Письмо из прошлого

     Это письмо было  написано в мае 1993 г.   Светлова Алексея Владимировича и  человека, кому  письмо  адресовано Пасынкова Иннокентия  Николаевича уже  нет в живых. Автор письма скончался в 1999 г. в Австралии (г. Сидней). Иннокентий Николаевич завершил свой земной путь 4  августа 2011г. (проживал в г. Москве). 
Письмо другу представляет собой болезненные воспоминания человека вырвавшегося из лап смерти. Терзание памяти и неисчерпаемые слова. Страшные воспоминания.  Строки письма  позволяют заглянуть  за  трагический  горизонт 20 века, окунуться в историю кровавого, жестокого века. Там искалеченные жизни, изломанные судьбы, ничем необъяснимая несправедливость. 
В память об этих мужественных людях я размещаю письмо на обозрение ныне живущих.

На фото Светлов А.В. г.Сидней (Австралия).




26 мая 1993г.               
Письмо №1

                Дорогой Кеночка!

       Буду теперь нумеровать письма, зверски насиловать свою натуру, ибо нумерацию я также люблю, как собака палку. Но, надо разобраться в переписке………( дальше личное).
       Книгу Ю. Краснопевцева*  получил от его дочери. Заглавие книги «Реквием разлученным и павшим» и многие страницы ее меня озадачили, а само содержание, вернее часть его, вызвало во мне отрицательные эмоции, так как не только я, бесконечно малая величина, но и мои родители и почти вся белая эмиграция с лучшими ее представителями облиты незаслуженно грязными помоями. Не знаю, как другие об этом мыслят, но для меня вместе с чувством огорчения и печали возникло чувство возмущения и негодования. Валентине Юрьевне постараюсь ответить чистосердечно, но как можно деликатнее. Она искренне любит и уважает своего отца, судя по ее письму, и оскорблять ее дочерние чувства я не намерен. К своему стыду не помню автора лично, но фамилия его мне знакома.
       Не верю я, что автор часть напечатанного в книге сам написал. Уже по предисловию видно, что он глубоко порядочный человек, пишущий искренне. А тут наглая, пренаглая ложь и подхалимаж. Прости за неделикатную терминологию, но почему-то первая часть книги насыщена, изобилует такими «литературными» словечками. Что ж, и я буду следовать этой тропой………(дальше личное).
       Ну, а теперь вернемся к «Реквием разлученным и павшим». Тут какой-то ребус, разгадать который не всякий сможет. Реквием, как тебе известно, католическая заупокойная  месса в сопровождении хора и органа. Название известное нам благодаря Моцарту. Панихиду по живым христиане не служат. В нашей истории известен только один случай, описанный писателем Е.П. Данилевским в исторической повести «Мирович», когда офицер Мирович пытался освободить томящегося в заключении законного наследника Российского престола Иоанна УI-го. А так как этот риск был связан в случае неудачи с жизнью, то мало уверенный в благополучном исходе своей попытки, отслужил со своим близким приятелем панихиду по себе.
       И еще один момент. В любых условиях стучать, доносить на человека, даже врага – подлость и низость. Предательство давно заклеймено неписанным законом морали. Особенно это подло, когда человек старается выгородить себя, спасти свою шкуру за счет других. Когда потребовалась справка о князе Верейском, то Алтайский /он же автор/ заявил: «Отношения между нами тогда не могли быть короткими…… Он бежал с Родины/ ой, нет подлюка, от предателей Родины/. Хочется задать вопрос  - от кого? От интернациональной банды «бессовестных авантюристов»  по выражению  М.Горького». Бежал с  Родины после революции, а я выехал из Владивостока вместе с родителями на К.В.Ж.Д. в двадцать седьмом году. Ах, ты сволочь, ах ты подлюка! А я бы ни за что, ни за какие посулы, ни за какие вознаграждения не выдал бы на расправу ни японцев, ни немцев, ни коммунистов, которых я люто ненавижу их врагам, к каким бы партиям эти люди ни принадлежали, каких бы убеждений они небыли. Как можно предать человека, выдать его на муки, пытки, казнь, заключение? Только свинья, скот, гадина и прочие подобные твари могут это сделать. И как эту книгу можно рекомендовать здесь людям?! Людям, которые брезгливо отвернутся от нее, книгу с поржавевшими принципами и протухшими идеями, льстивого восхваления власть имущих.  Или «Министр он дутый – Колчаковский». И смех и грех. Колчаковский министр – культурный, воспитанный, образованный, знающий свое дело человек.
       Далее многое описанное в книге, мягко выражаясь грустная и гнусная неправда. Особенно это заметно в начале книги. Повторяю, что я верю в глубокую порядочность автора. Именно верю, хотя и не знаю. Тут какая-то загадка. Может быть у него раздвоение личности? Может быть какой-то болезненный бред с навязчивыми идеями. Ведь он часто тяжело болел. Болезнь у него всегда сопровождалась высокой температурой, особенно, когда он болел тифом, каким точно сыпным или возвратным не помню. И бред впоследствии смешался с реальностью? Просто мистерия, какая-то роковая неизвестность. А может быть кому-то с дальним прицелом нужна была подделка фактов, документов для своих грязных целей, если не всей книги, то хоть части ее. Это заметно и по стилю. Стиль разный в начале книги и ее конце. Ведь автор с незаурядным талантом как писатель и незаурядными способностями разобраться трезво в текущей обстановке и умении войти в доверие читателя. Записки то автора терялись. И только энергия и настойчивость его дочери помогли раскопать мемуары отца. Между прочим, он сам пишет, что во время тифа его вызывал следователь, не считаясь с его болезнью, что во время допросов ему становилось дурно и это сопровождалось обморочными состояниями с головокружением. Еще поражаешься силе воли, выдержки и умения владеть собой в периоды наибольшего обострения болезни.
