О рассказе Волчица Марии Гринберг

«О рассказе Волчица Марии Гринберг»
Текст: пиарить не хочу, поэтому ссылку убрала

     Признаюсь, читать начала с интересом, тем более что с первых строк понравился слог автора. За исключением того, что весь текст пестрит именем «Инна», которому Мария Гринберг поленилась найти замену, да в некоторых эпизодах не совсем понятно, в чью сторону смещена точка видения автора, особых претензий по стилистике у меня нет. И говорить в этот раз я буду совсем о другом.
     Тема Великой Отечественной войны в современной литературе не то, чтобы забыта, о ней попросту некому писать. Воевавших почти не осталось, а не воевавшие всё, что ни скажут, уже вторично и по мотивам. Поэтому от текста Гринберг я ждала если не чего-то нового, как удалось несколько лет назад Леониду Бородину в повести «Ушёл отряд», то хотя бы на уровне уже существующего.
     Увы.
     И увы настолько, что пожалела и о том, что взялась читать и рецензировать, и о том, что вообще к обсуждению этот рассказ приняли. Ибо обсуждать в нём нечего. О том, чтобы как-то переосмыслить всё дальше убегающее прошлое, и подавно говорить не приходится. Без ущерба для содержания действие можно перенести в Афган, в Чечню, в Ирак, да вообще в любую горячую точку мира, где информацию от противника добывают различными видами насилия, в том числе и моральным уничтожением личности.
     После третьего подробного писания убийства заложницы текст «скролила», т.е. прокрутила колёсиком «мышки» (ибо смакование деталей смерти не давало пищу ни уму, ни сердцу), глянула, что в финале, затем по диагонали прошла весь текст от начала и до конца и – разочаровалась в прочитанном полностью.
     Сказать хочу вот что. Горевать по убитым в этом рассказе можно лишь потому, что они – люди. А любая смерть живого существа вызывает сочувствие. Подлинное же сопереживание героям, как главным, так и второстепенным, возникает тогда, когда их хоть немного узнаешь. Поближе. Недаром все писатели, мало-мальски претендующие на психологизм произведения, абзацем-другим, но рассказывают о предполагаемых потенциальных жертвах. В идеале – ведут линию будущей жертвы с начала и до конца, – того самого, что оборвет жизнь и вызовет приступ сострадания к несчастному у читателя.
     Мария Гринберг же посчитала, что кратких портретных характеристик пленниц достаточно для знакомства с ними, а неожиданное, среди ночи, выдергивание их из постелей, факт сам по себе уже неординарный, и потому заставит читателя «проникнуться». Чем? Тем, что автор, предвкушая описание сцен насилия, не удосужился продумать даже количество обреченных?
     Женщин стояло у стены двадцать, но в этой двадцатке оказались почему-то и десять детей. Восемь жались к матерям, двоих младенцев держали на руках. Или это помимо двадцати женщин, значит, всего было – сколько? – 30 человек?
     Вот она, путаница, вся, как на ладони:

     «…и, ломкими призраками отражаясь в зеркальной чёрной бездне, напротив окна в ряд у стены стоят женщины. <…> Механически Инна пересчитала их – ровно двадцать». Две с младенцами на руках, восемь детей постарше прильнули к матерям…»
И далее: «– Сегодня ночью убиты двое солдат, – сухо процедила Линн. – Ты знаешь наши военные законы. Преступник не найден, двадцать заложников будут расстреляны».

     А остальные десять – отпущены? Или дети вообще в данном случае в ранг людей не возводятся?
     И если на такие мелочи М. Гринберг внимания не обращает, то в сценах расстрела раз за разом смакует детали:

     «Женщина пошатнулась, упала спиной на деревянный щит. Расплющил на досках её голову таранный удар разрывной пули-цветка, очки разлетелись стеклянными брызгами, смятое, превратилось в кровавую маску лицо»
     <…> Дёргающимися движениями марионетки расстрелянная ступила от стены, подломилась в коленях и рухнула ничком. Расселся надвое раскроенный череп, расползается из-под соскользнувшей вперёд аккуратной причёски густая, багрово-серая пузырящаяся масса. Трепещет в судорогах обезглавленное тело, скребут асфальт носки туфель…»
     <…> «под скулу, в горло вонзилась пуля, вспорола трахею и сонную артерию. Алая тугая струя хлестнула младшей в лицо. Схватилась за рассечённую шею, цепляясь задравшейся рубашкой, сползает по доскам смертельно раненая – горячим липким ключом бьёт кровь между пальцев, синева удушья залила лицо. Отпрянула блондинка, обезумев, вереща, как подбитый зайчонок, метнулась к солдатам. Будто с испуга, оглушительно взревел в теснине стен автомат, захлебнулся визг – напоролась животом на раскалённые бивни пуль, крутанулась юлой толстушка, с размаха ткнулась носом в асфальт. Расплылась студнем, перерубленная наискось от бедра к плечу, фонтанами хлынуло из рваных дыр в спине. Досадливо поморщась, навскидку снова выстрелила Линн. На этот раз метко. Взметнулась на миг старшая сестра – гибкая, колеблясь, как сбритая клинком лозинка – и упала, изломив руки. Пробито переносье, запрокинулся оттянутый тяжёлой намокающей косой расколотый лоб».
     <…> «На сантиметр выше соска, крохотного чмокающего ротика… Отброшенная выстрелом к стене, распласталась на досках тоненькая смуглянка. Стремительным броском кинулась к ней стоящая в двух метрах девочка – светловолосая, в синей выгоревшей футболке и трусиках, перекинуты на грудь две тонкие косички – сдирая себе в кровь колени, у самого асфальта успела подхватить падающего малыша. Опять обиженно, призывно закричал он, тянется к маме… Вцепилась скрюченными пальцами в развороченную булькающую грудную клетку, царапая её ногтями, оседает у стены мама. Перекошено, изуродовано болью лицо, зияет яма распяленного беззвучным криком рта, кипенно-белы ровные полоски зубов… Вздулась пузырём и опала холщовая запаска, поджались, втянулись под неё мальчишечьи ножки в цыпках – мягко легла на бок, свернулась калачиком расстрелянная мадонна. Примяла виском пружинный локон. Тронули затоптанный асфальт детские пухлые губы – прощаясь и прощая за всё суровую мачеху, чужую землю. Тонет в дымящемся месиве вырванного лёгкого пропоротая зазубренным металлом обмякшая грудь, и расплываясь на красном, струйкой течёт из соска молоко…»

