Лучше один раз увидеть...

Остальному населению похрен, с этим ничего нельзя сделать, и спорят, насколько один человек имеет право решать за другого человека против его воли; а фантатикам придётся из окружения прорываться, они жить хотят, и голову свою собственную с собственными своими мозгами иметь на плечах.

А кого, каких-нибудь воодушевляющих социалистов, война ещё не коснулась, запнувшись пока на фанатиках, то эти социалисты смотрят на фанатиков и повторить их опыт и состояние не мечтают - возможно, правильно делают. Фанатики пока удерживают врага, а в итоге - сильно его ослабят, а за это время, может, социалисты эти до чего-нибудь другого додумаются... какого-нибудь другого способа вести войну и устраивать мирную... мечтать о мирной жизни. "Снова /чё-то такое, мир настанет/, и художник возьмётся за кисть".

*
А пока сила, живая, не нахлынула, надо так понимать, были на местности мир и благоденствие. И вот пришёл поручик и всё опошлил /анекдот про Ржевского/.

Вот мой любимый фильм, там мужик советский из столицы в глухмань какую-то приезжает... холодильники, что ли, продавать какому-то предприятию... и много чего там в глухомани, видит, шокирующего. В приёмной начальника предприятия, которому продавать холодильники, встречает приезжего, например, абсолютно голая секретарша, с таким тихим обиженным, забитым, но одухотворённым лицом, тихо-тихо так ведёт свои секретарские дела - бумаги разбирает, цветочки поливает аккуратно по периметру помещения, на высоких каблуках робкой походкой переходит от цветочка к цветочку, задом к приезжему становится.

А то ещё, приезжий этот - пролетарий, или скажем русский, или гражданин своей страны. Он так себя осознаёт стопроцентно. И чего бы такого особенного, правда, глупость в идеологии, многочасовые бессмысленные речи с трибун, от которых некуда деться потому что они везде - не грабит же никто и жить как-нибудь можно. Приезжий там по музею этой глухомани ходит глубокой ночью, поскольку едет то ли на вокзал, то ли в пункт какой-то населённый, но приезжает в музей, а уже ночь, но там смотритель такой влюблённый в свой музей правильный дядька, так он начинает для приезжего экскурсию в том музее посреди ночи. И чёрт-те что там в музее - то вроде радостные советские лица и плоды Мичурина, а тут вдруг в гротеск это всё переходит, и нагромождено, нагромождено всего на какой-то громадной... карусели... карусель вращается, вместе с ней вращаются лица, плоды, гротески и уроды какие-то, размещённые по карусели совершенно бессистемно - ну и что такого, ну, безумный музей, правда, только в него и можно попасть глубоко заполночь, намереваясь всё-таки на вокзал изначально, но все дороги в этот музей ведут - ну, музей сумасшедший, не грабят же; а вот другая картина на тему того, что не надо соваться поперёк идеологии пролетарию, или русскому, или гражданину, или кто он там: приходит приезжий гражданин в кафе, какое-то блюдо себе заказывает, ему приносят блюдо, а заодно сообщают, что приезжий сильно понравился немому шеф-повару, немой шеф-повар нарочно для приезжего приготовил свой торт, и вкусный такой торт, реально вкусный очень, в виде высокохудожественно выполненной головы приезжего с идеальным портретным сходством, официант ставит торт на стол и череп ему ножом вскрывает.

Если, говорит официант, приезжий от торта откажется, то у них шеф-повар с ранимой нежной душой, так этот шеф-повар совершит самоубийство, расстроившись. Приезжий отказывается от торта в матерных выражениях, через несколько минут выстрел за кадром, и проносят труп закрытого белой простынёй шеф-повара.

Буднично так всё, бестревожно, приезжий дожидается наконец в приёмной у секретарши, входит к директору завода, директор завода по-домашнему так себе бумажки перебирает, лето, пух тополиный, и буднично говорит, о том и этом, у нас, говорит, техник умер две недели назад, так я ему завтра скажу насчёт установки холодильников.

А шеф-повар в прошлом своём далёком студенческом взял, и со своей подругой на выпускном станцевал твист или впрочем что-то крамольное. И партия своими санкциями совершенно сломала после этого жизнь шеф-повару и его подруге. А теперь выходит так, что твист уже танцевать можно, и тут оказывается, что шеф-повар погиб за эту новую свободу и новое время. Выходит перед актовым залом оратор и рубленными фразами, такими же жестами, крайне многословно и в общем советском варианте объясняет собравшимся, раньше, мол, мы были угнетены, но были же герои-революционеры, и вот теперь усилиями погибшего за революцию шеф-повара мы можем танцевать что хотим, и тут аплодисменты оглушительные, и все как давай танцевать.

