О передаче информации из пункта А в пункт Б

..........................Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они  насытятся

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Обожаю фильмы о живой природе. Такие фильмы дают возможность глубже понять метафизическую основу поведения всего живого, включая человека.
На этот раз речь идёт о животных Новой Зеландии. О том, как местная птица «киви» постепенно теряла потребность использовать крылья, получая предостаточно пищи на земле под кроной деревьев...

И вдруг звонок! Это с работы!
Я резко приглушаю звук...
Начальник отдела просит срочно приехать на работу на переговоры с английским консулом.
Надо срочно собираться. Я подхожу к телевизору, чтобы выключить его. И вижу на экране забавного пингвина в окружении выводка.
Включаю громкость. Голос диктора сообщает, что в это утреннее время пингвины на всём острове оставляют птенцов, чтобы в прибрежных водах наловить им рыбы. Для этого пингвинам приходится пройти долгий путь через заросли, а затем спуститься с крутой каменистой горы к такому же крутому побережью.

На какое-то время забываю про заведующего отделом и консула.
Начинается самое захватывающее.

Вроде бы, что проще, прыгай с высокого берега в воду и таскай рыбку, большую и маленькую.
Но, подойдя к обрыву, пингвины начинают издавать протяжные гортанные крики, в которых скрыта некая потаённая тревога, ожидание чего-то недоброго.
Оператор конкретизирует образ этой тревоги, показывая плавающего в воде морского льва. Разумеется, это кадр из съёмки другого дня, другого времени. Но важно не это. Создатели фильма дают нам понять, что творится в головах самих пингвинов. Инстинкт, возможно, напоминает им случаи прошлой охоты, когда кто-то из их товарищей стал лёгкой добычей хищника.
А вдруг морской лев сейчас опять где-то затаился и ждёт того первого, кто рискнёт броситься в воду.
Пингвины почти в отчаянии. Их торопит улавливаемый даже отсюда голодный зов детёнышей и одновременно сдерживает этот естественный страх смерти. Шум усиливается. Каждый пытается сказать, что время не ждёт, подстрекая, подбадривая товарищей нырнуть первыми.
Один из пингвинов в таком заядлом подстрекательстве нерасчётливо приближается к самому краю обрыва, но не для того чтобы нырнуть, а, таким образом, лишь вдохновить на это других.

Далее происходит удивительно. Как же это должно напомнить человека. Один из пингвинов из  общей массы подбегает к тому, что стоит на кромке и, схватив его клювом, толкает бедолагу в воду. Падающий в воду ещё не успевает долететь до воды, как тут же, словно по команде, все пингвины начинают сыпаться в воду.

Богатые, должен сказать, возникают ассоциации!
Но об ассоциациях потом. Боюсь, что консул уже ждёт, а тут ещё с московскими «пингвинами» придётся проторчать в «пробках».


***
 
Пошёл уже третий день, как меня уволили с работы. Получил расчёт. Если по-скромному, то на месяц, пожалуй, хватит. Но о новой работе стоит подумать уже сейчас. Кстати, вечером надо будет позвонить Борису Павловичу. Он человек со связями ...
Ладно, не пропадём! К тому же послезавтра Пасха!

Но ведь, честное слово, до чего ж хорошо с утра не идти на работу. Уже три дня не посещаю МИДовский буфет, - с утра не пью чёрнОЕ кофе и не ем бутерброды с ветчиной и колбасой, а днём игнорирую обеды в Макдоналде. Может, поэтому снова появилось давно утерянное желание  задавать себе простые детские вопросы «почему это, почему то?»
Да вот, к примеру, - та же Пасха. Иисус был распят во время еврейской Пасхи. А в Новом Завете сказано, что на третий день после распятия Иисус воскрес.
Еврейский праздник Пасхи связан с исходом евреев из Египта. А вот вышли евреи оттуда в Субботу или в этот день они увидели землю Обетованную, кто теперь скажет? Однако точно, праздник по каким-то соображениям был навсегда соотнесён с этим днём недели. 

Именно на этот день спешит попасть в Иерусалим Иисус Христос со своими сподвижниками. Пожалуйста, что ни строка, - вопрос вселенского масштаба. Действительно, какая была разница для Иисуса, где праздновать Пасху, - в Иерусалиме или где-то в Галилее? Тем более, что и прежде у Иисуса были весьма непростые отношения с «центральной» властью, а недавний опыт Иоанна Крестителя откровенно подсказывал, - держись от тех мест как можно дальше, где-нибудь в "языческой глухомани".  Ан нет, полез на рожон.

ИЕРУСАЛИМСКОЕ РАСПЯТИЕ

Знал ли сам Иисус, что будет распят тут, когда шёл в Иерусалим?
Уже первое Евангелие даёт на этот вопрос исчерпывающий ответ, - «...вы знаете, что через два дня будет Пасха, и Сын Человеческий предан будет на распятие" (Мф.26.2).
Почему ученики "знают об этом"?
Дело в том, что ещё на пути к Иерусалиму Иисус отзывает в сторонку учеников своих и только им одним, как некую тайну, сообщает, - «...вот мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят Его на смерть» (Мф.20.18).   
Совершенно ясно, что Иисус намерен в Иерусалиме не лакомиться опресноками и слушать   предания об Исходе евреев из Египта, но принести собственное тело на алтарь своего Отца во имя новых идей, непременно связав их значимость с великим днём Пасхи.
Столь же конкретен в этом вопросе и другой евангелист, Марк (Мк.10.33,34).

