Движение вспять Ироническое сочинение на серьезную

 Вместо предисловия

      Неожиданный подзаголовок должен настроить читателя на иронический лад, чтобы не слишком удивляться, что автор начинает говорить почти как записной филолог не в смысле профессионализма, а в смысле внедрения в область, где автор никак себя не может считать специалистом, но хочет высказаться на серьезную тему. Именно в этих местах читатель должен включить максимальную ироническую защиту для автора в смысле учесть, что автор и сам понимает наивность или банальность высказываемого и потому считает, что он выполнил свой долг, предупредив читателя, что это есть следствие частичной некомпетентности автора, а не его глупости. Конечно, ясно, что такая самозащита есть фиговый листок, но что сделано, то сделано. Помимо как бы теоретических «достижений» автор приводит в качестве приложения несколько строф, написанных децимой и не только.

                Введение

    Настоящее введение в своих первых словах перекликается с предисловием в том смысле, что я хочу представить свои «достижения» в стихосложении в частит изобретения новых многострочных строф, совместив это с некоторыми общими претенциозными высказываниями, но чтобы не показаться смешным, сделаю это в форме иронической болтовни – беседы (на современном тусовочном сленге «стёба»). Поэтому я выступаю от первого лица без стыдливой или притворной демонстрации скромности, выражаемой формулой «автор» или промежуточным «мы». Мой заявленный уровень профессионализма -  это популярное изложение моей точки зрения с множеством лирических или иных отступлений от главной темы. Рискуя полностью надоесть, я все-таки обязан признаться, что  буду претендовать на формулу более гармоничного развития поэзии (хотя признаю, что специалисты, привыкшие диктовать поэтам пути развития, в лучшем случае снисходительно улыбнутся), в отличие от почти стихийного желания в угоду моде или новациям списать  значительную часть прошлого наследия, особенно, далёкого в архивы филологической науки и любителей прошлого. Помимо всякой болтовни, в моих претензиях на изобретение новых крупных форм стихосложения (строф) по существу содержится вызов всем поэтам нашего времени, которые, судя по их творчеству и установкам на будущее развитие поэзии, отказались от соревнования с поэтами Возрождения в области крупных форм. Мне же удалось преодолеть комплекс скромности (например, Байрон как бы и не пытался превзойти древних, но сути делал это и иногда проговаривался) и попытаться соревноваться с древними именно в области крупных строф. К чему привело это соревнование и насколько обоснованы мои претензии, предстоит оценить читателю, если он осилит ниже написанное. Во всяком случае, внедрение принципа симметрии для снижения эффекта тяжеловесности многострочных строф принадлежит, как я думаю, именно мне.

    Конечно, приведенные мной примеры строф из-за своего несовершенства могут не в полной мере доказывать силу этого эффекта, но более искусные стихотворцы смогут в этом убедиться сами. Еще одна особенность в конструкции больших строф, по-видимому, впервые вводится мною: это трехчастное строение строфы (по аналогии с трехчастной сонатой в музыке). Такая тектоника так же облегчает  строфу, делает ее композиционно более стройной и законченной, призывая подтвердить это смысловым содержанием строфы. Реализация этой задачи на практике не столь проста и требует мастерства. В итоге каждая строфа в идеале обретает звучание мини симфонии, хотя бы по строению и смыслу, а лучше, если бы и по звуковому ряду. Таким образом, приближение по строению больших строф к большим музыкальным формам и введение принципа симметрии как важнейшего свойства природы, генерирующего ощущение красоты и совершенства в сочетании с простотой и составляют мой замысел превзойти наших предшественников именно в больших формах. Это должно гармонизировать современное развитие поэзии, которое постоянно идёт в направлении упрощения языка и облегчения восприятия читателем. И это в наш век, когда развитие науки и техники идет по пути именно усложнения по всем направлениям. Такая противоположная ориентации естественных наук и литературы не может не привести и уже привела к сильному разрыву между двумя великими культурными потоками общего развития культуры и деградации языка как основы обоих этих потоков. Желаемым , с моей точки зрения, является достижение такого положения, которое имеет место в музыке: несмотря на коммерциализацию, происходит сохранение и развитие классических направлений в музыке (например, Родион Щедрин и др.).
      Два слова о графомании. У нас это ругательное слово, но уместней его понимать просто как любовь к стихосложению, а не как ярлык для обозначения страсти к письму, балансирующей где-то между дебилизмом и паранойей. А.С. Пушкин в молодости имел полемику со своим дядей (который "честных правил"), по-видимому, на эту тему и последний  вряд ли его убедил, поскольку Пушкин заметил: «…ну, тогда надобно вообще запретить писание стихов» (цитирую по памяти). А уже в зрелости, будучи признанным лидером в российской поэзии, с горечью признал, что в России поэзия слишком срослась с политикой, а о настоящей поэзии и её проблемах можно говорить лишь в узком кругу единомышленников (сравни с кухонными разговорами советского времени). А нам все время говорили о «золотом веке» российской литературы, а главный держатель золотого запаса (кстати, которого наша критика поставила во главе поэтического политбюро (Анненский), пардон, Олимпа) почему-то иного мнения о пробе этого золота.

     Здесь придётся опять потерпеть, так как я в который уже раз удаляюсь от жанра беседы в сторону нудного обсуждения вечных вопросов, выходящих за рамки этого жанра. Остаётся порочный путь обещаний исправиться в основной части этого иронического сочинения и признать, что чувство юмора окончательно покинуло меня в качестве главного защитника. Наиболее раздражительные могут скакнуть на 16-ю страницу. Но рискну (наберите воздуху, как говорит Задорнов). Вопрос: как в наш технический век в условиях политического, религиозного и даже цивилизационного раскола, когда еще с пушкинских времен политизация поэзии достигла критического порога, сохранить более чем тысячелетний фундамент многоязычной поэзии да еще при быстрых изменениях в языках? Как бороться с политизацией искусства? Что делают революции с искусством? Как сохранить интерес публики к классической поэзии? Как притормозить развитие-упадок русского языка? Возможно ли в настоящее время развитие классической поэзии, скажем, подобно музыке? Вот тебе и ирония. На этом я закончу введение, которое ничего не прояснило, кроме моих претензий, изложенных чуть выше.
 
                Мой ответ (расслабьтесь по Задорнову)

    Прошу прощения за псевдонаучный стиль и нарушение обещаний, но что делать: «В России поэт больше, чем поэт» (Евтушенко). И поэт, если не Христос, то, по крайней мере, Нострадамус. Правда, в советское время, если умненький поэт будет следовать (пусть даже с фигой в кармане) партийным директивам, то будет возведён конструкторами поэтических судеб в сомнительный статус «инженера» человеческих душ. Абсурдность этого новоязовского словосочетания прямо бьет в глаза, хотя многие писатели с явным удовольствием повторяют абсурд, не замечая, что в нем человеческая душа отождествляется с винтиком, а уж инженер найдет, куда ввинтить этот винтик (кремлевский горец не сомневался, чем должны заниматься писатели-винтики и когда следует срывать им резьбу). Это ли не сигнал о распаде словесности. А чтобы писатели этого на замечали (или хотя бы сделали вид, что не замечают) давалась гарантия на «кусочек вечности» в строго ограниченной области пространства-времени (и строго в номенклатурных правилах).

     Итак, поэзия, объяснившись революции в любви, гибнет в её же объятиях. Не будем говорить о древности, от неё осталось больше позитивного, во всяком случае, романтики филологии много сделали для придания высокого статуса античной поэзии. Первым революционером уже близкой нам эпохи был лорд Байрон. Правда, Байрон смягчает свою ненависть к английскому истэблишменту (вот пример для революционеров), когда увидел, что другие страны отстали непомерно и страдают от тирании более дикой, чем тирания бегущего вперед капитала в его родной стране. Как знать, проживи он подольше, он бы сделал ещё одну поправку к своим взглядам. Молодой Пушкин перенял много у Байрона, потом Лермонтов, Некрасов и…, потихоньку поэзия стала лидером в борьбе с «тиранией». Результат для общества и самой поэзии налицо.

    Читатель, я не против печальных особенностей поэзии и революции. Увы, это закон истории. Я не говорю о любви или ненависти, а только констатирую. Ведь нельзя же ругать красавицу за то, что она нравится всем, хотя найдутся толкователи, которые объяснят, что внешняя красота – ничто в сравнении с внутренней. Также бессмысленно ругать приятный способ продолжения рода человеческого, изобретенный создателем (или Природой, чтобы не раздражать атеистов, коим являюсь и я), хотя он стыдливо валит это на дьявола (но кажется, что дьявола Он сам и создал, чтобы равновесие добра и зла происходило в результате борьбы, приводя к равновесию мира, или я ошибаюсь, а может быть, Он ошибся). Во избежание недоразумений, ещё раз признаюсь, что я атеист, но признаю религию, как первоначальный источник развития культуры и в целом цивилизации, а условно религиозные термины использую метафорически или мифологически. Ну, что мы будем обижаться на Адама за то, что он сначала себя, а потом и нас лишил бессмертия, и это ради …того, чтобы оказаться в приятной бездне удовольствия (или греха), куда его заманила уже порочная Ева. Правда, благодаря писателям Адам все-таки приобрел «вечность», но вот надолго ли, об этом чуть позже. Можно продолжать до бесконечности. Но ещё. Поздно уже сожалеть (это ведь закон природы), что у Ульяновых родился мальчик с асимметричными полушариями (якобы медицинский факт, но иногда Ильич это убедительно "доказывал"), остается только пожалеть себя (или "историю"?). Но запомним слово симметрия, оно у нас будет играть большую роль в последующем (напоминаю, что можно скакнуть на 16 стр., но и напомню что принцип симметрии встречался и во введении).

