Часть VIII. Песни далёкой Земли

                Часть VIII. ПЕСНИ ДАЛЕКОЙ ЗЕМЛИ

                50. Ледовый щит

Подъем последней «снежинки» должен был бы стать поводом для радостных торжеств; теперь это стало лишь сумрачным осознанием выполненного задания. В тридцати тысячах километров над Талассой последний ледовый шестиугольник был установлен на предназначенное место, и тем завершен был весь щит.
Впервые без малого за два года был включен квантовый двигатель, пусть даже и на минимальную мощность. «Магеллан» слегка сошел со своей стационарной орбиты, взяв ускорение, чтобы проверить на прочность и целостность  рукотворный айсберг, который предстояло улететь вместе ним прочь к звездам. Проблем с этим не возникло: все было сделано на отлично. Теперь, наконец, мог с облегчением вздохнуть капитан Бэй, чей мозг неотступно сверлил тот факт, что одним из ведущих конструкторов щита был не кто иной, как Оуэн Флетчер, пребывавший ныне под умеренно строгим надсмотром на Северном острове. Интересно, думал он, с каким настроением смотрели Флетчер и другие изгнанники-сабры церемонию, посвященную этому событию.
Сперва показали видео-ретроспективу создания «снежинки». Потом в ускоренном темпе прокрутили захватывающий космический балет, в котором громадные глыбы льда подводились в надлежащие места и монтировались во все более разрастающийся щит. Начало было показано с нормальной скоростью, затем ускорение нарастало к последним глыб, на установку которых в фильме уходили уже считанные секунды. Музыкальный аккомпанемент к этому действу написал ведущий талассианский композитор: в начале шла павана – старинный медленный танец, кульминацией же служила зажигательная полька, головокружительный темп которой переходил под конец в нормальный, когда на место устанавливалась уже последняя глыба.
После этого пошел репортаж в прямом эфире, где с помощью камеры, парившей в космосе на километровом расстоянии от «Магеллана», показали корабль на орбите в тени планеты. Громадный солнцезащитный экран, прикрывавший лед на протяжении дня, был свернут, и впервые можно было увидеть весь щит целиком.
Гигантский белый с прозеленью диск холодно поблескивал в свете прожекторов; скоро он станет намного холоднее, когда корабль выйдет в просторы галактической ночи с температурой всего на несколько градусов выше абсолютного нуля. Там согревать его будут лишь огоньки далеких звезд, тепло, исходящее из корабля, а еще – изредка – энергетические вспышки от столкновения с космическими пылинками.
Камера неторопливо показывала панораму этого искусственного айсберга, сопровождаемая голосом, по которому легко можно было узнать Мозеса Келдора:
– Люди Талассы, мы благодарны вам за этот дар. Под прикрытием ледового щита мы надеемся благополучно достичь нового мира, ожидающего нас – в семидесяти пяти световых годах отсюда в пространстве и за триста лет во времени.
Если все будет нормально, когда мы доберемся до Сагана-2, с собой у нас еще будет как минимум двадцать тысяч тонн льда. Этот лед будет сброшен на планету, и выделившееся тепло при вхождении в ее атмосферу превратит его в самый первый дождь, который когда-либо мог видеть этот мир вечной мерзлоты. И на краткое время, пока не замерзнет, он станет провозвестников еще не родившихся, грядущих океанов.
Много же позже у наших потомков будут и моря – похожие на ваши, хотя и не такие глубокие и обширные. Воды двух наших миров смешаются, неся жизнь нашему новому дому. И мы будем вспоминать вас с любовью и благодарностью.

                51. Реликвия

– Какая прекрасная вещь! – с почтением проговорила Мирисса. – Понимаю, почему на Земле так ценилось золото.
– Как раз здесь золото – наименее существенный компонент, – ответил Келдор, извлекая блестящий предмет в форме колокола и обитого бархатом футляра. – Можешь угадать, что это такое?
– Разумеется, это произведение искусства. Но для вас, наверное, оно имеет намного большее значение, раз уж вы пронесли его через пятьдесят световых лет.
– Конечно, твоя правда. Это точный макет громадного храма, более ста метров в высоту. Сперва он состоял из семи ларцов одинаковой формы, которые вставлялись один в другой, причем этот вот был самым маленьким, и именно он, собственно, хранил в себе Реликвию. Мне подарили его давние и близкие друзья в мою последнюю ночь на Земле. «Все вещи тленны, – напомнили мне они истину. – Но эту вот мы берегли больше четырех тысяч лет. Возьми ее к звездам вместе с нашим благословением».
И пускай я совершенно не разделял их верований, разве мог отказаться от столь бесценного дара? Теперь же я оставлю его на этой планете, впервые посещенной землянами, в качестве еще одного – возможно, последнего – дара Земли.
– Не говорите так, – перебила его Мирисса. – Вы оставили нам столько подарков, что их невозможно перечесть.
Келдор печально усмехнулся и ничего не ответил сразу, а лишь глянул в окно библиотеки, задержав взгляд на таком знакомом пейзаже. Здесь он ощущал настоящее счастье, прослеживая историю Талассы и постигая много чего такого, что будет иметь неоценимое значение, когда начнется колонизация Сагана-2.
«Прощай, старый Материнский корабль, – подумал он. – Ты славно поработал. Нам же еще лететь и лететь; пусть “Магеллан” послужит нам так же верно, как ты послужил этим людям, которых мы искренне полюбили».
– Уверен, мои друзья одобрили бы это: я свой долг исполнил. Реликвии будет безопаснее здесь, в Музее Земли, нежели на борту нашего корабля. Мы ведь можем и не долететь до Сагана-2.
– Обязательно долетите. Но вы мне так и не сказали, что же хранится в этом седьмом ларце.
– Это все, что осталось от одного из величайших людей всех времен; он основал веру, единственную, которая никогда не была запятнана кровью. Я не сомневаюсь, он был бы очень рад узнать, что сорок веков спустя после его смерти один из его зубов окажется где-то среди звезд [35].