       Почему-то резко выражена ненависть и презрение к аристократии, к белой армии, к белой эмиграции. Оказывается, когда вошли рокоссовцы, то: «Золото погон слепило глаза». Мне кажется, особенно вероятно тем, кого они насиловали и грабили. Ведь комендатура с ними справиться не могла. И подчеркивает коленопреклоненно перед власть имущими: «Это был тот блеск погон, имитацию которого приходилось видеть на пыжащих фигурах бурелома, отдельных представителях белого офицерства. Это было настоящее золото настоящих погон!».
           Интересно  все же, кто у кого имитировал?А, ведь после революции погоны, как наследие «проклятого царизма» были аннулированы. Их прибивали гвоздями к плечам несчастных белых офицеров. А красных офицеров тогда еще не было, а были товарищи командиры; пока петух не клюнул в известное место, то появились и офицеры и золотые погоны. А, уж если говорить правду настоящее золото погон создало Могучию, Великую Россию, а в критический момент помогло советской армии укрепить дисциплину, повысить воинский дух и победить врага. Тут помогли еще легендарные герои, несмотря на то, что : «Никто не даст нам избавления – ни Бог, ни царь и не герой!». Хм, странно, откуда тогда появились Матросовы, дважды, трижды герои Советского Союза? И ….. в то же время пооткрывались церкви и в них просили Божьей помощи о победе над врагом. А святого Великого Князя /тогда царя еще не было, а был Великий Князь /Александра Невского, причисленного православной церквью и всем народом к лику святых, вдруг назначают покровителем ордена имени Александра Невского. Оказывается, грянул гром и «мужик» обратился и к Богу и к царю и к герою.
       «В Харбине, начал Алтайский, было много бывших людей -царских генералов, чиновников, аристократов. Многие из них опустились. Потеряли не только достоинство, не только сановитость». Наглая ложь, в угоду кому-то. Можно предположить какое-то ничтожное количество павших, но я их лично не встречал за все мое проживание в Харбине. Откуда это он вычитал? Видно из дешевых советских брошюр. В Харбине были нищие попрошайки, но это, всем известно не из бывших. После освобождения я был в Москве, Иркутске, Красноярске. Там на церковных папертях стояли десятки нищих в лохмотьях, в ужасном, не передаваемом на нормальном языке виде и буквально не давали пройти в церковь. Мне и в голову не приходило осуждать их и заниматься благодаря этому подхалимажем в угоду кому-то. Это при всяком строе, в любом государстве при известных обстоятельствах нормальное явление. Странно, очень странно, что ты не обратил внимание в книге на личность «князя Голицина», «некого заносчивого репортера эмигрантских газет», а нашего с тобой не заносчивого, милого, замечательного лектора по международному праву и истории международных отношений. Положа руку на сердце и говоря искренне правду: видел ли ты в нем весь сгусток, всю клоаку мерзостей и отвратительного поведения, описываемых автором? И ужели у тебя не появился протест против этой омерзительной, грязной лжи? Целый ушат помой вылит на белую эмиграцию: «Давно осточертевшее двуличие, бахвальство и подхалимаж бывших людей». На твоих и на моих родителей вылит целый ушат помой. И в добавок хвалится, что его отец работал в рабоче-крестьянской инспекции /Р.К.И./, которая являлась одним из подсобных отделов Ч.К.
        Хватаешься за голову, когда читаешь: «Разговор со следователем – это, как исповедь перед священником». Сравнить Бога, которому исповедывается  христианин через священника, с сатаной, представителем которого тогда являлся следователь – это святотатство, кощунство. И опять дикая необузданная фантазия: «Одетый в телогрейку протоирей Серафим Труфанов под нестойкое пение доходяг: «Исая ликуй! Обвел молодых за неимением амвона вокруг барачной тумбы». К сведению автора амон – возвышенная площадка перед иконостасом, откуда священник, выходя из алтаря, обращается к верующим во время богослужения и говорит проповеди. Так, что не вокруг амвона, что совершенно не возможно, а вокруг аналоя обводят новобрачных. Отец Серафим не был протоиреем. У манахов такого чина нет. Может быть он был иероманахом, чего я что-то не припоминаю. А простой монах венчать не может. А так как это придумано, как, вероятно, и с моим побегом, где ни одна деталь неправдоподобна, то смеяться над таинством непростительно.
       Когда на Харбинском аэродроме приземлился десант гвардейцев, о чем японские власти были заранее предупреждены и выставили для охраны его маршрута в советское консульство войска жандармерии, которые стояли лицом к публике и наблюдали за порядком. Доверить это армии командование японское не решалось, так как могли произойти инциденты, за что японские власти должны были ответить. Я сам наблюдал эту картину со второго этажа соборного дома. А автор врет, вернее за него врут, что «красные повязки охраняли маршрут».
       Итак, обратимся к подловатенькому рассказу «Где ты, Алеша?», где не только искажена истина, но жуткая грязная стряпня, граничащая с бредом сумасшедшего и дикой фантазией сомнамбула. А, в общем, жестокое глумление над человеческой личностью, над человеческими страданиями. Ведь я ему ничего плохого не сделал. Зачем же он меня вывел как юродивого, блаженного, скомороха, обухом пришибленного молодца. По-моему это недостойно порядочного, культурного человека. Рассказ напоминает юмористические рассказы Чехова, а неправдоподобность его даже для незнающих описываемых событий очевидна.