Лука много эмоциональнее и Матфея, и Марка! Его образ Иисуса это порыв чувств живого человека, знающего свою цель и устремляющего к ней своих единомышленников (Лк. 22.15).
Более того, этот евангелист считает необходимым подчеркнуть, - «ибо сказываю вам, что уже  не буду есть ее, пока она не совершится в Царствии Божием» (22.16).

Более витиеват четвёртый евангелист, Иоанн, хотя смысл его слов тот же, - «...Я отхожу, и будете искать Меня... куда Я иду, вы не можете придти»? (Ин.8.21,22).

Иоанн нам даёт справку и по поводу того, зачем Иисус спешит попасть в Иерусалим до Пасхи, ибо многие приходили сюда, «чтобы очиститься» (Ин.11.55).
Понятно, здесь были святыни, которые давали особое ощущения этого смысла.
Для Иисуса распятие важно не само по себе, но как обряд, формула которого приходит в резонанс с идеей жертвы.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

О предательстве Иуды написано предостаточно. Точки зрения разные. И что-либо из уже всем известного повторять, считаю бессмысленным.
Однако важно пометить тот момент, который определяют евангелисты, чтобы впервые заговорить о предательстве Иуды и вообще о его первом волевом и самостоятельном поступке в земной жизни Иисуса.

У Матфея Иуда уходит к первосвященникам сразу после того, как Иисус сообщает ученикам, что его тело готовят в погребению, а те, что готовят этот обряд, будут отныне вечно упоминаться в Евангелии. Не звучат ли эти слова Иисуса как попытка укрепить волю Иуды и как призыв собрать волю в кулак и совершить завет Писания, - «Тогда один из двенадцати...» (Мф.26.14)?
Действительно, именно ТОГДА, когда Иисус заговорил о будущем, о Евангелии, Иуда встаёт и уходит исполнять роль, которая ему была предначертана. Хотя возможность предать Иисуса у Иуды была неоднократно и много раньше.   

Лука истый проповедник. В его арсенале приёмы риторики. Он обожает притчи, нравоучения. У него же появляется совершенно новый элемент, не обговариваемый первыми двумя евангелистами, но затем повторённый Иоанном, - «Вошёл же сатана в Иуду, прозванного Искариотом, одного из двенадцати, и он пошёл и говорил с первосвященниками...» (Лк.22.3).
Тут Лука не может не напомнить нам Гомера с его «божественным аппаратом» в «Илиаде», где психические движения души человека передаются только через волю сверхъестественных сил. И тогда возникает желание рассудить так, - не использует ли Лука  образ сатаны, для того чтобы показать внутреннее борение Иуды, подобно тому что происходит с Ахиллом во время его диалога с Агамемноном?
Воистину, чтобы заставить себя решиться на столь «подлый» шаг в глазах окружающих, нужно было поднять себя до такой «точки кипения», которую Лука иначе не может выразить как через упоминание сатаны и "сатанинского" борения, которое возможно в человеке совестливом, но большой цели и воли.

Иоанн сообщает, что перед праздником Пасхи Иисус, определив, что пришёл час Его вернуться к Отцу, предполагает совершить омовение ног своих учеников (Ин.13.1).
И тут же, - «...во время вечери, когда диавол уже вложил в сердце Иуде Симонову Искариоту предать Его... (Ин.13.2)*.
Вполне разумно, если вспомнить фильмы про войну, разведчиков и партизан.
После того, как Иисус раскрывает заговор Иуды, он вместе с учениками должен тихо сняться с места и сменить явки. Хотя бы вернуться в Галилею, чтобы учить божьему слову сирийских и прочих язычников. Но Иисус такой цели не ставит. Его задача в другом, -   он пришёл в Иерусалим, чтобы учить евреев и быть распятым во имя Отца и в соответствии с Глаголом Писания.
Язычники такой жертвы просто не поняли бы и не смогли бы её достойно оценить.
Иоанн, как и Лука, использует яркое, эмоциональное слово «диавол». Зачем?
Чтобы сказать, как падок на серебро Иуда?
Допустим, это так. Но тогда, далее, Иоанн начинает противоречить самому себе. Он сообщает от имени Иисуса, - «Не о всех вас говорю; Я знаю, которых избрал. Но да сбудется  Писание: ядущий со Мною хлеб поднял на меня пяту свою» (Ин.13.18).
На Вечери Христос переламывает хлеб и раздаёт своим товарищам, говоря, - «...сие есть тело Мое, которое за вас предается» (Лк.22.19)
Опять читаем «предаётся». Но разве может «хлеб-тело» предаваться? Очевидно, что этот символический хлеб передаётся ради и во благо всех здесь присутствующих.
Не пытаясь разубедить предателя или сразу отпустить его для совершения предательства, Иисус даёт Иуде почётное место рядом с Собой и вручает ему Лучший кусок еды.   

Итак, роль апостолов - «выполнить» заветы Писания. Когда ученики хватаются за мечи, Иисус обращается к ним с упрёком, что если бы он хотел, то мог бы просить о защите Отца Своего, но главное, - «...как же сбудутся Писания, что тАк должно быть?» (Мф.26.54).
Малограмотные мужиковатые ученики, вроде Петра, почти ничего не понимают из того, что говорит Иисус, когда тот ссылается на Писание и его Пророчество.
Садясь за стол Вечери, Иисус воспроизводит то или иное действо согласно Писанию. Роль поднявшего пяту, здесь выпала Иуде. Остальные обижаются и злятся на Иуду, как это делают в театре актёры, которые «давно мечтают» об определённой роли, но режиссёр отдаёт её более талантливому и харАктерному исполнителю. Не отсюда ли, кроме всего прочего, неприязнь остальных апостолов к Иуде, которая не преминула воплотиться позже в их Сочинениях.
   
