Разговор по душам

                рассказ

         Людей в подлунном мире очень много, а поговорить-то, в общем, не с кем.  Поговорить не так, чтобы «ля-ля и тополя», как это бывает за рюмкой водки и хвостом селёдки. Нет. Поговорить охота с чувством, с толком, чтобы тебя понимали, чтобы не спешили перебить, кстати и некстати втыкая свои умные словечки – словно шерсти клок с овечки. Охота, чтобы,  слушая твою исповедальную историю, твой собеседник не томился бы своею не рассказанной историей. Охота, ох, да что там… Как начнёшь об этом размышлять, так поневоле приходишь к выводу: красноречиво говорить умеют многие – красноречиво слушать дано лишь избранным.
        С утра на эту тему уныло думал некто Яросплав Курагин, двадцатитрёхлетний бравый человек.  Яросплавом, а не Ярославом он стал по прихоти своих родителей, которые давно работали на заводе цветных металлов, плавили там всё, что можно, а потом и старое имя переплавили на новый лад.
        Яросплав Курагин с утра был сильно взвинчен – даже не с утра, а со вчерашнего вечера –  душа у него яростно плавилась от какой-то обиды и оскорбления. Курагину  хотелось поговорить с кем-нибудь, душу облегчить. Только с кем ты тут поговоришь? Провинциальный городок, где он родился и вырос – небольшой, компактный; практически все – по крайней мере, многие – друг друга знают как облупленные. А садиться на автобус или на «Ракету» на подводных крыльях, чтобы ехать в город-область – киселя хлебать за сорок верст – не хотелось. Пока доедешь, доберёшься до друзей – говорить не захочется.
       Родители, до сих пор ещё работавшие на заводе цветных металлов, в былые годы жили здесь, а недавно перебрались в город-область. Здешнюю квартиру они оставили молодым. (Курагин жил тогда с женой, с ребёнком, потом развёлся).

 
 
       Выйдя из дому, Яросплав тоскливо посмотрел в сторону «лавки» – новый магазин на днях открылся. Добротный,  между прочим, капитальный магазин – прилавки ломятся от разнокалиберной ликёроводочной продукции. Курагин даже слюну сглотнул; ужас, как хотелось перейти через дорогу и  завернуть в гостеприимно раззявленную дверь. 
       Сделав несколько шагов судьбе навстречу, Яросплав  потоптался на месте, не в силах разрешить почти что гамлетовский вопрос: «Пить или не пить?» С одной стороны был великий соблазн, а с другой – великие сомнения. Конечно, выпить можно, деньги есть – это без проблем теперь  и днем и ночью. Проблемы будут после, когда зафестивалишь  на три-четыре дня, а потом похмелье на тебя навалится медведем, начнёт ломать, корежить; весь белый свет с копеечку покажется.
       Приятель неожиданно перед ним возник.
       -Здорово!
        -Привет.
        -Как житуха?
       -Терпимо.
       -Ты в лавку, что ли?
       -Нет.
       -А-а! Ну, ты у нас не пьёшь? – Одутловатые глаза  приятеля запылали  ехидными какими-то весёлыми огоньками. - Сразу видно – трезвенник. Морда гладкая. Чистая морда.
         Резко засунувши руку в карман, Курагин достал  помятые деньги.
         -На! - процедил сквозь зубы.
         -Зачем? – Приятель опешил.
         -Иди, купи зеркало и посмотри на свою распухшую рожу. А мою не трогай. Понял?
         -Ты чего? - Приятель осклабился.- Как с хобота сорвался!
         Курагин сграбастал его за грудки.
         -Ты у меня сейчас сорвёшься так, что ни одна больница по частям не соберёт!
         -А ну…- Приятель, бледнея, попробовал вырваться. - А ну, пусти…
         Оттолкнувши своего знакомца – тот едва не упал – Яросплав  размашисто пошёл, куда глаза глядели. За углом остановился – в тупик сгоряча зарулил. Остервенело сплюнув под ноги, подумал: «Вот и посиди с таким бараном за бутылкой, поговори по душам…»
         Тоска в глазах Курагина загустела ещё сильней. 