                52. Песни далекой Земли

Пришла пора прощаний, пора расставаний, когда разлука равнозначна смерти. Но, несмотря на все слезы, которые были пролиты – как на Талассе, так и на корабле, – пришло также и чувство облегчения. Пускай жизнь никогда уже не станет в точности такой же, какой была прежде, она все-таки вернется в норму. Земляне были вроде тех гостей, которые слегка засиделись, злоупотребляя гостеприимством; пора было уже оставить хозяев.
Теперь с этим был согласен даже президент Фаррадайн и не настаивал уже на воплощении своей мечты о Межзвездных Олимпийских играх. Немного утешило его то, что морозильное оборудование было переправлено из Мангровой бухты на Северный остров, где – как раз вовремя к играм – будет смонтирован первый на Талассе каток. Будут ли к тому же сроку готовы конькобежцы – дело уже другое, но немало юных талассиан часами недоверчиво просматривали записи выступлений самых выдающихся спортсменов прошлого.
В тоже время все соглашались, что необходимо устроить некую прощальную церемонию в ознаменование отлета «Магеллана». К сожалению, не было согласия относительно того, какой эту церемонию сделать. Происходили многочисленные приватные вечеринки, результатом которых было заметное физическое и душевное переутомление всех участников, – но до сих пор ни одного официального мероприятия.
Мэр Уолдрон, заявляя о приоритете Тарны, считала, что церемонию следует устроить поблизости от Первой Высадки. Эдгар Фаррадайн, со своей стороны, твердил, что президентский дворец пусть и не резиновый, все же это место получше. Некий остроумец в качестве компромиссного решения предложил Кракан, указывая на то, что его прославленные виноградники наилучшим образом подходят для прощальных тостов. Этот спор еще продолжался, когда инициативу тихо-мирно перехватила Талассианская телерадиокорпорация – одна из самых бюрократизированных структур на планете.
Прощальный концерт должен запомниться и неоднократно воспроизводиться для грядущих поколений. Никакого видео, которое отвлекало бы внимание, – только музыка и небольшой рассказ. Перерыто было все музыкальное наследие последних двух тысячелетий, чтобы не просто вспомнить о прошлом, но и дать надежду на будущее. Это было сочетание Реквиема с Колыбельной.
До сих пор казалось чудом, каким образом удавалось композиторам – после того, как их искусство достигло технологического совершенства, – все еще находить что-то новое и творить. Минуло уже две тысячи лет, как электроника предоставила в полное их распоряжение буквально все слышимые для человеческого уха звуки, после чего, считалось, что возможности дальнейшего творчества исчерпаны.
Действительно, почти целое последовавшее столетие в музыке царил всевозможный стрекот, бормотание или электронная имитация отрыжки, и только потом композиторы сумели овладеть теперь уже поистине безграничными возможностями и в очередной раз успешно доказали, что технологию вполне можно соединить с искусством. Никому, впрочем, не удалось превзойти Бетховена или Баха, но кое-кто смог к ним приблизиться.
Для нынешних и грядущих слушателей этот концерт был воспоминанием о неведомом – ибо речь шла о звуках, которые принадлежали только самой Земле. Неспешный бой могучих колоколов, который поднимался ввысь, подобно дыму, над шпилями древних соборов; напевы выносливых гребцов – на давно забытых языках – по пути к родному берегу, когда нелегко работать веслами против отлива в последних лучах Солнца перед закатом; маршевые песни армий, с которыми шли они в бой, избавленные уже Временем от всякой боли и горя; слитые воедино десять миллионов голосов, когда жители самых больших людских городов шепчут что-то, просыпаясь на рассвете; холодный танец утренней зари над бескрайними просторами арктических льдов; рев мощных моторов машин, которые мчатся автострадой вверх, к звездам… Все это слышали слушатели в музыке того вечернего концерта – песни далекой Земли, пронесенные через световые годы…
Для завершающего номера программы было выбрано последнее великое произведение в симфоническом жанре. Написанное уже после того, как Таласса утратила связь с Землей, оно было совершенно неизвестно аудитории. Однако его океаническая тема наилучшим образом подходила к данному случаю, и произведенное им на слушателей впечатление превзошло все, о чем давно умерший композитор мог только мечтать.

