Редактирование романа Егорова

ОРКАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ!

Автор –
Емельян Сергеевич Егоров

Автор разрешил использовать его текст и разместить на этой странице для исправления ошибок и правки. По объективным причинам автору затруднительно часто использовать интернет и интенсивно принимать участие в подготовке текста к публикации. Переписка с разрешением на публикацию в "Мастерской" размещена в замечаниях под рецензией на первую главу на его страницах.
Конкретная ссылка на авторскую страницу:
http://www.proza.ru/2009/01/28/101
Картинку выбрал ВИА из вариковских.

Начало

      Никто к этому специально, кажется, не стремился, но народ у Колесникова подобрался на удивление рослый. Поэтому им, за редким исключением, долговязым лосям, жить, передвигаясь вприсядочку, опротивело очень быстро. Уже на вторые сутки ефрейтор Мамедов беспринципно и наугад обстрелял из пулемёта территорию сопредельного суверенного государства.
      На третьи сутки капитан, щедро раздавая обещания разнообразных военно-полевых кар и безответственно размахивая пистолетом, остановил ватагу молодых зеленых срочников, решивших спалить к чёртовой бабушке весь аул на сопредельной территории.
      На четвёртые сутки пятеро матёрых рассудительных «контрабасов», ломающих уже третью войну, явились пред его, капитана, красные от недосыпа очи, открыто высказывались в таком ключе: «Так, мол, и так, капитан. Мы же не без понятия. Жечь аул – это, конечно, варварство. Нам, миротворцам, оно не к лицу. Да и «шмели» потом списывать трудно. Но вот спаренный «Утёс» - вполне аккуратное оружие. Лишних жертв за пределами одного, ну максимум двух кварталов не будет. А то, глядишь, распоясаются уважаемые местные борцы за веру, да и не поленятся, притащат миномёт, а это уже совсем не смешно будет. Нам, во всяком случае. Да и патронов к «Утёсу» притом просто немеряно». Гуманисты. Мать их в полковой оркестр…
      Ротный Лёха Колесников и сам не прочь был применить подобные средства. Но армия от веку стоит на инструкции. Инструкцию он получил два месяца назад в штабе полка.
      Начальник штаба объяснил чётко:
– В сторону сопредельной стороны старайся даже не смотреть лишний раз. Тем более стрелять. Об этом и думать не моги. Тебе Родина оружие доверила не для того, чтобы думать. Думать есть кому. Миротворцы мы, товарищ капитан, и это не война никакая, а гуманитарная акция. А то, что в тебя стреляют – это издержки профессии. Ты же солдат. В тебя всегда стреляют, это нормально. Мирное время или война – нет разницы. Терпи, Лёха, и береги ребят. Главное, не думай. Тут и без тебя проходу нет от тех, кто думает. В каждого сопливого лейтенанта плюнь – в Клаузевица или даже в самого Триандафилова попадёшь. Как строевые занятия с личным составом проводить, так нет никого, а как думать… С этой демократией офицеры совсем одичали. Ты ему слово – он тебе двадцать. Да всё не просто так а, блин, с подначкой: «За кого мы здесь воюем, да когда мне Родина квартиру даст?» Типа, я в собственной квартире живу и втихаря сам себе знаю, за каким чёртом мы в этой дыре своих пацанов на убой гоняем. Ненавижу. Грамотных на фиг бы из армии, коровам хвосты крутить по часовой стрелке, на другое-то они ни один не способны, они же не подполковники. От общего резкого просветления в офицерских мозгах, если оно случится, солдаты окончательно одичают и разбредутся по окрестностям. Патроны на наркотики уже прямо на КПП меняют... И помочь некому. Особист, падла, с замполитом в кабинете закрылись и синячат, то есть, виноват, господа полковники пьют, только уже третий месяц, между прочим. Как напьются, в мегафон лозунги патриотические матом поют, чтобы никто не догадался, что они там антиправительственный заговор плетут. Так что занимай, капитан, укрепление на высоте Слепая и защищай, сука, Родину. В случае чего мы тебя огнём поддержим.  Ну... Это, сам понимаешь, как получится. Или вертушками вытащим, если, конечно, горючку завезут. Но в сторону границы не стреляй. Зубы до хруста стисни, соплями кровавыми изойди, но через границу не стреляй, даже если по-другому будет нельзя, всё равно не стреляй. Стреляй зато в любую тварь, кто через реку переправится и на нашей стороне окажется. Всё. Выполняй. До связи.

      Вот и сидит теперь на высоте Слепая страшная силища. Сказать боязно – целая усиленная рота десанта. Пятьдесят четыре, вместе с Лехой-ротным, каски. С вылинявшими от жаркого солнца и варварского обращения голубыми полосками на касках. Сидит, наглухо уйдя в грунт в круговой обороне. Эта сторона хоть и дружественная официально, а всё равно в спину постреливают. Сидит рота, во все стороны ДОТами ощетинившись. Сторожит рота переправу через могучую горную реку, единственную на много километров в округе переправу.
      С самого первого мгновения не покидало Колесникова ощущение, что и до их гарнизона кто-то когда-то так же сидел на лысой макушке высоты и стерёг реку. От Миши Рубана, начавшего в прошлом году строить это укрепление и уже успевшего горячо принять здесь банду каких-то совсем диких сепаратистов, он узнал, что и Рубан слышал ночами  необъяснимые звуки и испытывал странное беспокойство. По словам Миши: «Как будто всё время выпить хочется». В наследство от Рубана досталась Колесникову натуральная крепость. Построить такое в диких горах при помощи одних только лопат и ломов мог только опасный в своем исступлении испуганный параноик.
      Квадратная площадка сто пятьдесят на сто пятьдесят. По углам капониры двухпулемётные из железобетонных блоков в два ряда метр в толщину – амбразуры на две стороны. По периметру – траншея в два метра глубиной и в метр шириной, обе стороны выложены теми же железобетонными блоками в один ряд. В сторону противника над землёй торчат только амбразуры стрелковых ячеек, постоянно закрытые бронированными ставнями. Внутрь стена траншеи возвышалась над землёй на метр с лишним, амбразур не имела, зато имелось большое количество проходов. Любой противник, перебравшийся через первую стену хоть днём, хоть ночью становился заметен, как муха в молоке и попадал под ураганный огонь второго эшелона.
      В центре площадки построили опорный пункт. Серый и квадратный, как пачка «беломора», железобетонный монолит пятьдесят на пятьдесят метров, высоко торчащий из земли. По углам амбразуры для тяжёлого стрелкового вооружения с широким сектором обстрела и на каждую сторону по две бойницы. Бойницы и амбразуры расположены достаточно высоко – так, что из них можно вести огонь и по дальним и по ближним целям. Ниже амбразур стену опорного пункта опоясывала земляная насыпь. Она уходила от нижней кромки амбразур к земле под углом 45 градусов, исключая возможность подобраться в мёртвое пространство. Внутри – всё:  жилые кубрики и штабные помещения. Ниже этажом под землю уходили склады с боеприпасами, медпункт. Еще ниже в грунт – резервуары с водой и соляркой, отсек с дизель- генератором и ещё несколько помещений.
      Когда их копали, в каменистой почве высоты Слепой часто попадались почерневшие кости, обломки оружия и доспехов, здоровенные старинные гильзы и древние самолитые свинцовые круглые пули, осколки керамики. Наверное не зря у Колесникова возникло ощущение обжитости этой высоты. Наверное уже не раз кто-то удерживал Слепую, а кто-то с этим никак не хотел мириться.
      На крыше опорного пункта имелся бетонный бруствер, обложенный для надёжности мешками с песком. Там в круглых капонирах, выложенных на крыше из мешков с песком, расположили два АГС, два УСВ и мощный прожектор.
      Из всех излишеств цивилизации имела рота капитана Колесникова в своём распоряжении гигиенический скворечник на пять посадочных мест и пищеблок – полубарак-полуземлянку, собранную за день из бывшего в употреблении разноцветного профнастила. Внутри пищеблока на каменной подушке стояла снятая с колес полевая кухня, причина всех радостей и горестей местного гарнизона.
      Из развлечений – загар, дешёвая анаша и радио, если есть батарейки. В качестве окружающего антуража – минные поля и ржавые заросли колючей проволоки. И солнце.  Огромное раскалённое субтропическое солнце день изо дня без перерыва на плохую погоду. Солнечные лучи приобретали к полудню такую плотность и силу, что выжить на этом солнцепёке не стоило и пробовать. Всё время, что сидела рота в укреплении, ни один человек не увидал ни одного облака.
      Третий месяц сидела в бетонной мышеловке рота и в данный момент совсем не страдала от обычной скуки. Скорее наоборот.



      Началось всё как раз неделю назад. Первым был командир первого взвода старший лейтенант Тихонов. Тот дежурил, караулил связь. Пуля влетела в амбразуру штабного блиндажа, прошла из одного виска в другой и ушла в железобетонную стену так, что ни калибр, ни марку оружия определить стало невозможно.
      Нашли взводного только после подъёма. Сам Колесников и нашел. Вошел в блиндаж, а там такой сюрприз. Лежит дежурный старший лейтенант, навалившись грудью на стол. Мозги старшего лейтенанта на стене. Лёха даже сперва подумал, что старлей сам себе мозги вынес.
      В горах, да перед полнолунием, бывает такое. Сидит себе человек трезвый, нормальный. День сидит – молчит. Два – молчит. На вопросы отвечает скупо, но вполне здраво. Пищу принимает регулярно. А потом берёт однажды автомат, да и сносит себе полчерепа.
      Присмотрелся капитан и приуныл. Нет, не самострел – автомат на предохранителе, пистолет вообще в кобуре. Поздравляю вас, бойцы и командиры, у нас завёлся снайпер.
      Выстрела, естественно, никто не слышал. И уж тем более, не видел. Хотя и так всё ясно –  стреляли из-за реки. Больше неоткуда. До реки с их высотки простреливается каждый сантиметр, да и мин наставлено от души. Снайпер же не идиот лезть на верную смерть. Зачем? На дворе двадцать первый век. Научный и технический прогресс усовершенствовали процесс убийства. В себе подобных теперь стрелять можно с очень большого расстояния.
      История, конечно, неприятная, но не из ряда вон выходящая. Не Перл, мать его, не Харбор, как сказал подполковник. Тихонова на попутной машине отправили в полк для дальнейшей упаковки в цинк. Остальное, что отскоблить не удалось, замазали наскоро свежей извёсткой.

      Колесников вставил всем своим подчинённым крупнокалиберный пистон по поводу соблюдения светомаскировки и приказал с наступлением темноты сдавать все фонари ему лично, строго запретил пользоваться осветительными приборами после заката. Разрешил только в светлое время, если есть желающие. Отменил все выходы за периметр. Запретил всем шляться по лысой вершине воткрытую, благо ходов сообщения заблаговременно нарыто было достаточно.
      После обеда об этой истории практически забыли. Лейтенант – это тебе не певец «фабрики звезд» какой-нибудь. Что о нем скажешь. Кому, кроме матери, интересно, жив или нет товарищ старший лейтенант взводный Андрюха Тихонов? Каждый год их пачками выпускают и десятками хоронят. Кто о них вспомнит, кроме Родины? Да и она особо и не вспомнит. Разве что медальку посмертно навесит.

