могли бы заняться каким-нибудь делом, которое было бы не столь уж приятным, например, посещением бедных?
– Я бы с радостью, но мы не знаем никаких бедных в Лондоне.
– Здесь неподалёку есть очень бедные кварталы.
– Да, и я знаю, что папа и мама щедро помогают, стоит им только услышать о каком-нибудь случае, где помощь необходима. Но здесь ведь совсем не то, что в деревне. Там это так легко и приятно – приходить в коттеджи, где все вас знают, и большая часть жителей работает у папы, и вы знаете, что вам будут рады, и никто вам не нагрубит. Но здесь бы я побоялась. По-моему, это просто дерзость – приходить в дома к людям, которых совершенно не знаешь. Я бы не знала, что сказать.
– Лучшим занятием для нас является не то, которое легко и приятно. Проповедь Евангелия в больших городах была бы невозможна, мисс Портер, если бы все леди думали так же, как вы.
– Я думаю, мистер Грей, – сказала Мэри, довольно сильно задетая, – что не у каждого есть талант читать морали бедным и наставлять их на путь истинный, а тем, у кого его нет, лучше за это и не браться. Что же касается остального, то то же самое можно делать и среди людей своего собственного класса.
– Вы шутите, мисс Портер.
– Вовсе нет. Я считаю, что богатые нисколько не счастливей бедных. Несчастья у них, конечно, другие, и по большей части они сами в них виноваты. Но ведь страдания души – это хуже, чем страдания тела, не правда ли?
– Разумеется, и высочайшее призвание духовенства заключается в том, чтобы врачевать страдания духовные. Но вы простите меня, если я скажу, что не считаю это подходящим делом для… для…
– Для меня, вы хотите сказать. Должно быть, мы с вами говорим о разных вещах. Я только имела в виду, что могу выслушать любого, кто захочет рассказать мне о своих горестях и обидах, и стараюсь его хоть немножко утешить и приободрить. Кстати, и это тоже не всегда легко.
– Да, это верно. Но не легче ли было бы, если бы вы поступили так, как я вам советую? Если бы вы вышли за пределы своего собственного класса и попытались заботиться о бедных и помогать им? Ничто так не укрепляет дух, как это.
– Вам следовало бы познакомиться с моей кузиной Кэти, – сказала Мэри, с радостью воспользовавшись возможностью поменять тему, – она бы именно так и сказала. Впрочем, мне кажется, вы встречались с ней в Оксфорде, разве нет?
– Думаю, я имел честь встретиться с ней в комнатах одного из друзей. Кажется, он говорил, что ему она тоже кузина.
– Вы имеете в виду мистера Брауна? Да, так вы с ним знакомы?
– О да. Вам это может показаться странным, потому что мы совершенно разные, но я знал его чуть ли не лучше, чем кого-либо ещё.
– Бедная Кэти очень за него беспокоится. Надеюсь, вы были о нём хорошего мнения. Вы же не думаете, что он может пойти по дурной дорожке?
– Нет, что вы. Мне бы, пожалуй, хотелось, чтобы у него были более здравые взгляды по церковным вопросам, но это ещё может прийти со временем. А вы знаете, что он сейчас в Лондоне?
– Я об этом слышала.
– Он несколько раз приходил ко мне в школу. Он помогал мне и раньше, в Оксфорде У него отличный подход к мальчикам.
В этот момент часы на каминной полке пробили четверть. Этот звук, похоже, затронул какую-то струну в душе Грея, и это заставило его схватить свою шляпу и приготовиться к ещё одной попытке скрыться.
– Надеюсь, вы извините… – он запнулся от страха, что может опять изменить своему призванию (так это у него называлось), и стоял как воплощение неловкости и беспокойства.
Мэри пришла к нему на выручку.
– Мне очень жаль, что вам уже пора идти, мистер Грей, – сказала она, – мне бы так хотелось ещё поговорить с вами об Оксфорде. Надеюсь, вы скоро зайдёте к нам снова?
При этих последних словах Грей, бросив на неё умоляющий взгляд, пробормотал что-то, чего она не расслышала, и бросился вон из комнаты.
Несколько минут Мэри смотрела в окно в задумчивости, из которой её вывел приход матери, и она повернулась к столу, чтобы налить ей чаю.
– Мамочка, он уже остыл, позволь, я заварю тебе свежий.
– Нет, спасибо, дорогая, этот вполне подойдёт, – сказала миссис Портер, сняла шляпку и стала пить холодный чай. С минуту Мэри молча наблюдала за ней, а потом, вынув письмо из кармана, сказала:
– Я получала письмо от Кэти, мама.
Миссис Портер взяла письмо и принялась за чтение, и Мэри, по-прежнему не спускавшая с неё глаз, увидела, как на лице у матери появляется озабоченное выражение. Миссис Портер закончила письмо и украдкой взглянула на Мэри, которая, со своей стороны, была теперь полностью поглощена уборкой чайных принадлежностей.
– Как это неловко, – сказала миссис Портер.
– Что, мама?
– Конечно же, то, дорогая, что Кэти написала нам о своём кузене в Лондоне и дала его адрес… – она остановилась.
– Почему, мама?
– Потому что теперь твоему папе придётся решать, приглашать его к нам в дом или нет. Кэти, конечно же, не дала бы ему знать, что написала нам об этом.
– Мистер и миссис Браун были к нам так добры. Это будет выглядеть странно и даже неблагодарно, если мы его не пригласим.
– Боюсь, что этот молодой человек не того сорта – одним словом, мне нужно поговорить с твоим папой.
Миссис Портер пристально посмотрела на свою дочь, которая была по-прежнему занята чайными принадлежностями. Она взяла в руки шляпку и встала, собираясь выйти из комнаты, но потом передумала, подошла к дочери и обняла её за шею. Мэри спокойно посмотрела ей в глаза и, слегка покраснев, тихо сказала:
– Нет, мама, это не то, что ты думаешь.
Мать наклонилась, поцеловала её и вышла из комнаты, сказав ей, что пора одеваться, так как карета будет подана через несколько минут.
Однако её сегодняшние испытания на этом не кончились. По поведению родителей за обедом она поняла, что они говорили о ней. Вечером отец повёз её на бал, где они встретились с Сен-Клу, который тут же к ним прилип. Она танцевала кадриль, а отец о чём-то конфиденциально беседовал с Сен-Клу, стоя неподалёку.  В паузах до неё долетали обрывки их разговора.
– Так вы знали его в Оксфорде?
– Да, немного.
– Тогда на правах друга я хотел бы спросить у вас… – здесь партнёр Мэри напомнил ей о том, что они, как-никак, танцуют. Снова вернувшись на своё место, она услышала:
– Так, значит, вы полагаете, что дело было скверное?
– Это было известно всему колледжу. Ни у кого не было ни малейших сомнений.
– Моя племянница говорила миссис Портер, что на самом деле ничего плохого там не было.
– В самом деле? Я очень рад это слышать.
– Мне бы хотелось думать о нём лучше, всё-таки он родственник со стороны жены. Но, с другой стороны…
В этом месте её опять увлекли прочь в танце, а когда она вернулась, то услышала обрывок фразы, сказанной Сен-Клу:
– Вы, конечно, понимаете, что всё это строго между нами?
– Конечно, – ответил мистер Портер, – и я вам крайне признателен.
А потом танец закончился, и Мэри возвратилась к отцу. Никогда ещё она не получала от бала так мало удовольствия и уговорила отца уехать пораньше, чему он был очень рад.
Оказавшись у себя в комнате, Мэри сняла гирлянду и украшения, а потом села и на некоторое время погрузилась в мрачные раздумья. Наконец она со вздохом очнулась от них и подумала, что ещё никогда так не уставала за день, хотя и сама не смогла бы объяснить, почему. Ей даже захотелось поплакать как следует, и она бы так и поступила, если бы смогла придумать, о чём. Однако, будучи девушкой благоразумной, она устояла перед этим искушением и, кое-как подобрав волосы, легла в постель и крепко уснула.
Мистер Портер обнаружил, что жена его ещё не ложилась. Она ждала его, и, похоже, у обоих на уме было одно и то же.
– Ну что, дорогой? – спросила она, когда он вошёл в комнату.
Мистер Портер поставил свечу и покачал головой.
– Так ты думаешь, что Кэти не права? У неё ведь прекрасные возможности всё выяснить, ты же знаешь, дорогой.
– Да, но не ей об этом судить. Что такая девушка, как Кэти, может понимать в подобных вещах?
– Знаешь, дорогой, я тоже не думаю, что там было действительно что-то скверное, хотя, должна признать, сначала мне так показалось.
– Но я выяснил, что репутация у него была плохая – определённо плохая – всегда. Молодой Сен-Клу старался говорить об этом поменьше, что, конечно, вполне естественно. Молодые люди не любят выдавать друг друга. Но я видел, какого он о нём мнения. Он благонамеренный молодой человек и очень приятный.
– Мне он не очень нравится.
– Связи и виды на будущее у него тоже отличные. Иногда мне кажется, что ему нравится Мэри. Ты этого не замечала?
– Да, дорогой. Но так как же насчёт этого дела? Ты будешь приглашать его к нам?
– Знаешь, дорогая, я не думаю, что в этом есть необходимость. Наверное, он пробудет в городе совсем недолго, и мы ведь вполне можем и не знать об этом.
– Но что, если он придёт с визитом?
– Тогда, конечно, мы выполним долг вежливости. Вот тогда и подумаем, как нам себя вести.



Глава 44
И снова письма


Дорогая Кэти,
как видишь, я уже дома, так и не ответив на твоё последнее письмо, полное добрых советов и участия. Но я не мог написать тебе из города, в таком состоянии я был всё время. Всё мне было не в радость, даже матч на площадке Лорда и регата; разве что бродить ночью по площади, смотреть на её окно, да ещё увидеть её издали на прогулке в Гнилом Ряду.
В конце концов я последовал твоему совету, хоть это и было мне не по нутру. Это было так непохоже на то, чего я вправе был от них ожидать после того любезного приёма, который оказали им мои родители, когда они поселились в наших краях, и после того, как я сблизился с их семьёй настолько, что приходил и уходил когда хотел, совсем как их собственные сыновья. И вдруг они не обращают на меня ни малейшего внимания всё время, пока я в Лондоне. Это было бы неудивительно, если бы ты им всё не объяснила. Но после этого и после того, как ты сообщила им мой адрес, и они знали, что я постоянно бываю в пяти минутах ходьбы от их дома (потому что им известно о школе Грея, и что я бываю там три или четыре раза в неделю), я и в самом деле думаю, что это уж слишком. Однако, как я и собирался тебе рассказать, в конце концов я туда пошёл, потому что не мог уехать из города, не попытавшись с нею повидаться, и думаю, что теперь всё кончено. Не знаю. Во всяком случае, я очень огорчён и хочу рассказать тебе обо всём, что произошло, и узнать, что ты об этом думаешь. Кроме тебя, мне не с кем посоветоваться, Кэти. Что бы я без тебя делал? Ты просто рождена для того, чтобы всем помогать и всех утешать. Я не успокоюсь, пока не узнаю, что ты думаешь об этом последнем кризисе в моей истории.
Я отложил свой визит до последнего дня и зашёл к ним дважды. В первый раз «никого не было дома». Но теперь я был уже решительно настроен увидеться с кем-то из них и что-то выяснить, поэтому оставил карточку и просил передать, что зайду ещё, так как на следующий день уезжаю из города. Когда я снова зашёл в 6 часов, меня провели в библиотеку, и вскоре туда пришёл твой дядя. Я чувствовал себя неловко, и он, я думаю, тоже; но он довольно сердечно пожал мне руку, спросил, отчего я не зашёл раньше, и сказал, что ему очень жаль, что я так скоро уезжаю. Ты веришь в это? Я не поверил. Но это меня смутило, потому что выглядело так, как будто бы это я сам виноват, что не зашёл раньше. Я сказал, что не знал, что ему так желателен мой визит, но чувствовал, что начало в его пользу.
Потом он спросил, как дела у нас дома, и стал рассказывать о своих мальчиках, о том, как у них дела в школе. К этому времени я уже вполне оправился и возвратился к цели своего визита. Я сказал, что чувствовал, что никогда не смогу бывать у них в доме просто как знакомый, а поскольку не знал, позволят ли они мне когда-нибудь бывать там в ином качестве, то до сих пор воздерживался от визитов.
Я видел, что твоему дяде это не понравилось, потому что он встал и начал шагать по комнате, а потом сказал, что не понимает меня. К этому времени мне было уже всё равно. Я чувствовал, что это мой последний шанс. Поэтому я сказал, уставившись в свою шляпу, что уже два года по уши влюблён в Мэри. После этого, конечно, уже нельзя было идти на попятный. Я по-прежнему смотрел в шляпу, так что не знаю, как он это воспринял. А когда он заговорил, то первое, что сказал, было, что у него были некоторые подозрения на этот счёт, и что моё признание даёт ему право задать мне кое-какие вопросы. Во-первых, говорил ли я с ней когда-нибудь об этом? Нет, прямо – никогда. Что значит – прямо? Это значит, что я никогда не говорил и не писал ей об этом. Собственно говоря, в течение этих двух лет я и видел-то её только издали, но не могу сказать, догадалась она об этом по моему поведению или нет. Говорил ли я об этом с кем-либо ещё? Нет. И это тоже правда, Кэти, потому что и ты, и Харди догадались об этом сами.
Прежде чем заговорить опять, он долго ходил взад-вперёд по комнате. Потом сказал, что до сих пор я вёл себя как джентльмен, и он будет говорить со мной откровенно. Конечно, я должен понимать, что в том, что касается моих видов на будущее и видов на будущее его дочери, он не может рассматривать эту помолвку как удачную с житейской точки зрения. Тем не менее, он питает глубочайшее уважение к моей семье, так что, если через несколько лет я смогу позволить себе жениться, то с этой стороны возражений не будет. Но есть и другие вопросы, более важные с его точки зрения. Он слышал (кто мог ему сказать?) что я придерживаюсь крайне бунтарских взглядов, которые, помимо всего прочего, очень сильно помешают моим видам на будущее и успеху в жизни, и что я имею обыкновение общаться с приверженцами этих взглядов – а такие личности, он должен сказать, для джентльмена не компания – и писать бунтарские статьи в низкопробные революционные газеты, такие, как «Уэссекс Фримэн». Я признал, что да, я писал их. Собираюсь ли я отказаться от этого? У меня было сильное желание категорически ответить «нет», и, наверное, так и следовало сделать, но он говорил доброжелательно, и я не мог не пойти ему навстречу. Поэтому я сказал, что перестану писать и публично выступать по таким вопросам, но не буду делать вид, что не верю в то, во что на самом деле верю. Моим взглядам уже случалось сильно меняться, может быть, они изменятся и ещё раз.
Похоже, его это здорово позабавило, и он сказал, что искренне надеется, что так оно и будет. Но теперь настала очередь самого серьёзного вопроса. Он слышал очень скверные истории о моём поведении в Оксфорде, но не хочет смущать меня ими. С его точки зрения, мало у кого из молодых людей безупречное прошлое, а кто старое помянет, тому глаз вон. Но я должен помнить, что он сам видел меня однажды в очень неловкой ситуации. Здесь я перебил его и сказал, что, как я надеюсь, насчёт того случая ему уже всё объяснили. Я не оправдываю образа жизни, который вёл в Оксфорде, и своё поведение в случае, о котором идёт речь, но ещё до того, как я познакомился с его дочерью, оно изменилось, и в нём больше не было ничего постыдного. – Могу ли я поклясться честью, что прекратил всякие отношения с ней полностью и окончательно? Ему говорили, что я всё ещё состою с ней в переписке. – Да, я всё ещё пишу ей и вижусь с ней время от времени, но лишь для того, чтобы сообщать ей новости о молодом человеке из её деревни, который сейчас служит в Индии. Для него это единственный способ дать ей знать о себе. – В высшей степени странный образ действий. Имею ли я в виду, что этот молодой человек собирается на ней жениться? – Я на это надеюсь. – Почему же он сам ей не пишет, если они помолвлены? – Они не то чтобы помолвлены, это довольно трудно объяснить.
Здесь твой дядя, кажется, потерял терпение, потому что перебил меня и сказал, что мне как разумному человеку должно быть ясно, что если те отношения не были прекращены окончательно и бесповоротно, то это конец всему в том, что касается его дочери. Согласен ли я дать слово чести немедленно разорвать их окончательно? Я попытался объяснить ещё раз, но он требовал определённого ответа «да» или «нет». Дорогая Кэти, что мне было делать? Я писал Пэтти, что, пока я жив, она всегда сможет рассчитывать на меня как на брата, и обещал Гарри никогда не терять её из виду и сообщать ей обо всём, что с ним происходит. Твой дядя не пожелал меня слушать, поэтому я сказал «нет». Тогда он сказал:
– Тогда нам лучше закончить этот разговор, – и позвонил в звонок. Я уверен, что кто-то опорочил меня в его глазах, но кто?
Я не сказал больше ни слова, не стал пожимать ему руку, а просто встал и вышел из комнаты, потому что слуга всё не шёл. Когда я вышел в холл, дверь на улицу была открыта, и я услышал её голос. Я замер. Она говорила что-то каким-то людям, которые вместе с ней катались верхом. В следующее мгновение дверь закрылась, и она впорхнула внутрь в амазонке, серых перчатках и с прелестным серым пёрышком на шляпке. Напевая про себя, она прошла мимо меня на расстоянии шести или восьми шагов, так меня и не заметив. Когда я сделал шаг, она остановилась, посмотрела на меня и вздрогнула. Не знаю, наверное, у меня было очень несчастное выражение лица, только, когда наши взгляды встретились, я увидел в её глазах жалость, беспокойство и вопрос, а веселье в них совершенно растаяло. А потом она покраснела, сбежала вниз по лестнице и протянула мне руку со словами «Как я рада вас видеть, столько времени прошло». Я пожал ей руку, но не думаю, что что-то сказал. Я не помню. Тут в холл вошёл дворецкий и встал у двери. Она замешкалась ещё на мгновение, смутилась, а потом, когда открылась дверь библиотеки, направилась вверх по лестнице, очень любезно сказав «до свидания». Уходя, она уронила маленький букетик фиалок, который был приколот на груди её амазонки. Я подошёл и поднял его, несмотря на то, что твой дядя уже вышел из библиотеки, а потом поскорее вышел на улицу.
Вот, Кэти, я и рассказал тебе всё точно так, как было. Пожалуйста, напиши мне, дорогая, и расскажи, что ты об этом думаешь. Что мне делать? Можешь ли ты чем-нибудь мне помочь? Я чувствую, что теперь стало лучше хотя бы в одном отношении: теперь её отец уже никогда не сможет сказать, что я не рассказал ему обо всём этом начистоту. Но что будет дальше? Я не нахожу себе покоя. Всё валится у меня из рук, я ничем не могу заняться, кроме рыбалки. Только и делаю, что сижу и мечтаю у воды. Но я не позволю этому подчинить себя надолго. Сегодня четвёртый день с тех пор, как я её увидел. Я уехал на следующее утро. Дам себе неделю. А ты, дорогая, сразу же напиши мне большое письмо и растолкуй мне всё это. Женщины так удивительно хорошо разбираются в подобных вещах. Только не нужно ничего представлять в лучшем свете, чем ты действительно думаешь. Никто не может помешать мне любить её, в этом моё утешение. И пока я люблю её, и мне не известно, что она любит кого-то другого, я должен быть самым счастливым человеком в мире. Да, должен быть, хотя это и не так. Но я буду, вот увидишь. Эх! Напиши немедленно, мой дорогой советчик, своему любящему кузену Т.Б.
 
P. S. – Чуть не забыл своё обычное вложение. Прилагаю последнее письмо из Индии. Из него ты узнаешь, что дела у Гарри идут отлично. Ты даже не представляешь, как я рад, что мой друг Ист взял его к себе слугой. Лучшего хозяина и пожелать нельзя. Бедный Гарри! Иногда мне кажется, что его случай ещё безнадёжней, чем мой. Как может уладиться его дело? Или моё собственное?
 
 
Инглборн
Дорогой кузен,
поверь, я просто проглотила твоё письмо, хотя, когда прочитала первые строчки и поняла, что будет дальше, то вся затрепетала. Сначала я чуть не расплакалась с досады, но теперь, когда всё это обдумала, то действительно не нахожу причины падать духом. Во всяком случае, дяде Роберту теперь всё известно, и постепенно он привыкнет к этой мысли, а Мэри, кажется, приняла тебя так, как ты только мог пожелать. Я благодарна тебе за то, что ты больше не пытаешься уговорить меня написать ей о тебе, потому что уверена, что это было бы бесчестно, и чтобы вознаградить тебя, прилагаю письмо, которое получила от неё вчера. Ты увидишь, с каким удовольствием она пишет о том, что увидела тебя мельком, так что тебе не стоит жалеть о краткости вашего разговора. Ты и не мог ожидать, чтобы она сказала больше, ведь, в конце концов, она может лишь догадываться о твоих чувствах. И единственное, что я могу тут сделать, это ответить ей так, как будто мне больше ничего неизвестно. Я уверена, что когда-нибудь ты ещё поблагодаришь меня за то, что я не захотела стать твоим рупором, хотя до этого было недалеко. Письмо возвращать не нужно. Кажется, чем старше я становлюсь, тем с большей надеждой начинаю смотреть на вещи. Я даже уверена в этом, потому что три или четыре года назад я пришла бы из-за тебя в полное отчаяние, а теперь я почти уверена, что в конце концов всё образуется.
Но, в самом деле, кузен Том, ты не можешь и не должен удивляться тому, что дяде Роберту не нравятся твои взгляды. И я сама так удивилась, когда ты сказал, что они ещё могут измениться. Потому что если это так, то было бы намного лучше, если бы ты не высказывал их ни устно, ни письменно. Если ты не полностью уверен в том, что пишешь в этой ужасной газете, тебе ни в коем случае не следует продолжать писать об этом так, как будто бы ты действительно в это веришь.
Раз уж я заговорила об этом, как давно уже собиралась, то должна попросить тебя не присылать мне больше этот «Уэссекс Фримэн». Конечно, я всегда рада узнать, что ты думаешь, и в тех статьях, которые ты для меня отмечаешь, кажется, есть много хорошего, и ты, я думаю, действительно веришь во всё то, что пишешь. Только я боюсь, как бы эти газеты не открыл папа или кто-нибудь из слуг, или чтобы они не попались им на глаза после того, как я их открою, потому что считаю, что в других частях газеты очень много вредного вздора. Поэтому, пожалуйста, не присылай мне их больше, а просто пиши мне сам и рассказывай всё, что мне, по-твоему, следует знать из того, о чём ты думаешь и что делаешь. Поскольку я не люблю сжигать газеты, а оставлять их здесь я боялась, то обычно пересылала их твоему другу мистеру Харди. Он не знает, кто их ему посылал, и теперь ты можешь сам посылать их прямо ему, потому что я не знаю его адреса в деревне. Поскольку ты пробудешь в Оксфорде ещё один триместр, то мне бы хотелось, чтобы ты обсудил их с ним и узнал, что он о них думает. Может быть, это моё желание покажется тебе странным, но ты ведь сам всегда говорил, как ты полагаешься на его суждение, и что ты многому у него научился. Поэтому я уверена, что ты и сам захочешь с ним посоветоваться, а если он посчитает, что тебе следует продолжать писать эти статьи, то это будет для тебя большой поддержкой.
Я очень рада тебе сообщить, что у Марты дела идут прекрасно. Я всегда читаю ей отрывки из тех писем из Индии, которые ты мне пересылаешь, и она очень благодарна тебе за это. У меня нет никаких сомнений в том, что она была и есть привязана к сыну бедной вдовы Уинбурн, и теперь, когда он так хорошо себя ведёт, я вижу, что она слушает о нём с огромным удовольствием. Но я надеюсь, что он будет отсутствовать не слишком долго, потому что она пользуется большим успехом, и у неё наверняка будет много возможностей устроить свою жизнь, так что едва ли привязанность к нему удержит её от замужества, если он будет отсутствовать много лет.
Знаешь, у меня есть суеверное предчувствие, что твоя судьба каким-то странным образом зависит от их судьбы, – эти две истории так тесно переплетаются – и что они обе закончатся благополучно гораздо скорее, чем мы с тобой смеем сейчас надеяться.
Пожалуйста, дорогой кузен, не считай это письмо холодным и не думай, что я не принимаю самого живого участия во всём, что тебя касается. Вы с Мэри всегда присутствуете в моих мыслях, и на свете нет ничего такого, чего бы я ни сделала, если бы думала, что это может вам помочь. Я уверена, что если бы я взялась исполнять роль посредника, это не принесло бы тебе ничего, кроме вреда. Папа чувствует себя по-прежнему. Сейчас в хорошую погоду он часто выезжает в своём кресле на улицу, посидеть на солнышке. Он просит меня передать тебе, что будет очень рад, если ты приедешь к нам в гости. И я надеюсь, что это будет очень скоро.
 
