Когда мы повзрослели глава 5

          Вернувшись в кафе, я застал Лейли в офисе. Она сидела за столом и просматривала анкету, которую только что заполнила светловолосая девушка. Та, судя по всему, пришла устраиваться на работу.

          Лейли подняла на меня глаза, и с тем спокойствием, за которым обычно скрываются уже принятые решения, произнесла:

          — Ты как раз кстати. Познакомься, это Лала. Гульшан посоветовала её нам — на должность библиотекаря.

          Я опёрся о дверной косяк и, чуть не глядя на девушку, сказал:

          — А мы теперь что, по блату бухгалтерии нанимаем?

          В нашей стране «посоветовать» – это почти синоним «уже устроить». Лала, услышав мой тон, заметно сжалась. В её взгляде отразилась растерянность. Возможно, обида. Возможно — на Гульшан, которая не додумала план до конца. Или на себя, за то, что решила постучаться именно в эту дверь.

          Она поднялась. Уже собралась уйти. Проговорила что-то неразборчивое, почти себе под нос. Но Лейли остановила её жестом – мягким, но уверенным:
— Если вы хотите работать у нас, придётся привыкнуть к Тимуру. Он не всегда добр, но зато почти всегда честен.

          На последних словах она взглянула на меня. В этом взгляде было всё: не просто упрёк, не просто просьба – это было решение. Её решение. Окончательное.
Пока Лейли продолжала собеседование, создавая видимость процесса, который уже завершился, я взял анкету Лалы, уселся на подоконник и принялся читать. Невольно.

         По всем критериям она нам не подходила. Выпускница Бакинского государственного, свободно владеющая английским и испанским. Диплом с отличием, идеальное правописание. Нам не нужны были идеальные. Не потому что мы боялись их, нет. Просто мы делали всё по-своему. Мы нанимали людей, которых вытолкнули из обычной системы. Тех, кому негде было зацепиться, потому что они не говорили на нужном языке. Мы не спасали никого. Мы просто создавали остров. Для своих.
В стране, где слово «патриотизм» звучит с экранов чаще, чем слово «человек», быть простым – это приговор. Здесь любить Родину – это как любить женщину, которая тебя давно разлюбила. Неразделённая любовь гражданина к родной земле – самая коварная. Она не даёт уехать. Но и жить не разрешает.

         Если бы не Лейли и Каце, не знаю, где бы я был. Может, на рынке. Может, в такси. Может, нигде. Когда я сказал, что хочу найти работу, они обе обиделись. Настоящая, детская обида – без слов, но с огромным молчанием. Тогда мы и разделили всё: я – киоск, Лейли – магазин, Каце – кафе.
Но это было до. До зимы 96-го. Потом мы закрыли всё, что было, продали, отказались от привычного и начали строить "Улицу четырёхсот тридцати шести шагов". Не название – философия. Каждый шаг – усилие. Каждый метр – компромисс. Там, где сейчас ресторан внизу и кафе-библиотека наверху, когда-то был пустырь и сомнения.

         Полтора года – стройки, оформления, ссор с чиновниками, бессонных ночей. Мы сделали это. Чтобы быть вместе. Не по вечерам. Не через звонки. Всегда. Ежедневно. Не разлучаясь.

         Мы хотели жить одной жизнью. Не тремя разными. Просто – своей.
И мы успели. Год. Только один год. Теперь здесь только мы с Лейли.

         Нас часто спрашивают, откуда взялось название «Улица четырёхсот тридцати шести шагов». Мы, не задумываясь, отвечаем: мол, каждый этаж – по четыреста тридцать шесть квадратных метров. Всё сходится. Цифры не врут. Особенно когда это удобно. Вопросов становится меньше, а объяснять – меньше желания.

         Но настоящая история – не про метры. Она про то, что нельзя измерить. Ни шагами, ни временем, ни квадратами.

         Это было летом девяносто шестого. В тот Баку, где август плавится на окнах и асфальт — как живая субстанция. Я тогда часто засыпал у Каце. Точнее, в квартире, где она раньше жила с отцом. И хоть дядя Фариз давно перебрался в Бильгя, но воздух в квартире до сих пор помнил его дыхание. Мы с девчатами вечерами собирались там. Лейли резала фрукты, Каце включала музыку, я наливал. Они – говорили, я – пил. А потом засыпал на диване, врубившись в подушку, как в якорь. На ней – прохлада. А вокруг – жаркая, тяжёлая беспомощность.
В то утро я уже почти проснулся, когда услышал голос Каце.