      После обеда капитан, по традиции, отправился поработать над рельефом тела – проще говоря, поспать часок-другой, пережидая самые жаркие часы. Или, если не спится, просто поваляться на койке со старым номером «Здоровья» или «За рулем», а других журналов в их гарнизоне не было. Вся рота, за исключением часового у штаба, который, чтобы не уснуть, резался с наблюдателем и расчётом дежурного пулемёта в домино на пустых цинках из-под ВОГов, разбрелась в поисках тени и холодка. Металлический лязг, исходящий от доминошников, распугивал всех животных и птиц метров на триста вокруг и иногда даже заглушал храп богатыря Харчистова, ротного старшины, но привыкшему Колесникову не мешал совершенно. Однако уснуть капитану не удалось.
      Капитан имел полезную привычку спать с пистолетом под головой. Прапорщик Игумнов это учёл — предварительно откашлялся и спросил разрешения войти. Леха понял, что вместо сна ждёт его неприятный разговор и, возможно, перспектива очень нежелательных по случаю сытости и лени телодвижений.
      Прапорщика между собой называли «Леший» за неоднократно проявленные сверхъестественные способности находить солдатские заначки с водкой, анашой и прочим, не разрешенным Уставом добром и за достижения в обнаружении задремавших дневальных и часовых. Многие офицеры и прапорщики любят свои прозвища, но не этот. Игумнов мог сжить со света человека, неосторожно произнесшего слово «леший» вслух.

— Чего не спится, Георгий Михайлович?

— Поспишь тут… Поговорить надо, Лёха.

      «Лёха» — это нормально. Прапорщику хорошо за тридцать, по меркам действующей армии он просто старик. Всех здешних офицеров, если не по Уставу при подчиненных, по малолетству их он называет на «ты». Они его тоже на «ты», но по имени-отчеству.

— А что такое? Зреет заговор нижних чинов с целью сделать тёмную старшине Стаканюку? Не препятствуй. Если эта скотина опять котёл не закроет и в борще песок будет, я ему сам рыло начищу. Заодно поинтересуюсь, куда опять весь сахар делся.

— Стаканюку в рыло очень даже полезно, – Георгий Михайлович улыбнулся мечтательно. – А ещё полезней в печень. Но это мы всегда успеем. Сейчас не об этом.

      Лёха посерьезнел. Он и сам понимал, что за разговор будет.

— Ты про снайпера, Михалыч?

— Ага… Как догадался?

— Да хрен бы с ним, со снайпером… Тоже мне, проблема… Андрюху подловил, жаль парня, но больше ему не обломится. Проживем неделю-другую на карачках, а там и откочует снайпер. Невыгодно ему будет нас выцеливать. У него же оплата сдельная… Подастся ближе к дороге. Заодно и пользу от него поимеем. Солдатушки распустились, даже на обед пытаются в одних трусах пройти…

      Игумнов покачал головой.

— Эта тварь не подастся. Она сюда не зарубки набирать явилась. Если бы ей счёт увеличить хотелось, она бы вчера нас всех на выбор снимать могла. Как в тире. Солдатня расслабилась, в одних трусах, сам сказал, днём ходит. Про каски и разговора вчера не было… Если у неё винтовка автоматическая, человек бы семь за обедом или ужином положила бы на один вдох. Не простой это снайпер, Лёха…

— Тогда дадим в рыло Стаканюку. Пусть продает муку, масло, сахар, если остался, да хоть даже спирт. Тысяч пятьдесят наберём да и откупимся, а не откупимся, так закажем его местным башибузукам. Ему же хуже, местные-то подичее нас будут…

— Ну, а если местные не захотят нам, проклятым оккупантам, помогать?

— В самом крайнем случае выкатим полковым разведчикам бочку спирта. Они все равно на ту сторону через день мотаются. Вот по дороге и в тот аул завернут. Снайпер – тварь холёная, нежная. Комфорт любит. Он по любому в ауле себе днёвку оборудовал. Бай его у себя расквартировать поостережётся. Значит – у муллы. А мне лично их мулла страшно надоел. Мало, что сам неестественно горластый, так он ещё колонки на минарет затащил. В ногу со временем идет. Звезда эстрадная, ди-джей, блин, шомпол ему в глотку…

— Ты ещё летчикам поляну накрой. Глядишь, уронят пару кассеток по полтонны на аул. Нам, правда, тоже мало не покажется… И от бомб, и потом от начальства.

— Мысль, Георгий Михайлович. Или вот еще у меня начхим один знакомый есть…

— Ну, ты зверь, Лёха!

— Я зверь? Ты ещё начхима не знаешь. – Лёха даже улыбнулся.

— Да знаю я твоего начхима. Тот еще придурок. Он в позатот год взялся за два литра у зампотеховой тёщи жука колорадского с картофельного поля вывести. Теща где-то под Вологдой хозяйствовала. Все два литра спирта вместе с зампотехом и усидел. Потом намешал ему полную канистру какой-то фигни. Ну, замполит с попутным грузовым бортом её теще и отправил. Теперь сам к ней ни ногой!


— А что? Не вывел жука или картошку спалил?

— Как не вывел? Армейские химики да какого-то жука не выведут? Не смеши. В радиусе трехсот километров вывел. Заодно и гусениц разнообразных и короедов с долгоносиками. Все чин по чину. Даже комаров заметно поубавилось. Только смесь эта ма-а-а-ленький такой побочный эффект дала. Вся живность – птица, овцы, свиньи, коровы, кошки, собаки, мыши, - короче все, кто не насекомые, внеплановые беременности ощутили и в положенный срок здоровое потомство принесли.

— Так это же хорошо.

— Это хорошо. Плохо, что и бабы тоже.

— Как?

— Как, как? Это не важно, да и непонятно. Важно, что все. Старые, молодые, замужние, не замужние… Никого начхим с зампотехом не пощадили… Вдовы. Невесты военнослужащих. Любовницы ответственных руководителей. Рядовые гражданки. И даже одна мадам депутат государственной думы от «Единой России». Все, кто попал под облако, которое летуны с бреющего, как они считали, полета ИЛ-78 распылили, испытали вот такую волнительную радость в организме. Через девять месяцев транспортами МЧС со всей страны акушеров стягивали. Аврал невиданный! Так демографию поправили, что местные мужики очень хотят обоих, и начхима и зампотеха, с многочисленными отпрысками сличить, чтобы понять, кого живьем в землю бороной запахать, а кто всю оставшуюся жизнь будет алименты из пенсии по инвалидности платить. Мужики в Вологде суровые, но справедливые, хоть и скорые на расправу, а обид долго не забывают. Вот и сидят наши героические офицеры здесь безвылазно. В Россию даже в командировки не летают. А начхима твоего потом ещё год регулярно трясли учёные в штатском и не только в штатском. Все узнать хотели, что за пакость такую он смешал и нельзя ли её мелкосерийным производством запустить и продавать через магазины «Дом. Сад. Огород» доверчивым россиянам строго в целях борьбы с сельскохозяйственными вредителями. Или, сугубо в мирных целях — всё-таки не напалм, не зарин, не иприт,  тихонечко ночью со стратосферы её над Китаем сыпануть. Посчитаться за отравленный Амур, так сказать. Представляешь, Лёха, в один прекрасный день родится в Китае миллионов триста-четыреста китайчат и все как один вылитые начхимы — вороватые воинственные блондины с семью классами сельской школы и тягой к бесчеловечным экспериментам в области парадоксальной физики и антинаучной химии. Всё, никакой Третьей Мировой войны не надо. Бери ластик, стирай Китай. Лишь бы они к нам не ломанулись. А если они в зампотеха пойдут, то всем просто хана, глобус по экватору лопнет. Так что хорошо даже, что твой начхим мудак и не помнит, что он туда намешал. Одно помнит – спирта не доливал, самим не хватало.

— Хорошо бы ту сторону опрыскать… – мечтательно протянул капитан.

— Да, полезно, – прапорщик помолчал, потом поднялся и выглянул за дверь. – Очень полезно…

      На двух пустых деревянных ящиках, изображавших пост дневального, кемарил рядовой Давлетшин. Изображал, понятное дело, дневального. Кстати говоря, была у Игумнова ещё одна странность — всех бойцов не православной наружности он называл либо по фамилии, либо просто «нехристь». Вояка он был заслуженный, правильный, и все замполиты смотрели на эту странность сквозь пальцы.

— Эй, нехристь! – Прапорщик сильно толкнул Давлетшина в плечо. – Дрыхнуть в казарму иди. Бегом. Марш!

      Давлетшин сладко зевнул, потянулся, медленно встал, ещё раз потянулся, почесал грудь, бедро, спину. После приоткрыл один глаз и медленно, на ощупь, поднялся по лестнице. Автомат он волок за собой за ремень. Каждый его шаг сопровождался стуком приклада о ступеньку.

— Вот, блин, обленились гвардейцы, – проворчал, вернувшись, прапорщик. – А я-то всё думаю, чего сортир такой загаженный. Молодые чистить не успевают. А бойцы, оказывается, свои дела не открывая глаз, делают. По памяти. Вся рота неделю штанов не одевает. Одичали хуже папуасов. Скоро каннибализм начнётся. Суку Стаканюка первым и съедят, – Прапорщик, не спеша, по правилам, перекрестился. – Отведи, Господи, искушение. Не дай согрешить.

— Да уж, – задумчиво протянул капитан для того, чтобы хоть как-то ответить на критику воинской дисциплины во вверенном ему подразделении. Говорить ещё что-то было лень.

— А со снайпером, Леха, поганая ситуация может выйти, — вернулся к первоначальному разговору Игумнов.

— Что–то ты, Георгий Михайлович, разволновался слишком. В твоем возрасте это чревато запоем, длительным и отягощённым хищениями ротного имущества.

— Хорош ржать! – унял заслуженный ветеран развеселившегося не ко времени мальчишку. —  Если ты ещё не понял, то я тебе скажу – это не простой снайпер. Он по какой-то специальной причине здесь обосновался.

— Ну, ты прямо Шерлок Холмс воздушно-десантный. Из блохи голенище скроил. Стратег. Всё-то ты просчитал. А я то думал… – капитан вздохнул и продолжил уже серьезно. – Я и без тебя это понял. Просто верить не хочу. Может, ты и прав. Хорошо бы ты был не прав.

— Сам бы хотел, да только очень всё подозрительно. Мы здесь для чего сидим? Мы брод через реку, единственный на четыре сотни километров в округе, стережём. Чтобы крупные банды или их регулярные части, без разницы, сюда пройти не смогли. Резня у них между собой идёт вечно. С тех пор как горы стоят. Это у них забава такая народная, типа хоккей. По обе стороны реки. А тут как ржавый гвоздь в заднице сидит на высотке великий и ужасный Лёха Колесников и мешает двум братским народам глотки друг дружке рвать в соответствии с древними национальными обычаями. Миротворец хренов, мать твою!

— Это ты к чему?

— Лето в этот год жаркое. Урожай созрел раньше времени. Его надо скорее с гор спустить и поменять на муку, соль, патроны, батарейки и другие полезные мелочи горского обихода. Улавливаешь?