Иисус говорит Иуде, - «...что делаешь, делай скорее. Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это сказал ему» (ин.13.27,28)
То, что никто не понял, лишь подтверждает нашу мысль о том, почему Иисус не связывается с ними по столь серьёзному вопросу как «предательство», но поручает его решение человеку большой выдержки и ума.
А теперь попробуйте представить, что коллектив, в котором вы работаете на собрании разоблачает вашу подрывную деятельность. Очевидно, что вы начнёте красноречиво оправдываться, божиться, что вы свой и что «товарищи» клевещут на вас. Иуда не делает даже этого. Он встаёт и уходит выполнять задание «шефа». Поскольку на счету каждая минута. Жертва должна быть принесена строго в определённое время. И оно, это время, пошло.
Важно заметить, когда Иуда уходит, только после этого, Иисус (один раз позволю себе художественный приём Иоанна) утвердившись и с лёгким сердцем произносит, - «...ныне прославился Сын Человеческий, и Бог  прославился в Нём» (Ин.13.32). Другими словами, - дело сделано!**

ТРИДЦАТЬ СРЕБРЕННИКОВ

Мы не будем рассуждать, много это или мало, и что на это мог купить в те времена простой еврей  Иуда Искариот. Об этом уже сказано и достаточно. Важнее то, что в коробе, который он таскал вслед за Иисусом иногда, во время пожертвований, скапливалось денег гораздо больше.
Проблема «тридцати сребренников» в другом, и в Евангелии она имеет всего лишь (хотя это так много) символический смысл.

Это место призвано повторить известные слова пророка Захарии, которые надо воспроизвести дословно, - «И тогда узнают бедные из овец,  ожидающие Меня, что это слово Господа. И скажу им: если угодно вам, то дайте Мне плату Мою; если же нет, - не давайте; и они отвесят в уплату Мне тридцать сребренников. И сказал мне Господь: брось их в церковное хранилище, высокая цена, в которую они оценили Меня! И взял Я тридцать сребненников и бросил их в дом Господень для горшечника» (Зах.11.12,13).

Обратим внимание, что в этом месте составителями допущена логическая ошибка. В предпоследней сентенции Господь просит Захарию бросить сребренники в дом Господень. Что мы далее должны предположить?  Захария взял тридцать серебренников и бросил их в дом Господень. Это делает не Господь, или, иначе, это делает Господь, но руками Захарии. Поэтому личное местоимение должно выглядеть не как «Я», а «я».
Таким образом, если полагаться на неоднократные высказывании Иисуса о том, что все события Его земной жизни есть воплощения старозаветных пророчеств, то Самого Иисуса здесь следует рассматривать как Ветхозаветного Господа, а Иуду в качестве Захарии. Тогда получается, что в тридцать сребренников первосвященники иудейские оценивают не предательство Иуды, а жизнь Самого Иисуса, и то, что делает Иуда, он делает всего лишь по подсказке Иисуса.
Почему этой логикой пренебрегают составители и толкователи Нового Завета, мы поймём позже, когда обратимся к фольклорным моделям сознания, на которые должны были опираться евангелисты, пребывая уже не в Иудее, а Риме. 
   
Во время Вечери Иисус говорит Иуде, - «...что делаешь, делай скорее. А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: купи, что нам нужно к празднику» (Ин.12.29).
Странно. Все собрались на Вечерю. Сидят или возлежат за трапезой. Продовольствие для застолья заготовлено заранее. И вдруг  самые последние и самые важные слова своего Учителя апостолы начинают толковать столь поверхностно и до слёз несерьёзно. Дескать, сбегай Иудушка ещё за одно бутылочкой миро! Согласитесь, либо апостолы выставляются здесь в комическом виде, либо текст нуждается в новой редакции, чтобы снять это смысловое недоразумение.
У Иоанна читаем потрясающие слова Иисуса, - «Да сбудется слово реченное Им: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого (Ин.18.9).
Эти слова мы находим только у последнего евангелиста. Но, приводя эти слова Иисуса, Иоанн, как ни странно, опускает эпизод о получении Иудой тридцати сребренников и о последующем его раскаянии и повешении. Иоанн деликатно уходит от этой проблемы.
Но вопрос в другом. Если Иисус предвидел все события, связанные с передачей Его первосвященникам, почему Он не смог предусмотреть гибель Иуды? Тем более, что это происходит уже после того, как Он изрёк, - «что делаешь, делай скорее».
Значит, всё-таки есть Его вина перед Отцом за смерть одного из апостолов, Иуды. И не поэтому ли, чтобы оправдать эти слова, несчастный Иуда переводится в разряд предателей, которых если и губят, то без жалости и права реабилитировать в звании человека?

И ещё  одно важное, с нашей точки зрения, замечание.
Сравним два «приветствия», обращённых к Иисусу, - Иуды и легионеров.
Слова Иуды после того, как тот приводит первосвященников к Иисусу, - «Радуйся, Равви!» (Мф. 26.49).
И легионеров во время их расправы над Иисусом, - «...радуйся, Царь Иудейский!» (Мф.27.29).
Очевидно, что если Иуда, произнося слово «радуйся», предназначает его человеку, с которым расстаётся с чувством торжества в обретении общей победы, то легионеры наполняют своё приветствие сарказмом, издёвкой, иронией злых недругов, которым давно обрыдло нести военную службу в чуждом для них крае корысти и коварства.