       У меня первое время, пока я не осмыслил описываемого и не успокоился от сумбурного нагромождения чувств и мыслей, эмоции глубокого отвращения и обиды по отношению к автору овладели мной. Мне казалось, что гадко и мерзко высмеивать в таком положении человека.
        «Худой, высокий, богобоязливый». Так автор атеист не в состоянии скрыть своей дьявольской ненависти к верующим. И не удивительно поэтому, как он сам ведет дальнейшее повествование: «неожиданно для самого себя ушел с работы». Где, когда, при каких обстоятельствах «ходили», - не бежали, а свободно уходили. Для каких это оболтусов, невежд сия брехня написана. Когда место работы ограничивалось, обставлялось запретками, переход за которые обозначало моментальную смерть,  т.е. очередь из автомата. На моей памяти было много случаев, когда заключенный во время работы брал или необходимый инструмент или доску или горбыль, забыв, что запретка переставлена, как все кончалось трагически для него. Очередь из автомата моментально прерывала его неземные муки на земле. А дальше схоронят его горемычного не с христианским именем, а с номером на бирке з/к, привязанной к большому пальцу ноги. Борьба с христианским именем началась уже давно. Детей приучали в молодежных организациях носить имена животных, птиц, что к стати сказать и сейчас практикуется, к сожалению в наших русских организациях. Первое время безбожной коммунистической власти христианские имена заменялись любым названием и перпендикуляром и биссектрисой и орлом и дятлом. Я сам присутствовал при гражданской панихиде, когда покойника, обращаясь к нему называли дятлом, не задумываясь, что они творят, и как оскорбляют этим христианина, отпетого перед этим по православному обряду. Тут самое главное: все можно, только бы не упоминалось христианское имя.
       Итак, возвратимся к лживому повествованию. Будь ты не ладен со своей «неожиданностью». Я не к автору «де-юре», а к тому, кто за него пишет. Какая неожиданность, когда каждый заключенный думает годами о побеге и готовится к этому моменту, обдумывая подробно каждую деталь. Мысль о побеге меня преследовала и не только меня, но и многих других еще в Харбине, в Гродеково, а затем и в лагерях. В лагерях особенно настойчиво благодаря безвыходному положению: голод, непосильная изнурительная работа почти без отдыха, холод, жуткий для заключенного зимой, и безжалостная мошка летом. Когда на пароходе пожар, то пассажиры бросаются в воду, кишащую акулами. И куда же больше им бедным бросаться? У них нет выбора. Такое же положение заключенных, бегущих из лагерей. Не неожиданно для самих себя они бросаются в воду, а из-за жестокой необходимости.
       Мы целый год со своим напарником Афанасием Постниковым обсуждали и серьезно планировали побег и ждали для этого удобного, подходящего случая. Ведь самое главное вырваться из под наблюдения конвоя с собаками, а эта задача, без счастливой случайности, казалась неосуществимой. А эту случайность нужно было ждать годами и годами.
        Продолжим липовый, из пальца высосанный рассказ, дальше: «Ушел с работы». Да, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно! А грусть заключается в том, что уйти с места работы на глазах у конвоя с собаками невозможно. По этой простой причине люди не уходят, а бегут, рискуя своей жизнью на 99,9 процента, против надежды надеясь на благополучный исход. Спокойно уйти с работы невозможно. Никто, за исключением профессионалов пограничников и специально подготовленных разведчиков не в состоянии «спокойно уйти с работы».
       И еще шедевр: «Где-то рядом бродил конвой». Ну, это сверх программы! Будем справедливы – только сумасшедший в маниакальном состоянии обладает такой чудовищной фантазией. Какой там «бродил». Солдаты с автоматами глаз не сводят с работяг. И еще вопрос: а где же собаки? Автор, вернее писака скрывающийся за автором, никогда не работал в ночную смену. Иначе бы он знал, что когда дневная смена кончается, конвой, охраняющий рабочую зону на вышках и в особо засекреченных местах, снимается и бригада работает со своим конвоем. Рабочее место обставляется запретками, повторяю, переход за которые обозначает смерть. Напоминаю читателям, что автор немилосердно врет, если у него, вообще, имеется милосердие, что весьма сомнительно.
       Вагоны, которые мы разгружали, примыкали прямо к разгрузочным штабелям, на которых в разных местах расставлялись солдаты с автоматами. Со штабелей, как на ладони была видна разгрузочная площадка и пространство, занимаемое железнодорожными путями. Это пространство тянулось метров на пятьдесят до видневшегося вдали здания. Я говорю «видна» потому что пространство освещалось мощными прожекторами.
       Далее читаем: «Перелез через колючий забор зоны». Что это для зрительского эффекта исполнялся цирковой номер для удовольствия публики? Вы себе представляете «колючий забор» и как через него можно «перелезть»? Да, и на войне молодые натренированные солдаты никогда через колючий забор не лазят, как через деревянную ограду, а стараются проползти под проволокой, хотя это связано, если нет специальных ножниц кусачек с большим риском, вернее грозит неминуемой смертью. И, вообще, колючего забора, как такового не существует, а есть проволочное заграждение из колючей проволоки.
       «И, наконец, разорвав телогрейку, плюхнулся на землю». Насколько не изменяет мне память плюхаются в воду, но тут Алеша из-за высоких каких-то побуждений решил нырнуть «в землю». Просто замечательно, как сказка про Ивана Царевича. Только как ему горемыке плюхаться, когда проволока по низу изгороди натянута не по вертикале, а наискось. Видимо, ковер самолет помог ему, но автор скромно умалчивает, как тело, падая, летит, не по вертикале, а наискось.