— Напугал. Нас с этой высотки уже второй год в конце лета скинуть пытаются. И ни разу не скинули. В том году Мишаня Рубанов со своей ротой этих горцев тысячи полторы положил. А с нашей стороны только раненые. Правда, много. Не бзди, Михалыч, если сами не отобьёмся, из полка «градом» помогут от души.

— Верно, капитан. Если они дурой попрут, мы их, хочешь, не хочешь, положим кучу. Хотя и они нас тоже, в случае чего, не пощадят.

— Ну, что-то ты совсем расклеился. Ты же знаешь, прапорщиков снайперы не трогают. Так, что надень погоны с парадки и ходи, плюй на него. Ноль внимания – фунт презрения. – Капитан говорил весёлым голосом, но глаза его были внимательными. Скорее всего, словам прапорщика он верил больше, чем собственным.

— А если они не захотят опять такую кучу народа класть?

— Резонно. Не захотят. Конечно. Идеями пацифизма местные баи проникнутся все, как один. Сами урожай свой сожгут, под корень выкорчуют, с народными песнями и танцами под гармошку, а освободившиеся поля бульбой и цибулей засеют. И настанет всеобщий день варенья. Нас с тобой досрочно представят — меня к майору, тебя аж к старшему прапорщику и обоих на пенсию за ненадобностью. Пойдем в школу работать. Ты завхозом, я военруком. Благодать… – Капитан сделал паузу, видимо, стараясь выбросить мечты из головы и вернуться в реальность. — Как это они не попрут? У них выбора нет. Им деньги нужны для строительства независимого государства. Их бекам по барабану — тысяча, десять тысяч поляжет… Лишь бы товар со своей территории выпихнуть, желательно подальше и подороже, а чабанов они новых найдут, вооружат и нам на убой опять отправят. — Капитан заметно разозлился то ли на жадных беков, то ли на их тупых чабанов, то ли на правительство, сделавшее из Лёхи прокладку между двумя практически одинаковыми народами, старающимися убить друг друга, а за компанию и Лёху.

— Не ори, солдаты услышат. У нас с тобой беседа секретная и она только началась, – шепотом одернул его Игумнов.

— Да понял я твои секреты. Думаешь, снайпер твой решил прощупать нас. Где у нас мягкое вымя.

— Не всё так просто. Скажи честно, ты считаешь, что Тихонов был мудаком?

— О покойных либо хорошо, либо молча. Хотя Андрюха дураком не был. Жара. Все расслабились. Погиб по собственной расхлябанности. Зажег лампу при открытой амбразуре. Вот и словил привет с той стороны.

— Мог он забыть закрыть амбразуру?

— Ну, получается, что мог. Иначе как бы его зацепило?

— Не получается, – Игумнов стал говорить еще тише. – Ты когда пункт связи осматривал, на ставню амбразуры внимание обратил?

— А, что её разглядывать? Она в положении открытом была.

— Да фиг тебе на воротник. Не осмотрел ты её. А вот в ней есть дырочка от пули. Двенадцать и семь.

— Не понял! Получается, что амбразуру-то он закрыть не забыл?

— Это само собой. Ты помнишь, куда его? В висок. Значит, и пробоина в броне ставни должна была быть на уровне виска. В районе смотровой щели. А она на десять сантиметров ниже.
— И что ты хочешь сказать? Что он не стоял сразу за заглушкой в момент выстрела?

— Да не стоял он. Сидел. Иначе не упал бы ногами под стол. Нету там места, по-другому падать. За столом он сидел.

— Что-то я не понял, как же эта сволочь его в прицел поймала? Не мог он его увидеть! – Колесников раздраженно потер лоб.

— Не мог. И лампа Андрюхина не горела.

— И что же это получается? Он, что, на удачу стрелял?

— Не знаю, как сказать, командир, только людей сегодня ночью надо за стенами спрятать. Может, он и видит сквозь стены, но через полметра железобетона никакая пуля не пройдет.

— Загадка, блин. Хотя, сделаем по-твоему. Лучше перебдеть, чем недобдеть. Хотя я очень надеюсь, что ты не прав.

— Я и сам надеюсь.

      Перед закатом всех, включая расчеты «утесов», загнали в опорный пункт. Бойцы с пониманием отнеслись к приказу. Конечно, душно, зато пуля не влетит. Первый взвод в полном составе вызвался дежурить.
      Они заняли траншею со стороны границы. Своего старлея бойцы уважали и старательно искали возможность отомстить. Три пулемета, три оптических прицела, девятнадцать пар глаз обшаривали склоны скал за рекой, выискивая вероятные укрытия снайпера. Их оказалось сотни.
      Игумнов пинками и угрозами отогнал всех салабонов от ячеек, заставил сесть на корточки в траншее. В ответ на их ропот соврал: «Если, что, то без вас никак, а пока не маячьте, судьбу не испытывайте».
      Колесников с СВД забрался в капонир зенитного пулемета на крыше опорного пункта. Старый добрый ДШК, давно потерянный и забытый полковыми интендантами, на всякий случай зарядили и взвели.
      Рядом с Колесниковым потел Харчистов. В качестве оружия он избрал для себя старенький РПГ-7 с фугасным зарядом made in cina.

      Непонятно, на что старшина рассчитывал. Дальность полета ракеты была недостаточной для прицельного выстрела по той стороне. Это его не волновало. Видимо, он просто уже давно планировал нанести ракетный удар по территории сопредельного государства в целях удовлетворения собственных здоровых деструктивных амбиций и не хотел упускать такую возможность.
      Ждать пришлось долго. Ночь, душная и одновременно холодная, медленно переползала через горы. Перед самым рассветом Колесникову показалось, что зря они с Лешим переживали. Снайпер, похоже, откочевал километров на двадцать на восток, к трассе.

      В былые времена никто и представить себе не мог войну между республиками. Они были республиками одного государства. Поэтому, проводя новую дорогу, ставшую вскорости самой жизненной артерией всего региона, учли многие параметры, кроме возможности обстрела с той стороны реки. На одном из участков трасса проходила параллельно границе. Опытный снайпер легко бы нащёлкал и старших офицеров, и всяких местных баев и министров. А на этом пятачке по маковку окопавшаяся рота была добычей нелёгкой и неперспективной. Старший офицер на этой высотке был капитан. То есть по прошлогоднему прейскуранту двести, максимум,  долларов очень хорошего качества, можно сказать, американских. Вот если бы Лёхе вдруг дали майора, он стал бы более вкусной добычей. Целых тысячу долларов ещё более лучшего качества, изготовленных вообще за границей.
      Хорошо быть майором. Может, даже целую комнату дадут в общежитии. Тогда берегись, Алёна, полковой библиотекарь. Никуда ты от Лёхи не денешься. Не каждый день цельные майоры сватаются к вольнонаёмным гражданским лицам…

      Мечты о майорских привилегия прервал очень неприятный звук. С таким звуком тяжелая пуля пробивает броню.

— Никому не высовываться! Кто видел вспышку? Доложить! – услышал он громкий шепот Игумнова. Прапорщик опередил капитана и вовремя отдал нужную команду. — Перекличку начинай!

— Да хрен ли начинать! – Это был голос сержанта Стаканюка. Он хоть и заведовал пищеблоком, но вояка был матёрый — гранату мог зашвырнуть метров на шестьдесят и очень точно. – Коваленко уже не откликнется. Вижу я его. Всё.

— Куда его?

— Не видел. Видел, как он дернулся и опал.

— Так может, он ещё живой? Санитаров, быстро!

— Отставить санитаров! – вмешался Игумнов. – Ему уже всё равно, отвоевался…

— Где? – Спросил Колесников.

— Вон, на седушке за пулеметом. На броню понадеялся. А эта холера его прямо через щиток бронебойной. А санитары пусть поживут ещё. Эта сука их легко снимет.

      Капитан ужом спустился с крыши и по-пластунски добрался до пулемётного гнезда. На утоптанной пыли набралась приличная лужа. Брезгливость пересилила осторожность, ползать по луже крови он не стал, на корточках подобрался к телу, висящему на месте пулемётчика. Осторожно взял его за запястье. Пульса не было. Да и вообще сразу было понятно, что лейтенант Коваленко мертв. Это сложно объяснить, но мёртвый всегда отличается от живого. Даже если прошло всего мгновение со смерти, мертвый всегда отличается от живого…



      Подполковник материл его так долго и замысловато, находил такие точные, исчерпывающие эпитеты, такие точные обороты, что Лёха пожалел, что не может записать. Чем чёрт не шутит, вдруг станет он когда-нибудь подполковником, пригодилось бы. Чтобы как-то смягчить горечь незаслуженного оскорбления, капитан устроил своим солдатам увлекательный аттракцион. Аттракцион назывался «Слоновьи бега». Кросс десять километров с полной выкладкой в костюмах химзащиты и противогазах. Даже деды, оценив степень бешенства ротного и снятый с предохранителя «стечкин», не вступили в обычные пререкания. Переглянулись и, неспешно упаковавшись в прорезиненную ткань, ленивой трусцой пристроились в хвост нестройного стада.
      Очень скоро стадо исчезло из виду за очередной вершиной. В укреплении остались только контрабасы. Через час стало ясно, что рота занимается чем угодно, только не сдачей норматива. Ещё через час первые резиновые слоны появились обратно. Они шли откровенно пешком, пошатываясь якобы от усталости. Ранцы у всех топорщились от фруктов и других кудахтающих и блеющих даров природы. Роту пора было переименовывать в отряд сельскохозяйственных вредителей имени Мишки Квакина. Судя по плотно запотевшим стеклам противогазов, закуской заготовители не ограничились. Поминки по Коваленко обещали быть запоминающимися. Лёха плюнул с досады и пошел к себе валяться.
      Как только он принял горизонтальное положение, раздалось предупреждающее покашливание, и явился Игумнов. Капитан его встретил неласково:

— Что, накаркал, старый хрыч? Доволен, что прав оказался?

— Ты ещё анонимку на меня напиши, пусть меня с войны выгонят, —  резко ответил прапорщик.

— Меня бы кто выгнал… —  Колесников тоскливо вздохнул.

— А что, товарищ подполковник сделал с тобой такое, что, как честный человек, может уже и не жениться?

— Товарищ подполковник может на мне вообще всё, что хочет, но вам, товарищи командиры и красноармейцы, я обещаю сделать такое, чего даже Содом не делал со своей Гоморрой! – Колесников даже приподнялся!

— Ни фига себе! А ты и Библию читал? – Игумнов явно этого не ожидал.

— В прошлом году, когда в госпитале с вирусной инфекцией гнил, какие-то спонсоры раздавали. Я сразу штук восемь прихватил, думал, пригодится на кое-что. А там бумага вощеная, плотная, никак для этого дела не пригодная. Пришлось читать.

— И что ты там вычитал, крамольник?

— А вычитал я там, что в рай десантников не берут, чтобы своим поведением благостным и нравом смиренным местным херувимам конкуренцию не составили. И рай в жажде деятельности неуёмной не спалили к чёртовой матери!

— Вразуми тебя, Господи, мудака! Лучше бы ты вообще ничего не читал. Что ты за человек такой! Над святой книгой зубы скалишь. Всегда найдёшь, над чем насмехаться! – прапорщик с укоризной посмотрел на капитана.