    Никто ведь не виноват в том, что большой части уважаемого человечества иногда, порой, где-то (помните?) грех кажется привлекательней добродетели. А что делать, если наш маятник постоянно колеблется между крайними положениями «любовь» и «ненависть». Вот я вас убеждаю, что беспристрастен и удерживаю его в среднем положении, но он-то следует за линией парт…, ой, изложения. А уж этот непослушный маятник у главных вождей русской революции вообще сбесился. Судите сами. Самый, самый великий вождь всех времен и народов, как некоторые считают, отомстил за свою уступку морали в юности, якобы, санкционированным им расстрелом 10 тысяч проституток. Последний же революционер-президент, насколько известно, не имел демократической возможности испробовать коммерческой любви, зато отомстил добродетели так, что проститутки стали не только самым престижным способом выживания в новых революционных условиях (кстати, по недоразумению называемых реформами), но и вышли на телеэкраны и киноэкраны, размещая свою рекламу, например, в таких безобидных легендах, как стриптиз и различные ток-шоу.

    В общем, нечего оправдываться, всё это похоже на богохульство. Напрасно отпирается Байрон (Сократ тоже пытался), кто ему поверит, что он против только нерадивых служителей церкви, которые дружат с дьяволом и делают вид, что этого не замечают. Вернёмся к ещё одному «богохульству» по отношению к культу революции в нашей поэзии и не только. Я уже объяснял, что не против этой… болезни, раз она является законом развития общества, "компенсируя"  несовершенство других его законов. Вы знаете лучше меня, как она прогрессирует! Кромвель отрубил голову королю и еще чуть-чуть повеселился, когда стал военным диктатором, повоспитывал кровавой «свободой» Ирландию и Шотландию. Количество жертв мне неизвестно, как будто миллион, но для Англии это была надежная прививка от будущих революций, а для остального мира? Посмотрим.

       Темпераментные французы использовали опыт англичан и отпустили на «свободу» (от жизни) уже только руками якобинцев (с помощью цивилизованных технологий вроде гильотины, прогресс ускоряется во всех областях, включая поиск эффективных средств от облысения) 40 тысяч не восторгавшихся революцией. А уж когда за дело революции взялся Наполеон, он внёс новый элемент (ведь «тупой» Кромвель был на острове) – даёшь мировую революцию, правда, тогда ещё терминология была иная, и удобней, а главное понятней, было слово мировая империя. Счёт "освобожденных" от жизни  превысил два с половиной миллиона, а главное – какой пример на будущее, да и теоретикам будущих революций задание – вооружить массы настоящим учением, а то господа-революционеры запутались, тут же реставрируют монархию, так светлое будущее не построишь.

   А  вот в двадцатом веке в России хилый европейский призрак, да еще вытесненный социал-демократами из Европы на просторы России, разросся на удобренный терроризмом почве до такого демона революции, что болезнь превратилась в новую эпоху и грозила тут же осчастливить всю планету и не только (откройте нам Марс, и «на Марсе будут яблони цвести», чувствуете: искусство всегда впереди науки и техники). А чтобы поверили, сразу «освободили» уже около десяти миллионов, а главное – сделали революцию перманентной, так что подсчет прямых и косвенных жертв даже специалисты сделать не могут, правда не стоит преувеличивать в пользу западных контрреволюционеров, им-тот нужны российские ресурсы, и поэтому ныне они перекрасились в новых революционеров-либералов. При этом иногда забывают, что коричневый вариант, якобы, использования красного опыта «освобождения», а на самом деле использования идеологии скрытого нацизма и расизма, ещё более ужасен и является, в некоторой степени, следствием предыдущих революций, так ускоряющих ход истории к диалектическому концу (привет от романтика Энгельса), что мало не покажется. Конечно ради ясности следует заметить, что западное изобретение нацизм и расизм призваны, как сейчас стало ясно по частично частично установленному глобальному "порядку", конечно не освободить большинство населения, а максимально его сократить. Большевики  же мечтали установить социальное равенство, уничтожить эксплуатацию человека человеком, а так как без репрессий это невозможно, то считали это меньшим злом, чем контрреволюция с её последующей местью народу. Что делать "добро должно быть с кулаками", иначе не победить зло и несправедливость. А тут появились новые революционеры-ваххабиты (повязки на голове и бороды которых очень похожи на таковые у Че Гевары, так воспеваемого и нашими поэтами, помните, как любили бороды Маркс и Энгельс, нет ли тут работы для Фрейда?), которые претендуют уже на сверх ускорение, показав на примере статуй Будды и американских небоскребов, что в будущем ничего ускорять уже не потребуется.

    Думаю, что красно-коричнево-зеленая мутация европейского призрака удивила бы благородных отцов, если бы они оказались  в раю, а наука смогла бы им передать информацию о плодах их трудов.  Интересно, что Байрон кратко, но как-то пророчески упомянул ваххабитов (похоже, что с отрицательным знаком), всё-таки фундаментальная культура позволяет даже революционеру не потеряться в мире.

    Кажется, я отвлёкся. Ой ли. Помните, я намекнул о проблеме вечности Адама. Так вот, в случае успеха варваров 21 века (религиозных революционеров) они введут свое летоисчисление (это привычка революционеров, уверенных почему-то всегда в победе мировой революции, во всяком случае после появления передового "научного" марксизма) и отрежут левую часть времени, то есть большую часть вечности, а заодно ненужную часть ислама (по примеру большевиков, обкорнавших пусть агрессивный, но рассчитанный на Европу марксизм). А романтик-Энгельс, кажется, прав: что достойно рождения, то достойно и смерти (только надо ли к этому стремиться слишком ускоренно с революционным пафосом). Вот и остаётся гадать, пролила ли Аннушка масло, а что купила, так это очень вероятно!

    Посмотрим очень кратко, как развивалась поэзия до эпохи великих потрясений двадцатого века. В античные времена она развивалась настолько благополучно, что добротный фундамент стоит и сейчас. Потом европейские варвары а потому забвение. Затем медленная эволюция и созревание великого процесса Возрождения в Италии (13-16 век). Фантастический результат достигнут на путях обучения у древних мастеров, Данте благодарит Овидия, Вергилия и демонстрирует энциклопедические познания своего времени и обнаруживает тесную связь времён, ему не надо ничего разрушать. Далее Возрождение из Италии дает импульс Возрождению в остальной Европе и опять по той же схеме. К фундаменту должно быть достроено здание, с явной задачей превзойти учителей древности. Так, во Франции Ронсар со своей Плеядой ставит явную цель превзойти древних именно в том, в чём они были сильны. Он требует, чтобы  его ученики имели знания во всех областях, включая математику (не хило). И это в 16 веке! В Англии также плоды Возрождения трудно переоценить, взять хотя бы Шекспира! Но всё это филологи знают лучше меня, а мои несколько строчек включены лишь для подобия связности в бессвязном сочинении.

     Справедливости ради отмечу, что по логике Ронсара действовали и наши
акмеисты (хотя учить математику и быть энциклопедистами не хотели, это ведь и вправду романтизм), но они сильно ограничили свой круг, объявив себя кругом элитарной поэзии, оторвавшись от остального сообщества. Это ослабило в целом позиции поэзии в общем культурном спектре и облегчило "горлопанам"-футуристам и прочим авантюристам от искусства и конъюнктурщикам получить из рук большевиков руководство по строительству «новой поэзии». Но вернусь к акмеистам, чтобы признать весьма полезной принципиальную линию на преодоление новых поэтических рубежей. Но европейский зуд быстрого движения «вперед» и подчинения практической поэзии теоретическим изысканиям филологов, критиков и филологов-поэтов объективно нарушал равновесие между «фундаментальной поэзией» и современной («модерн» стал предпочитаться «фундаментальным» поискам), что дробило целый поток на школы, которые превращались в конфликтующие элитарные группы (сравни с темпом Возрождения в Италии 13-16 века). Этот зуд передался Н. Гумилеву, и он, как мне кажется, стал главным теоретическим «европейским   мотором» акмеизма. Но это, разумеется, лучше, чем безответственные «революционеры» от поэзии, которые очень легко от зеленого богемного протеста перешли на роли «глашатаев» революции уже на крови, оставаясь при этом, как показало время, дурачками в польском преферансе – большевистской политике, когда главный кремлевский картежник изменял правила так быстро, что у наших дурачков масти путались в глазах.