         — Тимур, вставай! Уже десять. Завтрак остывает.

         — Считай, что я уже на кухне, — пробормотал я и только сильнее вцепился в подушку. В такие минуты подушка казалась чем-то живым. Как будто это она, а не я, решала – вставать или нет.

        — Мы же договорились – сегодня Лагич!
 
         Она напомнила – как бы мимоходом, но я знал, что для неё это было важно.

         Дело в том, что за пару дней до этого я, пьяный и вдохновлённый, рассказал им об одной улице в Лагиче. Придуманной. Выдуманной от и до. Мощёная камнем, с деревянными ставнями, чайханой, где подают лавандовый настой. Улица, где пахнет медью, мятой и детством. Где, якобы, жил мой сослуживец – тоже выдуманный. Они слушали, затаив дыхание. А потом сказали: поехали. Мы хотим её увидеть. Тогда я понял, что влип. Я хотел признаться. Хотел. Но не смог. Решил, что если всё раскроется, свалю на того же сослуживца. Мол, он всё наврал, а я лишь пересказал.

         — Ты иди, — сказал я, натягивая рубашку. — Я быстро в душ и догоню.

         — Только не исчезай! Мы же не будем бегать за тобой из квартиры в квартиру!

         Она ушла. Я остался. Вернулся на диван, лёг. Смотрел в потолок. Была такая жара, что даже мысли плавились. Августовский Баку – это когда воздух гуще, чем вода. Всё замирает. Даже внутренние монологи.

         Я тогда пытался писать рассказ. Точнее — дописать. Уже месяц. Безуспешно. Я открывал файл, читал последние строки, и всё во мне отказывалось продолжать. Герои стали чужими. Сюжет – бессмысленным. Слова – мёртвыми. Солнце испепеляет вдохновение, а ветер – уносит его прах. Если и есть ад – то он в августе. В Баку. Когда ты хочешь только одного: чтобы всё это кончилось.
Я лежал под вентилятором, у которого была включена третья, самая быстрая скорость. Казалось, он должен был прорезать воздух, разогнать его, разложить на молекулы. Но нет – он просто гнал на меня горячий поток, как сушилка для рук в общественном туалете. Обжигающий ветер. Пыльный и равнодушный. Бесполезное усилие в бесполезном климате.

         В такие моменты в голову неизменно приходила одна фраза: «Если и убьют, то пусть обязательно из холодного оружия». Не помню, где услышал. Может, вычитал. Может, сам придумал. А может, просто потому, что всё холодное я интуитивно считал родным. Где-то наверху, при оформлении моей судьбы, точно допустили ошибку. Я не должен был родиться в Баку. Не мог. Это недоразумение. Меня, наверняка, где-то потеряли и по ошибке сбросили сюда – на юг.
Моё место — север. Финмарк. Норвегия. Горы, лес, туман, реки. Я уже даже представил: сижу у реки, в шерстяном свитере, с удочкой, лениво наблюдаю за струёй воды. Форель там, или лосось – не важно. Вокруг никого. Только я и горы. Суровые, седые, с лицами мудрых стариков. И у этих стариков – ямочки на щеках. Такие же, как были у Эмиля. Горы улыбаются. Горы что-то помнят. Иногда спорят между собой – тихо, вежливо – вспоминая имена рыбаков, которые сидели здесь до меня. Слушать это – всё равно что слушать древнюю музыку.

          Меня захватила эта картина. Даже почувствовал, как становится прохладно внутри. Будто душа сама закуталась в плед. Я начал засыпать. С лёгкой улыбкой. Почти счастливый. Но тут в комнату вошла Лейли. Стук её каблуков резанул по пейзажу, как царапина по пластинке. Сказка рассыпалась, ветер из Норвегии обернулся пыльным бакинским зноем.

          — Спишь? — спросила она.

          Я промолчал, притворившись. Был шанс, что уйдёт. Что вернусь в горы. В Эмиля. В ямочки. В речку.

          — Там отец твой пришёл, — сказала она.