Остаюсь, дорогой Том, твоя любящая кузина
Кэти.
 
 
Ноябрь.
Дорогой Том,
я слышал, что то, что у вас в Англии называется почтой, отправится из лагеря сегодня вечером, поэтому, чтобы у тебя не было предлога не писать мне, я сажусь, чтобы сплести для тебя такую байку, какая получится при данных неблагоприятных обстоятельствах.
Примерно в эту пору в прошлом году мы с тобой вместе наслаждались академической жизнью Оксфорда, а теперь вот он я, в лагере, расположенном в каком-то непроизносимом месте за Амбалой*. Впрочем, тебе это ни о чём не говорит. Что ты знаешь об Амбале? Я сам о ней ничего не знал ещё месяц назад, когда мы получили приказ выступать. Но век живи, век учись. Походы по Индии имеют свои неприятные стороны, самые худшие из которых дизентерия и пыль. Много наших слегло с первой из них, и среди прочих мой капитан, так что я теперь командую ротой.  Думаю, что если бы не высокая привилегия поворчать, то все мы признали бы, что такая жизнь нам по вкусу. Всё время быть в движении, хотя здесь каждые двадцать четыре часа попеременно то мёрзнешь, то жаришься на солнце, – это мне подходит. Кроме того, поговаривают, что дело движется к развязке, и вот-вот начнётся большая драка. О том, что здесь происходит, ты лучше узнаешь из газет, но говорят, что бал может начаться в любую минуту, так что мы идём форсированным маршем, чтобы успеть вовремя. Интересно, как мне это понравится. Возможно, в своём следующем письме я напишу тебе, как свистит пуля, которую в тебя выпустили. Если будет драка, надеюсь, наш полк отличится. Он в превосходном порядке, полковник у нас молодец, его твёрдую руку чувствует весь полк до последнего мальчишки-барабанщика. А уж я сколько пользы принесу, когда стану полковником!
 
* Амбала (Ambala) –город на севере Индии на границе штатов Харьяна и Пенджаб.
 
Я своевременно передал вложение в твоём последнем письме твоему заключённому, который быстро продвигается по службе. Лично мне это совершенно не нравится, потому что мне пришлось отказаться от его услуг, а как слуге ему просто цены нет. Но для него это, конечно же, очень хорошо. Он заменяет сержанта моей роты, и лучшей замены у нас ещё не было. На его место я взял очень славного парнишку, ирландца, и он устроил мне собачью жизнь. Взял я его главным образом потому, что он чуть не обогнал меня в беге. Наш майор сам из Пэтов, и, видимо, ему было известно о способностях Ларри. И вот однажды в офицерской столовой он предложил поставить на него против любого из нашего полка в беге на 200 ярдов. Мой капитан согласился и назвал меня. Состязание состоялось на следующий день, и всё висело на волоске, но я всё-таки немного опередил его и выиграл, не посрамив чести нашей старой школы. Это ленивое и рассеянное создание, которому этот факт совершенно безразличен. Флягу с бренди я вынужден теперь держать под замком, но чувство юмора и полное добродушие этой скотины мне импонируют, и я думаю, что и сам он ко мне привязан. Поэтому пока я держу его, впрочем, не уставая жаловаться на перемену после твоего заключённого, – дисциплинированного, пунктуального, скрупулёзного и аккуратного. Можешь не сомневаться, он далеко пойдёт. Он ладит и с солдатами, и с офицерами. В душе он джентльмен, и, кстати говоря, ты бы удивился, насколько изменились к лучшему его манеры и речь. Он почти совершенно избавился от беркширского диалекта. Он прочитал все книги, которые я ему давал и которые брал для него у других, и быстро схватывает хиндустани. Так что, как видишь, я склоняюсь к твоему мнению, что в тот бурный день на вересковой пустоши мы сделали хорошее дело, когда умыкнули твоего заключённого из-под носа у властей нашей родной страны и впервые побывали под огнём. Поскольку ты специалист по этой части, не мог бы ты заодно умыкнуть его милую и прислать её сюда к нам? После морской части путешествия останется всего-то чуть больше 1000 миль на перекладных, и передай ей вместе с моими наилучшими пожеланиями, что ради него стоит пройти и вдвое большее расстояние. Бедняга! Боюсь, что перспективы у него неважные, потому что он может не попасть домой в ближайшие десять лет, и хотя он не из тех, кто легко отчаивается, шансы явно против него, даже если с ним всё будет в порядке. Лучше бы ты не рассказывал мне его историю.
Сразу по завершении этой экспедиции мы будем расквартированы в районе, который славится своими дикими свиньями, и я заранее предвкушаю хорошую охоту. Все, кто пробовал, рассказывали мне, что это далеко превосходит самую лучшую охоту на лис. Я положил глаз на отличную лошадь местной породы, которая дёшево продаётся. Эта зверюга имеет привычку становиться на колени и сбрасывать хозяина, а потом рвать его зубами, зато, пока ты удерживаешься в седле, равных ей нет. Попытаюсь совладать с ней, если смогу заполучить её за подходящую для меня цену.
Больше писать не о чем. Здесь нет никого из твоих знакомых, кроме сержанта-заключённого, а заполнить чем-то письмо домой очень трудно, когда не о ком писать. Хотя да, кстати, здесь есть один малый, прапорщик, только недавно прибывший в полк, так вот он говорит, что помнит нас с тобой по школе. Ему лет восемнадцать – девятнадцать, не больше, думаю, когда мы выпускались, он был ещё в младших классах. В лицо я его не помню, хотя оно очень славное, и вообще он толковый паренёк и настоящий джентльмен. Его фамилия Джонс. А ты его помнишь? Мне его просто сам Бог послал. В этом походе мы делим с ним палатку.
Пиши мне чаще, если любишь меня. Вы дома не понимаете, какое наслаждение доставляют письма. Неважно, о чём ты будешь писать, это всё равно, лишь бы из дома, а то мне, кроме тебя, писать ведь почти что некому.
Играют сбор. Не понимаю, почему, на сегодня переход уже закончен. Нужно выйти и посмотреть, что случилось.
 
* * * * * * * * * *
Декабрь.
Я только что случайно обнаружил это письмо, о котором совсем забыл, вернее, думал, что отослал его тебе больше трёх недель назад. Мой багаж только что прибыл, и эти каракули оказались среди бумаг. Ну, теперь у меня найдётся, что тебе рассказать, во всяком случае, если хватит времени. Тот сигнал сбора, из-за которого я бросил своё письмо, играли по случаю прибытия в наш лагерь адъютанта главнокомандующего, который привёз новость, что неприятель за рекой Сатледж*. Нам было приказано немедленно выступать с двумя шестифунтовыми орудиями и эскадроном кавалерии, занять и уничтожить форт, который господствует над бродом через реку, и рассеять засевших там негодяев. После этого мы должны были соединиться с основными силами. Наш полковник отдал команду, и в течение часа мы уже были на марше, оставив роту с обозом следовать за нами как сумеют. С этого времени и по настоящий момент форсированные марши и жестокие бои стали нашей ежедневной рутиной.
 
* Сатледж (Sutlej) – самый крупный приток Инда. Протекает по территории современных Китая, Пакистана и Индии. В 1844 г. по реке Сатледж проходила граница между британской Индией и Пенджабом, где была расположена Сикхская империя. Здесь, по-видимому, описываются события Первой англо-сикхской войны (First Anglo-Sikh War), которая велась в 1845 – 46 гг. между Сикхской империей и Британской Ост-Индской компанией, имевшей, кроме коммерческих, также правительственные и военные функции. В начале XIX столетия британская экспансия на севере Индии некоторое время сдерживалась Сикхской империей, которой правил махараджа Раджит Сингх. Он создал сильную армию, в составе которой были артиллерийские части, обученные европейскими наёмниками. После смерти Раджита Сингха в 1839 г. в стране начался хаос. Двое сыновей раджи умерли при загадочных обстоятельствах: в случае первого подозревали отравление, а на второго ни с того ни с сего обрушилась каменная арка. Англичане воспользовались этим, чтобы подчинить себе последнее независимое индийское государство.
 
Первая кровь пролилась на следующее утро. Значительные неприятельские силы находились вне форта и оказывали сопротивление на очень сложном участке, заросшем кустарником, так что нам пришлось выбивать их оттуда, что мы и сделали после ожесточённой борьбы. Основная их часть отступила. После этого оставалось взять форт. Оба наши орудия обстреливали его до темноты. Ночью двое артиллеристов, которые вызвались добровольно, подползли к форту и сообщили, что там нет ничего, что могло бы помешать нам ворваться прямо внутрь. Тогда полковник решил начать штурм на рассвете, и моей роте было приказано возглавить атаку. Поскольку капитан отсутствовал, командовать должен был я. Ночью я до последнего был с командиром, он давал мне указания. Если побыть с ним десять минут перед тем, как идти в бой, то и зайцу захочется воевать.
В ста пятидесяти ярдах от форта было укрытие, и там я с этим бедным мальчуганом Джонсом и солдатами провёл остаток ночи в высохшей канаве. За час до рассвета мы были наготове и раздали пайки, а потом они стали подшучивать друг над другом так, как будто мы пришли туда на пикник. Я сидел с часами в руке и чувствовал себя неважно, и думал, что я, пожалуй, больший трус, чем все остальные. Потом появилась полоска света. Я спрятал часы, построил солдат, взлетела ракета – это был сигнал, и мы беглым шагом вышли на открытое место. Мы не преодолели и трети расстояния, как вокруг нас засвистела крупная картечь. Тут я закричал «Вперёд!», и мы побежали изо всех сил. Понимаешь, мне ничего не оставалось, как бежать впереди, они ведь все знали, что я опередил их лучшего бегуна, Ларри, когда он бежал без ружья, но мне это совсем не понравилось, и я благословил бы любую яму или колючий куст, если бы споткнулся и упал, и дал остальным себя нагнать. Но, как это ни досадно, земля была очень ровной, так что я добежал до первой насыпи и перелез через неё, опередив солдат на несколько корпусов, и оказался среди множества чернокожих, заряжавших пушки. Они набросились на меня, как дикие кошки, просто загадка, как мне удалось уцелеть. Я отразил удар сабли одного, увернулся от другого, а третий бросился на меня слева. Я только и успел, что заметить блеск его ятагана, и уже думал, что всё кончено, как вдруг он подскочил вверх, – выстрел сержанта Уинбурна попал ему в сердце. В следующее мгновение мой Ларри пронёсся мимо меня и всадил свой штык в того, что был передо мной. Меня просто наизнанку вывернуло. Не могу представить себе ничего хуже, чем увидеть такое в первый раз, разве что получить такой удар самому. Остальные роты подоспели через минуту, а с ними и сам командир, он подошёл и пожал мне руку, и сказал, что полк может мною гордиться. Тогда я стал осматриваться вокруг и недосчитался этого бедного мальчугана Джонса. Мы нашли его в двадцати ярдах от форта, картечь прошла навылет в двух местах, он был мёртв, но улыбался, как ребёнок во сне. Мы похоронили его в форте. Я срезал несколько прядей его волос и послал его матери. Её последнее письмо было у него в нагрудном кармане, и ещё локон чьих-то каштановых волос. Это я отослал ей тоже вместе с его саблей.
С тех пор мы присоединились к армии и участвовали в трёх или четырёх крупных сражениях, о которых я не могу сказать тебе ничего, кроме того, что мы потеряли треть полка, и каждый раз нам говорили, что это победа. Повышение по службе не заставило себя долго ждать. Мой капитан умер неделю назад от ран и дизентерии, так что теперь я командую ротой по-настоящему. Сколько я ею прокомандую, это другой вопрос, потому что, хотя сейчас и затишье, я вижу, что горячая пора ещё не закончилась.
Как часто мы обсуждали много лет назад, что, должно быть, чувствуешь, когда идёшь в бой! Так вот, главное, что я почувствовал, когда в первый раз во время нашего наступления картечь стала густо падать вокруг, это что-то вроде рези в животе, от которой мне захотелось идти вперёд согнувшись. Но я этому не поддался. Командир ехал верхом прямо за нами и поддразнивал юнцов, которые шли пригнувшись, так весело и хладнокровно, что сразу сделал из нас опытных солдат. А вообще за всем этим дымом, и пылью, и возбуждением, ты едва замечаешь, что творится вокруг. Самое прекрасное зрелище, которое мне довелось увидеть, это как идёт в бой наша артиллерия. Этим ребятам всё нипочём. Они идут напролом через такие места, которые на охоте заставили бы тебя остановиться в нерешительности, – орудия, повозки, люди, оставляя позади всю нашу кавалерию. Ты знаешь, что такое нулла? Это такой здоровенный овраг, что-то вроде высохшего канала, пятнадцати-двадцати футов глубиной. В последнем большом бою мы остановились за одним таким и ждали приказа наступать, и тут во весь опор скачет батарея. Мы все были уверены, что у нуллы они остановятся, а они и уздечки не натянули. «Головное орудие, направо!» – выкрикнул субалтерн*, и они стали спускаться в нуллу боком. Потом «Налево!» – и они стали подниматься по другой стороне, одно орудие за другим, лошади карабкались как кошки там, где моим солдатам, чтобы взобраться, приходилось помогать себе руками, а потом помчались дальше по другой стороне, пока не оказались в 200 ярдах от неприятеля. Тут они с быстротой молнии развернулись к нему лицом.
 
* субалтерн, субалтерн-офицер – все младшие подчиненные обер-офицеры, ниже ротных начальников. Толковый словарь Даля.
 
А вообще, работа это тошнотворная, хотя и есть это великое чувство, как будто ты несёшь свою жизнь в своих руках. Говорят, сипайские полки* покрыли себя позором. Среди наших я не видел ничего, похожего на трусость. Сержант Уинбурн отличился везде, где только можно. Он неразлучен со мной, как тень, и я замечаю, что он пытается заботиться о моей драгоценной шкуре и всё норовит оказаться между мной и опасностью. Но о нём в этом мире горевать будут куда больше, чем обо мне. Не думаю, что кто-то кроме тебя, дружище, будет переживать, если завтра меня прихлопнут. Мои ближайшие родственники – тётушки и двоюродные сёстры и братья. Ты знаешь, я никогда не был нытиком, но та жизнь, которую мы здесь ведём, настраивает на серьёзный лад каждого, для кого существует хоть что-то святое. Тебе будет приятно, что у тебя осталось это письмо, если ты больше ничего от меня не получишь. За последний месяц я много раз думал, что мы с тобой больше не увидимся в этом мире. Но в этом или в каком-нибудь другом, ты знаешь, что я всегда был и останусь
 
твоим преданным другом Г. Истом.
 
* сипайские полки (Sepoy) – полки из индийцев на службе у англичан. В Первой англо-сикхской войне со стороны Ост-Индской компании на один британский полк приходилось 3 – 4 сипайских.
 
 
 
Лагерь Сатледж, январь.
Дорогой мастер Том,
Последние слова капитана были, чтоб я обязательно написал вам, если с ним что случится. Вот я и взялся за перо, хотя вы и сами увидите, что писать я не мастак, чтоб рассказать вам о несчастье, которое постигло наш полк. Потому что, спросите в нашем полку кого хотите, первого попавшегося, и он вам скажет, что наш капитан был лучшим офицером, который когда-нибудь водил людей в атаку. Нет, таких немало, которые идут в бой храбрые как львы, и картечь им что гнилые яблоки, а солдаты, если они солдаты, за такими всегда пойдут. А вот манеры и обычаи капитана другое дело. У него было в запасе доброе слово для каждого бедняги, который ранен, или болен и устал, а на себя он не обращал внимания, и, так сказать, не задавался. В этом-то вся и разница.
В прошлое воскресенье это было, мы атаковали там, где неприятель был очень силён, пушки у них были по всему фронту, и огонь они вели, пока мы не подошли к ним вплотную, а кто бежал, тех резали и кололи штыками, это когда мы уже оказались среди них, пощады никому не давали; а ещё там были высокие земляные насыпи, через них нужно было лезть, а за ними опять пушки. Полк наш шёл впереди, и потеряли мы столько офицеров и рядовых, что когда добрались до них, наши просто озверели, страшно было видеть, что там творилось, а если в плен кого и взяли, то разве что по ошибке.
Когда дали команду готовиться к бою, я и ещё трое или четверо решили держаться рядом с капитаном, потому что все знали, что его ничто не остановит, и себя он не бережёт. Пыль, дым и шум стояли такие, что ничего вокруг было не видать и не слыхать, когда наш полк пошёл в бой, но ещё когда мы построились боевым порядком и получили приказ наступать, я успел прикинуть, что расстояние там было где-то как от нашего старого коттеджа до Соколиного Уступа, это до пушек, которые били по нам всю дорогу. Наша цепь наступала в большом порядке, только люди падали, и когда мы подошли на шестьдесят ярдов, офицеры бросились вперёд и взмахнули саблями, потому что давать команду словами было бесполезно, и ряды сломались, чтобы бежать отбивать пушки у неприятеля. Я и все остальные побежали за капитаном, но он так лёгок на ногу, что был впереди всех ярдов на десять, когда добежал до насыпи, и взобрался туда, прежде чем мы успели добежать. Но хотя они набросились на него со всех сторон как пчёлы, пока мы оказались рядом, его не тогда ранили. Там дальше были ещё пушки, и мы, и они кинулись туда все вместе. Хоть мы их и побили, но это были здоровенные отчаянные парни, многие из них дрались до последнего, так что, так сказать, человек и сам не замечал, как его ранили. Я держался как можно ближе к капитану, но иногда и о себе ведь надо позаботиться. Когда мы дошли по последних пушек, Ларри, это капитанский слуга, попытался один развернуть пушку, чтоб стрелять по неприятелю, пока он всей кучей переправляется через реку. Я повернулся, чтоб ему помочь, а когда в следующее мгновение оглянулся, увидел, что капитан шатается как пьяный, это он-то, всегда такой сильный и быстрый, и с начала войны на нём ни царапины не было, и вот, чуть не в последнюю минуту, потому что в тот день мы разбили неприятеля наголову и утопили в реке. Я подбежал к нему до того, как он упал, и мы осторожно уложили его на землю. Что могли, мы всё для него сделали, но кровь хлестала страшно из резаной раны в боку, и рука у него была сломана, и ещё две пулевые раны. Наш хирург был убит, так что прошло несколько часов, пока его перевязали как следует, и если он поправится, это будет просто милосердие Божие. Хотя доктора говорят, что если не будет лихорадки и дизентерии, и если увезти его отсюда домой, то, кто знает, может он и поправится, но в нашем полку ему уже не служить.
Надеюсь, мастер Том, что рассказал вам всё, что капитан хотел бы, чтоб вы знали, только писать я не мастак, так что вы уж извиняйте за ошибки. И если вам это не очень трудно, то если капитан уедет домой, не могли бы вы мне писать как раньше, как там идут дела, а то капитан всегда давал мне об этом прочитать, когда приходила почта. Это сильно помогает не унывать в чужой стране, а то иногда это очень тяжело. Есть ещё кое-какие вещи, которые я осмелился послать через товарища, который едет домой по болезни. Так, ничего особенного, но я надеюсь, что вы примете саблю, она принадлежала одному офицеру, а остальное ей. А насчёт того, что было в последнем письме, которое вы мне переслали, то я посылаю ей вместе с вещами письмо, если мисс Винтер, которая всегда была так добра, или вы сами, ей это передадите. Посылаю ей свой поклон, так же как и вам, и надеюсь, что вы в добром здравии, и все мои друзья.
 
Ваш покорный слуга,
Генри Уинбурн,
Старший сержант 101 полка.
 
 
Март.
Дорогой Том,
Я начинаю думать, что, может быть, ещё тебя увижу, хотя чуть не отправился на тот свет. Надеюсь, письмо сержанта Уинбурна и сводки о потерях, в которые, как я вижу, меня занесли как «опасно раненого», тебя не очень напугали. Война кончилась, и, если я переживу путешествие в Калькутту, мы с тобой увидимся летом, если будет на то воля Божья. Конец был такой же, как начало – мы штурмовали батарею. Наш полк понёс большие потери, под ружьём осталось всего 300 человек, остальные погибли или в госпитале. Мне горько думать об этом, и я очень слаб и могу писать только по несколько строчек за раз, но буду продолжать это письмо, как смогу, чтобы успеть к следующей почте.
 
*  *  *  *  *
С тех пор как я начал это письмо, мне стало хуже. Поэтому, на случай, если мне не удастся его закончить, напишу сразу о самом главном. Уинбурн не раз спасал мне жизнь, и, кроме того, он один из самых храбрых и благородных людей на свете, поэтому я хочу позаботиться о нём на случай, если со мной что-нибудь случится. Я составил завещание и назначил тебя своим душеприказчиком, и оставил ему наследство. Ты должен купить ему увольнение со службы и проследить, чтобы он добрался домой и как можно скорее женился на своей инглборнской красотке. Я хочу, чтобы ты знал, что если его наследства окажется недостаточно для этого и для того, чтобы всё уладить с этим старым злыднем, её папашей, моё первейшее желание заключается в том, чтобы он получил столько, сколько для этого нужно. Он лежал в госпитале с серьёзным ранением и слово за слово рассказал мне всю эту историю, которую ты обрисовал мне лишь в общих чертах. Если эта молодая особа его не дождётся и не выйдет за него, я потеряю веру в слабый пол. Вот теперь, когда это сделано, мне стало спокойней.
Дай-ка подумаю, последний раз я писал тебе больше шести недель назад, как раз перед нашим последним большим сражением. Ты всё узнаешь о нём из газет задолго до того, как это получишь – это была кровавая баня, я не хочу вспоминать об этом. Меня ранили в их последнем укреплении, и там бы я и истёк кровью, если бы не Уинбурн. Он ни на секунду не оставил меня, хотя со всех сторон убивали, грабили и всячески бесчинствовали, а это большой соблазн для человека, когда кровь у него кипит и он видит за этим занятием своих товарищей, да ещё и после всего того, что было в то утро. И это ещё не всё, он изловил моего ирландца и заставил его остаться со мной тоже, и вдвоём они сумели приподнять меня и остановить кровь, хотя всё висело на волоске. Я не думал, что им это удастся. Ты не представляешь, какое это странное ощущение, когда из тебя вытекает жизнь. Я был в полном сознании и понимал всё, что они делали и говорили, мысли у меня были совершенно ясными и не путались, но всё это было как во сне. Я думал о тебе и ещё о целой куче людей дома, и о разных других вещах. Боли не было, а только эта странная смесь из сна и яви, и сна становилось с каждой минутой всё больше и больше. Не думаю, что смог бы открыть глаза и заговорить, во всяком случае, мне этого не хотелось, я и не пробовал. Несколько раз мне приходила в голову мысль о смерти, но то ли потому, что я был в этом странном состоянии, то ли не знаю из-за чего ещё, но единственное, что я чувствовал, это сильнейшее любопытство. Должно быть, я лежал так часа четыре или пять, а Уинбурн поддерживал мне голову и смачивал губы ромом с водой, прежде чем сумели найти доктора. Он гонял Ларри туда-сюда, пока тот не нашёл, или не занял, или не украл это питьё, а потом всё время заставлял его совершать короткие вылазки на поиски помощи, полевого госпиталя, доктора или хоть кого-нибудь из медиков, из которых наш Ларри всё время возвращался с пустыми руками. Лично я думаю, что он использовал эти драгоценные минуты, когда не был на глазах у сержанта, на то, чтобы грабить. Наконец, у Уинбурна лопнуло терпение, и я услышал, как он говорит Ларри, что сам пойдёт поищет доктора, и тут меня подвинули так осторожно, как будто я больная девочка. Когда он уходил, я слышал, что он хромает, но узнал о том, что он ранен, только долгое время спустя.
Когда они меня нашли, Ларри так причитал и суетился, что теперь должна была наступить обратная реакция, и он стал нежно и ласково перебирать в уме всё, что можно поиметь с «кэптена» и его вещей. Я обнаружил это отчасти благодаря его привычке разговаривать с собой вслух, а отчасти благодаря предосторожностям, которые он принял, проверив, где мои часы и кошелёк и вообще всё, что у меня при себе было. Мне было ужасно забавно его слушать. Вскоре я обнаружил, что он рассматривает мои ботинки, после чего заявил, что они «вполне елегантные», и озаботился тем, подойдут они ему или нет. «Серджент» ведь их взять всё равно не захочет. Затем он заявил, между прочим, начиная их расшнуровывать, что «кэптен» никогда не обогнал бы его, если бы не эти ботинки, которые «стоят десяти футов форы на каждый фарлонг*». Теперь, вещал он, конечно, уже поздно, а вот что бы я сказал насчёт того, чтобы бежать с ним снова, босиком? Этого я уже стерпеть не мог, немного приоткрыл глаза, шевельнул рукой и сказал «Идёт». Я хотел ещё добавить «мерзавец», но на это сил уже не хватило. Выражение ужаса на физиономии Ларри, которое я успел разглядеть, пока глаза у меня были приоткрыты, заставило бы меня просто покатиться со смеху, если бы только были силы. Я думаю, это моё решение, что он не будет разгуливать в моих ботинках, помогло мне выкарабкаться. Но как только Уинбурн вернулся с доктором, мастер Ларри исчез, и я сильно сомневаюсь, что увижу его ещё когда-нибудь во плоти. Уж он-то будет всеми силами этого избегать. Наш полк, вернее, то, что от него осталось, сейчас в Пенджабе, и он тоже там. Уинбурн, как я уже писал, серьёзно ранен, но опасности нет. У меня есть основания надеяться, что его демобилизуют по состоянию здоровья. Можешь не сомневаться, что я употреблю всё своё влияние, чтобы он сопровождал меня домой. Наш командир так добр ко мне, что, думаю, он как-нибудь это устроит.
 
