Эттаа што же такоое?

                      
                                         
          
Бог в моей детской жизни был вторым по значимости лицом после бабушки. А для нее он был Первым.
В четыре утра, она, стоя перед образами на коленях, благодарила его за всякую всячину: за то, что взошла с божьей помощью картошка, перестал уросить мальчонка у Марии, в колодце вода очистилась одной молитвой: "Велика твоя воля, Создатель". 

За этим следовали просьбы: "Господь, будь милосерден, пошли своих ангелов полечить   ребеночка.  Дитя чистое невинное всю ночь мается, беспокойными ножками сучит. Смотреть - сердце заходится. Помоги, Всесильный Отец наш!  Да  сестру мою нашел бы время избавить от зловредства. Уши вянут слушать, как всех поносит. А еще, Господи, прости меня..." - и тут она переходила на шепот, обсуждая с Богом что-то очень секретное, чего никто слышать не должен.

Под  разговоры я засыпала и просыпалась. Считала их таким же явлением как восход солнца. Однажды я ревниво спросила:
      - Ты с Богом обо всем говоришь, а со мной только про цветочки-ягодки.  А кого ты больше любишь, Его или меня?
      - И Его, и тебя. Ты еще маленькая, и дела твои простые, мы их сами разрешим. Бог - он Творец и Вседержитель. От него - все. Я одна, мне помощь нужна.

Ответ был исчерпывающий, бабушкина уверенность передалась мне, ревновать я перестала  и тоже решила советоваться с Богом. Вскоре представился случай.
 
Мы топтались в поселковой лавке, где вместе с хлебом находилось много заманчивых вещей. 
Жестяные банки с чем-то мне неизвестным,на которых был нарисован непонятный многогоногий жук, рулоны ситца, глубокие калоши, чтобы справлять дела на огороде, разноцветные нитки-мулине, флакончики с одеколоном.

Клавуся - продавец, отмеряя, а потом, отрезая бабушке ситец, перебрасывалась сразу с несколькими посетителями. Покупка была ответственной, мы только что получили за побелку кухни деньги, которых  в аккурат хватало для отреза на новую кофту. Присмотренные шесть цветных карандашей  решили купить со следующего заработка.

Продавщица взяла  деньги  и со словами: “Ты уж сама, бабушка Арина, заверни, у меня, вишь, народу набежало”,- занялась тетей,  которую все запросто называли Фефелой.

Неряшливая и потная, она заняла полмагазина, и все теснились из-за нее. Меня заворожило движение что-то говорящих  пухлых губ Фефелы и захотелось, чтобы моя подружка тоже посмотрела на  красоту такую.  В этот момент я увидела, как бабушка быстро вложила маленький флакончик одеколона в ситчик, и, завернув его в кусок бумаги, взяла подмышку.
Мы вышли. Мне стало горячо. Я молила, чтобы нас не остановила Клавуся.  Даже слышала ее характерный удивленный голос, всегда нараспев произносящий всякую ерунду: “Эттаа што же такоое!”

Через минуту мы стояли перед своей калиткой. Бабушкины щеки непривычно расцветились. Мы смотрели друг на друга.
       - Ну, что, Федул, губы надул?- не своим голосом спросила она.
Я молчала. В моей голове с сумасшедшей скоростью щелкало:
       - Господи, прости ее! Ну, Господи, пусть она вернет флакончик! Бабушка не воровка, Ты же знаешь.  Прости ее... Прости!

Дома она сунула сверток в сундук и пошла к печке.
       - Обедать будем. А что я тебе припасла...- продолжала она скрывать смущение напускной живостью.
       - Ничего не хочу, я гулять пойду. 

Все рухнуло в одну секунду  из-за дурацкого одеколона. Он лишил мою жизнь безмятежности. Ненужная безделица, укутанная в оберточную бумагу, осквернила наш сундук.  Самое восхитительное место в доме,  где жили интереснейшие вещи, теперь  недосягаемо. Туда  страшно  заглянуть. Хотелось  немедленно, сейчас убежать от  бабушки  и флакончика, наподобие гремучей змеи, притаившегося в сундуке.   

А потом, вернувшись,  убедиться, что все - неправда, как во сне. 
И на бабушку по-прежнему можно смотреть с обожанием.
В голове крутилось:
     - Где моя бабушка? Где?  
 
В огороде,  среди геометрии грядок с их вечным порядком и спокойствием, прихлопывая  ладошками какие-то ростки,  я молила и молила с последней надеждой:
       - Ты - Бог, ты все можешь. Все- все!

Бабушку позвали к хворающей соседке, а я до вечера промаялась со своей тайной,  рано пошла спать, и  провалилась в темную яму.
Однако проснулась, как от толчка,  в тот самый момент, когда разговор бабушки с Богом дошел до трудного места.