          — Скажи, что меня нет. Скажи он на работе. Пригласили на прощальный обед. На редкий спектакль достал он билет. Он вышел застать до начала рассвет…

         — И он вернётся через тысячи лет! — подхватила она. Голос её был лёгкий. Точный. Словно знала, где нужно поставить точку, а где – запятую.
Мы оба процитировали Айдына Эфенди. Как мантру. Как пароли.

         — Ты мне испортила такую сказку, — сказал я, вставая с кровати.

         — Ничего. Потом досмотришь. Или, что лучше – сам напишешь. Чтобы мы тоже там побывали. Ты хоть помнишь, когда в последний раз видел отца? Четыре года прошло.

         — Ладно, пошли. Всё равно ведь не избежать этой участи. Коли ты уже здесь.

         Она кивнула. И в этот момент я понял: мне повезло, что в этом южном городе, в этой жаре, в этой не моей судьбе – есть хотя бы она. Та, кто умеет ломать мои сказки, но никогда не делает это насовсем.

         Он сидел на кухне. Спокойно, прямо. Словно был здесь всегда. Рядом суетилась Каце, заваривала кофе в турке – сосредоточенно, по-хозяйски, как будто не замечая напряжения в комнате. Но я-то знал, что она всё чувствует.

         Увидев меня, отец встал. Замялся. На мгновение завис в воздухе, будто размышляя, обнять или не обнять. Я подошёл, протянул руку. Чуть сдержанно, с тем расстоянием, при котором вопрос об объятиях отпадает сам собой.

         — Привет, отец.

         — Здравствуй, Тимур. Как хорошо, что застал тебя дома.

         — Да, фартовый день сегодня, — ответил я, садясь за стол. Сказал это
больше назло, чем всерьёз. И поймал на себе взгляд Каце – укоризненный, но без резкости.
 
         — Присаживайтесь, кофе уже почти готово, — сказала она.

         — Кофе отпадает, радость. Дай лучше коньяк. Всё-таки не виделись с отцом четыре года. Ты же не против? — обратился я уже к нему.

         — Буду только рад, — кивнул он.

         Каце молча достала коньяк, нарезала фрукты и ушла. В гостиную. К Лейли. Оставила нас наедине – без наблюдателей, но с тишиной.

         — Для начала предлагаю молча ополовинить бутылку. А потом – уже поговорим, — сказал я.

         Он не возразил. Мы пили молча. Медленно. Ровно. Не глядя друг на друга. Как будто договаривались глазами избегать встречи взглядов. Как будто в бутылке была не крепость, а забвение.

         В квартире стояла глухая тишина. Даже шорохов не было. Девчата, наверное, сидели в гостиной, затаив дыхание, чтобы ничего не пропустить. Но мы молчали. Упрямо. Как два человека, каждый из которых ждал, что начнёт другой.
Отец смотрел в одну точку. Иногда поднимал глаза, только когда я наливал. Слов не было. Только жесты.

          — Наш цех давно закрылся. Ещё два года назад. Клише устарели, а новые директору были не по карману.

           — Ты безработный? — спросил я. Хотя ответ уже знал. Понял ещё у дверей, почему он «случайно оказался рядом».

           — Постоянной работы нет, — пожал плечами. — Но мы с ребятами собрали бригаду. Ремонтируем квартиры.

          — Ну и как, есть заказы?

          — Бывают. Нечасто. Сейчас сезон – кое-что капает. Жаловаться, в общем, грех.

          — А дома как?

          Я никогда раньше не спрашивал его о доме, семье. Мне не было дела. Но я чувствовал – он тянет к цели, и если мне нужно задать пару дежурных вопросов, чтобы понять, зачем он здесь – я их задам.

          Он сразу оживился. Значит, попал в точку.

          — Дома всё хорошо. Али призывают, а Гульшан закончила финансовый техникум, — сказал он и впервые посмотрел мне прямо в глаза. Как будто только сейчас осмелился признать, что перед ним – не просто собеседник, а сын.

          — Тебе помочь устроить сына в хорошую часть?

          — Не надо. Уже договорился. Он будет служить в Закатале.

          — Закатала — неплохо. Спокойно. Рад, что у тебя всё в порядке. Если что-то будет нужно — обращайся.

