Глава 10 Детский сад

                Мать снова ищет работу. У кого-то нашли временный приют – разрешили ночевать, а меня на день отводит в детсад. На шкафчиках нарисованы ягоды, фрукты, нетрудно запомнить свой шкафчик.

      Когда освоился, мать оформила на круглосуточное содержание, приходила только по воскресеньям. Несколько минут поговорит, настроит на новую разлуку, отдаст гостинец, который отнимался бойкими, уже сдружившимися мальчиками. Меня не учили делиться, наоборот, мать говорила, что всё я должен съедать сам. Ругала воспитательницу, которая не следит за детьми.

Сильно скучал по матери, не мог привыкнуть к новому окружению. Чувствовал себя одиноким и забытым, оттого и угнетенное настроение, которые мальчики принимали за слабость и трусость – обижали. Я же, не решался дать сдачи, да и не понимал, не знал, что это нужно делать.

 В маленьком тенистом дворике два деревянных гриба с песочницами у каменного забора. Нас только что вывели на улицу. Я заигрался и забылся. Вдруг оклик воспитательницы – пришла мать. Я бросился в здание.

Мать коротко поговорила со мной в просторном коридоре, даже не приобняла, не обнадёжила скорой встречей, дала красное яблоко и ушла.

Расстроенный вернулся в группу, держа яблоко в руке, всё ждал, когда же мать заберет меня отсюда насовсем? Воспитательница забрала у меня яблоко, сказав, что вернет после обеда.

Я не возражал. Было грустно, хотелось плакать, не до яблока. Моим друзьям стало обидно, что ко мне приходила мать, а к ним – нет, снова принялись меня дразнить, а я не знал, куда спрятаться от них, воспитательница не разрешала отходить от группы. Состояние беспомощности и бессилия.

     Позже мать часто рассказывала подругам, как она принесла сыну красивое яблоко, а когда уходила, то увидела через окно, как воспитательница ест это яблоко. Подруги ахали, клеймя воровку, а я, молча, недоумевал: когда же она успела заметить, если сразу же ушла, я видел её через решетку железной ограды, уходящей по тротуару? Конечно же, про яблоко я больше не вспоминал в тот день, у ребенка память коротка.

      В светлой столовой на втором этаже много маленьких столиков под наш рост. Каждый день новый дежурный помогает накрывать столы, за это разрешается взять горбушку хлеба, которая намного вкусней простого ломтя, который мягок и очень быстро съедается, не хрустит корочкой, и естся намного дольше, даже если и смазан тонким, почти невидимым слоем сливочного масла.

Но даже такой слой сильно меняет вкус хлеба, придавая приятный вкус, и мы всё съедаем подчистую, ничего не оставляем на тарелках, то ли потому, что повар хорошо готовит, то ли потому, что мы, послевоенные дети, успели настрадаться от голода.

      После обеда в светлой столовой, похожей на веранду, с нами проводят занятия, учат счету до десяти. Мне кажется, что я знаю все цифры и тяну руку, чтобы ответить, но путаю местами шестерку и семерку. Конфуз. Цифры абстрактны, не связаны с чем-либо, со счётом. Не понимаю, для чего это всё нужно? Методика явно оторвана от жизни.

Спим в огромной спальне с высокими потолками. Воспитатели выключали свет и уходили, наказав вести себя тихо, но тридцать гавриков не в состоянии сразу уснуть, кто-то включал свет, и почти все начинали беситься. Один мальчик снял трусы и, запрятав назад писунчик между ног, кричит:
— А я девочка!

Все смеются. Я тоже вскакиваю на кровати и проделываю тот же трюк. И, правда, получалось, как у девочки почти такая же складочка в паху, ничего не торчит.
Неожиданно появлялась воспитательница, выключала свет, и мы утихомиривались. В тишине и темноте незаметно проваливались в сон.

Бесснежные новогодние праздники запомнились суматохой возле ёлки. Девочки выступали в наряде зайчиков, обутые в белые матерчатые тапочки. В конце вечера нам раздали подарки – в кульке несколько конфет, грецкий орех, мандарин.