       Жизнь кругом ликовала с утра, всё цвело и пахло – два месяца назад весна вломилась в городок. Птицы прилетели. Жарки полыхали  на полянах под окнами; на сосновых ветках – будто в подсвечниках – свежая поросль торчала желтенькими свечками. Народ кругом шагал  легко одетый, по воскресному яркий, весёлый.  А у него,  Яросплава несчастного, такая тоска на душе переплавилась в чёрный комок –  только водкой, наверно, размочишь.
       Превозмогая себя – чтобы не свернуть в какой-нибудь очередной магазин – Курагин пришёл на берег, на котором стоял городок. Берег был крепкий, высокий, буйно шумящий соснами, никогда не смолкающими под ветром, постоянно тянувшим откуда-то из каменной трубы синевато-мрачного ущелья. Хорошо здесь было, просторно, вольно. В лазурном небе солнце ликовало – вода огнём горела на реке. Мрачные скалы на том берегу – словно огромные крылья – уже оперились мохнатыми перьями сосен, кедров, берёз. Какая-то моторка с рыбаком протарахтела по стрежню – протащила за собой белопенную пахоту. Из правобережного притока показался катер, надсадно волочивший за собой чёрную тушу плота. Глазами провожая катер, Курагин подумал про одного хорошего дружка, ходившего матросом на вот таком же катере. Вот бы с кем посидеть, поговорить по душам. Эх, житуха, жестянка…
        И опять он подумал, что надо бы дёрнуть маленько, сбросить напряжение с души. И опять побоялся того, что это может очень плохо кончиться.
      «Нет, заразы, не дождётесь! - подумал Яросплав, обращаясь к тем, которые так сильно ему насолили. - Вы у меня сами, сволочи, запьёте. До белой горячки. До чёрного дыму со всех щелей!»
        Побродив по берегу, Курагин остановился неподалёку от кирпичного дома, построенного  в стиле старинного терема.
     «Живёт моя отрада в высоком терему… - Он посмотрел на окна своей отрады.-  Сегодня воскресенье. Можно было бы зайти, чайку попить, поговорить, развалившись на мягком диване. Но ведь эта красавица, она же любит слушать только себя. Она же тебе рта открыть не даст. Нет, в этом тереме нечего  делать, там тебя не поймут. А куда тут ещё завернуть? Неужели некуда, кроме магазина?»
       Глаза его, тоскою раненные, как две сизокрылые пташки опять порхали над рекою, над горами, над крышами. А потом глаза наткнулись на доску объявлений – широкий деревянный щит, обляпанный клочками всевозможных бумажек, смешной бахромою наклеенных, как правило, поверх каких-нибудь серьёзных, крупных афиш.
      -Постой! - пробормотал он, распрямляя плечи.- А где Молчан Молчанович? Где этот великий немой? Ведь он уже приехал? Или нет? Пойду, проверю.

                *       *       *
        Древнеславянское редкое имя – Молчан – как нельзя кстати подходило этому человеку. Художник милостью божьей,  недавно уезжавший куда-то с выставкой, Молчан Митрофанович Красножжёнов оказался дома. Это был чуткий, приветливый,  неподдельно гостеприимный хозяин, умными глазами стерегущий всякое движение гостя, стремящийся  предугадать все его желания, даже капризы. Человек многоопытный, пожилой – Красножженову за шестьдесят – он давно уже научился людей понимать с полуслова и   полувзгляда.
      Когда Курагин позвонил – Молчан  Митрофанович, ни слова ни говоря, широко распахнул свои двери, как распахивать могут только люди, ждущие гостей. Улыбаясь, он решительным жестом  пригласил Курагина в прихожую, а затем на кухню, где пахло травяной заваркой.