    Но вернёмся от затянувшегося отступления к поэзии  и обратимся ко времени перед «золотым веком» в России в период расцвета творчества Байрона, которое обычно причисляется к романтизму, а я назову второй волной возрождения в Англии, которая породила дальнейшие волны, докатившиеся до России (ранний Пушкин, Лермонтов). Позволю себе с определённой долей иронии изложить свои псевдо филологические краткие рассуждения, считая что краткость компенсирует раздражение читателя, знакомого с официальными, то есть учебниковыми взглядами (подчеркнём, что я совсем не претендую на научную точность моих выводов, это ведь стёб). В «Паломничестве Чайльд-Гарольда» Байрон строит культурную панораму пост-возрожденческой Европы части стран, восхищаясь знаменитыми предшественниками и из скромности сожалеет, что не сможет достичь (читай превзойти) Данте, Торквато Тассо и др. (хотя сам чувствует, что им не уступает и эстафетную палочку времён надёжно передаст дальше). Фактически он следует Данте только без мистических приёмов и фантасмагорий и с учетом трезвого века, вступившего в быстрый индустриальный бег, основательно дает культурные и прочие срезы тех стран, которые посетил сам, при этом исследуя историю. А в «Дон-Жуане» он даже даёт точнейшее описание очень близкой истории взятия Суворовым Измаила, используя доступные в английских газетах описания даже некоторых деталей боёв при взятии Измаила.

   Здесь не устою, чтобы не высказать большое удивление, почему ни Пушкин, ни Лермонтов  не воспели пусть и вслед за Байроном величайшего в истории всех времён и народов военного гения – первого генералиссимуса. Ему он посвятил 31 октаву!, называя его чудом. О серьезности Байрона говорит то, что он упомянул всех русских генералов, участвовавших во взятии Измаила, а Кутузову посвятил четыре октавы!. Я пожелал восполнить этот пробел несколькими октавами, как бы исправляя невнимание наших больших поэтов к чуду, которым восторгался Байрон, а ведь они его переводили!

Суворову

Блеснул ты яркою звездой
На небосклоне Русской Славы,
Ярчайший всех времён герой,
Тебе как гению хвалебные октавы
Спою, склоняясь пред тобой.
Трон полководцев занял ты по праву!
С тобой ушла эпоха ярких войн,
Теперь ты никогда не будешь превзойдён.

Виднейший ученик Паллады,
Судьбы военной властелин…
Не жди России враг пощады,
Он поля боя господин.
Отец солдат, солдаты рады
Жизнь с ним отдать, ведь он один,
Как Бог, хранит на поле боя.
И сам герой – ведёт героев!

Освободил от ига пол-Европы…
С Италии снял цепи галльского орла.
И будут итальянцы благодарно хлопать:
Кровь русского солдата их спасла.
Казалось, горстка смельчаков скатилась в пропасть
(Как воля старика подобное снесла?),
Превосходящих сил сломила стойкое сопротивленье,
С боями вышла на простор из окруженья!

Так преподнёс урок клевретам Бонапарта,
Ввел тактику колонн и рассыпного строя.
Частенько сам сидел за партой,
Знал: дорого в бою ученье стоит,
Питомцев и себя готовил к боевому старту.
Готовому сам Марс победу приготовит.
И не было таких сражений,
Где б потерпел он пораженье!

Сейчас, глядя с вершины двух веков,
Россия, вспомни о своем величье!
Величье, стойкости и воле дедов и отцов,
Как воевали, несмотря на знаки все отличья,
Как главный полководец был отцом бойцов,
Все тяготы войны испытывал сам лично…
Оберегал страну от всех её врагов,
Включая внутренних: разбойников, бунтовщиков!

    Не за это ли поэты-революционеры его невзлюбили? Можно не любить, но замалчивать славу России нельзя! Для чего все это. А вот для чего. Серьезность материала заставляет Байрона взять серьёзные размеры. В «Чайльд-Гарольде» это Спенсерова строфа (16 век, Англия). Он сознательно сложность и грандиозность замысла сочетает с чисто техническими трудностями (строфа из 9 строк, одна двойная рифма, одна четверная, переплетенная с тройной, не говоря об удлинённой последней строке), чтобы превзойти предшественников по всем статьям и компенсировать трёхсот-летнюю забывчивость своих современников и потомков Спенсера. Чувствуя, что приносит в жертву (конечно частично) лирический и музыкальный компоненты стиха в угоду философскому допускает, что полностью со своим замыслом не справился, но английский язык обогатил на все времена по признанью будущих критиков (сравни с подобным результатом Пушкина, но уже в простых размерах и прозе). Правда, с Пушкиным сложнее, так как он слишком решительно, на мой взгляд и взгляд его дяди, упрощал язык, так что скачок в языке оказался заметен не только его современникам но и литераторам 20-го века. Очевидно, что переводы Байрона с неизбежностью породили определённые волны развития других языков. В России это Пушкин, Лермонтов и переводчики Байрона уже в советское время (цветы запоздалые, но лучше поздно, чем никогда, но главное – какие прекрасные, они показали, что язык Невтонов очень неплохо оживает в русском).

     Итак, каков урок Байрона? Он обратился к поэзии Возрождения с целью укрепления фундамента, взяв для этого «растворы» нового времени (но не
забыв старые испытанные веками на прочность рецепты): новые идеи и проблемы современности. Одновременно указав вечные темы, позволяющие не терять связь времён и найти оптимальную скорость эволюции языка, чтобы отцы понимали детей (вспомните тему «отцы и дети», специфичную для России, это ли не сигнал, что быстрота изменения языка – основа непонимания и неприятия нового, порождающего психологический дискомфорт и всё отсюда следующее). Как видим, у него нет проблемы рвать культурное пространство между прошлым и настоящим с помощью новаций (выдумывать лесенки или чёрные квадраты, демонстрируя "интеллект" в пустоте), поддаваясь в культуре сумасшедшему темпу развития общественной истории в революционные переходные периоды.

    Нет ничего проще, чем разорвать ритмическое песенное легато на слова-выстрелы, выстроенные в лесенку (так облегчающие спуск по ней в эмоциональный Ад, для непонятливых «товарищ маузер» поможет, которому Маяковский дал "художественное" слово), это годится, возможно, для оркестровой музыки как более универсального абстрактного (и в тоже время прямого способа отражения действительности), а поэзия – это соло, я здесь не рассматриваю театр. За тысячелетия поэзия продемонстрировала, что звуки лиры  не должны быть вытеснены хлопками выстрелов и «понятным всем» матом. Только в дантовском сне можно было предвидеть печальную картину, когда поэт, претендующий на величие, должен накалывать на штык архангела в шинели  у двери в коммунистический рай листок своего вдохновения: «Ленин и Партия – близнецы-братья». Про вдохновение мне ясно, но вот мозги  и совесть как?

    А вот революционность Байрона в жизни (исключительно за свой счёт, включая семейное счастье) не приводит его к нелепому заблуждению наших теоретиков – апологетов подчинения поэзии политике, что это должно отражаться в поэзии исключительно варварским способом опрощения и огрубления языка, а наоборот сочетается с преемственностью в развитии поэзии. Поэзия не должна подстёгивать революцию, а умерять её кровавый пыл (даже Беранже очень быстро понял пределы полезности революций). Нет большей глупости, чем переносить разрушение из жизни в язык, так как эти потери могут быть невосполнимы (такое варварское обращение с языком есть признак люмпенства и безграмотности в культуре, а культура - инструмент тонкий и настраивается веками и школами, а не революционным моментом и отщепенцами с комплексом величия и попытками всем доказать, что они новее всех).

    Ну, это уж слишком! Как можно! Пора перейти к цели, то есть представить мои достижения в стихосложении, а не в болтовне. Для этого я сделаю наивную попытку уйти от серьезности и обсудить всякие мелочи, связанные с ролью цифр (без всякого намека на претензии каббалистики) в поверке гармонии стиха и развитии его формы. Никто не будет отрицать, что мы в плену у цифр (особенно связанных с указанием заработка или прибыли). Посмотрим, как цифры 2 и 3 зримо и незримо вторгаются всюду. Двойка это: два электрических заряда, два знака + и -, бинарные категории в диалектике (добро – зло, война – мир,  ложь – истина, великое – ничтожное и т. д.). Кстати великий диалектик Ленин повторяет элементарную ошибку Наполеона в своем «от великого до смешного…». Великое и смешное противопоставлять безграмотно так же, как и ничтожное и грустное. Ведь дурак может смеяться над великим, что случается с люмпенами от искусства. Тройка: знаменитая терцина (Данте), три струны в балалайке, шестиструнная гитара (две тройки). И опять двойка (как в картине): у человека два глаза, два уха и т. д. И вдруг 5+5=10 (пальцы). Десятка – король счисления. Она нам ещё пригодится.

