Степь да степь кругом...

Кто помнит, что такое агитпоезд? Ну, попробую в двух словах объяснить. Это такой мобильный отряд на колесах, в состав которого входили агитаторы или пропагандисты (разъяснять внутреннюю и внешнюю политику КПСС), артисты художественной самодеятельности. Ну и там еще парикмахер мог быть, врач, и корреспондент районной газеты впридачу.  Все загружались в автобус, он же автоклуб, и отправлялись в длительное, продолжительностью в несколько дней, путешествие по совхозам районам, чтобы поддержать пламенным агитационным словом и песнями-танцами тружеников полей и животноводства в ответственную для них пору: сенокос там, уборку урожая, стрижку овец.
Вот так однажды, в начале 80-х, отправился я в такую поездку с агиткультбригадой по полям Экибастузского района во время хлебоуборки. За день мы объехали пыльными степными дорогами штук пять полеводческих бригад. Первая ночевка нам предстояла на центральной усадьбе совхоза «Саргамысский». На постой всю нашу бригаду определили в спортзал местной школы, на матах (маленькая совхозная гостиница была забита разным командировочным людом).
Сначала мы всей гурьбой пошли подкрепиться в местную столовую, потому как голодными  были, аки волки – на полевых станах нигде на обед не попали, да на нас и не рассчитывали, на такую ораву. На первое были жидкие щи, зато на второе дали сразу по две котлеты с картофельным гарниром. Намаявшаяся и проголодавшаяся за этот длинный день бригада вовсю уплетала обедо-ужин, не отвлекаясь на разговоры.  У меня от многочасовой тряски в автобусе разболелась голова и ел я  очень плохо. Щи еще одолел, а вот из двух котлет едва осилил одну.
Попив еще и чаю, мы все так же дружно отправились по уже темным и плохо освещенным улицам поселка в спортзал – там нам должны были раздать постельные принадлежности. Маты для мальчиков были расстелены у одной стенки спортзала, для девочек - у другой, и нас было примерно поровну. Негромко гомоня, народ стал застилать свои постели бельем. И тут, смотрю, сначала одна девочка схватилась за живот и побежала к выходу, вторая, за ними потянулись и мальчики.
Ничего себе! Это, выходит, все чем-то траванулись. И даже бывшая с нами медичка проскользнула на улица, на школьные задворки, где возвышался продолговатый дощатый туалет, хилой перегородкой разделенный на «эм» и «жо».
Удивительно, но со мной почему-то все было в порядке. Никаких позывов, никаких намеков. И это при том, что я ужинал вместе с всеми. Хотя, может, потому, что съел я не все. И потом, расстройством желудка я по жизни вообще почти не страдал. У нас был в редакции фотокор, Коля, высокий такой, с длинным унылым носом. Так он что ни съест, из него все со свистом вылетает. Каких он только таблеток с собой не таскал, каких отваров не пил, помню, даже крахмал ложками жрал. Но все без толку: только поест, и через пять минут бегом в сортир. Хорошо, что Коля этот с нами не поехал – здесь бы, наверное, вообще издох.
Ну, стою я на улице, курю и наблюдаю за этим броуновским движением: народ то туда, то сюда бегает. Причем туда галопом, обратно еле ноги тащат, все потные, с измученным видом. Жалко так их  мне стало. А они все на меня с таким укором смотрят: «А ты мол, почему не в наших нестройных рядах»? Но разве я виноват, что мой желудок такой крепкий оказался?
Медичка наша в спортзале здравпункт развернула и давай всех пичкать таблетками да порошками, народ к ней в очередь стал с протянутыми ладошками. Кто-то потом заснуть пытается, но тут же со стоном вскакивает и стремглав несется на улицу. В общем, цирк, да и только!
И тут меня смех разобрал. Сначала я просто прихикивал. А потом не выдержал, расхохотался во всю глотку и снова выскочил на улицу. Наверное, это было что-то нервное, поскольку у меня и в мыслях не было посмеяться над моими товарищами. Но что сделано, то сделано. Вся члены агитбригады на меня надулись, как «мыши на крупу». И перестали со мной разговаривать (хотя им  так было не до разговоров). Успокоилось все далеко за полночь. Но и ночью – слышал я сквозь сон, - танцоры и певуны продолжали шастать, как привидения, между туалетом и своими постелями.
Утром все были бледные, хмурые, неразговорчивые. Случись такая массовая диарея в наши дни – налетела бы куча сэсовцов, инспекторов всяких и позакрывали бы к чертям  как саму столовую, так и ее работников, всю агиткультбригаду спрятали бы на карантин. А тут все как-то обошлось без оргвыводов. Мы даже завтракали в той же столовой. Правда, ел я  один я, остальные пили только чай покрепче.
А затем мы поехали дальше, на поля соседнего совхоза. Народ в автобусе после вчерашнего стал понемногу оживать, подшучивать друг над дружкой, даже на меня перестали обижаться и я включился в общие разговоры.
И тут меня раз резануло в животе, два, три. Я еще продолжал улыбаться строящей мне глазки артисточке с соседнего сиденья, когда очередной приступ боли в животе заставил меня согнуться пополам. А-бал-деть! Меня настигла та же беда, что и  всю агиткультбригаду. Только они отмучались вчера, при наличии туалета под боком. А меня же  мой подлый живот прищучил посреди голой степи, и вокруг ни камушка, ни кустика.
Автобус катил и катил по грунтовке, наматывая на свои колеса километр за километром. И наше место прошлого ночлега осталось уже далеко, а до ближайшего полевого стана, куда мы и ехали сейчас, было еще далеко.
Я пробрался к водителю и, морщась от боли в животе, шепотом попросил его остановиться при виде хоть какой-нибудь кочки (пока что степь продолжала оставаться ровной, как стол). Шофер кивнул. А за спиной у меня вдруг стало тихо. Я обернулся. Пятнадцать пар глаз – карих, серых, голубых, узких, широко открытых, - молча уставились на меня. И все плохо скрывали улыбки. Я оскалился в ответ, и тут меня опять очень сильно резануло в животе.
Я хлопнул водителя по плечу, требуя остановиться, а сам уже топтался на нижней ступеньке у дверцы. Автобус сбавил скорость и, качнувшись, замер на месте. Скрипнув, открылась дверь, и я выкатился наружу. Но куда идти? Я терпел из последних сил, даже скрипел зубами, но присесть  было негде: степь, голимая степь, с посвистом ветерка в низкорослой траве, с заливистым пением жаворонка в безоблачном бледно-голубом небе.
Конечно, будь я понаглее, уселся бы прямо сзади автобуса и сделал свое дело. Но мне было стыдно – ведь меня если и не увидят, то услышат наверняка. И я, сцепив зубы и покрывшись потом от боли в животе, мелкими шажками направился в сторону чахлого травянистого кустика, торчащего из крохотной, сантиметров в пятнадцать-двадцать высотой, кочки. До кочки этой было метров тридцать от автобуса. В моем положении выбирать не приходилось – не весь спрячусь, так хоть до пояса.
Но не суждено мне было добраться до этой кочки…  Многовековая степь давно не испытывала такого унижения, которое длилось минут десять, не меньше.
В автобус я поднялся, не поднимая глаз. Слава Богу, никто мне не сказал ни слова, иначе не знаю, что бы я с таким наглецом сделал. По крайней мере, точно на одном гектаре с ним того…  не сел бы.
А вот соседка моя  мне ободряюще улыбнулась. Место рядом с ней почему-то оказалось свободным. И я сел к ней…  И у нас с ней потом… Но это уже совсем другая история.