       Станем сказку продолжать: «Еще подождал выстрела и не торопясь, пошел к станции». Какое олимпийское спокойствие в такой момент, когда вся жизнь на волоске. Интересно чем занимался в это время конвой? Просто диву даешься. И бригадир Валеев, о котором автор часто вспоминает, и который во время работы все время бегал из конца в конец, не давая ни минуты отдыха, вдруг решил дать разрешение, не спрашивая конвоя, прогуляться Светлову, когда паровоз ждет освобождающийся порожняк. Какой милый, право, бригадир!
       И еще перл: «И сел в случайно подошедший вагон. Вид его не слишком отличался от других пассажиров, и поехал. Куда, зачем, для чего не представлял». Да, будет известно читателю, что заключенные на  спине и на ноге выше колена носили номера и одежда, явно, вопреки желанию автора, отличалась от гражданской. И, подумайте только, никто не заметил ни особой одежды, ни номера. С автором происходит какая-то непонятная мистерия: он читает мысли Алеши на расстоянии: «Вообще, он надеялся, что его подстрелят» – в угоду желанию автора, как куропатку. «Наложить же на себя руки смертный грех». Но, еще более смертный грех навязывать Алеше свои мысли.
        «Ехал Алеша до рассвета». И, как ему спокойно не ехать, когда во время побега политического заключенного объявляется тревога по всей области. Приостанавливается всякая работа, связанная с конвоированием и весь конвой отправляется то в засаду на тропинках и дорогах, то на железнодорожное полотно, в пассажирские поезда, проверяются тщательно товарные вагоны и по всей тайге бедный беглец слышит надсадный собачий лай впереди, сзади и по сторонам. Проверка пассажиров доходит до анекдотизма: женщину подозревают, что она мужчина, а при побеге женщин мужчину ведут в туалет для проверки пола.
       Сказка продолжается дальше: «Он вылез из вагона и побрел через поле к видневшемуся поселку». Видимо, эта станция составляла исключение и на нее каким-то чудом не попали чины лагерной охраны, переодетые в гражданское. А им ведь пологается быть на каждой станции. Не буду продолжать дальше этот сшитый белыми нитками липовый рассказ.
       Всякий рассказ о жизни заключенных есть повесть о глумлении над ними, о их невыносимых нравственных и физических страданиях, а тем более рассказ о побеге. И я, прожив в Австралии более двадцати лет, не решался на публикацию моего побега, связанного с унижением, оскорблением человеческой личности, но прочитав рассказ «Где ты, Алеша?» в «Реквиеме разлученным и павшим» Юрия Краснопевцева, решил кое-что разъяснить, исправить и написать настоящую правду об истории моего побега.
       Автор со слов дочери писал свои воспоминания еще, будучи в заключении. Поэтому не исключена возможность, что его записи терялись. Он, вероятно, снова их восстанавливал, но, в конце концов, они были конфискованы и хранились в архивах К.Г.Б., оттуда их с невероятными усилиями выхлопотала глубоко любящая его дочь – Валентина Юрьевна. И, конечно, не исключена возможность, что во время «хранения» органы не воспользовались благоприятным для них случаем и не подделали документы.
Поэтому многое в книге не соответствует действительности.

       Итак, начнем с истории побега. Ночью нашу погрузочную бригаду разбудил нарядчик  и погнал на вахту, где ждал уже нас конвой с собаками. Сразу же по прибытии на место работы, как обычно были расставлены запретки. Начальник конвоя разместил солдат по своим местам и бригадиру было велено начать работу. В изложении событий постараюсь быть кратким. Бригадир Валеев, окинув звериным взглядом бригаду, разбил всех по парам. Постникову и мне велено было разгружать последний крайний вагон. Разобрав инструмент, каждая пара отправилась к своим вагонам.
       Погода была дождливая ветреная. Чувствовалась надвигающая гроза. На душе у меня было как-то особенно тревожно. Внезапно ветер усилился, порывы его стали сильнее, и через несколько мгновений началась буря. Засверкала молния, грянул гром и начался такой ливень, что ближайшие предметы стали трудно различимы. Как мы ждали и сколько времени мы ждали этого момента!
       Афанасий, который подрубал стойки, схватил меня за руку и шепнул «бежим» … и мы рванули. Шквал дождя то усиливался, то внезапно обрывался и в обрывах его можно было ясно видеть всю освещаемую площадь фронта погрузки. На наше счастье, вернее благодаря чуду, никто из конвоя не заметил бегущих в трепете ожидающих автоматной очереди. Собаки, улавливающие еле слышимые для нас шорохи и обладающие остротой зрения были отвлечены бурными изменениями в природе, на этот раз подкачали, не выдали нас. Что это стечение обстоятельства – не чудо? А ведь кто нам помог в этот критический момент кроме Бога. Расстояние в пятьдесят метров казалось нам вечностью. В конце концов, мы его преодолели, оказавшись незамеченными.
       Вырвавшись из полосы света, мы перекрестились, обнялись, поцеловались и, пригнувшись, побежали к воротам рабочей зоны, с ужасом сознавая, что сейчас обнаружат наше отсутствие и начнется погоня. С этой мыслью я метнулся в сторону от железнодорожного полотна, но Афанасий вовремя схватил меня за руку. «Там волчьи ямы!» шепнул он. Афанасий узнал об этом от вольнонаемных, работающих в рабочей зоне в качестве десятников, бракеров, мастеров, но мне об этом как-то забыл сказать. Я охотно повиновался знающему тайгу опытному охотнику и следопыту. И с тех пор, не отставая от него, следовал за ним. Наконец, Афоня свернул в сторону в самую чащу тайги.