* фарлонг (furlong) – единица длины в системе английских мер, которая используется для измерения расстояния на скачках. Равна 220 ярдам или 201,168 м.
 
Должно быть, мне уже намного лучше, раз я столько сумел написать. Первые десять строчек, которые я написал неделю назад, чуть меня не прикончили, а теперь вот сколько нацарапал и почти не устал. Если этого мерзавца Ларри за этот год не повесят, и он вернётся на родину, я с ним ещё посоревнуюсь и покажу ему, где раки зимуют.
Мысль о путешествии по морю в старушку Англию просто живительна, и я собираюсь изо всех сил бороться за то, чтобы увидеть тебя снова, дружище. Да благословит тебя Бог. На всякий случай пиши мне на адрес моего агента в Калькутте, как раньше.
 
Всегда твой, полуживой, но любящий тебя всем сердцем друг,
Г. Ист.



Глава 45
Магистерский триместр


Давайте ещё раз заглянем в наш старый колледж, в котором мы провели уже столько времени и, надеюсь, не без приятности. Наш герой приехал в Оксфорд на три недели летнего триместра, как это положено для получения степени магистра гуманитарных наук. Мы видим его сидящим в комнатах у Харди. Время чая уже прошло, скауты покинули колледж, горят свечи, и стоит тишина, не нарушаемая ничем, кроме отдалённых звуков веселья, которые доносятся через открытые окна из комнат каких-то студентов с противоположной стороны внутреннего двора.
Харди глубоко погружён в чтение писем из Индии, с некоторыми из которых мы с вами ознакомились в предыдущей главе. По мере того, как его друг заканчивает одно письмо за другим, Том перечитывает их ещё раз и аккуратно складывает на место, в бумажник. Кроме редких пояснений да заинтересованных восклицаний, они не произносят ни слова до тех пор, пока Харди не заканчивает последнее письмо. Затем он разражается похвалами в адрес обоих Гарри, и это согревает сердце Тома, который застёгивает бумажник и кладёт его обратно в карман со словами:
– Да уж, двух лучших парней днём с огнём не сыщешь.
– Так ты, значит, ожидаешь их обратно через неделю или две?
– Думаю, да. Как раз к тому времени, как я уеду отсюда.
– Ты здесь ещё и недели не пробыл, а уже говоришь об отъезде.
– Пробыл ровно неделю. Одну из трёх. Выбросить три недели на этот магистерский триместр! Почему вы не можете просто присвоить человеку степень, не заставляя его околачиваться здесь попусту ещё три недели?
– Ах ты, собака неблагодарная! Ты что же, хочешь сказать, что тебе не приятно вернуться сюда и с достоинством восседать на местах для бакалавров в часовне и за столом для бакалавров в холле, размышляя о том, насколько ты умнее студентов? К тому же твоим старым друзьям хочется с тобой повидаться, да и тебе самому тоже должно хотеться их увидеть.
– Конечно, я очень рад снова увидеться с тобой, старина. Незаметно, чтобы за год моего отсутствия в тебе произошли какие-то перемены. А с кем ещё мне здесь видеться? Моих старых друзей здесь уже нет, а за этот год между мной и младшими образовалась пропасть. Они смотрят на меня как на какого-то дона.
– Разумеется. Ты ведь и есть «какой-то дон». Через две недели ты будешь магистром гуманитарных наук и членом Конвокации*.
 
* Конвокация (Convocation) была главным органом управления Оксфордского университета, состоявшим из всех докторов и магистров университета. Она решала путём голосования важные вопросы управления – изменения устава и назначение различных должностных лиц, в том числе двух членов парламента от университета. В настоящее время функции Конвокации в основном ограничиваются выборами канцлера университета.

– Очень может быть, но я не особенно ценю эту честь. Должен тебе сказать, что не нахожу в своём пребывании здесь ничего приятного. Ты-то никогда отсюда не уезжал. С другой стороны, ты всегда делал то, что должно, и у колледжа есть основания тобой гордиться. Ты не можешь понять чувства человека, полностью порвавшего связи с Оксфордом и к тому же потратившего три четверти проведённого здесь времени зря, когда он возвращается сюда за степенью магистра.
– Брось, Том. Конечно, ты мог бы уделять больше внимания занятиям на благо и себе самому, и колледжу, и получить степень повыше. Но, положа руку на сердце, разве это место не принесло тебе большую пользу? А ты не принёс ему большого вреда. Мне не нравится, когда ты в таком мрачном расположении духа, для тебя это противоестественно.
– Теперь уже становится естественным. За этот год мы с тобой мало виделись, а то бы ты это уже заметил. И потом, говорю тебе, Оксфорд не слишком весёлое место для человека, которому здесь нечего делать, кроме как бесцельно слоняться, раздумывая о своих прошлых грехах и ошибках. Он и в лучшие времена не казался мне особенно весёлым.
– Даже когда ты занимался греблей?
– Да, если подумать, река – это та часть, которая нравилась мне больше всего. Но даже она теперь навевает меланхолию. Чувствуешь, что с этим уже покончено.
– Послушай, Том, мне кажется, что твоя меланхолия вызвана тем, что тебя не пригласили грести в лодке колледжа.
– Наверное. А ты не считаешь, что это унизительно – оказаться на старости лет во втором составе?
– Уязвлённое тщеславие, парень! У них отличная команда. Интересно, а как бы мы себя чувствовали, если бы нас выкинули из команды ради какого-то бакалавра, пусть даже он и был в своё время хорошим гребцом?
– Да вовсе нет. Я ни в чём не обвиняю молодых и надеюсь хорошо выступить во втором составе. Кстати, они очень приятные ребята. Во всех отношениях гораздо лучше, чем были мы, разве что это они нарочно стараются казаться такими при мне.
– Нет, едва ли. Они и в самом деле отличные ребята.
– Я так и подумал. И вот что я тебе скажу, Джек, раз уж мы сидим тут с тобой и разговариваем по душам, как в старые времена. В этом колледже произошли удивительные перемены. Когда я вижу, каким стал колледж Св. Амвросия, и думаю о том, каким он был в моё время, и каким полезным членом общества я мог бы стать, если бы мне повезло и я бы попал сюда сейчас, а не тогда, – вот тут-то на меня и нападает уныние даже большеe, чем из-за того, что я гребу во втором составе.
– Так ты, значит, думаешь, что здесь произошли изменения к лучшему?
– Думаю! Да колледж стал совершенно другим местом, и, раз ты здесь единственный новый наставник, то это должна быть твоя заслуга. Скажи, в чём твой секрет?
– Секрета нет, кроме того, что я по-настоящему интересуюсь тем, чем занимаются студенты, и стараюсь во всём этом участвовать насколько могу. Ты же понимаешь, что для меня не представляет труда посидеть на руле или пробежаться по берегу, давая им указания как тренер.
– А-а, я помню, ты начал этим заниматься, ещё когда я учился, ты преподавал тогда первый год. Я так и знал, что это найдёт отклик.
– Да. Собственно говоря, я обнаружил, что то, что больше всего нравится мне самому, и есть самое лучшее для студентов. За очень редким исключением всем им нравится, когда стараешься их расшевелить, и они идут тебе навстречу, в учёбе – полдороги, а в остальном даже и три четверти. Думаю, в один прекрасный день они бы выбрали меня капитаном.
– А почему бы тебе не позволить им это?
– Нет, всему своё время. Зато я участвую в «скрэтч форз»* и, более того, моя команда выигрывала их два года подряд. Взгляни на мои трофеи, – и он показал на два кубка с выгравированным на них гербом колледжа, которые стояли у него на буфете.
 
* «скрэтч форз» (Scratch Fours) – гребные гонки четвёрок, в которых команды набираются по жребию.
 
– Пожалуй, ты прав. А что говорит президент колледжа?
– О, он обратился в нашу веру. Разве ты не видел его на берегу вчера, когда вашему второму составу удалось совершить столкновение?
– Нет, правда? Знаешь, действительно промелькнуло какое-то видение в чёрных лосинах и широкополой шляпе, но я об этом как-то не задумался. Так, значит, президент приходит теперь посмотреть на лодку колледжа Св. Амвросия?
– Редко когда пропустит два вечера подряд.
– Держите меня, я падаю! А может, ты ещё видел, как старый Том* прогуливается по Пекуотеру и курит сигару за компанию с деканом** Крайст Чёрч? Валяй, не бойся. Теперь я готов ко всему и поверю во что угодно.
 
* старый Том – большой колокол колледжа Крайст Чёрч (Christ Church College).
** декан – по установившейся традиции глава колледжа Крайст Чёрч именуется деканом (Dean of Christ Church). Одновременно он является деканом собора Церкви Христовой, давшего название колледжу.
 
– Наш президент недурно разбирается в гребле, когда хочет.
– Да ну? Нет, правда, Джек, кроме шуток – как это могло случиться?
– Я думаю, это случилось главным образом из-за наших с ним бесед. Сначала, когда меня только назначили наставником, он послал за мной и сказал, что слышал, что я поощряю молодых людей заниматься греблей, и он должен мне это категорически запретить. Я не очень-то дорожил своим местом и сказал ему напрямик, что если мне не позволят придерживаться того образа действий, который я считаю в данном случае наилучшим, я должен буду отказаться от должности в конце триместра. Он согласился, но потом обдумал это и послал за мной снова, и мы беседовали ещё несколько раз. Я стоял на своём очень вежливо, но твёрдо, и ему пришлось отказаться от одного своего возражения за другим. Думаю, поворотным стал тот момент, когда он процитировал мне Св. Павла и сказал, что я учу мальчишек поклоняться физической силе, вместо того чтобы учить их подчинять своё тело себе и держать его в повиновении. Конечно, здесь мне удалось парировать с огромным успехом. Старик воспринял это очень хорошо, только сказал, что боится, что этот спор ни к чему не приведёт – он пришёл к однозначному выводу по вопросу о лодочных гонках ещё много лет назад, и не без серьёзных размышлений. Однако постепенно, без лишнего шума он принял мою точку зрения, и по другим вопросам тоже. Собственно говоря, для своего возраста он человек на удивление широких взглядов, стоит только показать ему вещи в правильном свете.
– Он и насчёт джентльмен-коммонеров с тобой согласился? Я вижу, сейчас их у вас всего двое-трое, не больше.
– Да. Пока что мы ещё не прекратили их брать окончательно, хотя надеюсь, что это не за горами. Но я и ещё один наставник взяли за обыкновение безжалостно заваливать их на вступительных, если они не соответствуют нашему обычному стандарту. Следствием этого стал скандал в преподавательской. Но мы твёрдо стояли на своём и победили. К счастью, как ты знаешь, всегда считалось, что все студенты, и джентльмен-коммонеры, и коммонеры, должны сдавать одни и те же экзамены колледжа и посещать одни и те же курсы лекций. Также ты знаешь, что это правило превратилось в сплошную фикцию. Так вот, мы просто стали соблюдать его, и в ответ на все возражения говорили: «У нас есть такое правило или нет? Если оно есть, мы обязаны его выполнять. А если вы хотите его изменить, то это нужно делать установленным порядком». Поворчав немножко, они уступили, и результатом стало то, что бархатные шляпы в колледже Св. Амвросия становятся редкостью.
– Это просто благословение Божие! А ещё какие чудеса тебе удалось совершить?
– Лучшая реформа, которую нам удалось провести, это сделать кухню и погреба открытыми для студентов.
– Фью! Вот эту реформу мы бы оценили. Представляю себе компанию Драйсдейла с ключом от погребов колледжа, часиков этак в десять в одну из их пьяных ночей.
– Ты не понял. Помнишь, когда ты был студентом, вы не могли давать обеды в колледже, и вино вам приходилось покупать на стороне?
– Да. Обычно нам доставалась жуткая огненная вода. Отец, умный человек, снабжал меня сам.
– Так вот, мы поставили колледж в положение великодушного отца. Теперь каждый студент имеет право дать у себя в комнатах два обеда в триместр с кухни колледжа, и даже больше, если обратится с такой просьбой и предоставит уважительную причину. Мы заботимся о том, чтобы у них был хороший обед по умеренной цене, и студентам это нравится. Думаю, теперь во всём колледже не найдётся и троих, которые задолжали трактирам. И вино им мы тоже отпускаем из погребов колледжа.
– Вот это то, что я называю здравым смыслом. Конечно, это удобно. И все они обращаются к вам?
– Почти все. Они прекрасно знают, что больше нигде не найдут такого вина за такую цену.
– Они расплачиваются с вами наличными?
– Обеды и вино записывают на их бэтл-счета, и они оплачивают их раз в триместр, так же, как своё питание.
– Наверное, их счета раздуваются до огромных размеров.
– Да, но бэтл-счета им подают в начале триместра, когда денег у них достаточно. Кроме того, все они знают, что бэтл-счета должны быть оплачены обязательно. В каком-то смысле это самое лучшее, что когда-либо было сделано в колледже Св. Амвросия. Понимаешь, это убивает многих зайцев. Это удерживает студентов в пределах колледжа, уменьшает их наиболее нежелательные счета в трактирах и кондитерских, способствует тому, чтобы они не отравились, приучает регулярно оплачивать свои счета, показывает им, что мы хотим, чтобы у них была возможность жить как джентльмены…
– А вам, донам, даёт возможность знать, чем они занимаются и сколько тратят на развлечения.
– Да, и для них это очень полезно. Они знают, что, пока они ведут себя как джентльмены, мы ни во что вмешиваться не будем.
– Что ты, я не возражаю. Так это тоже твоих рук дело?
– Нет, это было совместное предприятие. Всё это мы измыслили в преподавательской, а потом казначей поговорил об этом с президентом. Тот пришёл в ярость и сказал, что мы хотим дать санкцию колледжа позорной роскоши и расточительству. К счастью, у него не было власти остановить нас, а теперь мы его убедили.
– Похоже, богиня здравого смысла слетела в колледж Св. Амвросия. Теперь, Джек, когда всё здесь начало идти по-твоему, ты отсюда никогда не уйдёшь.
– Как раз наоборот, я собираюсь остаться в Оксфорде самое большее на год. Я занимаю должность наставника уже почти три года, пожалуй, этого хватит.
– Ты уверен, что это правильно? Кажется, ты нашёл своё место в жизни. Тебе любишь эту работу, а работа любит тебя. Ты приносишь здесь большую пользу. Через пару лет ты станешь президентом, можешь не сомневаться. Я бы сказал, что тебе лучше остаться в Оксфорде.
– Нет. Через год-два я буду здесь уже не нужен. Что здесь нужно, так это постоянный приток свежей крови.
– В общем-то, да. Но люди, которые могут принимать участие в занятиях студентов и направлять их в нужное русло, попадаются не каждый день. И потом, для человека, у которого здесь есть работа, которая подходит ему так, как тебе – твоя, Оксфорд, должно быть, очень приятное место для житья.
– Достаточно приятное во многих отношениях. Но ты, кажется, забыл, как сам на него сетовал.
– Да, потому что мне так и не удалось попасть здесь в нужную струю. Но если бы я получил отличие первой степени и стал членом колледжа, думаю, мне бы здесь вполне нравилось.
– Наоборот, от этого только хуже. Пока ты студент, ты можешь благородно негодовать по поводу пороков Оксфорда, во всяком случае, по поводу тех, в которых сам не замешан, и в особенности таких, как лизоблюдство и поклонение деньгам, а это наиболее распространённые и позорные наши прегрешения. Но когда ты сам член колледжа, это совсем другое дело. Они становятся тяжким бременем, от которого сердце на части разрывается.
– Послушай, Джек, мы сегодня с тобой как будто поменялись ролями. Надо же, вздумал ругать Альма Матер! Да я сам про неё никогда хуже не говорил! Во всяком случае, лизоблюдства и поклонения деньгам полно и в любом другом месте.
– Да, но в других местах от этого сердце так не разрывается. Как подумаешь, каким великим центром учёности и веры должен быть Оксфорд, и что его высочайшей образовательной целью должно быть как раз освобождение всех нас от лизоблюдства и поклонения деньгам, а потом как посмотришь без розовых очков на то, что здесь творится, то иной раз на тебя навалится такое холодное свинцовое отчаяние, с которым очень тяжело бороться.
– Мне жаль, что ты так говоришь, Джек, потому что всё-таки это место нельзя не любить.
– Богу известно, что я люблю его. Если бы не любил, меня бы не волновали его недостатки.
– Да, лизоблюдство и поклонение деньгам – это плохо, что и говорить, но не это было самым худшим, во всяком случае, в моё время. То, чем мы пренебрегали, было ещё хуже, чем то, чему мы поклонялись.
– Ты имеешь в виду отсутствие почтения к родителям? Да, пожалуй, это то, что лежит в корне ложного поклонения. Свято место пусто не бывает.
– И отсутствие почтения к женщинам, Джек! Вот это, по-моему, хуже всего.
– Наверное, ты прав. Но и это ещё не всё.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что мы должны почитать Бога, прежде чем сможем почитать родителей или женщин, или искоренить лизоблюдство и поклонение деньгам.
– Да, но справедливо ли относить этот грех на счёт Оксфорда? Право же, христианства здесь больше, чем в большинстве других мест, хотя бок о бок с ним произрастают совсем другие вещи.
– Большая часть оксфордского христианства – это вера в мёртвого Бога. Вот, этого я никому, кроме тебя, ещё не говорил, но нам нужно выбираться из этой трясины. Не думай, я не отчаиваюсь. Мы ещё сможем с этим справиться, но это будет болезненным делом – избавиться от уютной религии, в которую мы закутаны с головы до ног, и о которой так приятно побеседовать за стаканчиком вина. Это работа для наисильнейших и наимудрейших.
– И всё же ты подумываешь об уходе?
– На то есть и другие причины. Когда-нибудь я тебе о них расскажу. А теперь давай обратимся к другим материям. Как у тебя прошёл этот год? Ты пишешь так редко, что я совершенно не в курсе твоих дел.
– О, примерно так же, как предыдущий.
– Так ты, значит, по-прежнему вроде тех, кто пришёл к Давиду*?
 
* ср. «И вышел Давид оттуда, и убежал в пещеру Адолламскую, и услышали братья его и весь дом отца его, и пришли к нему туда.
И собрались к нему все притеснённые и все должники и все огорчённые душею, и сделался он начальником над ними; и было с ним около четырёхсот человек». Ветхий Завет, 1-я Книга Царств, 22:1-2, Синодальный перевод.
 
– Нет, долгов у меня нет.
– Но ты «огорчён душею»?
– Примерно так же, как и ты тут, Джек. Впрочем, я не считаю, что удовлетворённость – это добродетель, пока ещё есть, что исправлять. Кто может чувствовать себя не огорчённым, когда существуют хлебные законы, доведённые до отчаяния бедняки, разведение дичи в имениях? Лагерь Давида в любом случае лучше лагеря Саула.
Харди встал, открыл ящик и вытащил оттуда пачку газет, в которых Том узнал номера «Уэссекс Фримэн». Ему стало неловко, когда его друг снова сел и начал их просматривать.
– Видишь, что у меня тут есть, – сказал он.
Том кивнул.
– Так вот, тут есть некоторые статьи, по поводу которых мне хотелось бы тебя кое о чём спросить, если не возражаешь.
– Нет, продолжай.
– Вот, например, для начала. Всё я читать не буду. Ну-ка… ага, вот то, что я искал, – и он начал читать. – «Слушая землевладельцев, которые правят нашей страной, можно подумать, что и прекрасные зелёные поля, и густые леса, и вечные холмы, и реки, что текут между ними, – всё это было создано с единственной целью служить их вожделеющей жадности и низкому тщеславию, чтобы они могли и дальше влачить свои жалкие пародии на жизнь, от колыбели из шёлка и кружев до гроба, сверкающего гвоздями с серебряными шляпками и украшенного лживым гербом, жать там, где не сеяли, собирать то, чего не разбрасывали, делать хомер маленьким, а ефу большой*, чтобы можно было продавать бросовую пшеницу…
 
«…хомер маленьким, а ефу большой…» – хомер и ефа –  упоминаемые в Библии древнееврейские меры объёма. Ефа равнялась 0,1 хомера. (См. Ветхий Завет, Книга Пророка Иезекииля, 45:11).
 
– Хватит, Джек. За какое число эта газета?
– За прошлый июль. Так это твоё?
– Да. И я признаю, что это слишком резко и односторонне. Я вообще уже больше не пишу, хватит тебе этого? Я и для самого себя ещё не во всём разобрался. Но всё равно, я не стыжусь того, что писал в этой газете.
– В таком случае, мне больше нечего сказать, кроме того, что я от всего сердца рад, что ты пока оставил это занятие.
– Но послушай, старина, откуда у тебя эти газеты, и как ты узнал, что это мои статьи?
– Мне их прислали. Давай я их сожгу, или ты хочешь взять их себе? Больше мы о них говорить не будем.
– Конечно же, сожги их. Наверное, тебе прислал их кто-то из друзей?
– Наверное, – Харди молча продолжал жечь газеты, а Том наблюдал за ним, и вдруг его осенило.
– Послушай, Джек, – сказал он некоторое время спустя, – сдаётся мне, я знаю, что это за друг.
Харди слегка поморщился и стал с удвоенным усердием жечь газеты. Том смотрел на него, улыбаясь, и раздумывал, что бы предпринять дальше, теперь, когда он так неожиданно поменялся ролями со своим ментором, и тут часы пробили двенадцать.
– Ого! – сказал он, поднимаясь. – Пора мне уже отсюда выкатываться, а то старый Копас уйдёт спать. Возвращаясь к тому, с чего мы начали – как только Ист и Гарри Уинбурн вернутся, у нас в Инглборне будут кое-какие радостные события. Надеюсь, что свадьба состоится, и ты приедешь и совершишь для нас обряд бракосочетания, правда?
– Ты имеешь в виду, для Пэтти? Конечно, приеду.
– Да, сдаётся мне, что тебе будет приятно посетить те места. Доброй ночи, Джек. От всего сердца желаю тебе успеха, дружище, и надеюсь, что через год ты всё-таки уйдёшь из колледжа Св. Амвросия*.
 
