Лена Ковалёва. Пенопластовый багет

Прочитав «Одну долгую ночь зимы» http://www.proza.ru/2012/06/24/496 – внутренний монолог героя, написанный исключительно избыточным языком – тянет поговорить в первую очередь не о рассказе, а о вечном вопросе: форма или содержание, язык или смысл.

Может ли язык быть самоцелью? Можно ли назвать упражнения в изящной словесности литературой?

Язык является всего лишь инструментом, с помощью которого автор хочет донести мысль, то, ради чего он взялся постукивать по клавиатуре. Сказать, что язык образует произведение, мне кажется настолько же нелогичным, как и изучать иностранные языки исключительно ради самого владения ими. Бессмысленное занятие. Что происходило с английским, в обязательном порядке выученным в советских школах? Правильно, английский был начисто забыт уже через несколько лет, ведь не было возможности его применять. А всё потому, что сам язык как таковой – и родной, и иностранный – без наполнения бесполезен. Язык ради языка – это простое сотрясание воздуха. Да, воздух можно сотрясать красиво и гармонично, но это уже территория музыки, а не литературы.

Язык  имеет смысл только в сочетании с прямой его функцией – доносить мысль. Мысль – любую, как художественную, так и научную – автору хочется донести как можно точнее, чтобы читатель увидел, почувствовал и понял именно так, как видит и чувствует автор. Отсюда и поиски всё новых и новых средств выражения, эксперименты с речью. Но иногда случается так, что писатель заигрывается слишком сильно. Настолько, что путаются смыслы и приоритеты, а главное и второстепенное меняются местами. Писателю начинает казаться, что именно и единственно речь делает писателя писателем, он принимается оттачивать форму, совсем позабыв о содержании, целью становится полирование ручки лопаты, а не вскопанная грядка.

Причин тому, наверное, много. И одна из них – внутренняя пустота писателя. Когда нечего сказать, но сказать хочется. Причём хочется сказать эдак вот, позаковыристее, чтобы ни в коем случае не спутали ни с кем из бесчисленной массы сетевых и прочих писак. Страх показать себя в неукрашенном виде. Вот и приходится нагромождать непонятности, закручивать красивости, а сюжет, если таковой вообще имеется, вести настолько запутанно, чтобы читатель ничего не понял, почувствовал себя дураком и соответственно восхитился умом автора. Одна моя знакомая рассказывала о своём новом кавалере: «Он такой умный! Когда он говорит, я вообще ничего не понимаю!» Есть люди умные, а есть умничающие. Есть литература искренняя, а есть надуманная. И как бы ни противился автор подобным клише, читателя ему не обмануть, читатель чувствует фальшь между строк.

Чем крупнее калибр личности писателя, чем многограннее и мудрее его видение мира, чем глубже проблемы, его волнующие – тем интереснее читателю. И примечательно также то, что чем больше может сказать человек, тем менее витиевата его речь. «Я хочу говорить о философии таким языком, каким просят чашку шоколада», говорил Мигель де Унамуно – его речами заслушивались, а книгами зачитываются до сих пор. Причём книги эти выдерживают самые ужасные переводы, чего никогда бы не случилось с вымученными, и стало быть хлипкими словесными конструкциями. Искусственные трехэтажные красивости без фундамента способны были обмануть сеньора Кихада и сделать из него Дон Кихота, более же искушённый читатель при виде их только ухмыльнётся и воскликнет: «Ведь король-то голый!» Зная это, Сервантес пишет: «Ваше дело подражать природе, ибо чем искуснее  автор ей  подражает, тем ближе к совершенству его писания. (…)  лучше позаботьтесь о том, чтобы все слова ваши были понятны, пристойны и правильно расположены, чтобы каждое  предложение и  каждый ваш период, затейливый и полнозвучный, с наивозможною и доступною вам простотою и живостью передавали то, что  вы  хотите  сказать; выражайтесь  яснее, не запутывая и не затемняя смысла».