                * * *

«…Когда я писал “Плач по Атлантиде”, почти тридцать лет назад, в моем воображении не возникали какие-либо конкретные образы; меня притягивали исключительно эмоциональные реакции, а не картины действительности; мне хотелось, чтобы эта музыка передавала ощущение печали с налетом тайны – ощущение непоправимой утраты. Я не стремился нарисовать с помощью звуков картины разрушенных городов, по которым плавают стаи рыб. Но теперь всякий раз, когда слушаю – вот как сейчас мысленно – свое Lento Lugubre [36], возникает нечто удивительное…
Этот фрагмент начинается с такта 136, когда последовательный ряд аккордов, которые звучат все ниже и ниже, вплоть до самого низкого органного регистра, в первый раз встречается с арией для сопрано без слов, которая, наоборот, поднимается от низов все выше и выше… Вы, разумеется, знаете, что в основе этой моей темы лежали песни гигантских китов – этих могучих морских менестрелей, с которыми мы помирились поздно, слишком поздно… Посвятил же это произведение я Ольге Кондрашиной, ведь только она могла исполнять эти пассажи без электронного сопровождения…
Так вот, когда начинается вокальный ряд, мне чудится нечто реально существующее. Будто бы я стою посредине какой-то величественной городской площади – размерами почти такой же, как площадь Святого Марка или Святого Петра. Здания же вокруг стоят наполовину разрушенные, подобно древнегреческим храмам, а поваленные статуи укрыты, словно драпировками, морскими водорослями, плети которых медленно колышутся туда-сюда. И все это частично погружено в густой ил.
Сначала кажется, что площадь пуста; но вот я замечаю нечто… странное. Не спрашивайте, почему оно всегда появляется неожиданно, как будто видишь это впервые…
В центре площади вздымается небольшой горб, от которого разбегаются радиальные линии. Быть может, это разрушенные стены, наполовину погруженные в ил. Но что-то тут не сходится; и тогда я вижу, что этот горб… пульсирует.
А в следующий момент я уже вижу два уставившихся на меня громадных немигающих глаза.
Вот и все: ничего не происходит. Ничего и не происходило здесь на протяжении шести тысяч лет… после той ночи, когда был прорван перешеек и мимо Геркулесовых столпов ринулось море.
Это “Lento” – моя любимая часть, однако я не мог завершить симфонию в столь трагической, безнадежной тональности. Отсюда финал – “Воскрешение”.
Я знаю, конечно же, что Атлантиды Платона никогда не существовало. И именно по этой причине она не могла погибнуть. Она навсегда останется идеалом, мечтою о совершенстве, целью, которая будет вдохновлять людей во все грядущие века. Вот почему симфония завершается триумфальным маршем в будущее.
Мне известно, что существует популярное истолкование этого марша – дескать, это выходит из волн Новая Атлантида. Считаю такое толкование слишком уж буквальным: для меня Финал является отображением завоевания космоса. Но когда я только услышал и записал эту заключительную тему, то уже на протяжении многих месяцев не мог отделаться от нее. Эти проклятые пятнадцать нот молотом стучали в моем мозгу день и ночь…
Ныне мой “Плач” живет своей собственной жизнью, совершенно отдельной от моей. И даже когда не станет Земли, он будет мчаться от передатчика дальней космической связи мощностью в пять тысяч мегаватт, расположенного в Кратере Циолковского, по направлению к туманности Андромеды.
И когда-нибудь – много веков или тысячелетий спустя – его примут и поймут».
                Из «Устных мемуаров» Сергея Ди Пьетро (3411 – 3509).

