Свадьба 22 июня 1941 года - отрывок из романа

Свадьба разгоралась весело и ярко утренним солнышком, взобравшимся на самую макушку лета. Церковь уже несколько лет была закрыта, а поп куда-то вывезен и, как поговаривали, расстрелян. Славка с Надюшкой быстренько записались в большой сельсоветской книге, Славка сунул Ваське-голышу бутылку казёнки за объявление их с Надюшкой мужем и женой, и под верещание Васькиной гармони они, тесно прижавшись друг к другу, покатили обратно в Стрелицу, где уже нетерпеливо похаживали вокруг столов гости.

 Столы с лавками Славкины дружки выстроили заблаговременно на весёлой солнечной лужайке перед закрытой прошлого году часовней. И пока молодые ездили в сельсовет, столы изобильно обросли пышными рыбниками, солёными хрустящими огурчиками и такой же хрусткой капустой, старинными узорчатыми витушками, прикрытыми тонкими гороховыми хворостами, поллитровкой с мутной казённой водкой и несколькими четвертными бутылями с чистейшим, словно слеза, самогоном. В пятистенке, выстроенном по соседству с тётки Маниной избёнкой дедом, ждали своего часа ещё несколько закупоренных деревянными пробками четвертинок, чугунки с картошкой, белыми боками выглядывающей из-под больших кусков мяса, холодец и много всякой другой вкуснятины. Свадьба обещалась быть сытной, и такой же благополучной сулилась быть жизнь Славки с Надюшкой.

 Батько с матушкой в вывороченных шубах с большим караваем на старинном браном полотенце встретили молодожёнов на крыльце, но не стали говорить положенные в таком случае слова, боясь всеобщего деревенского осмеяния. Матушка повязала Надюшке на шею полотенце, поставила ей на голову каравай. Батько за концы полотенца провёл молодых в избу, где им когда-то предстояло быть полноправными хозяевами, потому как старшие дочери уже повыходили замуж, а Славкин брат нашёл своё счастье в городе на заводе.

 В кути Надюшка бросилась Славке на шею:

 – Муж! Мой муж! А я – твоя жена!

 Но в угол дома заколотили:

 – Эй, молодые, вас ждём! Самогонка выдохнется!

 Они, взявшись за руки, вышли из избы, сели в центре стола, прямо супротив дверей часовни, там, где была  разостлана кверху овчиной шуба. И застолье начало набирать силу – сначала степенно, а потом всё шумнее и разгульнее. Каждый говорил своё, хотя никто никого не слушал. Обсуждали Надюшку. Обсуждали добром: такая-то она красавица – любо-дорого посмотреть! А что сиротка – известно, что сиротская жизнь к труду спроворчивая. Корову выбирают по рогам, а девку – по родам. Надюшка из роду хорошего. Не её вина, что без отца-матери осталась, а её счастье, что такому парню досталась. Обсуждали Славку. Тоже слова плохого не вылетело: экий молодец вымахал! за батьком всё приучился робить, а батько – известный в округе мастер по любому делу.  Дай молодым, Бог, счастья да благоденствия!

 Бабки на углу стола перешёптывались:

 – Топерича Васька-голыш замест попа в каретнике Ивашки-кулака венчает да патретами вождёв бласловляет. Будет ли жизнь у молодых?

 – Ой, Марфа, чаю, не будет жизни, коли сотона Бога заменил. Не поревела, слышь, девка-то, не попричитала – какая у ей жизнь будет? Наревится бабой за столбом.

 – Ты, Нюшка, рот-от не разевай про сотон. Эвон, Сашка-катавал рот шапкой прикрыл да вождёв ругнул, того же вечеру чёрный ворон подлетел. Где топерича Сашка?

 – То-то оно и есть… не любит сотона усатая, как супротивничают ему. На храм-от в селе даже окститься боязно, не то что помолиться.

  – Образ-то из храма ты припрятала, кой уволокла, когда боженек на дрова колотили?

 – Кадушку с огурцами Матушкой Богородицей закрыла. Так в анбаре и молюся: открою кадушку, образ поставлю да у Матушки милости и прошу. Васька-голыш давеча заглянул: «Что, – мол, – бабка, молишься?» – «Огурчики, – говорю, – проверяю, каково в этой кадушке засолены ». Сунула ему огурцом в бесье рыло, сожрал да отступился.

