Стёклышко 1

Дурачёк Никишка с аппетитом часто недоедающего человека хлебал щи, поглядывая бессмысленным взглядом по сторонам.
Сегодня его принимала Марфа, пригласив якобы сложить поленицу, и хоть помощник из него был никакой, но Никишка был манерным, и без работы за стол мог не сесть.
Убогий щурил глаза, и что-то сам себе улыбался, периодически подмигивая в сторону управляющейся у печи Марфы.
«Вот они говорят, что Никишка дурачёк… Сами они дураки. Никишка поумней некоторых будет. Никишка умный… А Марфа хоть и хорошая, ласковая, но дура.
Жалко её – дуру то.
Всю жизнь под коровой да мужиком… Пока дядьку Ваську лесиной не прибило… Насмерть убился. Так неделю голосила, чуть сама не померла. А пошто так? Васька шибко Марфу то бивал. Бывало вожжами так отходит, что лёжмя лежит… Теперь вот вдовая живёт. Меня жалеет. Кормит… Вкусные щи то у неё…
Все жалеют. А чего жалеть? Никишка богатый. У меня стёклышко есть. Да не простое – заговорённое, волшебное. На колечке.
Колечко то, так себе – дрянь колечко, а стёклышко светом играет. Но я им не покажу… Даже Марфе… Марфа хорошая, а от стёклышка горе случиться может… Большое горе».

Никишка был деревенский дурачёк, которые встречались почти в каждой деревне, убогие умишком за грехи своих родителей. Жили Коробковы раньше на краю деревни, у выгона, в старой покосившейся избе. Люди они были никчемные, слабенького здоровья, к тому же пьющие, отчего всё у них было худое – скотина, птица, вечно заросший огород, и текущая крыша. Родить хозяйке долго не удавалось, Маняшка, девица была слабая и плод не держался. После трёх выкидышей они уже и похоронили саму мысль завести ребёночка, как вдруг, она снова понесла.
Носила Манька тяжело, однако, не взирая на сердобольные советы выбросить, всё же разродилась на Троицу. Колька её заметно повеселел, бросил пить, чему несказанно были рады даже лошади на конюшне, где он и работал конюхом. Преобразилась и Манька, у которой на лице появился здоровый румянец и улыбка, вроде даже в теле стала набирать.
Но счастье было не долгим, ибо через пару годков стали наблюдать что с дитём что-то не то, а к пяти годам увидели, что Никишка не как все – умишка Бог ребёночку не дал. Вот с тех пор и пустились во все тяжкие.
Так и рос он с пьяными родителями, тощими козами да курами, словно бурьян в огороде. Мать бывало спьяну обнимет его нечесаную голову да, заливаясь горькими слезами, примется причитать на всю округу: « Ох, горюшко ты моё, горькое! Ох, и зачем же я тебя родила на муку! Говорили выбросить!... У-у-у, сглазили суки глазливые! Ой, не жить бы мне на свете!»
Но такие периоды слезливой ласки были редки, и ребёнок рос волею Божьей сам по себе.
Дурачку всегда не сладко живётся. В детстве ему доставалось от сверстников. Они его постоянно задевали, смеялись, порой били. Сначала Никишка смотрел на них ничего не понимающими глазами, и смеялся вместе со всеми, отчего ребетня только распалялась пуще прежнего. Когда же особо ретивые принимались его лупить, видя его беспомощность, он убегал, и плакал от обиды, спрятавшись где-нибудь в хлеву, или в лесу, благо дело лес был рядом, сразу за задами бригадирского дома. Лишь однажды Никишка Ваське Рыжему рассёк голову поленом, и его стали сторониться, хоть дразнить не переставали, правда, на безопасном расстоянии, в случае чего пускаясь наутёк.
Со временем он и сам стал обходить ребячьи ватаги, слишком рано поняв, что от людей идёт большая угроза, нежели от диких зверей, дворовых псов, или племенного быка «Борьки». Собаки его совсем не трогали. Порой мать, убив полдня, находила его тихо спящим в конуре у какого-нибудь соседского «Палкана».
Обиды забылись быстро, в глазах исчезла затравленность, оставив лишь место настороженности укоренившегося недоверия к себе подобным.
Так он и жил в своём, внутреннем, недоступном для нас мире по ту сторону сознания, и его глаза постоянно светились непонятным для других счастливым светом.
Взрослые относились к нему по разному – кто с состраданием, кто с опаской, называли то «ангелом» то «чёртом», но жалели все, и при необходимости защищали от слишком назойливого внимания со стороны детворы или посторонних.
Вот и тётка Марфа – сердобольная и набожная, относилась к нему с состраданием, и чем могла, тем помогала. То щами накормит, то баньку истопит, то портки починит. Вот и сейчас суетилась у печи, доставая пироги. У Никишки сегодня день рождения, о котором все забыли, а он и не знал вовсе – никак не мог взять в толк что сие такое, но подарки любил, и всегда радовался искренней детской радостью. Марфа каждый год готовила ему гостинцы и маленькие подарки, в основном из одежды что справит. Этот год приготовила рубаху новую, ибо старая поизносилась в лохмотья, и собрать её во что-то носимое возможности уж не представляется.
Когда она его приодела и посадила пить чай с пирогами лицо Никишки светилось неподдельным наивным счастьем. Он всё никак не мог налюбоваться рубахой, и то разглядывал рукава, то разглаживал её на груди, и словно светился, как лампа. Его не привлекали даже любимые с детства пироги с луком и яйцами.