В раздевалке, в одном из ящиков, увидел белые тапочки, снятые какой-то девочкой после выступления зайчиком. Они мне так понравились, что я решил присвоить и засунул в сатиновые шаровары.

В игровом зале, где все прыгали, гонялись друг за другом, я быстро забыл о своей краже: тесемки тапочек от постоянной тряски выскользнули из-под резинки шаровар и предательски белели. Воспитательница подумала, что у меня развязались кальсоны, и подозвала к себе, чтобы завязать.

Я густо покраснел от стыда, вспомнив о своем проступке. При натяжении завязок, тапочки выскользнули из моих штанин. Вокруг нас сразу же образовалась группа любопытных. Какой-то мальчик бросил в верхний карман моей светлой рубашки лезвие бритвы, потом вытащил его и закричал:

— Вор! Вор! У меня лезвие украл!

Позже я думал о нём: как быстро он сообразил подкинуть своё лезвие, чтобы ещё сильнее унизить ближнего. Это уже состоявшийся характер. Несправедливое обвинение особенно обидно, я даже не мог сказать, что лезвие мне подбросил этот мальчик, и заплакал. Перенесенный позор на всю жизнь явился своеобразной прививкой против воровства: понял, что стыд – страшное наказание, лучше не воровать.

Весной мать перевела меня в новый садик, недалеко от железной дороги, ниже обязьяннего питомника. Запомнилось множество кипарисов, создающих густую тень, и разноцветные грибки, деревянные игрушечные домики.

Но и здесь пробыл недолго по неизвестной мне причине, то ли не было денег на оплату? Больше я в детсад не ходил. Мать оставляла у малознакомых людей, которым был в тягость, со мной не церемонились, то и дело цыкали, если забывался и шумно играл. Игрушек не было, целыми днями скучал в комнате один, на улицу не выпускали.

Только с возвращением матери приходила свобода, вел себя не так скованно. Иногда хозяева хвалили мое поведение. Мать, хвастаясь, говорила, что я никогда чужое не возьму, мол, взрослые всегда удивляются моему поведению.

Я про себя удивлялся: почему мама говорит неправду? Она же знала, что я иногда беру без спроса! Но невольно проникался сознанием, что чужое брать нельзя, но и понимал, что мать, ради какой-то выгоды, способна сказать ложь. Не отсюда ли идет двойственность сознания? В одних случаях можно говорить правду, в других – ложь.

На улице после дождя большие лужи, в которых плавают юркие головастики и почти прозрачные гамбузии. На шустрых головастиков смотреть интересно, пока не представлю, что из них вырастут противные лягушки, которых брезгую, не могу взять в руки, как это делают другие мальчишки.

Черных головастиков так много, что лужи черны от них. Черпай рукой и обязательно поймаешь. Приношу домой в баночке двух гамбузий. Некоторое время банка стоит на окне, и я наблюдаю за рыбками, странно прозрачных – виден скелет. Не могу понять, как они появились в центре города, в лужах и канавах? Нет же связи с рекой!

Некому подсказать, что гамбузию специально завезли из южноамериканской страны, чтобы она поедала личинок комаров, с чем она успешно справлялась все эти годы, про малярию забыли.

В городе мало автобусов, редко ездят. Порой пешком быстрее дойдешь, чем ожидаючи на остановке. Автобусы непривычно огромны. Единственная дверь, которую шофер открывал за длинную никелированную ручку, создавала неудобство для пассажиров, протискивающихся к выходу в узком проходе. Постоянная толчея.

С удовольствием сидел у окна и смотрел на город, запоминал его. Но особенно понравилось, что шофер подает автобус к самому тротуару. Ступенька автобуса оказывалась наравне с тротуаром, не приходилось с трудом задирать ногу на высокую ступеньку, спокойно и комфортно входил в салон, пусть даже и заполненный людьми. В этом чувствовалось уважение водителя к пассажирам, его мастерство.

За последующие десятилетия я больше никогда не видел, чтобы водители так поступали, делали, как самим удобно, а не пассажирам. На этот раз мы не стали ждать автобуса, пошли пешком от центра города к рынку, где в военном городке жила знакомая матери, женщина лет 55-ти. Она почему-то не получала пенсии. Возможно, из-за сложных отношений с государством.