     А сейчас обратимся к великому свойству природы – симметрии. Человек прекрасен, потому что он симметричен! Уберите симметрию из творений Рафаэля, и вы получите  вместо Сикстинской мадонны уродов, так любимых Дали и другими новаторами, обоснования всего такого новаторства мне известны. Симметрия пронизывает всю природу и является вечной спутницей красоты и гармонии. Архитектура – это же гимн симметрии. Богатства её таковы, что даже её нарушение составляет целые направления в модерне. Попробуйте её убрать из орнаментов ковров, определённых рисунков ритмов, танцев, рисунков на крыльях бабочек. А какой фантастический успех принесла симметрия (правда, в её математическом исполнении) в теории элементарных частиц в конце шестидесятых-начале семидесятых годов, когда именно она явилась великим указующим перстом, как не потеряться в океане сложнейших математических теорий.

    Симметрия оказывается тем камертоном гармонии в мире сложности, который позволяет сократить труд на десятилетия. Именно симметрию природа выбрала на роль царицы простоты. Не хочу отпугивать гуманитариев, но им должно польстить утверждение, что через симметрию в сухой мир теории проникают эмоции, ибо последние являются арбитром там, где строгая логика либо молчит, либо предлагает долгий и нудный путь перебора. А потому не надо бояться нескольких ключевых слов, которые придётся ввести и использовать дальше, чтобы показать триумф симметрии. Она привела к открытию кварков, как кирпичиков, из которых состоят известные и постоянно открываемые новые частицы.

     Но снова о тройке. Наше геометрическое пространство как вместилище всего сущего трехмерно. Мы вернулись к вездесущей тройке. Вспомните картину «Три богатыря» (почему три, а не четыре?). А фраза «Бог троицу любит» (отец, сын и святой дух). А Земля на трех китах. А выпить на троих. А «Три источника и  три составные части…» (типун мне на язык). Даже первоначальное число кварков было три, это потом их число стало увеличиваться (но всё равно 3+3).

     Вернёмся к стихам. Мы уже упоминали строфу Спенсера. Она подарена человечеству в 16 веке. На мой взгляд,  она (в ямбе и с роскошной рифмой – прямо поющее барокко) является творческим развитием гекзаметра древних греков и обладает, в отличие от последнего, универсальными возможностями вплоть до напевности, это отмечал Байрон, а в переводе на русский продемонстрировал В. Левик. Она естественно привлекла внимание Байрона (двести лет назад), но не привлекает внимание современных да и прежних «революционеров» от поэзии и их подражателей, считающих изобретение лесенки чуть ли не символом нового в поэзии (смотри язвительное замечание Набокова о Маяковском). Повторю, строфа Спенсера состоит из 9 строк 5-стопого ямба (девятая строка – 6 стоп) , содержащих одну двойную рифму, одну тройную и одну четверную, причем тройная и четверная переплетены (четверная следует за двойной и переплетается с тройной – последним аккордом). Конечно, такая строфа требует труда, но талант-то на что? Именно он позволяет посмеяться над вымучиванием «в грамм добыча – в год труды» и вспомнить пушкинское: «задумаюсь, взмахну руками, и стихи свободно потекут». Приведём пример из «Паломничества Чайльд-Гарольда» в переводе В. Левика

Но смолк напев Торкватовых октав,           2
И песня гондольера отзвучала,                4
Дворцы дряхлеют, меркнет жизнь, устав,  2
И не тревожит лютня сон канала.                4
Лишь красота природы не увяла.                4
Искусства гибли, царства отцвели,              3
Но для веков отчизна карнавала                4
Осталась, как мираж в пустой дали,             3
Лицом Италии и празднеством Земли.         3

    Сколько идей (тем), и все великие! И главный герой Байрона – Природа! Цифрами помечены соответственно двойная (2), тройная (3), и четверная (4) рифмы. Эта строфа простояла до нашего времени более 400 лет, гордо красуясь среди терцин Данте, катренов, квинтетов, секстетов, октав Торквато. Долго "великие" обходили её стороной, пока Байрон почти через триста лет от рождения не возродил, казалось бы, мертвую красавицу. За ним последовали некоторые поэты, поскольку увидели в ней стимул для развития английского языка (не испугались архаичности, что у наших критиков и просто либералов является серьёзным упрёком против «графоманов»-языкоманов). Чувствуя, что эта строфа буквально толкает на находки, я также с первых своих шагов на поприще рифм и ритма использовал эту строфу (допустив свободу в длине строк, что можно и исправить) в длинных поэмах и длинных стихотворениях, где её монументальность не эквивалентна тяжеловесности.
     Дам архитектурный метафорический образ этой строфы, используя «язык» русских церквей с маковками. В центре стоит самая большая башня. Слева к ней примыкает, не пересекаясь, малая башня. Справа стоит средняя башня и на одну треть своего размера пересекается со средней. Высота и поперечные размеры башен соотносятся как 2:4:3.

    Очевидно, что малая башня как бы отщепилась от пары соседок, разрывая ансамбль и нарушая симметрию. Двадцатый век – век торжества симметрии наталкивает на мысль, что таковая может быть восстановлена в этой строфе. И вот, не мучаясь комплексом Сальери (поверять  музыку математикой), я предлагаю симметричное обобщение строфы Спенсера и предлагаю новую более симметричную строфу -  дециму из десяти строк. Вот и опять вынырнула десятка – владычица цифрового царства (как вам нравится это –ца, ци, ца, это я вспомнил о Жванецком на эстраде: не похвалишь себя, кто ж тебя похвалит). Своего вторжения в стихи она ждала почти 500 лет, и вот дождалась – на крыльях симметрии. Итак, я предлагаю симметричный ансамбль из пары тройных и одной четверной рифм, и обе тройные симметрично переплетаются с четверной. Испытывая терпение твое, читатель, напомню, что первый кварковый триумф был достигнут тройкой кварков (не побоюсь сравнить эту тройку с русской тройкой лошадей), в которой был один тяжелый и пара почти одинаковых легких, все также, как у нас, если считать группы рифмующихся строк кварками.

    Можете себе представить радость физика-теоретика, который упустил в своё время возможность активного участия в кварковой эпопее в 60-е годы, чтобы взять реванш примерно через тридцать пять лет – поставить на поэтическом поле памятник первой кварковой тройке. Пусть эта тройка-птица подружится с Пегасом, а я постараюсь подружить симметрию (символ красоты) с поэзией. Очевидно, что симметризация сделала союз башен более прочным.
     Можно было бы помечтать (только не упадите), чтобы такой образ послужил мечтой о прочном союзе трех основных религиозных потоков в далеком будущем (конечно, это уже выходит за рамки жанра).
    Я приведу пример такой децимы на основе строфы Спенсера из одной из своих поэм, где романтически воспевается всадник. Одну из строф Спенсера я превратил в дециму:

Но как прекрасен сам седок,             3
В седло он влит, как юный Бог!          3
Как точно выверены все движенья,      4
Как ритмом связаны усилья ног,          3
Движенья плавны, нет им утомленья   4
Какое чудное объединенье            4
С ногами-крыльями коня.                3
Как сказочно подобное паренье!        4
Кто видел, тот поймет меня:             3
Взрыв мощи, чуда и волшебного огня!     3

     Благодаря расставленным цифрам можно увидеть еще одну симметрию: у нас три полные рифмы и три частичных их пары (см. две четверки в центре и две тройки в начале и в конце), кроме того, видно, что децима разбивается на два симметрично расположенных квинтета (выше я упоминал две одинаковые симметрично расположенные ладошки с пятью пальцами, дающими вездесущую двойку, а в сумме десятку). Естественно, все фрагменты располагаются симметрично относительно средней рифмованной пары.

    Как показала теория элементарных частиц, природа выбирает именно симметричные возможности как определённый символ простоты (экономии чего угодно) и потому красоты. Ухо и интеллект человека как часть этой природы (мы отмечали, очень симметричная часть, то же можно сказать о всех животных) не должны изменить природе в целом и выбрать в мире прекрасного полностью симметричные строфы, то есть подсознательно выделить из остального мира менее симметричных (со слабо или сильно нарушенной симметрией)форм. Я хочу сказать, что претендую на открытие в стихосложении, пусть и не очень значительное (я не обременён избытком скромности).