      Кухня тесноватая, но зато уютная. Гжель на стенах красуется, Палех. На деревянных, самоструганных  полках – причудливые дымковские игрушки. На столе, накрытом скатертью ручной работы, сиял меднощёкий самовар, старый, кое-где примятый – с ямочками на щеках. А прямо над столом – на самом видном месте – фотография Чарли Чаплина. Великий немой был в кургузом чёрном фраке, в белоснежной манишке, в большом котелке, с галстуком-бабочкой, с улыбкой до ушей и одновременно с печальными глазами. Чарли Чаплин в этом доме – фигура знаковая; хозяин преклонялся перед ним. И если внимательно присмотреться – уши, брови, глаза – можно обнаружить много общего в лице хозяина и Чарли Чаплина.
       Усевшись за стол, Курагин бегло осмотрел убранство кухни, хорошо ему знакомой.
        -А вот этой гжели вроде не было? – спросил он.
        -Только что привёз, - улыбчиво сказал хозяин и пощёлкал ногтем по керамике.- Гжель! Вот ведь как интересно! Эту посуду жгут, обжигают и потому всё производство когда-то называлось –  жгель.  И только позднее народ переставил согласные, и получилось – гжель.
      -Да? - удивился парень.- Так это получается примерно так же, как Ярослав и Яросплав.
      -Именно об этом я и подумал, когда узнал. – Красножжёнов пододвинул расписную чашку чая, из которой валили волны травянистого аромата.- Прошу. 
     -Премного благодарен, Молчан Молчанович. -  прижимая руку к сердцу, сказал Курагин.- Как выставка прошла?
      -Хорошо. А у тебя как дела?
      -Лучше всех.
      -Ой, лукавишь. Вижу по глазам. Что-то случилось?
      -Да так…  - Яросплав скривил широкую чалдонскую щеку, словно зуб разболелся.-  Плакаться в жилетку не охота.
      -А у меня жилетки нет, - успокоил Красножжёнов.         
      -Вот и хорошо.
      -Ну, так что случилось? Признавайся.
      -Да так, на работе…
      -Опять не поделили что-нибудь с начальником?
      -Хуже того… Я, наверно, уволюсь…
      -Ну, и куда потом?
      -Не знаю. Вы же сами говорили, надо учиться.
      -Надо! - подтвердил Красножжёнов. - Только надо всё обдумать, а не так – поссорился, уволился и пошёл учиться назло начальнику.
       -Да при чём здесь это?
       -А что? Я ведь не знаю. Расскажи.
      Вздыхая, Курагин вкратце рассказал ему, что да как, из-за чего произошло недоразумение, и почему ему сегодня тошно так, что хоть напейся. Молчан Митрофанович слушал, растопырив глаза – это его классическая, можно сказать, манера. Никто так не умеет слушать, только Красножжёнов. Люди, в большинстве своём, умеют слушать, развесив уши. А Красножжёнов слушает – растопырив детски-наивные глаза, в которых, кажется, каждое слово твоё отзывается: дрожанием ресницы, широтой зрачка.
       Яросплав неожиданно смолк. Не то, чтобы он высказался, нет, он просто почувствовал: хватит грузить человека.
      Красножжёнов посмотрел на него, тактично дожидаясь  продолжения. А через минуту, не дождавшись, Молчан Митрофанович неторопливо поднялся, рукою показал за окно.
      -В церковь, может быть, сходишь?
      -Зачем?
      -Исповедаться.
       Сутуло посидев над чашкой чая – так и не притронувшись к ней – Курагин тоже поднялся. Подошёл и постоял возле окна, задумчиво глядя на крыши, деревья.  Отсюда, с верхотуры  девятого этажа, весь городок лежал  – как на тарелочке. И церковь – как будто пасхальный кулич –  золотилась куполами среди берёз, одетых первой зеленью. 
      -Не верю я попам! - Яросплав ладонью рубанул по воздуху перед собой.- Слишком сытые.
       Художник поцарапал каплю краски, давно уже прилипшую к рубахе.
       -Дело, может быть, не в них? В тебе?
       -А я-то что? Я вот он весь… 
       -Может, бес мешает? Бес гордыни?