 – Добро, Манька-то не дозволила падине-племяшу крест с часовни срубить. Я из окошка-то когда гляну да и перекщусь. Без Бога-то как жить?

 – Давай лучше споём, Марфа, песенку каку старопрежнюю, горюшко размыкаем?

 Бабка Марфа тоненьким голосочком завела:

 – Э-ой, как и воленька…

 Подхватили старушонки за ней:

 – Дивья-та воля у девушок, ой, дорогая.

 Проживала Марфа песню жизнью своей горько-бабьей. Проживали за ней песню старушонки жизнями своими горько-бабьими:

 – Э-ой, как дорогая воля,
 Теперь куда моя волюшка, воля девалась?

 Э-ой, деваласе куда?
 Дома на родимой на сторонушке воля осталась…

 Свадьба попритихла. Заслушалась. Но Васька-голыш взвизгнул гармонью и вослед гармонье молодяжка дружно рявкнула:

 – Дан приказ ему на запад,
 Ей в другую сторону,
 Уходили комсомольцы
 На гражданскую войну.

 Заглушило затянутое в кожаные ремни комсомольское прощание расставание старопрежнее:

 – Э-ой, большая любовь,
 Любовь большая, розлука-та, ой, тяжелая…

 Бросили старухи недопетую песню. Новое время пришло – новые песни принесло. Рявкают-то дружненько, так и кобели дружненько тявкают, да те-то боле от голоду да от злобы… Ой, что-то будет!? Что принесёт с собой весёлое безбожное времечко?

 Когда солнышко скрылось в лесочке за речкой Стрелицей, Славку с Надюшкой увели в сенник на просторном сарае, куда в раскатистую масленку дед заезжал на тройке, запряжённой в расписные саночки, что и до сих пор неприкаянными здесь стоят, разворачивался на тройке лихо, пугая бабку своим удальством. Когда Славка сел на специально сработанной батьком к такому дню кровати, Надюшка спросила:

 – Сапоги-то снимать? Али по новому времени не полагается того?

 – За мужем ладишь быть, так снимай, а поперёд мужа коли хочешь пойти, так и сам сниму.

 Покорилась Надюшка, сняла сапоги. И до самого утра горел сенник ясным звоном любви двух высекающих новую искру тел, испускал в небеса сияние, видимое зрячим и невидимое незрячим.

 ***

 На другой день догуливала свадьба. Догуливала у Славки, потому как Надюшка была сироткой, и на отгостки ехать было некуда. Да и выходило уже из моды старинное заведенье – добро и в одном месте свадьбу отгулять можно. Но ещё теплилась нерушимая старина заповедными обрядами, а потому Надюшка повесила к рукомойнику свои узорные полотенца и полила Славке на руки, не забыв шлёпнуть мокрой прохладной ладошкой по горячей спине.

 Бабы с выносным – своим угощением, которое молодушка должна была отведать, чтобы приобщиться к их тесному и дружному сообществу – шли на лужайку за степенными мужиками. Надюшка одарила новых родичей расписными полотенцами, что вышивала долгими зимними вечерами на посиделках. И каждый гость с полотенцем на голове проходил перед свадьбой плясовой кружок, благодарствуя молодушке.

 Свадьба разгоралась с новой силой жарким летним солнышком. Но когда солнышко вошло в зенит, зёв чёрной тарелки, зацепившейся вороньими когтями за часовенку, прокаркал: «Внимание! Говорит Москва! Заявление Советского правительства. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня 22 июня в 4 часа утра без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке города Житомир, Киев, Севастополь…»

 Не постигла того свадьба. Верещала ещё гармонь в руках Васьки-голыша, на крылечке дробила каблучками Маруська, хватившая дробей где-то в городе, куда ездила учится на трактористку, взрывался песнями то один, то другой края застолья…

 Первыми спохватились мужики:

 – Благодарствуем, Вячеслав Ондреич да Надежда Ивановна за хлеб, за соль, за ваше напитаньицо! Совет вам да любовь на долгие годы! Пойдём мы покудова котомки сбирать, – поклонились они застолью.

 – Далече ли собрались, мужики? – засмеялась над примолкнувшим столом Маруська-трактористка.

 – Война, стало быть, началась. Немца надо бы отогнать, да тогда уж дале праздновать.