    Оно заключается в том, что полностью симметричные строфы должны восприниматься читателями (за редкими исключениями) как более совершенные при равных остальных критериях стихосложения (смысл, содержание, форма, музыкальность и др.). После формулировки моего открытия нетрудно догадаться, что я продолжу "внедрение" симметрии в стихосложении. Смело добавляю парную рифму в начало Торкватовой  октавы и в качестве награды за веру в плодотворность симметрии получаю приз – прекрасную симметричную дециму по формуле: героическое двустишие плюс секстет из тройной рифмы и плюс аккорд из пары. Едва ли можно превзойти эту строфу по музыкальности, так как в ее сердце поет шестиструнная гитара Торквато. Я приведу, правда, не очень напевный вариант, в котором по причинам личного характера доминирует философичность, а не музыкальность (пусть читатель меня простит, что я привожу эпиграф к моему посвящению (балерине А. В.), которое состоит  из трех децим):

Бессильна рифма перед грацией и силой         2
Великой балерины, что мгновенье покорила.     2
Принёс я в жертву чувству чувство меры.     3
Меня пускай корит мудрец,                3
Но знаю, создал чувств безмерность          3
Влюблённый в женщину творец.                3
И потому невиданным размером                3
Горячих тридцать строк венец                3
Дарю ярчайшей века балерине                2
Как знак того, что рок забвения бессилен ныне.2               

    С трудом покидаю эту музыкальную строфу, тем более, что архитектурный образ этой строфы похож на Тадж-Махал. Открытие возможностей этой «сонаты»  может составить интереснейшее путешествие. Напрашивается, что должна быть ещё одна сверхсимметричная строфа. Это союз двух терцин в начале и конце и катрена в середине. Оказывается, здесь возникает семейство децим из 16 членов. В теории элементарных частиц тяжелые кварки имеют прелестные эпитеты: «странный», «очарованный»(или шарм на французский манер, чарм на английский, отсюда, например, название связанного состояния кварк-антикварк, чармоний= очарований, какой романтизм в языке. Можно пойти по пути сильного нарушения симметрии, когда облегчается только одна из терцин для каждого члена квартета. Тогда получается 24 несимметричные децимы, имеющие по одной тяжелой терцине. Кроме того, из-за несимметричных вариаций обеих терцин при их одновременном «облегчении» получается еще 32 несимметричные децимы, то есть полное число несимметричных децим достигает 56. Такая скучная арифметика «скупого» века дает полное суперсемейство из 72 децим. Есть, где разгуляться! Тут в «грамм добыча» не поможет. Работы и без лесенки всем хватит (чувствуете, как я ополчился на лесенку, так как считаю её дешёвым приемом без всякой борьбы за «грамм добычи»). Представляете, сколько симметричных и несимметричных симфоний запрятано в «децимальном мире». И вот это богатство оставил нам 16 век, а мы ждали более 400 лет, чтобы только сейчас начать его разрабатывать. И виной тому попытка лёгкими усилиями расправиться с «архаичным» высокопарным древним стилем. А вот музыканты так не поступают, они не упрощают крупные формы, а развивают их. Нынешние симфонии по богатству формы(Родион Щедрин),  не уступают древним, если под древностью понимать Генделя и Баха.

    В свое время Н. Гумилёв делал нечто подобное, но более простое, с секстетом. Он сочинял довольно длинные песни из 14 строф-секстетов, каждая из которых имела перестановки рифмующихся строк, исходя из самой «тяжёлой» строфы с двумя терцинами и рассматривая все возможности облегчения. Их получается 7. Правда, он еще различал женские и мужские рифмы (ударение на последний и предпоследний слоги), поэтому было удвоение до 14 строф. Мы для уменьшения возможностей этого не делали, хотя почему бы и нет.

    Если бы мы пожелали по аналогии с тем, что мы сделали с самой тяжелой   децимой сделать тоже самое с музыкальной децимой на основе Торкватовой октавы, устраивая, подобно Гумилёву, вариации секстета, то получили бы еще одно семейство  из 7 музыкальных децим. Среди них я упоминал о самой тяжелой с двумя терцинами в центре, так вот она является симметричным преобразованием ранее рассмотренной децимы с двумя терцинами по краям и двумя парами в центре, то есть это два абсолютно симметричных квинтета, полученные один из симметричной Спенсеровой децимы, а другой из слабо несимметричной Торкватовой децимы. Так я назвал своих любимцев по признаку происхожденья от тех несимметричных братьев, которые столько веков ждали рождения своих старших симметричных родственников.

     Для их рождения потребовалось заложить  в фундамент поэзии (крупные строфы) самый важный принцип науки 20 века – принцип симметрии, доказавший свою плодотворность на острие физики. Теперь он также написан не только на знамени физики, но и на знамени «децимального мира», включающего столько симметричных и слабо несимметричных строф, из которых можно достроить фундамент монументальной поэзии (я надеюсь, сама симметрия удержит нас от эффекта Церетели), что как мне кажется вполне органично сочетается с фундаментальными научно-техническими и иными достижениями. Но если даже эти достижения не спасут нас от краха цивилизации именно из-за недостатка способности гармонизировать новое время, то даже и в этом пессимистическом варианте предложенные монументальные формы как нельзя лучше соответствует отражению надвигающейся великой трагедии (во как, ничего себе оптимизм, я всегда удивлялся, как наш далеко негармоничный мир с гигантскими потерями все ещё не превзошел предел своей устойчивости, а может быть превзошел, если верить ощущениям наших стариков?).

    Жаль, что  идея посоревноваться с древними пришла мне в голову лишь
в великом палиндромном 2002 году, а не на излете двадцатого века. Интуитивно сразу с начала моих поздних опытов со стихосложением и увлечением прекрасными строфами, я чувствовал, что надо стремиться превзойти древних не только в новациях типа увлечения матом в стихах, но и на классической основе, продолжая наших талантливейших предков, как это имеет место в музыке, балете, науке, спорте и т. д. Не пора ли закругляться, а то может показаться, что я претендую на то, что действительно уже достиг уровня древних. Пока только придумал станок. Здесь не очень терпеливые читатели могут закончить чтение, так как к заключению будет ещё и аппендикс. Единственное исключение можно сделать для стихов, их можно прочитать, чтобы доставить мне удовольствие.

Вместо заключения

     Допускаю, что переутомил тебя, уважаемый читатель, но все испытания ещё
впереди. Теперь скажу уже безо всякой иронии, что тысячелетнее здание (древо) поэзии слишком дорого (хотя псевдо новаторы думают чуть по-другому), чтобы продолжение его строительства шло не только на верхних этажах (ветвях) , но и в классическом фундаменте (в корневой системе) , хотя последнее неизмеримо сложнее (якобы дух времени превратил поэзию уж не только в политику, но и бизнес, и потому смешно говорить о возвышенных вещах да еще и архаизмами). С последним можно поспорить, ведь в музыке весь мир восторгается классической музыкой Щедрина, музыкальная элита не позволила современным шоу-варварам превратить в руины музыкальный дворец и расширение его классического фундамента продолжается.

     Пока ещё так называемый выспренний или архаичный стиль понятен и воспринимается именно как более высокий, чем феня. И надо бороться за него, а это проще всего сделать на классическом поле. Полноценный уход за корнями и ветвями тысячелетнего дерева поэзии необходим (вспомним басню о листах и корнях) для его жизнеспособности. Обычно это достигалось (сейчас уже не в полной мере из-за частичного затухания этого процесса) путём перевода классических шедевров на различные языки. Я хочу наивно верить, что хотя бы один поэт вслед за мной увлечётся прямым усовершенствованием фундамента поэзии. А что, это конкретный, хоть и непростой путь (здесь «страх не должен подавать совета»).

     Почему Данте, Ронсар со своей школой Плеядой (любопытно, что его главная «бригада» состояла из десяти человек, опять десятка) могут обращаться к античной поэзии, отстоящей во времени в четыре раза дальше, чем мы от 16 века? Говорят, нынче совсем не тот темп. Так в том-то и дело, что надо услышать Ф. Бэкона, который когда-то говорил о необходимости уменьшения этого темпа. Ведь искусство, несмотря на кажущуюся слабость по сравнению с остальными институтами общества, все-таки полноценный участник общественного процесса, тем более существовала мода на высокое искусство именно в правящей "элите", а уж она-то прямо участвует в ускорении или торможении бега времени.

     Повторюсь, Байрон шагнул на триста лет назад, не побоявшись оторваться от тогда существовавших веяний в английской поэзии, и не только создал новое направление, но развил язык так, что через двести лет ныне оценено больше, чем при его жизни. Интерес раннего Пушкина (конечно, это плоды тогдашнего увлечения древностью) к античности известен, а результат похож на результат Байрона, хотя и чуть в другом направлении – "осовременивании" русского языка.  Возможно, это результат  тогда модного увлечения французской и английской поэзией (вплоть до Шекспира). Здесь я бы сказал и об известном российском преувеличении. Ведь развитие русского языка пошло так быстро, что без сопротивления со стороны изящной словесности куртуазного века (Радзинский) нас основательно растрясло. Революции в языке стали популярны вслед за революциями в поэзии. Успехи новояза, а ныне фени столь разительны и опасны, что разговоры о гибели русского языка уже не кажутся преувеличением. А ведь совсем недавно Брюсов следовал  моде и вставлял в строки античные персонажи, как бы следуя Байрону и Пушкину.

