Страхи-Мордахи

…уже целую вечность она, как маленький перепуганный пенек, торчала во дворе по колено в снегу не чувствуя ни легкого морозца, ни струящихся по щекам слез, ни снега, набившегося в валеночки, не слыша грохота пустых, спешащих в депо трамваев, изредка проезжавших по заснеженной улице, стояла, не чувствуя даже самое себя, и только оцепенело разглядывая свой двор, свой дворик, такой знакомый и мирный днем, но, который сейчас, поздно вечером, почти сразу после того, как папу позвали к телефону, стал превращаться во что-то чуждое, страшное и враждебное, особенно, когда всех других мелких, еще игравших в снежки и гулявших, как-то всех одновременно позвали и позабирали домой, и она, такая маленькая и беззащитная, первый раз в жизни вдруг оказалась вся такая одна-одинешенька против этого всего ночного и незнакомого ей мира, где стало сразу гулко и пусто, где снег сразу окрасился тревожными сполохами из заиндевелых светящихся окон в старых нахохлившихся домах, в которых замелькали какие-то раскоряченные тени и раздались невнятные звуки, то ли посуды, то ли горестных жалоб, и чей-то грубый хохот и свист донесся издалека, отчего замерзшее соседское белье на окаменевших веревках, протянутых через весь двор, вдруг закачалось и затрещало безо всякого ветра, и старый вяз тоже вдруг заскрипел, застонал и вдруг наклонился и потянулся к ней, хищно шевеля своими голыми, змеиными ветвями из-за маленького полисадника, темный штакетник которого, клацая и потрескивая стал превращаться в зубы огромного чудовища, глядящего из черных оконных ям тысячами маленьких и злых светлячков на маленькую, застывшую посреди двора фигурку с бессмысленными санками, которую, вдруг на мгновенье осветил вспыхнувший в подворотне и сразу перегоревший фонарь, успевший блеснуть и в чьих-то прищуренных глазах, прячущихся в кирпичной кладке той же подворотни, и на ногте огромного жирного пальца, с трудом протискивающегося наружу из махонькой форточки, прорубленной прямо в стене арки над мусорными баками, в которых тут же зашевелились, завозились, шурша шоколадной фольгой, старыми костылями и бумажками от новогодних конфет, какие-то огромные хвостатые тени и заморгали тусклые зрачки, явно что-то не поделившие и ругающиеся писклявыми и плачущимися голосами, а выползшие из разбитой фрамуги кривые губы, оставляя за собой мокрый слюнявый след, поползли двумя синими недовольными улитками куда-то наискосок вверх, высоко вверх, аж к четвертому этажу наклонившихся к ней старых заиндевелых стен,  вверх к заелозившим крышам, ощетинившимся когтями-сосульками, где не было и быть не могло никаких добрых Карлсонов, якобы там живущих, но зато там, почему-то наверху, давно сидела и явно подстерегала ее самая страшная собака на свете, дворняга по кличке Пушок из соседнего двора, и это ее тоскливый и кровожадный вой, обращенный к двоящимся в морозном воздухе Лунам, дрожащим в черном мертвом небе, проникал сквозь мутоновую шубку, шарфик и теплый, но давно прописяный насквозь комбинезон, в махонькое, едва трепещущее от ужаса сердечко, понимающее, что все… это конец, что никто не придет на помощь, не защитит и не спасет… и, что тот, тот самый чудовищный и невообразимо безжалостный Дед Бабай, о котором столько рассказывала бабушка и предупреждала мама, уже тут… с самого начала тут… и что… что, скажите люди-и-и, ну, что толку было в той манной каше, которую она, дурочка, все-таки тогда доела, если он… он, мерзавец, со всеми этими остальными Страхами-Мордахами уже явно тут, здесь, сейчас стоит у нее за спиной и не дает повернуться и сдвинуться с места, не дает даже тихонько позвать папу на помо-о-ощь… а лишь только злобно шепчет ей на ухо холодным ветром, что все это, деточка, и есть конец всему-у-у-у-хе-хе-хе-е-е-е… все-е-е-ем «кто-кто в теремочке живет... кто-кто в невысоком живет?!!»…


Страхи-Мордахи.    масло картон 1994 г

следующая http://proza.ru/2012/08/17/1333