                53. Золотая маска

– Мы все время делали вид, будто ее не существует, – сказала Мирисса. – Но сейчас я хотела бы увидеть ее… только бросить взгляд.
Лорен немного помолчал. Затем ответил:
– Ты же знаешь, что капитан Бэй никому еще не давал допуска на корабль.
Разумеется, она знала об этом; знала и о причинах такого запрета. Хотя поначалу талассиане и были несколько обижены, теперь уже каждый понимал, что немногочисленный экипаж «Магеллан» слишком занят, чтобы выполнять роль экскурсоводов – или даже нянек для тех пятнадцати процентов, которые вдруг могут поддаться морской болезни в безгравитационных отсеках корабля. Даже президенту Фаррадайну было тактично отказано в этом.
– Я говорила с Мозесом… а он с капитаном. Все согласовано. Только до отлета следует сохранять это в тайне.
Лорен от изумления округлил глаза, потом засмеялся. Мирисса всегда удивляла его, и эта ее способность была одной из черт, которая привлекала его к ней. С горьким привкусом печали он вынужден был признать, что никто другой на Талассе не имел на эту привилегию больших прав: ведь именно ее брат до сих пор был единственным талассианином, кому удалось совершить подобное путешествие. Капитан же Бэй был человеком справедливым, и в случае необходимости мог отойти от установленных правил. Тем паче, что через трое суток, когда корабль улетит, это уже не будет иметь никакого значения.
– А что, если ты заболеешь космической болезнью?
– Я никогда не страдала от морской болезни…
– …это ничего не доказывает…
– …и меня осмотрела главный медик Ньютон. Она оценила мой рейтинг в девяносто пять процентов. А еще предложила мне лететь полночным рейсом – тогда там не будут околачиваться наши, тарнийцы.
– Ты все продумала, не так ли? – проговорил Лорен, не скрывая восхищения. – Я буду ждать тебя на второй посадочной площадке за четверть часа до полуночи.
Он сделал паузу, потом выдавил из себя:
– Я сюда уже не вернусь. Будь добра, попрощайся за меня с Брантом.
На такое испытание он отважиться не мог. Его нога не переступала порог особняка Леонидасов с тех пор, как Кумар совершил свое последнее путешествие, а Брант вернулся, чтобы утешить Мириссу. И сейчас все уже было почти так, как если бы Лорен никогда не вторгался в их жизнь.
И он, покоряясь неумолимой судьбе, уходит из их жизни. Теперь он смотрел на Мириссу с любовью, но без желания; более глубокое чувство – и одно из самых болезненных в его жизни – переполняло теперь его мысли.
Он горячо желал и надеялся увидеть своего ребенка… однако новый график «Магеллана» делал это невозможным. И хотя он слышал, как бьется сердечко его сына в унисон с биением материнского сердца, он уже никогда не сможет взять его на руки.