    Вот пример, достойный для подражания. Знающие французский язык, могут убедиться, что язык Ронсара не претерпел значительных изменений до настоящего времени и понятен даже русским (конечно, если их уровень во французском чуть выше нижегородского). Вот результат похвальной заботы французов о своем языке (они постоянно соревнуются в этом с англичанами). Если бы вам пришлось послушать приветственную речь мэра Тулузы, правда, в 1977 г.,  на приеме советских и французских ученых в мэрии Тулузы, то вы бы оказались вдруг в атмосфере языка Дюма и Бальзака или Тургенева (далее по списку, а трудности перевода компенсируются сознанием того, что наш «золотой век» не прошёл для них даром, а для нас?). И это  несмотря на не очень далёкие кровавые революции во Франции (а может быть, благодаря правильному извлечению их отрицательных уроков).  Как это контрастирует с ошибками в падежах нашего руководящего "истэблишмента" (пример проникновения английского языка, который зафакал и зафэйсал нас). Кстати, во Франции также есть язык улицы, но он знает свое место и тут же исчезает, когда вы в стенах лицея или на экзамене по литературе. А у нас мы имеем в лучшем случае расцвет телевизионного (а теперь и в книгах известного поэта) «вишневого» языка, в котором верхом остроумия является прямой или неявный намек на известные отношения с чужой (а точнее с твоей) матерью. И это сопровождается «теоретическим» оправданием мата (кажется, в этом участвует министр культуры, реализующий свои блестящие способности теле ведущего,  помните «из всех искусств…»), иногда со ссылками на классиков, хотя здесь просматривается обратная логика: «вот-де и на солнце есть пятна», а чем мы лучше.

     А возьмём «классический» противовес в виде упражнений с модной собачьей породой на поэтической ниве нашего гранда (читай, советского классика) модной поэзии на протяжении уже сорока лет. Он создает прямо шедевры посредством изобретения таких слов, как «шурупы обожанья» с «нарезкой страсти» или «шурупы превращенья», которые рифмуются,  с чем бы вы думали, ну конечно, со словом «извращенье». Представьте, что при наших темпах развития языка лет через двести филологи будут мучиться, чтобы понять, как такой инженер человеческих душ использовал эти шурупы крепежной поэзии для строительства престижной конуры для шар-пея. Я даже не выдержал и написал пародию из четырех онегинских строф, отразив малую часть перлов, которые мелькнули в «Московском комсомольце» («вишневом» заповеднике и площадке для выгуливания
поэтических шар-пеев, ну конечно, ведь шар-пеем "был" даже Лермонтов, который срифмован со словом «лепеты»). Приведу из неё двустишие, которое характеризует попытку сближения элитарного поэта (любящего возвышенные рифмы вроде: «плоть – господь» или «потерялся – педерасы», «бога ради» – «б..ди», но у него без точек) с "народной" речью:
А вот шедевр: «всего хужей»
От «чуши» «чистка» всех «ушей».(двустишие из слов автора)
Или ещё  моё критическое четверостишие:

Но шахматист наш так силён     (вплоть до мата),
Что только рифмы голой ради
Цугцвангом «Бога ради» поглощён,
Рифмует прямо слово «б..ди». (прямо, значит  без точек)

Вот завершающая октава моей критики современного "шедевра":

Простимся мы с старинною строфою
Хоть жаждет наш «единственный поэт»
Блеснуть химерой иль раздвоенной душою,
Иль «оставаться на перилах», как «браслет»,
Иль удивлять нас странной головою,
Иль «носом пневматическим» « брать след».
Но явный есть прогресс, «холуй»
Он не рифмует прямо с х.й .

     Я пользуюсь кавычками для перлов гранда. И вот результат этих «всего хужей» : теле ведущие несколько лет мучили «самую читающую страну» нежеланием различать родительный и предложный падеж множественного числа, чем заразили всю исполнительную и законодательную власть. Долго будет нам икаться «-ов» вместо «-ах». Кстати, не удержусь заметить, что развитие литературы «золотого века» шло так быстро, что Лермонтов уже называл онегинскую строфу старинной или затасканной, а ведь с окончания «Евгения Онегина» не прошло и двадцати лет! Вот это и удивляет, какое опасное ускорение приобрело развитие общественной и литературной жизни в России, хотя более 90% населения об этом никогда не узнает (немалая роль в этом литературы, во времена Пушкина не было кино, радио, телевидения), закончившееся, как мы теперь понимаем, катастрофой для невнимательного к развитию общества правящего и культурного слоя (роль революций здесь не переоценить, правда, надо отдать должное большевикам во главе со Сталиным, сумевшим обуздать разрушительный порыв революции и сменить его быстрым спасительным созиданием, конечно, очень дорогой ценой, зато удалось укротить на длительное время коричневую чуму 20-го века). Читатель, я очень сожалею, что обещанная ироническая беседа, видимо, не состоялась по причине серьезности замысла, с которым я не смог справиться. Часть написанного скорее подходит для домашнего сочинения заочного ученика телевизионной «Школы злословия».

    А теперь вернёмся к нашим «децимальным» баранам, жалко их оставлять без пастуха. Сделаем одно отступление. Вспомним моё открытие, что симметричная строфа должна больше нравиться читателю (простое пояснение: симметричное  лицо красавицы больше нравится, чем уродливое лицо). Из этого правила есть исключение. Дело в том, что восприятие ритмических, рифмованных стихов подобно восприятию музыки. А последнее сильно зависит от наличия музыкального слуха, чувства ритма, музыкальной памяти, опыта прослушивания и других параметров восприятия (я не хотел бы углубляться). Большие музыканты с абсолютным слухом и прочими данными замечают, что свойства человеческого уха чуть отличаются от строя, основанного на точном делении октавы на тона и полутона. Поэтому Бах ввел "точный" строй «хорошо темперированный клавир» (рояль, струнные инструменты с металлическими порожками для интервалов) и более «человеческий» в смысле соответствия нашему уху строй, который можно реализовать, например, на скрипке. Так вот одарённые поэты могут очень точно «считать» ритм, паузы далекие рифмы, например через 5-6 строк (смотри, например, стихи Брюсова, где он делал рифмы через 4 строки). Так вот, и здесь есть некий «хорошо темперированный клавир», который определяет стихосложение. Так что сильно несимметричные стихи («уродливые» с точки зрения архитектуры, гармонии построения, совершенства в простоте и единстве простого и сложного, связности, многоголосия и т.д.) вполне могут восприниматься нормально. Более того, слабое отклонение от симметрии может соответствовать как раз нашей особенности уха, которое также имеет слегка нарушенную симметрию, как все в природе! Так что и в стихах есть как «точный» строй в смысле точного согласования с нашим ухом, так и «хорошо темперированный клавир», отвечающий "точной" симметрии.

    Здесь я не удержусь, чтобы не компенсировать позитивным как бы обоснованный нигилизм и уныние, которые проглядывают из моей критики современной семантической вакханалии. Хочу выразить самое большое удовлетворение и благодарность таким гигантам перевода Байрона, как тонкому ценителю и мастеру Спенсеровой строфы (и не только, см. переводы Плеяды и др.) В. Левику и виртуозу Байроновой октавы Т. Гнедич, которые, на мой взгляд, сделали серьезный вклад в фундаментальную поэзию и сохранение русского языка (в том числе и открытие его новых возможностей). Вот они смогли бы мастерски продемонстрировать возможности «децимального мира». Это было бы существенным противовесом тем разрушительным процессам, которые терзают наш язык.

    Вот таковы плоды заточения на острове поэтической робинзонады. Вдруг показалось, что без меня солдаты поэтического фронта не обойдутся. Но если Вам показалось, что я так закончу на самокритической минорной ноте, вы ошибаетесь! Наступление симметрии продолжается. Вот новый горизонт: симметричная строфа из трех (верность тройке сохраняется, как и мое обожание скобок) четверных рифм, причем центральная переплетается с крайними. И что важно для этого прекрасного семейства подходит именно русское слово – дюжина, к тому же рифмующееся с прекрасным – жемчужина (замечу, что если бы французы сделали такое открытие и использовали своё двенадцать – дуз, а мы бы  на свой лад сделали дузина, то получается, с одной стороны, грубовато, а с другой – по-детски). Не удержусь, чтобы не упомянуть, такую прекрасную дюжину как Торкватову гитару (которую мы уже видели), окаймленную двумя балалайками-терцинами. Далее, смотри стр.21, и путешествие    в прекрасный мир симметричных дюжин (и не только симметричных) можно совершить, используя введенный мной в стихосложение метод симметрии. Это семейство окажется ещё более многочисленным. Всё же, чтобы не быть в стороне от «двенадцатиричного мира» прекрасных дюжин приведу одну из Спенсерового ряда, хоть и не прекрасную, но в духе всего этого сочинения:

Когда закрыт почти ты для познанья
Любовных таинств, муки ожиданья,
Когда прошли туманные мечтанья,
Мелькнет случайное мадонны появленье,
Вдруг глаз в глаза мгновенье пониманья
Родит любовный недуг вожделенья,
Душевный трепет неги и волненья…
Ты яркой красотою ослеплён
И жаждешь снова глаз пересеченья,
Ты неги чудной незнакомки потрясён.
Увы, виденье – лишь обман, и ты освобождён.
Любви несбыточной клянёшь закон.