       Сейчас могу предположить, что ей не давали работу, может быть, из-за голубой крови, или порочащей связи с врагами народа, в которой пребывал почти весь народ. Жила тем, что чинила резиновую обувь: сапоги, галоши. Это не требовало особого умения и физических усилий. Не думаю, что у неё было много заказов, но она существовала.

     Может быть, сильно нуждаясь. Имела небольшой огородик возле почти игрушечного домика из одной комнатки в пять квадратных метров, стоящего впритык к каменному высокому забору, где едва помещалась кровать, стол и керосинка. Стульям не хватало места. Сильно пахло резиновым клеем. Возле входа стояла резиновая обувь, лежали куски резины.

На глухой стене над кроватью множество фотографий, которые неинтересны, взглянул мельком: чужие лица в старинных нарядах – близкие и родные хозяйки, которая на старости лет почему-то осталась одна на чужбине.

        Мать не рассказывала, как с ней познакомилась. Я знал, что она с большой легкостью находила общий язык с любой встречной на улице, заговаривала, и та проникалась сочувствием, состраданием, и начинала помогать матери. Но чем эта женщина могла помочь матери? Разве что, советом. Мы не часто, но приходили к ней.

      Со мной хозяйка не общалась, никак не реагировала. Я воспринимал это как должное. За ней стояла целая жизнь, а у меня всё впереди. Мы, как два полюса, неинтересны друг другу. Я даже не знал, о чем они разговаривали? Меня сразу же выпроваживали, никогда не угощали даже чаем.

       Хозяйка явно не была простолюдинкой, не имел представления о её уме. Лишь подсознательно догадывался о  потенциале и силе характера: не сломалась, смогла освоить какую-то профессию, которая её кормила. Не помню лицо, потому что стеснялся смотреть. Первого взгляда, казалось достаточно, чтобы иметь представление о старости и бедности. Красивой она не была, это точно. Может быть, меня немного и обижало её равнодушие, но я понимал, что в её положении не до сантиментов. Она выживала одна, без чьей-то помощи. Почему так случилось? Недавно кончилась война. Это объясняет?

Мы долго шли по тротуару мимо одноэтажных домов, фасадом выходящих на центральную улицу, которой, казалось, не будет конца. Неожиданно возникло желание пойти в туалет по-большому. Какое-то время терпел, пока не понял, что не смогу дойти, сказал матери.

      Она же решительно заявила, что вполне могу потерпеть до военного городка, идти оставалось всего ничего. Для взрослого. Посчитала мое желание капризом? Постеснялась зайти в любой ближайший двор? Но стеснительностью она никогда не отличалась. Если надо было что-то сделать, то делала, невзирая на лица и обстоятельства.

Я привык повиноваться и вздохнул, приготовясь терпеть. Но дорога оказалась длинней моих возможностей. Вдруг неудержимо рвануло, и потекло в трусы. Пришлось, на виду у редких прохожих, забежать к разрытой канаве, где собирались прокладывать трубы, кабель? снять брюки и довершить начатое. Никто на меня, пятилетнего, не смотрел, кроме осуждающей матери.

Остаток пути прошел в тягостном молчании. Мать недовольна, я растерян, подобного конфуза со мной никогда не случалось.

Мы пришли к хозяйке халабудки, которая, казалось, никогда не отлучалась, и мать, посмеиваясь, начала рассказывать о моем позоре, что для меня было неприятной неожиданностью. Даже я понимал, что моей вины в этом  нет. И, если это случилось, то можно бы и тактичней отнестись, не позорить, не унижать перед чужим человеком.

Правда, хозяйка не поддержала мать и что-либо говорить по моему адресу. Я снял запачканные трусы и сразу вышел из домика, где, троим не повернуться, и, чтобы не слушать язвительные слова матери. Не мог понять, почему она так поступает, унижая меня?

Пока шли по улице – молчала. Стоило прийти, начала позорить. Словно извинялась за недотепу-сына, мол, сама она хорошая, с ней такого на улице не происходит. Но что делать, коли с сыном не повезло, родила засранца? Всё это походило на предательство.