Будем справедливы, не Иоанн, а Лука первым называет Иуду вором. Если ранее по поводу женщины, умащивающей ноги Иисуса, роптали апостолы вообще, то у Луки в этой крамоле винится только Иуда, - «...один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать Его, сказал: «Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому что был вор» (Лк.12.4-6)
Примечателен ответ на это Иисуса, - «...оставьте ее, она сберегла это на день погребения Моего» (Лк.12.7).
Получается, что Иисус относится к Иуде почтительно. Впрочем, достаточно обратиться к другим частям того же текста или другим Евангелиям, чтобы сказать, что общей формой обращения здесь является единственное число. Вспомним, даже Пётр, когда боится перечить Иисусу или обидеть его «глупым вопросом», обращается к учителю, через любимого ученика Его. Видимо, Иуде позволялось высказываться более откровенно и Иисус считался с мнением Иуды.

Может, вы хотите сказать, что изначально Иисус действовал по наущению Иуды? Тогда следует признать, что создателем христианской идеи является Иуда, а роль Иисуса во всем этом весьма второстепенна, если не ничтожна. Вижу, как вы начали понимать, о чём идёт речь и даже возмущаться. Тогда остаётся признать, что не Христос был игрушкой в руках Иуды, но последний инструментом замыла Иисуса. И предавал ("передавал") Иуда Христа по предварительному «плану» Самого Иисуса.

Далее по сюжету. «Тогда Иуда предавший Его, увидев, что Он осуждён и, раскаявшись, возвратил тридцать сребренников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную» (Мф.27.3,4).
После этого Иуда бросает «сребренники на пол храма». Не напоминает ли нам Иуда и тут прежнего Захарию?..
Старейшины же собирают деньги и рекут, - «непозволительно положить их в сокровищницу церковную, потому что это цена крови» (Мф.27.6)
Т. е. купить на церковные деньги кровь можно, а возвращать их в ту же казну как-то уже неловко и совестно. Впрочем, говорили ли так первосвященники или так решили написать апостолы, мы никогда этого не узнаем. Но, по факту следующих друг за другом текстовых материалов, имеем возможность наблюдать лёгкую несуразицу. 
Но, в этом конкретном эпизоде нас интересует, в первую очередь, Иуда. И я задаю себе вопрос, - неужели он, умея считать и, прибавляя к двум четыре, получал шесть, мог творить такие логические ошибки, характерные больше для «филологического» сознания евангелистов.
   
Перед распятием Иисус «скорбит и тоскует». И «все вы соблазнитесь о Мне в ту ночь, ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы стада» (Мф.26.31).
Таким образом каждая «овца» по замыслу Иисуса должна играть свою роль степени и меры предательства Пастыря. У Иуды она одна, у Петра другая и прочая.
Иисус молится и просит Отца укрепить его. А ученики его в такой судьбоносный момент спят и снова засыпают после того как он их будит. Ведь это тоже предательство, ибо Христос хочет, чтобы в эти торжественные минуты его ученики были рядом и в молитве перед Господом. Единственный, кто сейчас рядом с Христом это Иуда, потому что содействует осуществлению его воли, его плана.

Теперь несколько слов лингвистического порядка. В Новом Завете глагол «предавать» имеет значение «передавать», но, в обычном для Библии, высоком патетическом звучании.
Оказывается, что те же первосвященники и старейшины Иерусалима, - «связав Его, отвели и предали Понтию Пилату, правителю» (Мф.27.2).
И следом говорит уже Пилат, - «Предали тебя мне» (Ин.18.35)
Задача Иуды передать Иуду в руки священников для последующего совершения обряда принесения Сего Агнца в жертву Саваофу. Разве скотник или пастух, передающий своего ягнёнка в руки жертвователя, совершает акт предательства? И, повторимся, этот акт самопожертвования Иисус совершает как венчающий момент всего его пути от Бога к людям и и обратно к Богу-Отцу.

Иногда приходится думать о том, что отцам Церкви всегда было трудно принять и оправдать «предательство» Иуды как некое таинство, предуготовленное волей Всевышнего. Да и как  такое может уместиться в головах людей, которые, говоря об аскетических деяниях и страданиях, через которые прошёл Господь, сами живут по иным принципам, погрузившись в пороки чревоугодия и стяжательства «гламурной жизни» (евроквартиры, «Мерседесы», дорогие побрякушки). И нет сомнения, что последующие служители Церкви буквально поняли слова Иисуса, обращённые Им к своим ученикам, - «...имели ли вы в чём недостаток?» (Лк.22.25).

******************************************

В Новом Завете можно найти множество ссылок, в которых Иисус перед мыслью о страданиях на Кресте испытывает и проявляет понятные человеку сомнения и страхи. Это обычная пограничная ситуация, когда в 33 года не хочется уходить из жизни, но на четвёртом, а тем более пятом десятке лет это будет выглядеть не просто нелепо, но смешно. Трудно представить милость Бога, которому приносят жертву не агнцем, а старым сухожилистым бараном.


ЕВАНГЕЛИЕ И ЕВРЕЙСКАЯ СКАЗКА

Сразу хочу предупредить, что, упомянув «еврейскую сказу» как вид фольклора, я не ставлю перед собой столь примитивную задачу хоть как-то доказать, что сами действующие лица Евангелия и события, представленные в них, являются сказочными, или вымышленными. Но имеются в виду принципы, которым подчинялась как последовательность, так и манера повествования фактического материала, рассматриваемого априори в качестве «исторического».