        Несмотря на ужас погони, мы как-то сразу переродились, вздохнули свободно. Я заметил по лицу Афанасия, как оно сияло от чувства свободы, воли. Оно стало каким-то одухотворенным. И землистый цвет лица и угрюмое, печальное выражение глаз, свойственное заключенному, все исчезло. Он как будто помолодел на много лет. Это был какой-то особый человек, верный друг и задушевный товарищ. Он отличался от своих близких ему старообрядцев какой-то особой мягкостью, хотя и старался предать себе личину суровости, строгости, свойственной его землякам.
       Мы продолжали бежать, делая малые передышки для отдыха. В то время, как описывает меня автор, мы не были доходягами. На погрузку брали только физически здоровых людей и, когда они начинали выматываться от тяжелой, непосильной работы, их отправляли в другие бригады. А выматывались они быстро. Меня подводило мое телосложение и, не дождавшись окончательной поправки, меня снова отправляли на погрузку.
       Бежали мы целый день. Шел небольшой дождь. Афоня, заметая следы, бежал по валежнику. Я неукоснительно следовал за ним. Во время остановки он уверял, что дождь смоет наши следы, и собаки не смогут нас обнаружить. Но, как он горько ошибся. Собаки взяли след. И, когда уже к вечеру мы голодные добрались до кустов смородины, жадно поглощая спелую ягоду, я, взглянув на Афанасия, увидел непередаваемый ужас на его лице. Зрачки его глаз расширились, рот болезненно искривился, и он внезапно метнулся в сторону, и, скрываясь за кустами, неистово быстро побежал.
       Оглянувшись, я увидел метрах в десяти конвоира, целившегося в меня из нагана, припав на одно колено, и собаку между ним и мной на длинном поводке. Собака рвалась ко мне, когда он метился, и от этого рука с наганом колебалась, мешая ему точно прицелиться. Наконец, он выпустил собаку, которая бросилась на меня и стала рвать. Она бросилась мне в лицо, которое я инстинктивно закрывал руками. Проводник подбежал и рявкнул на собаку. Собака перестала набрасываться и отбежала. С искаженным от сатанинской злобы лицом, он крикнул: «Поворачивайся ****ина - расстреливаю!». Мне в то время было не до поворотов. Звериная морда собаки и сатанинское, искаженное злобой лицо конвоира, запомнилась мне на всю жизнь. Собака снова набросилась на меня, и снова я старался защищаться руками от ее укусов. Крайне «несимпатичная» морда собаки с оскаленными зубами, готовыми впиться мне в горло, вселяла неописуемый ужас и, тут по не от меня зависящим обстоятельствам, я улыбнулся и услышал от конвоира, задыхающегося от злобы: «Чего лыбишься?».
       Затем я почувствовал, от приставленного к затылку дула нагана, холод стали и звук – «дзынь». Небо надо мной закачалось, опрокинулось. В голове поплыли красно-желтые круги. Со страшной обжигающей болью влилось чувство отвратительной тошноты. Я почувствовал, что упал и меня рвет собака. Собаковод, считая меня убитым, старался, видимо, отогнать собаку с целью преследования по горячему следу другого беглеца. Миссию по отношению меня он, вероятно, считал законченной.
       А дальше я потерял сознание. Приходя время от времени в себя, испытывал невыразимую боль в затылке, в верхней челюсти и темени. Вместе со страшным холодом, ведь я потерял много крови, почувствовал отек правой половины туловища. Неимоверно трудно было двигать правой рукой и, когда утром пытался несколько раз подняться, то обнаружил, что правая нога как бы проваливается. Стал мучить кашель, кровохарканье, мучительная боль в горле. Потом, когда после изолятора, в котором просидел несколько недель, согнувшись в три погибели, так как нары были двойные, потолок не высокий, так что мог только согнувшись сидеть на них, а проход от нар до стены был очень узкий и по нему невозможно было пройти, не задевши нар или стенку, что вызывало адскую боль, врач Приходько осмотрел меня и сказал, что у меня поврежден язычок и вырвана часть верхней челюсти вместе с двумя зубами справа.
       Утром, когда я окончательно пришел в себя, меня встревожила мысль, что собаковод доложит о моем расстреле и меня станут искать. Нужно было, как можно скорей уходить с этого места. Преодолевая боль, я приподнялся, но идти прямо не мог, мешал отек. И вот начался ад на земле. Стала немилосердно мучить жажда от обильной потери крови и, пытаясь ее утолить, пробовал слизывать росинки  с листьев. Но роса оказалась неимоверно горькой, вызывая сразу мучительную рвоту. Раненный язычок и раненное горло давали себя чувствовать. Получился заколдованный круг: томительная жажда от потери крови, попытки утолить ее росой и вследствие этого раздражение слизистой горла, кашель с кровью, нестерпимая боль при позывах на рвоту, колющая жесткая боль в темени.  И, вдобавок по причине отека пришлось идти, скрючившись, сгорбившись, не поднимая головы. Ветки кустарников с особой яростью хлестали мне в лицо, а защититься от них я не мог, так как приподнять правую руку был не в состоянии. Тщательно избегал всяких тропинок, так как везде мог ожидать засады. Собачий глухой лай, раздававшийся со всех сторон, заползал куда-то в «нутро», вызывая какую-то тупую душевную боль.
       И. вдруг передо мной дорога. Я отшатнулся в сторону. При переходе ее сразу же обнаружили бы мои следы. Но, вглядываясь дальше, увидел болото, которое занимало всю противоположную сторону. Среди безнадежности моего положения появилась надежда окончательно скрыть свои следы в болоте. Пересек дорогу. После дождя болото наполнилось водой. Шагнул в ледяную для моего истекшего кровью организма воду. Сразу стало холодно. Сделав несколько шагов, потерял равновесие и упал в болотную жижу. С неимоверным усилием приподнялся. Снова несколько шагов. Голова кружится. Правая нога, запрокидываясь вперед, как бы проваливается. Грязная, вонючая болотная вода попала в рот и вызвала мучительный кашель, а затем и рвоту с комками сворачивающейся крови, усилив и без того отвратительное самочувствие. Комары, почуяв добычу, с озверением набросились на свою жертву. Меня мутит. На секунду теряю сознание и затем падаю на кочку с торчащей на ней березкой.