                * * *

Челнок встречался с космическим кораблем на дневной стороне планеты, поэтому «Магеллан», когда Мирисса впервые увидела его, находился на расстоянии почти ста километров от них. И хотя она знала его реальные размеры, все же, поблескивая в свете солнца, он показался ей похожим на детскую игрушку.
С десятикилометровой дистанции он тоже не казался большим. Черные кружочки в центральной части корабля представлялись ей всего-навсего иллюминаторами. И только когда бескрайний закругленный корпус корабля оказался совсем близко, она увидела и поняла, что это люки для погрузки и стыковок, и их челнок вот-вот войдет в один из них.
Когда Мирисса расстегивала пристяжной ремень, Лорен посматривал на нее с опасением: чрезмерно доверчивого пассажира опасность подстерегала именно в тот момент, когда он, не удерживаемый ничем, вдруг впервые осознает, что нулевая гравитация – совсем не такое наслаждение, каким может показаться. Однако Мирисса выглядела вполне непринужденной, когда, слегка подталкиваемая Лореном, проплыла через воздушный шлюз.
– К счастью, нам не надо переходить в отсеки с нормальной гравитацией, так что ты избавлена от необходимости приспосабливаться дважды. Теперь ты будешь пребывать в невесомости до самого возвращения на Талассу.
Было бы любопытно, подумала Мирисса, побывать в жилых помещениях вращающейся секции корабля, однако это втянуло бы их в нескончаемые вежливые разговоры и встречи, которые ей сейчас были нужны меньше всего. Она была рада уже тому, что капитан Бэй все еще находился на Талассе, и не было необходимости даже в кратком визите вежливости к нему.
Покинув тамбур, они очутились в трубчатом коридоре или туннеле, который простирался, казалось, на всю длину корабля. По одну его сторону тянулись ступени, а по другую – два ряда гибких петель, удобных как для рук, так и для ног; они плавно двигались вдоль параллельно расположенных пазов, но в противоположных направлениях.
– Здесь не самое лучшее место, когда корабль движется с ускорением, – пояснил Лорен. – Потому что тогда этот коридор превращается в вертикальную шахту… двух километров глубиной. Вот когда действительно необходимы ступени и перила. Сейчас же просто хватайся за эту петлю, и она отнесет тебя куда надо.
Не прикладывая никаких усилий, они пронеслись несколько сотен метров, после чего повернули в другой коридор, который тянулся перпендикулярно к основному.
– Бросай петли, – сказал Лорен после того, как они пролетели еще несколько десятков метров. – Хочу тебе кое-что показать.
Мирисса отпустила ремень, и они пролетели в воздухе еще, остановившись перед длинным, но узким окном в боковой стене туннеля. Она всмотрелась сквозь толстое стекло в громадную, ярко освещенную металлическую полость. И пусть она почти потеряла ориентацию, но все-таки определила, что эта гигантская цилиндрическая камера, по-видимому, охватывает едва ли не всю ширину корабля – а тот центральный туннель, выходит, тянется вдоль ее оси.
– Квантовый двигатель, – гордо произнес Лорен.
Он даже не пытался объяснить, что это за металлические и кристаллические штуковины, укутанные пленкой, диковинных форм подпорки, подвешенные на пружинах к стенам камеры, пульсирующие созвездия огней или абсолютно черная сфера, которая, хотя и была видна смутно, казалось, вращается вокруг своей оси… Но потом он сказал:
– Это – величайшее достижение человеческого гения, последний дар Земли своим детям. Когда-нибудь, благодаря нему, мы станем хозяевами Галактики.
Мирисса вздрогнула, пораженная пафосным тоном, каким были сказаны эти слова. Вот такой он, прежний Лорен, таким он был, когда влияние Талассы еще не сделало его немножко мягче. «Что поделаешь, – подумала она, – но, по крайней мере, частично он изменился навсегда».
– И ты полагаешь, – тихо спросила она, – Галактика это хотя бы заметит?
Впрочем, она все-таки была потрясена и еще долго всматривалась в контуры громадной непостижимой машины, благодаря которой Лорен смог долететь к ней через бездну световых лет. И Мирисса не знала, благословлять ли ее за это, или, наоборот, проклинать за то, что вот-вот заберет его прочь.
Лорен проводил ее дальше по лабиринту переходов, ближе к сердцу «Магеллана». За все время они так и не встретили ни единой живой души; это было свидетельством колоссальных размеров корабля и немногочисленности действующего экипажа.
– Мы уже почти на месте, – молвил Лорен вполголоса и немного торжественно. – А это вот – наш Ангел-Хранитель.
Захваченная врасплох, Мирисса подплыла ближе, пока не поравнялась с золотым ликом, взиравшим на нее из ниши. Протянув к нему руку, она ощутила прохладу металла. Стало быть, он реален – а не что-то вроде голографического дисплея, как ей сперва показалось.
– Что… или кто… это? – прошептала она.
– У нас на борту немало величайших шедевров искусства, – сказал Лорен с печальной гордостью. – Это один из самых известных. Это был царь, который умер очень молодым – еще мальчишкой…
Голос Лорена стих, потому что им обоим пришла одна и та же мысль. Мириссе пришлось сморгнуть слезу, чтобы она смогла прочесть надпись под маской:
                ТУТАНХАМОН
                1370 – 1352 до н. э.
                (Долина Царей, Египет, 1922 н. э.)
Да, он умер практически в том же возрасте, что и Кумар. Золотое лицо смотрело на них сквозь бездну времени и расстояния – лик юного бога, погибшего в расцвете лет. В его чертах проступали уверенность и властность, но еще не бесцеремонная жестокость, которую ему придали бы непрожитые годы.
– Почему он здесь? – спросила Мирисса, почти догадываясь, каким будет ответ.
