Мой друг Маис

У меня был друг по имени Маис. Это был один из самых близких мне людей за всю мою жизнь. Он скончался в относительно молодом возрасте. Я до сих пор вижу его живым, очень часто вспоминаю. Маис был высоким, атлетически сложенным, а мой рост ниже среднего. Рядом друг с другом мы выглядели, как Пат и Паташон. Но несмотря на физические диспропорции, между нами была большая духовная близость, у нас был своеобразный, понятный только друг другу юмор и пользовались мы словами и оборотами, которые никто кроме нас понять бы не смог.

Маис учился в Москве в Академии химзащиты. На одном из учений он нечаянно на стрельбище убил лейтенанта. Маис был не виноват, поскольку лейтенант высунул голову из траншеи тогда, когда не должен был этого делать ни в коем случае. Маиса не могли привлечь к уголовной ответственности, но отчислили из Академии. Он перевёлся на соответствующий курс химического факультета университета, где я учился.

Поражало в Маисе сочетание необыкновенно развитого чувства юмора и снисходительного отношения к дуракам всех мастей с обострённым чувством собственного достоинства. Это чувство собственного достоинства очень часто было для Маиса источником больших неприятностей. Но он никогда не изменял своим принципам. Маис был очень озорной по своей природе. Это сильно нас сближало. Мы с ним вытворяли такие штучки, что даже сейчас, когда я пишу эти строки, не могу не улыбаться. Однажды ночью мы шли вдвоём по бакинской улице и увидели неимоверных размеров железную бочку, стоящую на тротуаре. Я заглянул внутрь и сказал Маису, что, если ударить по ней палкой, то можно разбудить жильцов всех ближайших домов. Ни слова не говоря, он вытащил из-за пазухи и передал мне взрывпакет. Эта штуковина применяется на армейских учениях как имитатор гранаты. Это такая маленькая гранёная хреновина, покрытая опилками, с выведенным наружу бикфордовым шнуром. Я поджёг шнур, бросил взрывпакет в бочку, и мы быстро побежали. Взрыв был оглушительный. Сразу же с разных сторон послышался топот милицейских сапог. Мы забились в ближайший подъезд, и когда милиционеры разошлись, отправились домой.

Однажды, уже после окончания университета, Маис позвонил мне рано утром и сказал, что нужно срочно идти сдавать кандидатский минимум по философии. Что у института философии АН Азербайджана выстраивается живая очередь желающих сдать минимум и нужно быстро занять очередь. Зачем мне нужно тащиться сдавать этот несчастный минимум, я понять не мог. Как известно, за компанию не один я повесился. В данном случае это было хуже, чем повеситься. Говорят, что при испускании духа у повешенных наступает состояние блаженства. А здесь я натерпелся основательно. Была огромная живая очередь, отойти было нельзя. Денег не было у обоих. Я даже не позавтракал. Обещали пропустить всех, кто стоял в очереди. Наступил поздний вечер, а впереди нас было ещё полно людей. В конце концов я сказал Маису, что сил у меня нет больше стоять, что пилил я этот минимум, тем более, что я учебник по марксистско-ленинской философии держал всего пару раз в руках. Правда, читал я философскую литературу в большом количестве. У моего деда было много подобной литературы. Бабушка меня научила читать в 6 лет и я пожирал всё, что мне попадалось под руку. Первой моей книгой был «Дон Кихот», второй «Витязь в тигровой шкуре» Руставели. А потом уже я читал всё без разбора, включая Шопенгауэра, популярные сборники под редакцией Горького и основы гинекологии. Как-то на перемене я обратился к преподавателю философии доктору наук Азнаурову с вопросом о каком-то философском аспекте проблемы мышления. По его лицу было видно, что он не знает, что мне ответить. Он посмотрел на меня, помолчал, потом поднял высоко указательный палец и произнёс: «Вот так думали вульгарные материалисты». Предъявив мне столь тяжёлое обвинение, он быстро от меня отошёл и больше старался со мной не связываться.