Признаюсь, первоначально мне хотелось говорить о евангелическом «житии Иисуса» с точки зрения юнговских «архетипов бессознательного». Однако, став недавним свидетелем научной телепередачи, из которой стало известно, что в настоящее время существует большая когорта психологов, которые яро отвергают идеи Юнга об архетипах, решил пойти иным путём. Не от собственно юнговской терминологии, а от фольклорных мотивов, которым так или иначе всегда подчиняется творческое сознание.

Начну с того, что одно время меня весьма удивляло отсутствие в еврейском фольклоре сказок, столь распространённых в европейском фольклоре. По классификации В.Проппа это «героические сказки». Разумеется, здесь я не беру в расчёт героическую тематику, представленную в библейских сюжетах о Самсоне и Давиде (определяемые Дж. Фрезером как библейские фольклорные мотивы).
После ряда сопоставлений я пришёл к выводу, что наличие «героической сказки» в одной культуре и отсутствие её в другой предопределено различием форм брака, бытующего в этих культурно-исторических средах. Однако замечу, что типовая модель осознания «семьи», «добывания жены» существует и там, и там. Хотя формы их воплощения специфичны и определяются особенностями культурных традиций.

Согласно Анскому (положившему начало систематическому собирательству еврейского фольклора) еврейское народное творчество принципиально отличается от творчества христианских народов своей высокой духовностью и отсутствием "преклонения перед торжествующей физической силой". 
В то время, как в основании всего фольклора христианских народов лежит языческое начало, построенное на материализации и взаимной борьбе сил природы и на культе личности, - еврейское творчество всецело проникнуто идеей единобожия, которое в основе своей враждебно всякой борьбе, не допускает никакого культа личности и ставит духовное совершенство выше материального.

Далее Анский поясняет свою мысль (хотя, согласитесь, куда уж дальше), противопоставляя поверхностное усвоение "идеи единобожия" христианскими народами, пусть и отказавшимися от своих "национальных богов", но сохранившими верность "своей языческой легенде", и, с другой стороны, основополагающую приверженность культу единого Бога, который "сделался для еврейского народа единственным источником всего народного творчества".

Точки зрения по этому вопросу среди еврейских учёных есть и диаметрально противоположные. Но что заставляет Анского отстаивать свою, так это обилие в еврейском фольклоре так называемых «волшебных сказок», в которых единственным «волшебником» выступает сам Единый Бог. Конечно, оправдать, так или иначе, можно любой постулат, но смириться с мыслью, что Господь, уставший от творения мира и прилёгший вздремнуть под смоковницею, продолжает строго следить за каждым мерзавцем и каждой несчастной многодетной вдовой, весьма сложно.

И второе наше замечание. Духовность зависит от самих конкретных людей, а не оттого, в Единого Бога они верят или в языческих богов. Мы уже выяснили, что подлецом можно быть, посещая не только капище, но синагогу или церковь. 
А теперь хочу напомнить читателю сказку «Гуси-лебеди». Если бы Анский мог её прочитать, он, видимо, признал бы, что героиня, духовно совершенствуясь, находит в себе нравственные силы спасти своего младшего брата. В еврейской же «волшебной сказке», в ситуацию вмешался бы сам Господь, и мальчонка, странным образом, был бы в мгновенно вырван из костлявых рук бабы Яги и вновь оказался бы в кругу родной семьи. Тут понятно, что и в русской сказке воспевается добро, и в еврейской. Одно, правда, смущает, а можно ли считать сказкой второй случай?

Во всех еврейских «волшебных сказках» чудо приходит неотвратимо и навсегда. Напротив, в западноевропейской сказке счастье оказывается производной самого человека. Как видите, у нас нет желания давать этим вещам оценочные атрибуты. Да и материал нашего исследования не собственно сказка, а Евангелие.
Однако следует допустить и признать, что текстовой материал как некий набор событий в жизни Иисуса Христа (к тому же памятуя категорические суждения Анского) должен был прийти в Европу с иными идеологическими  акцентами. Да и сами апостолы, носители такой информации, должны были осознавать, что усвоение европейцами «иудейского» материала будет тем более успешным, чем больше в нём будет использовано типовых моделей "местных" форм сознания, представленного, в частности, в фольклоре.

И первое, с чего мы начнём, это с вопроса к читателю. За что иудеи невзлюбили Иисуса?
Правильно! За то, что Иисус посмел называть себя Сыном Бога. Неслучайно, исходя из необходимости сглаживать острые углы, Сам Иисус предпочитал именовать себя Сыном Человеческим. Но это уже другая проблема, которой здесь мы не будем касаться.
Я перечитал немало идишских сказок и, должен признаться, что не нашёл этих специфических сказок, выясняющих отношения отца и сына (или, шире, ребёнка). Может, потому, что у евреев дети находятся прежде всего при матери, ибо отец либо молится Единому Богу, либо добывает деньги (в самом хорошем и добром смысле слова, т. е. для семьи).
Сюжеты же о тех или иных отношениях отца и сына (ребёнка) в европейском фольклоре мы находим предостаточно. Можно вспомнить немецкую «волшебную сказку «Ханс и Гретл». И в каждой из них мачеха олицетворяет образ враждебных сил, которые в Евангелии предполагают воплощать всех тех, кто выступает враждебно по отношению к идеям Иисуса Христа на земле. 