* до 1882 г. члены колледжей не имели права жениться, находясь на должности, поэтому Харди, собравшийся жениться на мисс Винтер, должен был сначала уйти из колледжа.



Глава 46
Из Индии в Инглборн


Если рассматривать знание современной истории как важный элемент культуры, тогда, боюсь, нашим добрым инглборнцам на момент нашего повествования пришлось бы довольствоваться весьма низкой ступенькой на этой лестнице. Да и то сказать, как такое знание могло просочиться до самого основания инглборнского общества, до того слоя, на котором покоились все остальные, – до простого сельскохозяйственного работника, производителя пшеницы и прочих зерновых, заботливого и невозмутимого попечителя и стража молодых бычков, свиней и овец, многие из которых были лучше накормлены и укрыты от непогоды, чем его собственные дети? Хоть знание и всепроникающе, всё же удивительно, что оно вообще не оставило свои попытки проникнуть в Инглборн как совершенно безнадёжное дело.
Что касается периодических изданий, то их количество ограничивалось самое большее полудюжиной еженедельников (не считая «Квартального обозрения»*, которое доктор Винтер выписывал с тех самых пор, как оно начало выходить, но открывал редко). Лондонский журнал, проповедующий ортодоксальные взгляды на церковь и государство, очень респектабельный, но в остальном не имеющий иных достоинств, кроме скуки, получали в доме приходского священника по субботам. Консервативная газета, издававшаяся в графстве, приходила в «Красный Лев», а констебль Дэвид с кузнецом покупали в складчину либеральную газету, с помощью которой вели неравную войну с компанией деревенских сплетников, которые почти каждый вечер собирались в баре вышеупомянутого тористского животного – этого царя зверей, красного по цвету, но самого что ни на есть синего по политическим взглядам. Кроме этих, ещё три-четыре газеты получали окрестные фермеры. Однако, несмотря на скудость этой пищи, её вполне хватало, чтобы удовлетворить все аппетиты; да и то, просветительская миссия этих газет, как правило, заканчивалась, стоило лишь им очутиться за пределами гостиной. Мало кто из работников на фермах, мужского или женского пола, обладал достаточной учёностью и любознательностью, чтобы разбирать по складам их унылые колонки.
 
* «Квартальное обозрение» (Quarterly Review) – ежеквартальное издание консервативной направленности. Выходило с 1809 по 1967 г. Было основано, чтобы противостоять влиянию на общественное мнение либерального журнала «Эдинбургское обозрение» (Edinburgh Review).
 
Ненамного больше знаний передавалось и устным путём, да и как могло быть иначе? Инглборн стоял не на большой дороге, и сообщение между ним и остальным миром было крайне ограничено. Ректор никогда не уезжал из дому; его помощник – очень редко. Большинство фермеров раз в неделю ездили на рынок, где обедали всегда в одном и том же трактире с общим столом за твёрдую плату, обсуждая местную политику, как это было у них заведено, но мало что из этого приносили домой, кроме еды и питья, которые им удавалось тайком унести. Возчик ездил раз в неделю в Ньюбери и обратно, но это был молчаливый человек, главным образом интересовавшийся сбором и продажей масла. Почтальон, который к тому же был глухим, ходил не дальше соседней деревни. Работники время от времени возили товары своих хозяев на рынок и пьянствовали на кухне, или в баре, или в кегельбане какого-нибудь маленького трактира в ближайшем городке, пока лошади отдыхали. За этими исключениями, пожалуй, никто из жителей деревни не отдалялся от неё и на десять миль, и так продолжалось из года в год. Что касается посторонних, то какой-нибудь коробейник или мелкий коммивояжёр появлялись примерно раз в квартал. В течение года несколько юношей и девушек, более предприимчивых, чем их товарищи, могли отправиться в большой мир по собственной воле; а бывало, что какой-нибудь крепкий крестьянский парень или помощник возчика попадался в сети коварного сержанта-вербовщика и принимал шиллинг от Королевы*. Но этих если снова и видели, то очень нескоро. Ежегодные деревенские праздники, праздники урожая да сбор охотников с собаками на инглборнском выгоне – вот наиболее волнующие события, которые тревожили безмятежную поверхность инглборнской жизни; только очень далёкие и слабые отголоски шума и борьбы огромного внешнего мира, войн или слухов о войнах, падениях правительств, противостоянии наций достигали этой маленькой, патриархальной, глухой деревушки.

* шиллинг от Королевы – в XVIII – XIX столетиях британские солдаты и матросы получали шиллинг в день от казны, т.е. от правящего короля или королевы. Принять шиллинг от сержанта-вербовщика значило завербоваться в армию или во флот. Чтобы сунуть этот шиллинг незадачливому парню, вербовщики шли на всевозможные уловки – старались напоить допьяна, а то и бросали шиллинг в кружку с выпивкой. Человек считался завербованным, как только обнаруживал на дне шиллинг.
 
Положение начало меняться с тех пор, как мисс Винтер стала достаточно взрослой, чтобы приглядывать за деревенскими школами. Лёд тронулся, и к настоящему времени приход, безусловно, может похвастаться и регулярно заезжающим туда книготорговцем, и читальней; но в то время Инглборн был похож на один из тех маленьких прудиков, которые подаются порой где-нибудь на склоне холма, с такими заросшими берегами, что до них не добраться ни человеку, ни зверю, а разве что ветрам небесным. Найдя такой прудик, вы можете произвести большой переполох среди населяющих его беззаботных тритонов и лягушек, бросив туда камешек. Произведённый им плеск сам по себе очень мал, а расходящиеся от него кругами волны просто крошечные, но они распространяются по всей поверхности пруда и представляют для лягушек больший интерес, чем норд-вест в Атлантике.
Поэтому приближающееся возвращение Гарри Уинбурна и рассказы о его деяниях на войне и о чудесных вещах, которые он присылал домой, всколыхнули Инглборн до самой глубины. В этом тихом уголке сержант был куда более важной персоной, чем генерал-губернатор и главнокомандующий. Собственно говоря, общее мнение склонялось к тому, что это он каким-то образом стоял во главе всего предприятия, и поэтому Индией, войной и всем, с этим связанным, интересовались лишь настолько, насколько это имело к нему отношение. Эти добрые люди настолько легкомысленно относились ко всему, кроме своего собственного героя, а небылицы, которые вскоре стали о нём рассказывать, были настолько поразительными, что мисс Винтер, устав снова и снова объяснять одно и то же деревенским старушкам без малейшего влияния на приходское общественное мнение, задумала провести в приходской школе лекцию об Индии и войне.
Загоревшись этой идеей, она написала Тому, который был её источником информации по индийским делам, и обратилась к нему с этим предложением. Трудность заключалась в том, что единственным человеком, способным прочитать такую лекцию, был помощник приходского священника мистер Уокер, но он как раз собирался уехать в отпуск на три недели, договорившись с двумя помощниками священников из соседних приходов, чтобы они провели за него воскресные службы. Что же делать? Гарри должен был вот-вот вернуться, поэтому времени терять было нельзя. Не может ли Том приехать сюда сам и помочь ей?
Том не мог, но написал в ответ, что его друг Харди как раз сейчас уезжает из Оксфорда на длинные каникулы и по пути домой с удовольствием возьмёт на себя исполнение обязанностей мистера Уокера на эти три недели, если доктор Винтер не возражает; таким образом, Инглборн и в будние дни не останется без священника, а у неё будет человек, который как никто другой сможет помочь ей использовать историю сержанта для просвещения буколических умов. Это будет тем более кстати, что Харди уже пообещал совершить обряд бракосочетания, который, как она и Том уже договорились, состоится как можно раньше после возвращения индийских героев.
Доктор Винтер с радостью принял это предложение; поэтому после того, как они с Томом расстались в Оксфорде, Харди отправился в Инглборн, где мы его пока и оставим. Том поехал домой, а откуда через несколько дней поспешил в Саутгемптон, чтобы встретить обоих Гарри. Сначала он был потрясён тем, в каком состоянии был его старый школьный товарищ. Ист выглядел бледным и измождённым, и это несмотря на морское путешествие. Одежда висела на нём так, как будто была сшита на человека в два раза больших размеров, и он с трудом ходил, опираясь на большую палку. Но его неукротимый темперамент остался при нём, и он рассмеялся, глядя на вытянувшееся лицо Тома, и заявил, что с каждым днём чувствует себя всё лучше и лучше.
– Если бы ты видел меня в Калькутте, – сказал он, – ты бы запел по-другому. А, Уинбурн?
Гарри Уинбурн сильно изменился и приобрёл тот невозмутимый и уверенный вид, который всегда отличает хорошего унтер-офицера. Готовность повиноваться и приказывать отпечаталась в каждой чёрточке его лица; но ему потребовалось всё его самообладание, чтобы удержать в рамках свой восторг по поводу возвращения домой. Рана его зажила, здоровье за время путешествия восстановилось, и, когда Том увидел, насколько изменились к лучшему его манеры и осанка и как ладно сидит на нём мундир, то сразу почувствовал, что в Инглборне всё скоро наладится, а их с Кэти предсказания и приготовления будут полностью оправданы. Раненым сначала нужно было явиться в Лондон, и все трое туда и отправились. Как только это было сделано, Гарри Уинбурна немедленно отослали в Инглборн. Сначала он отказывался, прося, чтобы ему позволили остаться с капитаном, пока тот тоже не сможет поехать в Беркшир. Но к этому времени он уже слишком привык к дисциплине, чтобы не повиноваться прямому приказу, к тому уже его утешили уверения Тома, что он не оставит Иста и будет делать для него всё то, что раньше делал сержант.
Три дня спустя, когда Ист и Том сидели за завтраком, была получена короткая записка от мисс Винтер, в которой говорилось о прибытии Гарри – как его встретили колокольным звоном, как мистер Харди прочитал на следующий день замечательную проповедь с использованием его истории в качестве примера; и, самое главное, как Пэтти согласилась принять его предложение, и их имена в первый раз огласили в церкви*. Так что чем скорее они приедут, тем лучше, потому что очень важно не терять времени, чтобы не дать старым распрям и разногласиям снова вырваться наружу. Прочитав это письмо и поразмыслив, Ист решил отправиться в Инглборн немедленно, а Том – сопровождать его.
 
* в первый раз огласили в церкви – по правилам перед заключением брака имена жениха и невесты должны были оглашать во время воскресной службы в приходской церкви три воскресенья подряд. Если жених и невеста жили в разных приходах, оглашение (the banns) должно было происходить в обеих церквях. При этом присутствующим предлагалось назвать препятствия к заключению данного брака, если таковые существовали и были им известны. К препятствиям относился уже заключённый ранее брак, данный ранее обет безбрачия, недопустимая степень родства, отсутствие согласия на брак жениха или невесты. В Англии начиная с 1753 г. брак без оглашений считался недействительным, исключением являлась покупка брачной лицензии (marriage licence). Такую лицензию имели право выдавать за определённую плату епископы и архиепископы. При наличии лицензии ждать оглашений было не нужно.
 
Существовал один человек, для которого возвращение Гарри и его предстоящая свадьба служили источником ничем не замутнённой радости и торжества, и это был констебль Дэвид. Он всегда был искренним другом Гарри, стоял за него горой, когда на него ополчились все уважаемые люди в приходе, и предсказывал, что деревня ещё будет им гордиться. И теперь, когда Дэвид смотрел, как Гарри в мундире шагает по улице вместе со своей милой – предмет восхищения всей деревни, он чувствовал себя так, как будто вырос на дюйм. Но к бескорыстной радости за своего молодого друга, которую испытывал Дэвид, добавлялось ещё одно маленькое удовольствие личного порядка. С тех самых пор, как Гарри начал ухаживать за Пэтти, Дэвид очутился в ложном положении по отношению к старому Саймону, садовнику ректора, и страдал из-за этого. Он всегда помнил о необходимости поддерживать хорошее настроение старика ради Гарри, и, чтобы иметь возможность время от времени замолвить доброе слово за своего любимца, позволял старому Саймону смотреть на себя свысока, навязывать своё мнение и читать морали даже по вопросам, касающимся цветов и пчёл. Это было тем более унизительно для Дэвида ещё и из-за нетерпимого торизма Саймона, против которого восставала вся душа констебля, за исключением разве что вопроса о церковной музыке. В этом их мнения совпадали, но и тут Саймон умел быть неприятным. Он считал Дэвида виноватым во всех произошедших переменах и обвинял его в том, что он уступил там, где уступать не следовало. Только стена отделяла сад ректора от небольшой полоски земли Дэвида, где он проводил всё своё свободное время, пока с наступлением сумерек не отправлялся в бар «Красного Льва», чтобы выпить свою ежедневную пинту пива и выкурить трубку. Так что эти двое постоянно находились в пределах слышимости друг от друга, и Саймон в былые времена редко пренебрегал возможностью испортить настроение своему многострадальному соседу.
Но теперь Дэвид снова стал свободным человеком и решил при первой же возможности дать это понять Саймону и, как он это называл, расквитаться с ним. При взгляде на старого садовника можно было подумать, что он толстокож как носорог. Но, похоже, он каким-то образом почувствовал, что соотношение сил изменилось, и уже не стремился побеседовать с Дэвидом так сильно, как раньше. Теперь у него находилось очень мало дел в той части сада, которая примыкала к владениям констебля. А уж если приходилось там работать, то он выбирал такое время, когда Дэвид, скорее всего, будет занят, или даже брал на себя труд сначала убедиться, что его нет дома.
Рано утром в День середины лета старый Саймон прислонил приставную лестницу к стене на границе между участками, чтобы «полечить» фруктовые деревья, понадеявшись на приходское собрание, на котором требовалось присутствие констебля. Но он успел довести свои манипуляции только до половины, когда Дэвид вернулся и, заметив над стеной верхушку лестницы и голову Саймона, отложил все свои дела и спустился в сад.
Саймон продолжал свою работу, в ответ на приветствие соседа он только дёрнул головой и что-то буркнул.
Дэвид снял сюртук, вытащил нож для обрезки деревьев и, расположившись неподалёку от своего недавнего притеснителя, тут же открыл огонь:
– Так ты, значит, дал своё согласие?
– Дал, не дал, какая разница. Она уже взрослая, может поступать как ей вздумается.
– Но ты всё-таки его дал?
– Ну, дал, если тебе так надо знать, – сказал Саймон несколько сварливо, – и что теперь?
– Значит, верно мне сказали, – заметил Дэвид с внятным смешком.
– Чего смеёшься?
– Да вот подумал, как люди меняются. Помнишь, что ты говорил про Гарри? Не то чтобы я сильно ценил твоё мнение, разве что насчёт картошки. Но ты ведь сколько раз говорил, что он кончит виселицей.
– Может, ещё и кончит, – ответил Саймон. – Я-то ему плохого не желаю и зла не держу, но ведь есть и другие, те, что заявляли на него.
– Если кому тут и держать зло, так это ему. Очень ему нужно твоё прощение.
– Может, и не нужно. А только заявляли на него или нет?
– Что ты имеешь в виду – заявляли?
– А ордер на арест, который на него выписали вместе со всеми остальными, ну, которых выслали в колонии после того дела у фермера Тестера.
– Ну, их ему теперь бояться нечего. Я слыхал, как об этом трактовали на судебной сессии, когда был там лет двадцать тому назад.
– Может, и трактовали. Да только, если они захотят его засудить, что им помешает? Вот что мне хотелось бы знать.
– А то, что называется законом об исковой давности, – гордо сказал констебль.
– Это из Библии, что ли?
– При чём тут Библия? Хотя и в Библии тоже что-то такое есть, – сказал констебль и на мгновение прекратил свою работу, чтобы подумать. – Помнишь, там был такой год, когда всю землю нужно было отдать тем, кому она раньше принадлежала, а долги простить*?
 
* «В седьмой год делай прощение». (Ветхий Завет, Второзаконие, 15:1, Синодальный перевод).
 
– Да, что-то такое припоминаю.
– Так вот, в этом законе об исковой давности говорится, что если кто-то был на войне и вообще родине служил, то после этого все обвинения с него снимаются, кроме только убийства. Вот убийство ничто не снимет.
– Оно и правильно. Да, видать, ты закон этот знаешь. А меня вот мисс зовёт.
Тут голова старого Саймона исчезла из виду, он спустился с лестницы и отправился на зов своей молодой хозяйки не без удовольствия от того, что его страхи относительно безопасности будущего зятя развеял такой выдающийся авторитет по юридическим вопросам, как констебль. К счастью для Гарри, ему не пришлось проверять на себе истинность этого закона констебля. Молодой Вурли тогда находился в Лондоне. Старый Тестер был прикован к постели целым букетом болезней, вызванных его скверным образом жизни. Из-за болезни он стал ещё более жестоким и деспотичным, чем обычно, но не мог принести большого вреда за пределами своей комнаты. Его никто не навещал, а несчастная работница, которая за ним ухаживала, была слишком запугана, чтобы рассказывать ему о том, что делается в приходе. Больше возобновлять судебное преследование Гарри было некому.
Дэвид возился со своими пчёлами и цветами до тех пор, пока не вернулся старый Саймон и не забрался опять на свою лестницу.
– Так ты ещё тут? – спросил он, как только увидел Дэвида.
– Да. А что, есть новости?
– Новостей сколько угодно. Этот капитан, у которого Гарри служил, и молодой мистер Браун приезжают завтра и уже сняли для себя весь «Красный Лев». А ждать, пока пройдут оглашения, они не желают, так что решили покупать лицензию на субботу. Разве ж это прилично, я вас спрашиваю?
– Лучше покончить с этим поскорее, – сказал констебль.
– Потом им ещё понадобилось, чтоб вся церковь была убрана цветами, а откуда ж им ещё взяться, как не с моих клумб? И как только люди в наше время с цветами обращаются, это ж просто позор какой-то, разбрасываются ими направо и налево, как будто сами их выращивали.
– Позор самый настоящий, – сказал Дэвид, который был полностью солидарен с Саймоном в вопросе о цветах. – Я слыхал, что у молодого сквайра Вурли их подают на стол заместо еды.
– Да что ты! А я вот говорю, что это самый настоящий папизм, а мисс только смеётся.
Констебль с серьёзным видом покачал головой и ответил:
– Это всё мистер Уокер сбивает её с толку. Как только он здесь появился со своим орг;ном и со своим пением, так и началось.
– Да и на кафедре он не очень-то хорош, а очень даже так себе, этот мистер Уокер, – поддакнул Саймон (такой гармонии между ними не было уже много лет). – По сравнению с этим новым, что сейчас за него, о нём и говорить-то не стоит. Уж тот прямо до печёнок пробирает.
– Что есть, то есть. Каких только чудных вещей он нам ни нарассказывал вчера вечером, и про индийцев, и про войны.
– Да, слова у него так и льются, всё равно как помои в свиное корыто.
– Жаль, ты не слыхал, как он про битвы рассказывал. Как её… не вспомню названия…
– Да на что они мне, названия эти, – перебил его Саймон. – Хоть они и поднимают из-за этого столько шума, мне-то что. Пусть говорят что хотят, а всё равно эта война с чернокожими совсем не то, что были войны в прежние времена, вот хотя бы та, когда мы дрались с французами.
– Да, не то. Но рассказывал он отменно. А ты заметил, что у них с молодой хозяйкой…
– И ничего там особенного нету. У меня и так работы хватает, куда мне ещё за женщинами смотреть. Не моё это дело, да и не твоё тоже.
Дэвид как раз готовил достойную отповедь в ответ на этот упрёк за любопытство от старого слуги семейства Винтеров, но тут как раз жена позвала его в дом, потому что пришёл клиент, а когда он снова освободился, Саймона уже не было.
На следующий день приехали Ист и Том и заняли «Красный Лев», и вскоре весь Инглборн был в лихорадке приготовлений к свадьбе. Ист был человеком, который ничего не делает наполовину, и, с помощью и поддержкой мисс Винтер, Харди и Тома, он организовал множество праздничный затей. У школьников в этот день должен был быть полный выходной и, выполнив свои обязанности по разбрасыванию цветов в церкви и участию в свадебной процессии, они должны были угощаться в палатке, поставленной на выгоне дома ректора, а после обеда у них должны были быть игры с призами и чаепитие с пирогом. Звонари, старые товарищи Гарри, должны были получить по пять шиллингов на брата, а потом для них должен был состояться крикетный матч, а после него обед во втором деревенском трактире, на котором должны были присутствовать и остальные старые друзья Гарри, все, кого он захочет пригласить. Для стариков и старушек стол должны были накрыть в деревенской школе, а Том и Гарри должны были принимать избранное общество фермеров и лавочников в «Красном Льве», в то время как в баре этого заведения должны были наливать всем желающим за счёт капитана. Некоторые из этих всеобъемлющих приготовлений встретили значительные возражения со стороны мисс Винтер. Но, посоветовавшись с Харди, она уступила с условием, что отпуск пива в обоих трактирах будет происходить под присмотром констебля Дэвида, который, со своей стороны, пообещал, что закон и порядок на празднике будет поддерживаться и охраняться.
– Понимаете, мисс, в конце концов, это ведь только один раз, – сказал он. – И так они лучше запомнят то, что им рассказывали про индийцев и про всё остальное.
Так что капитан и его сообщники, заполучив себе в союзники констебля,  взяли верх, и Инглборн, дивясь самому себе, приготовился ко всеобщему празднеству.



Глава 47
Свадьба


Е-щё о-дин про-пал,
Е-щё о-дин про-пал.
 
Колокольня тряслась и содрогалась, когда трезвон колоколов, то весёлый, то насмешливый, то жалобный, летел из её узких окошек прямо в объятия ласкового юго-западного ветерка, игриво обвевавшего старую серую инглборнскую церковь. Ветерок тут же подхватывал перезвон и, забавляясь, уносил его вдаль, за дом приходского священника и деревенскую улицу, за фермерские усадьбы и волнующееся поле созревающей пшеницы, за тучные пастбища, заливные луга и высокие шепчущиеся леса помещичьей Усадьбы, катил его дальше, вверх по склону холма, через купу сосен на вершине Соколиного Уступа, пока, наконец, звон не замирал над дикими просторами общинной земли вдалеке.
Звонари горячо взялись за дело. Такого колокольного звона в Инглборне не слыхали с самого окончания великой войны. Не довольствуясь обычным звоном для такого случая, они возвращались на колокольню ещё один раз, а потом и ещё раз после обеда, отдав должное приготовленному для них угощению. Снова и снова с колокольни раздавался свадебный звон в честь их бывшего товарища:
 
Е-щё о-дин про-пал,
Е-щё о-дин про-пал.
 
Эти не очень-то галантные слова вот уже много поколений подряд приписывались инглборнским свадебным колоколам. Стоило вам хотя бы раз услышать их в звоне – а вы бы услышали их наверняка с помощью какого-нибудь большеротого ухмыляющегося мальчишки, повисшего на церковной ограде, чтобы поглазеть на свадьбу, – и вы уже не могли внушить себе, что на самом деле они говорят что-то другое. Так или иначе, Гарри Уинбурн переносил своё «пропадание» геройски, и в течение всего этого нелёгкого дня выполнял свой долг так, как это и положено жениху унтер-офицерского звания. Единственная часть организованного капитаном представления, против которой он решительно возразил, был намеченный отъезд его и Пэтти в единственной в Инглборне почтовой карете – настоящей, старой и жёлтой – запряжённой парой лошадей. Выслушав ходатайство Гарри по поводу транспорта, Ист в конце концов разрешил им уехать в двуколке, прихватив с собой мальчишку, чтобы было кому доставить её обратно.
Само празднество прошло без сучка, без задоринки, как это бывает в тех случаях, когда устроители праздника вкладывают в него всю свою душу. Дети так наигрались, нарезвились, наелись и напились, что уже к началу вечера впали в состояние полного оцепенения. Обед для фермеров имел несомненный успех. Ист провозгласил тост за здоровье жениха и невесты, затем слово взяли фермер Гроувз и констебль. Дэвид в честь праздника явился в новом синем фраке с металлическими пуговицами, своего собственного неподражаемого покроя. И он, и фермер Гроувз говорили, как лидеры правящей партии и оппозиции Палаты общин в своём обращении в ответ на тронную речь монарха. Невозможно было сказать, которая из речей лучше, а услышавший их посторонний неминуемо пришёл бы к выводу, что Гарри всегда был самым примерным мальчиком и юношей прихода. К счастью, ораторские ресурсы Инглборна этим и исчерпывались, и после этого Ист вместе с большинством гостей переместился на деревенский луг, где крикет был в самом разгаре. Каждая игра длилась очень недолго, поскольку инглборнская молодёжь не отличалась мастерством в этой благородной науке и теряла свои викеты* один за другим с такой быстротой, что Том и Харди успели сыграть с ними два матча и затем удалились почивать на лаврах, а до вечера было всё ещё далеко.
 