Когда я сказал Маису, что сил у меня больше нет никаких и я ухожу домой, Маис вытащил из внутреннего кармана пиджака огромных размеров таблетку и сказал, что я должен её сейчас же выпить. На мой вопросительный взгляд он безапелляционным тоном повторил свое указание. Честно говоря, я был настолько голодным, что готов был проглотить любое, что попадётся под руку. Мне показалось, что это таблетка глюкозы. Но Маис сказал, что её нельзя жевать, а нужно именно проглотить. Я пошёл в туалет и запил таблетку водой из крана. Передо мной в очереди стояло несколько человек. Через несколько минут после принятия таблетки я почувствовал резкое изменение состояния. Появилась какая-то необыкновенная лёгкость в ногах и ясность в голове. Я вальяжным движением руки отстранил стоящих передо мною соискателей, которые при этом почему-то даже не пикнули, распахнул двери кабинета, где шли экзамены, зашёл во-внутрь и уселся на стул. Один из преподавателей поначалу недоуменно на меня посмотрел, но потом успокоился и стал задавать мне вопросы. Из вопросов помню один: соотношение между абсолютной и относительной истинами. Речь моя лилась свободно, без запинок. Мелькали фамилии всех философов, о которых я хоть что-то знал. У меня до сих пор не исчезли подозрения, что я развил несколько совершенно до меня не развивавшихся вопросов философии. Короче, я получил оценку «отлично». Через пару дней я спросил у Маиса, чем это он меня накормил. Он мне как-то нехотя ответил: «Это был антидот. Таблетка с лошадиным количеством кофеина».

Маис в то время был помешан на теории мезомерии и резонанса. Он пользовался любым подходящим случаем, чтобы поговорить со мной на эти темы. Я же был дилетантом по своей природе и остаюсь таковым по сей день. Большие углубления в теорию меня никогда не интересовали (за исключением нескольких специальных случаев, когда это было крайне необходимо для совершенствования моих многочисленных теорий глобального масштаба.) Поэтому я делал вид, что это мне очень интересно, а он делал вид, что не понимает, что я делаю вид.

По окончании университета мы получали звание младших лейтенантов и освобождались от воинской службы. Нужно было только дважды пройти месячные сборы — на четвёртом и пятом курсах. На четвёртом курсе сборы проходили в Ленкорани в расположении дивизии. Однажды, когда русский полковник — представитель университета, как всегда, сильно подвыпивший, матюкался перед строем, Маис чётким строевым шагом вышел из шеренги и громко с расстановкой произнёс: «Не к лицу советскому русскому офицеру выражаться языком извозчика и позорить советскую армию.» Маиса посадили на гауптвахту, но потом дело замяли, поскольку, как говорится, факт был налицо.

На пятом, последнем курсе, за день до того, как наш курс отправлялся на сборы в Степанакерт (Нагорный Карабах), мы с Маисом побегали вокруг сквера, выпили по несколько кружек ледяного пива и на утро отправились по своим участковым врачам, у которых получили справки по поводу острого респираторного заболевания (горло от холодного пива у нас слегка покраснело). Врачихи, конечно, не знали, почему мы обратились к ним по такому незначительному поводу, но мы с Маисом имели юридическое оправдание непоездки на сборы. Через неделю был сбор всех непоехавших по уважительным причинам. Их должны были отправить специальным автобусом. Мы с Маисом, посоветовавшись, решили ещё немного побыть на воле и повторили эксперимент с беганьем и пивом и повторно принесли справки. Прошло ещё несколько дней, и Маис позвонил мне рано утром, чтобы сообщить неприятную новость: в университете висел приказ об увольнении нас обоих из университета за непоездку на военные сборы. Мы сразу же встретились с Маисом, я добыл довольно большую сумму денег, кое-что имелось и у Маиса, мы купили две бутылки очень дорогого коньяка, сели на автобус и поехали в Степанакерт.

Добравшись до расположения воинской части, мы заявились к полковнику — руководителю сборов, вручили ему коньяк и долго выслушивали его изощрённые матюки. Когда он исчерпал все свои богатые знания в этой области, он, изредка поглядывая на коньячные наклейки, начал слегка добреть, и в итоге определил нас двоих на миномётную батарею. С этого момента у нас начались прекрасные дни отдыха на свежем горном воздухе. Питались мы в офицерской столовой, заказывая у поварихи всё, что нам хотелось поесть. Рано утром, когда взвод строился для отправки на учения, мы пристраивались в строю последними и маршировали вместе со всеми с полным усердием вплоть до того места, где была дырка в заборе. Этот забор огораживал детский сад и дырка была на высоте метра с лишним. Видимо поэтому дырку эту не заделывали, поскольку детишки до неё не могли дотянуться. Первым нырял Маис, а я за ним. На территории детского сада мы облюбовали удобное место, поросшее мягкой высокой травой и огороженное высоким кустарником. Подзывали одну из воспитательниц, давали ей деньги. Она покупала на базаре зелень, редиску, свежий чурек, соления, минеральную воду и приносила нам на большом металлическом подносе. Так в неспешных беседах с закуской мы проводили весь день. Ко времени возвращения взвода с учений мы занимали место у дырки в заборе и, когда взвод, гремя сапогами, проходил мимо дырки, мы выскакивали и пристраивались сзади.