Далее, образ бабы Яги у печки. Для Ханса и Гретл это образ доброй старушки, которая должна дать героям поесть, а после чего уложить спать. Но тут появляется подвох. Она, на самом деле, оказывается коварной и подлой. Не потому ли при перекочёвывании в среду европейского фольклорного сознания исходный материал подвергся «редакции», и образ соратника Иуды вскоре был переделан в злодея и предателя? Кстати, если почитать скандинавские саги, то образ коварного гостя или хозяина, заметим, здесь тоже весьма распространён (образ гостя, трансформирующийся в предателя). Так что, без неожиданного элемента «подвоха», или соли (как утверждает Евангелие)  скучным должен казаться и ход событий самим евангелистам, «сотрудничавшим» с европейским "сознанием".
 
а) Временная смерть

Конечно, по соображениям другого логического хода, нам следовало бы начать разговор с мотива «умирающего и воскресающего бога» или мотива «временной смерти». Тут много общего, поскольку берёт начало и из шумерской, и из египетской культуры. В нашем случае можно было бы даже говорить  о распятии как мотиве «разрубления и оживления». Правда, надо сказать, что мотив «умирающего и воскресающего бога» в европейском фольклоре ближе идее инициации юноши через лесную избушку, когда умирает его прежнее обличье, и он «воскресает» уже как взрослый воин. Таких сказок предостаточно. Касается это и девушек, но с другими инициационными задачами. (Спящая красавица, Белоснежка и т.д.).
Всё это примеры «временной смерти», через которую проходит и Иисус во время распятия.
В.Пропп замечает, что разрубание, растерзание человеческого тела  играет огромную роль в очень многих религиях и мифах, играет оно большую роль и в сказке. Причём разрубание и оживление в них есть источник силы или условие обожествления. В русских сказках, например, разрубленный и оживлённый даёт герою пить человеческую кровь. Эта кровь — источник необычайной силы.
Понятно, что в нашем случае кровь распятого на кресте Иисуса замещается «вином», которым угощает Учитель своих последователей во время последней Вечери.

б) Изгнанные и сведённые в лес дети

В европейской сказке, если детей уводили, то это делал, как правило, отец.
Мы должны себе представить дело так, что детей не всегда доводили до "священного" места — их оставляли одних, и они сами должны были найти избушку.
Проводы посвящаемого были проводами на смерть.
Такой увод частью населения и прежде всего самими мальчиками воспринимался как бедствие. Они ещё не знают, какие великие блага им предстоят. Хотя акт увода и представлялся как акт враждебный, на чём настаивало общественное мнение.
 
В.Пропп считает, что вражда отца к сыну самому сказочнику чужда и непонятна, она не соответствует его семейным идеалам. Чтобы оправдать эту вражду, сказка идёт по двум линиям: с одной стороны, она чернит и унижает сына. Но даже в сказке подобные случаи весьма редки. Чаще такая вражда подгоняется под условия реальных семейных отношений с появлением в семье какого-то нового лица. Обычно, это мачеха. Её роль в сказке — взять на себя ответственность за «вражду», которая некогда принадлежала отцу.
Понятно, что в области новых религиозных уложений очевидной вражды между Сыном и Отцом быть не может. Тем не менее, мы должны попытаться понять культурно-историческую необходимость появления Сына перед лицом своего Отца. Известно, что Библейский Отец посылает сына, чтобы тот взял на себя ответственность за грехи Израиля. Но давайте перечитаем «Ветхий Завет». В нём мы не найдём такого папашу «размазню и слюнтяя». Да, Он любит свой избранный народ, но любит принципиально и строго. Он никогда не откажется «выпороть» его обещаниями наказать за непослушание, но чтобы потакать Его порокам? Никогда!

Видимо, идею европейской сказки о вражде отца к сыну мы должны искать в другом. Но очевидном. Пришло историческое время смягчения нравов. Сам Сын появляется только для того, чтобы сказать, - время отцов прошло. И уже не Отец изгоняет Сына, но Сын уходит от Отца, вступая с Ним в своеобразный «семейный» конфликт. С возвращение же Сына происходит примирение, но, скорее, при условии, что Отец достаточно мудр, чтобы понять: время нынче другое и пусть теперь «молодёжь» живёт, как считает нужным.
Но повторим главное, массовое сознания европейского пространства чувствовало на куске новоиспечённого и малознакомого ему хлеба привычный вкус швейцарского масла.
Заметим, что конфликт в сказке между отцом и героем улаживается мирно. Царь отдает зятю полцарства, и оба продолжают царствовать — никакого убийства здесь нет. Или живёт тут же своего рода приживальщиком. Есть и другие виды обхода и смягчения этого конфликта. Но все эти случаи не могут скрыть от нас исконного положения вещей. Во-первых, — герой получает все царство, во-вторых, роль старого царя при этом невольно должна умалится. Думаю, европейскому читателю не трудно напрячь своё внимание и воображение, чтобы рассудить о роли Отца и Сына у демаркационной линии христианства и иудаизма. 

в) «Помощник героя»

Иногда я задумываюсь вот над чем. Какая была необходимость для Иисуса Христа «сдаваться» первосвященникам и идти на Крест? Почему бы не рассказать людям (и тем же апостолам) свою теорию «Сына Человеческого» и тихо умереть в своей постели? Ведь оттого что Галилей отрёкся от некой идеи, после его смерти она не перестала быть его собственной. 
Впрочем, мы видим по текстам Евангелия, как много Иисус говорит апостолам о своей роли на земле и как трудно понимают это его ученики. По существу только смерть Иисуса производит на их сознание должное впечатление. До этого же их больше волнует вопрос, - кому из них быть бОлшим и иметь право  сесть одесную рядом с Учителем.