* викет (wicket) – три вбитых в землю деревянных столбика с лежащими на них перекладинами. Устоявшейся крикетной терминологии на русском языке не существует. Слово wicket разные источники переводят как «викет», «воротца» или «калитка». Всего викетов два. Задача подающего игрока (bowler) – разрушить викет броском крикетного мяча, задача отбивающего (batsman) – отбить мяч битой и не дать разрушить викет. Очки засчитываются за пробежки между викетами, которые отбивающие делают, пока команда соперников не вернёт отбитый мяч к викету.
 
Старики в деревенской школе угощались говядиной и пудингом под особым присмотром мисс Винтер, а затем неспешно разошлись по домам, чтобы усесться там в самом тёплом уголке, бормоча о прежних временах и о том, как праздновали свадьбу мистера Винтера.
Дэвид, преисполнившись сознанием собственной важности, посвятил себя надзору за отпуском пива, но великое событие этого дня наполнило его таким «молоком человеческой доброты», что никто не обращал внимания на то, что он слегка задирает нос. Ему удалось выполнить эту свою обязанность настолько успешно, что, за исключением пары признанных пьяниц, которые целый день не вылезали из бара «Красного Льва» и умудрились основательно наклюкаться, пьяных больше не было. Короче говоря, это был один из тех редких дней, когда всё идёт так, как надо, и все готовы идти на взаимные уступки и относиться к своему ближнему снисходительно. Крикет постепенно сошёл на нет, и большинство мужчин разошлось, чтобы выкурить трубку и закончить вечер каждый на свой манер. Парни и девушки затеяли игру в «поцелуй в кругу»*, а дети, которые ещё не разошлись по домам, сидели кучками и смотрели на них.
 
* «поцелуй в кругу (kissing in the ring) – старинная английская игра, напоминающая русскую игру «в платочек». Все игроки, кроме одного, становятся в круг и берутся за руки. Водящий с платочком в руках идёт с наружной стороны круга, дотрагивается платочком до каждого играющего и повторяет «не тебе… не тебе…», до тех пор, пока не дойдёт до того, кого выбрал. Тогда водящий говорит «Тебе!» и быстро убегает по кругу. Выбранный игрок старается поймать его или её, что удаётся практически всегда, а поймав, ведёт на середину круга и требует поцелуй. После этого водящий занимает в кругу место выбранного им игрока, а тот становится водящим, и всё повторяется.
 
Мисс Винтер уже куда-то исчезла, а Том, Харди и капитан начинали чувствовать, что их миссия выполнена. Они ушли с луга и направились к квартире Харди, поскольку в «Красном Льве» всё ещё веселились гости, приглашённые Истом.
– Ну и как, по вашему мнению, всё прошло? – спросил он.
– Как нельзя лучше, – ответил Харди, – и, кажется, все они ведут себя вполне благоразумно, так что я даже не думаю, что вечером после закрытия «Красного Льва» мы услышим пьяные песни на улице.
– А ты доволен, Том?
– Ещё бы. Я надеялся, что этот день, наконец, настанет, последние четыре года, а теперь он пришёл и даже уже прошёл, и всё это благодаря тебе, Гарри.
– Благодаря мне? Ну ладно. Можешь благодарить меня сколько угодно.
– Во всяком случае, мне кажется, что у тебя есть все основания быть довольным вторым делом, которое ты сделал в Инглборне, ничуть не меньше, чем первым.
– Так оно и есть. Я только надеюсь, что результат окажется не хуже.
– Ну, в этом сомневаться не приходится.
– Не знаю. Я, видишь ли, верю в доказательство от противного.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну как же, когда ты заманил меня сюда из Оксфорда, и мы умыкнули сержанта из-под носа у властей и нанесли поражение территориальной кавалерии во время той жуткой бури, я думал, что мы с тобой – парочка идиотов и заслуживаем по неделе гауптвахты на брата. А вон как всё хорошо обернулось. А в этот раз мы выступили при полном параде, с развевающимися знамёнами и звоном колоколов, и поэтому…
– Это дело обернётся ещё лучше, почему же нет?
– Если так, тогда давай поскорее сделаем в здешних местах ещё какое-нибудь третье. Я хочу добраться до третьей, превосходной степени сравнения, может быть, тогда и мне самому повезёт. А много ли в здешних местах таких красивых молодых женщин, как миссис Уинбурн? Я нахожу склонность к женитьбе заразительной.
– Есть ещё моя кузина Кэти, – сказал Том, украдкой поглядывая на Харди. – Не думаю, что во всей округе кто-нибудь может сравниться с ней лицом. А ты что скажешь, Джек?
Этот неожиданный вопрос смутил Харди.
– Я пробыл здесь слишком недолго, чтобы судить, – сказал он. – Я всегда считал, что мисс Винтер очень красива. Однако уже семь часов, а мне ещё нужно зайти кое-куда в деревне. Я полагаю, вам следовало бы отдохнуть после такого утомительного дня, капитан Ист?
– А ты что собираешься делать, Том?
– Я тут как раз подумал, а не забросить ли мушку пониже мельницы, там славное местечко.
– А день для этого не слишком ясный?
– Пожалуй, есть немножко. Погода для свадьбы и погода для рыбалки – вещи разные. Только больше ведь делать нечего. Но если ты устал, – добавил он, глядя на Иста, – я вполне могу без этого обойтись. Я останусь с тобой.
– Вовсе нет. Я уж как-нибудь туда доковыляю, лягу на бережку и буду курить сигару.
– Нет, пешком ты, во всяком случае, туда не пойдёшь. Я могу одолжить у констебля его пони, старика Ниббла, это самое спокойное животное на свете. Он будет хоть неделю стоять где угодно, пока я буду удить, а ты – лежать и смотреть. Я пойду и приведу его, подожди две минуты.
– Тогда давайте встретимся в девять часов у меня, выпьем чаю и перекусим, – сказал Харди и отправился исполнять свои пастырские обязанности.
Через какое-то время Том и Ист оказались на берегу ручья. В Инглборне было мало места, пригодного для рыбалки. Замечательный ручей, который в миле ниже по течению, в угодьях Усадьбы, можно было даже назвать речкой, становился чем-то достойным внимания всего лишь на две сотни ярдов выше инглборнской мельницы. В этом месте встречались два маленьких меловых ручейка, и мельники прошлых поколений благоразумно углубили русло и запрудили его так, что их объединённые воды образовали достаточный бассейн. Выше места слияния эти маленькие, заросшие, чистые и извилистые ручейки годились разве что для развлечения маленьких прогульщиков, которые пытались ловить рыбу руками или удить на червя в ямах под берегом, но настоящему рыболову там делать было нечего. Приходская земля оканчивалась оградой сразу за мельничным садом, дальше лежали угодья Усадьбы. Так что в распоряжении Тома было лишь небольшое пространство спокойной воды повыше мельницы и ещё одно пониже. В обычных обстоятельствах этого ему бы хватило, при известной осторожности, чтобы рыбачить до темноты, но, возможно, нервы его были несколько возбуждены событиями этого дня, к тому же Ист сидел рядом и говорил без умолку, так что он прочесал всю доступную воду быстрее, чем обычно. Во всяком случае, солнце ещё не село, а он уже во второй раз добрался до этого искушающего забора. Во владениях мельника рыба была на редкость осторожна, и неудивительно, потому что жизнь у неё, со всеми сетями, снастями и приманками, которые постоянно устанавливал мельник и его помощники, была просто собачья. Так что Том, поймавший пару приличных рыб, единственных, которые ходили в пределах его досягаемости, считал, что ему повезло. Но он не мог не бросать алчные взгляды на чудесную водную гладь ниже по течению, которая вся была покрыта кругами от кормящейся форели.
– Почему бы тебе не перелезть на ту сторону и не поудить там? – спросил Ист, сидевший на берегу. – Не обращай на меня внимания. Мне всё равно будет видно. К тому же даже просто полежать на дёрне в такой вечер само по себе роскошь.
– Не могу. Оба берега с той стороны принадлежат этому типу, Вурли.
– Этому милому домовладельцу нашего сержанта, а также его обвинителю?
– Да, а также тому йомену, с которым вы обменялись выстрелами на вересковой пустоши.
– Чёрт возьми, Том, прыгай через ограду и поймай пару его форелей. Смотри, как они там поднимаются к поверхности.
– Не знаю. Я никогда не был особенно щепетилен насчёт браконьерства, но мне как-то не хочется заниматься этим на его земле. Он мне не симпатичен.
– Наверное, ты прав. Но ты только посмотри. Вон какая огромная поднялась сейчас всего лишь в десяти ярдах от ограды. Думаю, ты достанешь до неё и без нарушения границ чужих владений, если закинешь с того места, где сейчас стоишь.
– Так что, забросить туда?
– Да, и пока ты не заходишь на его землю, это не может считаться браконьерством.
Том не мог противиться искушению и забросил снасть поверх перекладин, которые пересекали ручей от изгороди до изгороди, отмечая границы прихода, так что вскоре приманка оказалась над тем местом, где кормилась крупная рыба.
– Это она поднялась на твою мушку, – сказал Ист, ковыляя к нему в сильном возбуждении.
– Отлично, сейчас я её подсеку. Вот она! Эй, Гарри, бей по воде своей палкой! Гони обратно эту скотину. Чтоб ей пусто было, ты только посмотри на это!
Проглотив крючок, рыба пошла вверх по течению, прямо навстречу своему ловцу, и несмотря на все попытки Иста спугнуть её и заставить плыть обратно, проскочила под уже упоминавшимися перекладинами, обильно украшенными зазубренными гвоздями, чтобы инглборнским мальчишкам неповадно было перебираться по ним через ручей.  За один такой гвоздь зацепилась леска Тома, и воды навеки сомкнулись над двумя прекрасными мушками и шестью футами отличного конического поводка.
Ист громко и весело рассмеялся, а Том, хотя и удручённый, с радостью услышал, что к его другу возвращается былой смех.
– Гарри, старина, здешний воздух идёт тебе на пользу.
– Конечно. Ещё две-три свадьбы и столько же рыбалок, и я буду в полном порядке. И как только у тебя хватило ума забрасывать поверх этих перекладин? Пусть это послужит тебе уроком – не браконьерствуй.
– Вот это здорово! Я ведь только для того и забросил, чтобы тебе угодить.
– Тебе следовало побороть это искушение. Эй, послушай, что ты делаешь?
– Готовлю новую снасть, разумеется.
– Неужто ты собрался на сторону Вурли?
– Нет, не думаю. Попробую ещё разок около мельницы.
– Бесполезно. Ты уже прошёлся там дважды, и я начинаю скучать.
– Так что же мы будем делать?
– Мне хочется взобраться на тот холм и посмотреть на закат. Как он называется? Ну, знаешь, тот, где я ждал тебя тем вечером с лошадьми.
– А-а, Соколиный Уступ! Тогда пошли, я – за.
Том смотал свою удочку, поймал старого пони, и оба друга направились в сторону вересковой пустоши узкими дорожками на окраине деревни.
Ветерок утих, тени удлинились. Не было слышно ничего, кроме стука копыт Ниббла на дёрне, – даже жужжания насекомых, потому что немногочисленная упорная мошкара, всё ещё плясавшая в косых солнечных лучах, которые тут и там падали на дорожку, делала это беззвучно. Им не встретилось ничего живого, кроме случайного жука-оленя, который неуклюже летел вдоль дорожки, как тяжело гружёное каботажное судно, изо всех сил стараясь не врезаться в них. Некоторое время они шли в молчании, которое, наконец, было нарушено Истом.
– Я ещё не успел рассказать тебе о своих планах на будущее.
– Что ты имеешь в виду? Что-нибудь случилось?
– Да. Два дня назад я получил письмо из Новой Зеландии, и оказалось, что я владею там значительной земельной собственностью. Мой двоюродный брат умер, не оставив потомства, и завещал мне всё своё имущество.
– Но ты же не собираешься уехать из Англии?
– Собираюсь. Доктора говорят, что морское путешествие будет мне полезно, и климат там как раз для меня подходящий. Какой мне смысл здесь оставаться? К службе я теперь долго не буду годен. А так я буду получать половинное жалованье и стану предприимчивым земледельцем в стране антиподов. Я говорил с сержантом, и мы решили, что они с женой поедут вместе со мной. Как только я добьюсь его увольнения, а у него закончится медовый месяц, так мы и отправимся. Хорошо бы и ты с нами поехал.
Том едва мог поверить своим ушам, но вскоре обнаружил, что Ист говорит совершенно серьёзно, и у него имеются ответы на любые возражения. Да и то сказать, он мало что мог возразить против этого плана, который вполне соответствовал его собственному настроению. И он не мог не признать, что при данных обстоятельствах план этот разумный, и что Исту и в самом деле лучше ему последовать, если его правой рукой будет Гарри Уинбурн.
– Я так и знал, что ты со мной согласишься, – сказал капитан. – Ну что мне делать дома, бездельничать, получая как раз достаточно, чтобы можно было прожить и вдобавок во что-нибудь вляпаться? А там у меня будет определённое положение и цель, там я смогу приносить пользу и оставить свой след в новой стране. Мы и для тебя приготовим там уютное местечко к тому времени, как голод выгонит тебя из старой доброй Англии. Здесь нет места для бедных и энергичных людей.
– Я думаю, что ты прав, Гарри, – печально ответил Том.
– Я знаю, что я прав. А через несколько лет, когда мы сколотим себе состояние, мы приедем обратно, посмотреть на родину, и, может быть, скупим половину Инглборна и сложим свои кости на старом кладбище возле церкви.
– А если не сколотим?
– Тогда там и останемся.
– Если бы я был сам себе хозяин, пожалуй, я бы тоже поехал. Но я не могу оставить отца и мать и… и…
– Понимаю. Конечно, если твои дела в этом отношении пойдут успешно, то мне больше нечего сказать. Но после того, что ты мне рассказал, я подумал, что ты, наверное, обрадуешься возможности полностью изменить свою жизнь и начать всё заново в новой стране.
– Может, и обрадовался бы. Ещё сегодня утром я сам бы так сказал. Но почему-то этим вечером я чувствую, что надежда куда сильнее, чем была все эти годы.
– Это свадебные колокола всё ещё звучат у тебя в голове.
– Да, и они сняли груз с моей души. Четыре года назад я чуть не причинил величайшее зло, какое только может причинить мужчина, девушке, которая венчалась сегодня утром, и её мужу, отличному парню и самому первому другу, который был у меня в жизни. С тех самых пор я изо всех сил старался это исправить, но вместо этого часто делал ещё хуже. Но сегодня, слава Богу, всё наладилось, и я чувствую себя так, как будто бы у меня с шеи цепь свалилась. У них теперь всё в порядке, и, может быть, теперь скоро настанет и моё время.
– Конечно, настанет. Ты обязательно должен представить меня некой молодой леди до того, как я уеду. Я скажу ей, что не теряю надежды увидеться с ней на противоположной стороне земного шара.
– Ну, вот и вересковая пустошь. Какой великолепный закат! Ну, давай, шевелись, Ниббл. Если мы поторопимся, то взберёмся на Уступ, как раз когда солнце спрячется за горизонт.
Древний пони Ниббл, обнаружив, что деваться некуда, успешно преодолел большую часть подъёма. Но его хрипящее и свистящее дыхание возбудило жалость Иста, поэтому, когда они подошли к подножию самого Соколиного Уступа, он спешился и, привязав уздечку Ниббла к кусту утёсника, – совершенно излишняя предосторожность – приступил к подъёму на последний и самый крутой участок с помощью своей палки и сильной руки Тома.
Они останавливались каждые десять шагов, чтобы отдохнуть и посмотреть на закат. Широкая долина внизу лежала в пурпурной тени; стайки пушистых облачков в вышине над их головами и до самого восточного горизонта плыли по морю розового света, а стволы сосен стояли, как колонны рыжеватого пламени.
– Да это почище, чем в Индии, – сказал Ист, заслоняя глаза рукой, чтобы их не слепило зарево. – Какой контраст с тем вечером, когда я был здесь в прошлый раз! Помнишь то жуткое чёрно-синее небо?
– Ещё бы! Помню как кошмар. Эй, а это ещё кто?
– А это как бы не пастор и мисс Винтер, – ответил Ист, улыбаясь.
И правда, это они стояли рядом на самом краю холма, за соснами, ярдах в десяти от новых пришельцев, и смотрели на закат.
– Слушай, Том, вот и ещё один добрый знак, – прошептал Ист. – Может, нам лучше отступить?
Прежде чем Том успел ответить или на что-нибудь решиться, Харди повернул голову и заметил их, а потом повернулась и Кэти и покраснела, как облака у неё над головой. Всем стало неловко. Том, запинаясь, пробормотал что-то насчёт того, что они зашли сюда случайно, а потом, изо всех сил стараясь притвориться ни о чём не подозревающими, они с Истом стали распространяться о красоте здешнего вида. Свет стал меркнуть, облачка поменяли цвет с нежно-розового на серый, загорелась вечерняя звезда, и когда часы в Инглборне пробили девять раз, они повернулись и стали спускаться с холма.
Кэти пошла с Томом, а Харди помог капитану спуститься с крутого склона и снова сесть на Ниббла. Они оказались немного впереди. Тому очень хотелось заговорить со своей кузиной, но он не знал, с чего начать. Наконец Кэти сама нарушила молчание:
– Мне так досадно, что это случилось!
– Правда, дорогая? А вот мне – нет, – сказал он, пожимая ей руку.
– Я хочу сказать, что это выглядит так, как будто бы я встретилась там с мистером Харди нарочно. Что подумает обо мне твой друг?
– Ничего плохого он не подумает.
– Нет, в самом деле, Том, объясни ему, прошу. Это вышло совершенно случайно. Ты же знаешь, что мы с Мэри всегда приходили на Соколиный Уступ ясными вечерами.
– Да, дорогая, я хорошо это знаю.
– И сегодня я целый день так много думала о вас обоих, что ноги сами меня туда понесли.
– И обнаружила там Харди? Неудивительно. Я бы сам каждый вечер приходил туда смотреть на закат, если бы жил в Инглборне.
– Нет. Он пришёл уже после меня. Он взобрался короткой дорогой, напрямик, и я не видела его, пока он не подошёл совсем близко. Бежать было уже поздно. Это случилось минут за пять до того, как вы пришли.
– Иногда пять минут стоят целого года.
– Так ты расскажешь своему другу, как это получилось, Том?
– Обязательно, Кэти. А можно мне сказать ему кое-что ещё?
Он посмотрел на неё в надежде получить ответ, и меркнущего света оказалось как раз достаточно, чтобы прочитать его в её глазах.
– Мой долг Соколиному Уступу всё растёт и растёт, – сказал он, шагая дальше среди сумерек. – Благословенные пять минут! Что бы они ещё с собой ни принесли, я всегда буду им благодарен. Смотри, как ровно и ясно горит эта звезда, вон, прямо над церковью. А Мэри, наверное, сегодня на каком-нибудь большом шикарном обеде. Ты скоро собираешься писать ей?
– О да. Сегодня же вечером.
– Тогда напиши ей, что на всей земле нет лучшего англичанина, чем мой друг, Джон Харди. А вот и его квартира. Сейчас мы с Истом будем пить у него чай. Пожелай им доброй ночи, и я провожу тебя домой.



Глава 48
Начало конца


После инглборнских торжеств Том и Ист возвратились в Лондон. Капитан полностью сосредоточился на отъезде в свои владения в южной части Тихого океана и, по мере того как восстанавливались его силы, энергично принялся за приготовления к отплытию и разъезжал в кэбах, покупая сельскохозяйственный инвентарь то по наитию, то под руководством Гарри Уинбурна. Он также закупил некоторое количество книг для своей библиотеки и большое количество шорных изделий. Короче говоря, вокруг него стали плодиться и размножаться пакеты и свёртки всех видов и сортов. Затем настал черёд выбора судна, переговоров с его капитаном относительно сроков, представлений людям, которые приехали из этой колонии или же предположительно что-то знали о ней, и совещаний с ними. В общем, у Иста на руках была куча дел, и чем больше он был занят, тем лучше себя чувствовал и тем жизнерадостней становился.
Том, напротив, находился в более подавленном состоянии духа, чем обычно. Его полуоформившиеся надежды на то, что после свадьбы Пэтти ему тоже улыбнётся удача, начинали таять, а контраст между положением его друга, у которого теперь была чёткая цель в жизни, и его собственной неопределённостью навевал на него меланхолию вопреки всем его усилиям. Теперь, когда он покончил с Оксфордом, отец предложил ему съездить за границу, мотивируя это тем, что ему необходимо сменить обстановку и развеяться, прежде чем впрячься в лямку своей профессии, а также тем, что, по всей вероятности, такая возможность больше никогда ему не представится. Но он никак не мог решиться принять это предложение. Его неудержимо влекло к Лондону, и, хотя у него было мало надежды на то, что случится нечто, способное повысить его шансы, он не мог заставить себя оттуда уехать. Большую часть своего времени, которое он проводил не с Истом, он слонялся по соседству с домом мистера Портера в Белгравии и в других местах, где можно было издали увидеть Мэри, но так, чтобы не встретиться с ней и не быть узнанным, – в своём нынешнем душевном состоянии он этого избегал.
Единственной попыткой сблизиться с предметом своего обожания, которую он себе позволил, было возобновление старой дружбы с Греем, который по-прежнему работал в своей трущобе в Вестминстере. Он сделался большим любимцем миссис Портер, которая всё время старалась залучить его к себе в дом, чтобы как следует накормить, и очень удивлялась, а порой даже почти сердилась из-за мизерных результатов, к которым приводили все её старания проявить гостеприимство. Грей был настолько поглощён своими собственными занятиями, что ему даже в голову не приходило удивляться тому, что он никогда не встречает Тома в доме его родственников. Он не знал и даже не подозревал об истинном положении вещей, так что Том мог совершенно свободно говорить с ним о семье своего дяди и подбирать крупицы сведений, известных Грею, не компрометируя себя и не чувствуя смущения.
Таким вот образом после своего возвращения из Инглборна два старых школьных товарища жили вместе в квартире в Темпле*, очень кстати одолженной Тому одним из его друзей по колледжу (которого отвлекли от штудирования «Комментариев» Стивена** и высоких устремлений к мешку с шерстью***, предложив ему место на борту яхты, отправлявшейся в круиз в Норвегию).
 
* Темпль (Temple) — «юридический» район Лондона. Его название пошло от средневекового ордена рыцарей-храмовников (тамплиеров), поскольку в нём находится Temple Church – церковь XII века, служившая штаб-квартирой этого ордена в Англии. Сейчас, как и во времена Тома Брауна, в Темпле расположены два из четырёх лондонских иннов – юридических корпораций, Иннер-Темпль (The Inner Temple) и Миддл-Темпль (The Middle Temple), а кроме того, многочисленные адвокатские конторы. Том Браун собирался стать юристом, поэтому выбор местожительства не случаен.
** «Комментарии» Стивена – Henry John Stephen, James Stephen. New Commentaries on the Laws of England: (partly Founded on Blackstone). (Генри Джон Стивен, Джеймс Стивен. Новые комментарии к английскому законодательству: (частично основанные на Блэкстоне).
*** мешок с шерстью (woolsack) – большая, набитая шерстью и покрытая красной тканью подушка, которая с XIV столетия по 2006 год была традиционным сиденьем лорда-канцлера в Палате лордов, а также символом этого поста. Значение торговли шерстью в средние века было настолько велико, что шерсть считалась символом процветания Англии. С 2006 г. на мешке с шерстью сидит лорд-спикер Палаты лордов.