-- Ну, хорош любоваться, как девица на сарафан. У тебя сегодня праздник – двадцать годков, как ты родился, сердешный. -- Улыбаясь говорила Марфа, наливая чай в старую, с треснувшей эмалью кружку, на которой пастушки флиртовали с амурами, или наоборот: -- Дай Бог тебе здоровья, Никишка. Чистый ты, хоть душой и болен. Ну, ничего, Бог даст всё образуется, -- не очень то веря, закончила она.

-- Добрая ты, Марфа. Я вот к Господу скоро пойду, за тебя словечко замолвлю. Он добрых любит.
-- Не болтай, дурак, чего не знаешь! Чё удумал… к Господу… Рано тебе. Живи, чистая душа. А вот мне скоро уже. Это я за тебя просить буду.
-- Никишка не дурак. Никишка знает, -- скороговоркой заговорил он, понижая голос до шопота: -- Я в лесу Господа видел. Туда никому хода нет, а Никишка ходит. Никишку Господь пускает… Он добрый….
-- Ты, не уж то на болотах шляешься?! – всплеснула руками Марфа. В её глазах мелькнул суеверный страх, и она перекрестилась на иконы, с жаром читая какую-то молитву, часто вспоминая «нечистого».

Лет семь назад как родители Никишки с пьяну угорели. То ли задвижку кто задвинул, бродя по избе не твёрдой походкой, то ли по каким другим причинам, но нашли их утром уже мёртвых. Собственно, может ещё бы долго не обратили бы внимания, но не доенная коза орала дурным голосом, вот соседи то и обнаружили. Никишка, по обыкновению своему дома не ночевал, посему остался жив, но круглой сиротой. Его сразу определили в областную богодельню, только из интерната он сбёг, какими-то неведомыми путями добрался в деревню, да так здесь и остался. На сходе решили больше его не отправлять, председатель оформил опекунство, обязав присматривать за убогим. В области не сопротивлялись, и оставили его в покое.
Поселили его в родительской избе, где почти всё осталось цело, ибо тащить было особо нечего, парень он был тихий и хлопот не доставлял. Однако, вскоре стали замечать, что Никишка стал подолгу пропадать, и его не видели дня по три-четыре. Не встречался он ни в соседних деревнях, ни на кордоне у егерей. Уходил за околицу, и, как в воду канул. Поначалу волновались, хоть и не сильно рьяно, но пытались искать, но поскольку он всегда возвращался сам, то успокоились, и поиски прекратились.
Так и жил вольной птицей.

«Не уж то он и в самом деле до острова добрался? Болото то давно не хожено. Да и место то худое – гиблое. Ох, видать не зря говорят убогого Бог бережёт» -- думала Марфа, с тревогой глядя на Никишку, а в слух произнесла: -- Никишка, не ходи на болота. Место там нехорошее.

-- У меня стёклышко есть, оно Никишку бережёт. Пойду я Марфа. Ждёт меня Боженька.

Продолжение следует