 Взвился над застольем бабий вой:

 – Не пущу-у-у! Другие пусть немца гоняют! У тебя дома дел что ли мало?

 – Цыц, баба! Много ты понимаешь… За меня другой да за другого другой – останешься с голой трубой.

 Ушли мужики. Потихонечку рассосалось застолье. Только Васька-голыш подливал и подливал себе из бутыли:

 – Мне война нешто. На войне дураки пущай головы теряют, а я палец токмо один потеряю.

 Ведь так и отлынил от войны падина – тюкал тесинку топориком да палец себе и оттесал. Скрывался опосля в подполе браковка от ярости некрутов, дабы не изобидели убогонького, да всё равно до конца войны не дожил, по пьяни в речке утоп Васька-голыш.

 А Славке ещё целую неделю довелось некрутом погулять после пришедшей на другой день повестки, по родове пройтись, песен разудалых попеть:

 Некрута мы, некрута,
 Нам дорожка не крута,
 Пологая дорожка нам,
 Прощаться с буйным головам.

 Пели и девушки с молодухами, захватясь под ручки и тынком провожая любимых. Только пели печально:

 Дроля в армию пошёл,
 Остановився в поле-то,
 Серой кепочкой махнул – 
 Не видываться боле-то.

 Удалыми молодцами уходили некрута. Только мужики были немного сумрачны, потому как баб не могли с себя стряхнуть да прилепившихся к ним ребятишек по головёнкам наласкать.

 И Надюшка туда же – вцепилась в Славку, когда на телегу уже надо было садиться:

 – Не пущу! Никуда не пущу! Убьют тебя там, Славка! А если робёночек у нас будет, что я с ним буду делать одна-одинёшенька?

 И, повиснув на нём, завыла бабьим вытьём – откуда что взялось?:

 Ты куда сподобляешься,
 Моя милая ладушка,
 На слыху нету праздничка,
 На слыху нет Господнего,
 Ты пойдёшь в путь-дороженьку,
 В путь-дороженьку дальнюю,
 Дальнюю, невозвратную,
 На германское полюшко,
 На защиту-ту Родины.
 Не сказал ты мне, ладушка,
 Как мне жить-обживатися,
 Не в своём родном местечке,
 С богоданным-то батюшком,
 С богоданною матушкой,
 А как явится дитятко
 Из утробы припухлою,
 Что мне делать, младёшеньке,
 С нашим маленьким птенчиком?
 Обернусь птичкой-пташицей,
 Прилечу к тебе, ладушка,
 Во бои во кровавые,
 Во войну во кипучую,
 Своим сердцем малёхоньким,
 Подмогну ладе милому,
 Голоском своим жалобным
 Отведу пулю злючую…

 – Ну, полно, полно, – подвернувшаяся пылинка выбила из Славкиных глаз солёную слезу.  – За стариками не пропадёшь, чай, и с робёночком. Мы фашиста скоренько прогоним. Да и пули такой у немца нет, чтобы меня убить. Бабка сказывала, что в рубашке родился, а кто в рубашке, того только серебряной пулей убить можно. Много нас – в рубашках, на всю Россию у немца серебра не хватит…

 И долго ещё стояли стар и млад, соседи и соседки, девчата и бабы у большой ёлки, слушая, как затухает за поворотом грустно-удалой некрутский припев:

 Некрута-некрутики,
 Ломали в поле прутики,
 Они ломали, ставили,
 По милушке оставили. 

 Долго ещё шептала бабка Нюшка во след:

 – На море на Окияне, на острове Буяне гонит Илья-пророк на колеснице гром со великим дождём: над тучей туча взойдет, молния осияет, гром грянет, дождь польёт, порох зальёт. Как камень камнем бьётся, не разрождается, так бы бились и томились пули ружейные и всякого огненного орудия немчинного. Как от кочета нет яйца, так и от ружья немчинного нет стрелянья. Закрой их, Господи, от востока до запада, от земли и до небеси, загради их городом железным, одень на них рубашку каменную от всяких стрел и ружей, от ножа, от пули, от проволоки и всяких нечистых рук немчинных и от всяких нечистых духов и родов…

 И долго глядела вослед детям своим снятая с кадушки с огурцами Богородица…

Начало романа "Гусляр": http://www.proza.ru/2012/05/27/1245