Мы снова присоединяемся к нашему герою прекрасным июльским утром. Читатели, наверное, подумают, что, какие бы беды с ним ни приключались, он, во всяком случае, всегда одарён прекрасной погодой; но если прекрасной погоды не будет даже в романах, то где же ещё, скажите на милость, нам её взять? Итак, было прекрасное июльское утро, и на улице уже становилось жарко, когда он отправился в западную часть Лондона. Грей, так и не оставивший надежды склонить Тома к своим взглядам, пока тот жил в Лондоне, не упускал ни единой возможности и неоднократно привлекал его в качестве помощника к своей работе. Он обнаружил, что Том особенно полезен при обучении начаткам крикета старших мальчиков, которых он старался немного организовать и цивилизовать в «Молодёжном клубе» вечером по субботам. Но на то утро, о котором идёт речь, была намечена совсем другая работа.
Одна леди, жившая в восьми или девяти милях к северо-востоку от Лондона и с большим интересом относившаяся к работе Грея, пригласила его привезти детей из его вечерней школы на денёк к ней в имение, и это счастливое событие должно было произойти как раз сегодня. Это было до наступления эры дешёвых экскурсий по железной дороге, поэтому нужны были фургоны для всей компании, и Грею удалось найти филантропически настроенного перевозчика мебели в Паддингтоне, который был согласен доставить их туда за разумную цену. Когда Том прибыл на место, два фургона с тентами и занавесками по последней моде, с лошадями в красивой сбруе и в наушниках с кисточками уже стояли среди толпы возбуждённых ребятишек и почти таких же возбуждённых матерей. Грей как раз строил свои войска и пытался перед отъездом привести маленьких ирландцев, которые составляли почти половину его оборванной маленькой паствы, в какое-то подобие порядка. Постепенно это удалось, и Тому было поручено командование задним фургоном, а сам Грей должен был ехать в переднем. Детей разделили на две части и предупредили, чтобы они не высовывались, а то можно выпасть, – излишняя предосторожность, если учесть, что большинство из них, хотя и не привыкло к поездкам на законных основаниях, зато очень даже привыкло балансировать позади любого транспортного средства, если там торчал хотя бы гвоздь, на котором можно было примоститься так, чтобы не видел возница. Тут все ринулись к фургонам. Грей и Том заняли места у дверей на манер кондукторов, и процессия, громыхая, покатила прочь, среди полного восторга и громкого крика дискантовыми голосами.
Вскоре Том обнаружил, что поддержание порядка среди его паствы требует немалых усилий. Ирландский элемент находился в состоянии дикого возбуждения, и ему пришлось пересадить их поближе к себе, оставив передний конец фургона более спокойным английским ребятишкам. Его очень поразил контраст всей этой компании с инглборнскими школьниками, которых он недавно видел при сходных обстоятельствах. Тех трудно было расшевелить и вдохнуть в них жизнь, а здесь ему только и приходилось, что подавлять излишнюю живость. Так или иначе, фургоны следовали своей дорогой и благополучно доехали до предместий, так что тут и там начали мелькать то живая изгородь, то что-то похожее на деревья, то зелёные поля вдалеке.
Удерживать мальчиков в фургоне становилось всё труднее и труднее, а когда они стали подниматься на холм, и лошади пошли шагом, он уступил их мольбам, открыл дверь и выпустил их наружу, настояв, однако, чтобы девочки остались сидеть на своих местах. Они рассыпались по сторонам дороги, взбирались на насыпи, гоняли свиней и домашнюю птицу до самых дверей их владельцев, рвали самые обыкновенные придорожные сорняки и бежали к нему их показывать и спрашивать, как они называются, как будто это были редкие сокровища. Его поразило полное незнание детьми самых простых вещей. В особенности один маленький мальчик подходил к нему несколько раз и серьёзно спрашивал:
– Скажите, пожалуйста, сэр, это уже деревня?
И когда, наконец, Том признал, что это она и есть, он тут же спросил в ответ:
– Скажите, пожалуйста, а где же тогда орехи?
Одежда большинства ирландских мальчиков стала распадаться на части самым пугающим образом. Грей настоял на том, что ради такого случая они должны выглядеть опрятно, но опрятность эта была поверхностная. Наскоро сделанные стежки расползлись, и они носились вокруг с развевающимися лохмотьями; полосы того, что когда-то было брюками, путались у них в ногах, головы были непокрыты, ноги босы, потому что башмаки, которые их матери взяли ради такого торжественного случая взаймы, они оставили под сиденьями в фургоне. Поэтому, когда процессия достигла нарядных ворот имения, и его подопечные вышли из фургона и повалились на красиво подстриженный дёрн, окаймлявший подъездную аллею, Том испытал примерно те же чувства, что и Фальстаф, когда ему пришлось вести по улицам Ковентри свой оборванный полк*.
 
* Фальстаф, персонаж пьесы У. Шекспира «Генрих IV», навербовал себе в войско оборванцев, а всех, кто мог платить, отпустил за взятки. Однако пройти с этим сбродом через город Ковентри ему было стыдно.
 
Его замешательство скоро прошло, и день, проведённый там, доставил ему большое удовольствие, как и обратная дорога; но, когда они стали подъезжать к городу, его снова стало одолевать чувство неловкости и смущения. Ему хотелось, чтобы их путешествие в Вестминстер уже закончилось, и он надеялся, что у возницы хватит здравого смысла проехать через наименее людные части города.
Поэтому он пришёл в сильное замешательство, когда фургоны внезапно остановились напротив одного из входов в Гайд-парк на Бэйсуотер-роуд. «Что там ещё затеял Грей?» – подумал он, когда увидел, как тот вылезает из фургона, а за ним и все дети. Тогда он вылез сам и пошёл к нему за разъяснениями.
– Я сказал вознице, что не нужно везти нас до самого Вестминстера. Ему тут недалеко до дома, а его лошади сильно устали за день, так что мы здесь выйдем и пойдём пешком.
– Как, через парк? – спросил Том.
– Да, детям это, знаете ли, будет приятно.
– Но ведь они устали, – стоял на своём Том. – Бросьте, с какой стати вам его отпускать, он должен доставить нас обратно.
– Боюсь, что я уже пообещал ему, – ответил Грей, – к тому же, все дети считают, что это будет здорово. Вы же все хотите прогуляться по парку, правда? – спросил он, поворачиваясь к ним, и общий утвердительный хор был ему ответом. Так что Тому оставалось только пожать плечами и выгрузить свой фургон, питая не слишком добрые чувства к Грею за то, что он решил закончить эту экскурсию подобным образом.
Пожалуй, они преодолели уже треть расстояния между Бэйсуотер-роуд и Серпентайном*, когда к нему обратился тонкий тихий голосок.
 
* Серпентайн (the Serpentine) – озеро в Гайд-парке.
 
– Пожалуйста, понесите меня немножко. Я так устала, – сказал этот голос. Он с трепетом обернулся и увидел болезненную, маленькую для своего возраста девочку лет десяти или около того, с большими, умоляющими серыми глазами, очень убого одетую и слегка прихрамывающую. Он уже несколько раз обращал на неё внимание в течение дня, не из-за красоты или грации, которых бедное дитя не имело, а из-за бесхитростной доверчивости и непосредственности. После обеда, когда все они расселись на траве в тени большого вяза и слушали Грея, читавшего рассказ, а Том сидел немного поодаль, прислонившись спиной к стволу, она подошла к нему и спокойно села рядом, опираясь на его колено. Потом он видел, как она подошла и взяла за руку леди, которая пригласила их к себе в имение, и пошла рядом, разговаривая с ней без тени смущения. Вскоре после этого она села на качели, втиснувшись рядом с нарядно одетой дочкой хозяйки, которая, посмотрев с минуту на свою бедную сестрёнку большими округлившимися глазами, спрыгнула на землю и побежала к матери, видимо, по-детски недоумевая, а не дурно ли то, что этот ребёнок носит такую старую и грязную одежду.
Том посмеивался про себя, глядя, как эта Золушка удобно устаивается на качелях на месте вытесненной принцессы, проникся к ней симпатией и стал размышлять о том, как же её воспитывали, что она совершенно не осознаёт различий, налагаемых общественным положением и одеждой. «Кажется, она действительно относится к себе подобным так, как будто бы изучала «Sartor Resartus»*, – подумал он. – Она опровергает всю философию одежды, хотя даже не подозревает о ней. Интересно, если бы представился случай, она села бы на колени к самой Королеве?»
 
* «Sartor Resartus» – «перекроенный портной» (лат.). Роман Томаса Карлайла (Thomas Carlyle, 1795 – 1881). Главный герой романа, Герр Тейфельсдрек, является автором книги «Одежда: происхождение и влияние». И герой, и его книга на самом деле вымышлены. В романе Карлайла создана ироническая характеристика «секты денди». Главный тезис романа – то, что богатство материальное не гарантирует богатства духовного, а достижения прогресса оборачиваются упадком морали и духа.
 
В тот момент он не подозревал, что ещё до конца дня она подвергнет его собственную философию одежды такому суровому испытанию. Весь день она была такой же весёлой и активной, как другие дети, но теперь, когда она повторила свою просьбу: «Вы не понесёте меня немножко? Я так устала!», он посмотрел на неё и увидел, что она еле волочит ноги.
Что было делать? Он и так уже остро ощущал неловкость оттого, что шёл через Гайд-парк в окружении оборванных детей, да ещё с такой потешной фигурой, как Грей, во главе процессии, потому что в своём длинном, порыжевшем чёрном сюртуке прямого покроя тот выглядел так, как будто бы только что вышел из Ноева ковчега. Тома это не так уж сильно и волновало, пока они шли по дёрну в малолюдных частях парка, где не было никого, кроме сторожей, нянь с детьми, лавочников и мастеровых, пришедших сюда прогуляться вечерком. Но теперь перед ними лежала аллея для прогулок в каретах и Гнилой Ряд, и через них нужно было пройти. В это время суток в парке как раз было больше всего народу. Пару раз он был на грани того, чтобы остановить Грея и процессию и предложить сесть и посидеть с полчасика, а дети пока пускай поиграют. К тому времени все начнут расходиться по домам к обеду. Но дети были уже не в состоянии играть, и он поборол это искушение и решил, что, когда они дойдут до самой оживлённой части парка, он будет делать вид, что он тут не при чём, как будто бы попал в эту компанию случайно и не имеет с ней ничего общего. Но если теперь, когда малютка обратилась к нему с этой просьбой, он возьмёт её на руки, то вся надежда на маскировку улетучится окончательно. А если не возьмёт, то сегодня вечером в Гайд-парке не будет большего подлеца и подхалима, чем просвещённый радикал и философ Томас Браун, ни среди молодых джентльменов, совершающих прогулку верхом в Гнилом Ряду, ни среди напудренных лакеев на запятках огромных шикарных карет, которые катились по аллее.
Поэтому он пару раз посмотрел на девочку в нерешительности. И в третий раз она подняла на него свои большие глаза и сказала: «Ну пожалуйста, понесите меня немножко!», и усталое, жалостное выражение её личика решило дело. «Если бы это была Леди Мэри или Леди Бланш*, – подумал он, – я бы взял её на руки сразу же и даже гордился бы этим. Итак, вперёд!» И он поднял её на руки и с отчаянной решимостью пошёл дальше.
 
* т.е. если бы девочка принадлежала к титулованному дворянству.
 
Несмотря на всю свою философию, он почувствовал, что краснеет, и что уши у него горят, когда они подошли к аллее для карет. Она была переполнена. Минуту или две им пришлось стоять и дожидаться, пока можно будет перейти на другую сторону. Он сделал отчаянное усилие полностью абстрагироваться от окружающего видимого мира и прийти в состояние безмятежного созерцания. Но это ему не удалось, и он болезненно ощущал устремлённые на них безжизненно-пристальные взгляды хорошо одетых мужчин, которые стояли, облокотившись на ограду, и насмешливые взгляды изящных леди, сидевших в открытых экипажах и изучавших в лорнеты его, Грея и оборванное сборище вокруг них.
Наконец они перебрались на другую сторону, и он ненадолго вздохнул свободней, потому что теперь они двигались по сравнительно тихой дорожке, ведущей к Воротам Альберта*, и остановились попить у фонтанчика. Потом был Гнилой Ряд и ещё одна остановка среди праздношатающейся публики, а затем новое испытание – аллея для верховой езды, где его чуть не сбили с ног двое его знакомых по Оксфорду. Они закричали ему, чтобы он убирался с дороги, и он чувствовал, как горячая кровь вместе с негодованием пульсирует у него в жилах, когда, не обращая внимания на их окрик, шагал через аллею. Они проехали мимо, и одному пришлось немного свернуть, чтобы с ним разминуться. Узнали они его или нет? Он чувствовал странную смесь безразличия и желания задушить их голыми руками.
 
* Ворота Альберта (Albert Gate) – один из входов в Гайд-парк, созданный в 1844-46 гг. и названный в честь принца Альберта – супруга королевы Виктории.
 
Худшее теперь было позади; кроме того, он начал осваиваться с этой ситуацией, и к нему стал возвращаться здравый смысл. Так что через Ворота Альберта он прошёл со своей оборванной и безостановочно что-то лепетавшей маленькой подопечной на руках, в окружении других детей, и почти не думал о том, что его могут увидеть.
Они благополучно перебрались через Кенсингтон-роуд между омнибусами и каретами и оказались в Белгравии. Теперь, наконец, он полностью оправился от смущения и начал прислушиваться к тому, что рассказывала малютка, как вдруг на одном из перекрёстков его опять заставил вздрогнуть окрик каких-то всадников. По улице была разбросана солома, поэтому он не услышал, как они галопом выехали из-за угла, торопясь домой переодеваться к обеду, и едва не наехали его; им пришлось резко натянуть поводья лошадей.
Компания состояла из одной леди и двух джентльменов, молодого и пожилого, – первый из них был одет по последней моде и имел тот высокомерный вид, который Том ненавидел всей душой. Он-то и кричал, поэтому Том заметил его первым. Вся желчь в нём поднялась, когда он узнал в нём Сен-Клу. Лошадь леди оказалась прижатой к его лошади и начала пятиться. Тогда он взялся за уздечку её лошади так, как будто имел право её защищать. Ещё один взгляд – и Том увидел, что эта леди была Мэри, а пожилой джентльмен на крепкой лошади по другую сторону от неё – мистер Портер.
В следующее мгновение все они тоже его узнали. Он обвёл их пристальным взглядом, заметил, как резко она повернула свою лошадь, чтобы высвободить уздечку из руки Сен-Клу, его наглый взгляд и смущение мистера Портера, а затем, глядя прямо перед собой, пошёл дальше в каком-то сне замешательства и ни разу не оглянулся, пока они не скрылись из виду. Сон уступил место горьким и отчаянным мыслям, приводить которые здесь не стоит. Он опустил девочку на землю у здания школы, резко отвернулся от её матери, бедной вдовы в скудной, но хорошо сохранившейся чёрной одежде, которая ждала ребёнка и хотела поблагодарить его за заботу о нём; ответил отказом на настойчивое предложение Грея выпить чаю и направился на восток. Пока он шагал мимо Вестминстерского аббатства, поднимался по Уайтхоллу и спускался по Стрэнду, переходя через улицы и не обращая никакого внимания на повозки, людей и лошадей, мысли его делались всё горше и отчаянней. Взбешённым кучерам приходилось останавливать лошадей на полном скаку, чтобы на него не наехать, и не один крепкий прохожий с негодованием оглянулся на него после столкновения, которое, как он думал, произошло нарочно или, во всяком случае, с его стороны не было сделано ни малейшего усилия, чтобы этого избежать.
Когда он проходил под окнами Банкетного зала* и мимо того места на Чаринг Кросс**, где в былые времена стоял позорный столб, то проворчал про себя, какая жалость, что прошли времена, когда рубили головы и отрезали уши. Казалось, все жители густонаселённых кварталов по обе стороны Стрэнда столпились на этой улице, чтобы мешать ему и раздражать его. Чем дальше он продвигался на восток, тем гуще становилась толпа, тем шумнее, казалось, двигались фургоны, омнибусы и кэбы, а их количество всё росло. Даже для человека в самом христианском расположении духа толпа, которая ясным летним вечером устремляется на ревущий Стрэнд, как мухи на солнечное окно деревенской бакалейной лавочки, – не самое приятное зрелище. Для него же в тот момент оно было одновременно и угнетающим, и раздражающим, и он проталкивался через толпу по направлению к  Темпль Бар*** в таком дурном расположении духа, какого у него давно уже не было.
 
* Банкетный зал (Banqueting Hall) – единственная сохранившаяся до нашего времени часть Уайтхолльского дворца (Palace of Whitehall), построенная по проекту знаменитого архитектора Иниго Джонса (Inigo Jones, 1573 – 1652) в стиле палладианства (раннего классицизма).
** Чаринг Кросс (Charing Cross) – перекрёсток улиц Стрэнд (the Strand), Уайтхолл (Whitehall) и Кокспур-стрит (Cockspur Street), географический центр Лондона. Чаринг Кросс был местом публичных казней, именно там в 1649 г. был обезглавлен король Чарльз I, а через двадцать лет на том же месте были казнены те, кто подписал ему смертный приговор.
*** Темпль Бар (Temple Bar) – граница между лондонским Сити и Вестминстером, где Флит-стрит (Fleet Street) становится Стрэндом (the Strand). До 1878 г. эта граница обозначалась каменной аркой, спроектированной сэром Кристофером Реном (Sir Christopher Wren, 1632 – 1723). В 1878 г. арку решено было убрать с целью расширения дороги. Однако её не разрушили, а аккуратно разобрали. Впоследствии она была выкуплена богатым пивоваром сэром Генри Мьюксом (Sir Henry Meux, 1817 – 1883), который использовал её как ворота в своём загородном имении в Хертфордшире. В 1984 г. арку опять выкупили, снова разобрали и установили в лондонском Сити в качестве входа на Патерностер-сквер (Paternoster Square). Её открытие для публики состоялось в 2004 г.
 
Когда он вышел из самой узкой части Стрэнда на пространство вокруг церкви Сент-Клемент Дэйнз*, шум улицы на мгновение затих, и его поразил звон колоколов. Он замедлил шаг, чтобы послушать, но тут как раз мимо прогрохотал огромный фургон, так что затряслись дома по обе стороны улицы, и в его грохоте потонули все остальные звуки; а потом он вдруг оказался в гуще толпы, которая кричала и жестикулировала вокруг полисмена, ведущего в участок какую-то женщину. Он протиснулся через толпу, и опять наступило затишье, и до него снова донёсся медленный, нежный, спокойный звон колоколов. Пока он шёл к Темпль Бар, эти звуки доносились до него снова и снова, стоило лишь шуму чуть-чуть стихнуть, и мелодия старого гимна струилась на него из воздуха, как бальзам. Если душе того благотворителя, на пожертвования которого в старые времена колокола церкви Сент-Клемент Дэйнз приспособили вызванивать эту мелодию по много раз в день, позволено в это время парить вокруг шпиля и смотреть, как действует это благодеяние на потомство, то в тот вечер он мог быть доволен. Том прошёл под аркой и свернул к Темплю совершенно другим человеком – смягчившимся и в здравом рассудке.
 
* церковь Сент-Клемент Дэйнз (St. Clement Danes' church) – нынешнее здание церкви  было построено в 1682 г. по проекту знаменитого архитектора сэра Кристофера Рена (Sir Christopher Wren, 1632 – 1723). В мае 1941 г. церковь полностью выгорела изнутри во время немецкой бомбёжки, но была восстановлена. В настоящее время является главной церковью британских ВВС.
 
«Всегда где-нибудь да есть голос, который говорит тебе правильные вещи, нужно только прислушаться», – подумал он. Несколько раз он прошёлся туда-сюда по двору, чтобы в голове прояснилось, а затем обнаружил Гарри Иста, который ублажал себя своей обычной черутой, полулёжа на диване с видом на реку и сады.
– А, вот и ты, – сказал он, подвигаясь, чтобы дать ему место. – Ну, как всё прошло?
– Неплохо. А ты где был?
– В Сити и в доках. Облазил всё наше судно. Настоящий клипер*, просто красавица.
 
* клипер – быстроходное парусное судно с развитым парусным вооружением и острыми, «режущими воду» (англ. clip) обводами корпуса.
 
– Когда отплываете?
– Пока точно не знаю. Думаю, недели через две. – С минуту Ист попыхивал своей сигарой, а потом, поскольку Том ничего больше не сказал, продолжил: – Теперь, когда до отъезда недалеко, я уже не так ему радуюсь. У нас в «Рэге»* с каждым днём появляется всё больше моих товарищей по Индии. И жить с тобой здесь тоже очень приятно. Может быть, тебе это покажется странным, но я совершенно не горю желанием от тебя отделаться.
 
* «Рэг» (the Rag) – офицерский клуб в Лондоне на Сент-Джеймс-стрит (St. James Street). Официальное название клуба – The Army and Navy Club («Армейский и флотский клуб»). Был основан в 1837 г. и существует по сей день.
 
– Спасибо, только не думаю, что тебе это удастся.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что поеду с тобой, если родители позволят, и если ты согласен меня взять.
– Фью! Что-нибудь случилось?
– Да.
– Ты виделся с ней?
– Да.
– Ладно, продолжай, не томи. Значит, я всё же буду ей представлен и перед отплытием побываю на хорошем мальчишнике.
Том смотрел в окно. Ему было непросто подобрать слова.
– Нет. Всё кончено.
– Ты шутишь? – сказал Ист, принимая сидячее положение рядом с Томом. – Откуда ты знаешь? Ты уверен? Что она сказала?
– Ничего. Я не говорил с ней, но всё кончено. Она каталась верхом со своим отцом и типом, с которым она помолвлена. Я слышал об этом дюжину раз, но не верил.
– Как, и всё? Каталась со своим отцом и с кем-то ещё? Но ведь в этом ничего такого нет.
– Нет, есть. Ты бы видел, как он смотрел. И все они меня узнали, но никто даже не кивнул.
– Ну, в этом тоже нет ничего особенного. Это могла быть случайность, а может быть, тебе показалось.
– Нет, не такой я дурак. Впрочем, я не имею права жаловаться и не буду. Я бы мог ещё это перенести, если бы он не был таким хладнокровным мерзавцем.
– Кто, тот тип, с которым она каталась?
– Да. Сердце у него меньше булавочной головки, а её он ей разобьёт. А ещё он скаредная скотина. Она не знает, что он собой представляет, хотя он ухаживает за ней уже больше года. Наверное, они её принудили. Скверное дело, – сказал он, роняя голову на руки, а Ист, сидевший рядом, слышал его прерывистое дыхание и от души сочувствовал, но не знал, что сказать.
– Не стоит она того, Том, – сказал он наконец, – если согласна выйти за такого. Поверь мне, она не то, чем тебе казалась.
Том не ответил, поэтому через некоторое время капитан, решив, что взял верный тон, продолжил:
– Веселей, дружище! На ней свет клином не сошёлся. Помнишь эту песенку, чья она? Кажется, Ловеласа*:
 
* Ловелас (Lovelace) – герой романа в письмах Сэмюэла Ричардсона (Samuel Richardson, 1689 – 1761) «Кларисса», коварный соблазнитель. Хотя эту фамилию следовало бы переводить как «Лавлэйс», она прочно вошла в русский язык именно как «Ловелас». У А. С. Пушкина в пьесе «Каменный гость» и в романе в стихах «Евгений Онегин» это слово встречается в написании «Ловлас».
 
Коль ей не быть уже моей,
Какая разница, кто с ней?
 