    Отмечу, что Пушкин все-таки онегинской строфой установил "рекорд" по количеству строк в строфе, хотя она не столь связна, как те, которые вводил я. Впрочем, нетрудно заметить (конечно, специалисты это заметили давно), что онегинская строфа не вполне строгий сонет, соединённый искусственно в строфу. Но, естественно, этот недостаток можно исправить и поэтому открываю третье сверх семейство сверх строф из 14 строк и опять в царстве симметрии. Читатель, ты в отчаянье, но я всего лишь верен заклинанию тройки, но и тебя пожалею, укажу только на музыкальную  царицу в этом царстве (трехглавый чудо-храм), сочетающую Торкватов секстет в середине и две четверные рифмы по краям (привет от Шота Руставели). Это естественное развитие под знаком симметрии, которая так и просится в поэзию. Замечу, что есть ещё один рубеж, который имеет звучное, подходящее для термина звучание – сантима (впрочем, зашифрованное децимой простым арифметическим действием: 10*10=100). Все-таки не удержусь и приведу пример введенной дюжины++(Торкватова гитара и две скрипки Шота Руставели), которая как бы выражает "кредо" моего иронического сочинения:

Чем кончится, хулою или славой,
Но мне в стихах дано такое право
Для дела новую строфу, не для забавы
Ввести в знак верности Торкватовой октаве,
Которая заявит стиль высокий,
Послужит верно всем, как колокольный звон,
Вместив и голос древности далёкой,
Связь прошлых, нынешних и будущих времён
Посредством рифмы, ритма, мысли точной и глубокой
Заявит как желаемый и действенный закон.
Так отдадим мы долг прошедшим поколеньям
И мироздания дополним крепкие строенья,
Не нарушая ровное веков теченье,
От древних передав потомкам  опыт дум и вдохновенья.

    Читатель, и ты мне поверил, что всё кончено? Вновь вынужден я извиняться, Хоть обещал я слёзно закругляться И потому стихами только буду изъясняться. Но чтоб тебя не волновать, Я прозой строчки буду шифровать. Увы, еще строфа здесь просится на лист, Теперь в английском есть её названье, Ну, да плохой, пожалуй, я стилист, Чтоб продолжать моё повествованье. Даю союз из двух пятёрок и шестёрки, Скреплённый, как у Спенсера строфы. Опять игра из тройки и четверки, А мне пора на прозу перейти. Опять симметрия  владеет строками, Три равных фрагмента в четыре строки Листу предлагают, увидите сами, Что лучше напишешь в четыре руки. Поймешь, почему я сикстиной назвал Такую строфу, что создатель послал (Сикстин по-ангийски 16, так просто, Но стих получился отменного роста):

Сикстинская молитва

Гляжу, глазам не веря, чудом покорённый…
Мне кажется, Сикстинская мадонна,
К нам Рафаэлем приглашённая царить без трона,
Сошла с небес, чтоб быть непревзойдённой,
Чтоб материнства свет вдруг радостным мгновеньем
Проник через века к потомкам восхищённым
И озарил как высшее природы достиженье,
Продлил извечное души стремленье
Постичь все таинства великого творенья
И пожелать, чтоб Каин с Авелем искали примиренья,
Чтоб жил источник жизни, благости родник,
Талантом мастера рождён как символ вечного движенья,
Как если б вечно длился тот счастливый миг,
Что сам творец лишь кистью мастера постиг,
Чтоб ныне и в веках сиял мадонны чудный лик,
Чтоб навсегда дух злобы, разрушенья, зависти поник.

И наконец, последнее. Ясно, что есть еще один рубеж, который бы восстановил господство тройки и восстановил вновь позиции  десятки, тем более для двадцатки есть прекрасное английское слово на нижегородском: твентина. Чтобы сэкономить время, поставим просто запятую после 16 молитвенных строк и продолжим до 20:

И дьявол верой в доброе сражён,
А сам Господь в мадонну навсегда влюблён.
Вновь Правды Колокол навеки возрождён,
Чтоб вечно длился чистой правды колокольный звон.
Конечно это не симметрична пристройка в конце.
А вот правильная сикстина с «торкватовым ядром» и двумя катренами:

Зачем тебе, Россия, век великих потрясений?
Ложь самозванного вождя ты приняла за бога откровенье.
Расколом, веры сокрушеньем довёл тебя до самоистребленья.
Зачем отвергла, Русь, ты руку прежних поколений,
Приняв за истину ложь “праведных” жрецов?
Отвергла ты отцов, разъединила время,
Колокола надежды, правды расколов,
Приняв кровавую религию за очищенье,
Религию генсеков, их подручных и рабов,
Религию кровавых битв и столкновений,
Своих же русских разделив на “наших” и врагов.
Ох, дорого заплатишь ты за это в рабство отступленье,
За узурпаторов твоей души, генсеков преступленья,
За правды вековой и фарисейской лжи смешенье.
Несёшь ты крест за порождённый молох разрушенья!
В своё спасение покайся, и греха получишь искупленье.

В последней строке имеется ввиду не «покаяние»  под нажимом "западных учителей" и наших их учеников-«либералов», которые сами в значительной степени к этому приложили руку, а перед народом и православной церковью за большие ошибки и преступления, которые явились следствием бездумной р-революционности и жестокости, фарисейски поддерживаемой «дряхлеющим миром».
      Ясно, что во всех трёх пост-«децимальных мирах» имеется такое обилие различных чудо-строф, что одно их перечисление с описанием симметрий и закономерностей, потребовало бы ещё такой статьи. А если привести хоть один пример для каждой строфы, то получилось два-три солидных тома. Вот теперь всё. Но это не совсем так, есть аппендикс, как и полагается всем научным статьям. Не забывайте, что учёные готовы исследовать всё подряд. И потому я хочу показать, как фундаментальная сикстина может преобразиться в надоедливую шутку, когда четверки Шота будут мелькать, как мотыльки, летящие на гибельный свет обвинения в графомании в обычном понимании этого слова. Я только хотел показать, что любая форма может быть облегчена настолько, что она "забывает" о своем первоначальном предназначении. Вспомните, как Байрон говорил о тех же возможностях строфы Спенсера. А если вспомнить блестящие шутки-шедевры наших классических музыкантов и вокалистов.
Аппендикс

Зачем такое слов теченье?

Мой дядя тоже честный малый,
Боец отнюдь не захудалый,
Стихов любитель запоздалый,
Строф длинных написал не мало…
Лепил он рифмы точно бог,
Князей описывал удалых,
Княгинь таинственных чертог…
В строку он лыко вставить мог,
Пока совсем не занемог
Да так, что видится порог:
Стой перед дверью, выбирай
И Данте тут не забывай,
А то наденешь малахай
С рогами. Их потом ругай
И понимай, что ад, что рай

Сначала в рабство он попал.
Рабовладелец, знаете, шакал.
С рабов надежно шкуру драл,
Как будто, пожирал и кал,
Всеядный был, однако, гад.
Все верно Маркс нам описал.
Уж я теперь и сам не рад,
Что этих пакостей парад
Вам выставил в единый ряд.
Ведь, если б не Христа догляд,
Нам быть рабами по сей день.
А так собрал борцов отряд,
Всех тех, кому работать лень,
Чтоб вырвать столь непрогрессивный пень,
Что на пути истории, однако, и ремень
Годится, если бы не Юрьев день.

Затем победа на века,
И Рим повержен. Тут рука
Господня мир ведет. Ну, а пока
Рыбак увидел рыбака:
В Рим варвар с Севера идёт,
Его-то хватка так крепка,
Как у себя, он все берёт…
Рабовладельческий народ
Уже безрадостно поёт,
Устал от варварских свобод.
Он к баням-термам так привык:
«О, правил строгих верный свод».
А тут вдруг северный мужик,
Ест мяса с кровушкой шашлык,
Неандертальца злобный рык,
Какой театра тут язык?»