          — На самом деле, ты можешь мне помочь, — сказал он, будто весь предыдущий разговор был только разогревом. — Помоги найти работу для Гульшан. Ты же с девочками общаешься, у вас наверняка много знакомых. Да и Фариз, говорят, человек с возможностями… Она с отличием закончила техникум, бухгалтер толковый, но ты сам понимаешь – сейчас никуда без связи или без конверта.

         Вот и всё. Пришли к финалу. Я даже на секунду поверил, что он пришёл просто так – поговорить, увидеть меня, узнать, как я. Четыре года – не месяц. Но нет. Просто дочка доросла до трудоустройства.

         — Постараюсь найти что-нибудь, — ответил я.

         — Спасибо, Тимур. Правда. Я тебе очень признателен. — Он выдохнул, с облегчением, и вдруг с улыбкой добавил: — Всё-таки удивительно. Ещё вчера я катал тебя на бульваре, а сейчас…

         — Отец, — перебил я, — у меня с тобой нет общих воспоминаний.
Он замолчал. Пытался понять, что я имею в виду, но я не дал ему времени.
— Может, ты и помнишь, как держал меня на руках, как катал на бульваре, но у меня – пусто. Пусто, понимаешь? Есть отцы хуже тебя, есть. Но даже они оставили хоть какую-то память. Хоть плохую. А у меня с тобой – ничего. Пустая плёнка. Даже сейчас ты не пришёл ко мне – ты пришёл за работой для дочери. Четыре года, отец. И вот так…

        Он хотел что-то сказать. Я видел, как дрогнули губы, как он чуть подался вперёд, но я поднял руку. Не надо. Не спасай.

        — Давай лучше выпьем. Слова уже ничего не меняют. А работу я для твоей дочери найду.

        Говорят, родителей надо любить. Какими бы они ни были. Просто за то, что они – родители. Я не согласен. Любовь – это не правило и не должок. Это чувство. А невозможно любить того, кого не чувствуешь. С кем не прожито. С кем – пусто.
Я выпил. Он – нет. Бокал стоял перед ним, словно напоминание, что даже в простом жесте мы всё равно на разных берегах.

        Я посмотрел на него. Слова мои попали в цель. Не по касательной. Прямо. Он не опустил глаз, но что-то внутри осело. И почему-то в этот момент мне стало жаль его. Не по-настоящему. Не до слёз. Просто – чуть теплее, чем минуту назад.

        — Извини, что так грубо, — сказал я. Просто. Без особой интонации. Как факт.

        — Ничего, — ответил он. — Ты прав. Характером ты в деда. Весь.
Он всё же поднял бокал. Сделал глоток. Медленно. Как будто подтверждал мою правоту, а не запивал её. Я позвал девчат – они были в гостиной, всё это время где-то рядом, как скорая помощь, которую не вызывали.

       Когда вошли, я спросил:

       — Нам нужен бухгалтер в магазине?

       — Нужен, Тим! Очень! — сразу отозвалась Каце. — Я уже устала гоняться за знакомой, чтобы та хоть часть отчётности свела. А у неё, между прочим, полно своей работы.
 
       — И мне будет спокойней, — добавила Лейли. — Будет на кого магазин оставить, если что.

       Она достала из сумочки визитку. Протянула отцу.

       — Вот. Пусть Гульшан подойдёт к метро «Низами» послезавтра и позвонит по этому номеру. Там уже договоримся.

       Отец поднялся. Немного неуверенно. Взгляд – растерянный. Поблагодарил:
— Спасибо вам. Я даже не знаю, как выразить… Вы такие добрые ко мне. Хотя… я не уверен, что заслужил.

       — Да ну вас, дядя Таир, — сказала Каце. — Это вы нас выручили! Нам срочно нужен был хороший бухгалтер.

       Он подошёл к двери. Задержался на пороге.

       — Простите, что задержал вас. Хорошего вам отдыха в Лагиче.

       Он обернулся. Посмотрел прямо на меня.

       — И… прости, сынок. За то, что не стал для тебя хорошим отцом.
Я кивнул. Сделал паузу. Только одну. Достаточную, чтобы понять, что он надеется.
        И тогда сказал:

        — Глупости. Ты хороший отец. Для своих детей.