Том вскинулся чуть ли не с яростью, но тут же овладел собой и опять уронил голову на руки.
– Не надо говорить о ней, Гарри, ты её не знаешь, – сказал он.
– И не желаю знать, Том, если она тебя бросит. Я лучше на часок оставлю тебя одного. Когда тебе станет полегче, приходи ко мне в «Рэг».
Ист отправился в свой клуб, спрашивая себя, что он может сделать для своего друга – может быть, если вызвать того типа на дуэль, это поможет?
Том, оставшись один, сначала совсем расклеился. Но постепенно стал приходить в себя, сел и написал длинное письмо отцу, в котором признался во всём и попросил разрешения уехать с Истом.



Глава 49
Конец


Моя дорогая Кэти,
я знаю, что ты сильно огорчишься, когда прочитаешь это письмо. Вы двое были моими единственными наперсниками, всегда поддерживали меня и внушали надежду на то, что всё наладится. А после всего, что случилось на прошлой неделе, после замужества Пэтти и твоей помолвки – а это две вещи, которых я желал больше всего на свете, с одним только исключением – я почувствовал, что вот-вот наступит и мой черёд. Не могу сказать, откуда у меня взялась такая уверенность, просто каким-то образом все важные перемены в моей жизни за последние четыре года были так тесно связаны с историей Пэтти и Гарри Уинбурна, что теперь, когда они поженились, я был уверен, что, как только я приеду в Лондон, что-то произойдёт. И я не ошибся. Дорогая Кэти, я едва могу заставить себя написать это. Всё кончено. Я встретил её сегодня на улице. Она ехала верхом со своим отцом и тем человеком, о котором я тебе рассказывал. Им пришлось осадить лошадей, чтобы не наехать на меня, так что я мог хорошенько её рассмотреть, и ошибки быть не может. Я часто пытался заставить себя смириться с тем, что этот чёрный день в конце концов наступит, и быть готовым к этому; но, должно быть, я всё-таки щадил себя, потому что мне не могло бы быть хуже, даже если бы я вообще никогда этого не предвидел. Теперь моё будущее пусто. Я не могу оставаться в Англии, поэтому написал домой, чтобы попросить разрешения уехать в Новую Зеландию вместе с Истом, и я уверен, что теперь, когда родителям всё известно, они согласятся.
Я буду ждать ответа здесь, в городе. Возможно, мне удастся уехать с Истом через несколько недель. Чем скорее, тем лучше, но, конечно, я никуда отсюда не уеду, не повидавшись с тобой и дорогим Джеком. Позволь мне называть его просто Джеком. Единственная мысль, которая ещё приносит мне какое-то удовлетворение, это мысль о вашей помолвке. Это так правильно, а человеку нужно видеть, что хоть что-то идёт правильно, что хоть кто-то получает то, чего заслуживает, чтобы продолжать верить, что справедливость в мире всё-таки есть. И я вижу это и признаю, что она есть, когда обдумываю его историю и свою собственную с тех пор, как мы с ним встретились. Мы оба получили по заслугам, и ты тоже, Кэти, потому что тебе достался самый лучший человек во всей Англии.
Ах, если бы я только мог думать, что и она получит то, чего заслуживает! Если бы я только мог верить, что человек, которого она выбрала, её достоин! Я буду изо всех сил стараться думать о нём лучше. В нём должно быть больше хорошего, чем я когда-либо замечал, а иначе она никогда не согласилась бы на эту помолвку. Но я не в силах здесь оставаться и смотреть на это. Чем скорее я покину Англию, тем лучше. Я посылаю тебе этот пакет, в нём её записки, сухие цветы и другие вещи, которые у меня не хватает духу сжечь. Ты лучше меня сумеешь решить, что с этим делать. Если ты найдёшь возможным сообщить ей это, мне бы хотелось, чтобы она знала, что я отослал всё это тебе, и что, что бы со мной ни случилось в будущем, любовь к ней была опорой и путеводной звездой моей жизни с того счастливого времени, когда вы все гостили у нас на моих первых длинных каникулах. Я был тогда снедаемой самодовольством и эгоизмом игрушкой своих собственных страстей и тщеславных побуждений, а стал – впрочем, неважно, чем я стал. Во всяком случае, если я не скатился вниз окончательно, то только благодаря ей, и она обязательно должна это знать. Не может быть ничего плохого в том, чтобы дать ей понять, сколько добра она сделала, сама того не зная. Пусть Господь благословит и наградит её за это, и тебя тоже, дорогая кузина, за всю твою постоянную любовь и доброту к тому, кто этого совсем не заслужил, но очень за это благодарен.
 
Всегда любящий тебя
Т.Б.

На другой день после постигшего его краха, когда вышеприведённое письмо и то, которое он написал своему отцу с просьбой разрешить ему эмигрировать, были написаны и отправлены, Тому оставалось только делать мужественные, хотя и не очень успешные, попытки стряхнуть с себя давивший ему на плечи груз уныния и решительно направить свои мысли к новой жизни в новой стране. Ист ушёл в доки. В Темпле не было заметно никакого движения. Те, у кого были дела, либо ушли в Вестминстер, либо, не подавая признаков жизни, сидели в глубине своих квартир. Те, у кого дел не было, по большей части отправились развлекаться тем или иным способом в могучем водовороте бескрайнего человеческого моря Лондона. Делать ему было нечего. Единственные два письма, которые он должен был написать, были уже написаны, и он мог лишь сидеть на месте и дожидаться ответов, кое-как убивая время. Чтение давалось ему плохо, но это было, пожалуй, лучшее из того, что он мог придумать. Во всяком случае, он пытался себя им занять, хотя эти занятия то и дело прерывались долгими приступами рассеянности, во время которых, хотя тело его и оставалось в Темпле, сам он оказывался то в ухоженном саду Бартона, то в ореховом лесу под сенью беркширских холмов.
Стук в наружную дверь прервал его грёзы, а окрик мальчишки-газетчика, пришедшего за газетой*, вернул его к действительности и Фиговому двору**. Поэтому он встал, нашёл газету, которую забыл прочитать, и, идя с ней к двери, пробежал её глазами, обнаружив при этом, что сегодня проходит крупный матч на площадке Лорда. Это дало его мыслям новое направление. Он стоял, глядя вслед спускающемуся по лестнице мальчику, и соображал, не стоит ли отправиться туда немедленно.
 
* интересная бытовая деталь – газетчик не только приносил газету, но и забирал её. А ведь, если подумать, очень умно – газеты нужны для того, чтобы узнавать свежие новости, а не для того, чтобы захламлять ими свою квартиру.
** Фиговый двор (Fig-tree Court) – внутренний двор в Иннер-Темпль (the Inner Temple), обязанный своим названием тому, что когда-то в нём росли фиговые деревья (инжир). А ведь Лондон расположен севернее Харькова! Поневоле позавидуешь англичанам с их морским климатом. В 1940 – 41 гг. Фиговый двор был полностью уничтожен во время бомбёжек. Восстанавливать его не стали, воспользовавшись возможностью расширить один из соседних дворов.
 
Там он, по крайней мере, наверняка встретит много своих знакомых. Но мысль о том, что ему придётся встречаться и разговаривать просто со знакомыми, была ещё более неприятна, чем теперешнее одиночество. Он уже повернулся, чтобы снова забиться в свою нору, как вдруг увидел белого бульдога, который тихо поднялся на семь или восемь ступенек лестничного пролёта внизу, а потом повернулся и стал поджидать кого-то.
«Как странно! – подумал Том, глядя на пса. – Похож как две капли воды. Не может быть. Нет, может». И тут он свистнул и позвал «Джек!», и пёс посмотрел на него и завилял хвостом, как будто говоря: «Ладно, иду-иду, вот только дождусь хозяина». В следующее мгновение у подножия лестницы появился Драйсдейл, посмотрел вверх и сказал:
– О, да это ты! Тогда всё правильно. Так ты, значит, узнал пёсика?
– Ещё бы, – сказал Том. – Чтобы я да не узнал собаку или лошадь, с которыми когда-то был знаком!
За то короткое время, которое понадобилось Драйсдейлу и Джеку, чтобы подняться к нему на площадку, перед Томом пронёсся вихрь старых университетских воспоминаний, в которых серьёзное странным образом переплеталось с весёлым, а приятное – с горьким. Ему очень явственно вспомнился тот вечер, когда он впервые осознал своё поведение по отношению к Пэтти, и празднование Дня Поминовения, когда он в последний раз видел Драйсдейла. «Как странно, – подумал он, – что моё прошлое возвращается ко мне именно сейчас. Как раз на следующий день после того, как всё кончилось, появляется человек, с которым я был близок вплоть до того самого дня, когда всё это началось, а с тех пор не видел ни разу. Что это может значить?»
Оба они пожали друг другу руки на верхней площадке лестницы с некоторой долей смущения, а потом прошли в квартиру. Том жестом показал Джеку, что он может занять своё старое место в уголке дивана, и начал его гладить, и пёс всем своим видом и тихим поскуливанием давал понять, что рад возобновлению старой дружбы, – благородная черта, которой так славится эта порода. Драйсдейл упал в кресло и наблюдал за ними.
– Так ты узнал пёсика, Браун? – повторил он.
– Узнал его? Ну конечно. Старый добрый Джек! Как хорошо он выглядит, почти не изменился.
– Да, изменился он мало, разве что стал спокойней и уравновешенней, чего не скажешь о его хозяине. Я очень рад, что ты узнал Джека.
– Иди сюда, Драйсдейл, садись на диван с той стороны, как в старые времена. Ну вот, теперь я могу вообразить себе, что я снова у нас в колледже.
– Клянусь Юпитером, Браун, ты славный парень. Я всегда это говорил, даже после твоего последнего письма. Хотя в нём ты слегка перегнул палку. Я чуть не приехал из Норвегии специально, чтобы с тобой поругаться.
– Ну, тогда я был очень зол на то, что вы с Блейком бросили меня в беде.
– Но ты же получил деньги? Ты так и не подтвердил получения.
– Не подтвердил? А должен был. Да, получил месяцев через шесть. Конечно, мне следовало послать тебе подтверждение, и я был уверен, что так и сделал. Мне очень жаль. Ну, теперь мы в расчёте, и давай не будем больше говорить об этом проклятом векселе.
– Думаю, ты не будешь возражать, если я закурю, – сказал Драйсдейл, разваливаясь на диване в своей прежней позе и вытаскивая портсигар.
– Конечно. Хочешь чего-нибудь выпить?
– Что-нибудь холодненькое было бы кстати.
– Тут в «Радуге»* делают отличный напиток из сидра со льдом. Что ты на это скажешь?
 
* «Радуга» (Rainbow) – вполне реальное заведение. Это вторая по счёту кофейня, появившаяся в Лондоне. Открыл её Джеймс Фарр (James Farr) в 1657 г., и располагалась она по адресу Флит-стрит (Fleet Street), 15. В викторианских путеводителях по Лондону «Радуга» описывается как место, где можно получить хороший завтрак, обед и ужин за разумную цену.
 
– Звучит трогательно, – сказал Драйсдейл. Поэтому Том сбегал на Флит-стрит, чтобы заказать напиток, и вернулся вместе с официантом, который нёс коктейль. Драйсдейл сделал длинный глоток и причмокнул.
– Да, это нечто, – сказал он, передавая кружку Тому. – Наверное, это юристы научили здешних трактирщиков таким штучкам. А здесь и вправду можно представить себе, что ты снова в колледже, когда смотришь из окна на этот двор. Если бы это место было не такое глухое и уединённое, я, пожалуй, и сам бы снял здесь квартиру. Как ты сюда попал?
– Это квартира одного моего друга, который сейчас в отъезде. А вот ты-то как сюда попал?
– Что значит – как, по Стрэнду, в кэбе.
– Я имею в виду, как ты узнал, что я здесь?
– Грей сказал.
– Как! Грей, который был с нами в колледже Св. Амвросия?
– Да. Что тебя удивляет?
– Я не знал, что ты знаком с Греем.
– Я и не знаком. Но этот дородный пожилой субъект, с которым я встретился вчера вечером – думаю, это твой крёстный отец – сказал мне, где найти Грея, и что он знает твой адрес. Так что я заглянул к нему сегодня утром в ту собачью конуру в Вестминстере, в которой он живёт. Представляешь, он не узнал Джека.
– Но кого, скажи на милость, ты подразумеваешь под моим крёстным отцом?
– Видно, лучше рассказать тебе всю историю с самого начала. Вчера вечером я сделал то, что делаю нечасто – отправился на большое званое чаепитие. Разумеется, там была давка, и ты сам понимаешь, какая стояла жарища – сейчас, в разгар лета, да ещё со всеми этими восковыми свечами и газовыми светильниками и уймой народу в каждом углу. У меня хватило глупости пройти в комнаты, так что путь назад был отрезан, и мне ничего больше не оставалось, как пробираться дальше. Наконец, я добрался до задней комнаты, которая была не так уж и набита. Там в нише было окно, выходившее на балкон с видом на маленький садик. Я вышел на балкон и разговаривал с девушкой, у которой хватило здравого смысла предпочесть прохладу. Через какое-то время я услышал внутри голос, показавшийся мне знакомым. Потом я услышал название – колледж Святого Амвросия, потом – твоё имя. Конечно, я стал прислушиваться, я просто не мог иначе. Говорили прямо за окном, в нише, не более чем в пяти футах от нас, так что я слышал почти каждое слово. Дай-ка кружку, у меня от этой говорильни в горле пересохло.
Том, едва справляясь с нетерпением, протянул ему кружку.
– Но кто же это был? Ты так и не сказал, – сказал он, когда Драйсдейл, наконец, поставил пустую кружку.
– Да этот чёртов Сен-Клу. Хорошенькую он дал тебе характеристику, знаешь, в такой подленькой осуждающе-извиняющейся манере, как будто бы ему очень жаль. Среди прочих милых историй он рассказал, как ты занимал деньги у евреев – это ему определённо известно, потому что его самого просили поставить свою подпись под векселем вместе с тобой и ещё одним студентом – это он, конечно, имел в виду меня. Помнишь, как он отказался признать свой долг на сумму, которую я одолжил ему для игры, и ту записку, которую он мне написал, она ещё так расстроила Блейка? Я этого не забыл. Я знал, что когда-нибудь мне представится случай, вот он и представился. Не знаю, что подумала обо мне та девушка, и как она потом ушла с балкона, но я шагнул в нишу, как только он окончил свой увлекательный рассказ, и оказался как раз между ним и симпатичным стариканом, вид у которого был шокированный. Это наверняка был твой крёстный отец или кто-то в этом роде. Могу поспорить на двадцать пять фунтов, что ты получишь приличную сумму по его завещанию.
– Ты выяснил, как его зовут?
– Да, Поттер или Портер, что-то в этом роде. У меня где-то есть его карточка. Я стоял и в упор смотрел на Сен-Клу, и можешь мне поверить, он изменился в лице. Тогда я сказал старикану, что случайно услышал их разговор и, так как учился вместе с тобой  в колледже св. Амвросия, то просил бы его уделить мне пять минут после того, как Сен-Клу закончит. Сен-Клу было явно не по себе, но я маячил поблизости до тех пор, пока он не был вынужден уйти. В общем, чтобы долго не распространяться, а то кружка уже пуста, думаю, я восстановил твою репутацию. Ты сейчас сказал, что мы с тобой в расчёте. После вчерашнего вечера – пожалуй, что да, потому что я рассказал ему правдивую историю с Бенджамином и, думаю, здесь всё улажено. Он показался мне славным стариканом. Это какой-то твой родственник?
– Очень дальний. А ещё что-нибудь было?
– Да, я видел, что он взволнован и не знает, что ему думать, поэтому попросил разрешения нанести ему визит и привести с собой кое-кого ещё, кто может подтвердить твою репутацию. Он дал мне свою карточку, и сегодня я собираюсь сходить туда с Блейком. Потом я спросил его, где ты, но он не знал и сказал, что это, наверное, знает Грей.
– Это очень любезно с твоей стороны, Драйсдейл, взять на себя все эти хлопоты.
– Хлопоты! Да я готов отправиться пешком хоть к чёрту на кулички, лишь бы расквитаться с нашим блестящим другом. Я никогда не забываю сделанную мне гадость. Позже я встретил его в гардеробной и вышел на улицу следом за ним, на случай, если он захочет мне что-нибудь сказать. Мне бы очень этого хотелось, но увы. А зачем, как ты думаешь, ему понадобилось тебя оклеветать?
– Не знаю. Я ни разу не разговаривал с ним с тех пор, как он уехал из Оксфорда. Даже не видел его ни разу до вчерашнего дня, когда он катался верхом с мистером Портером. Наверное, потому они обо мне и вспомнили.
– Во всяком случае, у Сен-Клу была какая-то причина стараться к нему подольститься, это ясно как день. Ну вот, моё время истекло, нужно идти за Блейком. Джека я с собой на Итон-Сквер, пожалуй, не возьму, хотя он замолвил бы за тебя словечко, если б мог. Правда же, Джек?
Джек завилял хвостом и спрыгнул с дивана.
– А что, Блейк здесь, в городе? Чем он занимается?
– Жжёт свечу с обоих концов и в придачу посередине, как обычно. Да, он живёт здесь, рядом со своим клубом. Пишет политические статьи, говорят, что чертовски хорошо, и готовится стать юристом, а кроме того, то вращается в обществе, то удаляется от него, и изводит себя из-за того, что он не премьер-министр или что-нибудь в этом роде. Если так и дальше пойдёт, то долго он не протянет.
– Мне очень жаль это слышать. Но ты ведь ещё зайдёшь ко мне, Драйсдейл, или позволь мне к тебе зайти? Мне просто необходимо узнать, как всё пройдёт.
– Вот моя карточка, я буду в городе ещё две недели. Заходи когда захочешь.
И Драйсдейл с Джеком ушли, а Том остался. В голове у него царил хаос. По мере того, как он обдумывал рассказ Драйсдейла, все его старые надежды опять ожили. Он больше не мог оставаться на месте, поэтому выскочил на улицу и стал прохаживаться по дорожке вдоль реки в садах Темпля*, где дул славный ветерок, причём скорость его шага поражала и сторожей, и нянек с детьми, которые вышли подышать воздухом в этом излюбленном месте. Пару раз он возвращался к себе на квартиру и, наконец, обнаружил там Иста, отдыхающего после своего похода в доки.
 
* имеются в виду сады юридических корпораций (иннов) Иннер-Темпль (Inner Temple) и Миддл-Темпль (Middle Temple).
 
Ист своим намётанным глазом сразу определил, что что-то произошло. Вскоре он услышал всю историю. Поразмыслив над ней несколько минут, он очень обрадовал Тома, сказав:
– Что ж, похоже, конец твоим планам насчёт Новой Зеландии. Всё-таки ты представишь меня ей перед отъездом. Пошли, по случаю хорошей новости я угощу тебя обедом, и мы выпьем за её здоровье.
В течение этого вечера Том дважды заходил к Драйсдейлу, но того не было дома. На следующее утро он зашёл снова, но оказалось, что Драйсдейл уехал на скачки в Хэмптон Корт, не оставив никакой записки. Он сам оставил ему записку, но ответа не дождался. Это становилось невыносимым. Прошёл ещё один день, а от Драйсдейла по-прежнему ничего не было слышно, – его самого вечно не было дома, а на письма он не отвечал. На третье утро Том получил ответ от отца. Это был именно такой ответ, которого он ожидал – самое доброе письмо, которое только могло быть написано. Одно время мистер Браун догадывался, как обстоят дела, но потом оставил эту мысль из-за упорного молчания Тома, о котором он сожалеет, потому что не исключено, что обстоятельства могли бы сложиться иначе, если бы ему было известно истинное положение дел. Теперь, конечно, уже слишком поздно, а потому чем меньше будет сказано о том, что могло бы быть, тем лучше. Что же касается Новой Зеландии, то он не будет возражать, если по прошествии некоторого времени Том сам не откажется от этого намерения. Ведь то, что ему хочется уехать именно сейчас – совершенно естественно. Они обсудят это, как только Том вернётся домой, что мистер Браун просит его сделать немедленно или, во всяком случае, сразу же после того, как он проводит своего друга. Родной дом для него сейчас самое лучшее место.
Том со вздохом сложил письмо. Надежды последних трёх дней, казалось, снова таяли. Ещё один день прошёл в постоянном беспокойстве, и к вечеру он убедил себя в том, что миссия Драйсдейла полностью провалилась, и что тот не пишет ему и избегает его просто из жалости.
– Послушай, Том, дружище, да ты повесил нос ещё сильней, чем до этого, – сказал Ист, когда Том отворил ему дверь после полуночи, когда он вернулся из клуба. – Выше голову, всё будет хорошо, можешь не сомневаться.
– Но я больше не видел Драйсдейла, и он даже не написал мне.
– Это ещё ни о чём не говорит. Полагаю, он рад был оказать тебе услугу, когда подвернулась возможность, но такие, как он, никогда ничего не доводят до конца. Он слишком привык делать то, что ему заблагорассудится, и потакать собственным прихотям. Не стоит падать духом из-за того, что он ради тебя из кожи вон не лезет.
– Гарри, ты лучший в мире. Ты можешь внушить мужество кому угодно.
– А теперь мы спокойно выкурим по сигаре, и на боковую. Вот увидишь, завтра ты точно получишь хорошие новости. Какое пекло! Сегодня на Стрэнде прямо как в Пенджабе, а уж вонь – фу! – так в горле и стоит.
Ист снял свой сюртук и уже собирался бросить его на стул, как вдруг остановился и, роясь в кармане, сказал:
– Погоди-ка, тут тебе записка. Привратник отдал её мне, когда впускал меня.
Том небрежно взял её, но уже в следующее мгновение стал торопливо вскрывать дрожащими пальцами.
– Это от кузины, – сказал он.
Ист наблюдал, как он читает, и увидел, как кровь прилила к его лицу, а в глазах появился блеск.
– Вижу, хорошие новости, Том. Браво, старина. Ты долго боролся и заслужил победу.
Том поднялся, бросил записку на стол и стал ходить взад-вперёд по комнате. Он был так взволнован, что не мог говорить.
– Можно прочитать? – спросил Ист. Том кивнул, и он прочёл:
 
«Дорогой Том,
я еду в город, чтобы погостить неделю у них на Итон-Сквер. Зайди ко мне завтра в двенадцать, а если ты в это время занят, то между тремя и пятью. Сейчас мне некогда больше писать, но я очень хочу тебя видеть.
 
Твоя любящая кузина
Кэти
 
P.S. Завтра я верну тебе твой свёрток, и тогда ты сможешь сам сжечь его содержимое или сделать с ним то, что считаешь нужным. Дядя просит передать тебе, что будет рад, если ты придёшь обедать завтра или в любой другой день, когда сможешь, пока я буду там».
 