– Он показался нам подходящим символом. Египтяне верили, что, если они исполнят все надлежащие церемонии, умерший снова будет жить где-то в потустороннем мире. Чистой воды суеверие, ясное дело, – но в данном случае он таки стал реальностью.
«Но не такой, как мне хотелось бы», – с грустью подумала Мирисса. Глядя в черные, как смола, глаза мальчика-царя, которые смотрели на нее с маски нетленного золота, ей нелегко было поверить, что это всего лишь удивительное произведение искусства, а не живое создание.
Она была не в силах оторвать глаз от этого спокойного, однако завораживающего взгляда сквозь века. Еще раз протянула руку и погладила золотую щеку. Драгоценный металл вдруг напомнил ей стихотворение, которое она нашла в Архивах Первой Высадки, когда с помощью компьютера искала в литературе прошлого слова утешения. Большинство из тех сотен строк ей никак не подходили, но вот эти («Автор неизвестен, ? 1800 – 2100») подошли как нельзя лучше:
«Пусть для чеканщика они – лишь облик мужа на монете,
Но этим мальчикам мужами и не судилось стать вовеки».
Лорен терпеливо ждал, пока раздумья Мириссы вернутся в свое привычное русло. Затем он вставил свою карточку в едва заметную щель рядом с посмертной маской, и круглая дверь тихо отворилась.
Перед ними оказался гардероб тяжелой меховой одежды, которая казалась совершенно неуместной на космическом корабле. Однако Мирисса быстро поняла его необходимость, поскольку температура здесь была намного ниже, и она задрожала от непривычного холода.
Лорен помог ей натянуть термокостюм – дело в невесомости не такое уж простое, – и они подплыли к какому-то кругу словно бы замерзшего стекла в дальнем конце этой небольшой камеры. Хрустальная дверь открылась им навстречу наподобие стекла на часах, и оттуда вырвался вихрь настолько морозного воздуха, что Мирисса такого не то что никогда не встречала, а и представить даже не могла. Тонкие струйки сконденсированного на холоде водяного пара вились вокруг нее, словно в каком-то танце привидений. Она глянула на Лорена, как бы спрашивая: «Неужели ты думаешь, что я войду туда?!»
Он же успокаивающе взял ее за руку, говоря:
– Не волнуйся, костюм тебя защитит, а через пару минут ты и на лице холода ощущать не будешь.
Ей трудно было поверить в это, однако все так и случилось. Последовав за ним в ту дверь и дыша поначалу с опаской, она вскоре с удивлением обнаружила, что эти ощущения оказались совсем не неприятными. Даже наоборот, это ее взбодрило, и она смогла, наконец, понять, почему люди с такой охотой путешествовали полярными районами Земли.
Она с легкостью могла себе вообразить, что именно туда и попала, поскольку впечатление было такое, будто она плывет по какому-то мерзлому, снежно-белому миру. Вокруг были только какие-то блистающие соты, сделанные, быть может, изо льда в виде тысяч шестиугольных ячеек. Это напоминало уменьшенную копию щита «Магеллана»… только здесь отдельные секции имели всего около метра в поперечнике и были оправлены в кружево различных трубок и проводов.
Так вот они где – спящие вокруг нее – все те сотни тысяч колонистов, для которых Земля поныне оставалась воспоминанием буквально вчерашнего дня. Что снится им сейчас, интересно знать, когда они проспали еще меньше половины своего пятисотлетнего сна? И вообще, бывают ли сны в таком зыбком состоянии на грани между жизнью и смертью? Суля по опыту Лорена, нет; но кто может быть уверен?
Мириссе доводилось видеть видеофильмы о пчелах, которые мельтешили, занимаясь своими делами, внутри улья; она ощущала себя тоже маленькой пчелкой, когда рука в руке летела вместе с Лореном вдоль переплетения реек и поручней на лицевой грани этой громадной соты. Теперь она уже чувствовала себя в невесомости непринужденно и даже думать забыла про лютый холод. Да и собственного тела она почти не чувствовала, ей приходилось снова и снова напоминать себе, что это отнюдь не сон, после которого наступит пробуждение.
На секциях не было никаких имен, только буквенно-цифровой код. Лорен безошибочно направился к Н-354. Нажатием кнопки шестигранный контейнер из металла и стекла выдвинулся на телескопических направляющих, открывая взгляду женщину, которая спала внутри.
Красивой она не была, хотя нечестно судить о красоте женщины, не увидев венчающих ее волос. Кожа у нее была того цвета, какого Мирисса никогда не видела и который, она знала, стал под конец на Земле очень редкостным: он был черным, но темным настолько, что отливал синевой. Эта кожа была такой безупречно гладкой и чистой, что Мирисса не смогла сдержать порыва зависти; в ее сознании невольно возник и тут же исчез образ сплетенных тел – одно цвета эбенового дерева, другое слоновой кости, – образ, который, она знала наверняка, будет преследовать ее все предстоящие годы.
Она вновь всмотрелась в лицо женщины. Даже в этом многовековом сне оно демонстрировало интеллект и решительность. Смогли бы мы подружиться? – подумала Мирисса. Навряд ли: мы слишком схожи между собой.
Значит, ты и есть Китани, и ты несешь первого ребенка Лорена туда, к звездам. Но будет ли он действительно первым, если родится за несколько столетий после моего? Впрочем, первый или второй – я желаю ему счастья…
Когда хрустальная дверь затворилась за ними, Мирисса все еще пребывала в оцепенении, хотя и не только от холода. Нежно поддерживая, Лорен провел ее назад по коридору мимо Ангела-Хранителя.
Еще раз ее пальцы коснулись щеки бессмертного золотого мальчика. Она ощутила даже тепло от прикосновения, и это поразило ее, но всего на миг: она поняла, что ее тело еще не адаптировалось к температуре помещения.
Впрочем, для этого достаточно считанных минут; но сколько времени, подумалось ей, должно пройти, чтобы растаял лед вокруг ее сердца?