Так мы подошли к ещё одному важному вопросу в эпической литературе. Образу «помощника героя».  Здесь  таких помощников двенадцать. Древнейшая сакральная цифра, космическое происхождение которой достаточно известна. Особо выделяется роль помощника со странными склонностями к предательству. По существу это  образ «ложного героя» в европейской сказке, который норовит присвоить, приписать себе заслуги самого героя.

Принципиально, сказка знает несколько типов помощников. Кроме того в сказке обозначаются условия, на которых герой получает помощь, -
Это "дарители". Таким помощникам ничего от героя не нужно, кроме его положительных изменений и его счастья. Дарители оказывают помощь без­возмездно.
"Партнеры". Эти помощники помогают, потому что им это тоже приносит пользу.
"Учителя": эти помощники создают ситуации, в которых герой может нау­читься чему-то важному для себя. Нередко Учителя могут вести себя как провокаторы. Лишь в конце испытания герой понимает, какую помощь он по­лучил на самом деле.

В.Пропп, называя типы сказочных помощников, приводит пример с волшебным конём, который, причиняя боль своему хозяину (лягает героя копытом), придаёт ему магическую силу, с помощью которой тот может решать новые задачи.
Далее исследователь утверждает, что охотничья функция помощника постепенно отходит на задний план, сменяясь функцией посредничества между двумя мирами.
Трудно в этом случае не увидеть ту же роль в лице Иуды. И для нас, если идти от обратного, не имеет значения тот факт, что по этому поводу думали носители первичного культурного материала, важно, как этот материал укладывался в матрицы европейского сознания.

Впрочем, весьма привлекательной выглядит здесь и мифологическая функция «козла отпущения». А для европейского сознания это возможность лишний раз признать, что если что-то перекладывается с «кого-то» на «другого», значит, этот «кто-то» подобен средневековому английскому принцу, которого, если и будут наказывать, то только в лице «мальчика для битья».
Да и для самих апостолов (как свидетельствует Евангелие) это была возможность жертвой одного иудея, «спасти многих».

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС

Хочется выделить три новеллы Х.Л.Борхеса, которые определённо перекликаются с тем, о чём мы говорили выше. В первую очередь это новелла «Три образа Иуды». В ней аргентинский писатель рассматривает оценки предательства Иуды в истории богословия и мировой литературы, порой возводя его поступок до степени Искупителя наравне с Иисусом Христом.
«Не что-нибудь одно, но всё, что традиционно приписывается Иуде Искариоту, - ложь», - приводит автор слова Де Куинси*.
Однако то, что мы называем «в первую очередь» интересным представляется таковым нам в последнюю, ибо мы хотим разобраться не в самом предательстве, но почему оно таковым стало в результате того, что культурная информация перекочевала из пункта А в пункт Б.
У Дмитрия Липскерова есть роман, в котором его герой рассказывает о еврее, укравшем драгоценности у своей тётки и с ними уехавшего из России за границу. Но ни другие герои, ни сам автор-полукровок не рассматривает этот поступок как воровство или предательство по отношению в родственнице. Главное, это для чегО вырученные от  продажи драгоценности были использованы, на какие «благородные цели», ибо деньги не должны лежать под подушкой (даже любимой тёти) но всё время приносить прибыль. Как видим, даже «мелкой личности» в художественном произведении Липскерова свойственно не само «предательство» и деньги, а некая «высшая идея»  (хотя и откровенно низменная) ради которой живёт иудей.
Вторая новелла «Жестокий искупитель, Лазарус Морелл» близка нашей идее о природе бытования информации в общественном сознании, готового в такую информацию верить и определённо её идеологизировать. Новелла рассказывает об «отпетом негодяе» Лазарусе.
Х.Л.Борхес приводит слова некоего человека, который «хорошо запомнил» Л.Морелла, - «Мне довелось видеть Лазаруса Морелла на кафедре. Я слушал его поучения и видел, как слёзы застилали его глаза. Я знал, что он развратник, похититель негров, убийца перед лицом Господа, но и мои глаза наполнялись слезами».
Ещё одно надёжное свидетельство проповеднической страсти Л.Морелла принадлежит ему самому. «Открыл я Библию где придётся, а там оказались как раз подходящие к случаю слова святого Павла, ну я и закатил проповедь на час двадцать минут. А Креншоу с приятелями не зевали, они за это время успели угнать у своих слушателей всех лошадей. Мы их продали потом в штате Арканзас...»
Так, почему же этот негодяй производил столь благоприятное впечатление? Дело в том, что одно из движений за эмансипацию негров возглавлял сам Л.Морелл. Его работа заключалась в том, чтобы подбивать негров южных плантаций бежать от своих хозяев. Однако это был бизнес по неоднократной перепродаже несчастных, доверившихся этому авантюристу. Когда же раб начинал в конце концов понимать обман, подручные главаря убивали его. А поскольку другие негры, работавшие с жертвой больше ничего не слыхали о своём товарище, у них создавалось впечатление, что тот благополучно перебрался в один из Северных штатов и теперь находится на свободе. Появлялось горячее желание повторить судьбу «счастливчика». 
Авторитет Морелла рос, мобилизуя вокруг этого человека тысячи ярых сторонников. Ведь кроме  слепой надежды и почти религиозной веры у несчастных ничего не оставалось. И это уже к вопросу о  вере народов Европы в то, что в какой-то момент в Иуду непременно должен был вселиться Дьявол, заставляя того предать Христа, ибо европейский обыватель скорее откажет Самому Иисусуя Христу в прозорливости, но не откажется от одной из моделей своего коллективного бессознательного, что еврей на любом финансовом потоке два пишет, а пять хранит в уме,  уже хотя бы ради спортивного интереса. Так что, Савл и прочие знали, - бессмысленно идти в чужой монастырь со своим уставом. Знали, какими архетипами бессознательного пользоваться, чтобы новая религия разлилась по сердцу простодушного европейца болеутоляющим елеем.
И, наконец, третья новелла «Тема предателя и героя». Тут Борхес обращает наше внимание на череду исторических событий и делает определённое допущение по факту смерти Фергюса Кирпатрика — участника освободительной борьбы в Ирландии.
Характерно, что убийство Килпатрика произошло в 1824 году, накануне решающего восстания, в театре, на глазах у множе­ства свидетелей. Преступление не было рас­крыто. Но примерно в одно время с убийством произошёл тайный суд над предателем, чье имя ос­талось неизвестным. Далее, опять же со ссылкой на ряд литературно-исторических ссылок, делается вывод, что Кирпатрик и был  тем самым предателем, над которым был свершен тайный суд. На этом суде Фергюс Кирпатрик якобы  даже признал свою вину и подписал себе приговор. Однако у Кирпатрика было одно условие: он хотел, чтобы исполнение приговора не отразилось на их общем «Деле». Он не сомневался, что известие о его про­ступке станет губительным для дела и приведет к провалу восстания. Более того, замысел представлялся настолько удачным, что смерть Фергюса Кирпатрика должна была влечь за собой вспышку восстания.