       Почему память с непередаваемой фотографической точностью так цепко зафиксировала этим моменты наибольшей опасности, наибольшего духовного и психического напряжения. Может быть потому, что я живу двойной жизнью: ночью кошмары, этапы, голод, побои, лай собак, мат конвоиров, зверские окрики бригадира Валеева, изолятор во время сорокаградусного мороза, лютые условия штрафной бригады. Ад Данте. Жалко, что Данте в свое время авансом не познакомился с советскими лагерями смерти. У него картина ада получилась бы куда красочнее и ярче, да и понятие о настоящем чистилище вылилось бы в более конкретные формы. Было бы чему поучиться исчадием ада у советских чекистов. Да, и вся советская жизнь – это не дно Горького, а подо дном. Никак от этих воспоминаний не отвязаться, не отмахнуться. Они мучают тебя по ночам, преследуют, воскрешая в памяти прелестные картинки из «счастливой» советской жизни.
       Болото, болото, болото, конца ему не видно. Мошка, комары. Мучительное приседание на кочки для отдыха. Хоть бы на минутку распрямиться, и прекратилась бы эта адская боль и кровохарканье, да утолить нестерпимую муку жажду. Несколько раз снова теряю сознание и всегда нахожу себя в болотной жиже сидя. Часто думаю, почему я не упал плашмя и не захлебнулся. Видно отек и благодаря ему  вынужденное согнутое положение помешали этому.
       К вечеру, наконец, вышел на противоположную сторону болота, которое было для меня возможной гибелью в его омуте, но было и спасением – следы затерялись. Передо мною открывалась большая поляна с наметанными стогами сена и не собранной еще скошенной травой. Отдаленный собачий лай глухо раздавался со всех сторон. Но, страшная усталость и сонливость мешали думать об опасности. Я забрался в один из стогов, спасаясь от назойливой мошки и комаров. Но, зарываясь в сено, стукнулся о какую то палку и, от сопровождающей удар жесточайшей боли, потерял сознание. Сколько времени длилось такое состояние не знаю. Когда пришел в себя, то услышал женский разговор. Это бабы убирали сено. Голоса, то приближались, то удалялись. Я старался не шелохнуться и тут, к  ужасу моему, захотелось чихнуть. Со страшным волевым напряжением начал тереть переносицу, превозмогая боль от движения руки. Странное дело, сознание овладевает волей и, вопреки всему продолжаю с ожесточением свою процедуру. Настойчивость побеждает. Позывы на чихание прекратились.
       Голова раскалена, как будто набита горячими углями, раздражающее ощущение жара во всем теле, головокружение с противным чувством тошноты и кроваво-желтыми кругами. Что это повторяется расстрел или я начинаю бредить. Потом начался озноб, ужасный озноб. Меня всего трясет, не могу согреться. Догадываюсь – резкое повышение температуры от простуды в результате длительного нахождения в холодной, болотной воде.
       До этого я все отлично в деталях помню главные моменты моего побега. Потом наступает притупленность сознания, апатия, полное безразличие к окружающему. Только главный импульс нашей жизни – инстинкт самосохранения начинает проявлять себя то в вопросе, по какому направлению двигаться, то тревожной мыслью, не приблизился ли я близко к дороге или тропинке. Сознание, как в тумане. Слабо припоминается, что вышел я, вопреки прежним моим намерениям, на тропинку, которая, петляя привела меня на поляну. Внизу поляны речушка делает изгиб под прямым углом. На речушке плот из тонких бревен. Слева заросли спелой уральской малины, справа черемуха манит к себе сочными ягодами. На палочке, приделанной к дереву, сушеные грибы. А в вдали горы, чудесные, красивые горы. Почему-то не думаешь об опасной близости человека. Должен признаться, что во время побега самой ужасной для меня была встреча с человеком. Никакой дикий зверь – ни рысь, ни медведь, ни волк не вызывали такого жуткого всеохватывающего  панического ужаса как человек.
       Преодолеваю пространство между мной и рекой. Каждый шаг, каждое движение руки, каждый поворот головы – нестерпимые муки. Приступы жажды заставляют, вопреки здравому смыслу, спуститься лежа на землю и стараться, преодолевая боль дотянуться губами до целительной влаги с большим риском окунуть в нее голову и больше не подняться.
       Пил я жадно. На мгновение спохватился, что пить много сразу нельзя, но потом отбросил этот довод самосохранения в сторону и продолжал пить. Почувствовал, как по жилам заструилась кровь. Самочувствие на мгновение улучшилось. Стал глотать спелые ягоды малины. Странно – ни чистая вода, ни малина не раздражали раны в горле, не вызывали болезненного кашля с приступом кровавой рвоты.  Но, как только попробовал черемухи, рвотные позывы снова дали знать о себе. Проклятое кровохаркание возобновилось. К моему счастью никто на поляне не появлялся, но к несчастью вновь повысилась резко температура. Инстинкт самосохранения вытолкнул меня с поляны, но идти по тайге я уже не мог. Брел еле - еле по тропинке. Потерял счет времени, оно перестало для меня существовать. Только дотошный лай собак, да острая боль в темени, раненом горле и верхней челюсти, когда ногой что-нибудь заденешь. Чертово колесо: острая боль, потеря сознания, острая боль, переходящая, кажется, в вечность. Говорить о  времени, проведенном в таком состоянии, невозможно. Только, повторяю, брел я уже по тропинкам.