        Он больше ничего не ответил. Просто кивнул. И ушёл.
Оставив за собой запах дешёвого лосьона, немного дыма от сигарет и пустоту, которую уже даже не хочется заполнять.

        Через три часа пути, где-то между Исмаиллы и неизвестностью, дорога начала постепенно сужаться, будто отрезая нас от решений. Где-то в этот момент Лейли, облокотившись на стекло, мечтательно произнесла:

        — Улица четырёхсот тридцати шести шагов... Как же красиво звучит.
Я посмотрел на неё в зеркало заднего вида. Она улыбалась – по-настоящему. Такой улыбке невозможно было солгать в ответ. Но я всё равно спросил:

        — Это где ты такую улицу видела?

        — Как где? — удивилась Лейли. — Это же та, про которую ты нам рассказывал. В Лагиче. Улица с булыжниками, деревянными ставнями и старыми лавками.

        Я понял. О чём она. Про какую улицу. Про ту самую, которую придумал в пьяной истоме, с привкусом тоски и медной пыли. Улицу, которая жила только в моей голове.

       — Местные так её прозвали, — сказал я. — А официально... кто ж теперь знает. Нам-то какая разница. Главное – что они поймут, о чём речь, если спросим.
Каце в этот момент остановила машину. Сняла очки. Повернулась ко мне. В её взгляде было мало упрёка, но много ожидания.

       — Тимур, скажи честно. Улицы этой не существует? Это очередной придуманный тобой мир?

       Я замешкался. Хотел снова сослаться на нерадивого сослуживца. На карту. На путаницу в названиях. Но понял – всё, конец этой легенде. Даже я уже не помнил, как точно её описывал.

       — Да, — выдохнул я. — Всё придумал. И название, и камни, и что-то там ещё. Не помню уже, что именно рассказывал, но думаю, мы всё равно найдём что-то лучше.

       Повисла тишина. В такой тишине обычно звучат упрёки. Но вдруг Лейли расхохоталась. Легко, заразительно. Смех у неё был такой, будто всё это было вовсе не обманом, а подарком. Каце тоже не выдержала – прыснула, потом уже смеялись втроём.

       — Тимур, — сквозь смех проговорила Лейли, — что может быть лучше сказки?

       — Да, Тим, — подтвердила Каце, всё ещё улыбаясь, — там вряд ли найдётся улица, хоть отдалённо похожая на твою. И, признаться, проверять нет смысла. Отец говорил, что дальше дорога – серпантин, камни, кручи. Не асфальт, а наказание. Возвращаться смысла нет. Так что… кто предложит новый маршрут?

       — Лерик, — предложила Лейли. — Там прохладно, и говорят, воздух чистый, как детство.

       — Лей, мы уже ушли не в ту сторону. До Лерика теперь только через Баку возвращаться. А я водителем назначена, и, знаешь ли, крюки меня не радуют, — буркнула Каце, но без раздражения.

       — Тогда поехали в Закаталы, — сказал я. — Там, слышал, есть одно место. Водопад Лиан. Очень красивый.

       — Тим, — перебила Каце, — пожалуйста, остановись. Ещё чуть-чуть – и ты сочинишь нам винные реки и зефирные горы. К тому же до Закатал доедем уже затемно. А ещё палатку ставить, мясо жарить....

       — Тогда езжай по этой дороге, думаю, мы найдём, где остановиться.
Решение приняли без споров. Просто кивнули. Никто не хотел возвращаться. Да и возвращаться было, по сути, некуда. Мы свернули с трассы и продолжили путь – к северным краям, в ту сторону, где карты заканчиваются и начинаются догадки.
Минут через двадцать тишину нарушила Лейли. Она смотрела в окно, но, казалось, видела совсем не дорогу.

        — А я уж было поверила в сказку, — выдохнула она.

        В её голосе не было упрёка. Скорее – лёгкая грусть, как будто она проснулась чуть раньше, чем хотелось. Мне самому стало интересно: во что именно она поверила? Что увидела в той выдуманной мной улице, в которой не было ни координат, ни реальности?

        — Расскажи, — сказал я. — Опиши её. Мне хочется услышать, что я вам там наплёл.

        Она на мгновение прикрыла глаза. Улыбнулась.