                54. Слово прощания

Я обращаюсь к тебе, Эвелин, в последний раз перед тем, как начнется мой самый долгий сон. Я нахожусь еще на Талассе, но рейсовый челнок отправляется на «Магеллан» через несколько минут; мне больше нечего делать – до самого прибытия на другую планету, через триста лет от сегодняшнего дня…
Мне очень горько на душе, потому что я только что попрощался с Мириссой Леонидас, с которой меня здесь связали самые теплые дружеские отношения. Как бы она тебе понравилась! Это, наверное, самая светлая голова из всех, кого я встречал на Талассе, и мы провели немало часов в долгих беседах… хотя, боюсь, некоторые из них были больше похожи на монологи, за которые ты меня частенько критиковала…
Конечно же, спрашивала она меня и о Боге; но, пожалуй, самым проникновенным ее вопросом был тот, на который я так и не сумел дать ответа.
Вскоре после того, как погиб ее любимый брат, она спросила: «В чем заключается предназначение горя? Несет ли оно какую-нибудь биологическую функцию?»
Как странно, что я никогда не задумывался об этом всерьез! Вполне можно представить себе вид разумных существ, которые успешно функционируют, при том, что своих умерших вспоминают без каких-либо эмоций… если вспоминают вообще. Это было бы отнюдь не гуманное общество, однако существовать оно могло бы, по крайней мере, не хуже, чем некогда на Земле термиты или муравьи.
А не есть ли горе случайным – даже патологическим – побочным продуктом любви, которая, уж конечно, на самом деле несет существенную биологическую функцию? Эта диковинная мысль не дает мне покоя. Тем не менее, именно наши эмоции делают нас людьми; в состоянии ли кто-нибудь от них отречься, даже сознавая, что каждая новая любовь является очередным заложников этих двойняшек-террористов – Времени и Рока?
Мы с ней часто говорили о тебе, Эвелин. Для нее было загадкой, почему мужчина всю свою жизнь может любить только одну женщину, да еще и после ее смерти не искать себе другую. Как-то, поддразнивая ее, я сказал, что супружеская верность для талассиан столь же удивительна, как и ревность; Мирисса отпарировала, что они, мол, только выиграли, избавившись как от того, так и от другого.
Меня зовут: челнок вот-вот отправляется. Сейчас я должен навсегда попрощаться с Талассой. И твой образ тоже начинает меркнуть. Пусть я неплохо умею давать советы другим, со своим собственным горем я, наверное, перегнул палку, а это не способствует памяти о тебе.
Таласса помогла мне исцелиться. Отныне я уже буду скорее радоваться воспоминаниям о тебе, нежели печалиться, что потерял тебя.
Какое-то удивительное спокойствие охватывает меня. Впервые за все время, мне кажется, я начинаю понимать моих давних друзей-буддистов с их концепциями Отстраненности и даже Нирваны…
Если же мне не проснуться на Сагане-2, то так тому и быть. Здесь я свое дело сделал и чувствую себя вполне удовлетворенным.

                55. Отправление

Тримаран достиг края водорослевых зарослей почти в полночь, и Брант бросил якорь на тридцатиметровой глубине. На рассвете он начнет сбрасывать шпионские мячи, создавая кордон между Скорпвиллем и Южным островом. После чего все передвижения скорпов туда или обратно будут фиксироваться. Если же они обнаружат какой-нибудь из этих мячей и утащат к себе в качестве трофея, – тем лучше. Он будет работать и дальше, передавая, без сомнений, даже более полезную информацию, чем в открытом море.
Сейчас же делать было нечего – только лежать себе и под легкое покачивание лодки слушать музыку «Радио Тарны», передачи которого сегодня были выдержаны в на удивление деликатном тоне. Время от времени передавали то какое-нибудь объявление, то послание доброй воли, то какое-то стихотворение в честь гостей планеты. Мало кто на обоих островах будет спать этой ночью. Мирисса хотела бы знать, вот о чем сейчас думает Оуэн Флетчер и его товарищи по изгнанию, высаженные в чужом мире на всю оставшуюся жизнь. В последний раз, когда их показывали по Северной видеосети, они выглядели отнюдь не несчастными, живо обсуждая перспективы местного бизнеса.
Брант был такой спокойный, что Мирисса, лежавшая рядом с ним, глядя на звезды, могла бы подумать, что он спит, если бы он не сжимал ее руку, крепко, как всегда. Он изменился – может быть, даже больше, чем она. Стал не таким нетерпеливым, более внимательным к другим. И, что самое главное, – он уже принял будущего ребенка, сказав с такой нежностью, что Мириссу это растрогало до слез: «У него будет не один отец, а два».
Теперь «Радио Тарны» начало последний и совершенно ненужный отсчет времени до старта – первый, который когда-либо приходилось слышать талассианам, если не считать исторических записей прошлого. «Увидим ли мы хоть что-нибудь? – думала Мирисса. – Ведь “Магеллан” находится над противоположным – океаническим – полушарием, в полуденном зените. Между нами – целая планета…»
– …Ноль! – провозгласило «Радио Тарны» – и сразу захлебнулось в громком реве фонового шума. Брант убавил звук до минимума, и тогда вспыхнуло небо.
Кольцом охватывая весь горизонт, сиял огонь. На север, юг, восток, запад – всюду было одно и то же. Длинные ленты пламени взметались из океана на полнеба ввысь, создавая такое ослепительное зарево, какого Таласса никогда еще не видела – да и никогда не увидит вновь.
Оно было прекрасно, но вселяло трепет. И теперь Мириссе стало понятно, почему «Магеллан» расположился на противоположной стороне планеты, хотя то, что они видели, было результатом не работы самого квантового двигателя, а всего лишь потоками рассеянной энергии, которая выделялась при этом, поглощаемая затем ионосферой, не причиняя никакого вреда. Лорен рассказывал ей что-то такое непостижимое про какие-то ударные волны суперпространства, добавляя, что даже сами изобретатели двигателя не могли объяснить это явление.
На миг ей подумалось: а что себе придумают скорпы по поводу этакого небесного фейерверка? Ведь определенная часть этого лучистого неистовства наверняка пробьется сквозь водорослевые леса к ним, озаряя их подводные города.
Возможно, то была лишь игра воображения, но ей казалось, что многоцветные пучки лучей, которые образовывали корону света, медленно вздымаются к небесному своду. Источник их энергии наращивал скорость, разгоняясь на своей орбите и навсегда покидая Талассу. Но прошло несколько минут, прежде чем Мирисса смогла удостовериться в этом движении; одновременно и яркость самого сияния тоже заметно снизилась.
Внезапно все стихло. И «Радио Тарны» снова вышло в эфир, сообщая задыхающимся от волнения голосом:
– …все согласно плану… корабль совершает переориентацию… будут еще другие проявления, однако уже не столь зрелищные… все начальные стадии выхода в открытый космос будут осуществляться по ту сторону планеты, но мы сможем непосредственно наблюдать «Магеллан» ровно через трое суток, когда он будет покидать нашу систему…
Мирисса едва слышала эти слова, потому что неотрывно всматривалась в небо, на которое уже начали возвращаться звезды – звезды, на которые отныне она не сможет смотреть, не вспоминая Лорена. Теперь ее захлестнули чувства; слезы, если они у нее еще остались, потекут позднее.
Брант обнял ее, и ей стало покойно перед лицом космического одиночества. Она принадлежит этому миру, и ее сердце больше не отступится. Потому что она, наконец, осознала: пусть Лорена она полюбила за его силу, Бранта любит за его слабость.
– Прощай, Лорен, – прошептала она, – и счастья тебе в том далеком мире, который ты со своими детьми будешь покорять во имя человечества. Но думай хотя бы иногда про девушку, которую ты оставил триста лет назад по пути с Земли.
Поглаживая с неловкой нежностью ее волосы, Брант пытался отыскать слова утешения для нее, но понимал, что молчание лучше. Он не чувствовал себя победителем: пусть Мирисса вернулась к нему, их прежним беззаботным отношениям пришел бесповоротный конец. Брант знал, что весь остаток их жизни между ними будет стоять призрак Лорена – человека, который не постареет и на день, когда они уже обратятся в прах и тлен.