       В небольшом огороде, где, казалось, не было почвы, а сплошные голыши-камни, указывающие на то, что здесь когда-то был берег моря, росли томаты с краснеющими помидорами. Без трусов в брюках непривычно, и уйти далеко не мог. В военном городке из финских домиков ни одного деревца, голо и неуютно.

Впрочем, если бы не это происшествие, день бы не запомнился. Вдруг осознал, что меня прилюдно унизила мать, и я не мог оправдаться. Она не могла не понимать, что обижает меня, считала это таким пустяком, который не заслуживает внимания.

 Понимала мою зависимость и не собиралась считаться с моим всё более оформляющимся сознанием личности. Я же, мог себе позволить лишь немного подуться. В детстве обиды быстро забываются.

Военный городок состоял из новых финских домиков, в одном из них жила знакомая матери, к которой мы иногда заходили через темную прихожую в единственную комнату с одним окном. В центре стол со стульями. Очень тесно. На кровати и везде много красивых вышивок гладью, болгарским и украинским крестом. Это был дом, которого у нас не было, как и прочего великолепия: ковров, посудного шкафа и всего прочего.

Я не прислушивался к долгим женским разговорам. Это так нудно. Когда ожидание слишком затягивалось, я начинал ныть, упрашивать мать – уйти. На этот раз женщина подарила матери много образчиков для вышивания, канву, на которой мать потом долго вышивала, зачем-то научила и меня. Скорей всего, потому что надоело вышивать самой, хотелось быстрее закончить, чтобы и у нас были красивые вещи.

Много позже я вдруг осознал, что это была та самая женщина, смерть сына которой я наблюдал в больнице. Дочь так и не увидел, как и офицеров в городке, или не отложились в памяти, не понимал их роли.

В отдалении от домов стоял большой деревянный туалет, который запомнился своей глубиной и непонятной жизнью внизу, где всё время что-то колыхалось, то ли огромные белые черви, то ли брошенные котята и щенки.

Всякий раз с недоумением вспоминался рассказ матери своим подругам, мол, как-то в туалете, где всегда темно, она вытащила из ридикюля какую-то бумажку, разорвала, подтерлась, и, выбросив, с опозданием догадалась, что использовала сторублевую ассигнацию.

Рассказ вызывал смех, оживление, а меня не покидало ощущение лживости рассказа: уж на ощупь можно было догадаться, что это не простая бумажка. Да и при том хроническом безденежье, в котором мы постоянно находились, каждая такая бумажка была редкостью, целым состоянием, о котором невозможно забыть, чтобы использовать не по назначению. Зачем нужно лгать? Ради минутного веселья? Внимания к себе? 
 
Несколько раз ходили в центральный кинотеатр, но ни один фильм не запомнился, как и само здание изнутри.

      Однажды пошли в женскую баню на той же улице, но напротив, и чуть дальше. Мне страшно не понравилось. Собственная нагота не смущала, старался не смотреть по сторонам на добрую сотню голых и некрасивых женщин, моющихся из оцинкованных тазов на мраморных плитах, скамейках. Но, взгляд, словно моментальный снимок, отправляет в долговременную память всё окружающее. Уж такова участь всех мальчиков, растущих без отца.

В центре города находилась сберегательная касса, где мать проверяла облигации, и потом говорила, что кассирша подменила выигрышную на простую. Поленилась сама проверить?

Снова угораздило простудиться. Меня повели в ближний медицинский пункт в одноэтажном доме, где фельдшерица поставила на спину банки. Потом мы вышли на улицу и увидели сумасшедшего.

Я поражен существованием таких людей. Расспрашивал мать, но она ничего не могла рассказать. Не знали, что в Союзе пять миллионов душевнобольных. В своё время Гитлер издал приказ об уничтожении таких больных, желая оздоровить общество. Но после войны в Германии восстановилась утерянная пропорция сумасшедших в 15%. Что является принадлежностью каждого общества.

Матери предложили работу в станице Лазаревская, куда мы и выехали из Сочи на автобусе с брезентовым верхом. (Сочи — в переводе с убыхского  языка — страна, принадлежащая Сиди-Ахмет-паше).