Когда б не знать, что Возрожденье
Нас ждет спасти. как Провиденье…
Картин, скульптур столпотворенье,
Как будто прежнего виденье.
Но держит крепко феодал
К прогрессу нужное движенье.
Он землю все же не отдал,
Чем по рукам рабов связал,
Но Юрьев день, однако, дал,
И век быстрее поскакал.
Но порох есть в пороховницах,
Борец силён, как сам Дедал.
Уже борьбы блестит денница,
Пора бы кровушки напиться,
Листнуть истории страницу…
А помните? Там будет львица.
И в правду, феодальный строй
Так плох, что лишь один застой.
А Возрожденье? Ну, постой!
Картины ведь урок простой:
Люби мадонн любимых верно,
И дом супружеский дострой,
И семьянином будь примерным.
Забудь прогресс сей эфемерный,
На что писателей химеры,
Движенье быстрое без меры?
Не слышит Бэкона Европа:
Ах, эти бритты-землемеры,
Ну, сколько можно землю лопать,
Вам что, не гожь монгольский опыт?
Иль вам приятней эшафоты
И с Кромвелем дружить охота?

Извольте, с веком он на ты
И безголовой красоты
Любитель. Всё для простоты…
Ну, в общем, бег до пустоты,
Той пустоты златого трона,
Когда решения просты:
Занять его. То нам знакомо.
И в правду хороши хоромы.
Круги истории, вы хромы
И к старому всегда влекомы.
Вам снова виден рядом тать.
Пока народ не доведёт до комы,
Соседей Кромвель усмирять
Решил. Всерьёз повоевать,
Не слушая родную мать,
Чтоб лавры древних надевать.

А вот реализация сантимы (и даже больше) на одной струне-монорифме, как претензия на рекорд в книгу Гиннеса:

Хоровод чудес

                Смири читатель раздраженье
                С таким моим стихосложеньем.
                Хотел воспеть деторожденье
                Посредством моно рифмы примененья –
                Чудесного в словах круженья,
                Полусерьёзной шуткой упоенья
                И ярких звуков повторенья.
                Возможно слог иной достоин примененья,
                Простит ли Феб мне к простоте влеченье
                И стиля шутки и серьезного смешенье?
                Но видит бог, сам Байрон дружен с этим мненьем,
                Иначе, как найти октавам Дон Жуана примененье?
                Моё лишь в том успокоенье,
                Что опус мой поднимет настроенье.
                Читатель вспомнит, так приятно чтенье,
                Направит удовольствий челн в строк бурное теченье.
                Когда ж эпиграфом закончится терпенье,
                И то благодарю за это достиженье.
                И рад, что время сохранил для лучшего тобою провожденья.
                Но, если честно, сделай одолженье,
                Взгляни в конец стихотворенья.
                Читатель, принимай решенье,
                Читать ли далее такое сочиненье,
                Или отбросить без сомненья
                Плод недостойный с окончанием на –енье,
                Типичное глагольных рифм произведенье.
                Согласен, это верное решенье,
                Но я не мог избегнуть звуков звонких наважденья.
                Сочти признанье это извиненьем.

Возможно ль вспомнить чудеса мгновений,
Дарованных судьбой от дня рожденья,
Когда чудесное младенца появленье
Нам хоровод чудес дарит и море восхищенья.
Он к нам приходит с первым криком удивленья,
Увидев чудо света – освещенье.
А чудо мамы рук прикосновенье,
Тепла и холода приятное струенье.
Мельканье лиц – чудес виденье.
И звуков странное переплетенье.
Вдруг чудо новое – движенье.
Волненье и вожделенное успокоенье.
Сон радостный и пробужденье.
Вдруг непонятное доныне ощущенье.
Ах, да, конечно, голода мученье.
Призывный звук – то знак веленья:
Сосок груди скорей, для насыщенья.
Приятно матери волненье
И радость исполнения хотенья,
Хоть радует не столько исполненье,
Как долгожданное пищеваренье.
Ах, как приятно пьяное удовлетворенье,
А дальше циклов повторенье.
Похоже можно во владенье
Принять все взрослых окруженье.
Проверить надо, как хотенье
По мановенью чуда станет повеленьем.
Но, что это? Опять смущенье
Всего лишь от желудка напряженья.
Ну, взрослые, где ваша воля и терпенье?
Подумаешь желудка несваренье.
А неожиданное зуба появленье!
Ну чем не чудо, всем на удивленье.
Младенца видно воцаренье,
И впереди его правленье.
На зуб сосок – вдруг мамы раздраженье,
И легкое ладошкой отрезвленье.
Что делать – первые попытки обученья.
В глазах младенца повеленье:
“Посмотрим, чье сильней стремленье,
Вы не слыхали громкого, похоже, пенья”.
Полезны физкультуры упражненья,
Дарят нам новые явленья.
Вот хоровод чудес: освоено сиденье,
А далее, так долгожданное хожденье.
Нужно, пожалуй развлеченье.
Анализу младенца предпочтенье:
Души игрушек извлеченье,
Хотя бы их на части разделенье.
“И почему молчит игрушек населенье?”
А вот и звуков разных различенье,
И долгожданное малютки говоренье.
Очередное чудо мира постиженья.
Отныне будет роста замедленье,
Но созреванья интеллекта ускоренье.
В семье владыка новый жаждет управленья
Посредством плача примененья
Он достигает взрослых подчиненья.
Но этим средством увлеченье
Приводит к действенности средства ослабленью.
Но совершенствует дитя свое уменье
Испортить взрослым настроенье
И вызывать всегда недоуменье
И длинные меж взрослых пренья.
Но как чудесно превращенье
Младенца в личность. Это мненье
Пора бы сделать и концом стихотворенья.
А посему умерим наше рвенье:
Источник рифм на грани обмеленья,
Хотя мелькнуло озаренье!
Одна осталась: это заключенье,
Что выше чуда нет, чем чудо сотворенья
Дитя, что будет нашим продолженьем
И в хоровод чудес вхожденьем.
Как дорог нам обман чудесных вожделений
И к сказкам детства чудо возвращенья!
И этих мыслей подтвержденье
Найдешь в стихотворенья оглавленье.

P.S.
Но муза, дай мне вдохновенье
И призови к стиха продленью,
И к мыслей верных углубленью,
Точней, к их разным преломленьям,
Вражды меж шуткой и серьезным упраздненью,
Насколько то возможно, их сближенью.
Но все же торможу невольное влеченье,
Разумному поддамся торможенью,
Иначе продлевая в строках жизни малыша теченье
И правды жизни отраженье,
Уйду из чуда сказки детства окруженья.
Изменой будет то, иль от заглавья отступленьем.
Мне не простят, и я согласен с этим мненьем.
И все ж не удержусь от наставленья,
Хоть знаю сам, что порчу я стихотворенье.
Пусть будет это недоразуменьем.
Когда в реальной жизни ты владеньях,
Найди серьезным мыслям примененье,
Изволь смириться с отчужденьем,
Надежд на лучшее крушеньем,
Возможно, даже с отвращеньем,
От истины, порою, удаленьем,
Построенного вместе разрушеньем,
Совсем ненужным самомненьем.
Казалось, мудростью ты огражден от заблуждений.
И что ж? Поблекнет чудо сказкой наслажденья.
Вот плата за чудес рождения забвенье.
И только дружба с размышленьем,
А может быть, воображенье
Дарит тебе успокоенье,
Возможно, даже убежденье,
Что доброта даст миру исцеленье.
Отсюда с правдой, не всегда приятною, смиренье.
Прости, читатель, если снизил настроенье
И допустил эпиграфа прямое нарушенье.

     Как-то не хотелось бы заканчивать на довольно специфическом стихотворении, которое можно рассматривать как заявку на рекорд в упражнениях с моно рифмой(141 строка), ничего подобного я не видел в известной мне литературе. Сделаю последнее отступление. А все-таки жаль, что Спенсер остановился на девятке. Представляете, если бы он открыл «децимальный мир», затем «дюжинный», далее «сикстинный», какие бы шедевры мы сейчас читали! А может быть не зря, своей девяткой он бросил нам вызов: а вам слабо? Я тщу себя слабой надеждой, что частично ответил на этот вызов. Во всяком случае станок теперь есть, подождем появления шедевров. Не будем дальше крошить Колокол Поэзии (не вытерпел, так хочется к «Цветам зла» Бодлера добавить цветы симметрии, скромный подарок «очарованных» физиков). Так и хочется прокричать теоретикам от поэзии притормозить гонку за формальными новациями, а то за последние двести-триста лет они так быстро «бегут вперёд», что даже пропускают ярчайшие куски эпох. Так возрождение во Франции относили к 17 веку, то есть пропустили именно первый и самый мощный вал – Плеяду (16 век). Именно поэтому, хотя бы отдельные чудаки должны не просто интересоваться классикой, но и развивать её, чтобы хоть для малой части читателей, (свободных от зуда поесть "«свежатинки"», независимо от её качества), была возможность понять до какого порога дошли древние и до какого могли дойти, но не дошли и оставили это для будущего поколения. И все обвинения в «архаизме», «выспренности», несоответствии «современности» просто непонимание гармонии нашего мира. Ведь для нынешних «фениологов» обычная интеллигентная речь – несусветный архаизм.
     Дорогой мой читатель, если вы дотянули до этих строк, то примите извинение, что я прибег к недостойному приему делать заключение с приложением по объему сравнимыми с главной частью сочинения.

2002 год