Так бы всё это продолжалось, если бы не одно событие. Это было за несколько дней до отъезда. Накануне после отбоя мы с Маисом вылезли в окно и долго гуляли под луной на свежем воздухе. Утром Маис никак не мог проснуться и старшина, увидев лежащего на кровати солдата, подошёл к Маису и стал его будить. Маис, забыв, что он не дома, глаза не открывал. Тогда старшина, разозлившись, стал грубо толкать Маиса и ругаться на всю казарму. Кончилось это тем, что Маис, не открывая глаза, нащупал левой рукой сапог и так огрел сапогом по голове старшину, что он на мгновение потерял сознание. Всё это могло бы обойтись, но старшина был чеченцем, а за этой сценой, привлечённые рёвом старшины, наблюдали издалека солдаты, которые чуть не попадали от смеха. Таким образом, чеченец был жутко опозорен.

Инцидент разбирался с помощью двух друзей старшины. Мы пришли к выводу, что все вместе вечером сходим в ресторан и там всё обсудим. Маис выразил желание, если надо, прилюдно извиниться. Он чувствовал себя виноватым не в том, что саданул старшину сапогом, а в том, что не соразмерил силу удара и мог даже убить этого замечательного чеченца. Старшина выписал всем участникам конференции увольнительные и мы просидели в харчевне до глубокой ночи. Вопрос был исперчен, выпили мы фантастическое количество кислого вина, съели по паре шашлыков. Под конец все чувствовали себя не просто друзьями, а старыми друзьями.

Я могу выпить пол литра водки или коньяка, не пьянея. А от кислого вина у меня начинается сильная изжога, после чего я быстро пьянею. От всего выпитого в тот вечер я был очень хорош и мысль о том, что нужно возвращаться в душную казарму, казалась мне противоестественной. Короче говоря, я заснул на траве. В Степанакерте даже летом под утро очень холодно — горы! А в то время под утро на земле выступал иней. Но я был настолько залит антифризом, что ничего не чувствовал и всю ночь проспал на земле.

Утром я проснулся от того, что кто-то меня сильно толкал сапогом. Это был офицер, который будил меня таким неоригинальным способом: оказывается, я заснул около входа в штаб дивизии. Я получил свои заслуженные сутки гауптвахты, получалось так, что, когда все уже прибудут домой, я ещё должен буду сидеть на этой вонючей гауптвахте. Единственный друг, который у меня появился на миномётной батарее, был здоровенный парень из Ростова. Он был старше других солдат-срочников, поскольку несколько лет просидел в тюрьме. Парень был суровый, немногословный, но очень хороший на мой взгляд. Он меня просил прислать ему, не упомню уже какие, учебники для подготовки в институт, что я в последствии и сделал. Этот парень обучал меня приёмам рукопашного боя. У него была любимая присказка: «Из любой хреновины можно вывернуться.» На моё счастье по дороге на гауптвахту я встретил этого парня, рассказал ему о происшедшем и после обязательного в таком случае «из любой хреновины можно вывернуться» получил от него конкретный совет-указание: сменить курс на медпункт и померить температуру. Он значительно увеличил объём моих знаний о воинской службе, сообщив мне, что больных сажать на гауптвахту запрещено.

Температура у меня была 39 с копейками. Мы с Маисом отправились к руководителю сборов с просьбой отпустить нас домой немного раньше, ссылаясь на мою температуру и опасность того, что я могу скончаться по дороге или в крайнем случае упасть в обморок в неподходящем месте, если со мной не будет Маиса. Полковник повторил в точности весь набор матюков, который освоил за время своей полковничьей карьеры и который мы уже имели удовольствие выслушать, чем нас немного разочаровал, поскольку мы оба до того считали, что в этой интересной области можно неограниченно совершенствоваться. Когда он окончательно обмелел, то немного помолчал, свирепо вращая глазами, и в заключение разговора сообщил нам, что мы оба можем убираться на все четыре стороны к, как говорила моя бабушка — в высшей степени образованная и интеллигентная женщина — Евгене Марковне. Но при этом он не даст нам ни копейки на проезд до Баку. Это последнее заявление полковника нас сильно озадачило, поскольку все привезённые с собой деньги мы проели, а остатки пропили в честь дружбы между чеченским, азербайджанским и русским народами.