Выдалось свободное время, и мать повела в летний к\т, который находился под дорогой. Окна, или проемы не очень плотно занавешены брезентом, поэтому в зале лишь сумрачно: виден бледный экран, а в проемах брезента осенние деревья с тёмно-зелёной листвой.

Утренний сеанс —  «Золушка» с Яниной Жеймо, которая очаровывала добротой и беззащитностью, надолго запомнилась. Никто из нас не знал, что актрисе 38 лет. Фильм снимался во время войны в Алма-Ате, куда приехали эвакуированные артисты из Москвы.

Янина, жена известного режиссёра Иосифа Хейфица, добиралась с мучениями целый месяц. Приехала и узнала, что у мужа, которому сообщили, что Янина погибла, новая жена. От потрясения Янину разбил паралич, забыла все буквы. Заново училась читать.

«Ее врач решил, что вылечиться она сможет только в том случае, если сама этого захочет: он дал ей «редкое иностранное лекарство» и велел принимать строго по часам. Когда пациентка выздоровела, доктор признался, что в бутылочке была не микстура, а обычная кипяченая вода».

Чтобы вывести её из стресса, подруги настояли на её роли в этом фильме.

«Янина решила, что больше никогда не выйдет замуж и отвергала ухаживания всех поклонников. Польский режиссер Леон Жанно появился рядом с ней в самый трудный период жизни, помог справиться с депрессией и начать новую жизнь. Она вышла замуж за Леона, и этот брак оказался самым гармоничным и счастливым.

В Польше Леон устроился на киностудию, сын поступил в киношколу, Янина занималась домашним хозяйством, а дочь и внучка остались в СССР. Актриса больше не снималась в кино и очень тосковала по родине. В Польше она провела последние 30 лет жизни. Актриса скончалась 29 декабря 1987 года и, согласно ее воле, была похоронена в Москве».


                В станицу приехали днем. Долго шли по грунтовой дороге, по грязи, вдоль недавно выстроенных одноэтажных, однотипных домов. В палисаднике, если и была растительность, то молодая. Людей почти не видно. Неуютно. Тоскливо. И здесь нам придется жить?

     Нашли школу, директора. В классе высокие потолки, выкрашенные стены. Двое рабочих под потолком натянутой просиненной ниткой, оттягивая и отпуская, проводят ограничительную линию, потом через трафаретную планку набивают синькой красивый узор, который украшает класс, и мне это нравится.

Теперь я знаю, как делаются подобные узоры, и, если у нас будет комната, сделаем точно такой же трафарет. Переночевали в школе на голых столах, и уехали навсегда. Вероятно, и матери не понравилось, рассудила, что может выбрать и получше.

      Снова выехали из Сочи. Летом на автобусах брезентовый верх снимается. Приятно ехать под освежающим ветерком и любоваться пейзажем и серпантином дорог, вдали синело море. Но зимой холодный ветер и дождь проникали в зазор между брезентом и железом, крайним пассажирам приходилось туговато, пересесть нельзя – автобусы брались боем при посадке. Их очень мало, каким-то чудом уцелевших с довоенной поры. Да и грузовых машин почти нет, дороги пусты и безлюдны.

продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/25/831


Рецензии
Завидую Вашей памяти... я-то из детства мало что помню. А может, просто не хочу вспоминать.

Далида Филистимлянка   08.01.2015 12:10     Заявить о нарушении
Нехотение вспоминать — этому должна быть причина.
Обычно, детство все вспоминают с удовольствием, даже если оно было тяжёлым.
Но почему начали не с начала?

Вячеслав Вячеславов   08.01.2015 12:22   Заявить о нарушении
У вас в основном публицистика, политика,она меня как-то мало трогает, а отзыв оставить хотелось) Это произведение - зацепило!

Далида Филистимлянка   08.01.2015 12:25   Заявить о нарушении
У меня много эротических рассказов, есть эротика и в романе, и в повести

Вячеслав Вячеславов   08.01.2015 12:27   Заявить о нарушении
Да? Тогда почитаем)

Далида Филистимлянка   08.01.2015 12:27   Заявить о нарушении
Читайте.
И не забывайте писать рецензии, мне интересно Ваше мнение.

Вячеслав Вячеславов   08.01.2015 12:28   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.