       -Нет, я без гордыни, - скаламбурил Курагин.- Это шутка. Есть гордыня, есть, что уж тут лукавить. Может, всё как раз и получилось из-за этой гордыни… Там не уступил, а тут  не промолчал… Мне надо у вас поучиться, Молчан Молчанович.
       -Надо, - спокойно и серьёзно согласился  Красножжёнов. – Молчание – золото.
       Желваки на скулах Яросплава задрожали мускулистыми рёбрышками. Критически оглядывая кухню и стараясь дальше посмотреть – в коридор – Курагин покачал  головой.
       -Молчание золото? Ха! Что-то не сильно заметно. Где ваши сундуки с богатством? А?
       -Ничего, мне хватает, - заверил художник. - С голоду не помираю.
       -А у меня – засада. – Курагин снова сморщился, как от больного зуба. - Беда одна не ходит, верно говорят. Всё в одну кучу свалилось…
        -И что это за куча?
        -Телефон отключили за неуплату, - Яросплав, перечисляя, стал пальцы загибать.- Судебные приставы достают – за квартиру должен. Алименты опять же надо платить… А денег нет, как не было. Хотя на поллитровку наскребём. Вы как, Молчан Молчанович? А? Не против?
        -Так я же трезвенник. - Красножжёнов укоризненно покачал седою головой. – Не надо, парень. Что ты? Нет. Держись.
         -Да я и так держусь. Зубами за воздух. – Курагин оскалился, показывая, как он зубами держится.- Всю ночь держался. Ходил-бродил по комнате – пятый угол искал.  Потом свечу зажёг и по периметру обошёл всю квартиру –  изгонял нечистую силу. Это меня знакомый колдун научил.
        -Помогло?
        -Как ни странно, бляха-муха, помогло. – Парень нервно хохотнул.- Забылся под утро, уснул. Правда, потом,  когда поднялся, вспомнил, что на работе произошло… Ой, мама родная! Так опять захотелось напиться!  А потом подумал: может, вы приехали  уже? Пойду, зайду.
       -Правильно сделал. Я очень рад, что ты зашёл.
       -Ну, как же не зайти? С другими разговор не получается. Только с вами.
        Хозяин улыбнулся  – белосахарные зубы показал.
       -Спасибо. Я это ценю. - Глаза у него по-детски сияли.- А увольняться не торопись. Это всегда успеется. Ты про учёбу-то  как? Серьёзно сказал? Или так, для красного словца? Если серьёзно, то надо готовиться.
      -А я что делаю? Молчан Молчанович! Да у меня там горы всяких книжек… некуда поставить порожнюю посуду! – Курагин засмеялся.- Нет, ну, в самом деле. Я сходил в библиотеку, набрал там – как дурак махорки…
      -Молодец.
      -Ну, молодец, ни молодец, а только я настроился решительно. А то буду бегать всю жизнь на побегушках.
      Старинный самовар за разговорами потихоньку иссяк. Желтоватый солнечный квадрат, подрагивая и почти незаметно передвигаясь по стенке, переполз куда-то в самый дальний угол  и растворился в пятом измерении. За окном смеркалось. Ласточки, недавно верещавшие под окном, изредка мелькавшие перед глазами – затихли уже, пропали из виду. Горы вдалеке, река, сверкающая хрустальной хребтиной – всё погружалось в чернильную синьку. Очертания дальних домов, с верхотуры девятого этажа похожих на детские игрушки, начинали размазываться. Деревья как будто всё плотнее смыкались одно с другим – словно бы сходились на тайную вечерю.  И только золотистый купол церкви ещё сиял, ликуя отражёнными лучами.
        -Пойдём, я похвастаюсь, -  сказал Красножжёнов. – Последние работы покажу.
         Торопливо поднявшись из-за стола, парень смущённо подумал, что он всё внимание – как одеяло – на себя перетянул, а про художника совсем забыл. А художник, он ведь как большой ребёнок, своими картинками тешится.