     - Ты видел, Господь, грех мой?  Не удержалась, рука сама потянулась. Шибко захотелось побрызгать Люську одеколоном. Прости меня грешную!- мокрым голосом молила она. - Отдам  завтра. Приду и незаметно подложу,- и долгое молчание.
 
     - Незаметно - не годится...  Надо  сказать, как есть, и   вернуть Клавуське. Нет,- оборвала она себя, - Клавуська опечалится. Скажет, кому верить, если ты, святая наша, одеколончик стащила.

     - А может так,- продолжала она договариваться  с Богом, - завтра с утра за земляникой сгоняю и полнехонькую корзинку Клавуське принесу. Да и подарю с поклоном. И раньше денег не брала, а тут такое дело... Она шумно зашмыгала носом.

     - Дак, что же это выходит? Украла я? Поняла, Господи! Вернуть надо. И все! Верну, Господи, завтра же! Поверь мне! И слышишь, Господи, покаюсь еще многажды. Бес попутал... Теперь люди в заговоры мои верить не будут...

Обсудив с Богом  свою маяту, бабушка поднялась с колен, и кряхтя и сморкаясь, пошла к кровати. Детское сердечко не вместило нахлынувшей любви и радости, освобождения от бремени, я не сдержалась и громко заплакала.  Бабушка налетела на меня как курица и квохтала:
      - Ты что, Ангелушечка, страшное увидела?
Она целовала меня в мокрые глаза и куда попало.

Утром из-под лоскутного одеяла меня выманил густой запах лесной земляники, усиленный горячим солнечным светом.  Стоящие на скобленном  столе  старое  берестяное лукошко и туесок были доверху полны ягод. Безупречные, они утверждали некое совершенство, нарушенное во мне. Сегодня не хотелось на них смотреть и касаться.
  
Потарапливаясь  с завтраком, бабушка  часто взглядывала в окно, из которого  видно крыльцо магазина. Наконец Клавуся пришла и, повозившись с замком, гостеприимно распахнула дверь. Бабушка засуетилась, убирая со стола, промахнулась с крошками,  и смела их на пол. Увидела, что я за ней наблюдаю. Смутилась.   

      - Я счас по делу отлучусь, а ты прополи грядку с редиской, приду- помогу.   И быстро ушла,  забрав с собой плетеную корзинку.  Я тотчас припустила за ней следом, дыхание сбилось, от волнения  прорывался кашель. Как же его остановить? Попробовала не дышать,  но это не помогло.  Уже взобравшись на  завалинку,  встав сбоку от открытого магазинного  окна, я, наконец,  успокоилась.

   Тем временем внутри продолжался  разговор между женщинами. Слышно было хорошо, но бабушку я совсем не видела. Клавуська рыскала по магазину, наводя порядок. Голос ее звучал полно и свежо. 
     - До свету что ли встала? Земляничные поляны далеко. Я бы ни в жизнь не проснулась. Хоть до ягоды охоча, как лиса до кур.
Бабушка откликнулась.
     - Всю жизнь рано встаю. 
     - Знаю. Зачем тебе? Семеро по лавкам не бегают. А работы- ее целый день невпроворот. 
     - Утром у меня с Богом раговор. Молюсь я. 
     - О чем же с Ним можно каждый день говорить?
     - Обо всем, Клавуся. Сегодня трудный разговор был. Стащила я вчера у тебя одеколончик. Не знаю, как получилось... и зачем он мне... Ну... вот... маялась... Бог велел вернуть... да покаяться.  
Голос у бабушки стал сиплый, слова шли отрывисто, будто кто их толкал изнутри. Шепотом она добавила:
     - Теперь ты знаешь..
     - Ты? Украла! Этта што же такоое такое делается...- В голосе Клавуси недоверие и легкая насмешка,- А куда твой Бог смотрел?
     - Клавуся...- Моя бабушка давилась словами.
     - Бог-то - Бог, да не будь сам плох... Теперь ты мой судья,- прибавила растерянно моя любимица.
Не зная, что значит судья,  поняла только,  что она  полностью доверилась Клавусе и жалость больно ужалила меня.

Прилепившись к темным бревнам магазина, как ящерица, боясь пошелохнуться, я оттянула мочку уха, чтобы лучше слышать. Так делал глуховатый  дед Яков. Тишина в магазине нарушилась шуршанием бумаги -  бабушка освободила флакончик. Потом послышались всхлипывания.

Я уже готова была кинуться бабушке на помощь,  но услышала тихий голос Клавуси: 
     - Бабушка Арина, да не убивайся так. Первый раз слышу, чтоб человек сам признался. Эттаа ж , эттаа ж ... невозможно!  Незнакомо,  душевно  проговорила Клавуся. 