      Но Лёха был не из тех, кого можно смутить взглядом. Он продолжил умничать:

— Жизнь наша – затяжной прыжок из матери в могилу и жалеть в ней не о чем!

— На философию, значит, потянуло. Понятно. Не отчаивайся, Лёха, это сейчас лечат! – И тут же, без перехода, Игумнов спросил: – Текилу будешь?

— Не ожидал я от тебя, Георгий Михайлович, такой гнусной провокации. Во всём гарнизоне ни капли спиртного, а ты такие вещи приличным девушкам предлагаешь. Я сейчас в таком душевном настрое прибываю, даже бы антифриз употребил строго внутрь, лишь бы душу отпустило.

— Насчет полного отсутствия спиртного во вверенном вам подразделении вы, товарищ командир, заблуждаетесь. Выдаёте желаемое за действительное. Сдается мне, гвардейцы наши во время кросса успели на местный рынок заглянуть. Скорее всего, продуванили орлы всё, кроме беретов и значков за прыжки. За это с них завтра Харчистов спросит отдельно. Так что спиртного у нас – хоть коктейль-бар открывай. – Прапорщик достал из принесенного с собой ранца две литровые бутылки текилы, две угловатые бутылки виски, две круглые пузатые бутылки рома и две родные бутылки «Смирнофф».

— Нормальный рацион! Георгий Михайлович, а ты силы наши не переоцениваешь? Сколько трофеев насобирал. Всю роту, наверно, обездолил…

— Хотелось бы. Трезвыми воевать полезно, пока до рукопашной не дошло. Но, к сожалению, это не трофеи. Я сегодня шмон еще не начинал даже. Это чистой воды взятка. У себя под койкой нашел. Бойцы на сегодня индульгенцию покупают. Кстати, у себя под коечкой пошарь…

      Колесников сел и пошарил босой ногой у себя под койкой. Его ранец отозвался приятным стеклянным звоном.

— Ого!

      Прапорщик снял куртку и кепи, обнажив чудовищной красоты татуировки на плечах в виде замысловато переплетенных в смертельной схватке змей и тигров.

– По внешнему виду Стаканюка, сегодня в нашей роте Новый Год. Контрабасов уже не видно. Скорее всего, закрылись у дизелиста. О них можно забыть до утра. Судя по невиданной щедрости взятки, кто-то что-то замышляет. Хорошо, если только упьются в говно. Это нам, считай, повезло крупно. Но, сдаётся мне, ждёт нас крупная подлянка от любимого личного состава. А ладно! Завтра устроим им утро десантной казни.

— А чего не сегодня? Завтра может быть поздно, – бодрым голосом спросил капитан, устраиваясь поудобней на койке. Жажды деятельности после утреннего срыва кросса он не испытывал.

— Ну и кто сейчас каркает? Завтра, Лёха, завтра. Сегодня их уже не разоружишь. Да и пошли все в жопу. Что я, как дурак, один трезвый буду? Всё равно убьют сегодня кого-нибудь. Я сам нажраться хочу в сосиску, в соплю коровью. Ты, если решил предложение выпить отклонить, подожди, я видеокамеру принесу. Запечатлею для потомков и Генерального штаба. Учебный фильм будет называться: «Капитан ВДВ отказывается от бухла или как распознать американского шпиона». Жанр антинаучная фантастика. Люди не поймут…

— Ладно, я насчёт закуски распоряжусь. Да лейтенантов Ломова с Куперником позвать бы надо. Вдвоём как-то подозрительно. Куперников особисту стучит, скотина, ещё обидится, гнида цинковая, сдаст нас, мол, планируем расхитить то, что не успел спереть Стаканюк…

— Ты не в курсе? Они Коваленко в полк повезли. На твоём мотоцикле. Я ещё удивился, если ты им свой японский мотоцикл взять разрешил, почему они его шомполом от «пм» заводят? Кстати, завёлся, как родной. Они Коваленко в коляску и – адьё месье. Сегодня ночью им здесь делать нечего. У Куперника детей в России трое. А Ломов сам зеленый. Без них справимся. Ты на сегодня единственный в гарнизоне офицер. Так что можешь считать себя под домашним арестом. До рассвета я тебя отсюда не выпущу. Парень ты горячий, так что пистолетик свой, от греха, разряди. А я пока насчёт стаканов...

— И закуски.

— Закуска, Алёшенька, градус крадет. Тебе ей сегодня злоупотреблять противопоказано. Чем раньше я тебя до состояния шлепка майонезного напою, тем мне спокойней будет. Ты ещё берцы свои и тапочки дай. А сам сиди себе на коечке, выпивай. Я сам все приготовлю.

      Прапорщик вышвырнул его обувь за дверь, потом ненадолго вышел. Когда вернулся, при себе имел эмалированный тазик с фруктами и четыре стакана.

— Вот, смотри, капитан. Я даже тазик тебе прихватил, вдруг понадобится. «Бо–о–орю звать» я тебя не отпущу. Фруктами на кухне разжился для маскировки. Кстати, на кухне уже все в состоянии мебели. Из признаков жизни – только перегар.

— А почему стаканов четыре?

— Мы же с текилы начинать решили…

— Лимоны надо и соль. Её же так закусывают. Лизнул, накатил, закусил.

— Куда армия катится? Обычный с виду офицер. А если приглядеться? Если приглядеться, товарищи, картинка представляется неприглядная. Книги религиозного содержания читает и даже цитирует, про Содом с Гоморрой на экспертном уровне рассуждает. Лизнуть желание вслух высказывает. И суровый мужской напиток текилу норовит употребить, как пидоры американцы пьют. Ты ещё рюмочку попроси… —  Прапорщик сплюнул.

— Я видел по телеку. Её так пьют!

— По телеку он видел… Наверное, в «Спокойной ночи, малыши»… Да если бы ты выпил хотя бы сотую часть от того, сколько я её в твои годы выпил, ты бы знал, что так её, родимую, принимают только мексиканские проститутки. Чтобы слизистую оболочку гортани не испортить. Сам понимаешь – основное орудие производства надо беречь. Поскольку у нас с тобой профессия другая – и пить мы её будем, как положено русским солдатам. Без выпендрёжа и с бесстрастным выражением мужественных лиц.

— Где это ты, Георгий Михайлович, текилу ведрами принимал, да ещё в обществе мексиканских жриц продажной любви? Расскажешь?

— Расскажу, – легко согласился прапорщик. – Как срок подписки о неразглашении кончится, так сразу и расскажу. Даже фотографии интересные покажу. Я и Паук Гонсалес, я и Энрике Хосе Берталдино Перес, я и Никодим Эскобар. Я, два мертвых боливийских президента, один ещё живой боливийский президент и моё мачете. Интересные такие фотографии, знающие люди говорят, экспрессия в них и композиция.

— Блин. Я тебя, Георгий Михайлович, скоро бояться начну.

— Поздно, Алеша. Тебе уже бояться чего-то поздно. Мы бухать будем, или тары-бары гундосить?

— Ну, показывай, как пьют реальные мачо в стране мачете.

— Легко! Учись, студент. Для этого нужны два стакана. В один наливаем текилу, в другой водку. Выпиваем текилу одним глотком, потом, не спеша, запиваем водкой. Водку, как известно, мужчины не закусывают. Понял технологию?

— Сурово, но эффективно. Сделано в России. Тосты технологией предусматриваются?

— Один, универсальный. Перед употреблением нужно сказать «о лас муэртэ».



      Технологию Лёха усвоил быстро, с первого применения. С устатку на пустой желудок эффект был ошеломляющий. Лёхе сразу захотелось сорваться в пляс или расплакаться навзрыд под звуки романса виртуозного аргентинского гитариста. Игумнов идею одобрил. Дневального Стёпушкина срочно отправили на поиски приличной гитары, заправив для скорости водкой. Это не особенно помогло. К моменту его возвращения с гитарой отцы-командиры уже успели выпить и за ВДВ, и третий, не чокаясь, и четвёртый, за приятное похмелье... И пребывали в нравоучительном настроении.
      Стёпушкину велели дыхнуть. Рядовой Стёпушкин, уверенный в своей безнаказанности, дыхнул. Тут же получил два наряда — один за оставление поста, а другой за пререкания с прапорщиком, и был отправлен к дежурному офицеру для замены его на кого-нибудь трезвого. Стёпушкин, рассудив здраво «Лешему» до утра не попадаться, убрался.
      Пятым был тост за повышение воинской дисциплины во вверенном им подразделении. Этим тостом командиры переложили всю ответственность за назревающие откровенно непарламентские выходки пьяных десантников на некое высшее существо, поскольку сами они могли только надеяться на лучшее. В любом случае, без помощи сверхъестественных сил при внезапном дефиците офицеров, удержать в приемлемых рамках безобразия, назревающие в роте, было невозможно.
      Следующим тостом командиры провозгласили «победу пьянства над алкоголизмом». После этого признались себе, что они уже хорошо опьянели и решили прекратить пить такими дозами, к тому же текила просто кончилась. Колесников попытался изобразить на гитаре красивую испанскую мелодию. Двух уроков игры, полученных им в седьмом классе от старших товарищей, оказалось недостаточно. Игумнов отобрал у него гитару и обозвал бездарем и позором офицерского корпуса крылатой пехоты.

— Товарищ прапорщик! – попытался одернуть его Лёха. – Вы с офицером матом разговариваете!

      Игумнов обиделся:

— Вот ты как заговорил! Офицер, твою мать! Это по российским меркам командир сотни бойцов – офицер не хилого ранга. На нашу неполную роту положено: аж целый капитан – одна штука, лейтенантов разных – четверо, прапорщиков и старшин целая пригоршня, а бардак как был, так и есть. В приличной армии был бы ты обер–фельдфебелем, максимум. Капитан! Два года в этой стране сидишь – до сих пор пары слов на местном языке связать не можешь. Срочники уже по местному балакают. Всех девок в округе перепортили, всех наркоторговцев по именам знают. А ты даже новости по радио не слушаешь, даже по-английски не понимаешь. Уйбуй ты, а не офицер. Ну-ка, на вскидку, назови местного президента и пару министров?

— Да на фиг мне их знать? Я из наших-то, кроме министра обороны, только Жириновского с Чубайсом знаю. Что ты до меня докопался – конфликт раздуваешь?

— Да нет, Лёха, это я не тебя критикую, я вообще возмущаюсь, системно!

— Иди к замполиту, он таких системных возмутителей любит. Я свое дело делаю, как могу. Политика мне до одного места. Пусть генералы думают – у них лампасы широкие.

— Вот и получается, Лёха, что ты не высококвалифицированный, — на этом слове прапорщик остановился, подумал и произнес его еще раз, уже по складам, — высококвалифицированный оператор насилия, что из себя, в принципе, и представляет офицер, а, в лучшем случае, атаман!

— Блин, ты чего на меня наехал? Унизить хочешь? Пойдём, берет на берет! – Колесников попытался привстать.

— Спокойно, Лёха! Я не на тебя, я на то, что тварь эта нас, как кегли в тире щёлкает, а мы сделать ничего не можем! Что это за армия, что за страна такая?

— Слушай, Георгий Михайлович, завязывал бы ты с политикой. Есть, кому думать, наверное.