        — Как ты уже понял, улица эта – длиной в четыреста тридцать шесть шагов. Не больше и не меньше. Все дома вдоль неё – двухэтажные. Обвитые плющом. Настолько густым, что даже днём в некоторых окнах царит полумрак. Но это тёплая тень. Не страшная. От неё пахнет зеленью и летом.

        Я закрыл глаза. Слушал.

        — В самом начале улицы бьёт родник. Из каменной чаши, вросшей в землю. Говорят, если напиться из него и загадать желание – оно обязательно сбудется. Но только если не рассказывать никому. Даже себе.

        Её голос стал мягче. Медленнее. Было ощущение, будто она не вспоминает, а видит это всё сейчас. Как кино. Или как сон.

        — Посередине улицы растёт дуб. Огромный. С таким стволом, что его не обхватить втроём. В день свадьбы к нему приходят жених и невеста. Невеста снимает со своего платья алую ленту и передаёт её жениху. А он, представь, лезет на дерево – и завязывает эту ленту на одной из ветвей. Как обет. Чтобы семья не распалась, пока лента не побледнеет от солнца и дождя.

        Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. От простоты и нежности этого обряда. Как будто в нём было всё, чего мы так часто теряем – без шума, без трагедии, просто – от времени.

        — А в самом конце улицы стоит старая водяная мельница, — продолжала Лейли. — Колесо её крутится медленно, но постоянно. Крестьяне несут туда мешки с зерном – только туда. Говорят, мука с той мельницы особенная. Из неё пекут лепёшки в тандыре, и эти лепёшки – самые вкусные на свете. Даже вороны слетаются за крошками. И вот что удивительно – другие лепёшки они не едят. Только эти. Всё остальное – не признают.

        — Вороны с избирательным вкусом, — пробормотал я, но Лейли не обратила внимания. Она уже была там.

        — Люди, живущие на этой улице, тоже не совсем обычные. Старушка Сона сидит весь день у дуба и лепит из глины маленькие мозаики. А потом раскрашивает их красками, которые делает сама – из трав, ягод, цветов. У неё есть свои рецепты. Свой запах. Даже свои птицы, которые прилетают только к ней.
Пауза. Я почти почувствовал запах этой краски. Мокрой глины. Тёплого ветра.

       — А ещё туда каждый день приходит старичок с тростью. Никто не знает, где он живёт. Но каждый знает: если потереть ладонью хризолит на его трости, он расскажет тебе твоё будущее. Только на три дня вперёд. Больше не видит. Но и трёх дней иногда хватает, чтобы не сделать глупость.

       Я открыл глаза. Посмотрел на неё. Она была там. По-настоящему.

       — А ровно в одиннадцать утра, — добавила она, — во двор выбегают дети. Все. Каждый день. В одно и то же время. Играют в пятнашки. Никогда не опаздывают. По ним можно сверять часы.

      Да, улица получилась действительно интересная. И всё-таки странно — почему я столько лет думал, что не способен писать в состоянии, далёком от трезвости? Я ведь пишу, когда слегка под градусом, но не в таком состоянии, в каком был тогда. А ведь, выходит, именно тогда и родилось что-то стоящее. Возможно, впервые я не мучил бумагу, не выдавливал слова. Просто говорил, не задумываясь. И если уж девчата поверили – значит, всё звучало по-настоящему.

      — И вы поверили в этот бред? — спросил я, будто всерьёз, но на самом деле проверяя одну гипотезу: они ведь поверили не словам, а мне.

      — Тим, — усмехнулась Каце, — мы уже были на полпути до твоего бреда. Думаешь, мы сели в машину, чтобы доказать, что ты всё выдумал? Ты бы видел свои глаза в тот вечер. Они горели. Именно они нас и убедили.

      — И не называй Улицу четырёхсот тридцати шести шагов бредом! — вмешалась Лейли. — Я её уже люблю. И уверена: она где-то существует. Она просто должна.
Я посмотрел на неё. Она говорила это с такой верой, что на секунду мне и самому захотелось поверить. Но я отвернулся к окну.

      — С тобой всё ясно, — пробормотал я. — Ты как ребёнок, у которого в руках калейдоскоп. Готова видеть красоту там, где одни обломки стекла. Но Каце… Каце, что ты-то повелась?

      Я полез в бардачок и достал флягу.