Вслед за этим волнуясь, быстро, с вызовом, безжалостно как будто о ком-то  другом Клавуся выложила:

     - Я почти каждый день приворовываю... то обсчитаю маленько, то обвешу, сахар, крупы водой напою, сметану разбавлю... И тебя, бедную, тоже обсчитывала, хотя и на копейки.  Да мало ли чево!  Знаю,  какая я дрянь!  И без этого прожить можно... И сколько уж раз зарок давала.  Но удержаться не могу.   Порой  прямо хотела, чтобы мне выволочку сделали. Да вот ты и сделала! Только не знаю, поможет ли. Это ж такая зараза!
 
Бабушка сморкалась и шумно втягивала носом воздух. Чтобы побыстрее успокоиться. Тихо посоветовала:
     - Помолись, как  я, Богу. Покайся. Трудное это дело, признаться в плохом. Гордыня-змея хитрющая не дает.Скажи Ему от души: "Прости меня грешную. Помилуй меня!" Он сам ждет таких слов от нас. Поможет. 
     - Ну, пойду. Устала я. Кушай земляничку. Прости меня. Сердечно прости. 
     - Одеколончик забери, бабушка Арина, сколько раз ты мне помогала, нe упомнишь.     Я-то тебя  не задаривала...
 
Клавуська говорила просительно.  Разволновавшись и пролив слезы, она утратила свой всегдашний  командирский тон и слова подбирала  неуверенно, наощупь. 
     - Возьми! Не бойся, заплачу за него. Она  стала шуршать оберточной бумагой. Если  что: денег, к примеру, не будет, приходи,  всегда под запись дам. 

Тут я поняла, что сейчас выйдет моя ненаглядная, и, оторвавшись от шероховатых бревен,  хотела быстро спрыгнуть с завалинки, но просчиталась с высотой.  Метнувшись, упала на дорожку, утрамбованную спекшимся углем, немного протащившись по ней как по терке. 

Выскочившие на  рев бабушка и Клавуся   жалели меня и долго выковыривали черные вкрапления, промывали, мазали йодом. А когда все было закончено, Клавуся  достала  из- под прилавка коробку, а из нее самодельно сшитую тряпочную куколку с  целлулоидной головкой, пришитой к плечам.  Руки и ноги - в виде длинных бесформенных отростков - не было пальчиков, локтей и коленок. Платье из белого тюля придавало куколке вид существа утонченного. Мне казалось, она должна  сочинять стихи для детей.
Как Агния Барто.

 О кукле я мечтала. Постоянно. Представля ее подругой. Сестрой. Всякий раз, награждала новой ролью, другим характером. И  вот  сокровище в моих руках,  синие-синие глаза в  густых ресницах смотрят прямо  в душу. 

Теперь все  пойдет  по другому.  Мы станем разговаривать  о разных вещах,  выдумывать, что придет в голову. А главное - я буду любить ее и жалеть. Она не скажет: не надо! Или как мама не станет  угрожать: не буду тебя любить  такую. 

Она  полюбит  меня такую,  потому что я люблю ее! Мы обнимаемся с бабушкой и  молчим. Она обещает:
    - Я сошью твоей куколке  красивый чепчик.  
Гладкое целлулоидное  лицо под ее пальцами как будто щурится от удовольствия.  

А Клавуся,  с блестящими и припухшими от слез глазами, громко говорила и говорила.
     - Куклу  я Зинуле своей к Дню рожденья приготовила. Да ведь месяц еще впереди. Головку попрошу у подружки  продавщицы  в соседнем поселке.  И новую кралечку  изготовлю.    Хочешь, я   для твоей  тряпочек  на новое платье насобираю?   
     - Бабушка Арина, одеяло-то твое волшебное из лоскутков живо ли? И наклонившись к уху со смехом прошептала:

 -Девчонкой к тебе без надобности бегала - чтобы на одеяле посидеть. Думала, а вдруг оно все-таки живое, как говорили. И ты на нем летаешь... Бабушкины глаза отозвались, засмеялись.

Клавуся, как равную,  с интересом спросила меня:
     - Как назовешь  лялечку?
     - А можно Зинулей? 
      -Зови!- разрешила  Клавуся. 

Мы стояли маленьким кружком.  Перед глазами, на широкой столешнице прилавка,  красовалась корзинка с горкой алых ягод .
Клавуся  потянулась как кошка. 
     - Пока никого нет, давайте позавтракаем.  Не успела дома. Зато корову подоила, и свежего молока прихватила. Будем есть клубнику с парным молоком. Затея всем понравилась.


-----------------------------
Фото из Интернет. Автор Colleen Pinski