Сказанное могло бы показаться большой натяжкой, если б мы не знали множество других подобных случаев и, в частности, в отечественной истории. Так, образ Павлика Морозова на протяжении всей его истории толкуется и как образ героя, и как образ предателя, в зависимости от конъюнктуры журналистского рынка, хотя по факту малолетка всего лишь «мстил» за свою обиженную мать.
Однако после любого общественно значимого исторического события являются историки, произвольно или нет начиная фальсифицировать этот факт на потребу общественного, «семиотического» сознания. Спросите европейца, - Кто самый великий предатель?
Да собственно и вы уже, мысленно, ответили на этот вопрос. Ибо человеческая речь должна быть метафоричной. И, разумеется, не столько для того, чтобы казаться собеседнику изящной, но не мешать нашему сознанию покойно дремать и «экономить наше мышление».

Образно говоря, все мы похожи на пассажиров, прибывающих из пункта А в пункт Б. Но прибыл ли наш багаж следом и в каком он состоянии, дано знать лишь опытным и мудрым, успевшим хорошо познакомиться с тем, как работает таможня пункта Б.



ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Странно! А причём тут пингвины?
Ну, как же, пингвины, должен напомнить вам, очень похожи на людей. Тот пингвин, что подошёл к самому краю высокого берега в общем-то тоже не хотел первым прыгать в воду. Кому ж хочется погибать. Но к краю подходят всегда отчаянные. Мы называем их героями или святыми. А подойдя к берегу, он в общем-то был уверен, что кто-то обязательно его толкнёт (даже провоцировал других на это, чтобы стать им примером для подражания). И какая разница для пингвинов как вида животных, кто конкретно полетел вниз первым. Главное, - получена команда инстинкту. Теперь не страшно, поскольку «хищник» сейчас набивает свою пасть тем, ушедшим в воду первым. И никому нет дела сам он прыгнул или его кто-то толкнул («предал»). И «предатель», и сам «герой» дали обществу перешагнуть некую грань, за которой появляются новые возможности физического и духовного приспособления вида к окружающей действительности.

«...да сбудется Писание» (Мк.14.49)

___________________________________________________
 
* Особая роль в толковании событий, связанных с распятием и предательством Иуды, принадлежит четвёртому евангелисту Иоанну. Понимая, что роль Иуды в событиях стремительно растёт, Иоанн сам усиливает эмоциональное поношение Иуды, но при этом неоднократно и кумулятивно подчёркивает  предопределение всего происходящего волей Иисуса, - «...Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее» (Ин.10.17,18).
Иисус Иоанна прямой речью поясняет необходимость восшествия на Голгофу, -  «...если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плодов» (Ин.12.24).
По существу этой одной фразы хватило бы на то, чтобы ответить на все вопросы Нового Завета.
Но, вроде бы уже уяснив, что предательства не было, более того, что оно, при относительно вдумчивом прочтении текстов  просто нелепо, хочется повторять и долдонить, - «Предатель! Предатель! Предатель!»
А не потому ли, что пища хороша с пряностями, как и «...всякая жертва  солью осолится (Мк.10.49).

** Подобные приемы используются и в других сюжетах "Библии", что, разумеется, свидетельствует не об "идеологической корысти" её создателей, но общих правилах любого мифотворчества.
Написано немало работ о том, сколь отличался исторический Пилат от евангелического  или того, что мы встречаем у Булгакова в "Мастере и Маргарите". Понятно, какую неприязнь могли питать друг к другу евреи и представитель Рима Пилат. Само по себе уже это может быть использовано человеком, обращающегося к написанию "художественного текста", в качестве благодарного материала для "духовного возвеличивания" Пилата.
Можно также вспомнить исторический (И.Флавий) и "литературный" ("Евангелие" от Матфея) образ Ирода Антипы. Жестокий беспринципный человек, у евангелистов предстаёт в качестве "противовеса", оттеняющего особую жестокость Иродиады по отношению к одной из христианских святынь, имени Иоанна Крестителя. Если Ирод не испугался держать в в темнице Иоанна Крестителя, видя, что народ по этому поводу не очень-то возмущается, не составило бы ему никакого труда и тайно умертвить Иоанна, как он это делал по отношению ко многим другим своим оппонентам.