        В комнате, куда они вошли,  было удивительно чисто. Для Курагина, по крайней мере, это  удивительно; он знал двоих великих районных живописцев, у которых колонковые кисточки лежали даже в тарелках с супом, а в рюмках  по рассеянности  налит был ацетон, который художники – опять же по рассеянности – закусывали бутафорскими огурцами, изготовленными из папье-маше. После знакомства с теми двумя живописцами, Курагин какое-то время был уверен, что все они, художники, маленько больные на голову и все предпочитают  художественный беспорядок. Но Красножжёнов оказался из другой когорты. Всё у него разложено по полочкам – аккуратист. А между тем –  живёт  один; холостяк со стажем, как друзья говорят про него. Однокомнатная квартира – от стен до потолка – забита книгами. А там, где есть «живое» место – холсты, холсты, холсты. Свежие, едва-едва подсохшие, опьяняющие ароматом свежих красок.
     -Молчан Молчанович, они у вас…- Курагин пальцем пощёлкал по горлу. -  Краски будто на спирту или  на разных винах  самой высшей марки.
     -Это близко, очень близко к истине.- Художник улыбнулся.- Есть уже ребята, которые пишут картины вином.
      -Как это – вином?
      -Сырая акварельная живопись. Техника современного  пейзажа. Валера Даринский у нас так работает. Один поэт даже эпиграмму написал. Погоди, сейчас найду.-  Красножжёнов покопался  на книжной полке, протянул   листок. - Вот, прочитай. Да вслух читай. Да с выражением.
       Широко, демонстративно расставив ноги, Курагин руку вытянул  –  как Ленин на броневике – и продекламировал:

 Даринский нынче в образе ином –
Картины пишет он вином.
И я скажу вам как алкаш –
Убил бы аж!

        Прочитавши две последних строки, «Ленин», расхохотавшись, чуть было не упал «с броневика». Глядя на него, Красножжёнов тоже засмеялся – чистые и ровные  зубы его как будто бы служили  доказательством того, что Молчан Митрофанович никогда и ничего худого не говорил, не говорит и не скажет.  (Никто не слышал от  него ничего подобного).
        -Ну, ладно, хватит  зубоскалить, - сам себя одернул парень.  - Давайте, хвалитесь, Молчан Молчанович.
         Заниматься живописью Красножжёнов начал как-то внезапно; лет восемь назад озарило его; во сне что-то увидел – невероятно яркое, цветущее грандиозной радугой. До этого ни разу не державший кисть в руках, он почти сразу же – по наитию или божьей подсказке – нашёл свой интересный, оригинальный  стиль, отличающийся полудетской свежестью восприятия мира, самобытным толкованием природы, космоса. В его картинах, как отмечали искусствоведы, красноречиво представлена поэзия молчания, та самая поэзия и философия золотого молчания, которую может постигнуть только очень мудрый человек.
      Не злоупотребляя вниманием к себе, любимому,  Красножжёнов со своих картин переключается на книги.
      -Ты прочитал то, что взял?
      -Прочитал, а как же. Просто я не думал, что вы дома, а то бы принёс.
       -Не в этом дело. Главное – прочёл. И что больше всего понравилось?
       -Да почти что всё. «Очарованный странник» меня очаровал. Как блистательно! Как увлекательно! И при этом – никакого детектива. Никто не стреляет, нет головокружительных погонь. А читать интересно.
      Красножжёнов подхватил:
       -История души, вот что притягивает, вот о чём забыла наша современная писательская братия, суетясь около издательской кормушки и думая о внешнем  эффекте своей графомании.
      -Это точно.
      -А как тебе Чехов?
      -О! - Яросплав завёл глаза под потолок.- Взахлёб, что случается редко, прочитал я «Драму на охоте». Читал и даже это – трясся от волнения, от нетерпения. Ей-богу. Вот это Чехов! Не ожидал я от него такой ухватки! С первой страницы как схватил за горло, так до последней и не отпускал. Настолько здорово, что просто дух захватывает!
       Красножжёнов похлопал по кирпичам фолиантов, сложенных крепкою кладкой на полках.