       Вот на одной из таких  тропинок на повороте встретился мне неожиданно седой как лунь старик с горбовиком за плечами, наполненном ягодами. От неожиданной встречи он шарахнулся в сторону, покачнулся и упал. Затем быстро приподнялся, взглянув на меня испуганными, встревоженными глазами, которые бегали у него в разные стороны, как у всех представителей уголовного мира, а их на Урале за многовековую нашу историю накопилось – хоть отбавляй. Еще раз проникновенно ощупав меня глазами, бросив горбовик на произвол судьбы, старик помчался вдоль тропинки с такой прытью, как, если бы к нему вернулась вся энергия молодых лет. Побежал доносить, что встретил беглеца. В то время за такой «подвиг», т.е. донос полагалось солидное вознаграждение: сказочное для послевоенного времени количества муки, часы и деньги. Признаюсь, в то время мне было уже не до старика и его предательства.
       Высокая температура, изнуряющий озноб, дьявольская пляска боли по всему организму, адская жажда, голод, волчий голод. Я несознательно свернул с тропинки. Шел, вернее, мучился, собирая последние силы, чтобы как можно дальше уйти от преследования, куда я сам уже не знал и свалился, потеряв сознание. Сколько времени был я в таком состоянии – дни, часы или минуты, последние считанные минуты моей свободы, не представляю. Слишком дорогой ценой обошелся мне этот миг свободы.
       Пришел в себя от мелкого, частого топота собачьих ног, за которым следовали людские голоса. Передо мной внезапно возникла звериная морда собаки, которая набросилась на меня и стала рвать. Два конвоира с наганами в руках истошно кричали: «Сдавайся!», как будто перед ними была группа до зубов вооруженных людей, а не превратившийся в беспомощного доходягу, беглец. Казалось, они меня больше боялись, чем я их. Собака продолжала набрасываться на меня. Чекисты с ожесточением и злорадством напускали ее на меня, наслаждались, как зверь впивается зубами мне в грудь и, пытающиеся защитить лицо, руки. Следы от укусов до сих пор в виде белых пятен проступают на обеих руках. Один из чекистов со словами: «Я тебе покажу, сука, как убегать от нас!» стал целиться наганом в меня, но другой схватил его за руку и закричал: «Его должны допрашивать, а тебе катушку, двадцать пять лет, за срыв задания!».
        Тот, который собирался отправить меня на тот свет, сломал ветку с дерева, заострил ее и стал тыкать острым концом в спину, заставляя меня бежать. Но, в моем положении я бежать не мог, хотя собака немилосердно кусала меня сзади. Я ковылял, подгоняемый конвоем и собакой, падал и снова ковылял. Снова бесконечность мучений. Вот тут я в первый раз стал проклинать и своих мучителей и советскую власть, так ненавистную мне с детства. Проклинал я с таким остервенением, с такой злостью и страстью, что это проклятие, к несчастью, въелось в мою плоть и кровь и до сих пор по отношению к коммунистам иногда срывается с языка.
       По дороге мы встретили ребят, сидевших у костра и бросавших в него кедровые шишки. Подростки закричали: «Что вы делаете с человеком?». В ответ раздался омерзительный мат конвоиров.
       Время тянулось, как в каком-то кошмаре, ужасно медленно. Проклятая нога все время подводила меня. Конвой, страстно желавший меня пристрелить, ворчал: «Что с ним возиться. Пулю ему в затылок!». Наконец, добрались до какой-то станции. Ждали не долго. Подали паровоз с вагоном и через какой-то промежуток времени прибыли в Азанку, место моего побега. Опять адские муки с ковылянием и конвоиры заводят меня в штаб охраны лагеря.
       За столом сидит старичок в военной форме. В каком чине не знаю. В армии не служил и никогда не любил разбираться в знаках отличия. Лицо интеллигентное, серьезное, хотя и пожилой, но чувствуется выправка. Обращает на себя внимание внутренняя собранность, дисциплина и чуть не аристократические манеры. Таких сразу можно было выделить среди серенькой рабоче-мужицкой, с малым коэффициентом интеллигентности массы и чувственно-свинными мордами коммунистов.
       «Садитесь Светлов». Обращается он ко мне как-то по человечески. Затем следует длинная пауза молчания. Я, привыкший к грубому, хамскому обращению власть имущих и к помпезно-начальствующему тону местных офицеров, вздрогнул от удивления, что не ускользнуло от внимательного взгляда сидящего за столом. «Ну, и что же?» Опять длительная пауза. «Достигли своей цели?… Рады? А я думаю вот что: у вас жизнь и так покалечена, а вы еще добавили. От нас вы никуда не убежите. Все тщательно продумано. Мышь проскочит. А, все-таки мне вас по человечески жаль. Подумать только, сколько времени бродить раненым и без всякой пищи. Ведь вы голодны?». «Принеси ему со столовой покушать» - обратился он к бойцу. Солдат принес сытного супа и порцию каши. Начальник смотрел, как я ел и, мне казалось, что у него слеза покатилась по щеке. Впрочем, говорили, что многих «проштрафившихся» не угодных власти офицеров, посылали после войны для проверки в медвежьи уголки. Не был ли он одним из них. Нельзя всех ругать. Были среди них высокопорядочные люди сочувствующие заключенным. Например, это было в ЗаАнгарских  лагерях. Мы работали на ремонте железнодорожного пути. Идет начальник лагеря, тащит с собой мешок соли за спиной. Тащил он ее километров десять. У нас в лагере соли не было две недели, з/к стали доходить. Конечно это было исключение.