Мы долго совещались, Маис меня отговаривал, уверяя, что температуру можно поддерживать вплоть до законного отъезда, чтобы избежать губы. В крайнем случае можно намазать подмышку перцем или на худой конец натереть градусник пальцами. Но я чувствовал, что оставаться здесь больше не могу, и без денег в кармане покинул воинскую часть. Я вспомнил, что в селе, расположенном в нескольких километрах от Степанакерта, живёт один парень по имени Гейдар, с которым нас когда-то познакомили в гостях. Это казалось тогда совершенно невероятным, но случилось чудо: я разыскал Гейдара и одолжил у него деньги на автобус до Баку. Через несколько дней приехал Маис, позвонил мне и я его обрадовал сообщением, что с помощью коньяка довёл температуру до 36,6 градусов по Цельсию.

После окончания университета я вскоре уехал из Баку, а Маис всю жизнь продолжал работать в Баку. Но тем не менее, несколько раз в году мы встречались. Он часто приезжал ко мне. Маис рассказывал много историй. Я не хотел бы рассказывать всё, что я знаю, поскольку Маиса часто сопровождали несчастья, а мне неприятно об этом вспоминать. Но в заключение я хочу рассказать об одном случае, о котором мне поведал Маис. Он был человеком художественного склада, при случае мог преувеличить и даже приврать. Но когда он мне рассказывал о каких-то происшедших с ним событиях, то всегда был предельно правдив.

Маис как-то шёл с девушкой мимо здания Азнефти. Он был слегка под градусом. Вдруг к нему подошли двое дружинников с красными повязками на рукавах и отозвали в сторону. Один из дружинников сказал, показывая рукой на своего товарища: «Вот этот человек хочет встречаться с этой девушкой, с которой вы шли. Если вы не хотите, чтобы вам было плохо, сразу же прекратите с ней встречаться.» Маис внимательно посмотрел на дружинников. Затем схватил их за шею и так стукнул лбами, что оба они, как подкошенные, рухнули на тротуар. Впоследствии, у одного из них было зафиксировано сильное сотрясение мозга. За этой сценой наблюдали милиционеры, которые сразу же подскочили, скрутили Маиса и отвезли его в отделение милиции. В милиции Маиса сильно избили. По его словам милиционеры были слабаками и не нанесли Маису существенных повреждений. Его поместили за решетку, где на полу лежал сильно избитый парень-армянин. Он громко стонал и Маис пару раз обращался к дежурившему пожилому милиционеру, говоря, что парню очень плохо. Милиционер на это никак не реагировал. Потом Маис крикнул: «Послушайте, у парня агония, он уже хрипит.» На что милиционер меланхолично произнёс: «Когда мы спим, мы все хрыпим». К утру армянин умер.

В ту ночь дежурным по городу был генерал милиции, который когда-то учился у отца Маиса, в то время уже покойного. Увидев знакомую фамилию в списке происшествий, генерал поинтересовался, не родственник ли это его преподавателя. В итоге Маиса отпустили, взяв с него обязательство молчать про смерть армянина.

Я прожил довольно содержательную жизнь, встречал много интересных людей, был участником многих интересных событий. Но по-настоящему начинаешь все оценивать и понимать, когда теряешь настоящих друзей навеки и когда понимаешь, что те или иные события никогда уже не могут повторится даже в виде плохой копии. Я, например, обожаю Грузию, но сейчас я понимаю, что Грузия моего детства никогда не повторится. Я как-нибудь напишу об этом. Я очень люблю Баку моего детства и юности, невероятно красивую архитектуру прежнего Баку. Но сейчас, когда я понимаю, что это всё позади и прежняя атмосфера никогда не восстановится, я начинаю всё это любить с удвоенной, с удесятерённой силой. Я жил в Германии, когда получил известие о смерти Маиса. Понятно, что я сильно горевал, не мог найти себе места. С того времени прошло почти полтора десятка лет. Горе сменилось тоской и не менее сильной тоской по моему любимому другу. Я — человек абсолютно неверующий. Но тем не менее мне хочется порой сказать: «Мир его праху». Он был очень глубоким человеком с красивой душой. Мир его праху! Меня многое связывает с Баку. Когда я думаю о Маисе, я думаю о Баку, когда я думаю о Баку, я думаю о Маисе...