Прочитав записку, Ист встал и от всего сердца пожал руку Тому, а потом снова молча сел на своё место и стал с комичным выражением следить за ним, докуривая свою сигару.
– Так ты думаешь, что теперь всё в порядке? – этот вопрос Том задавал в разных формах через каждые несколько поворотов, а Ист отвечал ему различными шутливыми уверениями в том, что теперь в этом нет никаких сомнений. Наконец он докурил свою сигару, поднялся, взял свечу и сказал:
– Доброй ночи, Том. Когда начнётся революция, которую ты всё время предсказываешь, помни, если тебя не пристрелят и не повесят, ты с женой всегда сможешь найти себе пристанище в Новой Зеландии.
– Сейчас я уже не так уверен в том, что она начнётся, Гарри.
– Ещё бы. Учти, я рассчитываю на приглашение на обед на Итон-Сквер. Я всегда говорил тебе, что должен пообедать там перед отъездом.
Как оказалось, на следующий день Том не был занят в двенадцать часов и смог появиться на Итон-Сквер. Его провели в гостиную, где его ждала одна Кэти. Тишина и прохлада затемнённой комнаты были очень кстати после палящего зноя на улицах. Он сел с ней рядом.
– Но, Кэти, – сказал он после первых приветствий и поздравлений, – как же так получилось? Я до сих пор не могу поверить. Мне кажется, что я вот-вот проснусь.
– Ну, получилось это главный образом благодаря двум счастливым совпадениям, хотя я не сомневаюсь, что со временем всё наладилось бы и без них.
– Наверное, одним из них была наша встреча в тот день на улице?
– Да. Когда Мэри так неожиданно увидела тебя, несущего маленькую девочку, это напомнило ей тот день, когда она растянула лодыжку, и ты нёс её через Ореховую рощу. Никто из вас так и не рассказал мне это приключение полностью.
– Так было необходимо, Кэти.
– О, я вас уже простила. Тогда дядя увидел, что она чем-то сильно взволнована, и догадался, чем. Он так добр и так любит Мэри, что сделает ради неё всё что угодно. Вечером она была по-настоящему нездорова, и им с тётей пришлось выехать без неё, и на каком-то приёме они встретили мистера Сен-Клу, того, о котором говорили, будто бы он с ней помолвлен.
– Так это была неправда?
– Нет, что ты. Он очень коварный человек, хотя я думаю, что он был по-настоящему влюблён в бедняжку Мэри. Во всяком случае, он преследовал её больше года. Конечно, это очень дурно, но я боюсь, что все эти слухи распространял он сам.
– Насчёт помолвки? Как раз в его духе!
– Понимаешь, дядя так добродушен, а он пользовался этим и всё время приходил сюда и катался с ними верхом. И рассказывал про тебя дяде всякие ужасные истории, поэтому дядя так к тебе и относился. Он просто боялся приглашать тебя в свой дом.
– Да, в прошлом году я это заметил. Ну, а второе совпадение?
– Оно произошло тем же вечером. Бедный дядя не знал, что делать, поэтому, когда он встретил мистера Сен-Клу, как я тебе уже говорила, он отвёл его в сторону и опять начал его расспрашивать насчёт тебя. И тут как-то получилось, что джентльмен, который дружил с тобой в Оксфорде, случайно услышал это, подошёл к нему и всё объяснил.
– Да, он приходил и рассказал мне об этом.
– Значит, ты знаешь больше, чем я.
– И ты думаешь, что теперь мистер Портер убедился, что я не такой уж негодяй?
– Да, конечно, и мальчики тоже так рады, что увидят тебя снова. Они сейчас дома на каникулах и очень выросли.
– А Мэри?
– Чувствует себя прекрасно. Полагаю, ты скоро её увидишь.
– Она дома?
– Катается верхом с дядей. А теперь я пойду наверх и принесу твой свёрток. Я открыла его дома, ещё до того, как получила от тёти записку с приглашением приехать. Неудивительно, что мы так и не нашли второй её ботинок.
Кэти вышла, и в то же самое мгновение Тому показалось, что он слышит стук лошадиных копыт. Да, так и есть, вот они остановились. Должно быть, это Мэри и её отец. Видеть их он не мог из-за штор и прочих приспособлений для сохранения прохлады в комнате. Но в следующее мгновение в холле внизу послышались голоса, а потом лёгкие шаги по покрытой ковром лестнице, которые не смогло бы уловить ничьё ухо, кроме Тома. Его сердце тяжело и болезненно билось, и всё поплыло перед глазами, когда дверь отворилась, и Мэри в амазонке появилась в комнате.



Глава 50
Эпилог


Наш занавес должен подняться ещё раз, и произойдёт это в известном нам месте. Мы должны ещё раз побывать на Соколином Уступе, полюбоваться хорошо знакомым пейзажем и счастливыми осенними полями, на которых созрел золотой урожай. Со стороны Бартона приближаются два всадника, которые успели стать плотью и кровью единой с тех пор, как занавес скрыл их от нас в конце предыдущей главы. Они любовно едут бок о бок, забыв об остальном мире, да так оно и должно быть, ведь их медовый месяц как раз заканчивается.
Одеты они на загородный манер, она – в амазонке, лёгкой, но хорошего покроя, которая сидит на ней так же хорошо, как сама она – на своей красивой серой лошадке. Он – в охотничьей куртке и мягкой широкополой шляпе, с рыболовной корзинкой через плечо. Они размеренно поднимаются по склону, и из кустов утёсника тут и там поднимаются вспугнутые ими овсянки, и поводья они натягивают, только достигнув самой вершины холма. Затем они спешиваются. Том вынимает из своей корзинки два недоуздка и, сняв с лошадей уздечки, привязывает их в тени сосен и ослабляет подпруги, а Мэри тем временем, поискав в корзинке, находит мешочек и сыплет на короткую траву перед каждой из них щедрое угощение из овса.
– Что это ты делаешь, маленькая расточительница? Нужно было подстелить мешок. Так они не смогут подобрать и половины.
– Это ничего, дорогой. Остальное достанется птицам.
– Да ведь ты насыпала столько, что тут хватит на три кормёжки.
– А зачем ты взял с собой так много? К тому же ты знаешь, что я кормлю её в последний раз. Бедная моя Цыганочка, – добавила она, поглаживая шею серой в яблоках лошадки. – Ты ведь нашёл для неё хорошую хозяйку, правда, дорогой?
– Да. Я знаю, что ездить на ней будут немного, а заботиться хорошо, – коротко сказал он, снова отвернувшись к корзинке.
– Но никто никогда не будет любить тебя, Цыганочка, так, как твоя старая хозяйка. А теперь поцелуй меня, а я тебе кое-что дам, – и она вынула из кармана амазонки кусочек сахара, при виде которого лошадка потянулась к ней своей красивой мордой, чтобы её приласкали, а потом с жадностью взяла губами сахар у Мэри с ладони и снова вернулась к своему овсу.
Молодая жена подошла и села рядом с мужем, который раскладывал на дёрне их ланч.
– Как хорошо ты это придумал – поехать в нашу последнюю прогулку именно сюда, – сказала она. – Помню, я была просто очарована этим местом в моё самое первое воскресенье в Инглборне. Кэти тогда повела меня сюда сразу после завтрака, перед воскресной школой. Кажется, это было так давно – ещё до того, как мы с тобой познакомились. И с тех пор я здесь не бывала. Но я люблю это место скорее из-за тебя, дорогой. Расскажи мне ещё про то, сколько раз ты тут побывал.
Том стал пересказывать ей некоторые из своих посещений Соколиного Уступа, в которых мы его сопровождали. Потом они заговорили о Кэти, об Исте, о жителях Инглборна, прошлых и настоящих, о старой Бетти, о Гарри и его жене в Новой Зеландии и о Дэвиде, который латает куртки, возится с пчёлами и по мере сил вершит правосудие именем Королевы в деревушке, лежащей у их ног.
– Бедняга Дэвид, мне нужно как-то выбраться и навестить его перед тем, как мы уедем домой. Он переживает смерть твоего дяди и другие изменения, которые произошли в приходе, сильнее, чем кто бы то ни было.
– Мне так жаль, что бенефиций пришлось продать, – сказала Мэри. – Кэти с мужем превратили бы Инглборн в маленький рай.
– Это было необходимо, дорогая. Не могу сказать, что сожалею об этом. Для него здесь слишком мало работы. Ему лучше там, где он сейчас, в большом городском приходе.
– Но Кэти так любила это место, она так привыкла к нему. До своего замужества она была здесь почти королевой. Вот видишь, от чего мы, женщины, отказываемся ради вас, – шутливо сказал она, повернувшись к нему. Но по его лицу пробежала тень, и он отвёл глаза, не ответив.
– Отчего ты так печален, дорогой? О чём ты думаешь?
– Так, ни о чём.
– Неправда. Ну же, скажи, в чём дело. У тебя теперь нет права что-нибудь скрывать от меня.
– Для меня невыносима мысль, что тебе пришлось продать Цыганочку. До сих пор у тебя всегда была верховая лошадь. Тебе будет ужасно не хватать верховой езды, дорогая, я уверен.
– Я отлично обойдусь без катания верхом. Я так горжусь тем, что усвоила урок, который ты мне преподал. Вот увидишь, я стану отличной женой бедняка. И я старалась заниматься хозяйством вместе с мамой и знаю, как выбирать мясо, и всякие другие полезные вещи. И я сама сшила всё своё постельное и столовое бельё. Скоро я начну ненавидеть любую роскошь так же сильно, как ты.
– Но, Мэри, зачем же впадать в крайности. Я никогда не говорил, что нужно ненавидеть любую роскошь. Я только говорил, что почти все, кого я знаю – рабы роскоши.
– Да, а я ненавижу всё, что делает меня рабыней.
– Ах ты, моя милая свободная женщина. Но раз уж мы опять вернулись к этой теме, Мэри, то я хочу ещё раз поговорить с тобой о том, чтобы нанять тебе камеристку. Мы вполне можем себе это позволить, вот и давай её наймём.
– Я не сделаю ничего подобного.
– Даже ради меня, Мэри?
– Да, даже ради тебя. Ладно бы ещё оставить мою милую Цыганочку, но снова нанять камеристку! Чтобы она только и делала, что изводила меня, притворяясь, что заботится о моей одежде и причёске. Я не знала, что такое свобода, пока не отделалась от этой бедной, глупой, ворчливой Хиггинс.
– Но можно ведь найти славную девушку, которая будет тебе помогать.
– Нет, я больше никогда не найму женщину только для того, чтобы она ухаживала за мной. Это несправедливо. К тому же, дорогой, ты должен признать, что я стала выглядеть лучше с тех пор, как сама причёсываюсь. Разве у меня раньше так блестели волосы?
– Нет, никогда. А вот и ланч готов.
Они уселись на краю склона и съели привезённые с собой холодную курицу и язык с удовольствием, которое придают еде молодость, долгая прогулка верхом и свежий воздух.
Мэри была веселее и оживлённее, чем обычно, но Том отвечал ей через силу. Вскоре она это заметила. Повисла пауза, которую она прервала с некоторым усилием:
– Опять этот взгляд. А сейчас ты о чём задумался? Мне нужно знать.
– Задумался? Прости, дорогая, больше это не повторится, – с улыбкой ответил он, но улыбка эта потухла под её пристальным, любящим взглядом, и он, слегка отвернувшись, стал смотреть вниз на долину.
Некоторое время она молча смотрела на него, и её прекрасное юное лицо менялось, как меняется море летом, когда над ним проплывают лёгкие облачка. Наконец, она пришла к какому-то решению и, сняв с себя шляпку для верховой езды, бросила её на дёрн, а вместе с ней перчатки и хлыст, и, подвинувшись к нему поближе, положила свою ладонь на его руку. Он с нежностью посмотрел на неё и сказал, гладя её по волосам:
– Берегись солнца, Мэри, подумай о цвете лица.
– О, здесь такой воздух, что с цветом лица всё будет в порядке. К тому же ты сидишь между мной и солнцем. А теперь ты просто должен  сказать мне, о чём задумался. Я уже не в первый раз замечаю у тебя этот взгляд. Я, знаешь ли, твоя жена и имею право знать, о чём ты думаешь, и делить с тобой и радость, и горе. Я не собираюсь отказываться от прав, которые приобрела, выйдя за тебя замуж.
– От прав, дорогая! От этих несчастных прав, которые ты приобрела, сменив фамилию и дав мне клятву. Вот от этого-то мне временами и становится грустно, как подумаю, что ты приобрела и какую заплатила за это цену. Становится, даже если ты сидишь рядом, как сейчас, положив свою руку на мою, и я ощущаю милое бремя твоего чистого существа на своей запятнанной и сбитой с толку мужественности.
– Но это была моя собственная сделка, ты же знаешь это, дорогой. Я заключала её с открытыми глазами и довольна покупкой.
– Если бы я ещё это чувствовал!
– Но ведь ты знаешь, что это правда.
– Нет, дорогая, в том-то и дело! Я не знаю, что это правда. Часто я чувствую, что это совсем неправда. Это была неравная сделка, которую одна сторона заключила с открытыми глазами и получила все преимущества, и эта сторона – я.
– Я не позволю тебе так зазнаваться, – сказала она, похлопав его по руке и ещё смелее посмотрев ему в глаза. – Почему ты считаешь себя таким умным, чтобы получить всю выгоду от этой сделки? Я не собираюсь признавать, что ты настолько уж  сообразительнее и предусмотрительнее меня. Женщины не менее сообразительны, чем мужчины. Возможно, выгода здесь как раз на моей стороне.
– Но какой ценой, Мэри! Только подумай, от чего тебе придётся отказаться. Наверно, ты ещё не поняла этого.
– Как, ты опять решил вернуться к верховым лошадям и камеристкам? А я думала, что убедила тебя.
– Это лишь незначительная часть цены. Ты оставила дом, в котором все тебя любили. Ты знала и чувствовала это столько, сколько себя помнишь.
– Да, дорогой, и я и сейчас это чувствую. Дома меня любят по-прежнему, несмотря на то, что теперь я твоя жена.
– Дома! Но теперь это уже больше не твой дом.
– Да, но теперь у меня есть свой собственный. Новый дом с новой любовью и старый дом – со старой.
– Новый дом вместо старого, бедный – вместо богатого, дом, в котором ты будешь слышать голос горя и страданий этого мира, вместо дома, в котором у тебя было…
– В котором у меня не было тебя, дорогой. Вот она, моя сделка. Я решила, что ты будешь моим – решила приобрести тебя, как ты сам выразился. Я заплатила свою цену и получила то, что хотела, и – ты ведь знаешь, я всегда была своевольной оригиналкой, – я вполне довольна.
– Да, Мэри, ты приобрела меня, но ты не знаешь, дорогая, что ты приобрела. Порой я сам содрогаюсь от собственного эгоизма, когда думаю о том, какой могла бы быть твоя жизнь, если бы я оставил тебя в покое, и какой она будет со мной.
– И какой же она могла бы быть, дорогой?
– Ты могла бы выйти за кого-нибудь с деньгами, кто мог бы дать тебе всё то, к чему ты привыкла.
– Пожалуй, я начну думать, что ты всё-таки веришь в роскошь, раз всё время о ней говоришь. Нельзя проповедовать одно, а делать другое. Я поверила в то, что ты проповедуешь, – в то, что от умножения искусственных потребностей одно только горе. У твоей жены их быть не должно.
– Да, но не стоит пренебрегать богатством и положением в обществе. Я почувствовал это теперь, когда ничего уже не поправишь, и мне нужно думать о твоём благополучии. Но их потеря – ничто по сравнению с тем, через что тебе ещё придётся пройти.
– Что ты имеешь в виду, дорогой? Конечно, у нас будут свои трудности, как  у всех.
– Я имею в виду, Мэри, что ты могла бы, по крайней мере, выйти за довольного жизнью человека, из тех, кто считает, что мир, в котором мы живём, очень хорош, и всё в нём идёт как надо, и всё ему в нём ясно, а не за такого, как я, – с вечными сомнениями и дилеммами, который видит в мире вокруг себя много зла и ещё больше – в себе самом.
– И ты думаешь, мне тогда было бы лучше?
– Да, лучше. Ты была бы счастливее. Какое право я имел взваливать на тебя свои тревоги? Ведь я знал, что ты, дорогая, не сможешь жить со мной и не беспокоиться и не волноваться, когда я сам озабочен и неудовлетворён.
– А что, если я вышла за тебя не ради комфорта?
– Милая, ты просто об этом не думала, а я был слишком большим эгоистом, чтобы подумать за тебя.
– Вот видишь, всё так, как я и говорила.
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что ты не прав, если думаешь, что я не знала, на что шла. Я выходила за тебя не ради комфорта, дорогой, и всё хорошо обдумала, да, обдумала много раз. Так что не думай, что ты меня обманул.
– Я с радостью откажусь от этой мысли дорогая, если ты сможешь меня переубедить.
– Тогда ты меня выслушаешь?
– Да, и ушами, и сердцем.
– Помнишь тот год, когда мы с тобой встретились, как мы вместе танцевали и собирали орехи, – беспечные мальчик и девочка…
– Помню ли! Да разве я когда-нибудь…
– Не перебивай. Конечно, помнишь и готов сказать, что полюбил меня с первого взгляда, как только увидел у окна на Хай-стрит. Ну что ж, может быть, я с удовольствием выслушаю всё это как-нибудь в другой раз, но сейчас я говорю с тобой откровенно. Ты понравился мне тогда, потому что ты кузен Кэти и был чуть ли не первым моим партнёром на балу, и танцевал без устали, и вообще был весёлым и любезным, хотя уже в те дни порой пробовал читать нотации.
– Но, Мэри…
– Молчи и слушай. Ты понравился мне тогда. Но можешь не зазнаваться и не льстить себе. Это был только девичий каприз. Тогда я бы за тебя не вышла – не отдала бы себя тебе. Не думаю, что смогла бы пойти на это даже в ту ночь, когда ты пытался поймать меня на удочку из вереска и гелиотропа, хотя я сохранила их, и они есть у меня до сих пор. А потом была та сцена в коттедже у старого Саймона, и я решила, что больше никогда не захочу тебя видеть. А потом я стала выезжать в свет в Лондоне и поехала за границу. Целый год я почти ничего о тебе не слышала, потому что Кэти в своих письмах о тебе почти не упоминала, и хотя порой мне хотелось узнать, что ты делаешь, я была слишком горда, чтобы спросить. А тем временем я выезжала в свет и развлекалась, и мне говорили множество комплиментов – таких, каких ты никогда мне не говорил, – и я знакомилась с приятными молодыми людьми, знакомыми папы и мамы, и у многих из них были хорошие состояния. Но я больше ничего не буду рассказывать тебе о них, а то ты опять начнёшь распространяться о роскоши, к которой я привыкла. Потом до меня опять начали доходить новости о тебе. Кэти приехала к нам погостить, а ещё я встретилась с некоторыми твоими друзьями по Оксфорду. Бедняжка Кэти! Она только о тебе и говорила, она была наполовину напугана, наполовину обрадована твоими дикими высказываниями и поступками, но всегда была твоим самым лучшим и преданным другом. А вот некоторые другие совсем не были тебе друзьями, и я слышала о тебе много злых и насмешливых слов и историй о твоих чудовищных речах и поведении. Одни говорили, что ты спятил, другие – что ты хочешь казаться эксцентричным, что ты не можешь жить в обществе равных себе и ищешь общества низших, потому что любишь, чтобы тебе льстили. Я слушала и обдумывала всё это, и, поскольку я сама своевольна и эксцентрична, мне всё больше и больше нравилось про тебя слушать, и я стала надеяться, что когда-нибудь ещё тебя увижу. Мне любопытно было самой посмотреть, насколько ты изменился, и к лучшему или к худшему.
И, наконец, пришёл день, когда я увидела тебя снова, ты нёс на руках эту бедную хромую девочку, а потом ты сам знаешь, что случилось. И вот теперь мы с тобой муж и жена. Так что, пожалуйста, никогда больше не принимай этот задумчивый вид из-за глупой мысли, что ты меня обманул, и что я не знала, что делала, когда брала тебя в мужья «в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в здоровье и в болезни, пока смерть не разлучит нас». Ну, что ты теперь на это скажешь?
– О себе – ничего, зато тут можно много сказать о тебе. Теперь, милая, я ещё яснее вижу, какого храброго, великодушного и милосердного ангела я к себе привязал. Но это только заставляет меня презирать себя ещё больше.
– Как! Ты собираешься ослушаться меня вот так, сразу?
– Милая, я не могу иначе. Всё то, что ты говоришь, только доказывает, что ты пошла на все жертвы, а я получу все преимущества. Такой человек, как я, не имеет права отягощать своим бременем такую женщину, как ты.
– Но ты здесь ни при чём. Ведь как раз за то, что ты был не в ладах со всем миром и страдал из-за несправедливостей, которые видел на каждом шагу, и боролся за что-то высшее и лучшее, и становился на сторону бедных и слабых, и сочувствовал им, – вот за что я тебя полюбила. Если бы ты был довольным собой и всем миром молодым джентльменом на хорошем счету в обществе, мы бы с тобой сейчас здесь не сидели.
– Ах, Мэри, всё это хорошо для мужчины. Это мужское дело. Но зачем же делать несчастной женщину? Зачем втягивать тебя во все эти дилеммы, сомнения, мечты и труд?
– А почему бы и нет?
– Жизнь женщины должна быть радостной и красивой. Долг любого мужчины – защищать её от всего, что может взволновать, причинить боль или запачкать.
– А разве у женщины не такая же душа, как у мужчины?
– Боже упаси!
– Почему же тогда мы не можем разделять с вами ваши высочайшие устремления?
– Разделять наши высочайшие устремления! Да, когда они у нас есть. Но когда мы снова и снова попадаем в одну и ту же трясину и застреваем там, уже не видя никаких высоких устремлений и вообще ничего высокого… Мужчина должен быть эгоистичной скотиной, чтобы тащить туда за собой тех, кого он любит, если он действительно любит.
– Ну вот, Том, – сказала она почти мрачно, – теперь ты изменяешь самому себе. Неужели ты согласился бы расстаться со своими глубочайшими убеждениями? Неужели ты смог бы вернуться к тому времени, когда все эти вещи были тебе безразличны?
– Нет, дорогая, не мог бы. Сознание темноты в собственной душе и вокруг порождает стремление к свету. И тогда наступает рассвет, пусть даже туманный, но света уже достаточно, чтобы искать дорогу, – он на мгновение остановился и добавил, – и его становится всё больше и больше, а потом наступает день. Да, теперь я начинаю понимать это.
– Но почему бы тогда не относиться ко мне как к равной? Почему бы не дать мне искать дорогу рядом с тобой? Разве женщина не чувствует несправедливости, которые творятся в мире? Неужели она не может стремиться к тому, чтобы исправить их, и молиться о том, чтобы они были исправлены? Мы точно так же не созданы для того, чтобы сидеть в дорогих шелках и тратить деньги, как вы не созданы, чтобы копить их и кричать о том, как всё хорошо, когда на самом деле ничего не хорошо. А если женщина не может много сделать сама, то она может любить и уважать того, кто может.
Он повернулся к ней, наклонился и поцеловал её сначала в лоб, а потом в губы. Она подняла на него сияющие глаза и спросила:
– Разве я не права, дорогой?
– Да, ты права, а я поступался своими убеждениями. Ты сняла камень с моего сердца, дорогая. Отныне у нас будут общие и душа, и разум. Ты дала мне почувствовать, что нужно мужчине и какая помощь ему дана.
Он посмотрел ей в глаза и снова поцеловал её, а потом встал навстречу ощущению новой жизни, которое подняло его и поставило на ноги. Так стоял он с разгоревшимся лицом, глядя куда-то в осеннюю даль, и сердце его скорбело, хотя и не без надежды, «о прошлом и его ошибках»*. Сначала она продолжала сидеть, глядя ему в лицо, и несколько минут ни он, ни она не говорили и не двигались. Потом и она тоже встала, подошла к нему
 
* «о прошлом и его ошибках» – в оригинале "sorrowing, back through all the faultful past" – немного изменённая цитата из поэмы Альфреда Теннисона (Alfred, Lord Tennyson, 1809 – 1892) «Принцесса» (The Princess), часть 7.
 
И взявшись за руки, они
Вдвоём пошли среди холмов,
В тот мир, что видится вдали,
В тот старый мир, что вечно нов.

* четверостишие из стихотворения Альфреда Теннисона «Сон наяву» (The Day-Dream). В оригинале оно часто используется в «валентинках».
 
Да, этот новый мир, в который они вместе вошли через золотые ворота, на самом деле очень, очень стар. Таким же новым и старым он был до нас для наших отцов и матерей, и таким же его увидят наши собственные дети, – ярким и чистым. И он будет становиться всё ярче и чище для кротких, справедливых и чистых сердцем, – для каждого мужчины и каждой женщины, которые живут в нём так, должны жить дети Отца своего – его Создателя и Господина. Им, и только им был дан этот мир, старый и новый одновременно, и всё, что в нём есть, чтобы наслаждаться этим свободно и от души. Все остальные лишь занимают в нём место, на которое не имеют права. Они «сеют много, а собирают мало; едят, но не в сытость; пьют, но не напиваются; одеваются, а не согреваются; зарабатывающий плату зарабатывает для дырявого кошелька»*. Но те, кто сейчас перед нами, владеют этим миром и всем, что в нём есть, как богатым наследством, принадлежащим им по праву, потому что обращаются с ним как возлюбленные дети Того, кто держит в руке своей и этот мир, и их самих, и никакая сила ни на земле, ни в аду не выхватит их из руки их Отца.
 
* Ветхий Завет, Книга Пророка Аггея, 1:6, Синодальный перевод.
 
 
FINIS*
 
* Конец (лат.)