Там ещё много чего было, приезжий после посещения музея всё-таки в жилом доме на окраине тоже оказался, ему там постель стелят, семья такая, мужик азартный, пропускающий рюмочку-другую, жена уставшая, тихая, и уж совсем тихий и бледный мальчик лет десяти-восьми, мальчик весь ужин ни слова не проронив сидел, тут тихая жена идёт отказавшемуся от рюмочки гостю постель стелить, а мальчик на приезжего глаза неподвижные поднимает и говорит тихо без выражения: вы, говорит, навсегда здесь останетесь, а до вокзала не доберётесь никогда.

*
Так вот, видишь, и точат ножи, и из окружения - будут прорываться.

*
Свобода агрессии зверьей
растет, накаляясь как зной,

Точно.

*
В удавке предательских правил

Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь - уж рвёшься прочь.
Я лоб уронила в руки,
И думаю, глядя в ночь:

Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны - то есть,
Как сами себе верны.

Марина Цветаева

*
Лагуна

I

Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
толкуют в холле о муках крестных;
пансион "Аккадемиа" вместе со
всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
телевизора; сунув гроссбух под локоть,
клерк поворачивает колесо.

II

И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще.

III

Венецийских церквей, как сервизов чайных,
слышен звон в коробке из-под случайных
жизней. Бронзовый осьминог
люстры в трельяже, заросшем ряской,
лижет набрякший слезами, лаской,
грязными снами сырой станок.

IV

Адриатика ночью восточным ветром
канал наполняет, как ванну, с верхом,
лодки качает, как люльки; фиш,
а не вол в изголовьи встает ночами,
и звезда морская в окне лучами
штору шевелит, покуда спишь.

V

Так и будем жить, заливая мертвой
водой стеклянной графина мокрый
пламень граппы, кромсая леща, а не
птицу-гуся, чтобы нас насытил
предок хордовый Твой, Спаситель,
зимней ночью в сырой стране.

VI

Рождество без снега, шаров и ели,
у моря, стесненного картой в теле;
створку моллюска пустив ко дну,
пряча лицо, но спиной пленяя,
Время выходит из волн, меняя
стрелку на башне -- ее одну.

VII

Тонущий город, где твердый разум
внезапно становится мокрым глазом,
где сфинксов северных южный брат,
знающий грамоте лев крылатый,
книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!",
в плеске зеркал захлебнуться рад.

VIII

Гондолу бьет о гнилые сваи.
Звук отрицает себя, слова и
слух; а также державу ту,
где руки тянутся хвойным лесом
перед мелким, но хищным бесом
и слюну леденит во рту.

IX

Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на
молот в серпе, -- и, как чорт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.

X

Тело в плаще обживает сферы,
где у Софии, Надежды, Веры
и Любви нет грядущего, но всегда
есть настоящее, сколь бы горек
не был вкус поцелуев эбре' и гоек,
и города, где стопа следа

XI

не оставляет -- как челн на глади
водной, любое пространство сзади,
взятое в цифрах, сводя к нулю --
не оставляет следов глубоких
на площадях, как "прощай" широких,
в улицах узких, как звук "люблю".

XII

Шпили, колонны, резьба, лепнина
арок, мостов и дворцов; взгляни на-
верх: увидишь улыбку льва
на охваченной ветров, как платьем, башне,
несокрушимой, как злак вне пашни,
с поясом времени вместо рва.

XIII

Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
лицом, сравнимым во тьме со снятым
с безымянного пальца кольцом, грызя
ноготь, смотрит, объят покоем,
в то "никуда", задержаться в коем
мысли можно, зрачку -- нельзя.

XIV

Там, за нигде, за его пределом
-- черным, бесцветным, возможно, белым --
есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость света есть скорость зренья;
даже тогда, когда света нет.

И.Бродский

*
Вена - Венская битва, разгром армии Османской империи польско-австро германскими войсками под командованием короля Яна Собеского(1683).

Зд'орово, приму к сведению.

Пером простым -- неправда, что мятежным!
я пел про встречу в некоем саду
с той, кто меня в сорок восьмом году
с экрана обучала чувствам нежным.
Предоставляю вашему суду:
a) был ли он учеником прилежным,
b) новую для русского среду,
c) слабость к окончаниям падежным.

В Непале есть столица Катманду.

Случайное, являясь неизбежным,
приносит пользу всякому труду.

Ведя ту жизнь, которую веду,
я благодарен бывшим белоснежным
листам бумаги, свернутым в дуду.

И.Бродский "20 сонетов к Марии Стюарт"

*

Любовь Ляплиева   30.03.2014 02:27   •   Заявить о нарушении