       -Возьмёшь чего-нибудь ещё?
       -Можно.-  Парень плечами пожал.- Только сначала нужно те вернуть.
       -Вернёшь. Бери, бери. Вот эту, например… - Красножжёнов достал потрёпанный опус.- Не читал? Бери. Бессонница опять начнёт терзать  - вот тебе и спасение. Вместо того, чтоб в лавку бежать  – сиди, читай.
       -Да я уже забыл дорогу в лавку. Их, правда, столько развелось – просто ужас. Скоро перед каждым домом – вместо лавочки – будет винная лавка. Совсем сдурели. Градоначальники хреновы. А вот если бы заместо этих лавок – библиотека на каждом углу.
       -Мечты, мечты! Где ваша сладость? – Красножжёнов глубоко вздохнул.- Одна только горечь осталась.
        Закатное пламя – вдалеке над горами – неожиданно вырвалось из-за туч-облаков и лучи стремительными стрелами влетели в окна Красножжёнова. И простая, давно уже ремонта не знающая комната, на насколько мгновений превратилась в почти что золотые царские палаты: всё горело яхонтом, сияло бриллиантами. И тут же закатное пламя истаяло в облаках – и словно бы незримая рука  соскребла всю позолоту, все драгоценные камешки. Комната мгновенно поскучнела – вещи и предметы стали погружаться в голубовато-серый, пыльный полумрак.
      -Ну, вот, - подытожил  седой художник, - ещё один денёк завял.
       Курагин покашлял в кулак.
     -Ну, что? - сказал смущённо.- Засиделся я, однако.
      -Ничего не засиделся, перестань.
     -Вам, поди, работать надо, Молчан Молчанович?
     -Успею, наработаюсь. 
      Они ещё немного пообщались. На губах Курагина – художник это заметил – улыбка то и дело появлялась. И глаза у парня посветлели. И душа наполнилась уверенностью, упругой силой – грудь невольно вперёд подавалась. «Ну, вот теперь хорошо,- подумал художник, - теперь пускай идёт…»
       Посидев ещё немного за самоваром – поговорив  о том, о сём – Яросплав решительно поднялся.
      -Всё! - Улыбаясь, он демонстративно чайную чашку перевернул кверху дном.- Чаепитие в Мытищах кончилось. Пойду. Спасибо за приют, Молчан Молчанович. За понимание.
       -Не за что, не за что. – Хозяин поправил  седые волосы, ковылём серебристым опадающие на глаза.- Заходи, не стесняйся.
       -Обязательно, - пообещал  Курагин. – Во-первых, надо книги занести, да и вообще… Я ведь ни с кем по душам не говорю вот так вот, как, например, сегодня. Честное слово.
       -Со мною можно хоть о чём, я не проболтаюсь. - Хозяин смотрел на него как Чарли Чаплин на большой фотографии в кухне – молча, с  улыбкой от уха до уха и одновременно с печалью в глазах.
      Выйдя на улицу, Курагин поднял воротник черно-светлой ветровки – весенний, тёплый дождь накрапывал. Недавно прилетевшие скворцы где-то в деревьях поблизости верещали перед ночлегом. Пахло молодой травою, клейкими листьями.
      Немного отойдя от высотного дома, Курагин остановился, глядя на окна художника.
      -Золотой старик! - вслух подумал он, восторженно качая головой.- Великий немой! Заповедная редкость! С кем ещё можно вот так поговорить?

                *       *       *
        Изумительная прелесть их общения заключалась в том, что Молчан Митрофанович Красножжёнов был человеком глухонемым от рождения. Разговор по душам происходил у них при помощи так называемой тактильной азбуки. К этим разговорам Яросплав готовился долго и упорно – около года изучил и скрупулёзно штудировал русскую ручную азбуку для глухонемых. И вот теперь чем больше он общался  с этим великим немым, тем больше убеждался в недавнем своём открытии: красноречиво говорить умеют люди талантливые – красноречиво слушают только гениальные.