       Вошли два солдата, и повели меня на вахту. Там по обычаю посадили около лагерных ворот, чтобы заключенные видели, что убежать из лагеря невозможно, что такие попытки кончаются трагически. Но, начинается весна, а попытки заключенных вырваться на волю продолжаются большей частью неудачно, хотя и бывали счастливые исключения.
       Иногда человек не выдерживает натиска житейской бури и погружается в безумие, в состояние леденящего наше сознание ужаса, когда в одночасье сжимаются, спрессовываются в один роковой комок, вернее глыбу, все казни египетские  и обрушиваются на тебя. И только великая милость Божия спасает и избавляет нас от этого ужаса.
       С вахты без всякого медицинского осмотра и лечения попал в изолятор. Тут начались муки Тантала с той только разницей, что я не видел ни чудесной пищи, ни чистой родниковой воды, а попадалась лагернаябаланда, которую заключенные звали «Голубой Дунай» - навар чечевицы со скромно плавающими в нем двумя, тремя горошинами. Ложку положенной каши размазни я не получал. Ее, вероятно, съедал голодный надзиратель. Вынужденное положение на нарах, так как  подняться нельзя было – мешал потолок и необходимая принадлежность каждого изолятора клопы дополняли картину. В это время я походил на скелет обтянутый кожей.
       Кризис, лизис будь они не ладны. Температура, как бы плясала, радуясь за свою будущую жертву. Пляска была дикой с неожиданными выкрутасами: то потрясающий озноб, то жар с обильным потоотделением. К концу третей недели сидения приехавший из сангородка врач проводил комиссовку. Вызвали меня и сразу же поместили в стационар. Стационаром заведовал наш харбинский врач Приходько. Он начал меня лечить, и я стал поправляться. Через три недели доктор отправил меня в сангородок, обещая мне, что там меня окончательно вылечат. Но, каково было мое удивление, когда кремлевский врач Крамаренко заявил: «Один из тысячи в таком случае выживает, но лечить мы беглеца не будем. Пусть подыхает». Какой высокий гуманизм и какая высокая мораль у верного последователя Ленина. Между тем, когда я находился в сангородке майор медицинской службы врач Коваленко ночью, чтобы никто не видел, приносил мне полоскание марганцовки, опасаясь за инфицирование моей раны горла. Таких людей трудно забыть и память о них останется на всю жизнь. Да, еще ты Кена, друг детства  навещал меня.
         Потом меня отправили в Азанку в штрафную бригаду. Особый режим, зверские лица конвоя, тяжелая, непосильная работа. Помещены были штрафники в отдельном бараке и, кроме того, мы выходили на работу под отдельным конвоем. В это время отек грудной клетки почти спал и можно было более уверенно опираться на ногу. В то время, как автор «Реквиема разлученным и павшим» пишет, что после ранения «через две недели был здоров и вышел на работу». Ну, как назвать эту несуразную ложь? Видно даже пол капли совести у человека нет. И опять мягко выражаясь неточность: «Воскресшего Алешу осудили лагерным судом на пять лет исправительно-трудовых лагерей». Эту новость я узнал только в Австралии. Судить меня не могли, как и всю вывезенную из Харбина молодежь, которую из-за отсутствия наличия преступления считали не заключенными, а задержанными и по капризу советской Фемиды только в сорок седьмом году в ноябре, декабре Особым совещанием заочно осуждены были на сроки пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет исправительно-трудовых лагерей. Я получил пятнадцать лет и считался малосрочником. А за что судили?........ Один дядя Прохор знает.
       Не может быть, чтобы автор, находясь в здравом уме и твердой памяти, допустил такие ляписы. Тут, чья то подделка и «некто в черном» сразу убивает трех зайцев: подрывает авторитет автора, чернит грязью того, кого ему выгодно и старается опорочить русскую эмиграцию.
       Однажды мы штабеливали шпалу. Погода была дождливая. Я поскользнулся своей больной ногой, да еще видно был очень слабый, не успел выдернуть правой руки из-под шпалы, , когда напарники ее приподняли, то оказалось, что вторая фаланга третьего пальца кисти  раздроблена. Из-под клочков разорванной ткани торчала поврежденная кость, секвестры которой много лет спустя выходили, причиняя довольно сильную боль.
       Сколько раз случалось, что среди конвоя в критический для меня момент находились люди, которые оказывали мне необходимую помощь, выручали из беды, хотя большей частью было наоборот. Начальник конвоя посадил меня около костра и со словами: «Ну, и невезучий ты, мужик» стал накладывать повязку. Да, в русском человеке, сквозь напускную грубость, черствость при любых тяжелейших условиях прорывается чувство сострадания к своему ближнему. Я это испытывал много раз в моей лагерной жизни.
     Ну, а теперь подсчитаем, сколько тяжелых травм в среднем достается на долю заключенного.  У себя лично насчитываю перелом трех ребер, ключицы, вколоченный перелом левой лучевой кости, перелом второй фаланги третьего пальца правой кисти, вырван вместе с двумя зубами кусок верхней челюсти справа. И, какое счастье, как и другие в моем положении, выжил.
       Я постарался изложить в краткой, сжатой форме без всяких подробностей все главные моменты моего побега. Но, и этого достаточно, чтобы понять и почувствовать насколько сатанинская власть глумилась над человеком, как она унижала его достоинство и старалась превратить его в жалкого раба международного интернационала.


                А.Светлов



* «Реквием разлученным и павшим»  Краснопевцев Ю.Ф.
     Кн. изд. 1992г., 256 с., Ярославль, 10000 экз.