      — Тим, хватит пить, — тут же сказала Лейли и выхватила её у меня. — Если я молчу, это не значит, что можно без конца прикладываться к бутылке.

      — В самом деле, — поддержала Каце. — Сегодня даже не позавтракал, а коньяк уже влил в себя.

      — Иначе бы с отцом просто не получилось бы разговаривать, — сказал я. — Без этого щита — никак.

      — Ты был с ним жесток, — сказала Лейли. — Мне даже страшно представить, что он сейчас чувствует.

      — Наверное, облегчение, — ответил я. — Дочери нашёл работу. Миссия выполнена.

      — Злой ты, Тим. Но мы тебя всё равно любим, — сказала она и обняла меня. Легко, как будто между нами не было слов, только теплота.

      — Вернёшь флягу?
   
      — Ни за что, — улыбнулась она и поцеловала меня в щёку.

      Вот так, между упрёками и объятиями, и родилась у девчат идея: создать проект по мотивам моей пьяной фантазии. Название уже было – «Улица четырёхсот тридцати шести шагов». А дальше всё сложилось само собой.

      На входе посетителей встречает бронзовая статуя старика с тростью. На рукояти — настоящий хризолит, вставленный с хирургической точностью. Мы долго искали нужный камень. Нашли его в антикварной лавке, затерянной среди старых переулков. Я ещё подумал: может, у фантазий действительно есть координаты. Хозяйка спросила, зачем нам именно хризолит. Мы переглянулись и ответили честно: «Для мечты».

     В ресторане, прямо по центру, установлен фонтан. Он небольшой, но упрямый. Вода вытекает из-под речных камней тонкой струёй, точно как в рассказе Лейли – как будто родник знает свою задачу: не шуметь, а успокаивать. Те, кто не в курсе истории, просто бросают туда монетку. А те, кто в теме – закрывают глаза и шепчут что-то себе под нос.

     Остальное – Лейли. Она вручную разрисовала стены второго этажа, в нашей библиотеке. Там осень. Красно-золотая. Тёплая, как чай с мёдом. Листья не опадают – они просто висят в воздухе. Там тихо. И как-то по-домашнему. Люди задерживаются подольше, даже если не читают.

     Лейли закончила с вопросами. Такими, какие мы никогда не задаём при обычных собеседованиях. Теперь она мягко и спокойно рассказывала сияющей Лале про график и обязанности, будто речь шла не о работе, а о путешествии — долгом, но безопасном.

     Мы вообще не любим стандартные интервью. Чтобы узнать, как человек мыслит, нужно выбить его из привычной колеи. Спросить, к примеру:

     — Выносите ли вы невыносимое?

     В этот момент человек замирает. И начинается самое интересное. Кто-то нервно улыбается, кто-то уточняет, что именно мы имеем в виду. Некоторые начинают сочинять на ходу, и это даже лучше – мы не ждём истины, мы ждём искренности. Или хотя бы попытки к ней прикоснуться.

     Чётких ответов не бывает. Но с того момента, как человек отходит от своего «я, пунктуальный, стрессоустойчивый и коммуникабельный», он начинает становиться видимым. Без баннеров и промо-роликов. А мы как раз таких и ищем – не идеальных, а настоящих.

     Мы не просто нанимаем людей. Мы впускаем их в пространство, где человек может быть важнее функции. Где официант подбирает блюдо не по цене, а по настроению клиента. Где библиотекарь может описать книгу, которую не читал, но знает, как она должна звучать. Воображение у нас в почёте больше, чем опыт. Потому что опыт – вещь научаемая. А живое воображение – либо есть, либо нет.
Мы всегда стремились создать место, в котором людям будет хорошо. По-настоящему. Не из-за декора или меню, а из-за того, что здесь можно быть понятым без слов. Где никто не посмотрит косо, если ты пришёл не читать и не пить, а просто посидеть в тишине. И эта тишина будет не пустой, а живой.

    В городе, где лица персонала давно слились в один серый фон, мы старались, чтобы у нас было иначе. Чтобы у каждого за прилавком, за барной стойкой, за книжной полкой – было своё лицо, своя история. Чтобы посетители хотели возвращаться не только к столам, но и к людям.
Иначе зачем всё это?


Глава 6 http://proza.ru/2012/06/13/773