     Такое ощущение, что насмотревшись ужастиков и нафантазировав про себя-крутую-но-непризнанную-героиню, автор решила воплотить своё внутренне кино в худ.произведение. А потом переделать в сценарий и продать – непременно в Голливуд. Ибо кровищи в «харошем кине» должно быть много, главная героиня должна вызывать сочувствие и гордость, а коварное и беспринципное советское правительство – презрение и ужас.
      Да, тон статьи более чем резкий. Но если автор не утруждает себя заботой об эстетических чувствах читателя, то почему рецензент должен деликатничать? Вместо того чтобы так красочно расписывать смерть, лучше бы сосредоточиться на других, не столь эффектных, но безусловно важны деталях. Я говорю о той самой, непонятно в чью голову смещенной, точки видения автора.
      Например, кто заинтересовался цветом глаз убиваемой женщины здесь: «Стройная кареглазая девушка с полурасплетённой, водопадом струящейся до колен каштановой косой прислонилась к стене, обняв за плечи коренастую пухлощёкую блондинку»;
или кто оценивал белизну и ровность зубов жертвы здесь: «Перекошено, изуродовано болью лицо, зияет яма распяленного беззвучным криком рта, кипенно-белы ровные полоски зубов…». Если это всеведущий автор, то уместно ли в данном случае явное любование внешностью, а если это Инна, сидящая на втором этаже, то не удивительно ли, что она отмечает и, главное, видит, такие детали? Карие глаза, ровные белые зубы… Кстати, о последнем. Это во время войны-то? Ровные, кипенно-белые...
      И уж совсем непонятно, чьими устами вещает автор в этом предложении: «По сей день в розыске изменница Родины Инна Смирнова: для такого приговора нет срока давности». Как минимум, «изменницу» нужно закавычить, если это речь автора, либо твёрдо указать – чья, если позиция не авторская. Это – принципиально.
      Хотя всё перечисленное, в общем-то, неважно. Важен тот посыл, который заложила в своём рассказе М. Гринберг: подвиг твой, разведчица, будет не узнан, имя твоё опорочено, а жертва твоя напрасна. И вот это страшно.
      Мне могут возразить: разве тема войны настолько табуирована, что о ней нельзя писать в таком ключе? Было всякое, и такие случаи, наверняка, тоже. Сколько безымянных героев незаслуженно забыто, а имена их волею случая запятнаны… Уж в нашей-то стране, уж в нашей-то Истории…
      Да. Верно. Но претензия моя к тому, к а к_ вполне возможную ситуацию подает автор. А подаёт он её так: «забыты все, забыто всё» – в противовес патриотичному «Никто не забыт, ничто не забыто». За Родину в данном случае обидно вдвойне. Во-первых, насаждается мысль, что любой человек для России – мясо, т.е. жизнь не ценна ни в каком её проявлении – ни только что зародившаяся, ни уже послужившая на благо отечества. Подобную идею можно, конечно, развить и даже доказать, но для этого есть более благодатные поводы, нежели развенчание методов советского командования во время Великой Отечественной. А уж до нуля упавший патриотизм нынешней молодежи эта сомнительная мысль не поднимет точно.
      Во-вторых, вольно или невольно, но дискредитируются ветераны войны, коим сейчас под 90, и которые действительно воевали, а не отсиживались в ложном плену. Но какие выводы сделает, допустим, юный читатель о тех, кто – странно дело! – и на войне не погиб, и мирное время со своими ранами пережил, да еще и по школам ходит, чего-то там о подвигах своих вещает. (из текста: «Ветеран войны, герой партизанского движения Дмитрий Сергеевич Сенин любит вспомнить ту операцию, встречаясь со школьниками. Они слушают его с интересом – мало кто умеет так рассказать правду о войне»). А вот такой вывод и сделает: все до сих пор живущие участники войны – либо штабные крысы, либо малодушные нераскрытые предатели, либо послушные марионетки в руках советского руководства. О пользе такого чтива говорить не приходится, – вреда бы избежать! Что особенно важно при нынешнем переворачивании всего с ног на голову, в том числе – и хода войны, её итогов.
       Я бы посоветовала автору «Волчицы» найти всё-таки повесть современного писателя Леонида Бородина «Ушёл отряд» и внимательно с ней ознакомиться. Та самая «правда жизни», которая не далась Гринберг, пронзительно и тонко показана Бородиным. Сакральное покрывало с постамента «партизаны Великой Отечественной» он сдёрнул резко, жёстко, но – человечно. Обнажив неприглядную, иной раз постыдную, сторону партизанщины, со многими физиологическими даже нюансами, но главное – с невыносимо щемящими психологическими подробностями, как то: партизан и убивший его фашист в одной могиле – по причине нехватки времени для выкапывания двух ям. Душевные метания нечаянного «могильщика», назначенного приказом командира. Вот где психология! До слёз.


© мой. С  удалённой страницы


p.s.
       Да, «откреститься» от того, что действие происходит во время Великой Отечественной войны, не получится. То, что это попытка написать о ТОЙ войне, говорят щедро рассыпанные по тексту крючки-зацепки – и месяц начала военных действий, и «лающий язык», и «Ставка Главнокомандующего», и «говорят школьные учебники», и «Фельдфюрерин Линн Райхар», и… да много чего.
      Это я к тому, что, проматывая ленту рец, увидела, как автор довольно неуклюже пытается снять с себя ответственность за написанное. Возможно, потому, что сознаёт не совсем этичную подачу материала. Вот только это неправильно – отказываться от своего детища. Лучше исправить то, что можно. Если рассказ действительно дорог.