                * * *

Когда тремя днями позже «Магеллан» взошел над восточным горизонтом, он был подобен звезде, настолько яркой, что слепила глаза, несмотря на то, что квантовый двигатель тщательно был ориентирован таким образом, чтобы львиная доля его излучения прошла мимо Талассы.
Неделю за неделей, месяц за месяцем он постепенно тускнел, хотя даже на дневном небе его легко было отыскать, если знать, куда надо смотреть.
Последний раз Мирисса видела его незадолго перед тем, как ей изменило зрение. На протяжении нескольких дней квантовый двигатель, видимо, излучал энергию – на таком расстоянии она уже не могла причинить вреда – в направлении Талассы.
Он был уже в пятнадцати световых годах отсюда, но ее внуки безошибочно могли показать голубую звезду третьей величины, которая сияла прямо над сторожевыми башнями электрического противоскорпового барьера.

                56. Под разделяющей чертой

Они еще не были разумны, однако отличались любопытством – и это был первый шаг на бесконечном пути.
Как и многочисленные ракообразные, когда-то господствовавшие в земных морях, они могли обитать и на суше. Но вплоть до последних столетий мало что побуждало их к этому: громадные водорослевые леса обеспечивали все их нужды. Длинными тонкими листьями они питались, а прочные стебли служили им в качестве материала для примитивных артефактов.
Они имели всего двух природных врагов. Одним являлась гигантская, хотя и чрезвычайно редкостная глубоководная рыба – пара хищных челюстей, соединенных с ненасытным желудком. Другим же – ядовитая пульсирующая медуза, подвижная разновидность гигантского полипа, – которая порой укрывала смертью, словно ковром, все морское дно, оставляя после себя безжизненную пустыню.
Если не считать спорадических вылазок за грань, разделяющую воду и воздух, скорпы всю свою жизнь могли не покидать морских глубин, поскольку они были превосходно приспособлены к этой среде. Однако – в отличие от муравьев и термитов – они еще не зашли в эволюционный тупик. И сохраняли способность реагировать на перемены.
А перемены, пускай и чуточные, действительно пришли в этот океанический мир. С неба начали падать удивительные вещи. Там, откуда они взялись, их, наверное, намного больше. И, когда скорпы будут готовы, они отправятся на поиски.

                * * *

Никто никуда не торопился в этом мире вечности – Талассианском море; пройдет немало лет, прежде чем скорпы отважатся совершить свой первый набег на чужую территорию, откуда их разведчики приносили столь странные донесения.

                * * *

Они и не догадывались, что другие разведчики приносят сообщения о них самих. И потому время, когда они решатся совершить вылазку, будет как нельзя более неудачным.
Им не повезет, потому что они двинутся на берег во время второго – неконституционного, однако чрезвычайно успешного – срока полномочий президента Оуэна Флетчера.



___________________________________________
[35] В наше время эта реликвия хранится в Храме Зуба Будды (Шри-Далада-Малигава), возведенном в городе Канди (Сенкадагалапура), Шри-Ланка. Является одной из святынь буддизма и местом паломничества.
[36] Lento Lugubre (ит., муз.) – музыкальный термин, в буквальном переводе – «медленно и скорбно».