В «Одной длинной ночи зимы» автор старается выделить себя из толпы пышностью речевых конструкций и видимой маргинальностью главного героя. Но кто же он, этот герой, на самом деле? Читатель не узнает этого даже в конце рассказа. Трагическая личность с оторванным рукавом и примёрзшей к водосточной трубе шапкой, Эммануил, внук человека, которому в Кэмбридже дали премию – это всё, что автор поведал нам о нём. ГГ бесцельно бродит по городу и наделяет всё увиденное сложными эпитетами. Долго раздумывает, позвонить той или не той, решает-таки позвонить той (или не той?), что в шубе, под которой ничего, и проводит с ней ночь, путая воспоминания со снами и водкой. Мыслит же Эммануил при этом такими фразами, что «сам Аристотель, если б он нарочно для этого воскрес, не распутал бы их и не понял» (с), к примеру:
… «Чужое пространство за иллюзией стыдливости стекла. Растения и цветы в пенопластовом багете неуместного лета, раздаривающие сверкающую морось простывшему вечеру», 
… «исполнительным фонарщиком вечер прошелестел по городу – поправить растрепавшиеся облака, задернуть шторы на окнах, разогнать одиноких прохожих, прибрать сугробы – чтобы ничего не блестело, нигде не нарушало, никого не ободряло – и последним щелчком обожженных пальцев затушил курительную трубку. Аккуратная прогулка капризного вечера, замерзающим движением не оставившего места для следующего шага».
Цитировать можно практически весь текст. В голову приходит, что таким образом ГГ мстит деду за имя.

Но если всё же заставить себя проплыть сквозь тину красивостей, любовно выращенную автором, то можно хорошо почувствовать настроение героя, это главный плюс рассказа. Герою плохо, он угнетён, замёрз и мечтает о душевном и физическом тепле – и одновременно бежит от него. Психологический диссонанс, но я не знаю, что привело к этому диссонансу, почему он как пёс бродит по улицам в декабре (опять навязчиво всплывает шапка – каким же образом она примёрзла к водосточной трубе?), и потому не могу сочувствовать. Да и вообще, я ничего о нём не знаю, может, он гад и сволочь, и так ему  и надо. Кроме того, деньги у него откуда-то есть, хоть и немного, и тратит он их не на хлеб, а на джин-тоник, значит, будет где завтра взять снова. Девушка в шубе, пьющая текилу, приглашает его в свой дом и ведёт с ним  длинные беседы с претензией на богемность – стало быть, он не совсем опустившийся тип. У него личная драма? Но в тексте об этом ни слова. На фоне ветвистых метафор о причёсанных голосах, растрёпанных ночах и  усмирённых неоновых вывесках его страдания выглядят настолько наигранно, что я заключаю: передо мной играющий в отчаянье декаденствующий эстет. Та самая цветистая обёртка – вычурно-тоскливая обёртка – за которой пустота.

Автору хорошо удалась тональность рассказа, но кроме неё в тексте ничего найти не удаётся. Нет героя, нет истории, нет идеи, нет мысли. Одно упадническое настроение и запах шаурмы, почему-то напоминающие булгаковского Шарика около колбасной. Длинный минорный тон без мелодии, зато с замахом на возвышенность слога. Автор умеет создавать, но тратит все силы исключительно на искусственное изобретение рюшей и завитушечек. Полученный в итоге продукт – это не сам автор и не авторский стиль. Это всего лишь игра в красивости, задуманная, чтобы обратить на себя внимание. Хоть автор и считает, что вопрос «форма или содержание?» он решает в пользу формы, то бишь языка, но на самом деле он и в реализации этой задачи потерпел фиаско. С первых же строк создаётся стойкое ощущение, что язык придуман специально, исключительно умом и усилием автора, он неестественен и ощущается инородным телом. А так как вся ставка была сделана именно на него, то рассказ проходит мимо, оставив лишь недоумение по поводу примёрзшей к водосточной трубе шапки в соседнем дворе.



Лена Ковалёва
Июнь 2012