— А тебе думать не надо? Ты единственный офицер. Тебя, вроде, сегодня не достанет эта сука. Меня тем более. А кого сегодня убьют? Кого? Не знаешь? Не думаешь, что матери написать придётся «погиб смертью храбрых, выполняя долг». А это неправда! Это не смерть храбрых, это твоя и моя недоработка. Или правду написать? Дорогие мама и папа, вашего сына грохнули потому, что весь мир бардак… А ведь придётся писать. Она и сегодня стрелять, сука, будет. Она не может не стрелять. И не промахнётся, она не промахивается, нелюдь. Уж можешь мне поверить, она не промахивается.

      Никогда раньше не видел Леха Игумнова таким пьяным. И таким испуганным тоже никогда. Даже когда полтора года назад попали они в засаду и, скрывшись за горящим "Уралом", отстреливались, зная, что помощи не будет. Сам он тоже был сильно пьян, но понял, что прапорщик знает больше, чем говорит. Он решил продолжить беседу, но тему не менять и не задавать наводящих вопросов, чтобы не спугнуть старого вояку.

— Ну, сегодня-то ей ничего не обломится. – Колесников тоже стал называть неизвестного стрелка в женском роде. – Все сидят за стенами. Бойницы на ту сторону закрыты, наблюдатели, если не перепились ещё, пользуются перископами. По слепым целям она лихо бьет, но сквозь стены пулю послать еще никому не удавалось.

— Ой, не зарекайся. Ты просто не понимаешь, о чём говоришь.

— Это я понимаю, что не понимаю! Не понимаю только, чего я не понимаю. И не понимаю, что сделать надо, чтобы я и дальше не понимал, а ребята мои живы остались. Зато я понимаю, что ты всё понимаешь, но не хочешь, чтобы я понимал. Боишься, что я много знать буду. А ты не бойся. Я русский офицер, мы ленивы и нелюбопытны. Ты просто скажи, что делать надо, а вопросов я задавать не буду. Без всяких вопросов – грохну тебя, если узнаю, пойму, заподозрю, что ты помочь мог, но этого не сделал. Ты меня хорошо понимаешь?

— Вот за это я тебя и уважаю. И бойцы. Подозревают, что они для тебя не просто мясо. Тёмный ты, как пим сибирский, но справедливый. Только ответь мне, согласен ли ты свои звезды майорские, года на два отодвинуть?

— Это, типа, шутка такая, да? Ты, что, сука, думаешь, я своих ребят на звезды поменяю? – Колесников подскочил.

— Согласен, значит?

— Да!

— Хорошо. Значит, завтра с утра поеду я в город. Позвоню кое-куда, и нам пришлют священника. Высококвалифицированного – это слово опять далось прапорщику не с первого раза – высококвалифицированного специалиста по нелюдям. Он проведёт необходимый обряд. Он это дело, снайпера, в смысле, быстро прекратит, но с тобой у особого отдела будет на эту тему особый разговор. Отправление культа в расположении боевой части очень плохо скажется на твоей карьере. Хотя тебе и так лампасы генеральские не светят. Крови ты не любишь…

— Плевать. В Генштабе и без меня от дебилов не протолкнуться. Только если всё так просто, чего же ты раньше молчал, сволочь мексиканская? Давно бы попа позвали. Ради такого дела я не то, что службу отстою, я весь личный состав, включая Мамедова и Давлетшина, окрещу к чёртовой матери в принудительном порядке. Делов-то… Чего ты ждал? Когда трупов побольше наберётся? Эстет, блин, высококвалифицированный! – Лёха старательно дважды повторил последнее слово.

— Не кипятись, Лёха. Не всё так просто. Всё совсем не так просто. Я когда понял, как Тихонова сняли, сразу про эту тварь подумал. Но мысль эту от себя погнал. Испугался потому что. Потому, что это самый глухой вариант. Хуже просто не может быть. Решил я ничего не делать. Вдруг показалось и пронесёт. А сегодня утром, когда Коваленко погиб, понял, что зря надеялся. Сам начал обряд, но не по силам она мне. Вообще-то я уже завалил пару таких тварей, но эта слишком сильная оказалась. Да и я моложе был, сильнее. Найти её след нашел. А как стал проклятие произносить, она в ответ меня так шарахнула, еле жив остался!

      Прапорщик сорвал тельняшку. Всё его тело от груди вниз представляло собой свежий ожёг, густо покрытый почему-то бело-зелеными язвами. В неверном лунном свете казалось Лёхе, что из каждой язвы выглядывала шевелящиеся головки червей, змей или чего еще хуже.
      Карьера капитана Колесникова складывалась вполне благополучно. Нельзя было сказать, что он был совсем забубённым десантником–рубакой. Но и серьезных передряг выпало ему в достатке. Порой бывало обоснованно страшно за собственную жизнь. Иногда было ещё страшнее, хотелось только умереть быстро и по возможности достойно. Но так страшно, как стало ему сейчас, не было ещё никогда.
      Холодный ужас стиснул не только низ живота. Холод охватил воздух в легких, кровь в жилах. Ему стало очень холодно, но почему-то он весь покрылся мелкой испариной. Ещё он понял, что все прошедшие двое суток ему было страшно до полной усрачки. Слёзы сами собой просочились из глаз. Он не мог ничего сказать, пока обожженный прапорщик не налил ему в два стакана ром и водку. Капитан, стараясь сильно не стучать зубами, выпил и то, и другое, и не почувствовал вкуса, как будто выпил два стакана воздуха. Но холод отпустил.
      Капитан закурил. Когда сигарета сгорела, он внимательно посмотрел на прапорщика, надеясь, что все им услышанное окажется пьяным трепом, однако ожоги и язвы никуда не делись. А самым поганым были глаза Игумнова.
      Приходилось Лёхе раньше видеть и сумасшедших, и лжецов. В глубине их глаз ему всегда тлела темная муть. Глаза прапорщика выглядели так, как и должны выглядеть глаза очень пьяного, очень испуганного и очень честного человека. Лёха надеялся найти в словах собутыльника хоть какое-то несоответствие логике, какую-нибудь непоследовательность. Не мог он поверить. И не поверить не мог.

— Как же ты сам обряд начал? Разве ты священник?

— У Бога много служителей. Служат по-разному… Кто, проповедуя слово Божие глухим, кто творя добро тем, кто добра не понимает. Кто есть пастырь добрым христианам. Я – воинства Христова рыцарь и, в некотором роде, священник. Храм мой есть перекрестие меча. Жизнь моя лезвие меча. Я меченосец Ордена Тамплиеров, храмовник.

      Лёхе очень захотелось посчитать Игумнова сумасшедшим. А что? Обычное дело… Война, расхлябанный от жары и безделья гарнизон, хитрый опытный снайпер, даже съехавший на религиозной почве ветеран —  всё это не выходило за рамки привычного обыденного кошмара. Жаль только, что не объясняло это двух офицеров, убитых через преграду, странных ран на теле прапорщика, и, главное, не объясняло, почему все эти дни Лёхе было так утробно страшно. К большому Лёшиному удивлению прапорщик и сейчас совершенно не выглядел сумасшедшим. Наоборот, он стал похож на честного человека, сбросившего тяготившую его тайну.

— Я так понимаю, в подробности меня посвящать не станешь?

— А ты их хочешь знать, Лёша?

— Ну, только в плане личного развития. Не каждый день видишь живого крестоносца. Хотелось бы вкратце получить представление, так сказать…

— А что крестоносцы? Их не так мало, как ты думаешь. Хотя ты, жертва гномьего произвола, думаешь мало. Про другие Ордена многого сказать не могу. Ордена очень неохотно делятся информацией. Наш представляет из себя некое интернациональное братство воинов. Послушание исполняем, неся на себе тяготы военной службы. В разных армиях. В интересах общего дела поддерживаем связь между собой и с центром. Естественно, оказываем помощь тем, кто воюет за правое дело. Во всяком случае, стараемся сократить потери. Вот, например, если на той стороне решат снести наше укрепление 152 мм гаубицами, ловить здесь станет нечего. Мой коллега сообщит это нашим. Они нам. Я выведу людей. Если тут камня на камне не останется, какой смысл губить полсотни человек?

— А тем, кто не за правое дело – нож в спину?

— Это полезно. Чем раньше они потерпят поражение, тем меньше будет потерь.

— И нам тоже, если что, нож в спину?

— Кому, вам?

— России.

— А ты за Россию воюешь?

— А то за кого же?

— Разговор этот длинный. Сперва тебе надо узнать, что такое Россия на самом деле. Потом понять, в чем её интересы, и, только потом уже разобраться, правое ли это дело или опять здоровые амбиции очередного великого кормчего. Можешь не нервничать, на этой мелкопоместной войне никто не бьется за правое дело. Генералы и правители мочатся за большие бабки. Один день войны позволяет им украсть пять-десять лимонов зелёных бабок. Остальные, в основном крестьяне, влезли в кровь по глупости и просто не знают, как отмыться. Всякие бывшие почтальоны, участковые, микроначальники, недобитые интеллигенты, насосавшись крови и выросши в своих глазах без меры в полевых командиров, просто сбрендили от крови и тоже не знают, что делать дальше. Поэтому по привычке продолжают жечь, насиловать, грабить. Ну, еще упыри, конечно, и прочая нелюдь. На любой войне они вылезают из всех щелей и пользуются моментом. Война эта идет сама. Я могу честно поглядеть тебе в глаза. Наших ребят я нигде не продал, не подставил. То, что я магистрату подаю отчеты о воровстве генеральском, так наши генералы особо не прячутся. Дурак не заметит.

— Да фиг с ними. Амнистию себе у особиста выпрашивать будешь. Меня интересует тварь, что у нас завелась. Кто эта падла?

— Называется она Мертвая эльфа. Получается она, если черному колдуну удаётся похитить душу эльфы. От этого она умирает, но становится его вечной рабой.

— То есть, это мертвец на курок нажимает? Однако, бодрый какой покойник! – Колесников попытался подтвердить слова каким-нибудь залихватским жестом, но только резко качнулся в сторону.

— Тело живет. Ходит. Делает, что скажут. Все физиологические функции выполняет, в том числе и на курок нажимает, а душа умерла. Любить и чувствовать, волю свою иметь не может, только приказы выполняет.

— Типа зомби.

— Типун тебе на язык, деревня! – Прапорщик резко перекрестился. — Ты радуйся, что не видел пока этих зомби! И не увидишь, если повезёт. Эльфа эта нечисть, конечно, но не злая она. Она по приказу стреляет. Зомби убивает сам по себе, плевать он хотел на колдуна, который его оживил. Он его приказы, если и выполняет, то только за отдельную плату. Чем с ним колдун рассчитывается – лучше не знать. Скажу только, если бы на нас зомби послали, они бы эти хороводы со стрельбой не водили. Поперли бы буром и порвали голыми руками. И учти, зомби в отличие от эльфов предпочитают автоматическое и реактивное оружие. И пользуются им виртуозно. Зомби сами по себе зло. А эльфы, они почти люди и зло творят вынужденно. Приедет сильный священник, проведет обряд упокоительный, душа её из рабства вырвется и отмучается страдалица проклятая, сука этакая.

— Ладно. По одному из нас точно казённый дом с хмурыми санитарами плачет. С этим тоже потом разберёмся, по кому конкретно. Если моих ребят убивать перестанут, я хоть с самим чёртом договорюсь!

      Прапорщик молча снизу в челюсть, а потом локтем в затылок, на добивание, напомнил капитану, что поминать нечистого в присутствии крестоносца по крайней мере невежливо. Капитан возразил, используя в качестве аргумента последний в роте табурет и бутылку из-под текилы. Скоро командиры пришли к консенсусу, поставив на место мебель, пережившую их беседу, и выплюнув оказавшиеся лишними зубы.

— Как я понял, – как ни в чём ни бывало, продолжил капитан, распечатывая бутылку виски, — ваша фирма занимается истреблением всяких эльфов и зомби по предварительным заказам и с выездом к клиенту?

— Любых нелюдей, если они мешают мирным христианам. Без всякой пощады!

— Это хорошо.

— Полезно. – поправил прапорщик.

      Командиры чокнулись и, естественно, выпили.

— Короче, прапорщик. Ты мне больше ничего не объясняй. Пусть все останется, как есть. Нюансы вашей шизофрении можете оставить себе. Только ребят моих от смерти глупой избавь. Звони кому хочешь, пиши, по батарее перестукивайся. Пусть твой специалист приедет и изведет эту пакость. Со своей стороны гарантирую уважение и содействие.

— Утром съезжу на почту, позвоню, – согласился Игумнов.

— А что, только с почты звонить можно? Они, эти твои специалисты, если незнакомые номера видят, не берут трубку?

— Ты, наверно, Лёха, до четырёх считать научился, когда капитана получил! До этого только до трёх умел. А ещё раньше до двух. Про единицу и вовсе не в курсе… Откуда они номер почты знают? Это диспетчерская, как «01». Они на все звонки отвечают, трубки берут. Только разговаривать будут, если пароль правильный назовёшь. Иначе ни за что не сознаются, что они не международная служба доставки. Это у них крыша такая. Даже рекламу по телеку крутят. Там длинный телефонный номер и слоган. Из этого слогана берешь буквы и складываешь, вот тебе и пароль для сочувствующих лиц и организаций.

— Так тебе еще и рекламу поглядеть надо?

— Нет. У меня свои пароли доступа. Я же мечник. Это как старший лейтенант. Почти… —  Прапорщик почему-то вздохнул.

— Ну и звони отсюда. Я номер подсматривать не буду.

— Я тебе как на рации номер наберу?

— Зачем на рации? На телефоне.

— Лёшенька, посмотри на меня, соколик! Нету у нас телефона. И телевизора у нас нет тоже. У нас даже унитаза нет. Потому, что мы не абы кто. Мы звучим гордо, блин. Мы – русские солдаты, а не какие-нибудь американские пидоры. Мы презираем комфорт и человеческие условия жизни. Если нам дать пожить в комфорте, мы умирать отвыкнем, и тут нас сразу все победят.

— Один-то раз попользоваться телефоном можно. За один-то раз нас не победят. Один раз — не пидарас.

— Лёша, задумайся, а стоит ли тебе пить? Повторяю, у нас нет телефона. Телефона у нас нет. Дер телефонен ист нихт. Но телефонос, компаньеро Колесников!

— Для хорошего человека у нас и телефон найдется.

— Где? – Рука прапорщика, разливавшего спиртное, замерла в воздухе.

— Ты конкретно отстал от жизни, старый! У каждого второго духа, не говоря о контрабасах, есть сотовый. По нашим временам — не роскошь. А в глаза такое количество средств связи не бросается, потому что только у меня есть переходник. И я свой сотовый регулярно подзаряжаю от дизель - генератора. Час потарахтит, ведро солярки схавает, и у командира есть сотовая связь. Цивилизация, мля!

— Это тост?

— Поддерживаю, Георгий Михайлович!

— Ну, тогда, за цивилизацию, в хорошем смысле этого слова.

      Выпили.

— А междугородняя связь у тебя есть?

— Нет! – обиделся капитан. – Только местная. Как в пищеблок иду, так звоню Стаканюку, чтобы тетрадь учета прятал. Конечно, есть у меня междугородняя связь. Даже международная. Звони сколько хочешь. Я все равно собирался менять оператора…

— Полезно телефон иметь. – Прапорщик взял аппарат. – Код России подскажи.

— На фиг тебе код. 8 – 800, без кода.

— А ты откуда знаешь? – с подозрением посмотрел на капитана Игумнов.

— От верблюда. Старого, облезлого и в прапорщицких погонах. Ты же сам про международную службу доставки рассказывал.

— Старею, – сказал Игумнов. И тут же начал орать в трубку. «Аллё, аллё», потом поглядел на капитана, сказал мимо трубки «чуть не забыл» и коснулся указательным пальцем Лёхиного лба.

      Капитан рухнул в тёмный бездонный пустой сон. Так и должен засыпать человек, выпивший на пустой желудок два с лишним литра крепкого алкоголя и получивший болезненный удар по мировоззрению.
      В спиртовом бреду виделись ему батальоны моторизованных зомби, наматывающие на гусеницы легкую эльфийскую пехоту. Снились ему сожжённые деревни и отрезанные головы, одетые на колья. Одна из голов принадлежала старшине Харчистову. Она ругалась на языке, похожем на русский, харкая темной густой горячей орочьей кровью.



      Разбудили Колесникова длинная пулеметная очередь и истошный вой ефрейтора Мамедова, слившиеся в единый звук. Через миг стреляли все во все стороны сразу. Стайка пуль со свистом пролетела у его уха и разбилась о бетонный блок над входом в штаб.

— Отставить огонь, уроды! Всех перестреляю! – орал Игумнов, перебегая от бойца к бойцу.

      Вспышки выстрелов освещали столь зверское выражение на его лице, что большинство беспрекословно опускало оружие. Огонь постепенно стихал. Вскоре стрелял только ефрейтор Мамедов. Его останавливать не стали — бесполезно. Через полуминуту у него закончились и патроны, и запас ругательств, а успел отстрелять он четыре комплекта по двести пятьдесят патронов. Тогда яростный потомок Золотой орды вскочил на бруствер и начал швырять гранаты в сторону реки.
      Детонировало несколько мин, большего успеха ему достигнуть не удалось, потом закончился и запас гранат. Неукротимый духом воин потянулся к ножнам, желая схватиться с неведомым врагом в рукопашную, но старший сержант Сытин с грацией носорога, выпущенного из катапульты, сгрёб его в охапку и уронил с бруствера на дно окопа.
      Несмотря на падение с высоты более двух метров и удар тушей Сытина сверху, хрупкий, по меркам ВДВ, ефрейтор, продолжал пытаться выхватить финку и выл совершенно по-звериному. Сытину пришлось слегка придушить и стукнуть его несколько раз беззлобно каской о бетонную стену, чтобы он, наконец, заткнулся и прекратил истерику. Остальные бойцы роты Колесникова тоже были близки к состоянию невменяемости.

— Кто? – спросил Леха, уже сообразив, из-за чего случился переполох.

— Харчистов, товарищ капитан, — отозвался из темноты голос Стаканюка.

— Как?

— В затылок вошла, вместе с челюстью вышла, всю столовую кровью залило!

— Почему столовую? Приказ был в блиндажах, за бетоном сидеть!

— Темно же там, вы же сами все лампы отобрали! А контрабасы в карты играть затеяли. На тушёнку. Сели. Окон не открывали. Не подсвечивали. Только дверь открыли, а она на нашу сторону. Он, как девять банок выиграл, тут же и умер. – Это был голос сержанта Звягина. – Только это хреновина какая-то, капитан. Мы же не салабоны безмозглые. Не нарушали мы светомаскировку. Не понимаю, как она прицелилась…

— Не понимаешь, мля?! Я тебя, урода, живьем сгною! По уши в землю втопчу и заставлю все карты вместе с шахматами сожрать!!! – сорвал капитан закипающее зло. – А вы все тут, мля, чего выскочили на поверхность? Судьбу испытать решили? Марш по укрытиям! Уроды, чтоб вас мама обратно…

— Командир! — окликнул его Игумнов и указал рукой в сторону палатки техников.

      Там, врытые в капониры как неподвижные огневые точки, уже несколько месяцев стояли всеми позабытые два БРДМ. Лёха считал, что они не на ходу. Но обе машины сейчас, пятясь, выезжали из укрытий. Броню на ходу облепляли срочники, вооруженные до зубов. Лица у них были такие... Тот, кто не увидит сам, не поверит, что обычные российские мальчишки девятнадцати полных лет от роду, не маньяки, не сатанисты, простые вчерашние троечники и хорошисты, могут мгновенно озвереть до такой степени. Без объяснений понятно было, что задумали они охоту на снайпера, отягощенную пересечением границы суверенного государства и массовыми пытками и убийствами местного населения. От подобных воздушно-десантных забав на свежем воздухе капитану ничего хорошего не светило, но слаженность и четкость действий бойцов порадовала.
      Он встал на пути одной БРДМ. На башне сидел громадный Сытин и маленький Мамедов. Ефрейтор, роняя патроны, торопливо снаряжал новую ленту. Ногой он придерживал вспоротый цинк. Глаза слезились, губы шептали какие-то слова, очень похожие на молитву.
      Угрюмый Сытин выставил вперед автомат и недружелюбно щелкнул предохранителем.

— Капитан, отойди с дороги, пожалуйста, не доводи до греха.

— Давай, Ваня, стреляй! – ответил задиристо Колесников. – Мало нас чужие, так ещё давай друг дружку стрелять начнем. Давай, на страх врагам!

— Капитан! Сколько мы, как крысы, сидеть по норам будем? Пока эта сука нас всех по одному не перещелкает? Я не согласен! Сейчас смотаемся и грохнем эту тварь, а ты пока бумаги на меня в трибунал готовь. Десять лет отсижу спокойно! Выйду, мне только двадцать девять будет. А то ещё амнистия. Я дважды контуженый орденоносец. Не играй с огнем, капитан.

— Ваня, пожалей себя и ребят, – в разговор вмешался подошедший Игумнов. В каждой руке прапорщик держал по гранате РГО. – Там же, за рекой, мины ещё гуще, чем на нашей стороне! Подорвётесь и будете лежать, пока вас местные не подберут. Сам жить не хочешь, ребят пожалей. Родителей их пожалей. Вас же не просто убьют! Из вас самоваров настругают и нам же подбросят. Ты этого хочешь? Тебя, как телёнка тупорылого на засаду выманивают. Давай лучше я вас подорву! – Игумнов резко развел руки, обе чеки, сверкнув в лунном свете, исчезли. — И себя подорву, чтоб никому не обидно, и капитана. И вам смерть лёгкая, и нам сраму меньше.

— Леший, ты что, совсем рехнулся? Ты же… — Сытина душила злоба. Или бессилие. Говорить он не мог. Остальные юные головорезы пребывали в замешательстве.

      Никто, и сам Игумнов в том числе, не сомневался в том, что прапорщик без тормозов и угрозу свою в исполнение приведет. Что делать, было совершенно неясно. Молодой растущий организм требовал срочно кого-нибудь убить, по возможности с максимальным зверством, но стрелять в своих командиров они ещё не решались.
      Будь на месте Колесникова другой офицер, трезвый и в форме, а не бухой и в трусах, его спокойно бы раздавили кормой. Никто бы даже виноватых искать не стал. Чистой воды ДТП. Но Лёха был хорошим командиром. Его смерти никто не хотел. Конфликт зашел в тупик. Разрешил ситуацию обычно молчаливый ефрейтор Мамедов.

— Муллу звать надо. Это не человек. Человек сквозь стены стрелять не может. Это шайтан!

      Сытин постучал прикладом по броне. Люк механика открылся. Механиком оказался Стёпушкин.

— Долго вы ещё тары-бары гундосить будете? Мы уже едем или я увольняюсь?

— Глуши истребитель! – Сытин плюнул. – Съездили уже.

      Срочники нехотя спрыгивали с брони.

— Сытин, ко мне! С Мамедовым.

      Хмурый медведь с лычками старшего сержанта смущенно топтался перед Колесниковым. Сытин старался выглядеть незаметно, сильно ссутулился, свесив руки ниже колен, поэтому Леха был ему макушкою почти по плечо.

— Сержант!

— Гвардии старший сержант, товарищ капитан, – угрюмо поправил его Сытин и как-то по-детски хлюпнул носом. Он старался не плакать.

      Колесников улыбнулся.

— Молодец, гвардеец! Действуешь быстро. Только думаешь не головой, а жопой. Замысел хороший, но понты вот эти все, броня, пулемёты, тарарам с гармошкою — ни к чему это.
Сейчас, пока не рассвело, берёшь где хочешь трезвого радиста, берешь Мамедова, из снайперов кого-нибудь, пару бойцов покрепче и скрытно... Понял, обезьяна бритая? Скрытно!  Выдвигаешься к реке. Там оборудуешь огневые точки, особенно для Мамедова. Сухпай возьми. Сидеть долго придется. Те банки, что Харчистов у Стаканюка выиграл, тоже возьми. Сидеть, как каменные. Вечером, как опять стемнеет, начинаешь наблюдение за той стороной. Особое внимание сектору вон от той скалы вон до того камня. – Колесников показал на ту сторону реки, едва видимую в забрезжившем уже рассвете. – Там хоть какие-то кусты, скорее всего, лежка там. Как засечёшь движение или вспышку, сразу туда трассер. А мы из всех наличных средств поддержим. Главное, себя не выдайте раньше времени. Приказ ясен?

— Так точно, товарищ капитан! – радостно ответил Сытин.

      Приказ давал ему возможность не уронить своего авторитета перед бойцами и продолжать считать себя лихим забубённым десантником, от которого смерть шарахается и пули отскакивают. Мальчишки в девятнадцать лет очень ценят мишуру славы. Чем выше ценят славу, тем реже доживают до разочарования. Так и гибнут, счастливые. Хотя люди бывалые утверждают, что мёртвые герои и мёртвые трусы смердят одинаково.
      Капитан тоже был в выигрыше. Этим приказом он избавлялся от пачки самых отчаянных голов, что в условиях резкого сокращения командного состава давало шанс хоть как-то сохранить дисциплину. Во-вторых, выдвинув вперёд на четыреста метров секрет, капитан реально получал возможность засечь и грохнуть эту суку. Колесников плюнул с досады.
Психоз захватил и его. Он тоже был уверен, что стреляет по ним существо женского пола. Лишь бы эта тварь действительно не засекла секрет и не расстреляла его. Импровизированные огневые точки не смогут надёжно защитить бойцов. Кто-то обязательно подставится. Леха отогнал от себя неуставные чувства сомнения и жалости и пошел в свой кубрик.
      Слетевший хмель дал о себе знать внезапным острым похмельем. К тому же слегка саднила совесть. Предоставив Стаканюку и остальным контрабасам наводить порядок, Лёха завесил за собой дверь. Перед тем, как рухнуть в койку, он влил в себя из горла почти полную бутылку виски.
      Джек Даниелс оказался хорошим снотворным.



      Разбудил Лёху матерный подполковничий рык. Он захотел застрелиться и повесить трубку. Потом сообразил, что пистолет его валяется под койкой второй или третий день не заряженный, и голос он слышит не через провода.
      Сам грозный начальник штаба полка подполковник Кирилл Романович Гнедых явился лично засвидетельствовать свое неудовольствие. Колесников в ужасе вскочил. Слава Богу, следы их вчерашней беседы уже убрал исполнительный и тихий ординарец Девяткин. Он же, больше некому, привёл в порядок капитанскую форму. Леха быстро оделся, пообещал мысленно поощрение Девяткину и пулей выскочил из штабного блиндажа.
      На свежем воздухе ему стало нехорошо, но не от похмелья. Грозный начштаб явился не один. С ним прибыла целая делегация. Особенно насторожил Леху тщедушный бледный старший лейтенант с лычками военного прокурора. Почти все приехавшие, кроме прокурора и православного батюшки, были явными иностранцами. Фотоаппаратов и камер заметно не было. Значит, не журналисты.
      Иностранцев было двое штатских и двое военных. Штатские были похожи друг на друга — оба низенькие, плотненькие, с бегающими глазками и ручонками. Из военных один был явный француз. Десантная форма сорок второго размера, рост метр с кепи, задиристый и надменный вид. Общее впечатление портило только лицо — вместо лица был у него огромный кровоподтек, по форме и размеру напоминавший рисунок подошвы российского прыжкового ботинка сорок девятого растоптанного размера. Колесников интуитивно обрадовался, что гвардии старший сержант Сытин не попадет в поле зрения высоких гостей. Леха напустил на себя уставной вид, исполнительный и придурковатый. Высокого начальника глазами ел, как первогодка пирожное.

— Товарищ подполковник, разрешите доложить!

— Да пошел ты в жопу! – поприветствовал его в свою очередь подполковник. – Можешь не докладывать, и без тебя знаю.

      Отвернувшись, он обратился к прибывшим, вернее, к переводчику:

— Познакомьтесь, господа, вот он наш скромный герой – капитан Колесников.

— Товарищ подполковник! – бодро повторил Колесников для приезжих и тихонечко в сторону для Гнедых: – У нас тут снайпер озорничает. Как бы союзников ненароком не завалил.

— Хорошо, с тобой, урод, я после пообщаюсь. А пока веди всех в столовую и улыбайся, улыбайся, делай вид, что я тебя, гниду, хвалю, – прошипел подполковник.

— Нельзя в столовую, у меня там труп лежит! В полк отправить не успели.

      Подполковник вздохнул и тихо сказал:

— Вот, когда меня на твою высоту ротным сошлют, я добьюсь, чтобы тебя ко мне взводным поставили. Это, если не посадят обоих. Но я и в тюрьме тебя найду. Давай, веди их уже куда-нибудь, видишь, хабир, сука, прислушивается.

      Колесников начал лихорадочно соображать, куда ему пристроить такое количество пришлого народа. Единственным подходящим местом оказалась импровизированная беседка на крыше штабного блиндажа. Она была надежно прикрыта бруствером из железобетонных блоков и мешками с песком. Местные поклонники Джа оборудовали место для курения сидениями и столом из старых ящиков. Поверх заботливо натянули от жары маскировочную сеть.
      Он пригласил гостей следовать за собой. Те шли, оглядываясь, как школьники на экскурсии.
Ногами они то и дело цеплялись за гильзы, оставшиеся после ночной бестолковой пальбы. Получаемый при этом звук приводил их в заметное возбуждение. Особенно француза. Ему нравились следы стрельбы, наверно он ощущал себя от этого заправским воякой.
      Гости расселись. Место во главе стола, затылком к противнику, занял второй военный иностранец. Это был приземистый круглый старикашка средиземноморского вида. Ширине его фуражки позавидовал бы самый главный на планете Начальник Склада ГСМ всех времен и народов. Количество витых шнурков с кистями, галунов, кантов, аксельбантов и прочей бижутерии, так милой сердцу старших офицеров в начальной стадии маразма, заставили бы самого лихого дембеля вынуть из петли начальника склада ГСМ и удавиться в ней самому.
      Тем временем верный Девяткин подал в алюминиевых кружках чай из личных запасов раскулаченного по такому случаю Стаканюка, ротный чай давно кончился. Гнедых настоятельно порекомендовал всем угоститься напитком, однако сам пить не стал. Побрезговал. Подполковник начал говорить.

— Как вы все знаете, вчера ночью рота капитана Колесникова вела неравный бой с неустановленной бандой численностью до двухсот стволов. Бандиты пыталась пробиться на ту сторону, но все были уничтожены. Это очень большая победа!

      Иностранцы и переводчик загалдели между собой.

— Господин министр спрашивает, – занудно спросил переводчик, – где тела бандитов?

      Подполковник, не моргнув глазом, ответил:

— Тела они забрали с собой.

      Переводчик перевел и тоже не покраснел.

— Месье Фернадес может считать себя отомщённым, – продолжил подполковник, стараясь сохранить серьёзное лицо. – Злые, страшные бандиты, разграбившие гуманитарный караван, который он так мужественно защищал, получив ранение, все уничтожены. Необходимость в очной ставке отпала. Участок границы, охраняемый российскими миротворцами, остался закрыт. Российские войска умеют держать границу на замке в любой географической точке.
Это были местные бандиты, и ответственность за их действия полностью лежит на местном министре внутренних дел, господине Спандаки.

      Лёха мысленно присвистнул. Оказывается, этот похожий на Пиночета средиземноморец аж целый министр. Переводчик перевел слова Гнедых. Иностранцы стали вежливо переругиваться между собой. Подполковник воспользовался моментом и обратился к Лехе:
 
— И попробуй только не подтвердить. Две сотни стволов! А то мы француза подведем. Он в рапорте так написал.

— Господин Спандаки спрашивает, – опять занудил переводчик, – почему российские миротворцы допустили такую концентрацию бандитов.

— Передайте господину Спандаки, что за сезонной концентрацией своих бандитов он пусть сам наблюдает, российским миротворцам до них нет интереса.

— Ты, подпол, не гони волну! – на чистейшем русском заявил Спандаки. Челюсть отпала не только у Гнедых, но и у хабира. – Я местных всех бандитов, как свои пять пальцев! Они бы не тронули мой караван. Тем более, что все в доле.

— Ой! Чей караван? – вмешался в разговор батюшка.

— Святой отец! Груз, базара ноль, ваш. Но караван-то мой! Наши люди не решились бы ссориться со мной ради пары фур. Это были русские беспредельщики, больше некому!

— Это, что за предъява такая левая? Что значит «больше некому»? Наши ребята за вас воюют, а вы в это время, как хомяки, всё побольше напихать за щеку норовите! – резко ответил подполковник.

— Это кто за щеку норовит? – вмешался в разговор ещё один иностранец, тоже, уже естественно, на русском. – За такие слова ты уже себя, как быка, определил. С тобой серьёзные люди разговаривать приехали, а ты такими определениями бросаешься!

— Так, – удивлённо крякнул Гнедых. – Кроме лягушатника, ещё кто-нибудь тут по-русски не говорит?

— Ай эм донт спик рашен! Бат алл ундестант! – тут же ответил второй штатский иностранец с каким-то уж очень странным акцентом.

— Зашибись! — подполковник обратился к переводчику. – Ты уж тогда сам переводи ему чего-нибудь поинтересней.

— Подполковник! — строгим голосом продолжил Спандаки. — Ты от темы-то не уходи! Кто за беспредел отвечать будет?

— Материально, сын мой, материально! – добавил священник. – Ибо сказано в Писании, какой мерой меряете, такой и вам отмерят. И так отмерят, что мало не покажется!

— Ну ни фига себе! – возмутился подполковник. – У вас, как у последних фраеров, на дороге целый караван стопорнули, а вы нашли крайнего — простого русского десантника! Мои воздушно-десантные товарищи могут такого дешёвого наезда и не понять, в натуре! И могут очень конкретно обидеться. А когда они в таком нервном стрессе находятся, они могут всем поголовно начистить рыло. Не взирая на лица. Кто сказал, кто видел, что это наши солдаты караван на гоп-стоп взяли?

— Господин подполковник! – Один из штатских не спеша, закурил гаванскую сигару и продолжил менторским тоном. – Давайте отставим в сторону ваш гвардейский патриотизм, и будем рассуждать как здравые люди, то есть логически. Кто ещё, кроме ваших, больных на весь мятый череп, солдат, мог провернуть такое? Перечисляю... БТР лягушатников тормознули, бросив кирпич в лобовое стекло. Местный персонал разбежался, но успел заметить, что нападающие были в противогазах и резиновых накидках. Бедных лягушатников отпинали, как студентов-фольклористов на колхозной дискотеке! При этом у них забрали, видимо, на сувениры, все знаки различия. И, это важно, выгребли из карманов всю мелочь, телефоны, плееры, зажигалки и сигареты. Значит, сигареты представляли ценность для нападающих. Личные вещи тоже не побрезговали прикарманить. И главное! В составе каравана были несколько фур с сигаретами, это не считая фур с компьютерными комплектующими и ювелирными изделиями. Но неизвестные вскрыли первую фуру, со спиртным, и успокоились! И вы, господин подполковник, хотите сказать, что это могли быть и не русские?

— Легко!– с вызовом ответил Гнедых.

— И кто же?

— Да хоть хохлы. А то чего они во все щели в Европе лезут?

— От же москальска харя! – возмутился не говорящий, но всё понимающий штатский иностранец. – Вали усэ на украйинцив. Воны ж нэ люды зовсим. Йих можна в чому попало обвыняты тай гнобиты. Та на якый нам тоя текила погана? У нас даже в голодному роци пид коммунякамы не гналы йийи з кактусив. Наша горилка краще! Та вид простатита з геморроем ликуе. Цэ тилькы москали кляти моглы на тую пакость позарыться. Гадом буду!

— Да, уважаемый подполковник. Наш нерусскоязычный друг совершенно прав. Все доказательства красноречиво указывают на виновность ваших солдат.

— Вот не вижу я доказательств, но спорить с вами просто устал. Хорошо, допустим, что солдатики мои, повторяю, допустим, похулиганили, пошалили слегка. Грабанули вашу поганую фуру, так? Значит, вы все – жертвы грабежа. Потерпевшие, говоря языком сухих легавых протоколов. А по-нашему кто они, старлей?

— Терпилы они парашные, товарищ подполковник! – вступил в разговор военный юрист. – А с терпилам нам тереть нечего.

— Все ясно? – Подполковник обвел всех тяжелым, но многообещающим взглядом.

— Сын мой! – священник покачал головой. — Вижу, стрелу переводить ты мастерски научился. По блатным понятиям правильно ты эту нерусь на место поставил. Но по жизни ты не прав. Ибо одна только Святая Православная Церковь имеет благословение левым бухлом и куревом из страны в страну торговать. А на твоем участке кто-то, по злобе или просто по незнанию, разбой богопротивный учинил. За это с тебя спрос будет. Ну, и с этого местного полицая тоже.

— За дорогу, батюшка, я ни перед кем не отвечаю. За дорогу французы отвечают, с них и спрашивайте, — сообщил Гнедых.

— Может им ещё и рассказать, что они на самом деле возят? Это ты, подполковник, хватил. Они ведь до сих пор думают, что грузы охраняют гуманитарные. Если они узнают, что в фурах не мука, не одеяла, их же в долю придётся брать!

— Ну, это уже не моё дело. Солдат наших трогать не смейте.

— Сын мой! Не благословлен я вояк на бабки ставить! Я всего лишь скромный отец по особым поручениям при Следственном Отделе Службы Безопасности Епархии. Мне истину установить надобно! Если это воины православные пошалили, мы удовольствуемся вашим обещанием, что они больше так делать не будут. Но окажется если, что это местный мусор-бай Спандаки воду мутит, ты тогда всю эту историю забудь, вместе со Спандаки.

— Что мне, на Библии поклясться?

— А не хочешь ли ты в рыло, сын мой? Грех это — клясться. Особенно сдуру, особенно в присутствии серьёзных людей. Не надо трогать Библию. Достаточно будет, если ты позволишь капитану показать нам костюмы химзащиты. Если они надевались недавно, будешь обещать, что бойцы больше не будут. Если нет… Ну, тогда тебя все это уже касаться не будет.

— Капитан, слышал? Что у тебя с ОЗК?

— Не знаю, – соврал капитан. – Они здесь на фиг не нужны. Может и валяются на складах. У старшины бы спросить, да убили его. Сейчас найду!

      Когда Колесников спускался вниз, у него подкашивались ноги. Он уже понял, какого масштаба неприятности сгустились над его головой. Мысленно он уже попрощался с майорскими, а на всякий случай, и с капитанскими погонами. Его больше всего интересовало, будет ли у снайпера шанс подкараулить его этой ночью или это сделает Гнедых или даже батюшка. Лёха ставил всё-таки на начштаба.
      Он зашел в пищеблок. Стаканюк находился там и, судя по внешнему виду, отнюдь не катался как сыр в масле. Водрузив на потную красную харю очки, он приводил отчётность в соответствие с наличием продуктов. Большая часть накладных сгорала в печке, остальные подвергались немилосердному исправлению.

— Стаканюк! Где у тебя вчерашние ОЗК?

— Откуда я знаю? Они у Харчистова на подотчёте. А на кой они вам?

— Надо, раз спрашиваю! – Лёха почти озверел.

      Стаканюк уронил на пол тетрадь учёта продуктов, кряхтя, встал на неё коленями, на сколько позволяло пузо, снял очки, откашлялся, напустил на лицо раскаяние и без подготовки начал каяться:

— Уважаемый Алексей Леонидович! У меня дети маленькие. Бес попутал. Грех было не попользоваться, Харчистову-то всё равно теперь. Я акт о списании прошлым годом сделал и продал их уже.

— Кому продал?

— Цыгане какие-то… Табор кочевой. Я сейчас на броню и догоню! И верну!

— Я тебе догоню! Я тебе верну! Быстро акт о списании в зубы и на цырлах к подполковнику! Бегом! Если он и прокурор тебе поверят, считай, что тебе повезло. Если нет – всё, тюрьма тебе, боров. Бегом!

      Стаканюк рванул с низкого старта, не разгибаясь. Лёха остался в пищеблоке один. Он застегнул кобуру и подумал, что не зря они с Игумновым так нажрались. Трезвым так не везёт. Леха даже не удивился, когда понял, что Стаканюковой липе поверили. К его возвращению обстановка накалилась. Разговор протекал в очень напряжённом ключе. Все, кроме француза и развлекающего его хабира смотрели друг на друга волком, и все вместе на господина Спандаки.

— Моисей! – обратился один штатский к другому, не говорящему по-русски иностранцу. – Ты можешь себе представить? Пока мы с тобой, не покладая рук, трудимся, этот нехороший человек решил сделать «гешефт». Это я могу понять. В конце концов, жадность, единственное, что отличает человека от обезьяны. Но он мог прийти и сказать: «Я уже старый человек. Мои дети выросли и теперь мои внуки хотят кушать белую булку с черной икрой. Им нужен белый Мерседес с черным водителем». Мы бы пошли ему навстречу! Мы бы придумали, как сделать его долю больше. Но нет. Этот нехороший, повторяю, это важно, нехороший человек решил просто украсть. Я понимаю — привычка. Он крадёт у своей страны. Не осуждаю. В конце концов страны для того и придуманы, чтобы умным людям было удобней. Он крадет у своих полицейских. Вполне понятно. Если их это устраивает – грех не попользоваться. Крадет он и у тех, кого охранять должен от бандитов. И у бандитов. И у тех, кто уже в тюрьме, он тоже крадет. Берет мзду за все. Воровство – это не великий грех. Грех, что от его беспредела народ звереет и скоро опять возьмётся за оружие, которое он ему и продаст. И тогда прахом пойдут все наши усилия. Зачем мы восстанавливали мир в их занюханной республике? Зачем научили их опереточного диктатора пользоваться вилкой и туалетной бумагой? Зачем тратились на электростанцию и поля пшеницы и табака? Мне кажется, мы сделаем богоугодное дело, если избавим местных крестьян от этого зажравшегося скота. А вы как считаете, батюшка?

— Царь Соломон был великим мудрецом. Вы, господин Драп, вместе с именем унаследовали его мудрость. Вы правы. Воровство  —это грех. И не делайте такие лица, как будто вам пришивают обратно обрезание! За воровство мы с него спросим отдельно. Вы по понятиям, а я ещё и по вере! Какой-никакой, а он христианин. Но вина его в другом. Он хотел свалить вину на русских солдат, а русского солдата судить может только Бог и суровая рука его товарищей! А прикиньте, господа инвесторы, что будет, если с этой высоты гнилой убрать русских и посадить каких-нибудь итальянцев или, прости Господи, румын?

      Это предложение слегка развеселило присутствующих. Все улыбнулись. Господин Спандаки попытался воспользоваться ситуацией и открыл было рот. Гнедых сделал глазами знак старшему лейтенанту-юристу. Тот, демонстрируя замечательный белый оскал, одной рукой привлек внимание француза к склону заречной стороны, а другой слегка ткнул Спандаки в челюсть. Министр оплыл.

— Колесников! Хватай лягушатника быстро и тащи его отсюда. Развлеки как-нибудь. Окрестности покажи, гильз стреляных насобирай. В прицел дай посмотреть. АГС потрогать разреши, они от этого в экстаз впадают. Короче, чтобы полчаса смотрел он в другую сторону! – приказал начштаба.

      Лёха вместе с переводчиком сманил француза с крыши. Что лопотал ему хабир, Лёха не понимал, да и не интересовался особенно. Перепоручив иностранца первому попавшемуся контрабасу, капитан отправился к себе.
      От пребывания на солнце и волнений у него совершенно по-бабьи разболелась голова. Сев на свою койку, он какое-то время глубокомысленно размышлял, а не выпить ли ему. Решил выпить. Но искать, куда Девяткин задевал оставшуюся от вчерашних возлияний бутылку, было лень. Он повалился на койку, не раздеваясь. Сам того не ожидая, быстро уснул.
 


ВНИМАНИЕ!
Всякая помощь, предложения, разъяснения терминов и прочие поправки воспринимаются и будут использованы с благодарностью. Не стесняйтесь! Следующие главы будут размещаться тут же после обработки в авторской последовательности. Добро пожаловать!